Аннотация: Эта книга - путешествие в философию Жиля Делёза, одного из самых радикальных мыслителей двадцатого века, который отверг представление о стабильной личности, глубинной душе или неизменной идентичности.
Эта книга - путешествие в философию Жиля Делёза, одного из самых радикальных мыслителей двадцатого века, который отверг представление о стабильной личности, глубинной душе или неизменной идентичности. Вместо этого он предложил смелую альтернативу: субъективность как становление, как поле эксперимента, как результат связей и разрывов, а не как центр вселенной.
Мы проследим, как рождается "я" - не во внутреннем мире, а в зеркале, в языке, в школе, в телевизоре, в желании. Как философия превращается в карту освобождения от навязанных форм. Как можно распутать жёсткую структуру привычек, страхов и ролей - и собрать себя заново, как новый тип субъекта, свободный от диктата нормы.
Это книга - вызов.
Потому что быть собой - значит сначала понять, вы или кто-то другой хочет, чтобы вы были именно таким.
А затем - решиться на невозможное.
Изобрести нового человека. Себя.
СОДЕРЖАНИЕ
Глава первая. Что такое "я" и откуда оно берётся. 5
Глава вторая. Почему Делёз не верит в стабильную личность. 7
Глава третья. Как желания создают субъекта. 10
Глава четвертая. Субъективность как результат, а не причина. 13
Глава пятая. Зачем Делёзу понадобился Ницше. 15
Глава шестая. Как власть формирует наше "я". 17
Глава седьмая. Что нам навязывает язык. 20
Глава восьмая. Ризома вместо дерева: как устроено мышление. 22
Глава девятая. Тело без органов: как выйти за пределы привычного. 25
Глава десятая. Машины желания и человек как сборка. 27
Глава одиннадцатая. Почему психоанализ ошибается. 30
Глава двенадцатая. Шизоанализ: мышление вне нормы.. 33
Глава тринадцатая. Как формируется ребёнок в обществе. 36
Глава четырнадцатая. Что делает с нами школа, семья, культура. 39
Глава пятнадцатая. Желание против нехватки. 42
Глава шестнадцатая. Истина, которая не дана заранее. 45
Глава семнадцатая. Как философия становится экспериментом.. 47
Глава восемнадцатая. Почему Делёз против идентичности. 50
Глава девятнадцатая. Язык, который не подчиняется. 53
Глава двадцатая. Кино как способ мышления. 56
Глава двадцать первая. Искусство как создание новых форм субъективности. 58
Глава двадцать вторая. Кто такой субъект в обществе контроля. 61
Глава двадцать третья. Множественное "я" и кочующее сознание. 64
Глава двадцать четвертая. Можно ли быть собой, не будучи собой. 66
Глава двадцать пятая. Как изобрести нового человека. 69
Глава двадцать шестая. Критика философии Жилля Делёза. 73
Библиография. 83
МОЖНО ЛИ БЫТЬ СОБОЙ, НЕ БУДУЧИ СОБОЙ? Генеалогия субъективности Жиля Делёза
Глава первая. Что такое "я" и откуда оно берётся
Что, если всё, что вы считали собой, - лишь нечто временное и неустойчивое?
Что, если ваше "я" не причина и не источник, а следствие - потоков желания, языка, власти, привычек и социальных механизмов?
Эта книга - путешествие в философию Жиля Делёза, одного из самых радикальных мыслителей двадцатого века, который отверг представление о стабильной личности, глубинной душе или неизменной идентичности. Вместо этого он предложил смелую альтернативу: субъективность как становление, как поле эксперимента, как результат связей и разрывов, а не как центр вселенной.
Мы проследим, как рождается "я" - не во внутреннем мире, а в зеркале, в языке, в школе, в телевизоре, в желании. Как философия превращается в карту освобождения от навязанных форм. Как можно распутать жёсткую структуру привычек, страхов и ролей - и собрать себя заново, как новый тип субъекта, свободный от диктата нормы.
Это книга - вызов.
Потому что быть собой - значит сначала понять, вы или кто-то другой хочет, чтобы вы были именно таким.
А затем - решиться на невозможное.
Изобрести нового человека. Себя.
Среди лабиринтов философской мысли тема субъективности вырисовывается не как вопрос о внутренней замкнутости сознания, но как движение, как становление, как нечто, что не возникает из глубин некоего неизменного "я", а собирается, складывается, обрастает связями в разнородных контекстах. Именно поэтому генеалогия субъективности у Жиля Делёза не может быть сведена к анализу происхождения некой сущности, устойчивой во времени. Напротив, она становится исследованием процессов, в ходе которых то, что называется субъектом, приходит в бытие, не предшествуя себе как данность, но возникая в складках дискурса, в потоке аффектов, в ритмах повторения и различия.
Вопрос о том, что такое "я", теряет свою наивную прозрачность, когда оказывается, что это "я" не является первым условием опыта, а, напротив, появляется постфактум - результатом сложных распределений желания, языка, власти и машинных связей. Привычная метафизика субъекта, унаследованная от Канта, Декарта или Гуссерля, предполагала изначальную точку сборки - сознание, рефлексию, центр координации. Но Делёз, двигаясь по следам Ницше и в диалоге с Фуко, отказывается от этой аксиомы. Вместо субъекта как причины опыта предлагается субъект как его эффект, как конструируемая форма, возникающая из внеиндивидуальных процессов.
Значимость темы становится очевидной, когда речь заходит о критике современных режимов власти, дисциплины и контроля, в которых формируется не просто идентичность, но и сама структура желания. Субъективность больше не может пониматься как автономный внутренний мир, противопоставленный обществу. Она разворачивается как поле интенсивностей, пронизанное технологией, институциями, экономикой и знаковыми системами. Понимание этих процессов обостряет внимание к тому, как "я" формируется через внешние коды, как включается в машины желания, как управляется и перенастраивается.
Изучение генеалогии субъективности у Делёза требует отказаться от представлений о глубинной сущности или неподвижной душе. Это "я", которое казалось опорой, начинает распадаться на череды масок, фигур, функций, каждая из которых живёт лишь в определённой конфигурации пространства и времени. Призрачность субъекта не есть его иллюзорность, но свидетельствует о том, что субъект - это след, оставляемый движущимися силами, граница, которую пересекают потоки, формируя на мгновение устойчивость, прежде чем распасться вновь.
Именно в этом горизонте становится возможным не просто анализ "я", но критика самого механизма, делающего субъективность доступной для управления. Генеалогия, в отличие от историографии, не реконструирует прошлое в его хронологической последовательности. Она выстраивает карту становлений, обнаруживая разломы, переключения, линии разрыва. Субъект перестаёт быть носителем идентичности и оказывается местом пересечений, где проходят линии желания, дисциплины, биополитики и сопротивления.
Глава вторая. Почему Делёз не верит в стабильную личность
Отказываясь от идеи устойчивой и единой личности, Делёз не движется по пути отрицания субъекта ради чистой анархии или беспорядка, но стремится вскрыть механизмы, с помощью которых личность оказывается застывшей формой в динамике становлений. Он мыслит субъект не как первичную сущность, из которой проистекает поведение или мышление, а как производный продукт, формируемый множественными силами, структурами и процессами. Внутри этой логики стабильная личность - не столько реальность, сколько фикция, закреплённая социальными, психическими и дискурсивными механизмами.
Фигура стабильного "я", претендующая на непрерывность через время, оказывается конструкцией, навязанной привычками, воспитанием, институтами. Она существует лишь в пределах определённых режимов высказывания и власти, где постоянство личности нужно для управления, предсказуемости и дисциплины. Под этим фасадом обнаруживается нечто иное - подвижная, изменчивая ткань аффектов, импульсов, случайных связей, непрерывных становлений. То, что кажется личностью, по Делёзу, представляет собой не целостную индивидуальность, а узел, в который на время сплетаются потоки опыта, языка и желания.
Неприятию идеи стабильной личности способствуют и философские основания делёзовской мысли. Отталкиваясь от философии различия, он рассматривает всякое тождество как производное от различия, а не наоборот. Это значит, что личность не может быть чем-то самотождественным и постоянным, поскольку в её основании лежит изменчивость. Стабильное "я" становится иллюзией, возникающей из повторения, из привычки, из наслаивающихся шаблонов поведения, но это повторение всегда сопряжено с вариацией, с микроразличием, которое подтачивает любую идентичность изнутри.
Не случайно Делёз приближается к шизоанализу, разрабатывая вместе с Гваттари образ шизоидного субъекта, распавшегося на множество голосов, машин, функций. Это не патологическая фигура, но модель мышления, раскрывающая природу субъективности как множественности, как поля сингулярностей. Там, где традиционная философия искала в личности единство, Делёз обнаруживает децентрацию, расщепление, разветвлённую сеть. "Я" не является источником смыслов, оно - точка пересечения бессознательных машин, социальных структур и исторических форм.
Потребность в устойчивом "я" берёт начало в страхе перед хаосом, в желании порядка и предсказуемости. Однако философия Делёза не боится хаоса, она учится различать в нём структуры, которые не стабилизируются в формах, но пульсируют, вибрируют, формируют временные образования. Там, где классическая субъективность стремится к центру, делёзовская мысль ищет краевые зоны, линии бегства, потенции становления. Стабильная личность в этой перспективе теряет свою привилегию и становится всего лишь одной из масок, временно принимаемой в игре сил, не имеющей единого автора.
Вместо личности - сборки. Вместо "я" - диаграмма связей. И всякое утверждение о тождестве подвергается разбору на составляющие, через которые проникают течения истории, культуры, техники и бессознательного. Именно поэтому Делёз не столько опровергает личность, сколько дестабилизирует её, позволяя увидеть то, что было скрыто под её видимой монолитностью: непрерывное становление, движение без начала и конца, постоянную утрату границ, за которой и рождается подлинная интенсивность субъективного опыта.
Глава третья. Как желания создают субъекта
Желания у Делёза не представляют собой нехватку, не стремятся восполнить утрату или обрести недостающее целое, как это предполагает традиция, идущая от Платона до Лакана. Они не ориентированы на объект, который отсутствует, но, напротив, производят, создают, разветвляют. В этом производящем движении желания формируют и то, что позднее будет восприниматься как субъект. Субъективность возникает не до желания, не как условие его проявления, а в результате его развертывания, в момент, когда многочисленные потоки пересекаются и начинают организовываться в определённую конфигурацию.
Желание мыслится как машина - не метафорически, но буквально: как система сочленений, соединений, прерываний и перезапусков, которая связывает тело, язык, знаки, практики. Эта машина не обслуживает заранее заданное "я", наоборот - в её работе и возникает то, что будет названо "собой". Субъект появляется как побочный продукт, как временный эффект этих сочленений, как резонанс между множественными линиями - социальными, биологическими, историческими. Не существует желания как внутреннего, интимного движения души, отделённого от внешнего мира; напротив, желание всегда вовлечено в материальные и символические процессы, всегда уже политично, структурировано и направлено.
Производя связи, желания создают не просто отношение к внешнему объекту, но и структуру восприятия, тональность ощущений, ритм памяти. Всё это медленно и незаметно формирует нечто вроде ландшафта, в котором начинает обозначаться точка, называемая субъектом. Эта точка не фиксирована, она подвижна и постоянно смещается, следуя за трансформациями желания. Субъект - не центр, но след, оставляемый движением, его мимолётный контур, черта на поверхности, через которую проходят потоки, вызывая всплески, сдвиги, сопротивления.
Желание не только соединяет элементы, но и отсекает, организует, направляет. В этом процессе сборки формируются устойчивые привычки, схемы поведения, манеры мышления, которые воспринимаются как свойства личности. Однако то, что кажется внутренним, на самом деле является результатом внешней организации желаний - через дискурсы, дисциплинарные практики, механизмы власти. Субъект возникает на пересечении этих сил, собираясь из множества фрагментов, каждый из которых был вложен, встроен, наложен в определённом контексте. Не он желает - он производится желанием.
Отсюда становится понятным, почему субъективность по Делёзу всегда фрагментарна и множественна. Она не едина, потому что желание не подчинено единому коду, оно разнородно, ритмично, противоречиво. В процессе этого разветвлённого производства могут складываться разные конфигурации "я" - иногда стабильные, иногда колеблющиеся, иногда стремящиеся к исчезновению. Желание не гарантирует целостность субъекта, напротив, оно может увести его к утрате границ, к растворению, к становлению иным. Там, где желание перестаёт воспроизводить знакомые формы, появляется возможность иного субъекта - не как нового лица, но как другой формы связности.
Субъективность, произведённая желанием, не закреплена в теле, в имени или в памяти. Она существует как пластичная, текучая форма, подверженная постоянной перекомпоновке. Желания не просто создают субъекта - они его постоянно изменяют, двигают, перезапускают, вписывая его в новые коллективные и аффективные структуры. В этом и состоит глубинная радикальность делёзовской мысли: субъект - не начало, не цель и не основание, а лишь временный узел на поверхности машинного поля, которое не прекращает создавать, разрывать, пересобирать.
Глава четвертая. Субъективность как результат, а не причина
Когда субъективность рассматривается как результат, а не как изначальная причина, происходит сдвиг всей философской конструкции: исчезает опора на автономное сознание, обладающее внутренним ядром и управляющее внешними событиями. То, что обычно именуется субъектом, перестаёт быть самотождественным источником мыслей, поступков и желаний, превращаясь в производное, в эффект множественных процессов, не имеющих одного начала. Субъективность возникает не как фундамент, на который опирается мир, а как то, что складывается в его уже развёрнутом движении, под воздействием языка, телесности, знаковых систем и распределения социальных ролей.
Вместо линейной причинности, где субъект предшествует опыту, вступая в контакт с реальностью как нечто заранее определённое, появляется нелинейная структура, в которой сам субъект формируется через эти взаимодействия. Он не стоит вне мира, наблюдая его, но сам собирается в процессе встреч, соударений, встраиваний и разрывов. Желания, образы, знаки, технологические средства - всё это соединяется, сжимается и разворачивается в поле, где и появляется фигура субъекта. Эта фигура оказывается не источником, а точкой пересечения, не автором, а узлом, в который сходятся силы и напряжения.
Такой подход разрушает привычную иерархию между внутренним и внешним. Внутреннее более не трактуется как причина внешнего проявления; напротив, внутренняя сцена сама формируется из внешних связей. Язык, которым говорится, тело, через которое ощущается, социальные структуры, внутри которых движется повседневность, - всё это формирует то, что затем ощущается как личный мир. Субъективность становится образом, сформированным множественными отражениями, результатом резонанса между знаковыми и материальными потоками. Нет глубины, из которой выныривает субъект; есть лишь поверхности, на которых он оформляется.
Когда перестаёт существовать субъект как первоисточник, исчезает и идея о том, что личность управляет собой как независимый центр. Вместо этого появляется множественная и изменчивая структура, в которой решения, желания, поступки и мысли не исходят от единого "я", а разворачиваются как функции различных контекстов, как отклики на распределения власти, как ритмы повторяющихся практик. То, что называют собой, собирается каждый раз заново, подобно временной фигуре, возникающей из взаимодействия разрозненных элементов.
Эта временность и собранность подчёркивают, что субъект не сохраняется сквозь время как нечто единое. В разных ситуациях, в различных связях, под разным воздействием он меняется, отступает, распадается или, наоборот, собирается с новой силой. И каждая такая сборка - это не возвращение к изначальному "я", а новая конфигурация, новая форма связности. Именно поэтому субъективность в делёзовской перспективе не стабильна, не гарантирована, не унаследована, но каждый раз заново создаётся, теряется и видоизменяется.
Восприятие субъективности как результата позволяет иначе мыслить политическое, этическое, эстетическое. Если субъект - не изначальная точка, а след, оставляемый потоками, то вмешательство возможно не в его внутренний мир, а в сами потоки, в структуры, которые его производят. Это открывает пространство для становлений - не просто изменений в поведении, но глубоких преобразований самих условий, при которых возникает то, что называется личностью. Именно в этом и заключается радикальность отказа от субъективности как причины: не отречение от индивидуальности, а её пересборка на иных основаниях, в иных ритмах и через иные связи.
Глава пятая. Зачем Делёзу понадобился Ницше
Ницше оказался для Делёза не просто философом прошлого, к которому можно отнестись с почтением или критикой, а своего рода разветвлённой машиной мышления, способной радикально изменить саму форму философского высказывания. Его тексты, наполненные напряжением, афоризмами, скачками и провалами, не поддаются традиционной логике рассуждения и тем самым открывают путь для иного способа мыслить - не в терминах систем, оснований и универсальных истин, а через силу, становление, различие. Именно в этом Делёз увидел в Ницше то, чего не доставало философии после Канта: движение без центра, смысл без тождества, мышление без субъекта.
Ницше разрывает структуру привычной диалектики, отказываясь от принципа отрицания как пути к примирению и истине. Он вводит в игру силы, которые не подчиняются бинарным оппозициям, не стремятся к снятию противоречий, а разрастаются, множатся, вступают в соударение. Эта логика сил, ритмов и аффектов дала Делёзу модель мышления, в которой исчезает надёжная опора на субъективное сознание и появляется фокус на процессах, производящих субъективность. Ницше уводит философию от духа и ставит перед ней тело, не как объект физиологии, а как поверхность интенсивностей, поле разнородных потоков. Он предлагает мыслить не сущности, а модусы, не бытие, а становления.
Через Ницше Делёз впервые находит возможность говорить о желаниях, не сводимых к нехватке, о морали, не вытекающей из долга, о мышлении, не нуждающемся в истине. Это не просто переосмысление содержания - это смена стратегии философствования. Вместо дедукции или герменевтики - развертывание и диаграмма. Ницше становится источником концептуальных инструментов: воля к власти как не моральная категория, а распределение интенсивностей; вечное возвращение как не повторение того же, а движение различия; сверхчеловек как не утопическая модель, а модус становления, освобождённый от идентичности.
Делёз не читает Ницше как системного мыслителя и не стремится восстановить утерянную логику его текстов. Его интересует не содержание философии Ницше, а способ, которым эта философия разрушает привычные формы и изобретает новые. Он обнаруживает в ницшеанской мысли ресурс для собственного проектирования философии как практики, в которой не навязываются ответы, но создаются возможности. Через Ницше возможно мыслить не от лица субъекта, не в интересах истины, а в ритмах самой жизни, которая не стремится к завершённости и не служит никакой заданной цели.
Выводя философию из-под власти разума, морали и истины, Делёз вбирает в себя ницшеанское напряжение между разрушением и созданием. Это не просто радикализм - это принципиальный отказ от репрезентации в пользу производства. Ницше открывает для него философию как эксперимент, как топологию различий, как изобретение форм, где субъект и объект уже не разделены, где мысль не выражает заранее заданное, но формирует новое. Именно поэтому Ницше становится не просто необходимым - он превращается в фон, на котором возможна философия Делёза.
Глава шестая. Как власть формирует наше "я"
Власть не нависает над индивидуумом извне, не действует как внешний запрет или карательный механизм, которому можно противопоставить внутреннюю свободу. Она проникает в самые мельчайшие элементы повседневности, становясь не столько структурой принуждения, сколько техникой производства. Субъективность формируется в этих практиках, где власть не просто управляет, но создает - обучает, направляет, организует восприятие, формирует желания, предписывает способы говорить, чувствовать, действовать. То, что кажется собственным "я", не сводится к спонтанному внутреннему источнику, но постепенно складывается в режиме дисциплины, где тело дрессируется, а сознание упорядочивается.
Не существует власти в единственном числе. Вокруг - сеть разнонаправленных микровластей: учитель, врач, психотерапевт, полицейский, рекламный образ, родительский голос - каждый из них не просто влияет, но организует формы восприятия и самовосприятия. Под их воздействием оформляется привычка к определённым реакциям, к оценке самого себя, к интериоризации норм, которые были извне, но теперь воспринимаются как внутренние требования. "Я" начинает оценивать себя через взгляд другого, встроенного в структуры власти, не замечая, как этот взгляд стал частью его собственного самосознания.
Дисциплинарная власть, описанная Фуко, показывает, как формируются тела, подчинённые ритму норм и предписаний: распорядок дня, организация пространства, контроль поведения. Но Делёз, идя дальше, разворачивает эту мысль в сторону общества контроля, где власть перестаёт быть локализованной, становясь распределённой и непрерывной. Здесь нет камер, стен и часов - контроль осуществляется через гибкие механизмы адаптации, через модуляции, где человек постоянно перестраивается под ожидания, меняющиеся в реальном времени. В этом режиме формирование субъекта перестаёт быть разовым актом и превращается в бесконечный процесс корректировки, саморегуляции, оценки.
Форма "я", возникающая в таких условиях, не имеет стабильного центра. Это множественное, подвижное, а зачастую и противоречивое образование, вынужденное непрерывно отвечать на требования внешней среды, корректируя себя под социально допустимые формы. Иными словами, власть не просто ограничивает свободу - она создаёт субъекта, наделяет его речью, прописывает его желания, при этом заставляя его воспринимать эти структуры как свои собственные. "Я" формируется не вопреки власти, а через неё, под её руководством, в её ритме.
То, что кажется свободным выбором, очень часто оказывается заранее организованной системой допущений. Желание быть успешным, нужным, понятым, признанным - это не чистая интенция, а отголосок структуры, которая формирует субъекта таким образом, чтобы он сам стремился соответствовать ожидаемому. Власть, действуя не только через запреты, но и через стимулы, через модели поведения, через систему норм, предлагает набор идентичностей, среди которых нужно выбрать, не замечая, что сам акт выбора уже включён в рамку дозволенного.
Понимание субъективности как результата власти означает, что субъект больше не может быть опорой для критики этой власти - напротив, он сам её продукт. Однако в этом нет фатальности. Властные структуры не тотальны, они всегда пронизаны трещинами, всегда допускают возможность смещения, переизобретения, отказа. Но прежде чем возникнет такая возможность, необходимо отказаться от иллюзии "естественного я", признать, что форма субъективности не дана заранее, а сложена, организована и направлена. И именно в этом признании открывается пространство для подлинного изменения: не через внутреннюю рефлексию, а через вмешательство в те формы, где власть оформляет, повторяет и стабилизирует то, что позже будет названо собой.
Глава седьмая. Что нам навязывает язык
Язык, как мыслит его Делёз, - это не нейтральное средство выражения уже готовой мысли, не прозрачный канал, соединяющий субъекта с миром. Он представляет собой устройство, которое не только структурирует речь, но и формирует само мышление, навязывая определённые формы, ритмы и способы различения. Через язык не просто описывается реальность - она конструируется, подгоняется под схемы, допускаемые грамматикой, лексикой, логикой значений. Каждое слово, каждое высказывание предполагает систему допущений, в которой уже заданы границы того, что можно сказать, подумать или почувствовать.
Навязывание языка происходит незаметно, ведь его структура воспринимается как естественная, как нечто, что просто есть и всегда было. Однако внутри этой структуры уже действует насилие к мысли: язык заставляет мыслить в формах субъекта и предиката, фиксирует идентичность через имя, утверждает устойчивость через грамматическую логику. Он учит упорядочивать мир в соответствии с правилами, которые приписываются самому мышлению, хотя на деле они представляют собой исторически сложившиеся конструкции. Мысль, прежде чем появиться, уже оборачивается по модели, заданной языком.
Особенно навязчивым оказывается режим высказывания, который Делёз вместе с Гваттари называет "мажоритарным" языком. Это язык власти, нормы, центра - он говорит от имени универсального, исключая всё, что не вписывается в его структуру. Он подавляет разнородное, маргинальное, изменчивое. Под его давлением исчезают не только иные формы речи, но и сами способы быть и мыслить иначе. Язык здесь - не инструмент субъекта, а машина, производящая субъекта как носителя смысла, как фигуру, подчинённую правилу говорения.
Через язык устанавливаются роли, законы и идентичности. Он диктует, как называть вещи, как понимать действия, как различать норму и отклонение. Имя становится не просто обозначением, но актом закрепления - оно фиксирует, делает возможным обращение, приписывает место. Именно поэтому, по Делёзу, имя не нейтрально: оно работает как точка привязки к ряду социальных кодов и ожиданий. С этого момента индивидуум не просто говорит, но говорит в пределах языка, уже прошитого властью, нормой, привычкой.
Язык также навязывает иллюзию тождества. Он требует, чтобы субъект был идентичен себе, чтобы говорящий был тем, кто говорит. Но в этом требовании кроется принуждение: нестабильность, множественность, прерывистость - всё это оказывается вытеснено, исключено из допустимого поля высказывания. Именно поэтому язык не просто структурирует мышление, он нормирует само представление о субъекте, о его границах и возможностях. В нём закрепляются формы желаний, типы признания, схемы отношений, иными словами - в нём кодируется сам способ быть в мире.
Но язык не замыкается исключительно в функции репрессии. Он не только навязывает, но и допускает взломы, сдвиги, отклонения. Там, где язык начинает дрожать, сбиваться, нарушать свою грамматику, появляются линии бегства, через которые возможно высвобождение мысли из привычных структур. Делёз ищет в языке не только смысл, но силу - способность создавать, порождать новое, разрушать заранее заданное. Поэтому философия, по его замыслу, должна не повторять язык власти, а изобретать новые формы речи, создавать "миноритарные" способы говорения, в которых мышление выходит за пределы привычного и допускает иное.
Язык, навязывая, одновременно и открывает. Он формирует, но и допускает трещины, в которых может родиться нечто, что раньше не имело имени. Именно в этих пробелах, в этих неустойчивых соединениях Делёз ищет точку, откуда начнётся не повторение смысла, а его становление - не подчинённое правилам, а подвижное, текучее, множественное.
Глава восьмая. Ризома вместо дерева: как устроено мышление
Мышление, построенное по образцу дерева, долгое время оставалось доминирующей метафорой в философии, логике и науке. Эта структура предполагает иерархию, начало, устойчивый ствол, от которого расходятся ветви - каждый элемент подчинён общему порядку, каждая идея укоренена в первооснове. Здесь действует логика централизации, происхождения, тождества. Смысл движется от общего к частному, от сущности к проявлению, от основания к следствию. В этом образе мышление оказывается системой, направленной к истине, заключённой в устойчивом порядке, где всякое отклонение рассматривается как ошибка, а не как возможность.
Против этого дерева Делёз и Гваттари выдвигают ризому - фигуру, не имеющую центра, не подчинённую вертикальной структуре, не ориентированную на единое происхождение. Ризома не прорастает из корня - она распространяется в любом направлении, соединяя разрозненные точки, не утверждая при этом главенства ни одной из них. Это модель мышления, в которой каждый элемент может быть связан с любым другим, без иерархии, без необходимости упорядочивания. Ризома не сводится к структуре, она сама становится движением, непрерывным становлением, множественностью без начала и конца.
Такое мышление не ищет истину как финальную точку - оно работает с различием, с многослойностью, с тем, что не поддаётся редукции к одному основанию. Ризоматика допускает сосуществование разнородного, не стремясь согласовать его в единой системе. Здесь возможно соединение философии с биологией, литературы с политикой, желания с техникой - всё это не нарушает порядок, потому что порядок изначально отсутствует. Мышление по ризоме - это карта, а не калька: оно создаёт маршруты, а не отражает уже существующую территорию.
Традиционное дерево предполагает закреплённость в корне, в происхождении, тогда как ризома отказывается от такой опоры. В ней нет начала, которое определяет всё последующее; вместо этого - сеть, в которой каждый узел может стать точкой входа, каждый путь - маршрутом мысли. Мышление здесь не объясняет, а экспериментирует, не выстраивает последовательность, а формирует сцепления. Оно становится текучим, неустойчивым, подверженным постоянному смещению и перезапуску.
Ризомное мышление допускает несовпадение, скачки, асимметрию. Вместо логической линейности - резонансы, пересечения, контрапункты. Это не беспорядок, а иной порядок - порядок, допускающий множественность без подчинения. В нём не действует принцип: "от общего к частному", потому что общего не существует - есть только связи, которые возникают в конкретный момент, обретают силу, а затем исчезают. Именно в этом Делёз и Гваттари видят модель живого мышления, не ограниченного правилами дискурса, не подчинённого дисциплине мысли.
Ризома становится не только метафорой мышления, но и способом организации знания, языка, субъективности. Она позволяет мыслить вне жёстких оппозиций, за пределами бинарной логики. Здесь нет центра и периферии, главного и второстепенного - каждый элемент может быть активным, каждый может стать началом нового разветвления. Такая структура разрушает идею линейного развития, предполагая вместо неё разомкнутую сеть, в которой процессы не движутся к цели, но постоянно видоизменяются.
Мышление, устроенное по ризомному принципу, не служит истине как внешней цели. Оно создаёт, продуцирует, конструирует. В нём нет исходной идентичности, которую нужно раскрыть, но есть бесконечная возможность становлений, соединений, переключений. Именно поэтому философия, принявшая ризому как модель, перестаёт быть комментарием к прошлому или системой универсальных понятий. Она становится картографией - исследованием пространства без границ, где мышление, отказываясь от вертикали, обретает способность двигаться в любом направлении.
Глава девятая. Тело без органов: как выйти за пределы привычного
Фигура тела без органов появляется у Делёза и Гваттари не как метафора отсутствия, не как пустая оболочка, лишённая содержания, но как концепт, разрывающий привычные представления о теле, как о чётко организованной, анатомически и функционально обусловленной структуре. Против тела, сведённого к органам, выполняющим заранее предписанные роли, тело без органов разворачивается как поверхность, насыщенная интенсивностями, как пространство, освобождённое от функции, от цели, от иерархии частей. Оно не отрицает тело в биологическом смысле, но высвобождает из него силу, которую привычная организация постоянно подавляет.
Организованное тело - это тело, встроенное в машины дисциплины, в ритмы труда, в роли, в желания, ограниченные культурой. В этом теле каждый элемент знает своё место: глаз видит, рука берёт, рот говорит. Желание в такой конфигурации обслуживает порядок, действует в рамках допустимого, направляется к объектам, санкционированным обществом, и регулируется нормами морали, языка и психологии. Это тело функционирует, но не живёт в полном смысле, потому что его энергия заблокирована структурой, которая утверждает стабильность, предсказуемость и управляемость.
Тело без органов появляется в момент отказа от этой структуры. Оно не разрушается - оно разорганизуется. Это не разрушение тела, а демонтаж органического как схемы распределения функций. Вместо этого появляется поле, где возможны неожиданные связи, спонтанные конфигурации, линии, не подчинённые анатомии. Тело без органов - не хаос, но потенция, открытое множество возможностей, где не действуют законы формы, а действует желание, освободившееся от образа объекта, от навязанных траекторий и от образа субъекта как управляющего центра.
Выход за пределы привычного происходит не через разрушение себя, а через размыкание установленных кодов. Там, где глаз больше не обязан видеть, он может стать частью слуха, жеста, ритма. Там, где речь больше не обязана передавать сообщение, она может превратиться в звук, в вибрацию, в материальность. Желание, не ограниченное органической функцией, начинает собирать новое тело - тело как поверхность становлений, как ансамбль интенсивностей, как пульс, не вписанный в норму. В этой плоскости исчезает жёсткое различие между телом и машиной, между человеком и неживым, потому что всё может соединяться, все элементы могут вступать в связь, производя эффект.
Тело без органов - это отказ от образа человека как центра действия, как носителя воли, как точки контроля. Это тело, в котором перестают действовать привычные координаты идентичности, роли, желания. Оно не существует заранее, его нельзя представить или изобразить - оно создаётся в движении, в становлении, в эксперименте. Его нельзя отделить от процессов, в которых оно участвует: танец, транс, письмо, музыка, шизоанализ - всё это может быть практикой тела без органов, если оно перестаёт воспроизводить знакомые формы и начинает изобретать новые.
В этой конфигурации исчезает модель, где субъект пользуется телом, как инструментом. Напротив, субъект сам становится эффектом, возникающим на поверхности тела, когда в нём происходят связи, отключения, колебания. Тело больше не подчинено образу; оно не служит ни отображению, ни воспроизведению, оно создаёт. Тело без органов - это не норма и не цель, это способ мышления, при котором исчезает привычная централизация, и появляется возможность существовать как множественность, как поток, как изменяющееся поле.
Выйти за пределы привычного - значит отказаться от заранее определённой формы, от функции как долга, от желания, направленного на воспроизводство. Это значит перестроить своё тело и своё мышление так, чтобы они больше не повторяли известные схемы, а производили неизвестное. Именно в этом открывается подлинная радикальность тела без органов: не как отказ от тела, а как его переизобретение - не в соответствии с тем, чем оно должно быть, а в пространстве того, чем оно ещё может стать.
Глава десятая. Машины желания и человек как сборка
Желание у Делёза и Гваттари перестаёт быть внутренним влечением, направленным на объект, и уж тем более не рассматривается как нехватка, которую нужно восполнить. Вместо этого оно предстаёт в виде машины - конкретной, материальной, работающей, соединяющей элементы и производящей эффекты. Такая машина не отделена от мира, не скрыта в психике, не замкнута в символических формах. Желание работает непосредственно в реальности: оно создаёт связи между телами, объектами, словами, образами, органами, частями пространства. Иными словами, оно не означает, не выражает и не представляет - оно собирает, производит, синтезирует.
Человек в этой системе теряет статус автономного субъекта, стоящего в центре мира и управляющего желаниями. Он превращается в сборку - в агрегат, состоящий из множества разнородных машинных связей. Нет больше центрального "я", управляющего остальными частями, потому что каждая часть оказывается включена в поток, находящийся вне контроля субъективного сознания. Речь здесь идёт не о механистическом упрощении, а о смещении акцента: не субъект производит желание, а желание производит субъекта - как временный результат множества сочленений и переключений.
Машины желания соединяются с другими машинами: социальной, технической, языковой, телесной. Они сочетаются и образуют цепи, в которых каждый элемент может выполнять сразу несколько функций, вступая в неожиданные взаимодействия. Например, рот может быть одновременно органом речи, пищеварения и наслаждения; слово - быть не только знаком, но и действием, вмешательством, соединением. Желание не движется по заранее определённой траектории - оно перескакивает, образует мосты, прерывается, перенаправляется. В этих бесконечных конфигурациях и появляется фигура человека, не как цель, а как побочный эффект этой огромной машины.
Человеческое тело в этом контексте - не биологическая данность, а сборка различных машинных процессов. Сердце, как насос, вступает в отношения с ритмами дыхания, с тембрами голоса, с эмоциональной интенсивностью. Органы перестают быть частями тела в классическом смысле и превращаются в функциональные точки, которые можно переопределить, перенаправить, включить в иные процессы. Именно поэтому человек оказывается множественным, не тождественным себе, подвижным, способным собираться и разбираться снова и снова в зависимости от контекста и желаний.
Машины желания нарушают любые устойчивые границы между внутренним и внешним. Невозможно провести линию, где заканчивается индивид и начинается общество, где заканчивается тело и начинается техника. Желание постоянно пересекает эти границы, втягивая в себя язык, звук, пространство, материю. Человек как сборка - это не абстракция, а описание того, как реально функционирует существование: в виде соединений, импульсов, ритмов и взаимодействий. В этом состоянии каждый человек становится полем, в котором работают различные силы, и ни одна из них не может быть названа главной.
Такой подход к желанию разрушает иерархии: между телом и разумом, между человеком и машиной, между субъектом и объектом. Всё здесь может вступать во взаимодействие, всё может быть частью машины: рука и клавиатура, глаз и экран, голос и микрофон, воспоминание и образ. Это мышление отказывается от идеи чистого, автономного сознания и вместо него предлагает сеть, состоящую из множества взаимодействующих точек, в которой и рождается субъективность - как результат, как временная стабилизация в бесконечном движении производящих машин.
Человек как сборка - это не человек, лишённый индивидуальности, а человек, снятый с пьедестала исключительности. Он мыслится как составное существо, постоянно участвующее в потоках, которые его формируют. И именно в этом состоянии возможна подлинная трансформация: не через обретение подлинного "я", а через перенастройку связей, разрыв прежних машин и создание новых, в которых желания могут перестать обслуживать нормы и начать создавать то, что раньше казалось невозможным.
Глава одиннадцатая. Почему психоанализ ошибается
Психоанализ, особенно в его фрейдистской и лакановской версиях, подвергается у Делёза и Гваттари радикальной критике не за отдельные положения, а за саму структуру, в которой желание подчиняется модели интерпретации, организованной вокруг нехватки, запрета и образа Отца. Главная ошибка психоанализа заключается в том, что он превращает желание в симптом, нуждающийся в расшифровке, и таким образом обезвреживает его производящую силу. Желание, вместо того чтобы мыслиться как активное, многослойное, творческое, становится в психоанализе негативной функцией - отсутствием объекта, тенью закона, отражением травмы.
Подход психоанализа к желанию как к выражению скрытого, подавленного содержания автоматически сводит все многообразие аффектов, движений, соединений и интенсивностей к единой схеме - Эдиповой. Согласно этой схеме, субъект желает Мать, но должен отказаться от этого желания под страхом кастрации, тем самым вступая в символический порядок. Однако для Делёза и Гваттари такая модель оказывается редукцией всей сложности желания к одной навязчивой структуре, которая не описывает реальное многообразие связей, но дисциплинирует их, направляя по заранее проложенному коридору.
Ошибкой психоанализа становится также его обращение к интерпретации как основной форме работы с бессознательным. Аналитик становится тем, кто "знает" истину желания, читает символику снов, жестов, оговорок, сводя всё к готовым смыслам. Такое отношение лишает бессознательное его собственного ритма, его способности производить. Бессознательное перестаёт быть фабрикой, машиной, собирающей и соединяющей, и превращается в театр, в котором разыгрываются сцены прошлого, всегда одни и те же, всегда вокруг одних и тех же фигур - Отца, Матери, Детей.
Делёз и Гваттари указывают, что бессознательное не нуждается в сцене, а нуждается в плане - в поле, где оно может создавать соединения, открывать новые линии, экспериментировать с возможным. Психоанализ же, напротив, замыкает это поле, вводя порядок символического и институционализируя понятие нормы. Через эту норму он определяет, что есть зрелость, что есть отклонение, и таким образом не просто описывает психику, но формирует её по своему образцу. Желание в психоанализе оказывается захваченным и перенаправленным: оно должно говорить в коде закона, оно должно быть вписано в семью, оно должно пройти через стадию идентификации и запрета.
Модель Эдипа становится не просто интерпретацией, а инструментом власти: она навязывает субъекту определённую траекторию, исключающую любые отклонения как патологию. Любая другая форма желания - будь то асексуальность, полиморфность, тяга к неодушевлённому, к пространству, к числам, к политике - интерпретируется как отклонение от нормы. Делёз и Гваттари противопоставляют этому подходу шизоанализ, который не оценивает желания по шкале нормы и патологии, но исследует сами линии их становления, их машинизмы, их связи с социальным, телесным и материальным.
Ещё одной глубинной ошибкой психоанализа оказывается его человекоцентричность. Он мыслит желание всегда как связанное с субъективной историей, с личной биографией, с детским опытом. Но при этом игнорирует коллективные, исторические, политические и технические машины, в которые вписано всякое желание. Желание - не внутреннее дело субъекта; оно проходит сквозь классы, медиа, архитектуру, технологии, и психоанализ, изолируя его в кабинете, упускает саму природу его работы.
Наконец, психоанализ ошибается в самом способе взаимодействия с пациентом. Он создаёт вертикаль: есть знающий и есть тот, кто должен быть расшифрован. В этом отношении он воспроизводит модель дисциплинарной власти, где субъект подлежит корректировке, где симптом - это ошибка, а не путь. Делёз и Гваттари, напротив, предлагают искать в симптоме не тайну, а машину - не то, что скрыто, а то, что производит. Именно поэтому они отказываются от фигуры интерпретации в пользу конструирования: вместо того чтобы толковать, нужно создавать, перестраивать, экспериментировать с тем, что кажется болезнью, но может оказаться формой сопротивления или возможностью другого существования.
Психоанализ ошибается не только в том, что он говорит, но и в том, что он делает. Он стабилизирует, нормализует, организует желание, вместо того чтобы дать ему пройти по своим линиям, даже если они не ведут к образу нормального субъекта. Он мешает становлению, потому что боится хаоса, а Делёз и Гваттари показывают: в этом хаосе и есть потенциал для новой формы жизни.
Глава двенадцатая. Шизоанализ: мышление вне нормы
Шизоанализ появляется не как альтернатива психоанализу в его привычных рамках, но как принципиально иная машина мышления, способная мыслить вне нормы, вне системы координат, где существуют понятия патологии, зрелости, корректности или истинного "я". Он не пытается лечить, исправлять или возвращать к социальной адаптации. Вместо этого он стремится выявить механизмы желания, его траектории и сборки, дать им возможность развернуться в собственном ритме, без насильственного вписывания в уже существующие структуры. Шизоанализ не говорит: "Ты должен быть тем, кем ты стал". Он спрашивает: "Как ты собран? Как это работает? Где происходит блокировка? Что можно отключить, пересоединить, изменить?"
В основе шизоанализа лежит представление о том, что мышление не обязано воспроизводить нормы, будь то нормы логики, морали, языка или культуры. Мышление способно действовать по диагонали, по краю, по линии бегства, обходя структуры и коды, превращаясь в чистую потенцию, в становление, которое не стремится обрести форму. В этом процессе отклонение перестаёт быть девиацией. Оно становится движением - не от нормы, а в сторону, где ещё нет названия, нет объяснения, нет функции. Шизоанализ принимает именно это безымянное как пространство, из которого может возникнуть новое.
Мышление вне нормы не стремится к целостности. Оно не желает собрать личность, не жаждет восстановления единства, не жаждет воссоединения с истиной. Оно допускает расщепление, фрагментацию, множественность как естественное состояние субъекта, точнее - как отсутствие субъекта в привычном понимании. Ведь субъект здесь - это не источник, не центр, не точка контроля, а лишь краткий срез в поле становлений, временный эффект машин желания, соединений, голосов, ритмов. Шизоанализ не собирает "Я" обратно. Он распутывает его, позволяет услышать иные голоса, дать им право на высказывание.
Процесс мышления становится процессом картографирования: не открытия скрытого смысла, но составления карты соединений, блоков, утечек, автоматизмов и скачков. Шизоанализ, по сути, не работает с "человеком", а работает с тем, что проходит через него - с потоками, кодами, машинными линиями, образами, политическими структурами. Он видит в индивидууме не личность, а зону пересечения: здесь соединяется капитал и язык, здесь движется желание и техносистема, здесь возникают разрывы, из которых вырастает не симптом, а новая линия.
Шизоанализ отказывается от любой модели "лечения", поскольку не считает патологию нарушением. Психоз, шизофрения, мания, депрессия - всё это не формы болезни, которые нужно интерпретировать и привести в порядок, а состояния, в которых мышление перестаёт подчиняться привычной логике и начинает создавать другую. Шизофреник в этой системе - не пациент, а фигура, в которой проявляется предельное расщепление субъективности, её способность перестать быть собой и стать чем-то иным: потоком, ритмом, линией, функцией. Это не идеализация шизофрении, а использование её как модели предельной разорганизации, из которой может начаться не повторение нормы, а создание иного.