Аннотация: Предисловие к первому изданию лагерных "Дневников" Эдуарда Кузнецова, ИМКА Пресс, Париж, 1973 г
Если это предисловие к "Дневникам" Эдуарда Кузнецова (Les Editeurs RИunis, Paris, 1973) интересно то по двум моментам.
Это второй текст в жизни размещённый мной без подписи. Первый был весной 1957 г. - статья во французскую "Монд" о Будапеште.
Анонимность мало помогла, спустя несколько месяцев меня за это сочинение упрятали в тюрьму.
Предисловие я понятно не подписал: родители пребывали ещё в Москве. Заведомо знаю, что после появления книги в Москве происходила усердная "таскаловка" с выяснениями "кто, как... и т.д.".
Главное же в этом тексте - нечёткость, как в фотографировании, при "наводке на резкость", в размытости тогдашних представлений и в аберрациях анализа.
Первый пример этой неправильности: как бы отождествление сионистского движения в советском еврействе с движением "демократическим". Чуть не ли со стремлением изменить к лучшему жизнь в стране советов...
Мне понадобилось ещё несколько лет жизни в Европе для более объективного восприятия идей и событий советского прошлого.
Всё это м.б. и делает предисловие к прекрасной книге заслуживающим повторной публикации.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Прав Эдуард Кузнецов: "Прогнило что-то в королевстве датском". Прав, хотя бы потому, что книга его здесь - в "Тамиздате". Самый сущностный и перспективный симптом дряхления режима (по Амальрику) - всё большая халтурность в "работе" карательного аппарата.
Давно уже поток рукописей из "большой зоны" никого не удивляет. А теперь прямо из лагерей и тюрем пошло: стихи Даниеля, А.Родыгина, ленты с голосом Гинзбурга... Плоховато оказалось с бдительностью у "кума" 10-ого лагпункта: вышли в свет тюремно-лагерные записи Эдика Кузнецова. Вот краткая справка об авторе. Отец еврей, погиб на фронте. Сам Эдуард поступил в Московский Университет. Вместе с В.Осиповым (с тем, который издаёт сейчас "Вече", разошлись пути) ходил на площадь Маяковского в 1961-62 годах. Засадили, и получил в Мосгорсуде 7 лет. "Не исправлялся", за что был послан в особый лагерь, потом во Владимир. Вышел осенью 68-го, год административного надзора в Струнино, Владимирской области. Переезд в Ригу, женитьба на Сильве Залмансон. 15-ого июня 1970 г. арест на аэродроме "Смольный" под Ленинградом... Остальное сказано в книге. Для "объективации" этих записей, естественно отрывочных, следует прочесть материалы Ленинградского самолётного процесса.
Хватило силы духа на то, чтобы в Большом Доме, даже в камере смертников, думать, осмысливать. Хватило лагерного опыта записывать, протаскивать через шмоны, хранить в среде насыщенной стукачами, и всю эту неимоверную эквилибристику увенчать выходом записок за зону. Появление же книги - почти верная путёвка во Владимир. В "марченковскую" тюрьму, в которой он сам тянул последний год своего первого срока. Год поразивший его так глубоко, что даже сегодня, пройдя духовный опыт, наверное, ещё страшней, он не может удержаться от воспоминаний. Ради того, чтобы эти записки были прочтены в Союзе, услышаны по радио, чтобы в иностранных переводах им ужаснулись чересчур доверчивые "сосуществователи", Кузнецов внутренне готов на владимирский этап.
В этом есть аналогия с самим самолётным делом. Тогда, на месте, его друзьям это отчаянное предприятие показалось самоубийственным рывком в огневую зону, лишь бы не терпеть. Что-то вроде самокалечения "пересидевших" зэков. Оказывается - сознательная жертва, принесённая с почти холодным расчётом: " Эта страна не знает реформ не на крови"... Как тут не сказать, что Эдик носил в бумажнике фотографию Яна Палаха. И вышло историческое "ленинградское дело". Историческое оно потому, что впервые за историю советской власти произошло прямое вмешательство западных правительств, (а не только общественности) и отступление режима, отмена расстрела. Извне эти события виделись куда яснее, чем самому Эдику "изнутри" - расстрел ему грозил не для "напугу", а твёрдо предрешен. Неделя в камере смертника, возвращение на "спец" на 15 лет... А тем временем, по логике поражения, власти пришлось отпустить из Союза около 50 тысяч человек: евреев и не евреев, нескольких близких лагерных друзей, много незнакомых, ничего о "ленинградском деле" и об Эдике не знавших, еще полных страха, думавших даже, что "самолётчики" своим дерзким поступком задержали их выезд.
У многих из нас, обязанных Кузнецову свободой, ещё велик страх. Он рискует Владимиром, а мы здесь, уже на свободном Западе, не решаемся подписать предисловие к его книге. Но кому это не понять, как самому Эдику. Он ведь никому имевшему хоть малейший шанс на законный выезд, не предложил " билета" на проклятый самолёт. Он очень тщательно в своих записях обходит любое имя, любой факт, могущие скомпрометировать человека.
О самих записках здесь слишком трудно говорить. Они переполнены мыслями, фактами, иногда противоречивыми: о себе, о стране. О её прошлом, о борьбе с собой, о невозможности жить с неправдой о евреях. Напрашивается сравнение с тюремными записями другого русского молодого интеллигента, эмигранта сопротивленца Бориса Вильде, расстрелянного нацистами в Париже, в 1941 году / к всеобщему удивлению несколько лет назад, эти письма были опубликованы в московских журналах/. У Кузнецова и Вильде в текстах много общего. У обоих - этически религиозные раздумья, желание объяснить себе и другим внутреннюю неизбежность поведения, идущего вразрез со "здравым смыслом".
Мысли и оценки Эдика понравятся не всем. Кое-кого покоробят безнадёжные, а потому и несправедливые высказывания о России: они вызваны жгучей, невыносимой болью. Кое-кого удручат суровые записи Кузнецова о солагерниках, но не следует забывать, что в том, особом лагере, пребывает большинство уголовников, по шкурным соображениям превратившихся в политических. " Я в правоте ужасной одинок" вторит Э. Кузнецов вслед за поэтом Родыгиным, отбывающим восьмилетний срок во Владимире за попытку бежать из страны.
Опасаюсь на эту книгу и мысли Эдика реакции зубров всех мастей, и "белых" и сионистских. Но присмотритесь к пассажирам злосчастного самолёта, к их судьбе, а главное к подходу самого Кузнецова к своим двум родинам, и вы почувствуете, что если до сих пор и существует ещё "еврейский вопрос", то ответ на него может быть только христианский.
Однажды я обедал с Эдиком в Риге. О самолёте и мысли ещё не было. Были работа санитаром в больнице, составление англо-русского медицинского словаря, ночное слушание радио "Свобода", нелёгкое доставание на пропитание и запойное чтение русской философии, опубликованной тем самым издательством, в котором сегодня вышли "Дневники".
Наш разговор с Эдиком за тем обедом, после неизбежного обсуждения проклятых вопросов /прописка, отдел кадров, ОВИР.../перешёл к теме выезда, эмиграции. Вопрос жгучий, мучивший нас почти всех с долагерных и с лагерных времён.
Я тогда сказал: " Без России трудно будет!" Эдик ответил: " Неужели ты думаешь, что "там" живут люди Россию меньше любящие, но они не возвращаются, не хотят здешнего терпеть".
Даст Бог, и Кузнецов, и те, что сели с ним по "самолётному делу", доживут до той свободы, которую они подарили другим.