Впервые в жизни, в свои шестьдесят лет Голицын был готов на прыжок в неизвестность. Никогда он особенно не задумывался, что такое для него "родина", всё сводилось к привычкам, уюту, мещанской обустроенности, к маме, к старым фотографиям в альбоме, природе, поездкам по стране и к работе. Вот это и была его "родина", которая в его сознании умещалась в некую плоскость бытия и сформировала его инфантильное сознание на долгие годы. Его личность была защищена от внешних стихий не только самой бессобытийной страной в мире, но и людьми с которыми он жил и работал, а работу он любил больше всего на свете. Да и сам Александр Сергеевич, особенно глубоко не копал, скользил по накатанному, ну, а от несчастий в личной жизни он ушёл с головой в работу и стал трудоголиком.
А тут, (как знать, в один день, или постепенно?) в нём что-то поменялось... Пылинка, песчинка, зернышко, занесённое ветром неведомо откуда, дало росток, Голицын стал задавать себе вопросы.
Он помнил даже погоду в ту парижскую пред рождественскую ночь, лил холодный декабрьский дождь. Голицын второпях попрощался с князем, выбежал сломя голову на улицу, пытался поймать такси, но ни одна машина не остановилась, все спешили домой к праздничному столу. Он побрёл пешком, расстояние большое, и подойдя к тёмному силуэту посольства он понял, что катастрофически опоздал, видимо даже те чиновники, которые справляли по "басурманскому" календарю и этот праздник, своё выпили и улеглись спать. Голицын перешёл на противоположную сторону, к самой кромке Булонского леса, встал под намокшую крону гигантских дубов и взглянул на чёрный фасад "бункера". Лампочка тускло горела у входа, французский полицейский одиноко сидел в своей будке и несмотря на ливень, изредка выходил прогуляться вдоль решетки. Вероятнее всего ему было очень грустно дежурить в такую ночь, а не сидеть в окружении семьи или друзей вокруг праздничного стола. Ведь для французов Рождество самый долгожданный и любимый праздник года; сейчас далеко за полночь, а значит, если семья была на ночной мессе, то все давно вернулись домой, сели и приступили к вкуснейшему чревоугодию, состоявшему из устриц, сёмги, с обязательным белым вином, потом выносилась пылающая золотисто обжаренная индюшка с каштанами, разливалось бордо, а на сладкое традиционный бюшь- шоколадное палено, в спинку, которого были искусно вбиты марципановые ёлки, топорики и снеговики. Настоящая красавица ёлка, пышная, свежая, вся опутанная лёгким серебром, в мигающих лампочках была центром и загадочным местом для каждого, а особенно для детей, которых взрослые давно отправили спать, но ровно в двенадцать, тем, что по - старше, разрешалось прибежать в пижамках к ёлке и обнаружить под ней разноцветные, коробки. Они раздирались сразу и очень весело! Паркет был усеян пёстрым серпантином, вперемежку с блестящим упаковочным мусором, а восторженные возгласы детей и счастливые глаза взрослых завершали эту праздничную ночь.
Полицейский вышел в очередной раз из своей будки, натянул на голову капюшон и медленно, прогулочным шагом стал приближаться к лесному массиву, который скрывал Голицына. Он не мог его видеть, так как дождь усилился, особенно вглядываться в темень охоты у полицейского не было, а в ночной чаще деревьев рассмотреть одинокую фигуру было практически невозможно.
Возникла, какая-то странная геометрическая, взаимосвязь, некий треугольник, между Голицыным, полицейским и "бункером". В любой момент это спокойствие и кажущееся равновесие должно быть нарушено и Александр Сергеевич знал, что осталось всего несколько минут, до этого. Он, как бы примериваясь, вымеряя расстояние и свои силы, смотрел на спящую бетонную громаду и вполне сознавал, что второго прыжка, в обратную сторону, не сможет совершить; записку его уже давно нашли, прочли, обнаружили пропажу сумки, поняли, что он сбежал. Идти с повинной к гебешникам, означало подписать себе если не смертный приговор, то муки унижений и позора на всю оставшуюся жизнь. Но даже сейчас, в последние мгновения перед броском, когда для него стало очевидным, что, то к чему он себя готовил, мучился в сомнениях, и как бы эта масса архитектурного уродства не довлела над ним фараоновой пирамидой, и, не поднимала в нём стыдливые чувства долга, чести, совести; и не гипнотизировала его, впрочем, как и всех тех, кто сейчас спал внутри, страхом прошлого и будущего, даже сейчас, он сознавал, что не уверен в себе и своих силах. Тишина, нарушавшаяся лишь шуршанием дождя , становилась невыносимой, его раздражала собственная нерешительность; жена всегда ругала его, что он тряпка и не боец, а тут он вдруг становится воином... по неволе. Голицын горько усмехнулся, посмотрел на часы, перекрестился и направился решительными шагами в сторону полицейского, который сначала не удивился, возникшей перед ним фигуре, потому как решил, что это ночной гуляка, забрёл в незнакомое место и ищет нужную улицу, он даже вежливо приветствовал его; но через пару секунд, случилось нечто непредвиденное, сутулый в промокшей куртке, немолодой господин, смущаясь и заикаясь, кинулся к нему со словами: " же не парль па франсе, же свьи русс, силь ву пле, азиль политик!!!"
Вот какой рождественский подарок в эту ночь принёс французскому флику русский Дедушка Мороз.
* * *
Полицейский затащил Голицына в своё убежище и сразу позвонил по сотовому телефону, по его взволнованному тону и многократному повторению слова "политика" Александр Сергеевич сделал вывод, что значит он правильно заучил слова о "политическом убежище"; а его вопли возымели действие - через пять минут как по волшебству из ночи вынырнула маленькая, юркая легковушка без особых примет, двое молодых парней, одетых в джинсы и куртки, бодро выскочили из неё. Перекинувшись несколькими фразами с полицейским, и взглянув на ошалевшее лицо виновника ситуации они сразу усекли, что русский побегушник, не может связать и двух слов по-французски, и что нужно его срочно отсюда увозить.
Александра Сергеевича как-то особенно бережно упаковали на заднее сидение машины, шофёр нажал на газ, переключил скорость и когда силуэт бункера исчез за поворотом, Голицын облегчённо вздохнул.
Сначала его привезли в районный полицейский участок, дежурный листал его паспорт, куда-то звонил, что-то заполнял, предложил чашку кофе, прошло полчаса, потом опять автомобиль, на этот раз уже в сопровождении молодых фликов с пистолетами, которые неслись по спящему городу с мигалкой и сиреной, мелькали мокрые деревья в паутине огней, гирлянды разноцветных лампочек свисавших через улицы, хрустальные ёлки в освещённых витринах...
Странно - подумал Голицын, - что его поездка в Париж, наметилась ещё весной и он сомневался, не хотел ехать, мечтал о Байкале, а потом с ним произошла эта дурацкая история, которая его буквально раздавила и может быть именно она стала последней каплей; ведь его тогда, тоже везла милицейская машина, он помнил, как его унизили в участке, как он дрожал от страха, но жена спасла, убедила начальство, а потом и его, что для карьеры и какого-то очередного диплома, он должен поехать снимать эмиграцию. Он тогда ничего от этой командировки не ждал, тем более, что оформление документов затянулось до зимы, и казалось, что эта работа сорвётся. И уж совсем он не предполагал, что попав сюда, за очень короткое время, мысли и сознание его так до оформятся, что он неуверенный и потерявший себя человек, совершит этакий "героический" кульбит.
На всей скорости машина подлетела к серому гранитному монолиту, окна первого этажа были зарешечены, и необычайно высоко росли от тротуара, все вышли и один из полицейских, вежливо придержав Голицына под локоть, указал на массивную дверь. Александр Сергеевич глянул машинально вверх, скользнул взглядом по фасаду и в неоновом свете ближайшего фонаря, увидел как первый снег крупными хлопьями, устилает мокрую мостовую и превращается в серую кашицу. "Как в Москве - подумал он - нужно загадать желание"
Они, пересекли пустынный холл, с одинокой фигурой в отдалении, поднялись на лифте, шли по коридорам и ему казалось, что они бесконечны. Наконец его ввели в довольно пустую казённую комнату и оставили одного. Стол с телефоном, три стула, и окно, плотно закрытое жалюзи. Голицын не знал, то ли ему сесть, то ли стоять, он опустил свою промокшую насквозь спортивную сумку на пол и прислонился к стене. Усталости он не чувствовал, ему хотелось, наконец, поговорить с кем-нибудь, и обстоятельно объясниться на родном языке. Мысли путались, прыгали, хотя ему казалось, что он всё заранее продумал, как скажет, что ответит, а тут всё мешалось и лезла одна ерунда. " Странно, вчера началась оттепель, а сегодня наверняка подморозит", - подумал он, и в это мгновение дверь резко распахнулась.
В комнату вошёл сухощавый средних лет господин, в изящном модном сером костюме, из нагрудного кармашка торчал розовый шёлковый платочек, галстук такого же нежного цвета в крапинку был завязан небрежным свежим узлом, в руках у вошедшего кожаный портфельчик, который он ловким жестом бросил на стол и дружески протянул руку Голицыну. Рукопожатие оказалось вполне клещевидным. Поджарая сухость спортивной фигуры, щегольски подчёркнутая изящным костюмом, с головой выдавала военную сущность господина и скорее всего его принадлежность к офицерскому званию. Александр Сергеевич от неожиданности, что перед ним возник некий "Джеймс Бонд", окончательно растерялся, не просёк тех нескольких слов, брошенных при знакомстве, а вероятнее всего это была фамилия "бонда", но так как мысленно Голицын представлял кого- то другого, а не такого ряженного кино-героя в крахмальной рубашке, то у него в ответ выдавилось нечто мычащее и несуразное: " Же не парль па франсе, мерси, же вё ...".
Офицер улыбнулся, указал Александру Сергеевичу на стул, сел напротив, лёгким щелчком открыл замок портфельчика из, которого на стол выплыл паспорт Голицына, множество бланков и блокнотик, после чего, "джеймс" старательно отвинтил колпачок с пера и быстрым, бисерным подчерком стал заполнять бланки, сверяя что-то с данными паспорта. Время шло, вопросы молчаливой гурьбой грудились в голове Голицына, он был взволнован, недоволен собой и напомаженным офицерером, от которого несёт одеколоном и, который наверняка срочно вызван, в связи с его делом, примчался прямо от праздничного стола, а сам сидит и зря тратит время на какие-то закорючки. "Он ведь ничего не понимает - раздражённо думал Александр Сергеевич,- и чем делать свои дурацкие записи, мог бы сразу приступить к делу". Голицын нетерпеливо ёрзал на стуле, деликатно покашлял пару раз, чтобы обратить на себя внимание, но офицер не отрываясь, сосредоточенно продолжал писать, сверять с записями в блокноте, и Александру Сергеевичу слышалось, будто золотое перо скользящее по бумаге издаёт неприятный звук.
В дверь тихонечко постучали, и молодой человек в форме внёс поднос с бутылкой шампанского и тремя длинными пластиковыми фужерами. Вслед за ним в кабинет протиснулась фигура, довольно молодого человека, в чёрном костюме, с бледным помятым праздничной бессонницей лицом. Дежурный вышел, а "джеймс" ловким цирковым движением, бесшумно откупорил бутылку, разлил пенящуюся жидкость в пластик, белозубо сверкнул улыбкой, высоко поднял руку с бокалом и обернувшись к цветной фотографии президента Миттерана, висевшей над столом, воскликнул: " Вив ла Франс, вив ла Репюблик, вив ла Либерте !" - и залпом выпил.
Голицын последовал примеру, бледное лицо молодого человека исказилось болезненной гримасой, будто он вливал в себя не французское шампанское, а серную кислоту.
"Джемс" неожиданно хряпнул пластиковый фужер об пол, тот пружинно отскочил под стол, а офицер что-то буркнул и засмеялся.
- Он говорит, что у вас в России принято на счастье разбивать рюмки. Простите, я не представился, я Паша, переводчик. У меня так болит голова, что я предпочёл бы таблетку аспирина... да вы садитесь и без церемоний, здесь можно держаться по-простому. Я не знаю, вам сказали, что "он" довольно большое начальство...хотя это не моё дело, вам, наверное, объяснят потом...
"Джеймс" сел за стол, переводчик и Голицын рядком, напротив.
- Скажите Александр Сергеевич, вот вы известный режиссер, давно работаете на телевидении, почему вы приехали снимать фильм об эмиграции? - Смешно коверкая по-французски его имя-отчество, начал свой допрос "бонд", а Паша, несмотря, на головную боль, подключил свой автопилот и не отставая ни на секунду, залопотал рядом.
- Я совсем не хотел ехать, я даже не думал об этом, но у нас ведь не спрашивают, мне дали такое задание...это моя работа.
- Странно, кто же вам дал такое задание? Вы, кажется фильмы о милиции снимали, а тут тема совсем другая...странно. С вами беседовали в КГБ? Нам понятен их интерес к русской эмиграции. У вас ведь кажется, здесь тоже есть родственники?
"Быстро же они навели справки" - мелькнуло в голове у Голицына.
- Да у меня троюродный дядя, по отцовской линии, князь Голицын. Я собственно решился на эту поездку, чтобы с ним увидеться, поговорить и вернуться, но потом понял, что наша встреча, да и вообще, все эти русские люди, они замечательные, они другие...у меня от их рассказов, что-то внутри прорвало.
Голицына несло, он не мог уже остановиться, но чем дальше он рассказывал о себе, о матери, о своих переживаниях, о том, что, он понимает, что по возвращению, от него так просто не отстанут, а потребуют отчётов, и может быть за этим последуют ещё командировки, которые будут ему отвратительны и он никогда не сможет ничего подписать, никогда ничего не сможет плохого рассказать ни о ком из этих героических русских парижанах, которые его так сердечно здесь принимали...
Он говорил, Паша лопотал как пулемёт, а Александру Сергеевичу всё казалось, что "джеймс" откинувшись на спинку стула, смотрит на него иронически и ждёт чего- то другого, более важного, а не той сентиментальной белиберды, с поисками справедливости и угрызениями совести, которыми он его пичкает уже целый час.
- Но ведь не может быть, чтобы с вами никто никогда не беседовал? Вот вы мне сказали, что получили всякие звания, дипломы, за фильмы о работе милиции..., ведь так просто, кого попало, к этим органам у вас в стране не допускают?
- Вы не верите мне?! - отчаянно воскликнул Голицын. - Но, я вынужден признаться, я сам себе лгал долгие годы, я ведь всё знал, терпел, принимал от "них" звания, и всё из-за того, что не мог жить без интересной работы, совершенно опустился, стыд потерял... моя жена меня всю жизнь защищала, собственно говоря, она мне мою карьеру сделала, это она со всеми этими ужасными...органами общалась, думаю даже тесно.
Его от этого признания замутило, стало гадко, он совершенно не подозревал, что разговор примет такой оборот, когда он рассказывал "джеймсу" о своём детстве, о родителях, о том как постепенно он стал искать истину и когда СССР " приказал долго жить", ему стало легче дышать и появилась смутная надежда, что и страх у него пройдёт и что эти "органы" сдохнут, и как знать, может быть, он смог бы больше не зависеть ни от кого, и обрести свободу, именно, во время этого "чистосердечного признания", он не заметил, как упустил существенную деталь, забыл сказать самое главное, что жена его... стукачка! Может быть, страх в обнимку с амнезией, так давно и надёжно сковали его совесть, что даже сейчас, он боялся, и до последнего пытался обойти эту скользкую тему. Нет, конечно не для того, чтобы выгородить Ольгу, он совсем не хотел в разговоре с "джеймсом", выставить её в хорошем свете, а просто, независимо ни от чего, ему было очень стыдно за себя...и как ни странно, за страну.
- Как интересно. А ваша жена, вас шантажировала, угрожала?
- Нет, она меня оберегала всю жизнь, но вам трудно это понять... я её всегда боялся, а она это знала и пользовалась этим .
- Значит шантажировала, угрожала?
- Нет, но в этом не было необходимости, она просто завладела моей волей. И знаете, мне стало невыносимо жить с ней рядом, я старался уезжать в командировки, подальше от неё и тогда мне казалось, что я дышу свободнее, а её вообще нет, что она исчезла.
Он не мог раскрыть свою сокровенную тайну, он понимал, что даже мать осудила бы его за это, но он не только мечтал об исчезновении Ольги, а даже фантазировал как можно её убить. В самые тяжёлые бессонницы, он листал энциклопедический словарь из которого узнал о ядах, грезились капли, которые после вскрытия не оставляли следов, из детективов он вычитал о медленных отравлениях, с побочными явлениями "ежедневной рвоты, головокружения, звоном в ушах...", человек умирал в течении нескольких месяцев, но неизвестно от чего. Но всё замыслы, дальше болезненного воображения не шли, наступало утро, растворялись чёрные тени, и днём в обычной суете он забывался работой.
- Можно подумать, что вы решили сбежать от вашей жены, а не из страны Советов?- как бы читая мысли Голицына усмехнулся "джеймс",- Но скажите, кто, всё-таки перед отъездом с вами разговаривал, кроме начальства? Ведь насколько нам известно на такую съёмку, кого попало не пошлют. Это дело ответственное, обычно инструктаж проводят, а потом отчёты требуют.
- Была у меня встреча, со сценаристом, он когда-то здесь в Париже работал, то ли в Торгпредстве, то ли в консульстве, а может и в Юнеско, я толком не понял. Он собрал большой материал по эмиграции, говорил мне, что встречался со многими из них, книжку написал, вот она и легла в основу нашего фильма. Да только, когда я встретился с его персонажами и начал их снимать, то понял, что всё у этого журналиста очень тенденциозно написано...я решил, что или совсем ничего не сниму, или всё по правде. Ну, а потом...прошло несколько недель и знаете, я не только наслушался этих людей, но и надышался воздухом... Парижа, тут меня будто кто толкнул на окончательное решение.
Голицын опять, углубился в воспоминания, стал почему-то излагать свою концепцию будущего фильма, потом перескочил в прошлое, нырнул в воспоминания детства, рассказал о жизни и мытарствах матери, и совсем неожиданно вывалил подноготную дрязг советского телевидения. Как всякий советский человек, воспитанный на университетском беспредметном многословии, ему казалось крайне существенным, обстоятельно погрузить "джеймса" в детальную окраску своего социума.
Офицер зевнул, для приличия прикрыв рот холёной ладошкой и спросил.
- Как фамилия этого журналиста?
- Его зовут Пётр Иванович Пряскин, да, он известный у нас человек, его часто в газетах публикуют, он теперь стал демократом...
- Да, он действительно известная личность и не только у вас, мы его, в своё время выпроводили из страны, так как он по совместительству со своей журналистикой, занимался не совсем тем, чем следует!
- Как выпроводили? За что? Неужели он шпион?
В ответ "джеймс" только рассмеялся. Потом пошли вопросы о составе съёмочной группы, каких эмигрантов они посещали и кого им в консульстве предлагали снимать ещё.
- Вы в курсе того, что теперь никогда не сможете вернуться в Россию? Что для них вы предатель, не знаю как сейчас, но в СССР, вам вынесли бы жёсткий приговор, вплоть до пожизненного заключения. А для ваших родственников вы тоже конченный человек, в такой ситуации они вряд ли захотят с вами общаться. Да и мы вам не советуем, хотя у нас есть примеры, когда КГБ засылало всяких эмиссаров с уговорами, со слёзными письмами от жён и детей, с клятвенными заверениями, что если вы вернётесь, то вам всё простят...Но не советую попадаться на эту удочку, история возвращенцев нам известна и она печальна, "там", мы уже ничем не сможем вам помочь.
- Я всё это представляю. Но, надеюсь вы мне верите и не вышлите, как того журналиста? Знаете, мне нужно оглядеться, почувствовать себя человеком, я это в Париже понял, конечно я другим ещё не стал, но один слой кожи уже поменял. Ведь я страх преодолел, а остальное...не будем загадывать. Если бы была жива моя мама, она бы порадовалась. Может быть вам покажется странным, но она помогала мне в этом решении, поддерживала мысленно, мне казалось, что я ощущал её присутствие даже сегодня...
Офицер встал из-за стола, подошёл к окну и поднял жалюзи, за окном начинался зимний серый рассвет, и в комнате от этого не стало веселее.
- Я должен вас предупредить, что вам будет трудно здесь. Вы должны положиться на советы вашего родственника, мы ему позвонили и он за вами приедет - "джеймс" вынул из внутреннего кармана визитную карточку, протянул Голицыну, и неожиданно по-русски добавил - Здесь мои координаты, можете звонить когда хотите.
Голицын растерянно всмотрелся в картонку, там стояло два слова и номер телефона, понять, где имя, а где фамилия он не мог, но больше всех был ошарашен Паша, видно он не ожидал, что "джеймс" всё понимает.
- Моё имя Ги, а фамилия Ру,- видя замешательство переводчика, пояснил офицер,- мы ещё не один раз будем встречаться и говорить, а теперь вас проводят до проходной, и пожалуйста не стесняйтесь, звоните.
Паша замешкался, что-то быстро стал говорить по-французски, будто оправдываясь в чём-то, но Ги Ру вполне начальственно выслушал его, двумя словами дал понять, что встреча закончена, распахнул дверь кабинета и проводил их до самого лифта.
Его прощальное пожатие, показалось Голицыну столь же жёстким.
Пока они спускались в лифте, Паша сконфуженно молчал, может он не знал, что Ги Ру всё понимает по-русски и ему казалось, что его подвергли некому экзамену. Александр Сергеевич пытался с ним заговорить, ободрить двумя словами, но тот как-то совсем сник, пожелал удачи и выйдя из лифта смешался с толпой служащих в холле.
За три часа здание Контрразведки ожило, пустое пространство холла преобразилось, наполнилось утренней деловитостью чиновников, сновавших взад и вперёд. Если бы ему сказали, что он находится в чреве местного КГБ, он бы не поверил, настолько в его представлении лица этих людей должны были соответствовать "нашим держимордам".
Из дальнего угла, где в кадке росла одинокая пальма с голубоватой неоновой подсветкой, отделилась знакомая фигуры, тяжело припадая на палку и с трудом передвигая своё тучное тело старый князь простёр руку на встречу Александру Сергеевичу.
- Мой дорогой! Как же вы решились? Ну, да ничего, с Божией помощью мы всё одолеем. Клянусь я вас не брошу. А теперь едем домой.
* * *
Квартира Светлейшего князя Голицына помещалась в массивном каменном доме девятнадцатого века. Александру Сергеевичу была выделена комната для прислуги, на последнем, шестом этаже, под самой крышей. В этой довольно убогой мансарде единственным украшением было окно, а так, стол, два колченогих стула, матрац и умывальник, уборная ниже этажом на лестничной клетке. В углу комнаты были свалены старые эмигрантские газеты и журналы, хорошо спрессовавшиеся от времени.
Вечерами, Александр Сергеевич погружался в эту кипу, и с удивлением и болью открывал для себя историю своей страны, так надёжно скрытую советской цензурой. О многом он слышал по "вражьим голосам", но далеко не всё, особенно события хрущёвской оттепели, процессы над диссидентами, посадки, закрытие церквей; пятидесятые годы, которые не только для него, да и для всей советской интеллигенции были надеждой на начало новой эры, но очень быстро переродилось в очередное закручивание гаек. Оттепель, оказались зимней слякотью. Интеллигенции выдали аванс, потом, их же посадили на крючок и они получили свободу в виде фиги в кармане, продолжая травить анекдоты на кухне.
Голицын открывал окно садился с ногами на подоконник, курил, слушал курлыканье голубей, смотрел на крыши, а дальше через них открывался вид на холм с белоснежным Сакрэ -Кёром, где-то справа маячил уродливый небоскрёб Монпарнаса, золотой купол музея Инвалидов... Можно было не двигаться, стараться ни о чём не думать, где-то внизу шумел город, он провожал закаты, а время как бы замерло, растеклось, словно кисель по тарелке и подёрнулось дрожащей плёнкой. Что будет завтра, послезавтра, через неделю - Голицыну было безразлично, в глубине сознания происходила глухая работа, он противился ей, старался не замечать, но чем больше ему приходилось погружаться в рутинность его новой жизни, тем больше он понимал, что даже после своего прыжка в неизвестность, с удачным приземлением ему далеко ещё до душевного выздоровления. Да и как себя не растерять? Ах, было бы ему не шестьдесят, а двадцать!
Не зажигая света, скорчившись на подоконнике, он всматривался не только в ночь, но и в своё прошлое; в памяти всплывали образы детства, разговоры с мамой, их мытарства, и ненависть к жене. Было ли ему стыдно за свои преступные мысли? На этот вопрос он не мог ответить, но вполне сознавал, что осуществи он тогда свои замыслы, (а были моменты, когда он был на грани), то сейчас он не любовался бы Парижем. Хотя, он тогда твёрдо решил, что и себя убьет!
Несколько раз в разговоре с князем, он почти был готов к раскаянию, но что-то его всякий раз удерживало . И он подумал, что так как он не совершил этого преступления, то нечего и рассказывать, а преступные мысли они и во сне бывают.
Через пару недель после своего прыжка, он позвонил жене, но та, как только услышала его голос, завопила, прокляла и бросила трубку.
С оказией, он послал письмо сыну- ответа не получил.
Может это было не по-христиански( так бы сказала его мать), но ему было приятно сознавать, что он вызывал ненависть у Ольги. Физического убийства не случилось, но удовлетворение, что он отомстил ей за все годы унижений - сердце его согревало. Может быть, это было не по-христиански ( так, наверное, сказал бы тот старичок на кладбище), но он без сожаления, злорадно, представлял, как Ольгу вызывают в КГБ, как она оправдывается перед ними, а дома плачет и воет от бессилия.
Может быть, тоже, не хорошо, но у него совершенно не болело сердце за сына. Уже давно, сын перестал уважать его, и как ему казалось стыдился отца.
Последней каплей, в их отношениях, был разговор, когда сын с презрительной усмешкой бросил ему "...что с тебя возьмёшь, ты же неудачник".
Горькие воспоминания не оставляли его.
Но больше всего, Голицын, страдал от отсутствия работы. Она настолько въелась во все его поры, превратилась в наркотик, успокаивающий и бодрящий, что теперь оказавшись отрезанным от настоящего "дела", он ощутил огромную пустоту во всем теле.
Почти каждый день, ему приходилось заниматься мелкими и большими делами, в основном это касалось его оформления во Франции, эти "дела", разрастались в горы бесконечных ксерокопий , телефонных звонков, встреч с чиновниками, высиживанием в очередях, подач документов на всяческие пособия и вида на жительство. Князь ему помогал как мог, но из-за возраста, он поручил всю эту тягомотную беготню своему внуку, студенту третьего курса Сорбонны, который оказался милым молодым человеком, общительным, обаятельным, унаследовавшим внешность своих предков, но совершенно далёкий от русских вопросов и вполне иностранной складки. Он довольно хорошо знал русский и проводя часами с Голицыным в очередях всячески пытался расспросить его и понять, почему его дальний родственник сбежал из России.
- Скажите, мне дедушка рассказывал, что Россия до революции была почти как Европа, потом всё большевики уничтожили, но неужели сейчас невозможно её возрождение? Я читал, что столько природных богатств, нефти..., что она до сих пор сильная, вон, как все её здесь боятся.
- Не знаю, в чём её сила. Если только в нагнетании страха на весь мир, так это не сила, а слабость. Вот представь, была бы у тебя такая мать, или, скажем жена, которая в тебе не уважение, а один страх вызывала. Ты бы её любил и всё прощал? Уверяют тебя, что на унижении и бесправии долго продержаться нельзя.. Все только и ждут в России второго Сталина, и желательно, чтобы он был православный. До сих пор все мечтают о хозяине с железной рукой и в этом почему то видят стабильность Хотя у нас уже такое было...сколько людей, унизили, нещадно уничтожили, сломали веру и лишили собственной воли. Но на Руси матушке уроки истории, быстро забываются.
- Ну, а что же народ?! Вот у нас во Франции, попробуй тронь только нашу демократию, забастовки пойдут, Париж в баррикадах уже не раз бывал, но мы отстоим свои права.
- Дорогой мой, у нас слово демократия, стала неприличным словом. Наш народ не знает что с ней делать, его так давно оболванили, раздавили, что он превратился в недоумков. И не думай, что это произошло теперь, при развале СССР! Нет это случилось, когда начался красный террор. Твой дедушка об этом хорошо помнит, многое может тебе рассказать.
- Нет, я не могу понять.. ведь есть теперь в России такие как вы и молодое поколение выросло, я встречаю русских студентов в Сорбоне, они вроде нас...ну почти, как мы.
- Поверь мне, что таких очень мало, ведь на протяжении десятилетий у всей страны корчевали корни и обрезали побеги, так что и эта молодёжь другая, без памяти, без истории, лишённая воли. Я сам недоумок, а мой сын, который, кстати твой ровесник, но, к сожалению, ему далеко до твоих рассуждений, он предпочитает не копать так глубоко, он уже сложился в молодого недоумка.
Эти темы волновали их обоих, а Кирилл, зовущийся нежно на французский манер - Сирилль, изо дня в день всё больше увлекался, ввинчивался в разговоры, задавал вопросы, пытался разобраться, в тайнах русской души своих предков; и Голицыну было несказанно радостно, что несмотря на другое воспитание, этот русский-француз до сих пор болеет Россией. Да и за собой он стал замечать, что на расстоянии он жалеет свою родину больше...может потому, что она была не досягаема.
* * *
Он несколько раз встречался с Ги Ру, уже без переводчика, на третий раз он показался Голицыну менее напыщенным, они подолгу разговаривали и когда, однажды, речь зашла о работе, сам предложил позвонить в редакцию "Русской мысли". Александра Сергеевича это удивило, но потом он сообразил, наверное, Ги Ру стали известны его беседы со старым князем. Он пару раз жаловался на безделье, на то что не привык жить нахлебником, что ему хочется быть не просто полезным, но оказаться "при деле". В чём можно найти применение своего таланта в Париже он не представлял, тем более, что французского он не знал, и вся его деятельность сводилось к помощи князю по дому, прогулкам с собаками, хождению в гости и знакомством с многочисленными дальними родственниками.
Случай Голицына, облетел не только эмиграцию. Какое-то время разные журналисты крутились вокруг, даже показывали его пару раз по телевидению, но ажиотажа не произошло, так как Александр Сергеевич, совершенно не стремился к славе "изменника родины", а пикантных подробностей другой измены, просто не было, так что слава его не успев разгореться стала гаснуть.
Больше всех им гордился Светлейший князь! Более того, он как ребёнок, с новой игрушкой, носился с ним, приглашал на Голицына гостей, а те в свою очередь передавали его дальше. Круг расширялся, но с русской эмиграцией отношения у Александра Сергеевича складывались сложно, не однозначно; кто-то его принимал за героя, кто-то за шпиона, кто- за сумасшедшего, были и такие, кто откровенно говорил, что "он предатель своей родины". Голицын и не подозревал, что русская эмиграция, столь противоречива и настолько размежевана.
Старый князь, обрадовался когда узнал, о возможной работе в "Русской мысле", только добавил - " Вы не должны строить иллюзий. Хоть эта газета и старая, но в ней заправляет уже не та гвардия. Всё это люди для меня не близкие, не свои, хотя, есть среди них достойные диссиденты, кое-какие литераторы, философы, лучше всех главный редактор, она из наших, мы с ней знакомы лет тридцать".
Александр Сергеевич позвонил в редакцию и через пару дней был радушно принят седовласой тучной дамой, чем-то отдалённо напоминавшей Ахматову, она лично представила Голицына сотрудникам газеты, а те сразу зазвали его на огромную кухню и напоили чаем. Ему стало хорошо, по- семейному; большой рыжий кот прыгнул на стол, попугай в клетке закричал " Борька дурак", вокруг заговорили о политике, стали ругать Ельцина, хвалить Гайдара, и предложили взять у Голицына интервью. Поначалу, он отнёсся к этому коллективу с опаской, всё-таки "вражий орган", а потом ему здесь понравилось. Суета, суматоха, авралы перед выходом газеты неразбериха, крики, ссоры, мелкие интрижки... всё это было знакомо и даже забавно, он особо не вдавался в детали, держался в сторонке, писал странные вирши о путешествиях по русской глубинке, о дрязгах на телевидении, писал плохо, но милые редакторши помогали, доводили его "воспоминания" до совершенства.
Александр Сергеевич действительно оказался "при деле" и ностальгия по работе, как зубная боль стала отступать.
Потом, дальше- больше, дружный коллектив уже не казался ему "вражьим", а скорее даже своим, советским. Он зачастил в редакцию, прилепился к их жизни, постепенно стал незаменимым помощником, покупал корм коту, чистил его тазик, бегал на почту, сопровождал главного редактора до дома, пил чай, разглагольствовал с ней часами о "жизни и вере", а ещё, подружился с корректором Аллой, которая сидя на кухне, постоянно рассказывала ему о своих несчастных романах, курила и добавляла в чай виски. Лицо у неё было ассимитричное, одна половинка как у клоуна плакала, а другая настороженно выжидала несчастий.
Как не банально, но время лечило раны Голицына, можно было ожидать, что он сопьётся или впадёт в депрессию, (а такое случалось) он не стал каждую неделю покупать лотерейный билет в надежде стать миллионером, и не превратился в коллекционера спичечных коробков с видами Парижа, печально, что он так и не прилепился к церкви, но, он стал фанатом этого города.
Город манил и звал.
У него возник некий симбиоз с ним.
Он не мог бы сказать, что Париж это "его" город, что он его принял безоговорочно, но, то что этот город есть концентрация красоты и гармонии, которая возвышает, отгоняет дурные мыл, вытесняет жёлчь и целебным бальзамом лечит душу - это было так! Бродя по улицам теперь и "его" города, он с горечью вспоминал рассказы некоторых коллег, которые возвращаясь из загранпоездок, мрачно отмалчивались, а потом цедили сквозь зубы " да, ничего себе городишка..., мясо есть, а души нет". Ему тогда было нечем возразить, он в Париже не бывал, но теперь он тех моральных уродов презирал и вполне разделял мнение поэтов и художников, которые говорили, что здесь "нужно жить и умереть".
Голицын, не мог оценить особенности французского характера, языка он не знал, но будучи человеком наблюдательным, он увидел, что народ этот любит свою страну, гордится ей, любит вкусно поесть, повеселиться, много работает, путешествует, и помогает бедным. Правда их щедрость иногда не знала границ - к разноцветным иностранцам они относились не просто терпимо, а возились с разными правами меньшинств, защищали их, осуждали расистов, трубили об этом по телевидению, а многодетная арабо-негритянская семья получала такие бабки, что не работая могла жить припеваючи. Их было здесь много. Поначалу Голицына это раздражало, как у всякого советского человека крутилось в голове "россия для русских...франция для белых", но постепенно он этих мыслей стал стыдиться, более того, он стал подавать милостыню.
Прогулки стали неотъемлемой частью его бытия.
Он мог часами бродить по бульварам, вдыхая ароматы цветущих каштанов, подставляя лицо под облетающие розовые лепестки, блуждая по ночным огнистым улицам, он присматривался к волшебно освещённым витринам, к толпе, к лицам, переходил мосты, спускался на набережные, где рядами стояли баржи, лодки и он вдыхал дурманный запах воды, вперемежку с дёгтем. Он как мальчишка, свешивался с мостов и махал рукой скользящим по Сене трамвайчикам, туристам со всего света, а они улыбались и что-то кричали в ответ.
Голицын полюбил парижское метро, с его весёлыми рекламными щитами, с приветливой толпой, так не похожей на мрачные лица сталинской подземки, а когда поезд выныривал из туннеля и выплывал всем своим лёгким, синим телом на ажурный мост и стайка японских туристов, щебеча, кидалась к окну, щёлкала аппаратами Эйфелеву башню, Марсово поле, Трокадеро, он улыбался и думал, " а мне уже не нужна фотка на память, всё это теперь моё".
Его мучило, что он живёт нахлебником у князя и не может себе позволить лишнюю трату, но как только за свои статейки он стал получать гонорары ( жалкие гроши), не задумываясь он шёл в кафе, усаживался на веранде, заказывал чашку кофе или пиво, расслаблялся, вытягивал ноги и откинувшись на спинке стула, часами наблюдал за людьми, слушал весёлую перепалку гарсонов с клиентами, вспоминал прошлое и стоп кадры прежней жизни казались ему немым чёрно-белым кино. Будто всё это происходило не с ним, а с другим человеком.
Как он мог любить Ольгу? Как он мог жить в той стране?
Он узнал как хороша прозрачная парижская весна, потом лето, горячий жар раскалённых домов, с прохладой парков и бульваров, внезапный ливень; потоки воды устремлялись вдоль улиц, падали в особые щели в тротуарах и исчезали в подземных колодцах, через пол часа город высыхал и распускался как чёрная роза после дождя, а дворники- негры, огромными зелёными метёлками подталкивали листья и мусор в бегущие потоки, тщательно вычищали остатки ненастья, прихорашивали улицы, и Голицын, с ребячьей завистью посматривал на эти метёлки и ему хотелось поиграть как в детстве, в кораблики.
Он шёл дальше и в Люксембурском саду, усаживался на кромке круглого фонтана, в котором целыми днями дети всех возрастов гоняли парусники по воде, а старушки, с подсинёнными волосами, чинно сидели на белых стульчиках, читали газеты, книжки, выгуливали внуков; и по ним Голицын сверял время, ровно в двенадцать они подымались и шли обедать.
Он бродил по всему городу, узнал его северные кварталы с беднотой, фешенебельный левый и правый берег Сены, самый красивый проспект мира Шанс Елизе, Лебяжий остров, современные небоскрёбы Дефанса, и оживленный, туристический Китай город...
Он принадлежал только себе и ему, он делал, что хотел, а мог и не делать вовсе, и довольствоваться малым, Париж шептал на ухо, что не бросит его и любой его уголок станет для Голицына приютом.
Конечно, он побывал и в Лувре и в музее Орсэ, а однажды князь повёл его в оперу, но главным музеем был сам Париж, в его атмосфере, он чувствовал собственное ощущение бесплотности, растворения и свободы! Да, да! Он наконец понял, что такое Свобода!
И странно, Алексадр Сергеевич, впервые за долгие годы перестал бояться приближения ночи, кошмарные сны, чёрные тени, сменились пёстрыми весёлыми картинками, которые стирались из памяти, как только он просыпался, но оставалось чувство радости. А ещё, за долгие годы, впервые, он ощутил лёгкость во всём своём старом теле, будто город поделился с ним не только силами, но и напоил живой водой; и не в первый раз некая невидимая соринка, лёгкая песчинка щекотала горло, учащённо билось сердце и благодатные, счастливые слёзы наворачивались ему на глаза.
* * *
Старый лифт медленно полз на последний этаж. Он напоминал узкий школьный пинал, их тела были плотно прижаты друг к другу.
- Прошу вас, только никаких разговоров о политике, в этой семье предпочитают смеяться, а не вести заумные беседы, - раздражённо произнесла Алла, а он сразу почуял запах, опять она пила, а ведь обещала до вечера не притрагиваться.
Странно, но с утра, его не покидало ощущение, что из этого случайного посещения выйдет сегодня нечто значительное, непредвиденное.
На лестничной площадке цветы в горшках, гостевой шум слышался из распахнутой настежь входной двери. Для приличия Алла нажала кнопку звонка.
- А вот и наша Алинушка! - моложавый мужчина, босиком, в белоснежном индийском костюме облапил Аллу и зацеловал. Он как две капли воды походил на своего знаменитого деда писателя, подчёркнутая стилизация в причёске и бороде, дополняла сходство.
- Это Александр Сергеевич - произнесла Алла и хозяин в таком же припадке возбуждения, будто-то сто лет ждал этой встречи, кинулся на шею Голицына.
- Какая встреча, проходите скорее, - и он потянул их вглубь квартиры, - ребятки, смотрите, кого нам привела Алинушка... Это же Пушкин!
Просторная прихожая, направо большая комната, налево застеклённая веранда с тропическими растениями, "индус" увлекал их дальше, вглубь квартиры, всюду народ, кто стоит, кто полулежит на низких кушетках, курят, пьют, группками разговаривают, девушки в белых передничках разносят подносы с закуской, издалека слышится гитарный перебор и русский романс. Алла увидела знакомого и опустилась у его ног прямо на ковёр, ей сразу плеснули виски.
- Зора, Зора ... ты где?! Сейчас я найду мою жену...
Хозяин ласково обнимал Голицына за плечи, больше двух минут было трудно удержать его внимание, поговорки, шутки, прыгали, мелькали, он знал их великое множество. Неожиданно перед ними возникла маленькая, костлявая балерина, в розовой пачке, атласных тапочках, её огненно рыжую шевелюру украшал большой белый бант. В полутемноте она казалась неуклюжим подростком, впечатление портила сигарета прилипшая к губам, в одной руке пепельница в другой стакан с красным вином. Балерина встала на пуанты и усмехнулась.
- Я Зора, а ты значит Пушкин? Присоединяйся, выпьем за моё здоровье, мне сегодня восемнадцать, праздную совершеннолетие. Может стишки новые, почитаешь?
- Нет, моя фамилия Голицын, а зовут меня Александр Сергеевич, от этого вечная путаница.
Он по-детски засмущался, ему стало неловко за великого поэта, за себя и вообще всё вдруг стало противно и захотелось побыстрее уйти.
- Так ты ещё и князь? - усмехнулась Зора, - Пойдём, я тебя со всеми познакомлю. Подадим тебя на десерт.
Александру Сергеевичу показалось, что он стал персонажем Филиневского фильм, вот сейчас, заиграет трубач, а потом появятся карлик и толстая женщина с бородой. Балерина крепко держала его за пуговицу пиджака и на кончиках пальцев, пританцовывая, перешла в соседнюю комнату, девушка-прислуга на ходу подлила ей красного.
- Внимание господа! Вот это Пушкин, он же по совместительству князь Голицын!- торжественно объявила Зора. Разговоры вокруг смолкли, десятки любопытных глаз устремились на Александра Сергеевича. - Все видели о нём передачу по телевизору, а ещё в газетах писали о нём?! Он герой, перебежчик! Дарю вам его на сладкое!
Секунда тишины, а потом опять все между собой заговорили кто по-французски, кто по-русски... Зору качнуло и она, потеряв равновесие, повалилась на мужчину сидящего рядом на низком диване, красное вино разлилось на розовую пачку.
Александр Сергеевич поискал глазами Аллу, но в полутьме свечей и скоплении тел он её не нашёл.
- Расскажи нам, расскажи князь, как ты чухнул?! - пьяным голосом кричала Зора.
Но тут всеобщее внимание привлёк маленький, щупленький мальчик в пижаме. Волосы ребёнка были взъерошены, шея замотана толстым вязаным шарфом, в руках он держал игрушечного монстра. Мальчик вглядывался в силуэты полулежащих гостей и искал кого-то, вот он увидел Зору, подошёл к ней, та потрепала по щеке, он заплакал и побежал из комнаты. Отец ловко настиг его в коридоре, сгрёб в индусские объятия, потом усадил на пол и достал из глубокого кармана пузырёк с микстурой. Мальчик мотал головой и плакал навзрыд: - Не хочу лекарства, не будууууу!
У отца в руках, как по мановению волшебной палочки, появился стакан морковного сока, чайная ложка, яйцо всмятку, мальчик, зажатый в угол, бился в истерике, отец силой влил в него микстуру, потом сок и запихнул яйцо. Ребёнок тут же выплюнул всё обратно.
- Вот, познакомьтесь, Александр Сергеевич. Это моя любимая жареная курица, я его обожаю, он маленький гений, у него ангина, болят уши, вот он и капризничает. А сейчас, он покажет вам свою комнату. Дэн, покажи Пушкину свою берлогу.
Мальчик освободился из объятий отца, взял Голицына за руку и повёл вглубь квартиры, они поднялись по внутренней лестнице на антресоль, и попали в сказочное царство. Огромное пространство нависавшее вторым этажом над всей квартирой, очень отдалённо напоминало "Детский мир", скорее это была каверна Али-Бабы, заполненная до потолка немыслимыми игрушками. Что-то двигалось, жужжало, разговаривало металлическим голосом, мелькал экран телевизора и компьютора, с потолка свисали разнообразные модели самолётов, в центре комнаты, макет замка, фигурки рыцарей, солдатиков, лошадей, рельсы железной дороги уложенные по периметру антресолей... Лицо малыша преобразилось, от страдальческого выражения не осталось и следа.
Дэн был одинок и вполне счастлив в своём одиночестве, так по крайней мере казалось родителям. Отец ему не отказывал ни в чём, мать полностью доверяла польской няне. Почему отец считал его гением и что такое гений, мальчик не понимал, но то что он небожитель из своих сказок он твёрдо усвоил, его виртуальный мир стал для него настоящим убежищем. "Как хорошо, что у этого мальчика есть куда скрыться",- подумал Годицын.
- Ну идём же со мной Пушкин, ты должен рассказать о себе, - розовая пачка медленно поднималась по лестнице, вот она рядом, она неуклюже пытается
приласкать сына, он от неё отбрыкивается, переползает на коленях в другой конец комнаты, прячется, щёлкает зажигалка, Зора глубоко затягивается.
- Зора, не куууррриии!- истошно кричит ребёнок.
- Слушай, ты мне надоел, пошёл ты в баню, что хочу то и делаю, я тебе жить не мешаю и ты мне не мешай. Идём вниз! - и она решительно взяла Голицына под руку .- Тоже мне морализатор нашёлся, то не пей, то не кури! Я ему райскую жизнь устроила, а он мне мозги пачкает, эколог какой-то и откуда у него эти замашки. Есть перестал, голодовку объявил, на одних макаронах живёт, а отец в истерике, бегает за ним целыми днями с ложкой, пытается насильно кормить. Чего ему не хватает, не пойму...
Они спустились вниз, Зора затянула Голицына на застеклённую веранду, здесь было удушающе жарко, тропические растения превратили это место в настоящую оранжерею.
- Расскажи мне, как ты решил остаться. Тебе было страшно? За тобой ГБ прыгало, а французы скрывали, прятали? Ты наверное всякие секреты знаешь..., тебя в Москве приговорили к расстрелу?
Она умирала от любопытства, ей хотелось знать больше, чем из газет, она впервые видела русского героя и представляла его совсем иначе. Перед ней сидел не "супермэн", а довольно усталый, не молодой мужчина, в потрёпанном пиджачке и стоптанных башмаках.
Герой молчал.
- Ну, а что ты умеешь делать в жизни? Это правда, что ты режиссер и на телевидении работал? На это у нас не проживёшь, нужно тебя толкнуть в жизнь, знаешь у меня куча связей, друзей пол Парижа, хотя русских здесь как собак не резанных, все голодные, все хотят урвать, да побольше. Хоть и пишут в объявлениях, что они с тремя дипломами, но готовы на любую чёрную работу. Нужно подумать как тебя приспособить.
Он молчал, он устал рассказывать о себе, хотелось выпить и желательно водки.
- Слушай, а ты и вправду князь? Я эту белую кость презираю, их нужно было всех в семнадцатом перерезать, да многие сбежали, в Париже осели. Ты, за Царя или против него...а может ты православный, верующий? Видала я в гробу это ваше православие...
- К сожалению, я плохой верующий, - глухо произнёс Александр Сергеевич.- Я не совсем понимаю, о чём вы говорите, я не знаю этой страны и плохо знаком с эмиграцией, только сейчас начинаю понимать как она разнообразна. Оказывается, в ней есть и такие люди как вы и ваш муж, они думают иначе...
- Иначе, чем кто? Знаешь Пушкин, я ведь из Польши приехала, меня малышкой сюда привезли, я родилась во Львове, помню как в Варшаве мы с сестрёнкой развлекались, поливали чернилами из окна польских девчонок, которые к первому причастию шли. Вот умора была, все их белые платьица в фиолетовых подтёках... Мои родители в Польше преуспели, папа был военный, мама в гарнизоне столовой заправляла, а потом нас сложными путями вытащили сюда дальние знакомые. Правдами и неправдами, удалось переправить кое-что из папулькиных накоплений, он у меня марки коллекционировал, так, когда мы через границу ехали, никому тогда в голову не пришло всматриваться в его марочные альбомы... да под подкладку пиджака. Долго рассказывать о нашей жизни не буду, мыкались мы здесь годами, всякие "толстовские фонды" помогали, мы ничем не брезговали, потом мои предки магазин открыли...антикварный, ну а потом я встретила "индуса". Он на меня клюнул сразу, а я своего шанса не упустила, сразу родила ему маленького гения. Ты плохого не подумай обо мне, я своего Шасю люблю, он мне все прощает, жалеет меня. Мы с ним одного поля ягода. Знаешь ведь его бабушка из троцкистов-бомбистов, а дед, писатель, из революционеров, так что к "белой кости" у него наследственная аллергия. С ним на эти темы разговоры лучше не заводить, засмеёт.
Голицын посмотрел на часы, было уже за полночь, пора уходить и захватить Аллу, хотя вырвать её отсюда, задача не из лёгких. Откровения Зоры были ему не интересны, за последние месяцы ему многое стало ненавистно в русских эмигрантах, а разобраться в тонкостях, понять, почему одни ненавидят других, он не мог. Его жизнь сложилась здесь не совсем так как он себе представлял.
Зора, подлила себе в стакан и уютно устроилась в шёлковых подушках низкого дивана.
- Присоединяйся герой, у нас вся ночь впереди, поговорим о жизни, я страсть как люблю философствовать. Я твои статейки в "Русской мысли" читаю, так себе, не очень гениально, знаешь, ведь я тоже сочиняю, готовлю книгу рецептов, вот Алка её корректирует, хотела тебя попросить, помочь мне.. может подкинешь кое-какие идеи.
Голицын выпил и почувствовал как его нижние конечности растворяются, кресло в котором он сидит оторвалось и плавно полетело по комнате, голова наполнилась веселящим газом, а мысли поскакали чехардой и призвали к хулиганским действиям.
- Что же вам своих "рабов" не хватает? Муж ваш такой пост занимает, что, наверное, многие русские готовы услужить ему и вам? Я слышал, от Аллочки, как вы её третируете, да и не только её...
Зора злобно сверкнула глазами.
- Ты наверное Пушкин не читал Орвуэла, там у него в "Скотном хуторе" персонажи прописаны - коровы, куры, свиньи, козлы, они мне вполне кое-кого напоминают, а из своего личного опыта, я давно заключила, что только русские должны подтирать задницы нашим детям, у них это замечательно получается, ну и в зависимости от талантов, делать кое-что другое.
Он и не подозревал, что вдруг, все те чувства, которые он когда-то испытывал к жене, отрицательная масса гнилой энергии разъевшая его душу - враз, вскипит! Вскрыть нарыв, тогда смелости не хватило. А тут, у него не только зачесались руки, но и какой-то голос шепнул, что совершенно спокойно, он может не только закатить неприличный скандал, но крепко врезать по личику этой вульгарной старой кукле. Ему было невыносимо слышать не только личные оскорбления, но и что к России, относятся как к какому-то прогнившему телу, а к русским как к скоту.
Он встал, его сильно качнуло.
- Слушай... ты, я хочу тебе дать совет...
Дыша вином и ненавистью, он схватил её за руку, она взвизгнула, народ примолк, а он не узнал своего голоса.
- Слушай, кто тебе дал право так презирать русских!
- Патриот...поганая рука Москвы, вон из моего дома!
- Не волнуйся, я сейчас уйду, только скажу тебе кое-что. Прекрати писать свои бездарные кулинарные книги, всё это сплошной плагиат и компиляция... пока не поздно, заведи молодого любовника, грабани мужа, а не то твой Шася тебя опередит, видишь он уже в том углу тискает Аллочку.
Ха-Ха-Ха! Он смеялся. Он хохотал. Он дёрнул её за бант, тот покосился и вместе с рыжим париком остался у него в руке!
Гробовая тишина, резко сменилась реквием, это Шася врубил магнитофон на полную катушку.
- Заткни, своего Моцарта! - рявкнула Зора и плеснула вином в лицо Галицыну.
Кто-то кинулся её успокаивать, Шася в панике метался по комнате, Аллочка повисла на Голицыне, больно вцепилась зубами в его руку, но он вырвался и ринулся к выходу, опрокинул стул, поскользнулся, чуть не растянулся, захватил на ходу не допитую бутылку виски и громко хлопнул дверью! Уф! Ура! Скандал вышел на славу!
Ноги несли сами, только странно, что они были как не свои, и выделывали странные кульбиты, то спешили, то плелись, носки цеплялись друг за друга, а иногда ему казалось, что он на цирковых ходулях и тени ночных автомобилей скользят где-то внизу. В голове звенела счастливая пустота и навязчивые аккорды реквиема.
Он был доволен, ему было хорошо.
Свершилось!
Он свободен, как ветер и этот город его дом!
Вот она долгожданная воля!
Он шёл медленно, спешить было некуда, всё окончательно в прошлом, на ходу он подносил горлышко ко рту, отпивал большой глоток, весёлая компания молодёжи обогнала его, кто-то ободряюще похлопал по плечу, дал прикурить, вот он миновал знакомый квартал, потом площадь, видно завтра здесь будет базар, потому что заранее приготовлены длинные столы под навесами, ещё поворот, он уже на незнакомой безлюдной улицы, откуда то потянуло сыростью, будто из подвала, ему показалось, что впереди маячит огонёк, наверное это станция метро, хотя уже поздно и оно закрыто, вот ещё несколько метров и резкий свет фонарика ослепил его, залаяла собака, кто-то закашлял и хрипло сказал: " Камарад, вьен ше ну, не па пёр..."
Так, он и не испугался, а с радостью принял приглашение, опустился на что-то ватное, мягкое, тёплый воздух вентиляционной решётки смешался с запахом дешёвого вина и грязных тряпок, рядом зашевелилась фигура под одеялом и невидимая рука укрыла его плечи чем-то тяжёлым и мохнатым. Веки отяжелели, голова склонилась на чью-то спину и засыпая, почти машинально он похлопал себя по боку, там, где обычно хранился его бумажник с документами, но карман был пуст.
" Вот и хорошо, - проваливаясь в сон, и блаженно улыбаясь подумал Голицын - как всё славно получилось, теперь я свободен, и никто, никогда не найдёт меня".