Аннотация: В пятидесятые-шестидесятые годы многие художники жили двойной жизнью...
Работа за шкаф
Ксения Кривошеина
В конце пятидесятых в Ленинграде появился англичанин, звали его Эрик Эсторик. Он был коллекционером живописи и имел большую галерею в Лондоне. Что его привело в те годы в СССР не знаю, но, кроме города на Неве, он побывал и в Москве. Совсем не так давно Оскар Рабин в Париже вспоминал Эсторика и говорил мне, что он скончался, но галерея его продолжает существовать. А тогда, рассказы о новоиспечённом "русском авангарде" докатились и до Лондона и Эсторик стал одной из первых заморских ласточек, потом был Кастаки, французский коллекционер Кордье и дипломаты разных мастей, покупавшие картины.
По приезде Эсторика в Ленинград иностранный отдел Союза Художников дал ему адреса вполне официальных и апробированных художников. Но как говорили тогда, по "неиспорченному" телефону разные люди подсказали ему тех, которые работали "за шкаф", и чьи картины не выставлялись в ЛОСХе. Среди них были П.Кондратьев, В.Матюх, А.Каплан, мой отец Игорь Ершов... и наверняка другие, о которых мы не знали. Все посещения мастерских держались в секрете друг от друга, по телефону об этом не говорилось, но какая тайна могла быть от следовавших по пятам за англичанином лиц из КГБ.
Помню, что именно Анатолий Львович Каплан привёл к нам Эрика Эсторика. Он влюбился в литографии А.Каплана, его серию Шолом-Алейхему, сумел вывезти их и выставить в Лондоне. Благодаря этой удачи Анатолий Львович приобрёл известность и возможность лечить свою единственную больную дочь Любочку. С моим отцом их связывала старая дружба и халтура: они писали официальные портреты сухой кистью и панно для украшения парадов. Работали в две руки - Анатолий Львович писал костюмы и ордена генералов, а папа их морды. Прекрасно помню посещения дома Капланов и потрясающе вкусную еврейскую кухню - фаршированную щуку и сладости, которые готовила его добрейшая жена.
После первого посещения Ленинграда Эрик приезжал ещё два раза.
Он был огромного роста, толстый, с чёрной клочковатой бородой, горящими глазами, сигарой и шибко смахивал на "Синюю Бороду". Простота общения между Эсториком и отцом объяснялась тем, что оба хорошо говорили по-немецки.
Как-то сразу в нашей квартире зависла таинственность, радость и страх. Помню, как мама готовила нечто типично русское (чем удивить миллионера?), а великан с удовольствием лопал щи с грибами, блины с селёдкой и запивал всё стопкой водки. Мне, подростку, он казался скорее забавным, но очень уж из неизвестного - "оттуда", почти как изображали в журнале "Крокодил" капиталистов.
Отец находился в большом эмоциональном возбуждении и показывал свои работы с каким-то остервенением. Начал с живописи, потом, устилая весь пол в комнате (она же заменяла мастерскую), замелькали кипы чёрно-белых рисунков, гуашей, акварелей. Англичанин купил много папиных работ. Отец был счастлив, и не только потому, что Эсторик хорошо заплатил, но и потому, что это было для него настоящим первым признанием со стороны коллекционера, да ещё иностранца. Благодаря папе Эрик смог познакомиться ещё с несколькими художниками, которые начинали в то время стремиться к эксперименту, но после отъезда Эсторика ощущение радости и праздника в доме сменилось страхом.
Не знаю почему я выглянула в один из вечеров в окно; на улице, под
окнами я увидела серого цвета "победу", рядом, прислонившись к ней спиной и внимательно наблюдая за нашими окнами, стоял мужчина. На следующий день история повторилась. Внутри меня что-то похолодело. Отец и мама сидели на кухне. Ох уж эти кухни! Это было излюбленное место посиделок всех друзей, сколько было на них выпито и сколько тайн доверено их стенам!
" В следующий раз мы его (англичанина) пригласим с кем-нибудь из наших знакомых... всё равно с кем, соберём компанию, а они ведь свидетели. Мало ли что нам ещё предстоит в связи с ним", - сказал отец. Я услышала это совершенно случайно, но, сколько вопросов я сразу же задала себе! Потом отец перешёл на шёпот, заговорил, что постоянно чувствует за собой слежку, что видел странного вида людей, топтавшихся у нас в подъезде. Началась профилактическая борьба с подслушками, снималась телефонная трубка, вставлялся карандаш в диск, громко включалось радио и тогда казалось, что никто из "них" не услышит о чём ведутся разговоры.
После второго приезда Эсторика отец впал в тяжелейшую депрессию. Его преследовали кошмары, к нему вернулся нервный тик. После отъезда иностранца в доме воцарилась тяжёлая и нервозная обстановка. Мы часто и подолгу гуляли с отцом. Зимой, когда было много снега вставали на "финские санки" и доезжали аж до Каменного острова, а иногда брали лыжи и катались в Удельном парке или ехали на электричке к нашим друзьям Порай-Кошицам в Комарово, в так называемый академический посёлок. Чуть позже мы поселились у них на даче, где и провели почти десять лет. Это был один из самых счастливых и интересных периодов в моей жизни. Комаровская братия была разнообразна по возрасту и интересам: поэты, художники, физики, музыканты... и элитарные детки. У нас в компаниях много пили, жгли костры на заливе, купались в Щучьем озере до ноября и весело встречали Новый год. Вплоть до начала восьмидесятых, стояли прекрасные снежные зимы, мы много с отцом гуляли и в эти прогулки, и из разговоров я многое узнавала от отца. Он делился со мною, тогда подростком, своими мыслями о творчестве, рассказывал о семье, о прошлом, о лживом настоящем и страшном ГБ. Это были скорее монологи, я была благодатным слушателем, а ему, видимо их не хватало. Многого я не понимала, но всё это оседало в моей памяти, прошло несколько лет и его рассуждения и замечания обрели предметные очертания, я рано начала анализировать и чувствовать двойную жизнь таких людей, как мой отец.
Помню, что я стала замечать не только топтунов у нашего дома, но и некоторые особенности в поведении отца. Мне иногда казалось, что он как-то странно говорит по телефону. Это был другой язык, с непохожими ни на что интонациями. Несколько раз я столкнулась в нашем коридоре с "чужими" людьми, такого вида дядей прежде среди наших гостей я не замечала. Лица, глаза, манера держаться, говорить - они пришли из незнакомого мне мира. Столкнувшись с одним из таких в передней (отец только что открыл ему входную дверь и пропустил в квартиру), я была удивлена и напугана, отец оттеснил меня в комнату и, ни слова не сказав, не познакомив с гостем, плотно закрыл дверь. Это было не в традициях гостеприимства нашей семьи. Я совершенно не понимала, что происходит; в нашем доме, так широко принимавшем всех, вдруг появились люди, которых тайно проводят в комнату, запирают дверь и громко заводят музыку. А зря, я никогда не подслушивала и не подсматривала! Мне казалось, что между мной и отцом не было тайн. Тогда я не знала, а услышала позже историю, которая легла в основу трагедии всей его последующей жизни, и даже его кончина, была отмечена этим событием. История была связана с КГБ и разработка её была типична для тех лет, многие из среды интеллигенции прошли эти круги малого ада, но теперь стараются забыть или сделать вид, что этого не было. Не буду пересказывать, всё это я написала в "Русской рулетке".
После отъезда английского коллекционера отец стал рассказывать знакомым о своей вербовке в те далёкие сороковые годы. Было заметно, что он страдал, мучился душевно, метался и не знал, как ему жить. Странные звонки по телефону участились, если я брала трубку и спрашивала: " Что передать папе?" - следовал ответ: "Скажите, что звонили из издательства". И сразу короткие гудки, так что спросить, из какого издательства, было уже не у кого. Голоса издательские и коллег художников я хорошо знала, а "эти" были совсем другие, от которых становилось нехорошо на душе, от них мутило и сердце билось в тревоге. Как часто я вспоминала нашу жизнь до появления коллекционера, а теперь отца, будто подменили.
Не думаю, что у него были друзья, с которыми он мог быть откровенным. Ведь тогда все друг друга боялись. Наверняка был какой-то момент, когда он мог бы переступить через свой страх, но этого не случилось. И вот в один из коротких зимних дней, мы ехали с отцом в такси по улице Пестеля, он был в нехорошем раздёрганном состоянии. В гололёд при повороте на Литейный машину занесло, и отец буквально упал на мня и, прижавшись к моему уху зашептал: "Ксюша, я не могу "их" одолеть, я не могу "их" обмануть! А куда мне бежать?! Они здесь повсюду, это не страна, а большой лагерь!"
Я замерла в оцепенении, от неожиданности признания, от боли и жалости к отцу, от невозможности помочь ему и дать совет. Помню, я заплакала и, обняв его сказала: "Папа, ты должен бежать..." Он мне ничего не ответил.
Для него этот момент был как выхлоп наболевших чувств. Он знал, как я его люблю, дорожу им, и всё, что я сейчас услышала, умрёт вместе со мной. Отец признался мне, совсем глупой девчонке, переложив весь груз своей тяжести в моё сердце.
Каждый день на протяжении многих лет я чувствовала и видела его душевные страдания. Он был для меня любимым и очень дорогим человеком, даже больше, он стал моим учителем, коллегой и мне всю жизнь хотелось его спасти. Но видимо наше спасение во многом зависит и от самого человека, от его смелости и решительности. Он ненавидел "их", мучился, страдал, но так и не смог освободиться от пут.
Наше прошлое всегда с нами и, как бы мы ни хотели его забыть, ошибки и грехи настигают нас в самые непредвиденные минуты жизни. Так и с отцом, он расплатился сполна за свою слабость. Кто мог устоять против страшной машины КГБ? Обмануть её было невозможно, а устоять могли только очень сильные люди.
Недели проходили, и отцу всё больше казалось, что он должен показывать свои эксперименты в живописи разным людям. Ведь так трудно жить "за шкаф", а кстати, свои картины он и в самом деле, держал за платяным шкафом.
От работы в журнале "Огонёк" и изготовления портретов вождей отец напрочь отказался, но надо было зарабатывать на жизнь. Он был великолепным рисовальщиков и в Академии Художеств успел побывать учеником И.Я.Билибина. Так, вот, в конце пятидесятых он начал иллюстрировать детские книжки. Почти все будущие "инакомыслящие" от поэзии и от живописи, прошли через невинную детскую тематику. В "Детгизе" и прочих издательствах Москвы и Ленинграда нашли себе приют прекрасные художники и писатели. Помню рисунки отца к книгам Генриха Сапгира, Льва Мочалова, Евгения Рейна, Михаила Дудина.
Но не нужно полагать, что и в этой теме "зайчиков и медведей" не было своих законов и правил по борьбе за чистоту советского стиля. Папа не рисовал иллюстраций к Михалкову и Маршаку (это было дозволено не всем), но русская сказка была тоже на заметке цензоров. Казалось, какая задняя мысль может скрываться в изображении волка или лисицы? Оказывается может! Помню, как отец принёс в издательство книжку, главный редактор там был художник Е.Рачёв, а у него самого все животные были как на подбор с " идеологическим выражением на лице". Волк - отпетый империалист, медведь - добродушный пьяница, лиса - коварная нэпманша, а уж баба-яга вылитая Голда Мейер.
Рачёв от всех авторов требовал соблюдения стиля, а потому, зайчик не мог быть простым серым зайчиком, он должен был олицетворять собой отпетого труса, а следовательно скрытого предателя. Папины иллюстрации русских сказок были подвергнуты критике и зарезаны.
Отец никогда не отличался особой дипломатией и кажется сказал Рачёву всё, что он думает, после чего работы ему в этом издательстве никогда не давали. Детская книга, а чуть позже прикладное искусство постепенно стало "убежищем" для многих - Май Митурич, Борис и Сергей Алимовы, Иван Бруни, Пивоваров, Токмаковы, Маврина, братья Трауготы, В.Стацинский, Васнецов, Конашевич... список длинен. Все они нашли своеобразное спасение души в детской книге. Здесь можно было минимально преломиться, и хоть не до конца потерять совесть. Уже к концу шестидесятых в детской тематике, сказке, стало возможным нарисовать зелёное облако, выдумать причудливый персонаж, а вскоре, мы узрели переиздание "сказок" Хармса. Художники и писатели, в те годы, как не покажется сейчас смешным, пытались свершить революцию в умах зрителей и издателей. Это был длинный и тяжёлый путь: старая гвардия "сухой кисти" не сдавалась, на художественных советах и выставкомах происходили настоящие баталии.
У моего отца был дар учителя - наставника, ему было интересно самому наглядно показать с кистью и карандашом, как нужно рисовать, открыть секреты акварели и композиции. Мне всегда казалось, что им двигало, с одной стороны, большое любопытство, а с другой - некий страх остановиться на достигнутом. Я была благодарной и увлечённой ученицей. В конце пятидесятых он стал меня водить не только в музеи, но и в Публичную библиотеку, в Отдел редкой книги, где мы смотрели образцы рукописных книг с миниатюрами французских и английских мастеров XVI-XVIII веков. До сих пор я помню, как держала в руках молитвенник Марии Стюард, небольшого, почти карманного размера, в нежно-голубом бархатном переплёте, украшенный миниатюрами. На страницах его остались пометки сделанные королевской рукой. Как знать, может быть, этот молитвенник был с ней до конца?
Папа был прекрасным рассказчиком, танцором, певцом под гитару и будь то молодёжные вечеринки или поколение постарше, он всегда становился заводилой и центром компаний. Частенько мы просили его спеть романсы и даже оперные арии. Его натура совершенно соответствовала времени, в котором он жил, а перемены, нас коснувшиеся не могли оставить его равнодушным. После того как он ступил на путь эксперимента в живописи (а другого слова не подобрать), он стал работать не только в книжной, но и в промграфике.
В конце 59 года, на волне первой перестройки, ему предложили должность главного художника Торговой палаты. Он очень сомневался, идти ли ему на эту ответственную должность, помню, что его стали уговаривать молодые сотоварищи, которые только что закончили Мухинское училище. Отец, как я уже говорила, совершенно не был "дипломатом", а потому сказал руководству, что согласиться при условии, если ему дадут возможность распределять работу художникам по своему выбору. Имелась ввиду новая волна мухинцев, с которыми он дружил и, насмотревшись журналов "Польша" и "Плакат", они замыслили совершить революции в этикетках "шпроты в масле" и " бычок в томате". Руководство Торговой палаты в лице Марнова дало своё добро и за короткое время отец сумел сплотить вокруг себя энергичную бригаду. Основной костяк этой ударной группы состоял из художников моложе отца лет на десять: Саша Скрягин, Игорь Оминин, Кирилл Петров-Полярный, Николюк, Кирилл Носов и Александр Батурин.
Если у кого сохранилась книга "О вкусной и здоровой пище" Пищепромиздат, 1952г (а первое издание было в 1939г) советую обратить внимание не только на цитату И.Сталина " Характерная особенность нашей революции состоит в том, что она дала народу не только свободу и материальные блага, но и возможность зажиточной и культурной жизни",- взгляните на фамилии лауреатов Сталинских премий принимавших активное участие в подготовке книги и полюбуйтесь на фотографии натюрмортов из консервных банок. Эти предметы из жести и стекла не отличались разнообразием, а этикетки были скучны и незатейливы, как впрочем, и всё, что касалось эстетики нашего серенького быта.
Сегодня дизайн это компьютерная графика и художника, выписывающего с лупой и высунутым язычком шрифты, не существует. А тогда, мой отец и его товарищи совершали своеобразный прыжок в будущее. Невинные подражания художникам Польши и Чехословакии вырастали в постоянные битвы не только с худсоветами, но и недовольство заказчиков, коими были директора Пищпромкомбинатов. На художников писались доносы, городские власти слали своих инспекторов для утверждения в последней инстанции неформальных "рыб в масле и шоколадных наборов". Вся эта катавасия с модернизмом в промграфике в результате, вылилась в общественное собрание ЛОСХа. Народу набилось много, в основном живописцы - ударная сила реализма, и пошло-поехало! Отцу припомнили многое, а особенно, что он работает "за шкаф" и продаёт иностранцам свои работы.
" Был бы ты членом Партии, ты бы у меня положил свой партбилет на стол!" - орал один из ветеранов портретного жанра. " Но ты ответишь нам за разложение молодёжи! Мы написали коллективное письмо и тебя скоро вышибут с должности главного художника Торговой палаты!" Папу защищали его друзья, но, видимо, распоряжения шли с "олимпа" власти, который стоял стеной за чистоту этикеток. У многих ещё в памяти были истории исчезновения людей: по ошибки наборщика на обойной фабрике, где по бордюру рулона шли выходные данные, а в слове Ленинград выпала буква "р", или, использование по нужде газетной полосы, а там портрет усатого Вождя...
Однажды, придя домой из школы, я застала родителей в возбужденной перепалке. Лицо у мамы было расстроенное, она сидела за столом с иголкой в руках, и трудилась над одним из самых красивых своих платьев. Слёзы катились по щекам и капали на её рукоделие. Обычно, родители старались не обсуждать при мне тему коллекционера, но за последнее время я невольно стала свидетелем странных посещений, телефонных звонков, маячивших под нашими окнами подозрительных людей. Как я поняла, у них возникли серьёзные неприятности. Отца после вторичного приезда Эсторика, загрызли "товарищи" из КГБ, уволили из Торговой Палаты, а друзья из Союза Художников струсили и перестали появляться.
Маму, которая работала в ТЮЗе вызвали в дирекцию. Как модница и великолепная портниха, она купила у кого-то " с рук" отрез яркого, в цветах и орнаментах японского шёлка. Сшила платье, оно в её гардеробе по тем временам было единственным оригинальным и любимым, она довольно часто его надевала, что, конечно, обращало на себя внимание. В кабинете директора сидели профкомовцы и секретарь парткома. Они строго посмотрели на маму и сказали: "Это что ты себе позволяешь носить?" " А в чём дело?"- пролепетала актриса театра юных зрителей. " Посмотри на своё платье. Оно ведь всё зашифровано!" Мама всмотрелась в ткань и между ярко розовыми восточными пионами, голубыми и зелёными листьями разглядела крохотные значки. О боже, это была свастика! Сердце её захолонуло от страха. " Но ведь я не знала, не видела... и вообще это совсем не то, что вы думаете. Это ведь не та свастика как у Гитлера, а та, что у восточных людей символ солнца и вечности...." Потом последовал ответ: " Ты, что не понимаешь, в каком театре ты работаешь? Значит так, мы тебя обсудим на общем собрании, и ты напишешь заявление об уходе из театра!"
Мама зашила все малюсенькие свастики, цветными нитками, но так и не решалась долгое время носить это платье. Оно было не причиной её ухода из ТЮЗа, а конечно, следствием. Отца проработали и выгнали из Торговой Палаты, а потом и её из театра.
В тоже время и мне пытались в школе 190 (спец. при Мухинке) на общем собрании пришить "дело" за домашние сборища, песни под гитару, "буги-вуги" и чтение стихов. Кто настучал? Неужели родители, которым восторженные подростки, посещавшие наши вечеринки, рассказывали об "оргиях". Но мне повезло, у меня случился приступ аппендицита, и по скорой я была отправлена на операционный стол. Прошло несколько месяцев и, в первые дни моего возвращения за парту, наш классный руководитель вызвала меня в уголок и тихо сказала: " Советую тебе Ершова перейти в другую школу. Жизни тебе здесь не будет, пойдут сплошные двойки". Не долго думая, мы с родителями забрали мои бумажки, и я перешла в вечернюю Школу Рабочей Молодёжи, где через полтора года я закончила свою десятилетку, а в процессе заработала первые рубли этикетками для вафель.
Вспоминая систему творческих объединений, комбинатов, фондов, мастерских, дач и домов отдыха, этого огромного механизма распределения благ, заказов, творческой помощи, наград, медалей, с чётким водоразделом, кто свой, а кто чужой, с кем нужно пить, а с кем лучше не дружить, с партийной и идеологической пирамидой выживания (а секретариаты Союзписов и Союзхудов, зверски давили "не своих"); справедливости ради нужно сказать, что среди членов ЛОСХа, были и такие, которые не писали портреты вождей, старались не принимать активного участия в жизни Союза, а от такого "неучастия" перебивались с хлеба на квас и работали "за шкаф". Их было мало, почти единицы. Некоторым повезло, и они могли существовать за счёт жен или мужей, с другой профессией. Кто-то подрабатывал в школах учителем рисования, но не всем доверяли молодую поросль. Выбор выживания от профессии у таких людей был ограничен и сопряжён с жизнью в тени, без наград, льгот, мастерских и заказов. Труднее всего было живописцам и графикам, которые несли главный груз идеологической пропаганды.
Надо сказать, что сюжеты, стиль, мазок, вплоть до слоя краски, соцреалистической живописи были настолько выверены, что совершенно не допускались вольности: безыдейные пейзажи без людей- зарезались, натюрморты из пустых бутылок или вроде селёдки на "Правде" как у Оскара Рабина - вызывали ярую ненависть и доносы "куда надо". Выставкомы и худсоветы не пропускали пустых (как говорили) "левитановских" лесов и полей. На них должна была кипеть жизнь колхозная и рабочая, но не дай Бог на горизонте, будет изображена церковь! После ухода Хрущёва, в семидесятые, церковь разрешили изображать, но без крестов, а на палехских шкатулках, кроме прижившихся в пятидесятые пионеров и комсомольцев с жар-птицами в руках, опять вернулась лирическая тематика Алёнушек и Иванушек. Окна РОСТа, Лисицкий, Татлин и подобное формалистическое мракобесие, давно смылось из памяти и заменилось на "Боевой Карандаш". Кстати об этом ударном органе могут рассказать, гораздо красочнее, чем я Гага Ковенчук и Миша Беломлинский, они там долго вырисовывали плакаты "пьянству бой", "не проходите мимо" и проклятия американским и израильским агрессорам.
В конце пятидесятых появилась первая возможность перестроиться и стать, как тогда говорили, "прикладником". Училище им. Мухиной ( детище барона Штиглица) выпустило первых художников декоративно прикладного искусства, которые в керамике, стекле и промграфике стали позволять себе безыдейные орнаменты в виде квадратиков, штрихов, клякс и прочего, которые с трудом пропускались через сито и вердикты худсоветов.
Люди в эти "советы" подбирались достаточно тенденциозные, обязательное число - не меньше десяти человек, обычно из маститых и партийных художников, потому что мнение, должно было быть не только объективным, но наверняка безошибочным. Худсоветы могли разнести любого гения, эх, жалко Илья Репин, был в могиле, они и ему бы дали прикурить! Страшнее всего, было тем, кто кормился с портретов вождей, их гоняли исправлять выражения глаз и складки пиджака по пять раз, ведь за каждый штрих, цензоры из Обкома снесли бы голову самим членам худсовета. На каждое заседание худсовета человек шёл как на эшафот, обычно художника выгоняли из комнаты и обсуждение проходило при закрытых дверях, а уж вердикты с пожеланиями выдавались соответствующим тоном.
Я помню как тяжело жил такой талантливый живописец Алёша Комаров. Он был членом ЛОСХа, как и его жена Мэтта Дрейфит. До конца пятидесятых он писал всю эту мерзость, но в один прекрасный день весенняя "оттепель" и друзья принесли ему в подарок книгу изданную в Германии, о творчестве Филонова. Мэтта, которая знала немецкий перевела текст о художнике, после чего с Алёшей произошла метаморфоза, он отказался от своих вождей и погрузился в изучение метода Филонова. Помню, как мы с отцом много раз бывали у него в мастерской и он с наивным восторгом показывал свои эксперименты. Чем дальше, тем больше он замыкался, перешёл на шрифтовые халтуры для заводов( кушать то надо было), тексты плакатов тоже были гадкие, но Алёша пытался себя преодолеть, ночами писал свою живопись, которая выходила не так как он бы хотел, из-за постоянного раздвоения и усталости, в конце концов он бросил завод и кое как стал преподавать, но и тут "жить не по лжи" давалась с трудом.
Алёша страдал от этого ужасно, стал болеть, сходить с ума, пить. Однажды он не выдержал и принёс на выставком "другие" работы. Впервые он решился показать своим товарищам по цеху, что он делает в свободное от транспарантов время. Видимо шок был обоюдный. Если до этого он ещё получал жалкие гроши творческой помощи от живописной секции, то тут ему сказали, что, наверное, нужно подумать об освобождении мастерской, и лучше передать её более достойному художнику.
Насколько я помню, Алёша был фронтовик, человек прямой и партийный, для него смерть Сталина и хрущёвская оттепель многое поставили с ног на голову, к моменту встречи с Филоновым, он уже сложился как художник, перемолка самого себя надорвала его. Справиться с навалившимся грузом культурного шока он не мог, поговорить почти не с кем, а в голове и так не шибко образованной, творилась настоящая революционная каша. Время шло, денег не было, единственный кормилец была Мэтта, которая иногда работала декоратором в театре. Искусство жестокая вещь, не терпит компромиссов и лжи, а товарищи-художники ещё страшней, они перестали общаться с Алексеем, писали на него доносы. Он стал изгоем, делился своими мыслями только с близкими друзьями, начались запои, потом инфаркт...
В таком же положении были и другие: Павел Кондратьев, группа Стерлигова, освободившийся из лагерей и ссылки Крейцер, тот же Саша Батурин. Они были заложниками системы и как только выбивались из стаи, то сразу делались изгоями, а попытка стать хоть немного свободней, приводила к большим испытаниям. Наши органы не дремали, всех брали на заметку, борьба с формализмом продолжалась, а потому не у всех была смелость, отказаться от дозволенного рисования и стать вахтёром или кочегаром, но были и такие. Система раздачи благ от творческих Союзов приятно льстила, и кстати, некоторые умудрялись жить сидя на двух стульях, балансировать " немного влево, а потом опять в строй", а другим, уже тогда, стало ясно, что мы живём с фигой в кармане и что вся наша полу свобода есть сговор со страхом.
Несмотря на закручивание гаек, и вечного ожидания, что вот, вот и опять начнут всех сажать, на нас подуло воздухом перемен; мы взахлёб читали "Люди, годы, жизни", открывали Ахматову и Мандельштама, пели Галича, Окуджаву, Высоцкого, и по узкой деревянной лестнице попадали на "третий этаж" Эрмитажа. Так между собой, был прозван отдел французской живописи, он был открыт стараниями А.Изоргиной, жены И. А. Орбели. Здесь дышалось свободно, а со стен, на зашоренного советского обывателя смотрели пейзажи Писарро и Мане, натюрморты Брака и Сезанна, яркие персонажи Гогена и интерьеры Матисса, балерины Дега в ярких голубых и розовых пачках и очаровательные француженки Ренуара. Многие из нас приходили посидеть перед "кустом" Ван Гога и с удивлением прислушивались к яростным спорам, из которых выходило, что эта буржуазная "мазня", вроде, как плевок в лицо народу и призыв к свержению существующего строя. Но не все были такого мнения, хрущёвская оттепель разморозила души и внимательных посетителей становилось в этих залах всё больше.
В те годы, в Ленинграде, жил да был, молодой художник Родион Гудзенко, он тоже зачастил на "третий этаж", проникся импрессионизмом и попал под очарование "балерин" Дега. Французская живопись его так здорово встряхнула, что он не только стал подражать Дега, но и задался целью выучить французский. По тем временам было трудно найти частные уроки, да и учебников не существовало, но как-то Родя умудрился и дело пошло, да настолько хорошо, что через какое-то время он смог кое-что сказать и прочитать на языке любимого французского художника. В Эрмитаж, привозили автобусные экскурсии не только колхозников, но и французских туристов. Родион с восторгом прислушивался к их разговорам, старался понять и наконец настолько осмелел, что решился заговорить. Время шло, живопись свою он выставлять не мог, показывал только друзьям и держал своих балерин а ля Дега "за шкафом", но зато язык его развязался настолько, что удержу никакого не было и он уже не стесняясь приставал к французам на улице, стараясь выудить из них разную информацию о любимой Франции. Бедный Родя не подозревал, что основная масса этих туристов, состояла из членов французской Компартии, а бдели и доносили они, так же как и их "комарады" ленинцы.
Постепенно увлечение французской живописью породило в нём желание чухнуть, и тут, на гастроли в Ленинград приехала труппа "Комеди Франсез", он, конечно не только ходил на все спектакли, но и мгновенно увлёкся одной актрисой. Вобщем, как это бывает только с русскими, они коротко и быстро сошлись, он ей откровенно рассказал о своей тайной мечте и француженка решила спрятать Родю в свой гардеробный шкаф, который предполагался погрузиться вместе со всеми театральными декорациями на корабль и благополучно доплыть до Гавра.
То ли, кто-то стукнул, то ли органы не дремали и за Родионом уже следили? Вероятнее всего последнее, потому что его приставания на улицах и в Эрмитаже, не могли пройти не замеченными, а романчик с француженкой тем более. Перед отплытием судна, на нём учинили обыск и Родю арестовали.
На суде ему припомнили разное: как он в пьяном виде выкрикивал на улицах проклятия коммунистам, что был тунеядцем и продавал картины иностранцам. Припаяли десять лет! Так он оказался в одном лагере и в одном бараке с моим мужем Никитой. Они с Родионом по-французски разговаривали, Никита усовершенствовал его произношение, и рассказывал о Франции. Хоть и лагерь, и лесопилка, и недосып, и полу голод, а Гудзенко удавалось на обрывках картона и фанеры, с помощью самых простых красок, раздобытых с величайшим трудом и конечно в тайне от лагерного начальства, рисовать своих балерин и окна. Никакого шкафа, в бараке не было, а потому прятал он свои картины под матрас. Однажды нагрянул очередной шмон, которым руководил начальник отряда, мордвин, с четырёхклассным образованием, маленького роста, капитан Ежов. Старшины рылись повсюду, заглянули под Родинов матрас, а там, сюрприз! Всё выгребли, вывалили на середину барака и Ежов от вида раскоряченных в голубых пачках балерин и странных окон с крестообразными рамами по середине, закатился в истерике. "Это, что за кресты? Это что за порнография?!"- орал капитан; и сапогами, и каблуками топтал и громил картины. Всё раздолбал.
К Родиону в лагерь ездила жена, балерина, а после того как он освободился, у них родилась дочка, она тоже стала танцовщицей.
После освобождения, Гудзенко продолжал рисовать, как многие, кормился книжной графикой и был принят в Союз художников. Живопись его изменилась, стала другой, не такой весёлой как прежде, но его мечта побывать в Париже наконец сбылась.
Я помню, как он нам звонил, восторженный, совершенно пьяный, с какого-то парохода и никак не мог мне объяснить куда он плывёт. Никита тогда был в очередной командировке, где-то далеко, далеко в Африке, и мне никак не удавалось Родиону объяснить это, а через пару дней он позвонил ещё раз, и услышав на нашем телефонном ответчике голос Никиты, не поняв, что это запись стал вести по-французски монолог с машинкой.
Кончилась, эта поездка для него печально, он под конец уж так перебрал красного и белого, что попал с сердечным приступом в больницу.
Разные ходили слухи о его смерти в Питере, но то, что рассказал Борис Пустынцев, который его хоронил в1999 году, звучало так: в тёмном подъезде на Родиона напали, проломили голову и он скончался прямо на месте.