Аннотация: Название этого текста говорит само за себя. Добавлю, что персонажи и события данного повествования правдивые.
Впервые повесть было опубликована в журнале "НЕВА" номер 6 за 2008г. Можно легко найти в Журнальном Зале
Вера, надежда, любовь
"У святой Софии было три дочери, которых она назвала именами трёх христианских добродетелей и воспитала их в любви к Богу. Но римский император Адриан, требовал от них отречения от веры, за что подверг их страшным мукам и обезглавил..."
I
Вечер не принёс облегчения, жара расплавляла город. На Лионском вокзале, рядом с поездом, в который загружалась Маруся с малышом, склеянность тел, чемоданов, толчков в потдых и гвалт, напоминал абордажи советских электричек. Выделялся горнист в скаутском полосатом галстуке и голубой пилотке. Он дул в медную трубу, мелодия "взвейтесь кострами..." захлёбывалась и заикалась фальшью. Девочки и мальчики досадливо посмеивались, ободряюще хлопали горниста по спине и совершенно неожиданно, вдруг, хором затянули "Подмосковные вечера". Пели серьёзно, задушевно, качаясь в такт, обняв друг друга за плечи: "рьечкадивижится и недивижится всия из люнного сириебрья..." и как всякому французу произнести русские "ы", внятные "у" и шипящие было равносильно пытке, выходило карикатурно смешно.
Последние тюки забивались в проходы вполне обшарпанной плацкарты, знакомые запахи паровозной гари и мочи били в нос и не верилось, что это Франция. Чужих пассажиров в вагонах не было, все свои, и состав этот был не обычный, а сформированный под отъезд в "пионерско" - христианский лагерь, эмигрантской молодёжи из движения РСХД. Поезд отходил в шесть часов вечера, ехали всю ночь, приезжали в Гренобль в 10 утра, потом перегружались в автобусы и до горно- палаточного лагеря катили ещё часа три. Среди родителей, собравшихся у одного из вагонов, мелькали знакомые лица, здесь провожали самых маленьких, за всех отвечали "руко"-пионервожатые, старшие по возрасту, из своих же "движенцев", они покрикивали, подталкивали малышей, начальственно не обращали внимание на суетящихся родителей. Одну из них Маруся уже встречала на общем родительском собрании, где инструктировали какие пожитки брать в дорогу; эта толстая Шура, была католичкой и работала в "Русской Мысле", а её муж, высокий, красивый блондин, правозащитник, и в эмиграции ездил в порты, раздавал запретную литературу советским морячкам, всё ещё по инерции продолжая наносить удары "по самому передовому". В лагерь они провожали двух своих детей. Блондин приветливо улыбался, успокаивал Марусю " да мы скоро все к вам туда нагрянем, сходим по грибы, костерок разожжем, водочки попьём. Вон, видите того тщедушного человечка, у него вид состарившегося ангела, это же знаменитый диссидент, Алик Гинзбург, он тоже приедет, у нас уж давно дорожка протоптана к христианским ценностям. А вы привыкайте, вам там хорошо будет среди своих".
У мужа Маруси напряглось лицо и он прошептал: " Ты не вздумай с этой третьей волной, там общаться. Я тебе уже говорил, что от них ничего хорошего не жди, одна пьянка. Там нашихэмигрантов будет вдоволь, намолишься и наговоришься всласть, а я приеду вас навестить. Увидишь, тебе будет там очень хорошо, я в этом уверен дорогая."
Он обнял их, поцеловал и подсадил в вагон. Малыш с рюкзачком за спиной, она с крошечным чемоданчиком, хранившим память питерских антресолей и ещё не впитавшим в свою искусственную кожу французский лоск.
Поезд тронулся, все прилипли носами к стеклу, радостно махали с двух сторон, платформа отъехала вправо, медленно проплыли привокзальные улицы, за ними парижские кварталы и будто отбросив сомнения состав вымахнул в просторы шлакоблоков, улепленных по фасадам теле тарелками нацеленными на Ближний Восток, а ещё через полчаса, за окном зазеленели поля, что-то цвело голубым, жёлтым, потом затянуло тучами и пошёл грустный дождь.
Проводы ошеломили Марусю, она плохо подготовилась к этому путешествию, не взяла достаточно воды, бутербродов, да и муж сказал, что в поезде наверняка будет буфет, спросить, где можно подкрепиться она стеснялась, плохо говорила по-французски, а малыш хотел всё сразу - и пить, и писать, и спать.
Ей удалось захватить нижнюю свободную койку. Подстелила курточку, под голову малышу свернула валиком полотенце; а она, конечно глаз не сомкнёт. На верхней полке, кто-то из детей открыл бутылку кока-колы, она рванула тёплым фонтаном, залилась липкой буростью ей за шиворот, попало на платье, все дружно засмеялись.
Это лето было их первым упоительным общим счастьем, когда после безнадёжной разлуки с мужем и малышом они, наконец, все втроём соединились в Париже. Страх не прошёл, где-то затаился, ещё наведывался в снах, напоминал о тяжёлой борьбе с ОВИРом и КГБ, возвращался мигренями, так что нужные таблетки лежали на дне чемодана; сейчас было впору принять одну, дабы заглушить отвратительное уныние сердца. А начиналась вся эта затея с поездкой в лагерь лучезарно и главное душевно, ей так хотелось прилепиться к неведомой доселе русской православной эмиграции. Сколько она слышала о них, читала, а от любимого мужа, который сам был из бывших так и веяло, что мол пора голубушка, все ужасы нашего воссоединения позади, расслабься, да и родители мужа чего-то от неё ждали, но главное, она сама, готова была на жертвенные подвиги, к ним она себя давно готовила, сердце и душа рвались навстречу чему-то новому, возвышенному, а потому, ехала она в лагерь одержимая энтузиазмом, искренним порывом принести пользу. Ах, ах, эмигрантских деток я научу рисовать, лепить, буду читать им русские сказки, распахнутость глазок и наивность не раз оборачивалась для неё слезами разочарования. Но теперь, в этот раз, всё было надёжно, наверняка, всё казалось своим, хотя, наверное здесь и притаилась загвоздка - не очевидно, что она была для них своей?
Дурная, наивная русская натура, жизнь ничему так и не научила её и она сохранила опасное свойство молодости не только совершать ошибки, но и повторять их. Осторожность это скучно, во всё нужно окунаться с головой, омут счастья и несчастья соседствовали, увлечения бодрили душу и сердце, а слёзы просыхали как чернила на промокашке.
Был у неё в университете такой друг, которого она боялась и избегала, а он был в неё влюблён, как она не увиливала, но наступил день, когда этот парень улучил момент и признался ей в любви. Сердце её отвратительно заныло и не только потому что всё его существо источало патоку мерзости, но и потому, что она догадывалась о рвотной сущности молодого человека. Звали его Леонидом, он был старше её на пять лет, впрочем как и все в компании с которой она дружила, дразнили его "столбом", а за спиной намекали, что через него тянуться провода подслушек прямо в Большой дом.
Длинные патлы прилипшие к потному лбу и тонкие усики с жиденькой бородёнкой странным образом навевали образ дьячка, так выпукло со смаком припечатанный Кукрыниксами. Этот длинновёрстный, далеко смотрящий, приехал учиться из Кишинёва. В университетских компаниях болтали, что его отец был большой шишкой, а теперь перевели в Ленинград и, что он мотается по загранкомандировкам не только в страны Варшавского блока, но даже в Югославию и Финляндию. Частенько Лёнчик появлялся среди них то в модном свитере, то с запрещенной книжицей. Маруся с приятелями под его новомодные пластинки танцевали, книжки читали, бесстрашно их обсуждали, хотя втайне были уверены, что Лёня на них стучит. Позже, кто-то из-за него даже пострадал, кажется, по делу Марамзина. Одну из общих подруг допрашивали на Литейном, да так затаскали, что у неё поехала крыша и она попала в психушку. Но был ли в этом замешан Лёня? Не пойман- не вор, и подозрения не есть доказательства, многое осталось для них тайной.
В те годы страна переживала короткую оттепель, так быстро перешедшую в зимнюю слякоть и застой. Народ был почти демонстративно счастлив, одержим поэзией, джазом, песнями Галича и прочими бардами. Длинный Лёнчик за Марусей ухаживал, она его держала на расстоянии, но когда он заявил, что хочет на ней жениться, то её затошнило, не столько от его говорка малоросского парубка, от медовой улыбки, распирающей щёки, и от ватной, мокрой ладони, брррр... противно, а в голове мелькнуло лицо матери, она представила выражение её глаз в тот момент, как она объявит, что выходит замуж за этого типа.
Но так, как в задачи Лёни входило всех со всеми сводить, однажды он познакомил её с Борисом.
Она в деталях помнила этот день, стояло лето и сосны источали смоляной аромат, он только что вернулся со Щучьего озера, мокрое полотенце вокруг шеи, короткий бобрик светлых волос, синие глаза с поволокой безысходности, застенчивая улыбка, уже женат, но сплетничали, что он её не любит, а больше всего на свете он любит живопись. Маленькая жена, актриса детского театра, весело протянула Марусе руку, потом они все вместе уселись на пол и долго рассматривали его рисунки, а уже после чая, когда беседа увлекла их он внимательно посмотрел на Марусю и предложил нарисовать её портрет. Лёня помрачнел и вышел, жена - травестишка, сердито надула губки и закурила, а Борис улыбнулся синевой глаз.
В это лето солнце особенно разогревало хвойный лес, высвечивало зайчиками рыжие листья папоротника, проникало в морошковое болото, наливало синевой чернику, белый песок залива обжигал подошвы, с дачных участков до поздней белой ночи доносился стук крокетных молотков по деревянным шарам. А сколько было мошки!
Она никогда не знала, где повстречается с ним в посёлке, на какой дорожке мелькнёт его тень, бывало, что сердце замирало и она чувствовала его приближение, вот-вот, сейчас из-за поворота он вылетит к ней навстречу на лёгком гоночном велосипеде, рано утром в пятницу он выезжал с Васильевского острова, а к вечеру уже спускался по Комаровской горке, притормаживал, у Маруси холодело всё внутри, но когда он спрыгивал с седла и подходил к ней, она успевала справиться с волнением и принимала беспечный вид, прятала глаза, притворялась, будто случайно прогуливалась в это время и шла к лесной тропинке протоптанной от их дачи прямо к пляжу...
Она думала о нём постоянно, уже с утра сердце начинало биться серебряным колокольчиком отсчитывающим радостные минуты грядущей встречи, днём дыхание выравнивалось, их прогулки, разговоры, некоторая ирония и подшучивание над ней она переживала болезненно, засыпая, она торопила ночь.
Каждое утро Маруся стала находить у забора, бутылку кефира или молока, вокруг горлышка, резинкой притянута записка, а в ней странные каракули с рисуночками.
Наверное, это молоко на моих губах не обсохло, вот он об этом и намекает, думала она, но девичью гордость решила преодолеть и не сдаваться.
Окно его сторожки - мастерской выходило в маленький садик, где вместо земли был гравий и странной формы валуны, с сухими корягами, а задняя стена домика увитая густым плющом и ничем не защищённая жила в сосновом лесу. Она пролезала в дырку забора, усаживалась на траву и припав спиной к влажному срубу, замирала. Ветер доносил запах костра, знакомые голоса с соседней дачи громко спорили : "а я вас Евгений Александрович, уверяю, что Хрущ...козёл, и по "Свободе" сегодня сообщили, что ему крышка! Кстати, сегодня ночью, слушал по "голосу", Солженицынские главы. " Я вас не расслышал, Игорь Иванович, громче, пожалуйста говорите, я высоко сижу, на яблоне ветки обрезаю... так это те главы из " Круга первого", которые я вам давал читать в самиздате, или другие?", бесстрашие физиков-лириков поражало воображение. Советская интеллигенция при Хрущёве осмелела.
Желание видеть Бориса, перерастало в само муку, даже если его сейчас не было в домике, всё вокруг принадлежало ему. Может быть попробовать заглянуть в окно или поскрестись в дверь? Она всегда открыта, проскользнуть незаметно, побыть чуть-чуть в окружении его рисунков и хаоса мастерской.
Может быть, пойти на пляж и окажется, что он там? Щёки у неё горели, вот шуршащие шаги по гравию, она вжалась в густую зелень, нет, это кто-то другой... Как стыдно, вдруг её здесь увидят.
Для Маруси, это была первая любовь с первого взгляда, описывать не стоит, скучно, потом будут и слёзы, и разочарования. Сначала она стеснялась и всячески старалась не выдавать своих чувств, он частенько засиживался с её друзьями, брал гитару, откинувшись вглубь дивана пел романсы, острил, делился воспоминаниями, рассуждал о политике, о литературе, молодёжь слушала внимательно, для многих было в диковинку, что мужчина на двенадцать лет старше прилепился к ней, некоторые подшучивали, называли его "папулей", но Маруся не обижалась, она тихо восторгалась им. Точно играючи, будто спеша запечатлеть свою силу и талант на всём, он там и сям выбирал предметы разные, будь то музыка, живопись, скульптура, игра на гитаре, занятие фотографией, на всём, за что он брался, он оставлял след, особенный, непохожий ни на кого. Был в нём и неведомый уголок, он в эту частицу души, Марусю не пускал, она мучилась, сердилась, но потом решила для себя, что может это и к лучшему. Одиночество своё он прятал, но не всегда умело, а когда между ними порушилась стенка недоверия, и они перестали скрывать свои чувства, он стал делиться с ней всем, что бередило его, а она фантазировала, представляла их будущее.
Маруся мечтала об открытиях, в этих разговорах прошла вся её жизнь, дед только и говорил о советских достижениях, которые выше и дальше всех летают, потом, гораздо позже, она поняла, что самое главное открытие, заключается в открытии самой себя. В их среде, было много философов, как говорил Борис "бесплатных болтунов", за их тирадами и выкладками, терялся смысл, человеку не развитому и необразованному эти люди здорово пудрили мозги. Борис однажды ей сказал " вот подрастёшь, жизнь тебе тумаков надаёт, приучит к терпению, и ты многое поймёшь. Главное в жизни ждать".
Как ни странно, но его слова стали сбываться только сейчас, за перевалами лет, в эмиграции...
Жаркое лето в сосновых борах, хрустящий белый мох с душным запахом вереска и болотных ночных фиалок, костры на берегу Финского залива, белоснежные песчаные бухты, с режущей осокой, осеннее шуршание листьев под ногами, запахи прелой осени ... Их беседы, особенно во время длинных прогулок, всегда были увлекательными.
Потом пришла их первая зима, и они встали на лыжи. Каждый старался друг друга перегнать, он научил её прыгать с трамплина заснеженных горок, они ходили на каток к Елагину Дворцу, скользили часами по замёрзшим прудам, потом пили чай, с рюмкой коньяка, слушали джаз, он рассуждал, делал наброски в альбом, она задавала вопросы, мечтала, Борис шутил, подсмеивался над ней, она обижалась и досадовала на себя, что слишком молода для него и совершенно не опытна. Постепенно у неё возникло подозрение, разросшееся вширь и вглубь, перешедшее потом в уверенность, что он знает то, чего не знает никто!
Наверное, это были детские фантазии, и тайна, которую она сама выдумала, но паточный Лёнчик вечно крутился рядом, всегда возникал не к месту и не вовремя, он ревновал её, дразнил "папиной дочкой", намекая на их разницу в возрасте, он задавал странные вопросы, смысл, которых Маруся не понимала. Однажды Борис усмехнувшись сказал ей: "а ты знаешь, что у твоего "топтуна" есть хвост, я с ним в бане случайно оказался и знаешь, хвостик вполне длинненький, волосатенький". Это была шутка, но то, что у паточного ухажера есть хвост, а может быть он сам хвост или за всеми нами ходит хвост, волосатый, серый, в шляпе или кепке, прячется в подворотне, подглядывает, подслушивает, наблюдает... в это она верила.
В молодости мы дней не считаем, а минуты тянутся вечностью, поэтому хотелось всего сразу и побыстрее, вот и в окружении того лёгкокрылого времени казалось Марусе, что все пребывают в счастии. Да и как не думать? Если с утра на душе пели жаворонки, за окном цвела черёмуха, солнышко согревало мир во всём мире, губы шептали "лишь бы не было войны, а с остальным мы как-нибудь справимся", а свисток электрички напоминал, что сегодня приедут гости, соберутся вокруг стола, будут читать стихи... на днях к ним привели поэта, он похож чем-то на Блока. Хотя был ли Блок рыжим? Поэт, сидел очень прямо, как на электрическом стуле, откинув голову назад, взор закрытых глаз устремлён в потолок, засунув кулаки в карманы вельветового пиджака, он читал стихи с какими-то странными интонациями. Публика вокруг мёрла в почтении. Потом оказалось, что он живёт по соседству, и стал часто бывать у них; мать Маруси читала ему свои стихи, а он в ответ вежливо слушал, молчал и внимательно смотрел на Марусю.
Чтение стихов продолжалось бесконечно, оно перетекало с дачи на дачу, поэт жил временно у своих друзей, рядом со знаменитой ахматовской "будкой".
Поэт любил Марусю попугивать. В редкие прогулки по вечернему посёлку, он ей рассказывал как к нему прилетают вампиры, оголял шею и тыкал пальцем в какие-то странные синие пятна, над самой ключицей, птички оказывается с мышиными головами, сосут кровь по чём зря. Ага, вот почему он такой бледный, словно пожелтевшая ватманская бумага...Женщины в возрасте льнули к нему с восторженной страстью, да и мать Маруси млела перед ним, но когда он ссохся от любви к одной старой деве, а потом женился на ней, никто его выбора не понял. Боже, зачем?
Ходить на концерты в Малый и Большой зал Филармонии на "Мадригал", слушать Рихтера, Браудо, Светланова, было неким питерским сакральным ритуалом. После спектакля, все скопом шли в пивной бар под Думу, а кое-кто в квартиру на канале, где по периметру в одной из комнат висела " невская перспектива", а в знаменитом кабинете, с кожаным диваном и книжными стеллажами до потолка, бывали небожители нашего времени. Здесь звучал голос великой Поэтессы, она читала Реквием, музыка Шуберта оживала под пальцами великого Пианиста... Маруся всех их знала и вполне была в этом мире своя. Наш мир, наше малоепространство, некий малый обитаемый остров, где царила красота и лёгкость, в безбрежном океане серости и страха, заполненном не своимилюдьми. Как она дорожила этим "своим"! А сейчас? Тот мир, оказался даже не мирком, а огрызком сточенного карандаша, его в пальцах не удержать и ничего им не написать...кто спился, кто покончил с собой, умер от рака, от сердца, от почек, ссучился, а те, кто уехал, кто ещё жив, но уже не тот как прежде, забыл о том времени, о вере, о надежде и любви, этот мир- мирок сжался, до того, что егоможно запихнуть в старый ломкий, спичечный коробок. Для Маруси все эти люди превратились почти в привидения.
В Большом зале Филармонии, в красных плюшевых креслах, в те годы, ещё сидело много своих.
Поэт всегда появлялся после начала первого отделения, он поднимался на второй ярус, опирался спиной на белую мраморную колонну, руки скрещивал на вельветовой груди и замирал в профиль, слушал, потом блуждал, перемещался, мелькал то с одной стороны зала, то с другой, к кому-то наклонялся, что-то шептал, спускался вниз покурить. Уже тогда он слишком много курил.
Однажды, дирижировал японец, Маруся напряжённо слушала. Вдруг, что-то легло на колени, игольчатый укол прошёл сквозь платье, на коленях роза, оглянулась, но увидела поэта в спину.
" Это прощальный знак", - сказал Борис и понюхал розу.
"Так и встречи то не было..."
Она выросла в благополучной семье, защищённой от ударов Советов, никого не посадили, не расстреляли, наверное, и эта удача не была случайной.
Маруся не раз задавалась вопросом - почему так?
Позже она нашла ответ, к сожалению не очень приятный.
Романтизм и восторженность, царившие в их доме, воспитали в ней идиллическое отношение к миру, подкреплённое опасной уверенностью в то, что хороших людей на свете больше чем злодеев, что прекрасное будущее не за горами, а почти за поворотом, но не потому что она каждое утро слушала "пионерскую зорьку" и куцый набор песен из репродуктора знала наизусть, она не по возрасту рано осознала, что семейный оазис счастья существенно отличается от окружающей серости будней. Слишком рано она стала читать взрослые книжки и задавать вопросы. Родители иногда отвечали, а дед с бабушкой отмалчивались.
Когда она подросла, уже другие люди, рассказали ей, какими слезами страданий полит красный кумач транспарантов и почему стране нужны не только ударники труда, но и пятилетний план в три года. Профили вождей мирового пролетариата на фасадах отпечатали свою свинцовость и на неулыбчивой толпе граждан, всё серо - чёрно- бурое, ничего яркого, кроме флагов. В те пятидесятые, редкие смельчаки из девушек щеголяли в брюках и стригли волосы "под мальчика", град оскорблений, ненормативной лексики лился вслед несчастных бунтарей, милиция хватала стиляг, резала на куски "дудочки", отнимала башмаки на "манной каше", брила коки "элвиса пресли", арестовывала предприимчивых молодцов торговавших плащами "болонья" и носками, а партийные старушки шикали вслед джинсов и начёсов "бабэтта".
Она вспомнила случай с другом юности, на Невском проспекте, у кафе "Север" собиралась смесь фарцовщиков, поэтов, художников, частенько среди них мелькали и будущие знаменитости, милиция не дремала, дружинники топтались рядом. В тот день Вильям Бруй пришёл в связанном собственноручно верёвочном свитере. Это был вызов! День оказался неудачным, загребли всех, "мусора" свитер разрезали на куски, но через пару дней, когда Маруся зашла к Вильяму в мастерскую, свитер зажил второй жизнью, стал ещё "безобразнее", был дополнен комплектом брюк из половых тряпок и немыслимой шляпой с пером.
Её семейное пространство было заполнено наукой и музыкой. Дед был академик, физик-атомщик, а в душе музыкант. Он хорошо играл на рояле, дружил с актёрами и в доме по старинке устраивались журфиксы, на них приглашались только свои, кое-кто из гостей пел, дед садился к роялю. Благополучие держалось на его заслугах и положении, а бабушка всегда была на страже. Она охраняла покой.
Как ей удавалось сочетать свою работу научного сотрудника, с порядком в доме? Никто этого не понимал. Но она удачно расставляла все фигуры на шахматной доске светской жизни, кто-то допускался к деду, а кое-кто нет. Так постепенно сложился свой, верный круг друзей, в нём было всего поровну, люди нужные, полезные, интересные, но осторожные и не излишне болтливые; в этот райский сад, иногда залетали назойливые мухи, но их бабушка быстро вычисляла и очень умело выметала из дома.
Вначале пятидесятых годов атомщикам и видным математикам был построен Академический посёлок в Комарово, под Ленинградом. Каждый дом- двухэтажный, с финской мебелью, посудой, газовой плитой, тут же ванна, тёплый сортир, огромная веранда, паровое отопление, участок земли - немереный, на нём же "сторожка", гараж, сад, огород...Только служи на благо родной науки, развивай мирный атом. Вокруг этого посёлка обстроились и другие знаменитости, здесь же была дача Шостаковича, Черкасова, Орбели, писателей Германа и Гранина, и разные "дома творчества".
Дед обожал дачу, жил подолгу, практически с ранней весны до конца октября, а встречать Новый год приезжали родители с Марусей. Все в этом посёлке знали друг друга, а молодёжь, сменяя поколения, дружила между собой. Это была "оттепельная" золотая молодёжь, конца пятидесятых, уже тогда они катались на невиданных красных "пежо", пили заморское, били "джипы", папы привозили новые, им многое сходило с рук.
Для Маруси, кроме этой, другой среды, как бы не существовало, с другими, она общалась в школе, куда её записали родители по настоянию деда и бабушки. В народ и в школу жизни - так приказал академик! Единственная внучка, должна быть воспитана как все, а что её привозит и увозит в школу шофёр и высаживает за углом, так это...ну, в общем так надо.
В классе её посадили за одну парту с Томкой, а её брат сзади и всё норовил Марусю за косу дёрнуть, да на переменке, свои руки показывал усыпанные бородавками, а однажды на уроке физкультуры, разулся перед Марусей и она с ужасом увидела, что у него шесть пальцев на одной ноге. " Во, видала, какой я. Ни у кого такого нет!" Конечно она делилась с Томкой разными вкусностями, которые ей давали с собой в школу, и как-то само собой получилось, что однажды, привела она её домой. Шофёр возражал, не хотел везти, но Маруся проявила характер и настояла. Бабушка, увидев их поджала губы, но быстренько сообразила, обняла Томку за плечики и провела в столовую. Домработница, поставила на стол яблочный пирог. Девочка испуганно озиралась по сторонам, косилась на картины, сцепила руки под столом и неотрывно смотрела на рояль. " А наш папка, на гармошке умеет, а мамка пляшет так, что с потолка штукатурка сыплется... у соседей",- и засмеялась.
После чая, Томка осмелела, когда через два часа, набегавшись по огромной квартире, наигравшись в прятки с Марусей, заглянув во все шкафы она ушла домой, тут-то и обнаружилась пропажа серебряной солонки.
В их квартире, гигантской, с потолками в пять метров, было два рояля и фисгармония, Марусе разрешали терзать только её. Инструмент завораживал. Резьба по чёрному дереву, плоский, осипший звук выдыхаемый изнутри эбенового ящика, чтобы поддержать этот сдавленный голос над клавишами нужно было вытягивать странные штучки, напоминавшие перевёрнутые шахматы, одновременно, быстро дотянуться ногами до широкой педали, сильно надавить, и тогда инструмент охал, выдыхал... и оживал звуками, протяжными, потусторонними. Мешанина странных мелодий выстраивалась в причудливые формы, фантазия тянула дальше, под пальцами Маруси множились немыслимые композиции, воображение уносили туда, где что-то мерцало и брезжило, а нотные шкафы были единственными слушателями этой темпераментной абракадабры.
Бывало, что ей разрешали переодеваться в актрису. Она залезала в гардеробную, доставала из сундуков мамины платья и переодевалась в цыганку или даму.
Особенно красиво она выглядела в шляпе с вуалью.
Раз, в десять дней, к ним приходил настройщик роялей Павел Петрович, в семье его прозвали - "папи", только ему доверялись рояли. Он ловко откидывал чёрные лакированные крышки, скрывавшие тугие медные струны, мягко, словно смахивая пыль, проводил по ним рукой, прислушивался к их перезвону, брал камертон, бил им по краю стола, быстро переворачивал и металлическим шариком наставлял на струны, потом прижимался ухом к брюху рояля, долго слушал его жалобы, слоновая кость октав под рукой настройщика журчала всё податливее, метроном отстукивал своё сердцебиение, оно постепенно выравнивалось, и "доктор Айболит" что-то ласково шептал.
Маруся садилась тихонько в уголок, милый "папи" с ней болтал, рассказывал смешные истории, угощал любимыми тянучками, позволял управлять метрономом. Она знала Павла Петровича столько, сколько ей было лет. Однажды бабушка сказала, что он заболел, попал в больницу и вместо него придёт другой человек. Маруся огорчилась, но в обычное время забралась в уголок атаманки.
Новый настройщик оказался сумрачным, даже неприветливым, гораздо старше "папи", сразу сказал ей выйти из комнаты и не мешать работать. Маруся обиделась, закрыла за собой дверь, но осталась сидеть в коридоре на банкетке. Какое-то время за дверью слышались обычные звуки настройки рояля, но вдруг, странный возглас, стон и что-то тяжёлое упало на пол. Маруся подошла к двери, приложила ухо, прислушалась, попыталась заглянуть в замочную скважинку, но к сожалению дверь была заперта на ключ с другой стороны. Гробовая тишина в комнате, вызвала лёгкий страх, но детское любопытство взяло верх и она побежала за бабушкой. Дверь долго пытались открыть, толкая карандаш в дырочку, но старинный, тяжёлый ключ не поддавался, тогда бабушка позвонила в соседнюю квартиру, где жил здоровенный бас, заслуженный и народный "мастер на все руки", он принёс с собой "фомку" и топор, дверь сдалась без боя. На полу лежало тело несчастного настройщика.
Ему ткнули в нос флакончик с нашатырём, брызнули водой, открыли настежь окно, мужчина пришёл в себя.
" Я ведь не знал, что именно здесь меня мучили, ночью взяли, долго куда-то везли, потом вели по этажам, коридорам... куда? на краешке табуретки сидел сутками, есть, пить, не давали, а если засыпал и падал на пол, то выливали ведро ледяной воды, смену дня и ночи узнавал только по квадратику неба и отсветов на крыше. Вон, та труба... я её на всю жизнь запомнил".
Все посмотрели "туда". И вправду, в форточке маячила кровля, труба и мирные голуби.
"... На отца показания выбивали. Вы знаете, что это такое? Лучше не знать. Мой отец во время НЕПА был часовщик, ювелир, его арестовали уже в тридцать втором, нам сказали, что он умер от сердечного приступа в тюрьме, но мать всегда была уверена, что он не выдержал побоев. Ведь из него, золото "выпаривали". Прошло несколько лет и меня взяли. Долго допрашивали... Как всё странно, но я теперь понимаю, где у них были камеры, ведь этот дом примыкает к их главному штабу. Ирония судьбы, что отдали его под квартиры учёным и актёрам, хотя очень удобно, можно всех знаменитостей держать под прицелом. Многих наверное арестовали?" - участливо спросил он обращаясь к бабушке.
" Да я помню как перед войной, из некоторых квартир..."- неожиданно произнёс бас, и осёкся.
" Постыдились бы, ведь ребёнок рядом слушает, потом будет повторять разные глупости" - строго сказала бабушка. - " Нет, я ничего подобного не помню, и вам не советую...фантазировать".
Но бас не смутился и продолжал.
" Вы ведь, когда сюда шли, видели, наверное, сколько мемориальных досок на фасаде висит. Одна из них знаменитой Колонтай, её окна приметные прямо на улицу выходят, а стёкла бумажными полосками, накрест переклеены... от бомбёжки осталось или от чего другого? Почему квартира до сих пор необитаема? И таких в нашем доме странных квартир, не одна и не две... Ваша внучка ходит балетом заниматься к знаменитой К., она мне сама рассказывала, что по ночам слышит, как кто-то плачет постоянно, а вот где, она понять не может. Даже в ЖЭК заявления писала, они комиссию присылали, стены простукивали...".
" Замолчите, хватит, при девочке небылицы рассказывать! Что она подумает! Что мы живём в доме с привидениями? У нас здесь царит наука, искусство и музыка... чистоеискусство, и, кстати, люди рядом, наши прежние соседи это вполне понимали".
Бабушка подошла к окну, подёргала шнурок и тяжёлые шторы, упав театральной гильотиной начисто отрезали серенькие сумерки.
Маруся, квартиры напротив знала. В одной из них жил дружок, Паша Преображенский, отец его морской адмирал, а в другую, она ходила три раза в неделю заниматься уроками балета, именно к этой прославленной К.
Девочки в пачках, мальчики в трико, палки вдоль стен, напротив огромное зеркало, стареющая прима, посасывающая пустой янтарный мундштук, кожаным стеком, подстёгивает в фуэте... быстрее, быстрее, пот градом, ан, дё, труа, ан, дё, труа, ноги выламываются в бесконечных плие, прыжки всё выше, выше, кажется и сил нет, а если поднажать, то неожиданно, приходит второе дыхание.
" Пожалуйста, выйди Маруся", - и бабушка плотно закрыла за ней дверь.
Маруся двинулась по длинному коридору к кухне, налево, тут ванная комната, лампочка источала мёртвецкий голубоватый свет, кафельные квадраты отмытые хлоркой блистали больничной чистотой. На дне огромной белоснежной ванны, у самого стока сидела ангорская Манефа. Лапкой и язычком она пыталась слизнуть струю, носиком тыкалась в сток, припадала ухом, слушала.
Вчера ещё здесь плавали здоровенные толстые карпы. Раз в месяц их привозили, в подарок деду. В квартиру заносились клеёнчатые сумки, в них что-то булькало, ванна заранее наполнялась водой, живность вываливалась, а домработница деревянной скалкой, дружески похлопывая по рыбьим телам приговаривала " ну братцы кролики, оживайте...", кролики в панике, с шумом расплёскивая воду оживали. Маруся стояла рядом.
Кошка, будто знала день, когда должны были привезти рыбу, два дня постилась, сидела у входной двери, ждала, а как только карпы плюхались в воду, мгновенно вспрыгивала на табуретку рядом, замирала сфинксом, наблюдала, в темноте, её глаза светились немигающими плошками.
Домработница включала свет, карпы тёмной массой жирных тел в страхе замирали, чуяли, что перед смертью не наплаваешься. Она надевала резиновые перчатки, запускала руки в кишащее склизкой чешуёй месиво, вытаскивала одного "кролика", материлась, с маху шлёпала карпа о край ванны, хватала топор и отсекала голову.
Так ловко она расправлялась с рыбьей "дичью". Процедура повторялась, за неделю стадо редело, чтобы оно не сдохло раньше времени им подливали живую водицу.
Для Манефы наступали счастливые денёчки, зажмурив от наслаждения глаза, давясь рыбьими костями она до отвала объедалась, а потом вылизываясь, часами наводила свой кошачий марафет.
С этой рыбой у Маруси было связано воспоминание. Она гуляла с матерью в Александровском саду, бегала вокруг дедушки Крылова, копалась в песке и нашла розовую пластмассовую рыбку. Потёртую, маленькую, она умещалась в её детском кулачке. Дома Маруся её отмыла и решила, что когда привезут очередных карпов, её "золотая рыбка" обязательно спасёт своих живых сородичей. Наступил день завозки "дичи", улучив момент, она прошла в ванну и бросила игрушку в воду. Не прошло и часа, как Марусю позвала бабушка, перед ней на блюдце, лежало её чудо. "Это что?" " Моя рыбка. Я её нашла." "Немедленно выброси и никогда не приноси с улицы чужие, грязные игрушки. Может они заразные или отравленные". "... я её нашла, она теперь моя, она чистая, ну, пожалуйста оставь мне её, я тебя очень прошу". Маруся захлёбывалась в плаче. " Как всегда, это фантазии твоей матери". "Да, мама разрешила мне ". Бабушка пошла в уборную и спустила рыбку в унитаз.
Но волшебная рыбка не утонула. Маруся пробралась в туалет, запустила руку и вытащила её из стока.
Она тоже приехала с ней в Париж.
Мама вышла замуж за папу и через четыре месяца Маруся появилась на свет. "Он тебе не пара, но коль уж тебе вожжа под хвост попала, так будь любезна сама отдувайся, оформляй отношения и рожай". Бабушка с дедом так и не "приняли" отца Маруси, они все вместе жили в одной квартире, но силы оказались не равными, старшее поколение обладало принципами морали, а мама и папа нет. "Моя дочь испортила себе жизнь, нашла какого-то ущербного.И это она ! За которой ухаживал профессор Г., так нет, связалась с недотёпой, он видите ли непонятый гений, а как деньги зарабатывать, тут мы подкидываем, а уж к воспитанию Муси его лучше вообще не подпускать". И так далее.
О том, что мама оступилась в жизни, она слышала часто.
Дедушка ухаживал за бабушкой год и ни разу к ней не притронулся, вздыхал, стихи писал, только после свадьбы всё случилось... Пресловутый кодекс чести, держался на пуританизме тех лет; если девушка в первый вечер целуется с парнем, следовательно она нехорошая.
Мама выросла в окружении приличных людей с достатком, воспитанная в шорах, она вполне усвоила всё подноготное ханжество тех лет. Она долго боялась переступить за черту дозволенности. Времена менялись, над ней посмеивались, а она мучилась, оглядывалась на семью, тяготилась своей скованности, но натура - не дура и вполне подготовила её к броску; не хотелось, конечно, так непристойно, грубо, впопыхах, как некоторые подруги, только ради того, чтобы стать "взрослой" и шушукаться потом по углам. Грезилось о большом и прекрасном! Хотелось ли замуж? Наверное, так было бы лучше, но время шло и томное ожидание разрешения проблемы с мечтой о принце не сбывалось, может слишком разборчива, да заумна, а может потому, что ей с детства внушили некую значимость самой себя, "ты должна помнить всегда из какой ты семьи, ты красавица, умница, талантливая, а потому не разбазаривайся по мелочам. Придёт время, мы тебе сами подберём достойного человека". Но время шло и молекула, сделала своё дело - "девушка созрела", настал день, когда она позволила себя поцеловать, потом бегала от этого парня, пряталась. На третьем курсе ещё один шажок, стихийный романчик, он даже предлагал руку и сердце, красиво ухаживал, но она нашла в себе силы и дело "до дела" не дошло, было страшно. За ней укрепилось прозвище, не очень лестное, из-за чего парни стали её побаиваться, постепенно ряды поклонников заметно поредели.
Толик стал её лебединой песней, подвернулся случайно, оказался тихим, незлобным человеком, и уж совсем не ожидал, что окажется зятем академика. Он стал любящим и заботливым отцом. От безденежья, от того, что он оказался не из "своих", что академическая семья прикрыла грех дочери, Толик был обречён на вечные унижения и сосуществование, под одной крышей с родителями жены. Мама частенько плакала и защищала отца, а Марусе было всегда хорошо с папой недотёпой.
Они часто гуляли, отец фотографировал и всё норовил пробраться в какие-то недоступные глазу места, за заборы, в разрушенные церкви, усадьбы, дворы, бродил по Карельскому перешейку с аппаратом и мечтал побывать в "закрытом от народа" Кронштадте. Инженер по специальности, у него была страсть - фотография. В квартире, он отвоевал себе чулан, устроил лабораторию, проявлял, печатал, развешивал на верёвке странные снимки. Пейзажи - мрачные. Лица - невесёлые. Однажды он показал Марусе фотографии воздушных шариков улетающих в небо.
"Как ты думаешь, доча, если их вместе связать они человека подымут в воздух?" - и засмеялся. Мысль ей понравилась: " Пап, давай испробуем на Манефе, отправим её в космос, как Белку-Стрелку, а потом и мы с тобой улетим, далеко, далеко".
"Найдут, из под земли достанут. Но мы с тобой придумаем как их обмануть. Хорошо бы купить двести шариков, баллоны с воздухом, поехать в Комарово, на залив, обязательно ночью, проверить куда ветер дует, если вправо, к Финляндии, то мы с тобой обвяжемся и полетим... а как опасную черту пересечём, будем шарики палкой протыкать, по одному, и спустимся на землю..."
" А потом?"
" Будет суп с котом".
" Может быть, маму возьмём с собой?"
" Подумаем, а пока это будет наша с тобой маленькая тайна".
Маруся никому никогда об этом не рассказывала.
Как нужно вести себя в обществе, что смотреть, слушать читать и за кого выходить замуж, Марусе, тоже внушали с детства. Нет ни мама с папой, потому что их воспитание никуда не годилось, да и что они могли привить дочери, в лучшем случае таскать в гости к своим сомнительным друзьям, песни под гитару петь, Мусенька говорит уже о каких-то "бардах", а на днях из их комнаты слышались джазовые завывания. Бабушка не выдержала, потребовала объяснения от родителей, у них здесь не кабак и ткнула папу носом в фотографии Ломоносова и Бетховена над роялем.
Марусе было лет четырнадцать, когда вернувшись домой после школы ей открыла дверь мать с помятым от слёз лицом и каким то ватным голосом произнесла "иди к себе, у нас тут разговор". На маме было её самое красивое крепдешиновое платье, сложный восточный орнамент, бирюзовые, розовые, белые цветы, материал из Индии, подарок отца к дню рождения. Родители собирались вечером в гости, да видимо опять поссорились с бабушкой и выясняют отношения.
Муся пошла к себе, взяла книжку, прилегла на кушетку. За стеной слышались рыдания матери.
"Но причём здесь мой муж, он когда этот отрез покупал у спекулянта не рассматривал его в лупу, да и я уже второй год это платье ношу". Голос деда- бу-бу-бу, что-то увещевательное, "...ну, а на парткоме, тебе что сказали? Чтобы ты это платье разрезала на куски, при них! Почему ты этого не сделала?" " Как же я могу это сделать, ведь это подарок Толика, я это платье люблю, я им сказала, что готова свастики заштопать, а они требуют при них чик-чик, ножницами, иначе будут неприятности всем. Я пыталась им объяснить, что свастика у индусов совсем не то, что у фашистов, но они сказали, что и Толику влепят выговор, и устроят неприятности"
" Да, плевал я на их угрозы! Могу хоть завтра уволиться, с моей квалификацией я себе работу найду".
" Толик, а откуда они знают, что ты фотографией занимаешься? Я никогда им ничего не говорила".
"Стучат, подсматривают, прослушивают! Всё! Это конец, я сойду с ума в этом доме! Может быть, вы думаете, что я всю жизнь готов в вашей золотой клетке сидеть и смотреть как вы калечите нашу жизнь и ребёнка! Я очень рад, что у нас возник этот разговор, пусть он станет последним. Или мы уходим втроём или разводимся".
Марусе за стеной стало очень страшно, она выбежала в коридор, толкнула соседнюю дверь и шагнула на середину комнаты.
" Папочка, я с тобой".
Отец её обнял, взволнованно что-то забормотал в ответ, мама растерялась, а бабуля-дедуля угрожающе примолкли. Так старые разногласия в семье неожиданно приняли новые формы.
Помимо фотографии он увлекался историей и географией, мог часами фантазировать о возможной поездке в Италию или Францию, рассказывал ей о Париже, да так, словно там побывал, знал название улиц, фамилии президентов. Бывало он говорил: " Вот если бы мы с тобой поехали вместе на пароходе по Средиземному морю, то обязательно посетили бы Марсель, а потом...", и дальше следовало много интересных подробностей, о маршруте, о странах, о людях, их языках, обычаях, его мысль улетала далеко, блуждала в неведомых странах, рисовала вполне конкретные подробности путешествия и, вдруг, на самом интересном месте, появлялся некий затор, тупичок. Отец замолкал, мрачнел лицом, собирал разбросанные по столу листки бумаги, засовывал их куда-то на дальние книжные полки, и как бы полушутя говорил: "Доча, это всё между нами, мы ведь с тобой друзья и умеем хранить тайны?"
В разговорах с отцом ей всегда казалось, что не он, а она много говорит, но это было не так, она всё больше молчала, вслушивалась в его монологи, в поток информации. Надрыв его души был таким звучным и настолько живым, что, вспоминая их беседы, ей всегда казалось, что у них была дискуссия. Его полёты фантазии, как ни странно, сводились к некоей сознательной слепоте и глухоте, отчего он совершенно не интересовался окружающей жизнью. Газет не читал, радио не слушал, говорил, что все враньё, но, однажды, она поделилась с ним случайно попавшими к ней текстами диссидентских поэтов, ей хотелось их показать отцу и почему то она была уверена, что ему понравиться. Он взглянул, никак не поддержал разговора и стушевался.
Марусе было это неприятно.
То ли от того, что отец знал, что обречён на вечное прозябание в ВПК, а потому никогда не увидит даже Болгарии, то ли от вируса хрущёвской оттепели он немножко разморозился. Будучи от природы любознательным, а по жизни ставший человеком в футляре, он запер себя на ключ, который вполне сознательно потерял. Так однажды, он сказал Марусе: "ты знаешь, что если бы мне купили билет и предложили поехать в путешествие по Европе, то я бы отказался. Мне так хорошо с моими книгами, а там... там, всё наверняка иначе чем я представляю".
Отец, сам не ведая, бросил зёрна на благодатную почву. Он зародил в ней любопытство, которое так тщательно, на протяжении всей его юности, старались в нём самом убить стереть, сравнять, запугать разными способами. Она взрослела, становилась старше, чаще задавала ему неудобные вопросы, свои молчаливые монологи стала ословесивать, ей хотелось о многом расспросить, но их беседы шли всё труднее.
Вот, опять, ей дали на сутки листочки "самиздата". Отец близоруко прищурился, поднёс папиросную бумагу к толстым стёклам очков и через пару минут вернул Марусе. "Ты это в нашем доме не держи. Пожалуйста, немедленно верни".
Двухэтажная дача в Комарово по настоянию старшего поколения была давно разделена пополам, весь первый этаж с верандой в сад, обжит дедом и бабушкой, а задняя веранда, с крутой деревянной лестницей по которой попадаешь сразу наверх, в три светлых комнаты и чердак-мансарду вела к родителям. Была ещё сторожка, в ней каждое лето жили дальние родственники, так уж завелось, приезжали они из Харькова, на три месяца и бабушка под суровым взглядом мужа-академика терпела глупые и не интеллигентные разговоры с провинциалами. Дед ценил в себе доброту и поэтому старался поддерживать кровные связи.
Мама познакомилась с папой в Куйбышеве во время эвакуации, туда направили много учёных из Ленинграда с ними и дед-академик, с семьёй. Свою дочь он устроил в "ящик", а Толик был комиссован и как ценный специалист работал в этой закрытой структуре. Маруся так никогда и узнала, что он там делал. Частенько он ей жаловался "вот сыграю из ящика в ящик, так и не увижу мир".
Фотография для отца стала отдушиной, окном в другое измерение, здесь никто его не контролировал, за свои эксперименты ( так он их называл) отвечал сам, показывал только верным друзьям. Любил он делать портреты, в них весь характер человека выпирал наружу, подсмотрел он как-то домработницу на кухне в момент генеральной уборки, умудрился нащёлкать так, что она и не заметила. Как назло, попались эти фотки на глаза академику, обычно погружённый в свою науку и брезгливо относящийся к хобби зятя, он возмутился: " Всё дурью маешься! Какое право ты имеешь издеваться над рабочим классом!"
Маруся с годами, поняла, что папа совсем не похож на других, а они, его на дух не переносили, чуяли что-то не то. Он всё больше маялся, болел, что-то писал и чаще повторял дочери " сохрани себя, не дай им себя сожрать". Кто то ему звонил, звал в другие города, якобы для новой работы. После этих звонков он метался, не мог найти себе места. Его тянуло в глухомань, в недоступные для связи места. Будто хотелось ему спрятаться от кого то. Он стал брать отпуск за свой счёт, уезжал всё чаще, всё дальше, звонил реже....
Маруся его жалела, а с возрастом вспоминала их "полёты" на шариках, отцовские роговые очки, за которыми вспыхивали весёлые солнечные глаза, как только он склонялся над воображаемым планом их путешествия. В процессе подготовке нашлись пробелы, они вместе подробно доделали схему, отец сверял всё по каким-то старым картам, он даже составил список продуктов, лёгкой непромокаемой одежды, внимательно высчитал время, которое понадобиться им после того как они приземляться и найдут нужную дорогу до первого посёлка. Маруся была в восторге от того как здорово он знал местность Карельского перешейка, но однажды, когда она вечером, поскреблась в его каморку-лабораторию, чтобы продолжить игру, то увидела в корзинке для бумаг, обрывки их плана и карты. Отец на её удивлённый возглас, не обернулся, и довольно сурово сказал, что отказался от их перелёта, потому что чего-то недодумал, и по его расчётам они все равно бы не долетели.
Она загрустила, но тогда у неё было много других забот, которые отвлекли её от игры.
Перед своим окончательным исчезновением, он позвал её пройтись.
На продуваемой ветром набережной, из старенького портфеля он вытащил тетрадку и сказал, что это его "дневник"; в нём много подробностей, впечатлений, особенно характеристики разных людей и встреч. При этом он смущённо хмыкнул и добавил "..как знать, может он тебе пригодиться. Пока я храню его у себя, но придёт время и ты его прочтёшь".
Вид у него был болезненный.
Любовь к отцу была её первой несчастной любовью, а когда он их бросил, она всё чаще вспоминала их разговоры, плакала и думала, скучает ли он о ней.
Пустоту осиротения ей нечем было заполнить, но как часто бывает, наставало завтра, оно забирало ночные страхи, день приносил свои заботы, всё как-то успокаивалось и хотелось думать, что всё образуется.
В подростковом возрасте, ей казалось, что в семье был некий равнобедренный треугольник: враждующий лагерь баба-дед - против хороших мама-папа, ну, а она, в серединке, всеми любимая. А теперь, прокручивая плёнку памяти, всплывали некие события; в фокусе прошлого выявлялись странности матери, скандалы, терпение отца и постепенно, треугольник скашивался, из стройной пирамиды отношений не оставалось и следа, да так, что в один непрекрасный день, всё рухнуло, расплющилось, и под натиском событий дед-баба приняли в свой клан отца. Он стал их надеждой, хоть он и вахлак, но мог спасти их от позора.
Ситуация созревала медленно. И во всём виной была поэзия.
Мать от скуки, а может и от тогдашней моды, стала пописывать. И надо же такому случиться, что один тип ляпнул по пьяне, что это "суперталантливо и музыкальнопостроенная строка ляжет на мелодию". Мать в это поверила, взяла гитару и сочинила к стихам музыку. Компании собирались часто, после выпитого и ещё раз налитого она пела и читала стихи... Папа-Толик сразу вставал, собирал грязную посуду со стола, выносил пустые бутылки, курил одну за другой, а уже в три ночи, все ехали допивать за город или в аэропорт. Мать на ногах еле держится, но "вперёд, ребята, махнём в Комарово, на Щучье озеро, костёр разожжём..." Толик за ней, придерживает, чтоб не упала " ой, отстань, лучше дома сиди, не видишь что ли, кто со мной рядом", но он от жены ни на шаг, в машине пьют, поют, маму укачивает, "ой, мне плохо...", шофёр притормаживает. Толик вытаскивает её грузное тело на обочину.
Стихов маминых почему-то никто не хотел печатать. "Новый мир" отказал, журнал "Юность" порекомендовала кое-что доработать. И выходило, что мама поэтесса не понятая, талантливая, но не ко времени, и как объяснили ей друзья, что она "диссиденткая поэтесса", а может быть даже "внутренняя эмигрантка" и её могут понять только за границей.
Ей предложили с оказией переправить стихи во Францию.
Она не долго колебалась и согласилась, а чуть позже ей сны нашептали, что со своим мужем вахлаком, она погубит талант, который нельзя закапывать, талант нужно подпитывать, так что лучше всего действовать через именитых писателей, с одним она вскоре сошлась.
Это был первый побег матери из дома.
Она тогда исчезла на несколько недель. Отец после работы, часами просиживал в каморке лаборатории, проявлял, а на выходные собирал рюкзак и уезжал.
Сейчас, уж трудно восстановить, когда у неё началось своего рода помутнение рассудка, желание всё бросить, бежать без оглядки, упиваться любовью, настоящей, последней, а потом вымаливать прощение у мужа, бить себя в грудь и казнить.
И он её прощал.
А Маруся умирала от жалости к отцу и ненависти к матери, которая прожигала свою истерзанную душу, то на даче у известного писателя Н. в Переделкино, то в Москве, на квартире у поэта Е. Месяца через три, а иногда и раньше, она, выброшенная за дверь законными жёнами, униженная и посрамлённая возвращалась в Ленинград.
Отец и это прощал.
Тогда то и начался распад семьи, соскальзывание в пропасть и никакие академические сетования бабушки и деда не помогали, "позор, позор, ты хоть о нас подумай, ведь ты замужняя, у тебя дочь растёт ..."
Потом отец окончательно исчез, и Маруся поняла, что он больше не вернётся.
Шли дни, недели, Марусино сердце иссохлось тоской, подточилось страхом неизвестности, её безоблачное детство, их семья, воспоминания выслаивались в кремовый торт. И зачем нужно было всё разрушать? Ради чего? А ведь родители любили друг друга, она помнила их нежность, не могла же любовь вот так просто исчезнуть, будто кто слизнул сладкую пирамидку счастья.
Следующий вопрос, конечно эгоистический, но законный: "а как же я?" На чьей стороне и с кем ей нужно остаться? Мысли червяками проедали сердце, а ответа не было.
В университете она расцвела, оттаяла душой, подружилась с интересными ребятами, вместе на "джем-сейшены", на вечера с Соснорой, первые джазклубы, споры о смысле жизни. Она часто вспоминала отца, он наверняка был бы рад за неё, именно ему, и только ему, она была благодарна за некий вирус свободы, то что он называл "мы не рабы, рабы не мы, и думай доча о том, кто с тобой рядом, чужих не подпускай к душе". Она его заветы помнила и чем дальше тем больше всплывали в её памяти их прогулки с задушевными беседами, иногда он звонил, но неизвестно откуда, его голос дрожал от волнения, он всегда находил ласковые и нужные слова. После его окончательного ухода из семьи у Маруси долго сохранялось чувство, будто отрезали ей руку или ногу. Что он поехал искать в глуши, какую правду, от чего или от кого скрывался? Вопросы эти мучили её постоянно. Мать от прямого разговора увиливала, а дед с бабушкой локти кусали, потому что за последние годы он из никчёмного зятя, стал "кчёмным", единственной опорой и спасением от материнских закидонов... А если он уехал не в Сибирь, а куда-нибудь дальше?
Вот опять не спится. Движущиеся тени на потолке, над окном, они расплываются, принимают причудливые формы, превращаются в уродов с толстыми животами, маленькими головками, склеиваются в какие то шары, укатываются за гардину, что-то шуршит за шкафом, отдалённое треньканье последних трамваев, гнилое дыхание из открытой форточки. Матери нет уже три дня, где она, с кем... хлопнула входная дверь, шёпот, смешок, голоса, потом за стенкой в родительской комнате возня, что-то тяжёлое падает на пол. Маруся, свернулась калачиком и натянула на голову одеяло. Сердце стучит молотком по душевной наковаленке, стучит так сильно, что кажется разрушит стену, за, которой происходит что-то ужасное и остаётся только молиться. Да как и кому, она не знает, не умеет. Может помогли бы заклинания, но и они ей неведомы. Стихов материнских она не знает, всегда отказывалась запоминать. Ведь она никакая не поэтесса, а так выскочка, вот и ни один журнал её печатать не хочет. Так, что её вирши это полная ерунда, только одни несчастья от них, одно разрушение. Но из ночной памяти выплыли слова и её губы зашептали... " в углу зловещем наших будней, в потоке чёрных слёз отчаяния, в надежде на спасение, в мольбе на воскресение и в радость пробуждения, приди ко мне покой; по ниточке натянутой, канатом перетянута, над пропастью иду, и горло запечатано, да так, что не сказать, что в радость, что в печаль; а если вынуть кляп и в голове продует сквозняком, и под канатом расстянуть матрацы приземлений, то может быть, в надежде на спасенье не будет страшен роковой прыжок...".
Стихи эти, когда-то читала мать.
Утром Маруся, резко распахнула дверь в родительскую комнату, чтобы всё, раз и навсегда расставить по местам и поговорить на чистоту.
На кровати в полумраке шевелилось два тела.
Она выбежала на улицу, жгучие слёзы позора заливали лицо, прохожие на неё оборачивались и добежав до университета, у самого входа она столкнулась нос к носу с Лёнчиком.
"Ты, что детка? Что случилось? Ну-ка пойдём, поговорим"
Почему именно ему она всё рассказала, до сих пор непонятно. Задыхаясь, путаясь, прижимаясь всем телом к этому чужому человеку, она лепетала нечто совершенно несусветное, неприличное, то о чём обычно молчат и не доверяют семейных тайн чужим.
"Скажи, а твоя мать действительно отправила стихи на Запад?"
" Откуда ты знаешь? Я ведь тебе этого не говорила".
" Да, я их читал в одном русском журнале, он издаётся во Франции. К сожалению показать тебе не могу, так как мне самому этот журнал давали на время".
" Что же теперь будет, как ты думаешь?"
" Знаешь, пусть это останется между нами. Я умею хранить тайны. Для поднятия настроения предлагаю программу: сегодня пойти в филармонию на концерт, а завтра махнём в Комарово, там один художник устраивает сабантуй, он недавно вернулся из Тарусы, долго жил там, почти пять лет. Собирает разных людей и поэтов, и музыкантов, а жена его актриса ТЮЗА, травестишка- маленькая мышка, здорово бьёт чёчётку. Неужели ты его не знаешь? Их дача недалеко от вашей?"
" Нет, я художников в посёлке не знаю, только поэта, он мне всё про вампиров сказки рассказывает, ухаживает за мной. А как зовут художника?"
"Борисом, кличут".
Она в деталях помнила этот день, стояло лето и сосны источали смоляной аромат.
Он только что вернулся со Щучьего озера, мокрое полотенце вокруг шеи, короткий бобрик светлых волос, синие глаза, застенчивая улыбка, уже женат, но сплетничали, что он её не любил, а больше всего на свете он любил живопись и Тарусу. Сюда он приехал на дачу к матери, на короткое время, что у него мастерская в Ленинграде, в доме художника на Песочной набережной, вид из окна на Неву.
Маленькая жена, актриса детского театра, весело протянула Марусе руку, потом они все вместе уселись на пол и долго рассматривали его рисунки, а уже после чая, когда беседа увлекла их он внимательно посмотрел на Марусю и предложил нарисовать её портрет. Лёня помрачнел и вышел, жена - маленькая мышка, сердито надула губки и закурила, а Борис улыбнулся синевой глаз.
Потом пришло много гостей, стали пить, курить, петь песни, а он сидел рядом с ней и рассказывал о Тарусе, говорил, что мечтает поскорее туда вернуться и, что его приезд в Ленинград временный, связан с семейными неурядицами. Маруся слушала его и чувствовала, как у неё наворачиваются слёзы, и что ей ужасно не хочется, чтобы он уезжал, и как-то сразу стало понятно, что её ножом, в самое сердце ударила любовь, с первого взгляда; и что слова, которые она ему нашепчет, ей тоже известны: "... проводы стали обычным делом, ночь и день мы проводим вместе, память наша, обнимает за плечи; через туман, мы старались пробиться, руки тянули и были биты, мы хотели искупать наши лица в прозрачных водах разговоров о птицах, тех, что поют нам соловьиные песни, тех, что кукуют отчёты лет, тех, что прилетают под видом вампиров и пьют нашу кровь из высохших вен. Проводы стали банальным событием, мы уже не страдаем от ран, зажили и затянулись порезы..."
" Правда, что ваша мама поэтесса", - спросил Борис
" Не знаю, говорят, что да, но я её стихов не помню, поэтому не смогу вам прочитать".
Наверное влюблённость в Бориса -это тоже не случайно, в чём-то подмена отца, Борис бы ему понравился...
Таинственность забавляла, сердечко трепыхалось, как осенний лист на ветру. Отношения их зашли далеко, да так, что теперь многое нужно расставить по местам. Но почему-то, как только Маруся приглашала его в гости, он уклонялся. На дачу заходил, но всегда в компании друзей, как бы между прочим и всегда держался так, что её семья не догадывалась об их отношениях. Комаровская молодёжь шушукалась, строила планы, видно кто-то настучал и однажды дед спросил : " Борис, что за тобой ухаживает? Ведь он старше тебя, лет на десять, только что развёлся". Она засмеялась, " фу, какая ерунда", только и сказала, а что она могла ответить ещё.
Гербарий из фиалок и васильков скоро пополнился репейником и колючками, нашлись подружки, дополнили её фантазии, ревность разъедала кислотой, проедала подушку бессонницы, утром Маруся ругала себя и обходила телефон подальше от соблазна позвонить и жгучего стыда, что сама навязывается. Она считала часы, дни, ехала на дачу, а там пусто, его нет, она пускалась в длинные прогулки по заливу, морской ветер дул так сильно, что вышибал слёзы, но это слёзы от ветра, а не от ревности, ведь на самом деле Борис её любит и все подозрения напрасны, она напишет ему письмо, в нём не будет ни слова упрёка.
Но события, о которых она даже не помышляла уже грудились, стояли на пороге, выстроились в очередь и каждое кричало, что хочет быть первым. Но видимо не поделили, и рухнуло сразу, в один присест всё, и под обломками погибла надежда.
* * *
Ей было хорошо в объятиях этого молодого человека. Он молчалив, но от того ещё загадочнее. Вчера в накуренной полутьме он подсел к ней, представился и заговорил о поэзии. В этой компании он был самым молодым, а она самая старая. Может от выпитого, но он ей показался трогательным и податливым телёнком, нежная кожа его не бритых щёк возбуждало в ней материнскую позабытую страсть - слепить и подчинить. В ночном такси, прижавшись к нему, она зашептала "ты должен держаться уверенней". Он ухмыльнулся.
Академическая квартира спала пустым сном, обстановка пьянила роскошью, мягкость ковров, картины, она протащила его к диванчику, а сама откинув крышку рояля, заиграла. Окна незанавешены, звуки падают на дно дворового колодца, подымаются в серенькое поднебесье ночного города, улетают за Невский. Они были одни, и весь мир принадлежал только им. Чуть позже, их тела раскачиваемые в такт объятий переместились в спальню и продолжили начатое.
Поздним утром, проснувшись первой, она накинула халатик в ярких китайских драконах и села перед трюмо. Отражение в зеркале смотрело на неё женщиной с распавшимися по плечам волосами, в которых поблёскивали ниточки инея, мешки под глазами, с подтёками туши, а если спустить взгляд ниже, то далее следовала белая шея с резкой серповидной складкой переходящей в пополневшее с годами тело.
Она постаралась красиво причесаться, привела в порядок лицо, тщательно запудрила мелкие морщинки на лбу и вялые тени вокруг глаз, встала и отдёрнув тяжёлую портьеру, впустила в комнату солнце. Взгляд её перешёл на худенькие обнажённые плечи выпростанные из под одеяла и она подумала, сколько может быть ему лет, вчера в компании он выглядел до странности застенчивым, беспомощным и почти прыщавым. Но разговорившись, она поразилась его знаниям и осведомлённостью, он оказывается знал современную литературу, читал многое в самиздате, вхож в те же круги диссидентских поэтов, что и она, говорил, что упивается Бродским и слышал как тот читает стихи, кажется, он учиться в университете, вот только чему, она не запомнила.
Солнце уже целиком заливало комнату и луч нахально бил в лицо спящего юноши. Она пощекотала у него за ушком, он как-то мгновенно проснулся, свесил худые ноги с кровати и смущаясь стал натягивать брюки. Застёгивая рубашку, он старался на неё не смотреть, молчал и смущённо попросил стакан воды.
" Я хочу сделать тебе подарок", - она выдвинула ящичек и достала из него галстук. - "Он совсем новый, один иностранец привёз в подарок моему мужу... да мой муж- объелся груш", - и засмеялась. Парень неожиданно осклабился и небрежно сунул галстук в карман брюк.
" Так ты не хочешь кофе?"
" Нет, мне пора бежать, я вечером позвоню", - утро сменило ночную похмельную страсть на неловкость, и было как-то не о чем говорить.
" Нет, дорогой, это я тебе позвоню. Вот чиркни свой телефон".
Он откашлялся, во рту противный вкус, смесь горечи с кислятиной.
" Нет ли...тройчатки, голова раскалывается". Она усмехнулась, он тщательно избегал "ты", на которое они вчера перешли совершенно естественно.
" Я тоже с тобой за компанию глотну...ой, ой, моя бедная черепушка",- и словно китайский болванчик, она смешно закачала головой. От, этого безымянного не "ты" и не "вы", она в первый раз почувствовала всю неловкость ситуации, которая настолько не вязалась с её привычным укладом жизни, настолько не входила в её планы, хотя планов уж давно не было и жила она по накатанному; а таким образом из пустяка, из случайной встречи в компании полу- друзей, где она многих знала, выросло нечто странное, глупое и, что самое удивительное, вскрывшее в ней неведомые стороны самой себя.
Ещё вчера, она об этом даже не догадывалась, да и зеркало и напоминало ей об обратном, хотелось отвернуться и завесить его навсегда саваном, пусть себе отдохнёт. Последние годы, её жизнь напоминала гигантский жадный пылесос, поглощающий всё сразу и без разбору, прожорливость этой адской машины утолить было нечем. Она не любила вспоминать их жизнь с Толиком, хотя долгие годы, ей казалось, что именно это и было настоящим счастьем; её забавляли отношения с родителями, вечно они были недовольны, учили, как нужно жить и воспитывать Мусю. Эта жизнь взаймы скрашивалась некой игрой в сопротивление, и им обоим грезилось, что наступит день, когда они освободятся от оков, бросят всё и начнут жить, хоть в шалаше, да в раю. Самообман превратился в тягомотину будней, время шло и однажды она начала писать стихи, а потом Толик уехал.
Поэзия заполнила её всю без остатка, она расколола её жизнь пополам и установила некий календарь событий: до Толика, с ним и с поэзией. Она всколыхнула в ней неведомые уголки страсти, разбудила амбиции, вывела из летаргии её женскую интуицию и помогла по-новому взглянуть на их семью.
Иногда ей было жаль себя, вот и сегодня утром наблюдая за спящим юношей, она подумала, что он почти одного возраста с её дочерью и вполне мог бы ухаживать за ней, а что она, старая дура, сошла с ума и выглядит смешно. Когда за ним закрылась дверь, ей стало совсем грустно, хотя в последние годы, она убеждала себя, что грусть и тоска лучшие спутницы поэзии и именно во имя этого нужно страдать и только через неустройство в личной жизни, она окончательно состоится как поэтесса. На ум приходили биографии великих литературных дам, которые ради музы сжигали и не такие парусники как их жалкое судёнышко с Толиком.
В столовой слышалось равномерное шарканье щётки, это дом работница, пришла через чёрный ход и уже занялась уборкой, натирает пол. Старики на даче до глубокой осени, Маруся с ними, у неё сейчас каникулы, а она одна в царстве мыслей и томления. Лето было в разгаре, а она любила лето, но не на даче, а здесь в душном и влажном Ленинграде, в прошлом году именно в это время она рассталась с известным писателем, уже не молодым, каждый вечер он читал ей главы своего нового романа и обещал свести её с издателем...
Она приняла душ и, переодевшись в лёгкое крепдешиновой платье, прошла в столовую. С широкими плечами грузчика, пухлозадая домработница, заткнув по-деревенски юбку за пояс, ползала под роялем, натирая до блеска паркет ворсяной тряпкой. В комнате вкусно пахло воском, мебель из карельской берёзы сдвинута в угол, рядом скручен в упругий валик гигантский ковёр, томная тяжесть в ногах и теле после горячего душа тянула Тамару прилечь на кушетку, где щёки и губы ещё хранили память безумной ночи. Она подошла к роялю, нажала на белую клавишу, потом на чёрную, села на вертящийся табурет, вытянула из стопки наугад ноты, раскрыла их и заиграла. Пальцы легко бежали по октавам, но мысли были не здесь, они роились и плохо выстраивались в обычный порядок. Домработница раскорячила стремянку и повесив на шею ведёрко с мыльной пеной тяжело взобралась на вершину, к люстре.
Два раза в году, летом в мёртвый сезон и перед Новогодними праздниками, над хрусталём этого старинного монстра совершались таинства омоложения. Специальные составы из уксуса и нашатыря творили чудеса, каждый листик и бусинка промывались и протирались.
В детстве маленькой Марусе разрешали, устроившись на полу, "помогать в работе" разбирать бусины, отделять листики от колечек и крючочков, готовить их к развеске, а через два часа, оп! - сверкающий каскад заливал комнату. Теперь Маруся большая, у неё своя жизнь о которой никто, ничего не знает. Неожиданно, Тамара Николаевна вспомнила, как весной, её пригласили на день рождение, в шумную компанию и там сквозь табачный чад, в группе стоящей у окна, она увидела дочь, а рядом с ней мужчину, блондина с голубыми глазами. Она попыталась к ним подойти, но Маруся первая подбежала, шутливо чмокнула в щёку и сказала, что ей нужно убегать и они скрылись. Кто-то сказал потом, что у её дочери роман.
Пальцы замерли, она закрыла лаковую крышку и подошла к раскрытому окну. Августовское лето дохнуло в лицо. Она упёрлась в широкий подоконник и попыталась заглянуть на дно двора, но не вышло, было слишком высоко, а вот и труба, вечные голуби на ржавой кровле прямо перед глазами. Как Мусю в детстве напугал этот настройщик, бац, и в обморок упал ... да она всегда была слишком чувствительной, слишком ранимой девочкой и слишком любила отца. Ну, да ничего, жизнь её обеспечена, квартира, дача, а со временем она многое поймёт и простит мать... На этом странном месте мысли её совершили кульбит и упёрлись в тупичок. Она сердито повернулась спиной к окну, решительно пересекла комнату и вернулась в спальню.
Здесь было пусто и одиноко. Вещи лежали и стояли в тех небрежных положениях, которое свидетельствует о бурно проведенной ночи. Чёрная самопишущая ручка дремала на незаконченной строке, рядом клочок бумаги с его телефоном, а где-то рядом, должна быть книжечка, в синей обложке. Куда же она завалилась? Ведь не могла она так просто исчезнуть? Как ни была она вчера опьянена, но в памяти чётко осталось, что славист ей эту книжку дал в руки, поздравил и сказал, что он готов передать в парижское издательство её новую рукопись. Вчера она пришла в компанию именно для встречи с этим французом, через общего знакомого, ей передали, что, наконец то она получит изданную книгу. Сюрприз! Тамара Николаевна уж и не надеялась! А тут вдруг, такая радость. Именно в тот момент, когда в квартире друзей, устроившись в укромном уголочке, они перелистывали страницы, а она замирая от радости и подливая себе и ему водочки, пила за успех, подсел к ним этот "мальчик". Иностранец смутился на мгновение, но мальчик замирая от плохо скрываемого восторга протянул руку и ему пришлось книжку показать. Хотя напрасно, не нужно было этого делать. Но, с другой стороны, он так мило и хорошо говорил, хвалил, говорил, что читал её стихи в самиздате и что он счастлив их неожиданному знакомству, ну а потом уж всё закрутилось дальше.
Пытаясь безуспешно откопать синюю обложку в наваленных рукописях на столе, она раскрыла сумочку, но её внутренности зияли скучной пустотой, она встала на колени заглянула под кровать, но и эта надежда испарилась. В это мгновение раздался стук и дверь приоткрылась.
"Есть будите?" - спросила домработница, - "я вам на кухне сырников оставила, они тёплые".
" Слушай Дуся, ты когда убирала в столовой, такой книжечки в ярко синей обложке не видала, она маленькая, на тетрадку похожа. Не могу найти, всё перебрала".
" Да откуда же мне знать? Я чужого не беру, а если и найду, где что завалялось, то всегда кладу на место или в шкаф, или на ваш стол. Нет, книжки не видела. Так может этот малый захватил...", - и она осклабилась в улыбке.
"Вот чертиха, ведь всё знает", - подумала Тамара и обвела комнату беспомощным взглядом пытаясь найти слова в ответ наглой бабе, но только рукой махнула и плечистая громада, хлопнув дверью покатилась по коридору дальше.
"Неужели этот паршивец взял мою книжку, да нет, этого не может быть, нужно вспомнить, принесла ли я её домой или она осталась там, в гостях, а может, выскользнула в такси". Первые цифры его телефонного номера говорили от том, что он живёт где то в центре. Как она поняла вчера из их болтовни его отец какая-то шишка, вечно по загранкомандировкам болтается. Она сняла трубку и набрала номер, было занято, она перезвонила через пятнадцать минут - опять занято. Прошёл час и тревожные короткие гудки вызвали в ней не только раздражение, а чётко обрисовали уверенность, что книжку взял он. Но тут же она стала успокаивать себя и говорить, что если он и сделал это, то только потому, что хотел прочесть стихи, и опять всплыли в памяти вчерашние разговоры с иностранцем, с каким любопытством и вместе с тем тактом, молодой человек расспрашивал слависта о французской поэзии, о русской эмиграции, а под конец между ними завязался интересный разговор об Ахматовой и Мандельштаме. " Знаете, мне всегда казалось, что она давно умерла, а тут выяснилось, что она ещё живёт в Комарово". Тамара Николаевна сказала на это, что ей однажды посчастливилось и один из молодых модных поэтов, даже передал великой поэтессе её стихи, но реакции не последовало.
* * *
"Проходи, садись, рассказывай", - коренастый, лысый человек неопределённого возраста, в лёгком пиджачке без галстука, в белой рубашке апаш, дружелюбно указал Лёнчику на стул. Он плюхнулся на жёсткое сиденье, вытянул длинные ноги и бросил взгляд на поверхность стола. Мужчина занял место напротив, закурил, вынул из ящика пухлую желтоватую папку и развязал тесёмочки.
"Ох, устал я, больше не могу. Такого ещё со мной не было и зачем вы это на меня повесили. Может замену мне найдёте, кого-нибудь постарше, да поопытнее?"
Человек в ответ усмехнулся, бросил быстрый взгляд на молодого человека и ласково погладил поверхность папки.
"Что с тобой парень? Уж не жара ли расплавила твои мозги. Ты у нас незаменимый, да мы же договорились, что будем считать это дело твоей последней стажировкой, ну, а впереди тебя ждут великие дела. Знал бы ты, какие сигналы мы получаем от друзей академика! А он человек государственный, его нужно оберегать, дело дошло до того, что он бедняга письма наверх пишет, защиты просит. Умоляет обуздать дочь ".
" Да, я от Маруси слышал, что дед её совсем сдал, держался всегда молодцом, а тут, стукнуло ему восемьдесят, отпраздновали юбилей, а семейка ему сюрприз за сюрпризом, он и заболел, теперь на даче безвылазно живёт, кроссворды на веранде решает и никого не хочет видеть".
" Плохо, очень плохо, не должен я тебе говорить, но врачи поставили ему диагноз... Ну, да ладно, показывай, что принёс".
"Вот", - и Лёнчик вынул из дипломата книжечку в ярко синей обложке. -" Учтите, я уверен, что она скоро кинется её искать".
Человек, сверкнув золотыми коронками, улыбнулся и любовно погладил шершавый переплёт. Закурил, прищурил глаз от дыма. Перекинул несколько страниц, задержался на выходных данных, рука его потянулась к листу бумаги и что-то записала, потом добавила несколько цифр, сигарета скурилась в три затяжки, прикурилась новая, пометки заполнили лист и синяя книжка упокоилась в деле.
" Не волнуйся, мы над ней поработаем и тебе вернём. Придумай своей поэтессе легенду по- правдоподобней, ну, не тебя учить".
"Скажите, а что с Марусей будет? Отец у неё исчез, она говорит, что он уехал в другой город работать, у матери крыша поехала. Муся так переживает...".
"А ты за неё переживаешь, да? Угадал?!" - Лысый хохотнул и закатился в астматическом кашле. Вытирая платком набежавшие слёзы, он раздавил в огромной пепельнице сигарету и словно из пустого пространства, на столе появилась бутылка коньяка.