Кривошеина Ксения Игоревна
Литературное Наследие Моего Деда великого оперного певца Ивана Васильевича Ершова
Lib.ru/Современная литература:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
"Для чего всё это было"
Дмитрий Алексеевич Толстой
Композитор, сын писателя А.Толстого.
Отрывок из воспоминаний о И.В. Ершове
В Царском селе, рядом с нами, около Пушкинского садика, в бывшем доме Анны Вырубовой, жил Иван Васильевич Ершов. Не смотря на то что мы были соседи, он никогда не появлялся в нашем доме. Как видно, он просто не хотел общаться с моим отцом. Мой отец относился к нему с уважением, но, когда заходила о нём речь, отделывался краткой фразой: "Ершов - великий артист, но старорежимный человек". Видимо в жизни на многое у них были разные взгляды и подходили они к жизни с "разных концов". Отец готовился к большой игре, где подмостками была сама жизнь. Ершов, вероятно, считал, что актёр должен играть только на сцене, а в жизни - быть самим собой. Впрочем, он не совсем отрицал лицедейство в жизни, если оно - средство выжить, не погибнуть, что видно по его немногочисленным статьям, посвященным воспитанию молодых артистов и некоторым юбилейным датам. Во всяком случае, какое-то несходство взгядов отталкивало Ивана Васильевича от общения с моими отцом. Мы с моим братом Никитой очень дружили с его сыном Игорем, красивым юношей, обладающим артистическими способностями и великолепным голосом ( тенором, как у отца, но, естественно не обработанным отцовским искусством пения).
Игорь часто бывал у нас.
Время от времени видел я высокого старца с горделиво откинутой головой, окаймлённой "львиной" гривой, идущего твёрдой походкой по узеньким улицам Детского (Царского) села. Когда он проходил, слегка опираясь на трость со слоновым набалдашником и устремив взгяд куда-то поверх домов, словно вглядываясь в небо, прохожие шептались: "Вот Ершов идёт!..." Всем свои существом он притягивал взоры, буд-то излучал какой-то магнетизм поклонения. Человек, никогда не знавший кто он, не знавший его имени, его гениальности, при первой встрече с ним замирал в почтительной позе.
Когда я стал заниматься музыкой, Игорь меня привёл к нему. Он был ласков со мной. Как только меня ему представили, Иван Васильевич сразу же заговорил о том, как надо понимать и ставить "Князя Игоря" Бородина, потом он стал говорить о слове, о разнообразии русского языка и что самое поразительное, он с влюлённостью говорил об Италии. Вдруг у меня создалось ощущение, что я знаю Ершова уже давно и мы с ним только что встретились после недолгой разлуки. Вообще, ему было, кажется, приятно, что я решил посвятить себя музыке, а не литературе.
Лет семь спустя я присутствовал на репетиции "Царской невесты" в Оперной студии консерватории и был свидетелем прявления львиного темперамента Ершова. Он показывал студентам каждую реплику. Неукротимое бешенство, с которым извергался из него талант, завораживало студентов-вокалистов. Репетиция напоминала гипнотический сеанс. Но зато какую школу проходили студенты с ним!
Известно, что Ершов ушёл со сцены в разгар своей славы. Он распрощался со сценой, как Лист с профессией пианиста-концертанта, в тот момент, когда только ему одному стали заметны признаки спада. Мне удалось несколько раз слышать его, правда в концерте. Я слышал, как он пел с оркестром "Ковку-меча" из "Зигфрида". Голос его, в этой партии, как бы специально заострённый, металлически-крепкий, словно звон молота по наковальне, остался в ушах как воплощение юности и мужества...а ему было тогда за шестьдесят.
В молодости бывает ощущение переизбытка жизненых сил, когда не знаешь, куда девать излишки энергии. Примерно такое ощущение возникало от пения Ершова: казалось, что он всё время себя сдерживает, чтобы не "выплеснуться через край", чувствовался неиспользованный запас вокальной мощи. Не знаю, было ли так на самом деле в то время, когда я его слушал, или это ощущуние вызывалось его исключительным мастерством пения и владением голоса.
Многие знаменитые певцы, покидая сцену становятся оперными режиссерами. Не всем это показано природой, даже в тех случаях, когда певцы сами когда-то превосходно играли на сцене. Ершов сочетал в себе прирожденного артиста, вдумчивого аналитика, теоретика сцены и прекрасного педагога. Он видел, что нужно "вытянуть" из студента-певца в каждый момент его профессионального развития. Поэтому его деятельность в консерватории оказалась не менее блестящей, чем его сценическая жизнь. Те кто был его учеником, навсегда запомнили эти "уроки".
В быту он многим казался поразительным чудаком: он проявлял театральный пафос иной раз в самых неподходящих случаях.
Сафроницкий как-то мне рассказал забавный случай, который произошёл с ним, когда он был молодым, начинающим, подающим надежды пианистом. Ершов был страстным поклонником и покровителем молодых талантов. Несмотря на своё положение и огромное имя в искусстве он открыто хвалил и помогал молодёже. Однажды в фойе Малого зала консерватории он увидел Софроницкого. Не обращая внимания на гуляющую в антракте публику, Ершов опустился на колени перед Софроницким и стал целовать его руки. Софроницкий видя маститого артиста перед собой на коленях, страшно сконфузился, опустился тоже на колени и стал целовать руки Ершова.
Так они и стояли на виду у всех и целовали друг-другу руки. Можно представить себе оживление публики, наблюдавшей эту сцену!
На похоронах известного концертмейстера М.А. Бихтера Ершов произнёс надгробную речь, состоявшую из трёх слов! С горящими глазами, вдохновенно потрясая шевелюрой, он подошёл медленно к гробу и произнёс с расстановкой: "Будем ритмично трепетать!"
Само собой рузумеется, такие чудачества часто вызывали наряду с трагическим эффектом и комическое действие. Только близкие Ершову люди знали истинную причину эксцентричности этого человека. Ершов был рыцарем искусства. Искусство было единственное, что оставалось для него в жизни. Разочарованный во многом ( и многих), порой идя против действительности, борясь с ней один на один силой великого таланта, он, часто не отдавая себе отчёта в этом, играл перед людьми трагическую роль последнего жреца Мельпомены. Впрочем, это сказано не совсем точно. Если признать, что рассцвет оперы в России приходится как раз на время, когда служили искусству Щаляпин и Ершов, то и Иван Васильевич, как видим, не только играл роль, но и был на самом деле одним из последних жрецов Мельпомены. Несмотря на то что Ершов жил с женой-певицей, с сыном, окружённый учениками, почитателями, обожателями - он был одинок. Как бывает одинок человек, принадлежавший к эпохе расцвета ( прежней России), переживший в полной мере эту золотую эпоху и вдруг он оказался в другом измерении, в другом времени, в окружении уже других людей, которые этого расцвета не только не видели, но который им был глубоко чужд. Всё меньше становилось тех, кто мог вспомнить овации зала, предназначенные Кутерьме-Ершову, Вагнеру, Мусорскому...Может быть и чудачества Ершова его внутреннего одиночества были порождены трагедией смены "времён" .
Издательство "Библиополис-Композитор" (СПб) 1995г.
2
Связаться с программистом сайта.
