Приношу мою глубокую благодарность и мои извинения тому, кто когда-то дарил мне свои фотоработы, которые опубликованы в этой книге безымянными.
Это всего лишь две, но вполне самодостаточные главы из книги воспоминаний. В первой из них - рассказ о последних шести месяцах жизни барда Арика Круппа, во второй - двухлетнее противостояние минского подпольного клуба авторской песни белорусскому КГБ.
Посвящаю дочери, которой досталось меньше всего моей любви.
ПЛАТА ЗА ВДОХ
Воспоминание первоое
АРИК
Хочется, хочется петь,
Хочется, хочется жить!
...
Хочется жить - невозможно иначе.
Арик Крупп
Когда тебе тридцать пять, не ждёшь подарков от судьбы.
Почти любимая работа. Двенадцатилетняя дочка, с которой ты спишь на одной кровати с панцирной сеткой, в общежитии, где в десятиметровой комнате ещё две девочки... Четырнадцатилетний сын, которого видишь очень редко, потому что он живёт со своим отцом тоже в столичном городе, но совсем в другой братской республике... Всё это в самой большой и самой могучей стране, занимающей шестую часть земной суши.
В Минск я приехала год назад из Свердловска, туда - из Хабаровска, а в Хабаровск - из родного города Фрунзе. Родного - не по рождению, а потому, что там прошла вся моя сознательная жизнь - с десяти до тридцати лет. Во Фрунзе оставила первоклассницу-дочку со стареющей мамой и сына с бывшим мужем, в его новой семье. Дочку потом смогла забрать только в Свердловск - там у меня была девятиметровая комнатушка с окошком у самого тротуара в бревенчатом домике, временно отданном киностудии под общежитие для молодых специалистов.
В тридцать пять лет не ждёшь подарков от судьбы. Я и не ждала, но, попав в Минск, жила в предчувствии какого-то перелома в жизни. На студии "Белорусьфильм" делала заказные фильмы, надеялась, что утвердят хоть одну из моих заявок и я начну заниматься тем, чем хочу - документальным кино. Записалась в жилищный кооператив на трёхкомнатную, потому что меньших уже не было. Когда коллеги меня спрашивали, откуда деньги возьму, только посмеивалась: "Замуж скоро выйду. Пусть муж и думает". Шутила. На самом деле - отправила письма во все концы друзьям, а друзья у меня остались в каждом городе, где я побывала за свою тогда ещё недолгую жизнь. Делала это легко - знала, что помогут. Хотя мои друзья - люди, жившие от зарплаты до зарплаты и никогда не имевшие сберкнижек. Но именно такие и помогают.
Первый взнос за квартиру - три с половиной тысячи. У меня была только одна, полученная за сценарий одночастёвки, - мой первый крупный заработок в Минске. Да мама, узнав про кооператив, выслала мне семьсот рублей, которые заработала вязаньем и скопила "на чёрный день". Оставшиеся тысячу восемьсот мне предстояло одолжить, и я рассчитывала их вернуть в течение двух лет.
Была у меня потаённая мечта: получу квартиру - позову в гости сына - может, захочет остаться... Не знала я, что дом наш будет строиться четыре с половиной года и, когда его наконец сдадут, мой сын Вадим уже станет студентом Томского университета.
На "Белорусьфильм" меня пригласил худрук документального объединения "Летопись" Борис Константинович Сарахатунов, с которым я когда-то работала в Хабаровске. Он запускался с большим юбилейным документальным фильмом о Великой Отечественной войне, и ему для отбора военной хроники нужен был ассистент, на кого он мог бы безраздельно положиться. На киностудии в Минске он был новым человеком, никого не знал и потому пригласил меня. А мне было уже тридцать четыре, и я стояла перед дилеммой: получить самостоятельную работу или уйти из кино.
- Только один фильм ассистентом - и я дам вам самостоятельную работу.
Один полнометражный фильм - это ещё год жизни. Но выбора у меня не было. Так я оказалась в Минске. А в Свердловске остались три близких мне человека: Ниночка, Галка и Валентина Николаевна.
С художником из мультцеха Валентиной Николаевной Преображенской мне приходилось работать вместе над мультипликацией: хрупкая, на пятом десятке женщина, редкостной восприимчивости, открытая и доброжелательная. Иногда она вдруг появлялась в монтажной ночью с бутылками фруктового сока и предлагала нам, обалдевающим от сумасшедшей работы, в которой охота пуще неволи, глотнуть прохладного освежающего питья.
- Ну как тут можно соответствовать! - воскликнул, когда это произошло в первый раз, режиссёр Илюша Горелик, для которого "соответствовать" было первым жизненным правилом, а уж когда дело касалось женщины, он должен был непременно "опережать", за что прослыл среди друзей дамским угодником.
Человек одинокий, Валентина Николаевна, Валя, так привязалась ко мне и так привязала меня, что я уехала с твёрдым намерением забрать её в Минск.
Галя, выпускница операторского факультета ВГИКа, попала в Свердловск по распределению, жила вместе со мной в бревенчатом домике рядом со студией. Мужская профессия, крепкая фигура, нежное, с детски-пухлыми губами лицо, никогда не знавшее косметики и прочих женских ухищрений, и открытая всем ветрам, очень ранимая душа, которую нужно было беречь от подонков. Беречь было некому, и, когда я уезжала из Свердловска, она переживала не лучшие дни. Оставлять её одну - было нож острый, и я дала себе слово, что и её заберу при первой же возможности. Возможность представилась только через год: какому-то "летописному" режиссёру в фаворе понадобился хороший оператор. Порекомендовала Галю. Она прислала свои фильмы, посмотрели - и сделали вызов.
Нужно сказать, что поначалу мне в Минске на студии всё удавалось, будто помогал незримый ангел. На первом же своём фильме я столкнулась с тем, что в мультцехе не было ни одного режиссёра по мультипликации. Пришлось все по кадровые расчёты делать самой. После этого я поговорила с директором объединения. На мою удачу дорабатывал до пенсии последний приличный на этом посту человек, Иван Александрович Пастухов. И мне удалось убедить его пригласить на студию профессионального режиссёра-мультипликатора, Валентину Николаевну Преображенскую из Свердловска.
Валя отнеслась к этому как к авантюре - у неё не было никакой режиссёрской тарификации. Мне же казалось, что в Свердловске её намеренно не тарифицировали и не давали самостоятельной работы, чтобы она вынуждена была работать на других: её талантом и трудоспособностью пользовались бездельники. Это тоже была одна из причин, почему я хотела забрать Валю в Минск.
Она приехала. Я не сомневалась, что у неё всё получится. Она чувствовала в мультипликации главное - движение, его траекторию и ритм. Всему остальному можно научить. Первая её работа была, конечно, в моём фильме. Я сделала скрупулёзную режиссёрскую разработку и показала, как делать расчёты. Больше моя помощь ей никогда не понадобилась, и работать с ней было одно удовольствие.
Третья - Ниночка. Ленинградский институт киноинженеров, химфак, распределение, Свердловская киностудия, лаборатория. Высокая, стройная, обаятельная, радостная, светлая и тёплая... Очень своя. В отличие от нас с Галей, чувствовала себя в Свердловске, как в городе своей судьбы. Там и осталась. Хотя у неё-то причин уехать именно в Минск было больше, чем у всех нас, вместе взятых: у неё в Минске был названный брат - Арик Крупп. Ниночка часто рассказывала нам смешные истории из ленинградской студенческой жизни, и героем многих рассказов был Арик. "Ты разыщи его обязательно, - велела она мне, - я записку ему напишу". Но записку не написала - была в командировке, когда случился мой отъезд.
В Минске я вспомнила о названном брате Ниночки, спросила о нём у девчонок в общежитии и услышала в ответ: "Да, есть, но это такая знаменитость..." Понятно, что после этого у меня не было ни малейшей охоты его разыскивать: это казалось таким же неприличным, как гоняться за автографом какой-нибудь кинозвезды. И я забыла о нём.
Через год приехала Галя. Места для неё в общаге, которая представляла обычную двухкомнатную "хрущёвку", не было, она переночевала на полу возле нашей с Динкой кровати и на следующий день уехала в экспедицию. Через неделю вернулась на один день, сдала материал в проявку - и снова уехала. Через несколько дней всё повторилось. Она просто физически не могла связаться с Круппом, чтобы передать ему письмо, которое привезла от Ниночки. В нём Нина просила своего названного брата помочь её подруге с жильём и пропиской. Созвониться с Ариком было невозможно: он жил на четвёртом этаже заводского общежития, да и появлялся там очень поздно, и то не всегда - так объяснил нам по телефону вахтёр. Гале ничего не оставалось, как попросить меня о помощи. В ближайшее воскресенье я разыскала общагу Круппа и оставила в его комнате на столе записку с просьбой позвонить. Он позвонил на следующий день в точно назначенное время. Я объяснила ситуацию: сказала, что Гали нет и неизвестно, когда будет, но письмо Нины у меня. Договорились, что "Арон Яковлевич" придёт завтра.
Он пришёл и поразил меня полным несоответствием всего своего облика с образом, созданным рассказами Ниночки в Свердловске. Я протянула ему письмо и, извинившись, вышла на минутку на кухню - там обедала пришедшая из школы дочка. Когда вернулась, увидела у Арика в руках журнал "Сибирские огни", который подарил мне с автографом перед подборкой своих стихов мой сахалинский друг Гена Прашкевич. Именно их Арик и читал. Потом он расспрашивал, как живёт Нина... Разговор не клеился, он чувствовал себя неловко, я изо всех сил пыталась увидеть в нём Ниночкиного Арьку - и ничего не получалось. Но тут он обмолвился, что каждую пятницу, на выходные, уходит с друзьями в походы - в лес.
- А детей у вас в походы берут?
- Конечно! Даже грудных!
В этот момент в комнату вошла Динка - красивая, в голубых шортах, с азиатским загаром на длинных ногах и расширенными от любопытства глазами. Арик не мог и не пытался скрыть удивления. И вдруг заторопился уходить. Договорились, что позвоню ему, когда приедет Галя. И уже прощаясь, вдруг неожиданно для себя самой я попросила взять нас - Динку, меня и Галю - в поход.
Попросила - и на следующий же день забыла об этом. А в четверг Арик позвонил и предупредил, что в пятницу мы едем на слёт в Вязанку. Я растерялась: на выходные, как всегда, куча дел - бытовуха, да и мне, с доставшейся по несчастью от рождения инерционностью, не очень хотелось... Я попыталась отбояриться:
- Боюсь, что не получится... Ведь Динка в субботу учится, к тому же у неё контрольная... Ну что ж, видимо, в следующий раз - я отпрошу её в школе на субботу.
- Нет-нет, всё нормально: мы уезжаем в пятницу, а вы приезжаете в субботу четырёхчасовой электричкой в Вязанку. На станции мы вас встречаем.
Я делаю последнюю, совсем слабую попытку:
- Ну что вы! Мне бы не хотелось вас затруднять...
- Мы часто встречаем наших ребят, иногда даже за пятнадцать километров. А тут совсем рядом.
Мне стало стыдно: столько заботы... Тогда я подумала, что это потому, что мы друзья Нины. Позже поняла, что так Арик относился ко всем.
Суббота. Гали ещё нет. Мы с Динкой сходим с электрички в Вязанке. Первое, что я вижу, спрыгнув на землю, - вверху, на насыпи, на фоне елового леса в каких-то драных лесных шмотках стоит Арик Крупп и машет нам рукой. И улыбается.
Это был Ниночкин Арька. Это был он, и всё сразу встало на свои места. А мне стало так радостно и так легко, как будто десяток лет остался там, в вагоне, и умчался с электричкой в сторону Молодечно. Рядом с Ариком были ещё двое ребят в штормовках, они забрали наши рюкзаки, и мы нырнули в лес. Тропа петляла под низкими лапами елей и прыгала через ручей, взбегала на песчаный пригорок и спускалась к златовласым берёзам.
Наши три палатки были разбиты на высоком холме, а внизу - ярким шёлковым узором красиво раскинулся большой лагерь. Мы подошли к костру. Всё, что произошло с этой минуты и до самого возвращения в город, врезалось в мою память, как прекрасный фильм, кадр за кадром, и осталось в ней навсегда.
Как только ребята сбросили рюкзаки, Арик, Слава Пирог и Гриша Халин взяли гитары и "сделали" "Пять морщин" Бориса Полоскина. Совершенно новая для меня песня!
Порой доверчивость кляня,
я не стыжусь своих морщин.
Шрам на роже, шрам на роже
для мужчин - всего дороже!
Шрам на лице среди морщин -
украшенье для мужчин!
И это была первая песня, которую я услышала от Круппа, - столь точное попадание, что даже ЭВМ не смогла бы высчитать точнее. Это была увертюра к той жизни, в которую я попала, спрыгнув с электрички, и к тому, что поднималось внутри меня.
Потом я зашивала дырку на крупповских трениках, на коленке, а он всё удивлялся - зачем, ведь она не мешает!
Потом был вечер. Ужин и большой костёр. Крупп пел. Девчонки и ребята пришли снизу, из лагеря. У нашего костра собрались человек сорок. Арик пел без передышки. Это был нескончаемый водопад. Он пел знакомые и не знакомые мне песни. Он пел Кима и Городницкого, Анчарова и Окуджаву, Визбора и Вихорева, Кукина и Полоскина... Иногда кто-нибудь спрашивал: "Арик, ещё не время?" Арик мотал головой и продолжал петь. Наконец, часа в три ночи он взглянул на свой "будильник", который носил, как и положено левше, на правой руке, и сказал: "Время!" Все встрепенулись, а Арик ударил по струнам и лихо выдал "Футбол" Галича. А иногда кто-нибудь говорил: "Арик, можно суэмбли?" Впервые эта непонятная мне просьба прозвучала из уст закадычного долговязого приятеля Круппа, Пети Микульского. Арик кивнул.
В небе крик журавлей - это песня осенняя,
над печалью полей, над осенними тенями.
Я слежу чуть дыша за полётом на юг,
птичьи клинья спешат от метелей и вьюг.
И плывёт чуть простуженный,
птичий горестный крик
над морями, над сушею
на чужой материк...
Я догадалась, что это его собственная песня. А "суэмбли" - просто туристский выпендрёж.
Слушала, не пропуская ни единого звука, вся была в том, что он пел...
Ещё нам не поздно исправить ошибки,
и есть ещё время, чтоб новые сделать.
Не стоит дары принимать за наживку,
и стоит петь песни, пока не отпелось.
Мы можем пока уживаться с вещами,
считая невзгоды моделью удачи.
И гадкий утёнок - всегда обещанье
и первый намёк на решенье задачи.
Слушала и неотрывно смотрела в костёр. Мне было грустно. Грустно оттого, что не было для меня ни путей, ни дорог к человеку, который пел и который стал для меня теперь всем.
...Лес тихо замер у сонной воды,
слушает сказки вечерней звезды.
И в полнолуние тени резки,
заморозки, заморозки...
Грустно. Наверное, гуси правы,
Что-то по осени сам я раскис.
Видно, коснулись моей головы
заморозки,
заморозки,
заморозки...
Вокруг костра сидели девочки - молодые, красивые - он пел для них, и все они были влюблены в него. Мне было очень грустно. Вдруг среди знакомых песен неожиданно прозвучало:
Слушай, ты умеешь жадно слушать пенье?
Жадно взгляд ловить и жадно встречи ждать?
Если не умеешь, обрети уменье!
Тот, кто взять не может, что он может дать?
Тогда я не знала, что это был тот же Борис Полоскин. Это было адресовано мне. Я невольно взглянула на Круппа. Но он на меня не смотрел. А я уже не могла оторвать от него глаз. Арик пел до пяти утра.
Проснулась я от непривычных звуков. Откинула брезент палатки и поняла, что это треск сухих сучьев в разгорающемся костре. Петька вешал над языками огня закопчённое ведро с водой. Рядом в одних сиреневых плавках дурачился Арик, прыгая по мягкой росной траве. Раздался тревожный голос кукушки... Начинался обычный туристский день, но для меня он был полон особого смысла, он запомнился мне в мельчайших деталях. И всё мне казалось прекрасным: как Валерий Жарихин подбрасывал сучья в костёр и раздувал пламя, как Галя Кузнецова расчёсывала свои роскошные огненные волосы, как Слава Пирог перебирал струны гитары, как Гриша Халин и Динка бегали друг за другом вокруг костра, как... как... как... - всё было восхитительно! Как зубоскалили во время завтрака, как мыли в ручье посуду, как собирали сушняк на дрова, варили похлёбку - всё это было для меня в первый раз! Как складывали палатки, как закапывали консервные банки, как старательно тушили костёр и вскидывали на плечи рюкзаки. Как ехали без билетов в электричке, как весело пели в вагоне, как в Минске на привокзальной площади все руки легли на протянутую Петькину ладонь, и грянуло громкое скандирование: "До - сви - да - ни - я!" И все рассыпались.
С понедельника я жила ожиданием пятницы - совершенно новая жизнь была там, в лесу, и вся неделя стала лишь подготовкой к ней. Вернулась из экспедиции Галка (так нежно мы с Ниночкой звали её - как птицу), приехала из Свердловска Валя, и в пятницу мы все вместе уже были на туристском слёте Академии наук - в Багутах. Снова наши палатки стояли отдельно, поодаль от общего лагеря, и снова вечером к нашему костру потянулась молодёжь. Арик взял гитару, и я услышала уже знакомое:
Слушай, ты умеешь жадно слушать пенье?
Жадно взгляд ловить и жадно встречи ждать?
Если не умеешь, обрети уменье!
Тот, кто взять не может, что он может дать?
Арик прервался и сказал:
- Я всегда начинаю с этой песни Бориса Полоскина, потому что считаю её программной.
Позже я убедилась: где бы Арик ни пел, на сцене или у костра, он всегда начинал с этих строк и говорил, что это его кредо.
Кроме туристов к нашему костру подходили какие-то комсомольские деятели и всё пытались "правильно" - организованно - провести мерпоприятие. Они хотели в час ночи всех заставить спать. Но Крупп им всё испортил: он снова пел до утра.
В середине следующей недели у нас в общаге раздаётся телефонный звонок. Кто-то кричит: "Надя, пшено на проводе!" - так девчонки прозвали Круппа, по ассоциации с крупой. Я уже приготовилась записывать раскладку по продуктам на очередную пятницу, но голос Арика в трубке произнёс: "Девчонки, я хочу вытащить вас в субботу... Тут у одного моего приятеля день рожденья. Пойдёте?"
- Конечно!
Вешаю трубку и вдруг совершенно неожиданно для себя вешаюсь Галке на шею:
- Крупп приглашает нас на день рожденья!
- Ну и что?
Галка обалдело смотрит на меня, а я кружу её по всей большой комнате.
- Ты с ума сошла!
- Да! Да! Да! Крупп приглашает нас на день рожденья!
В субботу он заходит за нами, потом мы заходим в гастроном за "сухарём" и попадаем в роскошную, по меркам советского времени, квартиру журналистки Тамары Реутович. У её мужа, Ильи Овсищера, - день рожденья. Арика встречают с восторгом, на нас с Галкой хоть и улыбаются, но смотрят диковато, как на какое-то географическое чудо. Конечно, Арик - душа компании, Арик - всеобщий любимец, а тут - такая нагрузочка: приехали две какие-то из Свердловска...
Шикарный стол, тосты, как водится, за здоровье именинника, его жены, и - атака любящих друзей на незадачливого Круппа за то, что он растрачивает жизнь впустую: песенки, палатки, походы - вместо того чтобы заниматься научной работой и писать диссертацию. Проработали Арика по обкатанной, как я после поняла, программе при его полном и доброжелательном молчании, и начались танцы. Крупп приглашает меня, а я думаю: "Он привел нас сюда и считает своим долгом развлекать. На следующий танец он пригласит Галю". Арик пригласил Галю. "А теперь он будет танцевать с тем, кто ему нравится, или со всеми подряд". Крупп подходит ко мне. Я чувствую себя неловко, потому что плохо танцую, но скоро забываю об этом. Помню ощущение ценности того, кто рядом со мной, мою бережность, будто Арик хрустальный и может рассыпаться от неловкого прикосновения. Границы танцев исчезают, всё смешивается, и в середине какого-то из них Крупп останавливается, отстраняет меня на расстояние протянутых рук и, держа за плечи, говорит: "Ну?.. Здравствуй!" - это было сказано так просто и естественно, будто иначе и быть не могло. Я молча и радостно кивнула в ответ, и снова мы танцевали какие-то бесконечные танго. Комната постепенно пустела, и, когда кончилась пластинка, мы увидели, что мы одни.
- Смотри, никого нет, все ушли на кухню. - Арик нагнулся, чтобы перевернуть пластинку, - проигрыватель стоял на полу.
Я засмеялась:
- Нам создают условия.
- Ну да?
- Конечно. Пошли к ним.
Мы вышли на кухню. Там все сгрудились в кружок и дружно пели.
От злой тоски не матерись...
Сегодня ты без спирта пьян.
На материк, на материк
ушёл последний караван...
Арик взял гитару...
Потом ещё пили... Ночью ехали в такси - в немыслимой тесноте. Хотелось, чтобы никогда не приехали. Но мы приехали к подъезду общаги, где нам с Галей предстояло выйти. С нами поднялся и Крупп. Боясь, что он сделал это по ошибке, я сказала ему, что это наше общежитие, но он уверенно вылез из машины, как будто точно знал, что делает. Хотя не очень твёрдо стоял на ногах. Я с ужасом думала о том, что теперь ему придётся добрый километр добираться до дома пешком.
- Ну, ребята, вы тут проводите друг друга, а мне пора, - бросила нам Галка и быстренько смылась наверх: наше обиталище было на четвёртом этаже.
А мы остались в подъезде - я с цветком в руках, который Крупп сорвал с клумбы перед входом и церемонно преподнёс мне.
Мы не сказали друг другу ни единого слова - слова были не нужны - и долго не могли расстаться. Арик быстро протрезвел, и при этом был абсолютно пьян, но уже не от спиртного. Мне казалось, что всё это неправда: вот уйду, а утром проснусь - и ничего не будет. Ему, как потом выяснилось, казалось то же самое. Наконец, в пятом часу утра, соображая, что пора, я попыталась всё "разорвать по живому". Но когда поднималась на третий этаж, вдруг услышала... посмотрела вниз - и увидела... что Арик лезет вверх по пролёту, с перил на перила. Я бросилась вниз - ведь он мог разбиться. А он смеялся, одуревший от счастья.
- Знаешь, сколько тебе лет?
- Знаю, - ответил он.
- Шестнадцать!
Он радостно кивнул.
А мне было так страшно - ну а если бы разбился?.. Был вечер 26 сентября 1970 года - нет, уже утро 27 сентября.
Я проснулась, и первое, ещё не осознанное ощущение было - счастье. Потом мгновенно всё вспомнила и мужественно заставила себя подумать: "Чего только не бывает по пьянке..." Я хорошо помнила, что Арик сразу протрезвел, но так мне было легче: если "по пьянке", то всерьёз ничего и не было, а значит, не будет и потерь...
Весь день провела в невесомости.
Через два дня мы с Галей уезжали на две недели в командировку по всему Союзу - Москва - Тамбов - Ленинград - Волхов - Фрунзе - Джамбул - смотр и отбор объектов: предстояли съёмки очередного заказного "боевика". Арик об этом знал. Он позвонил и пришёл накануне нашего отъезда. Весь вечер, допоздна, мы просидели на кухне (такова, видно, участь всех, живущих в общаге). Был большой разговор "за жизнь" - по всем параметрам. Но говорили так, будто никакого вечера 26 сентября не было. Такой разговор мог состояться и раньше. Говорили о разных и очень серьёзных вещах. Сначала Арик сказал, что из его попытки помочь Гале с пропиской ничего не получилось. Потом вспомнили о Новосибирском фестивале бардов в феврале 1968 года, в котором Арик принимал участие, я же знала его по бесценному материалу, снятому в Академгородке киногруппой из Свердловска, где в то время работала. Мы говорили о судьбе Галича, о Солженицыне, о процессе над Даниэлем и Синявским, о наших танках в Праге летом шестьдесят восьмого... Тут у меня оказалось больше информации, Арик жадно слушал, но меня поразила его зрелость - он был абсолютно готов к такому разговору. Словно всё, о чём я говорила, давно уже было у него в голове, только сам он этого не знал и об этом не думал. Я дала ему почитать несколько документов из самиздатской публицистики, которые, как нечто заветное, всегда возила с собой. По реакции на них я узнавала друзей. Одним словом, разговор у нас с Ариком в тот вечер был более чем серьёзный, и оба мы были грустные и тревожные.
На следующий день мы уезжали, и Арик зашёл нас проводить. Это был очень лёгкий и светлый вечер. На перроне мне казалось, что он всё время хотел что-то сказать, но не мог решиться. И когда поезд уже тронулся, я крикнула со ступенек вагона:
- Если захочешь - пиши.
- Куда?
- Ленинград, почтамт, до востребования. Фамилию знаешь?
Арик кивнул.
Москва и Тамбов были жгучим ожиданием Ленинграда. А когда я оказалась там, мне на почтамте, в отделе "до востребования", сказали: "Нет". И после Волхова - снова "нет". Через час - экспресс в аэропорт, откуда мы летели во Фрунзе. Я не могла уйти с почтамта: не верила, что нет... Ходила по залу минут десять. И вдруг - озарение. Вернулась и объяснила девушке в окошечке, что у меня трудная фамилия, и в телеграммах её часто искажают.
- Ну например?..
- Ма-нацаканова.
Девушка посмотрела в другую клетку и сразу выбросила мне письмо. Оно лежало здесь уже неделю и было написано на следующий день после моего отъезда. В конце небольшого письма был абзац: "Но в последнее время произошло вот что: после ставшего привычным существования в счёт сегодняшнего дня опять начал мыслить, что-то чувствовать... Правда, переход на новый режим происходит медленно, с громким нутряным скрипом. Ещё долго надо будет набирать привычку интенсивнее думать и говорить... Ну вот, а сообщение о том, что это происходит благодаря тебе, для тебя не будет носить какой-либо информационной нагрузки". "Ни хрена себе!" - так и подумала. Если бы рядом была Галка, задушила бы её от радости. Для меня это было полное откровение.
В тридцать пять лет не ждёшь подарков. А это были уже... дары! Это было объяснение в любви...
Я бросилась на телеграф и дала Круппу на общежитие телеграмму: "Спасибо. Я скоро приеду. Как хорошо, что ты есть на земле". Без подписи. Понимала, что он прочтёт её не первым...
В тот вечер у Арика был концерт на заводе имени Ленина, и в общежитие он после работы не зашёл. Почту ему принесли прямо на сцену. "Твоей телеграмме, - сказал мне Петька при встрече, - мы обязаны тем, что в тот вечер был такой концерт, какого Арик никогда не давал". А Арик говорил мне потом: "Я прочёл твою телеграмму и вышел на сцену. У меня было только одно состояние: "Хочется, хочется петь! Хочется, хочется жить!"
Когда мы с Галей вернулись из командировки, Арик с Петькой пришли к нам в общагу и устроили маленький кир. С этого вечера Арик и я - мы отдельно уже не существовали. Петька смотрел на нас с завистью и сказал тогда: "Большому кораблю - большое плаванье". А кирная Галка обзывала нас "роденовцами".
- Знаешь, для меня всё решил не тот первый вечер на лестнице, а другой - грустный, на кухне. Я много думал потом. Я даже стихи написал.
На следующий вечер в своей общаге Арик раскрыл и протянул мне толстую тетрадь. Над длинным столбиком стихов было написано: "О суете".
...Сколько мыслей и слов
суета задавила в зародыше.
Суета у столов,
суетливые сборища...
Нескончаемый бег.
Я зарвавшийся мальчик.
Всё стремился к себе,
оглянулся - стал дальше.
И не хочется петь!
Всё старо, и не знаешь, о чём ещё.
И уже не успеть,
если просят о помощи.
Суетою обвит,
как морскою травою,
нет ни битв, ни любви -
не предатель, не воин.
Где-то плачет дитя,
Кто-то предан, а тот - в одиночестве.
Это всё не пустяк,
если можешь помочь ещё...
Вряд ли я до конца поняла, о чём эти стихи, когда прочла их впервые... Была слишком счастлива. На столе стояла бутылка "сухаря", и, когда Арик хотел открыть её, сказала: "Зачем?" Ушли на улицу. Был поздний вечер, и мы, как малые дети, сломя голову носились по студёному заснеженному пустырю с ямами и колдобинами. Нам не было холодно. У Круппа горели глаза... И кто бы поверил, что бутылка "Рислинга" осталась нераспечатанной? Мы бегали и смеялись... Зачем бегали? Почему смеялись? Разве это можно объяснить?
- Хочешь, я сделаю тебя английской королевой?
Я замотала головой:
- Не хочу быть английской королевой! Лучше я рожу тебе сына. Хочешь?
Арик радостно и молча кивнул, как я когда-то, две недели назад, когда он сказал мне: "Ну?.. Здравствуй!"
Потом он провожал меня, и мы не могли наговориться.
- Послушай, Крупп, а как это ты ухитрился остаться холостым?
- Я давно был бы женат, если бы моя невеста не сбежала из ЗАГСа...
- Почему она сбежала?
- Это было ещё в институте. Она испугалась, а я был молодой и глупый.
- И как же ты это пережил?
- Очень тяжко. Долго болел, но переболел... Через пять лет мы встретились и по душам поговорили. Она все эти годы жалела... Ну а для меня всё уже было в прошлом. Зато мой шеф до сих пор надеется меня на ней женить.
- Зачем?
- Думает, если я женюсь - туризм брошу, наукой займусь... Долго уговаривал: "Ну хорошо, ты Иру уже не любишь. Но зато она тебя любит. Я сделаю командировку. Поезжай, поговори..." Так-таки и вытолкнул меня в Ленинград.
- Поговорили?
- Даже не видел. В аэропорту встретил Юра Кукин, и больше ничего не помню.
Я посмотрела на Арика с тревогой, но на алкаша он никак не тянул.
- И вот чего я ещё не понимаю - как это ты не влюбился в Ниночку? Невероятно!
- Не успел. Мы так быстро с ней подружились, что просто не успел. А потом было уже поздно.
- А в меня когда успел?
- Сразу!
- Ты ведь меня совсем не знал.
- Помнишь, я читал у тебя журнал "Сибирские огни"? Там были стихи Прашкевича, и перед ними - автограф... Я тогда подумал: "Вот если бы я смог этой женщине написать так, я был бы счастлив".
Я помнила, что там было написано: "Наде за все встречи и невстречи. Генка". Ничего особенного. Правда, так написать мог только поэт.
- А я тебя в городе - совсем не увидела. Только в Вязанке - помнишь, ты улыбался и махал нам рукой? А когда вы спели "Пять морщин" - это было всё!
- А потом вечером, у костра, что я только не пел, чтобы к тебе пробиться! А ты сидела, ко всему безучастная, и смотрела в огонь... Я переворошил в голове всё, что знал, вспоминал то, что давно уже не пел... Наконец попал - Полоскин! Ты первый раз тогда посмотрела на меня, и я спел всё, что вспомнил, и пожалел, что так мало...
- Я думала, ты поёшь для девочек. Они все были такие красивые и такие юные...
- Да, и я люблю их, порой хочется погладить по головке, но считаю, что негоже нам, мужикам тридцатых... у нас есть свои женщины - ровесницы, наши подруги...
Я ничего не сказала в ответ, но подумала: "Ты уникальное явление, Крупп. Не многие из твоих собратьев думают так же". Много позже у одного из любимых мною бардов появилась строка: "а наши женщины становятся моложе..." Нормально. И жизненно. Только вот Арик выпадал из нормы. Я скоро это поняла. За те немногие дни, которые подарит нам судьба, он ещё не раз - теперь уже не удивит - порадует меня своими откровениями.
После работы он приходил к нам в общежитие, и мы часто уходили гулять по городу. Рассказывали друг другу о своём прошлом. Старались вычерпать друг друга - и не достигали дна... Лицо кололи мелкие холодные снежинки, под ногами была слякоть, и как о несбыточном, мы мечтали о горячем чае с вареньем.
- В такую погоду, - сказал как-то Арик, - хорошо сидеть в каком-нибудь полутёмном подвальчике с любимой женщиной, разговаривать и по глоточку потягивать красное сухое вино.
- А у тебя была любимая женщина? - спросила я с любопытством.
- Это была незамкнутая цепь. Я любил её, она любила другого, да там что-то не складывалось. Но однажды она поехала в Ленинград и убедила его, что он должен её любить. Они поженились. С тех пор я её не видел... Это было два года назад.
- А я здесь уже год. Ты слышишь, Крупп, мы с тобой потеряли целый год!
- Нет, мы не потеряли. Год назад я бы тебя просто не увидел. Мне никто не нужен был год назад.
- А если бы я сама пришла к тебе в общагу и сказала: "Арик, посмотри - я же твоя судьба"?
- Я бы тебе выдал что-нибудь ироническое.
- Значит, хорошо, что я не нашла тебя год назад.
В ближайшую субботу Крупп с Петькой пришли к нам в общежитие, и Петруша стал горячо звать всех в лес. Мы с Ариком не проявили энтузиазма, зато Динка и Мальвина - одна из девочек, живших в нашей комнате, - уговорили Петьку взять их с собой. Погода была неласковая, пришлось одеть всех потеплее и отпустить. До сих пор не знаю, случилось всё это спонтанно или Петька намеренно увёз девочек, чтобы оставить нас с Круппом вдвоём. Как бы там ни было, но это были единственные часы - остаток дня, вечер и ночь, когда мы с Ариком оказались одни и нам никто не мешал. Были исповеди, было молчанье, были любовь и нежность...