Аннотация: Двухгодичное противостояние минского подпольного клуба авторской песни белорусскому КГБ.
Воспоминание второе
...И ВСЯ ОСТАВШАЯСЯ ЖИЗНЬ
...Но как бы жили мы на выдохе, без вдоха?
И нам оставлена соломинка любви.
В. Бережков
Почему я хочу об этом рассказать? Несомненно, была некая общность судеб в каждом слое и в каждой прослойке, но история у каждого была своя. Из таких историй и складывается мозаичное полотно эпохи.
Я хочу рассказать одну из них.
В самое глухое время реакции (у нас его почему-то деликатно называют застоем), в середине семидесятых годов, я пребывала в должности режиссёра ПТО "Летопись" на киностудии "Белорусьфильм". Именно "пребывала", потому что работой это не назовёшь: почти постоянные простои, изредка - киножурнал и ещё реже - заказной фильм о производстве хвойно-витаминной муки или о спасении утопающих на водах. Зато дома вырастала куча никому не нужного хлама: папки с заявками и сценариями отвергнутых и обречённых быть никогда не снятыми документальных фильмов, чаще всего по причине "чуждой нам идеологии".
Попасть "в струю" мне так и не удалось, и студия осталась для меня лишь местом, где я иногда могла заработать кусок хлеба. Так и жила: растила дочь, кое-как сводила концы с концами, стараясь добросовестно и профессионально делать то, что выпадало на мою долю, но творческий, журналистский интерес к работе был утерян. А так как не хлебом единым жив человек и свято место пусто не бывает, то произошло неизбежное - возникла у меня другая жизнь и другой круг интересов - другой костёр, на котором я горела.
Волею судьбы и при добром участии саратовского барда Владимира Ланцберга в 1974 году я попала гостем и нечаянно - членом жюри - на ставший к тому времени уже широко известным Грушинский фестиваль авторской песни. Это были годы, когда авторская песня победно шествовала по Союзу, несмотря на все запреты и подножки сверху. Ещё был жив Высоцкий. Только что изгнали Галича. Рядом с бесспорными классиками жанра, от Анчарова, Окуджавы и Кима до Визбора и Кукина, как маки в предгорных лугах, заалели молодые и талантливые авторы. Слёты в подмосковных лесах, концерты в огромных залах крупных и малых городов проводились легально, полулегально и нелегально. Кому как удавалось. Юбилеи клубов песни праздновались каждый год, потому что продержаться в тех условиях год - дорогого стоило.
Грушинский фестиваль был обречён на легальность. В отличие от всех других слётов, конспиративно менявших леса и поляны, он проходил всегда в одном и том же месте - на Волге, недалеко от Жигулей, на Майстрюковских озёрах. Запретить его было невозможно, потому что это была никому не подвластная стихия. Люди с рюкзаками съезжались туда в первые выходные июля со всех концов нашей огромной и необъятной...
Почему был так популярен этот жанр? Да потому, что всем до чёртиков надоел официоз. Надоела ложь и фальшь. А Окуджава пел о самом простом и самом сокровенном. Галич высмеивал всё, что заслуживало осмеяния, и горько негодовал по поводу того, что заслуживало негодования. Песенная поэзия шестидесятых-семидесятых заново открывала красоту наших чувств и окружающего мира. Она возвращала нам то, что давно было утеряно за лжепатриотической трескотнёй и прославлением великих свершений. Это был чистый источник, из которого всем хотелось напиться. Это был неподцензурный голос народа.
В 1974 году на Грушинский фестиваль прилетели, пришли и приехали двадцать пять тысяч человек. На мой взгляд, это был его звёздный год, год наивысшего взлёта - можно сказать, мне повезло. Впечатление было ошеломляющим. Когда в воскресенье после полудня палаточный город стал свёртываться, я с трудом удерживалась от слёз.
Шумный цыганский город,
Забуду тебя едва ли,
Город имбирных башен,
Мускуса и печали...
Эти четыре строчки я много лет носила около сердца - с тех пор, как прочла их в зелёном однотомнике Лорки. Но до сих пор они существовали сами по себе. Они были самоценны. Они пленяли меня своими звуками. И вдруг впервые они точно, как говорят киношники, "легли на изображение". В тонких струйках дыма гаснущих костров, в свёртывающихся палатках была та же сладкая горечь.
Всё, что я услышала там, обрушилось на меня таким очистительным духоподъёмным ливнем, что я не могла не подумать: "А как же Минск? Почему мои друзья ничего этого не видят и не слышат?" Мне захотелось подарить им частичку этого феерического праздника, и я пригласила в Минск с концертами двух авторов, поделивших в тот год первое место, - Владимира Ланцберга и киевлянина Илью Ченцова.
Что значит "пригласила"? Ведь не к себе домой, а на концерт. Разве у меня есть зал для концертов? Тогда я ещё не понимала, что затеваю. Мне казалось - что может быть проще: если есть люди, которые готовы спеть, и есть другие, которые хотят их услышать, трудно ли найти третьих, которые предоставят зал с аппаратурой? Ведь в Минске столько дворцов культуры, институтов, имеющих актовые залы, есть, наконец, общество "Знание" и горком комсомола... Как я была наивна! Это было моё первое серьёзное столкновение с бюрократической машиной, верно служившей охранительной идеологии, - моё первое столкновение с системой.
С предложением провести концерт лауреатов Грушинского фестиваля я пришла в общество "Знание". Мне повезло: был сентябрь, затишье в работе, мёртвый сезон. Начальство ещё в отпуске. Миловидная дама, которая отвечала за мероприятия, явно не знала, как ей поступить. С одной стороны, хотелось поставить галочку в сентябрьском плане, с другой - она боялась, как бы чего не вышло. Понимая её колебания, я положила перед ней буклет Куйбышевского фестиваля с портретом Валерия Грушина, рассказала о своих впечатлениях - одним словом, уболтала её. Справившись с моей помощью со своей внутренней борьбой и наконец решившись, она по телефону договорилась с Политехническим институтом насчёт зала на ближайшие выходные.
- Билеты? За два дня улетят. Беру все, - я написала расписку, к ней приколола скрепкой буклет c портретом Валерия Грушина и обещала сдать деньги за билеты до концерта, а она - подготовить ведомость для оплаты авторам дороги и гонорара. Лауреаты фестиваля, в отличие от простых лекторов, оплачивались как кандидаты наук. Я не запомнила сумму, но это были смешные гроши. Я понимала: Ченцов и Ланцберг - друзья, и рады будут петь в Минске даже бесплатно, но такого унижения, конечно, позволить себе не могла.
Дома села за телефон и до вечера обзвонила всех своих знакомых - подряд по записной книжке. За два дня у меня забрали все билеты, в основном "мелкооптовыми партиями". Почти все они ушли туристам, студентам и в академические институты. Билеты были по полтиннику. Мы накидывали на каждый по десять копеек, чтобы заплатить ребятам за концерт ещё хотя бы по тридцатке. Все отнеслись к этому с пониманием. В результате двадцать рублей у нас ещё осталось и на цветы.
В "Знание" я пришла за два дня до концерта. В кабинете за главным столом сидел заместитель директора, а у моей спасительницы было растерянное лицо. Я поздоровалась и открыла сумку. Её глаза смотрели на меня с надеждой.
- Неужели вы принесли деньги? - спросил зам, не скрывая удивления.
- Конечно.
- Как - все?
- Семьсот рублей за тысячу четыреста билетов.
Позже я узнала, что, вернувшись из отпуска, начальник увидел мою расписку с буклетом и завопил:
- С кем вы связались? Туристы! Это же несерьёзный народ! Никаких денег они вам не принесут...
Вот тут-то появилась я и выложила на стол семь новеньких сотенных купюр, которые только что, по дороге сюда, обменяла на нашу мелочь в кассе центрального гастронома.
Концерты состоялись.
Был настоящий триумф. В минских кругах так называемой прослойки это было событие неожиданное и радостное. Очистительное. Глоток свежего воздуха. На первом концерте зал на семьсот мест был полон. На втором - люди стояли в проходах, сидели на подоконниках, осаждали администрацию, требуя хоть входного билетика.
В конце - долго аплодировали стоя. Радость, которую я испытала и за тех, кто был в зале, и за тех, кто был на сцене, с лихвой компенсировала полное её отсутствие за все годы моей работы в "Летописи".
Концерты не прошли тихо. Но именно потому, что они наделали много шума, городские партийные власти должны были отреагировать и наказать того "механика", по чьей вине бюрократическая машина дала сбой и со сцены неизвестно кто пел нечто, не проверенное цензурой. "Криминала" зафиксировано не было, но ведь что-то вызвало такое возбуждение в обществе? Это-то и тревожило: на воре, как известно, шапка горит. Кто-то получил разнос, кому-то повесили выговор. Серьёзных трагедий не было, отделались лёгкими ушибами.
Только через месяц я узнала, что в горкоме партии кто-то потерял тогда своё кресло. И в тот же день у меня дома раздался звонок, и робеющий голос спросил:
- А когда будет следующее мероприятие?
- Какое? - не поняла я.
- Ну такое, как было в Политехническом...
Я растерялась. Проведя два обещанных концерта, я считала свою миссию выполненной. Я не подумала о тех, кто, глотнув один раз свежего воздуха, захочет продолжения. И тут, поразмыслив, я сочла своим долгом попытаться напоить жаждущих.
Гордыня? Скорее всего, я просто хотела снова пережить радость. А потом оказалось, что я прикоснулась к делу, бросить которое мне не позволили ни моя совесть, ни моё сознание. Тогда я не отдавала себе отчёта в том, на какой путь вступаю и чем это в конце концов может обернуться для меня лично. А если бы отдавала? Всё осталось бы так же: несколько охапок соломы, которые, страхуясь, я могла бы бросить на своём пути, не изменили бы судьбы.
В подмосковном осеннем лесу, на слёте КСП, я договорилась с Вадимом Егоровым и Александром Дуловым об их приезде в Минск. Но если наши первые, сентябрьские концерты проскочили пулей - легко и официально, то теперь в обществе "Знание" со мной никто не хотел разговаривать. Я попыталась сама договориться в Политехническом - не вышло. Обошла ещё несколько вузов - всё зря. Я приуныла. Я была почти в отчаяньи. И тут появились добровольные помощники. И первый из них - Женя Израильский: худой, чернокудрый, с удлинёнными карими глазами в тёмных впадинах глазниц, он был так гармоничен со своей фамилией, - ну прямо-таки отрок из иудейской пустыни. Я не поверила ушам своим, когда он сказал, что "достал" зал для концерта - ни много ни мало, во Дворце культуры Тракторного завода, - девятьсот мест.
Финансовые проблемы (оплату дороги, гонорара авторам и прочие мелкие организационные расходы) на сей раз нам помогло решить то, что в это время в городе шёл дополнительный сбор средств на установку на Чижовском кладбище памятника погибшим в Саянах три года назад белорусским туристам, среди которых был и Арик Крупп. Мы тоже присоединились к этому мероприятию и каждому, кто вносил свой вклад, вручали пригласительный билет на концерт. Из собранной суммы мы оплатили организацию концерта, и большую часть - четыреста десять рублей - внесли на установку памятника.
Слухи о предстоящем концерте дошли до горкома комсомола. Оттуда каждый день звонили директору Дворца, но его всегда не оказывалось на месте, а тот, кто брал трубку, послушно обещал передать директору, что никакого авторского концерта в означенный день быть не должно.
Оба концерта - в субботу и в воскресенье - состоялись. С тем же триумфом, что и концерты в Политехническом, и с тем же резонансом в городе.
Излишне говорить, что повторить этот смертельный номер на Тракторном было невозможно. Для следующего концерта нужно было искать новый зал. Я поняла, что век наш отмерен: он кончится с последним залом в городе Минске. Ну что ж, будем жить, пока живётся.
Мы пригласили Евгения Клячкина. И тут нас ждал сюрприз. Женя предупредил: никаких подпольных концертов, всё должно быть официально.
Целая группа энтузиастов от руки переписывала тексты клячкинских песен с магнитофона, и "хозяйка зала" ходила их куда-то утверждать. Последние три дня перед концертом все стояли на ушах. И только к концу рабочего дня накануне, перед самым прилётом Клячкина, стало окончательно известно, что концерт состоится.
А в антракте "хозяйка зала" подошла к Клячкину и подозрительно спросила: "Что это вы там пели про власть государства и семьи? В утверждённых текстах этого не было". Я перестала дышать... А Женя с милой улыбкой ответил: "Это моя новая песня на стихи Александра Городницкого - кстати, опубликованные". Я медленно выдохнула воздух, а дама удовлетворённо кивнула и удалилась.
Излишне говорить, что концерт Клячкина, как и все предыдущие, стал событием в городе.
Вот так, пригласив троих авторов, мы сделали уже шесть концертов, которые ещё и привели к совершенно неожиданным для меня последствиям.
Почва была возделана, семена брошены, и появились всходы: в Минске, как трава сквозь асфальт, выросли барды. Всё началось с Жени Израильского. Однажды он вдруг спел мне песню на стихи Владимира Дагурова. Оказалось - его собственное сочинение. Это была замечательная песня! Она осталась такой для меня и сейчас. Как первая любовь.
А потом у него пошли песни и на свои стихи.
Вскоре началось паломничество. Каждый день приходили юноши с гитарами. Это было веление времени. Это была судьба. Их судьба и судьба нашего города.
И тогда я рискнула пойти в горком комсомола и предложила организовать клуб авторской песни. Думала, там такой возможности обрадуются, отведут мальчикам помещение для творческих встреч, выделят зал для концертов... Но первый секретарь сказал мне: "Советские люди не нуждаются в концертах самодеятельных авторов: если они захотят послушать музыку, то сходят в филармонию".
Эту грустную весть я принесла Жене Израильскому. Он не смирился и пошёл сам на приём ко второму секретарю. Тот что-то туманно посулил ему. Ничего не дождавшись, мальчики явились в горком небольшим авторским коллективом - они хотели узаконить своё рождение. И просили-то они всего - маленькую комнатушку, где могли бы собираться раз в неделю. От них отмахнулись. Тогда они собрались у меня. И моя зелёная комната стала их домом. Это тоже была судьба. И на этот раз - моя. А они, собравшись вместе, обрели среду и родились заново, удивляясь и радуясь друг другу. Это было яркое соцветие: Женя Израильский, Миша Володин, Лёша Шехтман, Боря Вайханский, Володя Борзов, Вера Ворочаева, Володя Бобриков... По-разному сложились их судьбы позже, и многие из них изменились до неузнаваемости, но тогда это была удивительная единая общность, имевшая своё лицо. Так родился в Минске клуб авторской песни "Криница".
Много позже выяснилось, что когда-то давно все наши мальчики перебывали со своими гитарами у Саши Чуланова, который вёл туристскую передачу "Ветер странствий" в молодёжной редакции местного телевидения. А кроме того, раз в год Саша проводил встречу у голубого экрана - приглашал знакомых бардов из Москвы и Ленинграда и устраивал им коллективный концерт по телевидению. Ни в ком из молоденьких мальчиков с гитарами, посетивших его "мекку", он не нашёл ничего интересного. И то сказать: только что слушал Клячкина и пил водку с самим Кукиным, а тут какой-то Миша Володин со своими самодельными пиратскими песнями или Боря Вайханский - поёт про закаты над озером. И всем им Чуланов говорил примерно так: "Ты молодец, старик. Ты способный парень. Но тебе ещё поработать надо. А то вот у тебя мелодия эта явно похожа на клячкинскую и та - тоже очень знакомая. И стихи, сам ведь понимаешь, не фонтан. Ты поработай ещё, поработай, а потом приходи, мы послушаем".
Конечно, никто к нему больше не пришёл.
У нас - никого не футболили. Когда Боря Вайханский, робко войдя в зелёную комнату, спел нам множество песен про красоты белорусской природы, мелодичных, милых - и никаких, ему всё равно все были рады. Да и кто у нас мог вынести вердикт? Нам понравилась Борина искренность, и мы сразу приняли его в наше братство. Однажды Боря сказал мне:
- Я ведь понимаю, что мне до наших ребят далеко. Ну что я пишу? Песенки про восходы и закаты... Это неинтересно...
У него была любопытная профессия - он закончил финансовый и работал ревизором. Постоянные служебные командировки, необходимость уклоняться от банкетов, подарков... Мне казалось, что я понимаю, почему он пишет именно такие песни: бегство в иной мир.
У Миши Володина песни были покрепче, и сам он был человеком уверенным. Но, несмотря на всю свою самодостаточность, он, как и все остальные, прирос душой к своим собратьям.
Альпинистка Вера Ворочаева пришла к нам уже сложившимся автором, любимым всеми, кто знал её песни. И хоть жила она совсем рядом, бывала у нас, к сожалению, нечасто, отдавая всё своё время новорожденному сыну.
Лёша Шехтман, плотный молодой человек с глубокими залысинами и большими навыкате глазами, школьный учитель физики, со взглядом мудрым и всё понимающим, был "поздний плод". Попав к нам в клуб, он долго ничего не писал. Он жадно слушал. Он ничего не писал уже несколько лет. Всё, что он нам спел, было написано ещё в его школьные годы. Но я ждала. И дождалась. Песни пошли одна за другой, и одна лучше другой. Я радовалась так, как никогда бы не радовалась своим собственным успехам. Наверное, это естественно, что за детей радуешься больше, чем за себя.
Когда кто-нибудь от нашего клуба летел куда-нибудь на конкурс, мы с ним самым тщательным образом отбирали, что петь, и очень точно выстраивали порядок песен. Тут, видимо, мне помогала профессиональная интуиция и опыт работы в кино. Но не только...
Помню, первый услышанный мной концерт Лены Камбуровой произвёл на меня сильнейшее впечатление. Позже ко мне попала запись, и, слушая её несколько раз подряд, я поняла: дело было не только в том, что Лена пела "наши" песни - концерт был построен идеально: он всё время развивался, и развивались мысли и эмоции, которые он вызывал. Всё было продумано - и каждый отдельный стык между песнями, и общая драматургия. Какой всплеск эмоций, какие искры мыслей взлетали, когда в кульминации, после рокового лермонтовского "Паруса" вдруг тихо возникал кимовский "Петрушка"! Этот концерт для Лены выстроил и поставил Ролан Быков. Это был мастер-класс! И я всегда помнила о нём, работая с нашими мальчиками.
Однажды, когда Боря Вайханский летел на московский слёт КСП, я сказала ему: "Если ты споёшь эти три песни в таком порядке, первое место - твоё".
Вернувшись, он не мог скрыть своего удивления: "Я всё сделал, как ты сказала, и получил первое место. Но откуда ты это знала?"
Бывали случаи, когда кто-нибудь отступал от намеченного плана и пел что-нибудь другое. Это так понятно: ведь автору все его песни одинаково дороги. Но, как правило, дело кончалось провалом. Так было с Лёшей Шехтманом в Киеве. На предварительном прослушивании он спел вместо той единственной песни, которую мы с ним выбрали, две других - и мимо. Я в это время, стоя за дверью, всё слышала и в панике, сжимая руками виски, тихо вопрошала: "Господи, что он делает?" Лёша, потрясённый равнодушием жюри, решил наконец спеть то, что мы с ним отобрали дома. Это была песня "Несбывшееся" - самая лучшая из тех, с которыми он пришёл в клуб. Жюри оживилось, все посмотрели на него с интересом и поставили эту песню в конкурс. Лёша вышел растерянный и сказал мне: "Теперь я всегда тебя буду слушать".
Кроме авторов, у нас в клубе были и исполнители. Самая блистательная из них - Вера Альтман. Она была дочерью Евы Львовны. Да, той самой Евы Львовны, которая когда-то Арику и его друзьям устраивала вечера французского шансона. Верочке было лет около тридцати. Облик её на первый взгляд был неброским: средний рост, овальное лицо, мелким бесом вьющиеся тёмные волосы, всегда стриженные коротко, вздёрнутый носик, светло-серые глаза и трогательные веснушки. Порода её красавицы-матери затерялась куда-то, но зато когда Вера пела - а пела она больше всего Новеллу Матвееву, Аду Якушеву и Веру Матвееву - лицо её становилось таким нежным и трепетным, таким сокровенным и обаятельным, что не влюбиться в неё было просто невозможно. Что же касается её веснушек, то они казались мне даром юности, хотя подозреваю, что Вера моих чувств по этому поводу наверняка не разделяла.
Прошедшим летом я долго и упорно уговаривала и всё-таки уговорила её поехать со мной на Грушинский. Обещала ей впечатления, каких у неё не было никогда. И она их получила, а кроме того, получила поощрительный приз "Надежда" за исполнение песни Ады Якушевой и Никитинского "Городка" на стихи Заболоцкого. Я была счастлива, и Вера тоже.
Однажды в лесу - это было ещё до начала нашей клубной эпопеи - мы обнаружили, что неподалёку от нас расположилась ещё одна туристская группа. Такие пересечения в бескрайних просторах белорусских лесов - большая редкость. После ужина мы, естественно, пошли к лагерю наших случайных соседей. Мы подошли тихонько, чтобы не помешать тому, что происходило у костра. Там пела девушка. Я не могла оторвать от неё глаз. И забыть её уже никогда не смогла.
Через два года, когда должны были состояться первые наши концерты в Политехническом, я вдруг ощутила, что для полного счастья мне чего-то не хватает... Наконец поняла, что хочу, чтобы в зале была девушка, которая пела в лесу.
За два дня до концерта я отправилась её искать. Знала о ней только то, что она работает в каком-то проектном институте. Мне казалось, что найти её проще простого: ведь так, как она, никто не поёт. Увы! - мои надежды вспыхнули и погасли, как бенгальские огни: поющих девушек в каждом КБ было так много... Я часами бегала по лестницам и кабинетам, но моей ундины не было нигде.
Не знаю, сколько бы дней понадобилось мне, чтобы остановиться, но было их у меня только два. Так я и не нашла её. Через год её нашёл наш вездесущий Рома Замостин и привёл к нам в клуб. И потом она пела в наших концертах. Вот кому уж точно не нужно было никакое художественное руководство - у неё всё было от Бога. Звали её Лариса Полухина. Оказалось, что у них это семейное. Её старшая сестра, Алла Полухина, была одной из ведущих актрис в Русском драматическом театре в Риге. И мне радостно было узнать, что хоть я и не нашла Ларису в сентябре семьдесят четвёртого, она всё-таки была на одном из тех двух легендарных концертов в Политехническом.
Жизнь в "Кринице" была бурной. Первые поездки на слёты и фестивали в разные концы страны, первые дипломы, первая творческая эйфория... А дома, в Минске, очень сложная жизнь. Каждый концерт приглашённых авторов превращался в подпольное, неподцензурное мероприятие и становился событием в культурной и гражданской жизни города. При этом мы должны были провести его так, чтобы на него попали все, кто хотел на него попасть, но чтобы слухов о нём до того, как он состоится, не было.
Зал, как правило, мы получали бесплатно, аппаратурой занимались наши ребята. Но как, не пользуясь телефоном, организовать систему оповещения о концерте, чтобы информация попала строго по назначению? Где взять деньги на оплату дороги и гонорара авторам? На такси? На цветы? На оплату электрика и рабочего сцены?
Мы шли, как по минному полю.
Продавать билеты официально мы не имели права. ОБХСС по наводке горкома комсомола уже охотился за нами. После концерта в ДК Тракторного завода мне даже пришлось посетить это ведомство по персональному приглашению и написать там полный финансовый отчёт. Инспектор ОБХСС внимательно прочёл мой отчёт: 70 рублей истрачено на организацию концерта (оплата дороги, такси) и 410 - взнос на установку памятника.
- А певцам вы платили?
- Нет, это был благотворительный концерт.
Конечно, мы платили. Вопрос об авторском гонораре мы обсуждали с активно помогавшим мне Голынским как раз перед концертом. По Союзу существовала негласная ставка - сорок рублей. Я предложила платить пятьдесят: "Барды ничуть не хуже, чем все эти члены Союза писателей и Союза композиторов. На мой взгляд - лучше. И вместо того чтобы тратить своё время на научные статьи, на диссертацию, в конце концов, на дополнительный заработок для семьи, они пишут песни. Мы должны хоть как-то, насколько это возможно, восстановить справедливость. Полтинник платить мы можем. Значит, будем".
Так мы и делали. Посвящать в это ОБХСС я, разумеется, не сочла возможным, так как это не вписывалось в тогдашнюю государственную финансовую систему. Инспектор пожурил меня за некорректные действия, но состава преступления в них не нашёл и ограничился предупреждением.
Так благополучно окончился мой первый и единственный визит в ОБХСС. Но время от времени они всё же засылали к нам своих адептов, на редкость однообразных. Все они были почему-то в тёмных очках и представлялись "командировочными", которые ещё не знают города и хотели бы где-то провести вечер.
- - А где можно купить билетики на ваш концерт?
Наташа Нилова, моя бесценная помощница, которая узнавала их с полувзгляда, с приветливой улыбкой гостеприимно распахивала перед ними дверь.
- Проходите, пожалуйста. Гостям всегда рады.
- Ну что вы, мы купим билетики.
- Не продаются. Только по пригласительным. Всё бесплатно.
Смущённые гости проходили в зал, но, как правило, исчезали, не дождавшись антракта.
Чтобы решить возникшие проблемы, нам пришлось создать целую "подпольную" организацию. Мы завели картотеку тех, кто регулярно посещал наши концерты. Мы назвали их нашим активом. Человек приходил ко мне домой и приносил десять адресованных конвертов на год (летом мы делали двухмесячный перерыв) и пять рублей. Таким образом, посещение одного концерта стоило пятьдесят копеек. Никакой прибыли, естественно, не было, только окупались расходы. Я заводила карточку, где, кроме имени, был домашний телефон, адрес, место работы (для возможных социологических исследований) и отметка об оплате. Кроме концертных денег, был ещё один взнос - каждый платил рубль в амортизационный фонд. Я придумала этот фонд на всякий случай.
За десять дней до концерта девочки опускали в почтовые ящики конверты, в каждом из которых лежала небольшая бумажная карточка. На одной стороне её был экслибрис нашего клуба, на другой - время концерта и адрес зала.
Всем, кто приходил ко мне с конвертами и шестью рублями, я говорила: "Вы получите извещение о концерте. Оно же является и пропуском. Но если в горкоме комсомола узнают место концерта, то его не будет, а если узнают о нашей финансовой деятельности, то я получу от трёх до пяти лет. А мне бы этого очень не хотелось, потому что у меня растёт дочь..."
Должна сказать, что никогда, даже после того как наш клуб прекратил своё существование, никто из супостатов не узнал, как мы решали свои финансовые проблемы.
Проблемы-то мы тогда все решили, но "Криница" оказалась клубом не при ком, что было совершенно немыслимо в нашем отечестве в 1976 году. Эгида, формальное прикрытие, фактический щит были необходимы тогда для официального существования любому клубу, иначе он оказывался в положении беспаспортного и, следовательно, бесправного человека. "А вы - при ком?" - был самый больной вопрос, который задавали друг другу, встречаясь на фестивалях, ребята из песенных клубов разных городов... Когда этот вопрос задавали нам, мы гордо отвечали: "А мы - при советской власти!" А что мы могли ещё сказать? "При квартире Нади Крупп"?
Так мы ходили по канату. Два года. Два года для подпольной организации - это много. Два года для творческого коллектива - это очень мало. Это один глоток, это вдох без выдоха. Но мы прожили эти два года интересно и ярко.
Поскольку история "Криницы" так тесно переплелась с моей судьбой, то, хочу я того или нет, это - рассказ о том и о другом.
Все два года, о которых идёт речь, я жила между двумя линиями огня: с одной стороны - горком комсомола и ОБХСС, в борьбе с которыми я отстаивала своё право жить не хлебом единым, с другой стороны - моё начальство на студии. Сначала это было непосредственное начальство - я не только не могла наладить с ним сносные отношения, чтобы выбраться из постоянных простоев и нищеты, но, более того, имела дерзость отказаться подряд от двух работ: от заказного фильма о комсомольском билете и заказного - якобы документального - фильма о патриотическом воспитании подростков в системе ПТУ, сценарий которого был полностью построен на цитатах из синхронных речей Брежнева. Это в девяностых уже можно было жонглировать цитатами из речей Брежнева - это вызывало смех, и все были довольны. А в семидесятых они должны были вызывать благоговейное почтение.
Я не просто отказалась, но и мотивировала в письменной форме свой отказ тем, что моя точка зрения на предмет разговора не совпадает с точкой зрения заказчика. И всё это - вместо благодарности за работу-верняк, за солидный кусок уже не чёрного хлеба.
Я стала неудобным человеком для директора "Летописи" Высоцкого (фамилия-то какая, прости, Господи), и он захотел от меня избавиться. Я поняла это только тогда, когда мне, один за другим, повесили два выговора. В ход пошло всё: соглядатаи, интриги и провокации внутри съёмочной группы. Я же, не ожидая подвоха, говорила что думала и поступала в согласии со своей совестью. Только после второго выговора я догадалась, что меня продуманно ведут к увольнению. Так возникла вторая линия огня.
В горкоме комсомола пока не знали, что происходит у меня на работе, а на студии пока ничего не знали о моей добровольной общественной деятельности в городе.
Я понимала, что могу держаться до того мгновенья, пока обе линии огня не сомкнутся. Сомкнувшись, они меня уничтожат. По злой иронии судьбы, как это всегда и бывает, я сама соединила их: захотела сделать подарок моим коллегам-кинематографистам - познакомить с авторской песней. И предложила минскому Дому кино провести концерт клуба "Криница". Руководитель режиссёрской творческой секции Юрий Лысятов заглянул к нам на очередную "среду", послушал ребят, пришёл в восторг и дал "добро". Методист Дома кино Илья Резник включил наш концерт в план мероприятий, и дата 9 октября 1976 года, на которую он был назначен, была зафиксирована в репертуарной книжечке, отпечатанной в типографии. Этот день соединит две линии огня, направленных против меня, и станет роковым в моей жизни.
А пока... Пока до этого ещё далеко.
Мы наслаждались нашим духовным единством, концертами приглашённых бардов и домашними посиделками. После концерта мы, как правило, приходили ко мне и "хорошо сидели". Прямо на полу, на стареньком самодельном коврике. Гитара ходила по кругу, чая, как всегда, было много, и расставаться никогда не хотелось. Пели в зелёной комнате и наши гости. Как же они были непохожи друг на друга!
Клячкин, например, как только все собрались и уселись, попросил поставить микрофон и подключить аппаратуру на запись. Не теряя времени, он спел нам второй концерт, который, судя по всему, считал для себя главным. Он спел множество песен на стихи Бродского, в том числе все романсы из поэмы "Шествие". Он спел всё, что не мог спеть со сцены. И это действительно оказалось его главным концертом.
Кукин полностью отпелся на сцене, так что дома показал только две замечательные пародии: на Городницкого и Окуджаву, принеся заочные извинения последнему в том, что так непочтительно обошёлся с его трепетным романсом. Но пародия была гениальна точностью формы и элегантностью, несмотря на обилие многоточий, которые - я поняла это много позже - были лишь чутким индикатором тех глубинных изменений, которые уже в то время происходили в нашей жизни.
Зачем мы перешли на "ты"?
За это нам и перепало:
"Пошёл ты на...", "иди ты к...",
А что-то главное - пропало.
Вдруг неожиданно Кукин оказался ещё и гениальным рассказчиком. Причём истории сыпались из него, как из волшебной котомки, и валили всех со смеху. Некоторые, я вспомнила, мне когда-то пересказывал Арик, и среди них - целая серия про "Общество мудистов". Как я потом жалела, что не догадалась включить запись! Ну просто локти кусала, потому что рассказы Юры Кукина стоили его песен.
А Визбор, наоборот, много говорил на концерте, излишне много, так что я жалела о потерянном времени, потому что хотела услышать как можно больше песен. Его рассказы о том, что происходило на съёмках "Красной палатки", уже были где-то опубликованы, и я их читала, а он, повторяя их со сцены, успевал спеть в каждом отделении не больше десятка песен. Как он мне потом объяснил - чтобы не очень уставать: разговаривать легче, чем петь. А вот дома произошло чудо, которого я не ждала: Юра как взял гитару, так и не выпускал её до шести утра. А на полседьмого было заказано такси в аэропорт. Отдыхать он отказался, пел без передышки, не пропуская ни одной заявки. Только перед "Ботиком" попросил выключить микрофон (я подивилась неожиданному пуританству), но, кажется, кто-то всё же ухитрился записать и "Ботик". Спел несколько удивительных песен, которых я никогда раньше не слышала. Я спросила, почему он не поёт их со сцены, и он ответил, что публике больше нравится, когда её веселят, а это песни серьёзные, и пишет он их только для себя - "Зачем спел сейчас - сам не знаю".
У меня было впечатление, что Визбор - бездонный кладезь, и нет человека, кто знал бы всё, что хранится в этой глубине. Он же знал и помнил всё. Ни разу не сказал, что какую-то песню забыл. А ребята всё вспоминали одну за другой его самые давние песни, и он безотказно всё пел. Это был такой подарок, о каком и мечтать было невозможно. Наконец, когда иссякли заявки, Юра стал петь Фреда Солянова, которого, как видно, очень любил. И пел его целый час, пока не пришло такси.
Но до того как Визбор взял гитару, наши мальчики, чтобы дать ему передышку, решили показать свои песни. А у нас в это время в гостях был куйбышевский автор и наш большой друг Саша Краснопольский (служил в белорусском городе Слониме по двухгодичному офицерскому призыву и старался не пропускать концерты приезжавших к нам бардов). Саша спел несколько своих песен, и среди них - "Посвящение Семёну Кирсанову". Визбор пришёл в восторг и простодушно сказал: "Отдай мне эту песню. Я посвящу её моему другу Вене Смехову". Посмеялись, и никто не воспринял это всерьёз.
Через месяц Женя Израильский едет в командировку в Иваново и, вернувшись, рассказывает о своём визите в ивановский клуб песни: "Слышу - знакомая мелодия. Спрашиваю: что вы поёте? - А это, - говорят, - новая песня Визбора, посвящение Вениамину Смехову. Визбор только что был у нас и спел..."
- Как вам это нравится? Написал другие слова, вместо "Сени" поставил "Веню"...
Бедный Юра! Ну кто его заподозрит в плагиате?! От великого богатства своего (песенного и человеческого) ему и в голову не пришло обратить внимание на такую мелочь, как чужая мелодия, вступившая в полюбовный союз с его поэтической музой.
Саша Дольский ворвался в мою прихожую, раскрасневшись с мороза, и, широко жестикулируя, разорвал в клочки и разбросал по полу толстую белую бумагу, в которую был завёрнут большой, писаный маслом портрет Арика. Он, картинно поклонившись, преподнёс мне его и сказал, что написал это специально, готовясь к поездке в Минск. Я взглянула на портрет. Человек, изображённый на нём, действительно напоминал Круппа, но была в нём, мне показалось, какая-то ущербность.
Впрочем, я не ценитель живописи и судить была не вправе. Я поблагодарила Дольского и поставила портрет в своей комнате. Предложила гостю ужин и отдых. Назавтра концерт был не вечером, как всегда, а в полдень, и я хотела, чтобы Дольский с дороги успел хорошо отдохнуть.
- Сыт, пьян, и нос в табаке, - сказал он. - Сосед в поезде попался - хорошо посидели.
- Может быть, чаю?
Дольский помедлил с ответом.
- А чего-нибудь покрепче... нет?
Я поставила бутылку коньяка, специально приготовленную для него: кто-то из ленинградцев предупредил меня, что Дольский любит коньяк, "но перед концертом - ни-ни, только после". Я рассудила, что если он выпьет перед сном пару рюмок, с ним ничего не случится, впереди ещё ночь и целое утро. Порезала лимон и извинилась, что не могу составить ему компанию.
Дольский оживился, что-то рассказывал и подливал себе коньячок. Скоро бутылка была полупустой. Я перепугалась. Было около одиннадцати вечера, и я попыталась отправить его спать. Он не хотел. И тут я поняла, что он пьян. Видимо, пришёл с поезда хорошо подогретым, да добавил ещё тут...
С трудом уговорила его лечь.
На кухне в уголке всё это время сидел мой "двоюродный" сын Олежка, по прозвищу Бабочка. Он получил это второе имя за свою порхающую походку. "Двоюродными" детьми мы называли знакомых или друзей моей дочери, которые приходили к нам в дом ради неё, но почему-то становились моими друзьями, независимо от того, как складывались их отношения с Динкой.
Олежка привёз Дольского с вокзала и теперь собирался уходить домой. И тут, из-за полного невежества своего в алкогольных делах, я сделала непоправимую глупость: я отдала ему бутылку с остатками коньяка.
- Забери. Я боюсь, что он ночью найдёт и выпьет. И сорвёт концерт. Принесёшь завтра.
Ночью сквозь сон я слышала, как в кухне цокнула дверца холодильника.
К стыду своему, я не знала, что для пьющего человека нет ничего страшнее утреннего похмелья, если нечем "поправиться". Только на концерте я увидела, как тяжело Дольскому петь. Он будто тащил неподъёмные вериги. Нужно отдать ему должное: он выдюжил, хотя далось ему это нелегко. Знающий жизнь Эрик Фрайман объяснил мне потом мою ошибку. И это стало мне уроком на всю оставшуюся жизнь.
Дома, после концерта, Саша Дольский допил свой коньяк, поел, отдохнул и к вечеру, когда стали собираться ребята, был свеж и бодр, как в начале пути.
Почти все приходили с бутылкой сухого - явно хотели ублажить гостя, и скоро письменный стол в моей комнате был уставлен сосудами готических форм. Дольский помрачнел. И мрачнел всё больше с приходом каждого нового человека и с появлением каждой новой бутылки. Мы все оказались детьми - мы ещё долго ничего не понимали.
Дорогому гостю устроили весёлую развлекательную программу: мальчики пели песни и тут же - пародии на них. Словом, сделали всё, чтобы поднять ему настроение. Алиготе и каберне лилось в керамические кружки, у всех было отличное настроение. У всех, кроме Дольского.
Когда его попросили спеть несколько песен, он сказал, что это дорого будет стоить. Все расценили это как шутку и продолжали называть песни - свои любимые песни, которые хотели услышать. А Дольский в ответ называл цену: "Алёнушка" - три бутылки коньяка, "Как нарисовать птицу" - пять и так далее.
Мы не сразу поняли, что это был вызов, это была месть за то, что среди бутылок с сухим вином не было ни одной с коньяком. У нас так было принято: если приносили в дом вино, то только сухое. Мальчики ещё долго думали, что Дольский шутит, и всё продолжали его упрашивать. А когда поняли, что это серьёзно, то не сговариваясь взяли гитары и устроили замечательный концерт - теперь уже не для Дольского, а для себя. На Дольского никто даже не взглянул. Они пели вместо него - ведь не зря же они сюда собрались! Как себя чувствовал Дольский - не знаю, я на него не смотрела тоже. Мы будто все объявили ему бойкот: никто его не замечал.
В какой-то момент я вышла на кухню и увидела Вайханского. Он плакал.
- Боря, что с тобой?
- Дольский мне только что в любви объяснялся. "Ты молодец, старик. Ты по-настоящему талантлив. Не то, что этот Израильский с его еврейскими штучками". А я слушал его и думал: сразу ему сказать, что у меня отец еврей, или дать ему сначала выговориться?
- Сказал?
- Нет. Ведь я любил его. У меня было два любимых барда: Клячкин и Дольский...
- Ничего, Боря, у тебя ещё остался один любимый бард. А это немало.
На следующий день, в воскресенье, у Дольского был вечерний концерт, и ночью - самолёт в Ленинград.
Обычно мы провожали наших гостей гурьбой, с гитарой - пели в ожидании самолёта, и в конце - обязательно "Прощальную": "А всё кончается, кончается, кончается..."
Дольского никто не хотел провожать. Мне предстояло сделать это в одиночестве. Спас Эрик Фрайман. Он пригласил его к себе домой на ужин и потом отвёз в аэропорт. Стюардесса не хотела пускать его в самолёт - так он был "хорош". Но Эрик - не зря он был у нас "дипломатическим сектором" - всё уладил.
В понедельник, не договариваясь, все собрались у меня. И Боря Вайханский спел посвящение Дольскому, которое начиналось словами:
Нимб упал с белёсой головы,
Облетели перья Ваших крыльев.
Ах, маэстро, почему же Вы
Всё, о чём поёте, позабыли?
Это было наше единственное разочарование за два года.
Постепенно у нас в гостях перебывали почти все барды Москвы и Ленинграда, Киева и Харькова, а список близких друзей пополнился Сашей Краснопольским из Куйбышева и Юрой Устиновым - тогда ещё из Москвы - позже он переехал в Туапсе.
Роль "сводника" блистательно играл Володя Ланцберг, один из самых первых и самых близких наших друзей. В первом отделении он пел свои песни, а потом говорил:
- На этом программу можно было бы закончить, если бы не одно обстоятельство. Мне приходится много ездить по Союзу, и в каждом городе я слушаю молодых ребят. Среди них есть очень талантливые авторы. И я считаю своим долгом познакомить вас с самыми интересными из них. Поэтому во втором отделении я буду петь их песни.
Надо отдать должное Ланцбергу: он идеальный исполнитель чужих песен. В этом ему не мешают ни скромные вокальные данные, ни неумение произносить твёрдо букву "р". Он умеет войти в мир другого автора и бережно передать все его интонации. Он подарил нам Краснопольского и Дикштейна, Дёмина и Устинова. "Сводником" Володя называл себя сам. А я могу добавить, что он был талантливым "сводником".
С тех пор как у меня появились помощники, практически не стало неразрешимых проблем. Все технические вопросы, связанные со звуком и светом, взял на себя Веня Александров. Организационно-хозяйственной деятельнлстью занялся Рома Замостин.
Наши залы медленно, но верно перемещались из центра Минска к его окраинам. Один из последних концертов должен был состояться в удалённом от центра районе, куда ходил один-единственный автобус, всегда переполненный, да ещё с интервалом в двадцать минут. Нетрудно было сообразить, что четыреста человек (таким было количество мест в зале) не смогут на нём приехать к началу концерта. Поняв это, я растерялась.
- Я всё устрою, - сказал Рома. Он сходил на автостанцию, договорился с водителем и сообщил мне, что "снял" автобус с двойным салоном на два рейса.
В извещениях об этом концерте появилась дополнительная информация: "Посадка на автобус у почтамта в 18 и 18-30". Доехали все - в тесноте, да не в обиде. Водителю нужно было за рейс заплатить по 25 рублей, - в автобусе шапку пустили по кругу, и все остались довольны.
Этим залом мы пользовались дважды, и оба раза доставляли людей играючи.
Однажды мы поняли, что своих, причём хороших, песен у наших авторов достаточно, чтобы сделать собственный концерт. И тут Эрик Фрайман объявил, что может договориться об официальной регистрации нашего клуба при Доме культуры какого-то швейного предприятия. Денег они на нас, конечно, тратить не будут, но прикрытие на всякий случай обеспечат, а мы им за это - концертик к празднику. Так и порешили.
Мы устроили общее прослушивание с записью. Тщательно отбирали каждую песню. И у Бори Вайханского нашли одну - "Воспоминание о Браславских озёрах", с которой рискнули выпустить его в нашем концерте. Сам Боря был очень хорош: строен, юн, красив, с тёмно-русыми локонами до плеч - почти принц, замечательная приправа для своей песни. Но я понимала: как бы ни был хорош соус, тут он потянет только одну-единственную песню. В каком-нибудь другом коллективе с другой программой он мог бы спеть и больше. Но не у нас. Он бы затормозил концерт и явно проиграл бы на фоне наших авторов. А одна песня, я надеялась, проскочит лихо, пока все будут любоваться Борей.
Выстраивая нашу первую концертную программу, я старалась каждому автору найти наиболее выигрышное для него и для всего концерта место. И порядок песен у каждого был скрупулёзно продуман. В конце концов программа получилась такой, что в ней ничего нельзя было ни вынуть, ни поменять местами. И это оправдало себя - успех был полный.
Первый концерт мы, конечно, провели в Доме культуры усыновивших нас швейников. Над сценой красовалось дежурное полотнище: "Навстречу XXVI съезду КПСС". В довершение юмора перед началом вышел Эрик Фрайман и сказал, что наш концерт посвящается XXVI съезду КПСС. "Пусть знают!" - объяснил он мне свою инициативу в ответ на мой недоумённый вопрос после концерта. Кроме нашей аудитории, которая впервые слышала авторов и исполнителей "Криницы" и приняла их с восторгом, там были и студенты текстильного техникума. Мой расчёт с Борей Вайханским более чем оправдался: "принц" очаровал - особенно юную аудиторию, и девочки засыпали его записками, спрашивая, останется ли он на танцы.
Итак, успех нашего первого концерта подтвердил, что мы имеем право называться клубом авторской песни и, помимо гостевых концертов, можем проводить концерты наших авторов и исполнителей, которые росли на глазах и каждую среду преподносили всё новые радостные сюрпризы.
У Бори Вайханского мы открыли уникальный дар: он пел Клячкина, как сам Клячкин. Никто из исполнителей не мог заменить его в этом. И так он пел вечнозелёную клячкинскую тему в наших концертах, пока однажды не обиделся на мокрую декабрьскую погоду и не написал об этом песню. Он спел её со сцены, и возник удивительный эффект: чем больше и чем серьёзнее Боря обижался на декабрьскую слякоть, тем больше смеялся зал. Боря пожимал плечами и продолжал жаловаться на лужи, которым в декабре совсем не время было мочить его ботинки... Лицо его пылало от негодования, а зал покатывался со смеху. Боря закончил песню и, ничего не понимая, спросил: "Ну что вы смеётесь?" Его проводили под хохот и оглушительные аплодисменты.
Так у Бори открылся ещё один бесценный талант - комедийный. Вскоре он написал блестящие пародии почти на всех наших авторов и неавторов. Потом - "Романс Хлестакова", "Романс поручика Мышлаевского". У него появился блок из пяти песен, которые он мог петь, как король, вызывая бешеную реакцию зала. Боря стал украшением наших концертов. Но самая большая трудность для него заключалась в том, что после пятой песни ему приходилось ставить точку, потому что шестой на том же уровне у него не было. И как бы зал ни требовал продлить очарованье, Боря должен был уйти, ибо этот миг для него был то же, что роковая полночь для Золушки. Но уйти в такую минуту трудно: состояние эйфории хочется длить. И однажды Боря не выдержал.
Я сидела в первом ряду и показывала ему скрещённые руки. Но он ничего не видел. Он ошалел. Уже направившись к кулисам, он вдруг остановился, повинуясь властному зову публики, и вернулся на авансцену. Я закрыла глаза и сжалась в комок. Мне было очень больно, потому что я знала грустный конец этой сказки. Боря спел одну из своих милых песенок и заслужил жидкие аплодисменты. "Прости, я забылся..." - сказал он мне после концерта.
Но всё это было позже, а в тот поздний январский вечер 1976 года, после первого собственного концерта, мы приехали ко мне домой, возбуждённые успехом и радостные, чтобы завершить организационное действо. Из стихийной группы энтузиастов, собравшихся вокруг "концертного дела", мы решили оформиться в клуб авторской песни с официальным названием, членством и избранным президентом.
Название клуба - "Криница" (в переводе с белорусского - "Источник") - у нас уже было: так решило большинство после нашего первого прослушивания. Оставалось избрать президента. Я понимала, что никаких кандидатур, кроме моей, не будет, но считала, что нужно быть умнее: моё имя действовало на горком комсомола, как красная тряпка на быка, и я считала, что мы ничего не потеряем, если в официальных документах президентом клуба будет другой, нейтральный, человек, - это облегчит клубу жизнь: все понимали, что рано или поздно, но придётся переходить на легальное положение. А я - куда я денусь? Чем занималась, тем и буду заниматься.
И в этом была моя главная ошибка. Никогда нельзя своего ребёнка отдавать в чужие руки. Я ведь уже имела раньше этот горький опыт, но жизнь меня ничему не научила.
Первым речь держал Фрайман.
Да, Эрик Фрайман... Уже немолодой, невысокого роста, с коротким седым ёжиком на голове... Откуда он взялся? Он появился в клубе, как грибочек после дождя. И вёл себя так, будто рос здесь всегда. Очень быстро стал полезным человеком. Начал с того, что соорудил хоть и липовое, но официальное прикрытие для нашего клуба. Помог Вене Александрову, который писал концерты для клубной фонотеки, сделать стойку для микрофона, наладил у себя на заводе штучное производство памятных именных подарочных медалей с портретом Окуджавы на обратной стороне, которые мы дарили приезжавшим к нам авторам.
Как-то Эрик критически окинул взглядом полупустую кухню в моей новой квартире - там стоял холодильник "Саратов" и низкий пластиковый столик с двумя маленькими стульчиками - всё, что осталось от дачного набора, купленного четыре года назад ещё с Ариком, и спросил:
- А ты не собираешься класть тут плитку?
- Собираюсь, но не могу найти то, что мне нужно.
- А что тебе нужно?
- Мне нужна красная плитка: у меня - серый мраморный пластик на кухонную мебель.
Через два дня в нашей прихожей прозвенел звонок. И перед мамой, открывшей дверь, предстал юноша с пластиковой прямоугольной ванночкой, полной маленькой керамической плитки чистого алого цвета - хоть выкладывай из неё паруса. "И как это он дотащил такую тяжесть!" - сокрушалась мама.
Эрик любил выдавать политические анекдоты, а когда все расходились по домам, он обычно задерживался и проводил для нас с Динкой "политинформацию", как я это называла, - рассказывал, что передавали "вражеские голоса". У меня в ту пору приёмника, так же как и телевизора, не было. "Рига-10", когда-то подаренная мной Арику, без хозяина умолкла и стояла как реликвия. Оживить я её не умела, а выбросить не могла.
В общем, Эрик вёл себя, как свой человек в доме.
Теперь, взяв слово, он выдержал значительную паузу и произнёс:
- Конечно, мы все понимаем, что у нас нет и не может быть другой кандидатуры, кроме Нади Крупп.
А дальше Эрик понёс такую ахинею, что мне стало стыдно. Если бы он говорил о моём опыте, умении работать, я бы это поняла. Но все его аргументы сводились к подобным формулировкам: "Надя - наша гордость. Надя - наше знамя"... Я глаз не могла поднять от страха встретить чей-нибудь взгляд. Ушла на кухню поставить чайник, а когда вернулась, Фрайман, видимо, только что закрыл рот.
- Эрик, ты закончил? Знамя - это, конечно, хорошо, но мне кажется, что им не всегда уместно размахивать. Неужели ты думаешь, что у "Криницы" есть будущее, если я официально стану её президентом? Хотите до скончания века собираться в этой комнате и проводить подпольные концерты - тогда вперёд! Но, может быть, стоит их обмануть? Предлагаю выбрать официальным президентом человека, имя которого никого не будет раздражать, и который сможет, если придётся, вести с горкомом переговоры в интересах клуба. А я буду делать свою работу, как делаю её сейчас.
Сказав это, я попросила подумать о кандидатуре и ушла заваривать чай, а когда вернулась с подносом, в комнате уже шло голосование.
- Кого выбираем?
- Голынского.
Я тоже подняла руку: приличный мальчик, выпускник университета, новое, абсолютно нейтральное имя. Отличная кандидатура для ведения переговоров с горкомом комсомола. А переговоры нам явно предстояли. Теперь уже было очевидно, что горком будет искать контакта с нами.
Выбрали президента. Потом Эрик сказал, что у нас должен быть идеологический отдел: "Мы должны заниматься пропагандой творчества Александра Галича. Да, мы должны!" - настаивал Эрик, как будто с ним кто-то спорил.
Все молчали. Я тоже молчала и чувствовала себя неловко. Если бы разговор шёл в узком кругу, наверное, всё было бы нормально. Но в комнате сидели человек тридцать, некоторых я не знала совершенно. Тут были девочки, которых я видела во второй раз, они пришли к нам, потому что писали стихи и им нравилось читать их у нас. Тут были авторы, тоже пришедшие недавно. Я знала их песни, но ещё не знала их самих. И то, что сказал Эрик, имело привкус провокации. У нас не было принято называть вслух некоторые имена, хотя пелось всё, что считалось возможным. Например, Витя Луферов на каждом своём концерте пел песню, которую объявлял так: "Ещё раз о чёрте. Аранжировка Сергея Чеснокова" - и всё. Если кто-нибудь не знал, что это Галич, то спрашивал после концерта у меня или у Луферова. Со сцены ничего лишнего не говорили, бравада не поощрялась, так как все дорожили возможностью следующего концерта, а в зале мог сидеть кто угодно, и любая из плёнок, которые тут же писались коллекционерами, могла попасть куда угодно. Всё, что хотелось спеть, чтобы отвести душу, пели дома, на посиделках после концерта. Но и там не принято было бравировать именами: все и так всё знали.
Поэтому когда Эрик сделал своё главное предложение по нашей идеологической программе, у меня было чувство вины перед всеми, кто тут сидел и кого я плохо знала. Я постаралась перевести разговор в другую плоскость, в результате чего идеологические функции единогласно поручили Вере Альтман.
Сейчас мне смешно вспоминать, как мы свой подпольный, неподцензурный клуб строили по образу и подобию партийного органа власти: "идеологический отдел" - это же нужно додуматься! Конечно, не произнеси Эрик эти магические слова, никому больше они не пришли бы в голову. Это факт. Но то, что никто не возмутился, что все проглотили это поразительное манкуртство, и прежде всего, проглотила я, это тоже факт, который удручает меня даже сейчас, двадцать пять лет спустя: мы сами готовы были воспроизводить институты, уничтожавшие нас! Впрочем, всё это уже написано Шварцем.
На одной из репетиций очередного собственного концерта я заметила, что Вера Альтман и Голынский о чём-то тихонько переговариваются и изредка поглядывают на меня. Прогон подходил к концу, и вдруг я услышала, как ребята поют крупповскую "Беларусь".
Не за школьной окрашенной партой
твою пёстро-зелёную карту
изучили давно наизусть,
Беларусь,
Беларусь!
В программе её не было. Поймав мой удивлённый взгляд, Голынский пояснил:
- Мы решили Окуджаву заменить Круппом...
"Старинная студенческая песня" Окуджавы не случайно стояла финальной в программе концерта. Это был ритуал, общий для всех клубов авторской песни. В Москве и в Киеве, в Саратове и в Ленинграде, в Тирасполе и Ижевске - повсюду, где были КСП, в финале любого фестиваля, слёта, юбилея, конкурса или концерта все участники выходили на сцену и, взявшись за руки, пели эту похожую на гимн песню:
...Пока не грянула пора
нам отправляться понемногу,
возьмёмся за руки, друзья,
возьмёмся за руки, друзья,
возьмёмся за руки, ей-богу.
Руки взлетали вверх. И зал стоя пел, и руки, сомкнутые в цепь, колыхались над головами. Это был духоподъёмный ритуал.
Как вожделенно жаждет век
нащупать брешь у нас в цепочке!
Возьмёмся за руки, друзья,
Возьмёмся за руки, друзья,
чтоб не пропасть поодиночке.
Или "по одиночкам", как шутил Боря Вайханский. Одним словом, это было действо, которое распрямляло человека, как ветер паруса. И именно этого, как я поняла, испугался Голынский, потому что он теперь думал только о легализации клуба. Я же, наоборот, считала, что наш клуб существует не сам по себе, что он - звено в великом братстве. И об этом нужно было заявлять в финале каждого нашего концерта. Солидарность - для меня это было очень важно.
А Голынский при молчаливой поддержке Веры Альтман - как меня это огорчило! - настаивал на том, что этой песни в финале быть не должно:
- Это может нам всё испортить! А нам сейчас важнее всего выйти на официальный статус.
- Не такой ценой, Голыня! Стихи Окуджавы опубликованы в "Юности", - чего ты боишься?
- И всё же будет лучше, если в финале будет стоять нейтральная песня. Вот Крупп тут на месте.
- У Круппа нет ни одной нейтральной песни! - оскорбилась я за Арика. - Просто, это песня о другом. А главное - она не финальная. Таким финалом можно угробить любой концерт. И даже не в этом дело: нельзя становиться на этот путь. Сегодня мы боимся спеть опубликованные стихи Окуджавы, завтра обойдём Кима, а послезавтра откажемся от приглашения Мирзаяна и кончим тем, что наш друг Юра Устинов не сможет к нам приехать в гости из-за "большой любви" к нему КГБ. Этот путь нас заведёт далеко. Его только стоит коснуться чуть-чуть - и засосёт по макушку. Страх имеет свойство разрастаться - ты ему только уступи хоть один разок.
Голынский слушал и безмятежно улыбался. А потом спокойно и твёрдо сказал:
- Нет, мы с Верой не согласны. Концерт закончим Круппом.
Стало ясно, что идеологический сектор начал действовать. Голынский со вкусом входил во власть. Было такое ощущение, что всё валится в пропасть. Я вдруг остро почувствовала своё отлучение, причём - от того, что было исконно моим, - от решения творческих вопросов. Спасти концерт можно было единственным способом.
- Если песня Окуджавы не останется на месте - я выхожу из клуба. И не надейся, что уйду тихо - соберу общее собрание и объясню причины своего поступка.
Голыня махнул рукой:
- Ладно, ты победила. Пусть остаётся Окуджава. Но если будут последствия...
Вот тут-то я и поняла, что мой ребёнок выскользнул из моих рук, и пожалела, что так легкомысленно отнеслась к выборам президента. На этот раз помог шантаж. А как же дальше? Что же, теперь всё время шантажировать?
Прошло ещё много времени, пока из всего происшедшего я сделала более глобальный вывод. Человеку, особенно если у него есть желания и замыслы, необходимо иметь хоть малую толику честолюбия. Как мне кажется, у меня честолюбия не было совершенно. Это сыграло роковую роль не только в судьбе "Криницы", но и, наверное, во всей моей жизни.