Lib.ru/Современная литература:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
Воспоминание четвёртое
Черно - были-небыли
Итак, в пятьдесят я оказалась в Москве. Оставалось пятнадцать лет до конца века и до начала нового тысячелетия. Пятнадцать лет, наполненных надеждами и потерями, прозрениями и сокрушениями ума, мучительным чувством стыда и вины, отчаянием от сознания собственного бессилия и глубокой грустью.
Три болевые точки... Три прострела прошли через сердце. Чернобыль. Землетрясение в Армении. Эмиграция.
Пятьдесят лет - возраст, не лучший для успешных поисков работы. Мечтать о возвращении в кино не приходилось, ибо путь туда был единственный - показ собственных работ. Мне показать было нечего - ни одного документального фильма, если не считать пробной копии первого, не принятого варианта сделанного когда-то в Новосибирске фильма "Убеждённость". С такой бедностью соваться на главную в стране студию документальных фильмов - нечего было и думать.
Оставались киноотделы при разных министерствах и ведомствах, занимавшиеся съёмкой исключительно заказных, чаще всего технических фильмов. В один из таких отделов я и попала - благодаря звонку приятельницы кого-то из моих новых московских знакомых. При министерстве энергетики и электрификации СССР был такой славный центр - "Информэнерго".
- И не рассчитывайте на режиссёрскую работу, - заявил мне сразу же невысокий, плотный начальник киноотдела Владимир Аркадьевич Дубинский, - я беру вас своим заместителем. Режиссёры мне не нужны.
Вообще-то он был и не Дубинский, и не Владимир, и не Аркадьевич. Всё это, как мне потом сказали, был тройной псевдоним. Все три имени собственных, данные ему родителями, звучали, видимо, столь неблагозвучно для него и труднопроизносимо для окружающих, что он счёл за благо их заменить. Сменил ли он заодно в паспорте и национальность, я, право, не знаю, но это было бы вполне логично. В отделе за глаза его звали попросту "Дуб".
Официального заместителя у Дубинского никогда не было и, как я очень скоро поняла, быть не могло, так как он всегда, везде и во всём был САМ. Делиться не любил ничем - в том числе и властью.
Очень симпатичная, спокойная и доброжелательная дама - Фая Фатиховна Деникаева - чуть постарше меня, с огромной копной густейших вьющихся рыжевато-русых волос, фактически выполняла роль зама. К ней сходились все концы сложных и порой, как мне тогда казалось, запутанных производственных связей киноотдела. Она всё координировала, записывала для Дубинского информацию, но сама ничего существенного не решала.
Фая Фатиховна сразу взяла надо мной шефство, выдала какие-то канцелярские принадлежности и изо всех сил старалась меня приобщить:
- А вы прислушивайтесь, Надежда Николаевна, к моим деловым разговорам, записывайте в тетрадочку нужные номера телефонов, - вникайте. Вникайте понемножку.
Бедная Фая Фатиховна! Если бы она только знала, до какой степени я не гожусь на ту роль, которая была мне тут предназначена. Я честно пыталась... Но всё хозяйство киноотдела представлялось мне россыпью разнокалиберных бус, которые могли обрести смысл лишь будучи собранными в определённом порядке и с определённым узором в единое ожерелье. Поэтому, сколько я ни старалась "вникать" и "записывать", производственные тайны киноотдела оставались неуловимыми. И главное - как это было скучно! Умная женщина, Фая Фатиховна очень скоро всё поняла и махнула на меня рукой.
Моё рабочее место как-то незаметно переместилось в другую комнату, где сидели ещё два-три редактора. Чем я занималась, честно говоря, не помню. Иногда выполняла какие-то мелкие конкретные поручения, иногда что-то редактировала, а порой мы просто разговаривали... От скуки. Редактор Женя Сыромятников казался человеком думающим и независимым. Позже я узнала, что отец его до пенсии занимал не последнюю должность в жёлтом здании на Лубянке. Поздновато узнала. Но так уж всегда бывает со мной.
Во всём киноотделе был почти единственный настоящий профессионал - Маргарита Ивановна Спрышкова, всю жизнь, до самой пенсии, проработавшая монтажёром на студии документальных фильмов. На ней всё и держалось.
Коллектив наш украшало национальное разноцветье: режиссурой занимались два молодых человека - серьёзный и немногословный Алик Рзаев, ирано-персидского происхождения, и выпускник Школы-студии МХАТ Слава Давыдов, очаровательный бухарский еврей, всеобщий любимец и лидер по призванию. Операторы - все мужчины, разных возрастов. Самый молодой из них, Коля Калашников, учился заочно на операторском факультете и обещал стать отличным профессионалом. Иногда вдруг появлялся на короткий срок кто-нибудь из "варягов" - молодых дипломированных операторов, временно оказавшихся не у дел на своей родной киностудии. Одним из них был Серёжа Тараскин с "Мосфильма", который снимал наши "железки" так, что они у него, по словам Сыромятникова, играли и пели. Это была чистая правда.
Скоро мне надоело безделье. Я пришла в кабинет к Дубинскому и сказала, что он непростительно расточителен.
- Что вы имеете в виду?
- Ваши безуспешные попытки сделать из меня администратора. Разве вы так богаты профессиональными кадрами?
Дубинский остолбенел от моей наглости. Нервно дёрнулся, поёрзал в стареньком винтовом кресле. Зазвонил телефон...
- Ладно, идите! Я сам всё решу, - почти рявкнул он мне.
Тогда я ещё не понимала, сколь смехотворен был мой упрёк в расточительности: меньше всего Дубинский думал о делах вверенного ему отдела. Если тут что-нибудь и интересовало его, то только конечные цифры, которые шли в отчёт начальству. Много позже до меня стало доходить, что вся видимая работа Дубинского - это лишь надводная часть айсберга, а главное происходило в его кабинете, когда закрывались двери за приезжавшими в командировку очень респектабельными людьми. По крайней мере, мне так казалось. У меня всё время было ощущение, что Дубинский занят большим и серьёзным делом, рядом с которым деятельность нашего киноотдела - ну просто детские игрушки. Конечно же! Разве могла его кипучая, активная натура ограничиться исполнением столь мизерных функций? Вот это была бы настоящая расточительность!
Однако визит к начальнику не прошёл даром - скоро я получила фильм. "Заказуха" как "заказуха", дело привычное, но всё-таки дело! Приятно ощутить, что навыки не забылись и ремесло так же подвластно тебе, как и прежде.
А новое испытание уже поджидало меня.
Вся техническая база нашего киноотдела размещалась в Куйбышеве на студии кинохроники. Там мы заказывали мультипликацию и там же озвучивали фильмы.
И вот я смонтировала свой первый в "Информэнерго" фильм и поехала в Куйбышев на озвучание. Всё шло, как было запланировано, до тех пор, пока мне не пришлось заказывать рабочую смену в монтажной для раскладки дикторского текста.
- У нас не делают раскладку, мы пишем под изображение, - заявил самым категоричным тоном молодой звукооператор, только что опорожнивший с киномехаником по бутылке "Жигулёвского". - Потом полчаса на подтяжку, и - на перезапись. И до свиданья.
Тут я должна пояснить. Когда на записи диктор читает текст, глядя на изображение на экране, каким бы опытным профессионалом он ни был, не всегда ему удаётся прочесть так, чтобы каждое слово легло точно, как задумано режиссёром. И тогда в монтажной делают подтяжку - раскладывают текст, как того требует изображение, вырезая или удлиняя паузу в разных местах между фразами. Технический фильм требует более скрупулёзной раскладки текста, а уж в эпизодах с технической мультипликацией приходится дотошно укладывать каждое слово так, чтобы оно совпало с определённым движением на экране. Иначе будет "каша", в которой никто ничего не поймёт. Это азы профессии.
И так как после записи диктора я собиралась заняться раскладкой текста - работой, требующей много времени, - мне нужен был монтажный стол на всю смену.
- У меня много мультипликации. Без раскладки не получится.
- У всех много мультипликации. Ты что, "Войну и мир" делаешь?
- Да. "Войну и мир". И буду делать так, как считаю нужным.
Это было неслыханно для обеих сторон: для меня - кто смеет диктовать мне правила в моей работе?! - а для него - как смеет "режиссёрша" из какого-то киноотдела устанавливать свои порядки на профессиональной студии?!
- И монтажницы у нас нет для этого!
- Мне не нужна монтажница. Мне нужен только монтажный стол.
Он смотрел на меня, как на невиданное чудо.
- Кого Дубинский к нам прислал? Ты что, домой не хочешь вернуться на выходные?
- Мне нужна смена для раскладки дикторского текста.
Я стояла насмерть вовсе не потому, что понимала, что отстаиваю раз и навсегда своё право на профессиональное уважение на этой студии - это я осознала позже, - я стояла насмерть только потому, что не умела работать иначе.
В Москве, едва я вошла в кабинет Дубинского...
- Первая поездка - и сразу скандал!
- Вы хотите сказать, что я делаю не "Войну и мир"? - спросила я спокойно.
Дубинский смотрел удивлённо. Он в этом направлении вообще не думал.
- А я-то ждала, Владимир Аркадьевич, что вы поблагодарите меня за то, что я отказалась халтурить. Разве вам всё равно, каким будет фильм, сделанный в нашем отделе?
Теперь он посмотрел на меня испуганно...
Через несколько месяцев мой дебют в "Информэнерго" получил какой-то там первый диплом на ВДНХ, и Дубинский больше никогда не вмешивался в мою работу и во всё, что было с ней связано.
Зато я с грустью поняла, что эпизод на Куйбышевской студии был не случаен. И дело тут не во мне. Таково было отношение профессионалов к работникам ведомственных киноотделов и к тому, чем они заняты, - для "профи" это была работа третьесортная, это было не всерьёз. Отсюда искреннее удивление и жалоба по телефону Дубинскому, дабы он поставил своего работника на место. Так вот почему работу в ведомственных киноотделах называют синекурой... И ясно, почему мой заурядный фильм получил диплом на ВДНХ - видимо, потому, что в нём всё было понятно - не зря же я целую смену трудилась над раскладкой текста.
Включение в производственный процесс неожиданно изменило мои отношения с приятным собеседником Женей Сыромятниковым. Теперь он для меня превратился в редактора. Я получала от него сценарии для фильмов. И когда однажды вместо сценария получила беззастенчивую халтуру, то доказательно и спокойно (кто бы в это поверил?) объяснила это Жене и предложила вернуть сценарий автору на доработку. Выражение его лица передать не берусь, помню только, что глаза сначала расширились от удивления, потом сузились от гнева, а губы сжались в жёсткую прямую линию.
Через два дня, когда рабочее время уже практически закончилось и я собиралась домой, меня вызвал Дубинский.
- Я получил документ, который касается вас, и вам придётся написать объяснение.
Он протянул мне не очень аккуратный, чуть ли не помятый, листок бумаги, где от руки было написано (текст привожу без единой поправки):
Начальнику ЦНТИ Информэнерго
Вартазарову И. С.
В партком и профком Информэнерго
От старшего редактора
Сыромятникова Е. Б.
В отделе НТП-28 работает 2-ой год на должности кинорежиссёра гр. Крупп. За это время она продемонстрировала комплекс отвратительных черт своего характера. Устроившись в значительном киноотделе среди министерств, она очень скоро принялась распространять гнусные измышления, порочащие наш коллектив, стала ниспровергать Постановление правительства о всесоюзной технической киноинформации выкриками: все киноотделы разогнать надо. Далее последовали личные оскорбления как сотрудников отдела, так и представителей организаций - закзчиков фильмов. Всюду, где она появляется затевает скандал, хамит невообразимо, словом, позорит нас хулиганскими выходками. Так, например, она осмелилась наскандалить и в нашем партбюро, из г. Куйбышева, где она пыталась озвучить фильм, её просто выгнали. Она ни с кем работать не может и подтверждением тому отчасти может служить её трудовая книжка. А за личные оскорбления ей предстоит ответить и перед народным судом.
Гр. Крупп систематически дезорганизует работу, пропагандирует сионизм (обсуждение этой позиции не исключено за пределами нашего ведомства). Неоднократно я предупреждал вести себя прилично, на что она только кричала: "Я плевала на всех!" Мириться с такой аномалией не должна позволять гражданская совесть каждого. Если она психически ненормальная, надо позаботиться об устройстве её в соответствующее заведение, в противном случае её необходимо привлечь к ответственности.
Я призываю широкую общественность Информэнерго осудить гр. Крупп. Все, кому дороги добрые отношения, кто любит своё отечество, не останутся безразличными к воинствующему антиобщественному явлению.
Сыромятников.
5 января 1986 г.
Прочла я сей шедевр, и душа моя возликовала от удовольствия - это же надо так написать! Нарочно не придумаешь. Перл!
- Владимир Аркадьевич, позвольте мне оставить эту прелесть у себя до завтра - я должна снять копию.
Дубинский крепился из последних сил, пытаясь сохранить серьёзную физиономию и важность, приличествующую моменту. Но лишь я заикнулась о копии, он испуганно перехватил у меня бумажку и положил её на стол.
- Не могу. Не положено. Вы должны понимать, насколько это серьёзный документ. Пишите объяснение.
- Хорошо, не буду делать копию. Но чтобы написать то, что вы хотите, я должна иметь этот документ перед глазами. Верну завтра вместе с подробнейшим объяснением.
Я протянула руку к бумаге. Дубинский улыбнулся как-то внутрь себя. Как бы сам себе. Видимо, теперь моя мотивация его устроила.
- Ну, хорошо, возьмите. Но завтра чтобы было объяснение.
Назавтра кладу на стол бесценную бумагу.
- А где объяснение?
- Какое может быть объяснение, Владимир Аркадьевич? Я всё перечитала - там ведь сплошная ложь. Вот пусть Сыромятников и объяснит, почему он лжёт.
Дубинский ничего не ответил и положил бумагу в стол. Он явно получал удовольствие от ситуации.
Через день он собрал в своём кабинете весь отдел, чтобы обсудить докладную "телегу" моего редактора, которая была тут же зачитана вслух. Абсолютно не помню, кто и что говорил - никаких подробностей не зацепилось в моей, в общем-то, неплохой памяти. Остался только итог - Сыромятников потерпел поражение. Меня защитили.
Прочитанное вслух творение потрясло коллег. Но меня поразило то, что именно их потрясло: не моральная сторона поступка, нет - они не могли простить косноязычие и убогость литературного уровня: тоже мне, редактор - не мог получше написать! На мотив доносительства никто просто не обратил внимания, никто не принял всерьёз предложение передать рассмотрение моего поведения - "пропаганды сионизма" - в другое ведомство - в КГБ. Или, может быть, времена изменились настолько, что уже никто не воспринимал такие вещи всерьёз? Шёл 1986 год.
А всеобщий любимец Слава Давыдов пытался мне втолковать, как неосторожно и необдуманно я себя вела:
- Поймите, что вы сделали. Ведь Евгений Борисович Сыромятников считает себя редактором. Это было его единственным достоянием. А вы его этого достояния лишили.
- Но, Слава, я ведь всё объяснила ему очень доброжелательно...
- Какая разница? Вы ткнули его носом в то, что он не знает элементарных вещей в своей профессии. Вы сделали из него ничто. И удивляетесь, что он пришёл в ярость.
- Слава, но почему ты можешь позвать меня в монтажную, чтобы посоветоваться, и не боишься спросить, если чего-то не знаешь, что здесь такого?
- Потому, что уменье монтировать заказные фильмы в нашем киноотделе - не есть моё единственное достояние. И если я пока не всё умею делать за монтажным столом, так я готов этому учиться и постоянно учусь у Маргариты Ивановны - спасибо ей! А что есть у Жени? Вы поняли, что вы сделали с беднягой?
Слушала Славу кротко и покорно, будто это я была школьницей, а не он мне в сыновья годился.
Грохнул Чернобыль. Масштабы бедствия я поняла до конца только тогда, когда из Киева приехал Илья Ченцов и привёз детей: дочку от первого брака, пятнадцатилетнюю Анечку, и Макса, сына киевского поэта Марины Доли, которая в то время была его женой.
Илья рассказал страшные вещи. Сколько бы ни прошло времени, в памяти моей навсегда останется петух, бегущий по шоссе за уезжающей из зоны бедствия машиной... Повинуясь инстинкту, петух бежал от смерти... Бежал туда, куда уезжали люди.
Вот точно так же, восемь лет спустя, в чеченских репортажах Петра Вайля была убийственная картина: три коровы с набухшими на вымени сосками, из которых капало молоко, жалобно мычали, стоя перед закрытыми наглухо воротами родного подворья на окраине разбомблённого Грозного... Катаклизмы происходят у людей, а страдают животные. И это потрясает больше всего, потому что животные беззащитны. Приручили и бросили... Пусть простит нас Экзюпери.
В рассказах Ильи страшнее всего был не сам факт взрыва атомного реактора,- страшнее всего была ложь. Те, кто срочно отправляли из Киева свои семьи, вагоны и платформы с коврами, машинами и прочим добром и улепётывали сами, лгали всем остальным, что ничего страшного не случилось. По телевизору шли идиотские репортажи о том же: какя-то иностранка, работавшая в зоне бедствия и сбежавшая с перепугу, теперь возвращалась на свой трудовой пост и бодро улыбалась с экрана телевизора.
Рассказы Ильи вызывали шок - меня мутило от державной трусости и вранья. По-человечески было жаль Горбачёва - ему очень не повезло. Но это ведь не повод, чтобы так лгать. За чернобыльскую ложь было заплачено жизнью и здоровьем многих и многих людей. Мало того, что в Киеве прошла праздничная первомайская демонстрация, - четвёртого мая там устроили велогонку, несмотря на то, что уже третий день улицы в городе мыли водой - от радиации.
Грустная тяжесть легла на сердце всем, кого я знала, всем, кто окружал меня. И лишь один человек ну просто воскрес в патриотическом порыве деятельности. Это был наш начальник Дубинский. На следующий же день после того, как руководству "Информэнерго" стало известно о катастрофе (а известно стало только на четвёртый день - 30 апреля), он отправил в командировку в Чернобыль съёмочную группу: редактора Мишу Гончарова, режиссёра Алика Рзаева и нескольких операторов с ассистентами.
Я не понимала, что происходит. Наш отдел не снимал документальных фильмов, и наше ведомство не могли интересовать ни первомайская демонстрация, ни велогонка, ни драпающее начальство и бегущий за машиной петух и уж тем более - паника и неразбериха, порождённые отсутствием правдивой информации. Но тогда что же, рискуя жизнью, там нужно было снимать?
Да, наши ребята - и стареющие выпивохи, и юнцы - оказались настоящими мужиками и отменными солдатами. Они безропотно летали в Чернобыль, а возвращаясь в отдел, мрачно шутили, что лучше бы от них все держались подальше... Они рассказывали, как вместе с ликвидаторами переодевались в спецкостюмы, а после работы вылезали из них, принимали душ и "лечились" спиртом - он-де предохраняет от стронция. Из их скупых и отрывочных рассказов создавалась картина полной сумятицы и безответственности, царивших в аварийной зоне. Но ребята делали своё профессиональное дело, хотя вряд ли понимали, что и зачем делают. Безусловно, отдавали себе отчёт в том, что работали в условиях радиации и что это опасно, но насколько - о том ни малейшего понятия не имели. И какие дозы они получали, никто не знал: уровень радиации в зоне был засекречен, а индивидуальных дозиметров не было.
Вначале киногруппа жила в Припяти, потом ребят устроили в Киеве, но они находились в неведении настолько, что просили генерала, который курировал их, позволить и дальше оставаться в Припяти. На что тот ответил: "Я могу это устроить, но за то, что станет с вами, не отвечаю".
В первом материале, привезённом из Чернобыля, большая часть планов была снята с вертолёта. Мрачная громада сорокаметровой трубы атомной станции возвышалась над вымершей зоной. Зловещей огненной дырой зиял дымящийся реактор. Как в кошмарном сне, он появлялся снова и снова. Его облетали на вертолёте со всех сторон и пролетали прямо над ним. Бесконечное число дублей. Каждый из них - ценой здоровья всех, кто сидел в вертолёте: там тогда ещё не было свинцовой защиты. А камеру трясло, и технически материал был вряд ли пригоден для использования. Но главное - мне было совершенно непонятно, зачем и кому всё это нужно.
Сначала я думала, что съёмки в Чернобыле - инициатива Дубинского. Вспомнила, как Женя Сыромятников, ещё в пору наших с ним доверительных отношений, рассказал мне, как однажды ездил с Дубинским в министерство:
- Идём мы по ковровой дорожке вдоль коридора, и вдруг Владимир Аркадьевич так резко бросился в сторону - чуть не сшиб меня с ног. Прижался к самой стенке и склонился в поклоне. Мне тоже пришлось посторониться - навстречу шла группа людей, и впереди - наш министр. Дубинский так и простоял, согнувшись, пока они не прошли мимо.
Этот эпизод казался диким и неправдоподобным, будто сцена из Гоголя или Салтыкова-Щедрина. Однако "многогранность" Дубинского ничего не объясняла. Как бы ни был угодлив он перед начальством, самостоятельно затеять съёмки в аварийной зоне он не мог. Так оно и оказалось: команда об отправке киногруппы поступила из штаба, созданного в Минэнерго для координации действий по ликвидации последствий аварии ещё 27 апреля.
Такая катастрофа случилась у нас впервые. И естественно, акция с кинодесантом оказалась не подготовленной ни с какой стороны: ни заявки, где было бы сказано, о чём делать фильм, ни техники, необходимой для таких съёмок, ни соответствующего оборудования. С самого начала не было не только специальной, но любой рабочей одежды и обуви, никаких чехлов на кинокамеру, защищающих её от радиации. На месте с ребятами даже не провели предварительный инструктаж, и они в первый же день пошли в аварийную зону смотреть съёмочные объекты в том, в чём прилетели. Потом всё пришлось выбросить, а взамен одеть-обуть было нечего. А с камерой-то что делать?
И лишь месяцы спустя я начала понимать, что все чернобыльские "подвиги" нашего киноотдела, со всеми их будущими последствиями, случились не только потому, что приказ отдавался в спешке и панике, но ещё и потому, что чья-то "светлая" и очень опытная голова - там, на самом, может быть, верху ведомства - сумела оценить мгновенье и выжать из него всё на полную катушку. А те, кто стоял ниже по служебной лестнице, включая нашего шефа, думаю, не могли не понимать, что будут вознаграждены за героизм своих подчинённых. Смысл "патриотического" порыва, охватившего наших начальников, можно было бы выразить лозунгом: "Даёшь Чернобыль!" Они хотели быть причастны к великой эпопее... И так как "светлая" голова, решившая: "Съёмкам быть!", не смогла сформулировать на бумаге заявку, то именно Дубинский, как профессионал, должен был задаться вопросом, что снимать и зачем. Потому-то и был послан в Чернобыль редактор Миша Гончаров. А режиссёру Аликперу Рзаеву предстояло воплотить его замыслы.
Но Миша очень быстро понял, что делать ему там нечего. Вернулся через десять дней и продолжал свою работу над сценарием в контакте с консультантами, которые также находились в Москве.
Алик остался один. Он почти безвылазно торчал в Чернобыле. Считалось, что на съёмках он решает важные творческие задачи и присутствие его там необходимо. Иногда он появлялся в отделе, привозил очередной материал и улетал снова. Я пыталась выспросить у него, что он там делает, но он отшучивался.
В углу монтажной росли штабеля чернобыльских коробок. Мне казалось, что все сошли с ума, хотя тогда никто - в том числе и я - не знал ещё, какой ценой за это будет заплачено. Просто это занятие мне казалось бессмысленным.
Из всего привезённого материала наиболее интересными были кадры эвакуации жителей из Чернобыля, снятые Геннадием Ивановичем Мишиным. В автобусе, который увозил их из зоны бедствия, сидели совершенно потерянные люди. Они были, и в то же время их как будто не было. Лица ничего не выражали. Они не понимали, что происходит, куда и зачем их везут. И не пытались понять. Они покорились судьбе, которая не оставила им выбора. Потом, вспоминая этот день, Алик рассказывал мне, что спрашивал у этих людей разрешение на съёмку и просил простить его за то, что приходится снимать их в такую тяжёлую для них минуту. Это самый человеческий эпизод из всего чернобыльского материала. Всё же остальное моему короткому бабьему уму постичь было трудно, и главное - я не могла понять: разве ради этого стоит подвергать опасности людей? Ведь чем и как засыпали реактор и все прочие технические операции - всё это можно описать словами, и только выражение человеческих лиц - не опишешь, это надо снимать. Мне понятно, почему во время войны фронтовые операторы рисковали жизнью. А вот что наша киногруппа делала после аварии в Чернобыле - этого мне постигнуть не дано.
Вместо того, чтобы сократить до минимума пребывание без острой необходимости киношников в Чернобыле, организовав их работу вахтовым способом, там решено было создать постоянно действующий отдел информации. Наше начальство, которому было виднее, отправилось туда с миссией. Позже Слава Давыдов, которого Дубинский прихватил с собой, рассказывал мне об этой командировке. Переночевали в киевской гостинице, наутро сели в начальственную машину и поехали в район съёмок. На месте Дубинский сказал:
- Выходите, Слава!
- Только после вас, Владимир Аркадьевич! - парировал Слава со своей обезоруживающей улыбкой и с готовностью протянул руку, чтобы распахнуть перед начальником дверцу. Дубинский оценил шутку и, высадив Славу, бросил водителю:
- Ладно, поворачивай. Поехали назад.
Начальник "Информэнерго" Вартазаров, глядя на пунцовую, даже в гостинице затаренную в респиратор физиономию Дубинского, пошутил:
- Если вы, Владимир Аркадьевич, от чего-нибудь и умрёте, то не от радиации, а от удушья!
Позже, когда началась раздача "слонов", Дубинский получил значок и удостоверение "чернобыльца", со всеми вытекающими последствиями, как и все, кто провёл в Чернобыле хоть один день, - они были приравнены к тем, кто работал там месяцами и оставил там своё здоровье.
Слава Давыдов возвратился из командировки с убеждением, что снимать в Чернобыле нечего, и на первом же собрании отдела сказал, что считает преступным держать без нужды в зоне радиации съёмочную группу. Разумеется, ответом ему было возмущение и бурный протест начальника. Очень скоро Давыдов ушёл от нас на другую работу, и помог ему в этом не кто иной, как сам Владимир Аркадьевич.
Людей, эвакуированных из Припяти и Чернобыля, привезли в Киев и заселили в новые квартиры, а очередников, для которых эти квартиры предназначались, успокоили:
- Подождите. Они скоро умрут.
Через некоторое время начался неизбежный ропот:
- Казали, подохнут, а они до сих пор живут...
Среди местного населения эвакуированные были изгоями, от них шарахались, как от прокажённых. Девушку могли бросить посреди танцплощадки, когда узнавали, откуда она. Детей терроризировали в пионерских лагерях...
Нужно было решать проблему жилья для трудоспособного населения, которое будет обслуживать Чернобыльскую АЭС. Партия и правительство приняли решение о строительстве города энергетиков в "чистом" от радиации месте. Такое место было найдено - всего в тридцати километрах от Припяти. А рядом, на двадцать шестом километре, работала группа девочек-студенток. Какой-то чиновник из системы высшего образования отправил их туда на геодезическую практику. Они "практиковались" месяц и после этого заболели лейкемией. Все. Были поданы иски в суд, но истцам было отказано за невозможностью доказать, что лейкемия появилась в результате облучения во время практики - ведь девочки могли быть больны ею и раньше...
Городу, который должны были возвести на тридцатом километре от опустевшей Припяти, дали имя Славутич. В одном из высоких министерских кабинетов Москвы на огромном столе уже торжественно раскинулся макет центра будущего города энергетиков - белый, монументальный, претенциозный, как несостоявшийся Дворец Советов. Макет стоил два миллиона рублей.
Началась стройка, и двигалась она исполинскими темпами. Дубинский, естественно, отправил туда нашего лучшего оператора, Колю Калашникова. А через несколько дней он, увидев меня в коридоре, подошёл и с иезуитской улыбкой сказал:
- Я отправляю вас в командировку к Калашникову.
- Калашникову я не нужна, и делать мне там нечего.
- А я сказал - поедете!
- И не подумаю. Зачем? Вам не хватает ещё одной галочки? Так поставьте.
- Как вы разговариваете? Я вас уволю!
- Увольняйте!
Начальник мой помолчал. Явно не ожидал такого ответа.
- Всё равно вы будете делать этот фильм.
- А у вас есть сценарий? Или хотя бы мысль - о чём фильм?
- Не умничайте.
Приехал с материалом Коля Калашников.
То, что я увидела на экране, было грандиозно!
Восемь республик строили Славутич. И каждая вносила свой национальный колорит. Узбекские строители украшали здания стрельчатыми арками, армянские - делали дома с круговыми террасами по второму этажу, прибалты прямо в лесу строили двухэтажные коттеджи с затейливыми мансардами и витыми лестницами. Восхищённая камера гуляла по пустым, изящно отделанным комнатам, выглядывала в окна, под которыми рабочие уже разбивали цветники. Асфальтовые дорожки аккуратно рассекали зелёные газоны, обнесённые низенькой ажурной оградой. Мимо проезжал бульдозер, выравнивая поверхность будущей улицы. Я увидела сказку.
А потом был детский сад. И это была уже - полная фантастика! Трогательные, уютные спальни, роскошные игровые комнаты, все - в коврах и невиданных игрушках, голубые бассейны, прекрасно оборудованные спортивные залы. Во дворе - фонтаны и кусты цветущих роз. Чего там только не было! Не чего, а кого... Там не было детей. Ни одного ребёнка. Детский сад казался навсегда, навеки покинутым. Заколдованным. Обречённым на вечное одиночество. И вообще - ни одного человека не было в городе! Только строители, которые, в сущности, всё уже построили и занимались благоустройством территории. Сказка производила мрачное впечатление: город был пуст.
И будто в ответ на мои нерадостные мысли, камера вдруг оказалась в просторном зале - там были люди. Они получали ордера на квартиры - в больших твёрдых корочках тёмно-красного цвета. Они были грустными и озабоченными. А под конец они выстроились, как на парадной семейной фотографии, подняли свои красные корочки над головой, вдруг все сделали улыбки и застыли.
В зале зажёгся свет.
- Коля, как замечательно ты всё снял! - сказала я оператору, с которым рядом сидела, и подошла к Дубинскому.
- Так о чём вы хотите фильм, Владимир Аркадьевич?
Дубинский посмотрел на меня удивлённо и даже немного обиженно.
- Я могу сделать фильм из этого материала. И текст напишу - о преступлении советской власти, которая отгрохала такой город, - но вместо того, чтобы построить его в экологически чистом месте, где люди могли бы жить и радоваться, построила его в чернобыльской зоне. Для кого детские сады? Кто рискнёт привезти туда своего ребёнка? Это ведь выброшенные в трясину народные деньги. Город-то пустой! И тот, кто рано или поздно придёт туда жить, будет жить без радости. Вот такой фильм я могу сделать.
Дубинский молча повернулся и ушёл.
К чернобыльским коробкам прибавилась ещё одна стопка - о строительстве Славутича. Всё это стояло очень долго. Время шло, но никакого фильма о Чернобыле так и не появилось, хотя режиссёр Алик Рзаев и монтажёр Маргарита Ивановна что-то делали в монтажной.
Позже Алик рассказал, что фильм был вчерне смонтирован и показан в министерстве, а потом - и в ЦК. Реакция была холодной. Начальству не понравились вышедшие из строя роботы, люди в респираторах, похожие на манекены, переполненные родильные дома, где срочно делались аборты, пустые деревни, полное отсутствие детей, мёртвые птицы в клетках: жители уезжали так скоропалительно, что даже домашнюю птицу не выпустили на волю.
Кто-то сказал: "опять тарковщина". В общем, фильм ни у кого не вызвал интереса и оказался ненужным. Весь материал был засекречен, коробки опечатаны. Однако Алик сумел забрать их с собой в Чернобыль, когда его вызвали туда продолжать съёмки, рассчитывая всё же сделать фильм на Киевской студии им. Довженко...
Алик остался для меня самой большой загадкой.
Жизнь в киноотделе текла, как и прежде.
Первый тревожный звонок грянул, когда оператор Юра Могилевцев лёг на операцию. У него в паху выскочила опухоль величиной с яблоко.
Это именно он со своим ассистентом Игорем Ланцевичем первый снимал чернобыльский реактор с вертолёта. Это он делал бесконечные дубли, кружась в первые дни после катастрофы над этой бездушной громадиной, кстати, имея весьма смутное представление о возможных последствиях. Для него это была почти обычная командировка. Он ещё пожил после операции. Уволился из отдела, снялся в кино как актёр.
А потом его похоронили.
Всего их было пятеро. Вот их имена:
Могилевцев Юрий Павлович, 61 год.
Борисов Эдуард Леонидович, 58 лет.
Мишин Геннадий Иванович, 56 лет.
Тараскин Сергей Викторович, 46 лет.
Жуков Юрий Алексеевич, 40 лет.
Другие пока живы, но жизнью их существование можно назвать очень условно.
Ассистенту оператора Игорю Ланцевичу очень скоро отказали ноги, а недавно левую - ампутировали.
Коле Калашникову сегодня шестой десяток, плохо с ногами, ещё хуже - с головой.
У осветителя Виктора Лапшева к концу пятого десятка совсем рухнуло сердце. Две операции кое-как поддержали его, а третья - была онкологическая. Сейчас ему шестьдесят, голос - как у древнего старца: "лечение от стронция" не прошло бесследно.
С Аликом Рзаевым мне недавно довелось встретиться: инвалид второй группы, перенёс обширный инфаркт, гипертония, диабет, обструктивный бронхит, больные суставы.
А "чернобылец" Дубинский, как и всё его вышестоящее начальство, благоденствовал, умножив свою зарплату на определённый правительством, весьма значительный для руководящих кадров, коэффициент и регулярно получая спецпаёк для поправки здоровья. Благоденствовал, пока не уехал вместе с женой на постоянное место жительства в Германию, чтобы быть поближе к дочери, поселившейся после замужества в Швейцарии. Начальник "Информэнерго" Игорь Суренович Вартазаров купил виллу в Испании и благополучно пребывает там до сих пор. Но всё это было позже.
А тогда, после несостоявшегося фильма о Славутиче, Дубинский демонстративно перестал давать мне работу. Я так же демонстративно пыталась заполнить рабочее время личными делами: читала, писала письма или помогала кому-нибудь в монтажной. Рабочий день у нас начинался в семь сорок пять утра, и это стало моей мукой. Бессмысленно было приходить в такую рань, чтобы сесть за стол и ничего не делать. Я и плюнула на дисциплину. приходила и в пол-девятого, и в девять - как придётся, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести. И если утром, идя на работу, напарывалась на Дубинского, который обожал, особенно по утрам, носиться по крутым информэнерговским лестницам вверх - вниз, то он, взглянув на часы, устраивал мне каждый раз скандал и при этом так орал, что его громогласный голос гремел по всем этажам.
Не выношу хамства. После второго скандала я подала заявление об уходе. Может быть, этого Дубинский и добивался.
Сначала сгоряча я ничего не почувствовала. Заявление было подписано, я отнесла его в отдел кадров и пошла по залитому осенним солнцем Проспекту Мира домой. И вдруг ощутила такую лёгкость! Неожиданная радость освобождения охватила меня, душа затрепетала от счастья и запела...
И пела она примерно так:
Какой сегодня день!
И неба синь - как будто не в Москве!
И листья в феерическом сиянье,
кружась, ложатся и шуршат, попав под ноги.
А я лечу, почти-что не касаясь серой тверди...
Сегодня первый день Свободы!
Как в рабстве я жила?
Вставала, будто на расстрел,
и в восемь приходила по звонку,
в безделье проводя
единственное, данное мне
в этой жизни время,
что невозвратно...
И получая жалкие гроши...
Так пела моя душа, пока я шла по тротуару под золотом деревьев, ехала в полупустом троллейбусе... Я была свободна!
До пенсии оставалось немногим больше полутора лет. Их нужно было как-то прожить. Возвращаться к искусству ножниц и иглы у меня не было ни малейшего желания. Тем более что мне иногда приходилось это делать для себя или для дочки. И чем больше это было искусством, тем реже этим можно было заниматься: искусство нельзя поставить на поток.
Но долго думать мне не пришлось - из Минска приехал Лёша Шехтман и решил мои проблемы. Как раз в это время начали появляться новые формы работы: индивидуальная трудовая деятельность, кооперативы... Лёша предложил мне поработать в кооперативе своего школьного товарища, что можно было сделать, не выезжая из Москвы.
Не могу отказать себе в удовольствии рассказать об этой работе, которая оказалась потрясающим фарсом.
Тикали самые последние годы советской власти. Но они пока ещё тикали. И что бы там ни было у людей в головах, все принятые на производстве ритуалы никто пока не отменил. По-прежнему существовали такие понятия, как ударник коммунистического труда, передовик производства, трудовые соревнования и, соответственно, переходящие вымпела, флажки и знамёна - груда кумачового шёлка с золотой бахромой и самыми различными надписями, сделанными по трафарету. Однако дефицит, который в стране стал глобальным, захлестнул и область шёлковой символики. Смекалистый Эдуард Леонидович - когда-то бывший одноклассник Лёши Шехтмана Эдик - придумал кооператив "по шелкографии" и организовал производство под крышей одного из прибалтийских колхозов. Кооператив назывался "Скиф".
Потребовались распространители продукции. На эту роль приглашали родственников, друзей, знакомых. Заработок был неплохой, в трудовую книжку писался стаж - что ещё надо для рядового советского труженика, привыкшего к постоянной нужде, не говоря уж о тех, кто вообще оказался без работы.
Я приехала с документами в Минск, где был главный офис этого гениального детища ищущей выхода человеческой мысли. Меня оформили на работу за пятнадцать минут и выдали образцы "красного товара".
Обзавелась чешским чемоданчиком-дипломатом, сложила туда образцы и чистые бланки договоров и отправилась по московским заводам и фабрикам, различным комбинатам и троллебусно-трамвайным, а также автобусным паркам и прочим трудовым организациям, где прежде всего разыскивала в управлении двери с табличками "Профком" и "Партком". Впервые в жизни эти властные инстанции стали моими помощниками. Там перед носом ошалевшего деятеля или деятельницы раскладывала "скифские" образцы. Некоторые вожаки не скрывали своего восторга от свалившегося сервиса. Другие бежали советоваться в соседние кабинеты, после чего, видимо, получив одобрение начальства, заказывали всё по полной программе. Иногда это были весьма значительные суммы. И тогда я с горечью думала: лучше бы выдали эти деньги людям как премии...
Мы подписывали договор, и я уходила дальше. Только однажды один человек, главный инженер в каком-то троллейбусном парке, посмотрел на меня внимательно и грустно. Помолчал.
- Я, конечно, возьму кое-что... Но вы-то понимаете, что всё это скоро кончится?
Я пожала плечами.
Он покачал головой:
- Скоро всё это, - кивнул на мой "красный товар", - никому не будет нужно.
Только один человек...
Была осень восемьдесят восьмого года.
Не менее прозорливый создатель кооператива "по шелкографии", Эдуард Леонидович, давно всё рассчитал.
- "Скифу" осталось жить не больше года, - сказал он ещё тогда, когда я оформлялась на работу.
Сам он уже работал над новым проектом. И не ошибся. Через год с небольшим "Скиф" скончался, но предназначенную ему миссию выполнил достойно: думаю, он прокормил какое-то время не один десяток людей, потерявших по разным причинам работу и оставшихся без источника существования.
Говорят, что Дубинский никогда, ни разу не раскаялся в том, что отправил пять человек на тот свет и покалечил ещё столько же. А мне кажется, что он просто никогда об этом даже не думал: люди были для него - фишки, шахматные фигурки, которые он двигал по клеточкам, добиваясь нужных для себя комбинаций.
Теперь, через восемнадцать лет, дойдя в своих воспоминаниях до этой главы, я поняла, что не могу обойти молчанием чернобыльскую эпопею и не помянуть добрым словом ушедших безвременно коллег. Разыскала почти всех, кто остался ещё жив, и, разговаривая с ребятами по телефону, не менее двух раз услышала одну и ту же совершенно неожиданную информацию: чернобыльский материал был продан - то ли Германии, то ли МАГАТЭ... Вот это-то и заставило разыскать ещё Алика Рзаева и встретиться с ним.
Он вёз меня к себе домой на "Ниве" по асфальтированной дороге через мытищинский лес. Вдруг резко затормозил и вышел из машины. У самого радиатора на асфальте сидела крохотная пузатая серенькая пичуга. Она не проявляла никаких признаков жизни. Алик подошёл и склонился над ней, а она, как ни в чём не бывало, вспорхнула и улетела.
- Слава богу, жива! - сказал он, снова садясь за руль. - Насмотрелся я в Чернобыле мёртвых птиц...
Огромный ярко-бордовый куст рос посреди небольшого участка, обнесённого высоким забором. Я невольно залюбовалась.
- Что это?
- Орех.
- Фундук! - догадалась я: какой ещё орех мог расти у закавказского человека?
Особнячок был скромный, что-то где-то было недостроено, что-то до конца не отделано. Так бывает, когда всё делается своими руками.
В доме по хозяйству хлопотали две женщины - жена и невестка, а вокруг бегала и резвилась, играя с огромной белой собакой, красивая, как только что распустившийся маковый цветок, четырёхлетняя девочка.
- Алик, ты дольше всех был в Чернобыле - объясни, что вы там делали?
- Снимали.
- Что?
- Ликвидацию аварии.
- Для чего?
- Для истории.
- Ты это серьёзно? Неужели то, что вы сняли, стоило пяти человеческих жизней и ещё здоровья пяти человек? Неужели это стоило твоего здоровья? Ты ведь мог не поехать. По крайней мере, не торчать там месяцами...
- Конечно, мог. Но в том, как складывалась моя судьба, был какой-то странный рок. Не в первый раз я попадал в такие переплёты. Когда был карибский кризис, служил в ракетных войсках, и наша база числилась в списке объектов первоочередного вражеского нападения. Не найди Хрущёв и Кеннеди общего языка, меня бы уже тогда не было. Потом, в семидесятых, авария на Саяно-Шушенской ГЭС... И ещё раньше попадал в переплёты. Привык. В конце концов, я мужик, понимаешь? Что, я должен был отсиживаться? Когда-то наступает время, и ты спрашиваешь себя - как ты жил, всё ли правильно делал?
- Это я понимаю. Но ради чего? Ребята погибли...
- Они бы не погибли, если б о нас хоть кто-нибудь заботился. Ведь нас бросили туда, как пушечное мясо, а потом кинули. Мы работали там, где выходили из строя роботы - у них садились аккумуляторы в условиях жёсткого излучения. Нужны были кабельные аккумуляторы, а их не было... В первый день не было даже респираторов, с трудом нашли марлю, чтобы сделать повязки. Ни спецодежды, ни дезактивирующих растворов, ни индивидуальных дозиметров... И профессиональное оснащение: звукозаписывающей аппаратуры - никакой, наши аккумуляторы тоже садились, плёнка покрывалась вуалью. В таких условиях реакция должна быть мгновенной, а мы вначале из-за нервного напряжения не могли снять ни кадра. Только приноровились, только пошёл метраж - приезжает Дуб и вместо того, чтобы обеспечить нас синхронным "Конвасом", который мы заказали, забирает у меня оператора, Колю Калашникова... Начиналось всё с шумом и звоном, а потом к нам потеряли интерес. Я уверен, если б нас не кинули, ребята остались бы живы.
- Но ты потом и второй раз уехал в Чернобыль - по вызову. Наверное, наснимал ещё кучу материала - куда он делся? И где фильм, для которого ты снимал?
- Негатив у меня украл Дубинский. Прямо из-под носа, в Белых Столбах. Я привёз туда всё, чтобы сделать контратип, как это положено по правилам. Позвонил ему и попросил оплатить заказ. Вместо этого он примчался с бумагой, подписанной заместителем министра, и увёз весь негатив, который больше никто не видел. Был составлен акт, что в подвале, где он якобы хранился, произошло затопление и весь чернобыльский негатив погиб. Три человека подписались. Хорошо, хоть контратип остался. Так фильм и монтировали из контратипа.
- Ты хочешь сказать, что сделал фильм?
- Конечно, - "Саркофаг ХХ века". Название символично. В древнем Египте саркофаги делали рабы, и Чернобыльский саркофаг - тоже. Нигде, ни у кого не было такой стройки, где бы одновременно работало столько человек, сколько у нас во время ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС, - восемьсот тысяч! Не представляю, как государство без рабов-ликвидаторов могло бы справиться с радиоактивной грязью, которую выбросило из реактора во время взрыва. А сегодня - какова судьба тех немногих ликвидаторов, которые ещё живы? Их тоже кинули. И что тут удивительного? Во все времена государства кидали своих подданных. Наполеон отступал по смоленской дороге - сжёг за собой мост через какую-то речку и оставил на той стороне пол-армии. Американское правительство кинуло своих солдат во Вьетнаме. А что такое приказ Сталина - не сдаваться живым в плен? Так что это было всегда.
Алик протянул мне бумагу. Это было "Представление": за личное мужество и профессиональное мастерство режиссёра Аликпера Рзаева и оператора Николая Калашникова - представить к правительственной награде. Поверх этой бумаги легла вторая: всю съёмочную группу киноотдела "Информэнерго" представить к правительственной награде. Оба документа были подписаны директором Чернобыльской АЭС Позднышевым, секретарём партбюро Холошей и адресованы начальнику "Информэнерго" Вартазарову.
- И что? Наградили?
- Нет, конечно. Оставили без внимания.
- Почему?