Воспоминание восьмое
ВРЕМЯ ЗАГИБАТЬ ПАЛЬЦЫ
Дети мои! Простите меня...
Я люблю вас.
В десятом классе у нас появилась новая ученица - Таня Сараквашина. Длинная, худая, с торчащими коленками. Бабушка называла её - "сухостой". Родители Тани снимали комнату где-то недалеко от нашего дома, и она иногда заходила ко мне за учебниками. Её родители были художниками и работали в кинотеатре - рисовали афиши. Говорили, что раньше они писали портреты вождей.
Таня была совсем иная, чем все мы. Как будто она приехала не просто из другого города, а с другого континента. Она думала и чувствовала не так, как мы, и часто презирала то, что было для нас дорого. Я абсолютно не понимала, как она могла посмеиваться над "Молодой гвардией" - и над книгой Фадеева, и над фильмом, снятым по этой книге. Патриотический супербоевик тех лет "Смелые люди", с великолепным Сергеем Гурзо в главной роли, только что сыгравшим Серёжку Тюленина в "Молодой гвардии", мы все смотрели затаив дыхание. Таня же ушла с середины фильма... Однажды на парте у неё я увидела небольшой томик, обёрнутый в газету. Я машинально откинула обложку и на титульном листе прочла: "Анна Ахматова".
--
Это та самая Ахматова?
Таня быстро захлопнула книгу и спрятала её в портфель.
--
Ты ничего не видела, - сказала она, посмотрев на меня строго.
Об Ахматовой, так же как и о Зощенко, я знала только из учебника литературы, в связи с известными постановлениями ЦК партии.
Таня оставалась для меня загадкой. И лишь много лет спустя я поняла, что её семья прошла через ГУЛАГ, и среднеазиатский город, где им пришлось бросить якорь, не был для них добровольным местом жительства. Тогда же я вспомнила и мою первую любовь, Флору Давыдову... И лицо её отца, похожего на хана Гирея из балета "Бахчисарайский фонтан". Без сомненья, это была семья крымских татар, депортированных в Среднюю Азию.
"Из всех искусств для нас важнейшим является кино" - этот ленинский лозунг висел над сценой в актовом зале нашей школы. Но для меня кино значило больше, чем просто одно из искусств, пусть даже самое важное.
Когда это началось? Когда и как я осознала, что хочу работать в кино? Почему?
Да, конечно, как и все мои сверстники, в детстве я не пропускала ни одного нового фильма. На те, что особенно нравились, бегала второй раз, стараясь утащить с собой кого-нибудь, кто фильма ещё не видел: тогда я опять смотрела, как в первый раз - как бы глазами своей подруги. И наконец, если желание снова увидеть фильм всё ещё оставалось, я вытаскивала в кино маму - когда какое-то время спустя фильм показывали в клубе швейной фабрики имени ВЛКСМ, неподалёку от нашего дома. Очень жалела, что не могу утащить бабушку, которая не ходила в кино по причине своей глухоты.
Были любимые актёры, и я, как и многие мои сверстницы, гонялась за их фотографиями, которые вдруг иногда появлялись в киосках "Союзпечати". Открытки с любимыми портретами складывались в объёмистую коробку из-под фотобумаги и бережно хранились там. Всё это понятно. И типично. Но причём здесь моя жизнь? Почему я решила связать её с кино? Сейчас пытаюсь разобраться в этом дотошно и честно. Наверное, потому, что великого кинематографиста из меня не получилось... Конечно, можно валить на судьбу, на обстоятельства, на невезенье - но всё это, как и время, - "не подлежит обсужденью. Подлежишь обсуждению ты, разместившийся в нём". Так, очень точно, сказал Наум Коржавин. Обсуждению и осуждению. Но прежде должно быть осмысление. Среди нескольких составляющих вины, за которую меня можно было бы осудить, была моя полная метафизическая безграмотность, темнота. Я не знала и не понимала Знаков, которые обильно посылала мне судьба. Но попробую всё по порядку.
Итак, почему именно кино? Секрет, видимо, в том, что в кино была та жизнь, которой я хотела жить. Мотив - стопроцентно корыстный! Я писала уже, что реальное существование моё было удручающе серым. Интересные события происходили в книгах и в театре, яркая жизнь - в кино. А мне оставалась пассивная роль читателя и зрителя. Поэтому, естественно, хотелось поместить своё будущее туда, где оно было бы ярким и интересным. И это, конечно, кино. О том, что я сама могу дать любимому искусству и есть ли у меня необходимые для этого способности, я тогда не думала. Ход мыслей был совершенно иным: если очень хочу, значит, это призвание. А если заниматься тем, к чему имеешь призвание, больше всего принесёшь пользы людям.
Как я представляла своё будущее? Очень смешно! По крайней мере, картина, которая сохранилась в моей памяти, заставляет меня улыбаться и сейчас. Конечно, всё время я нахожусь в экспедициях, на каких-то съёмках, но иногда приезжаю домой. Конечно, меня привозят на чёрной легковой машине. В руках у меня девять белых роз. Я вхожу в квартиру, небрежно бросаю в прихожей плащ и быстро прохожу в дальнюю комнату. Она полупуста, и на всём лежит тонкий слой пыли: мне ведь некогда заниматься хозяйством, и вообще, я давно не была дома - горю на работе, всё - на алтарь искусства! Но дома у меня тоже есть алтарь. Отдёргиваю лёгкую пелену белого тюля - там во всю высоту, от пола до потолка, портрет Павла Кадочникова. По обе стороны в высоких медных подсвечниках - витые свечи. Ставлю розы в тонкую стеклянную вазу и долго смотрю на любимого артиста...
Перечитала целую серию популярных книжонок о жизни многих актёров. Потом мне попалась книга Маневича о Михаиле Чиаурели. Кто помнит сегодня этого талантливого режиссёра? Разве только кинематографисты - те поколения из них, в учебной программе которых его творчество ещё сохранилось. Судьба сыграла с ним злую шутку: из фаворы - в опалу. Он делал фильмы о Сталине. Не впрямую, конечно, - он делал исторические фильмы: "Арсен", "Великое зарево", "Георгий Саакадзе", "Клятва", "Падение Берлина", "Незабываемый 1919-й". И там, где Сталин был в нашей истории, он был и в фильмах Чиаурели - красивый, целеустремлённый, преданный революции, мудрый, великодушный, внимательный к людям, всеми любимый - не зря Чиаурели считался певцом вождя. За что потом и поплатился - забвение стало его уделом. Осталась гениальная Софико - дочь гениальных родителей: Михаила Чиаурели и Верико Анджапаридзе.
Для меня, четырнадцатилетней инакомыслящей, "великий вождь" был, однозначно, тираном, хотя в ту пору я ещё ничего не знала ни о масштабе репрессий, ни о ГУЛАГе. Однако это никак не повлияло на моё отношение к Чиаурели: присутствие Сталина в его фильмах воспринималось так же, как присутствие дождя или снега за окном, которое от нас не зависит. А книга Маневича что-то перевернула в моей голове. Если раньше глянцевая обложка кино казалась мне его сутью, то теперь я увидела всё как бы изнутри, и главным тут было открытие профессии режиссёра. Я полностью погрузилась в книги о театре и кино. Прочла всего Станиславского и всё, что нашла, о Станиславском и МХАТе, проглотила книги Протазанова, Пудовкина, Довженко... Одним словом, началось.
А в десятом классе произошло знаковое событие, которое всё для меня и решило. День открытых дверей - так называлось это мероприятие. На сцене в нашем актовом зале поставили длинный стол, застелили его зелёным сукном (спасибо, что не красным!), и за ним уселись незнакомые дяди и тёти - представители различных заводов, фабрик и прочих трудовых коллективов. По замыслу то ли районо, то ли руководства школы они должны были нас соблазнять, рассказывая о прелестях своих профессий. Среди них скромно и незаметно сидел человек, который казался чужаком, случайно попавшим в эту компанию. Толстые стёкла очков и тёмные волнистые волосы, откинутые назад... Выглядел он молодо, хотя наверняка ему было уже около сорока. С неподдельным интересом слушал всё, что говорили дяди и тёти. А они что-то говорили и приглашали нас посетить их родные рабочие пенаты. Мы получили приглашение и на мясомолочный комбинат, и на элеватор, и на завод сельскохозяйственного машиностроения, и в типографию, и даже в обсерваторию Академии наук. Людей за столом становилось всё меньше, так как каждый отговоривший уходил восвояси.
Наконец, очкарик остался один. Он широко улыбнулся нам и пригласил всех сесть поближе.
- Вот теперь мы поговорим! И никто нам не будет мешать. Меня зовут Юз Герштейн. Студия кинохроники. Вместе с моими товарищами и коллегами мы делаем документальные фильмы.
А дальше началось нечто, что я и описать не смогла бы. Что это было? Лекция? Нет... Какое-то необыкновенное посвящение в сокровенные тайны... Незадолго до этого вышел на экраны новый фильм "Мусоргский". Конечно, мы все его видели. И удивительный человек из кинохроники стал рассказывать о фильме так, будто он сам его делал и знал тайный замысел каждой сцены, каждого образа, колористического решения каждого эпизода, каждой музыкальной темы... Это был такой ликбез по киноискусству! И всё это обрушилось на меня, как водопад. И Герштейн, и мы - все забыли о времени. Три часа пролетели как мгновение!
Вот так это всё и случилось.
В какой-то день я объявила маме, что поеду в Москву - поступать во ВГИК, на режиссёрский факультет. Поначалу мама не очень-то серьёзно отнеслась к моему заявлению, но со временем поняла, что ничего изменить не сможет. Подобный опыт у неё уже был.
Летом после девятого класса, после несчастного случая на экзамене по письменной алгебре, в поисках хоть чего-нибудь интересного я забрела в туристический кружок в Доме пионеров. Раньше я занималась в авиамодельном, но, легко склеив одну модель, потеряла к этому интерес. Теперь, увидев на одной из дверей табличку, от которой у меня почему-то ёкнуло что-то внутри, я тихонько вошла в комнату. Там с десяток моих сверстников, сгрудившись у стола вокруг светловолосого атлета, о чём-то горячо говорили, перебивая друг друга. Очень скоро я поняла, что готовится поход на Иссык-Куль. Я заявила, что тоже хочу, и не одна, а с подругой. Нас записали.
Два дня мы с Галей летали от счастья. А потом она сказала, что её не пускают родители. Мне пришлось принять трудное решение - идти без Гали. Моя мама хотела проделать то же самое, что и Галины родители. Она даже пыталась аргументировать свой запрет осенней переэкзаменовкой по алгебре, но я объяснила ей, что поход - в июле, а экзамен - пятнадцатого августа, и двух недель достаточно, чтобы всё вспомнить. Других аргументов у мамы не нашлось, кроме собственных страхов, а я не могла из-за её пустых опасений (ах, как бы чего не вышло!) отказаться от того, что мне было так интересно и чего так жаждала душа моя. И не существовало никаких рычагов, чтобы меня не пустить.
В поход я сходила и по сию пору благодарна судьбе за это великое счастье. Всё то, что получили мой ум и моё сердце, бесценно и незаменимо. Хотя параллельно было и то, без чего можно было бы обойтись: до Иссык-Куля мы ехали в товарных вагонах вместо обычных, и весь месяц питались чаем и макаронами, потому что, как я понимаю, два наших руководителя присвоили себе львиную долю отпущенных для похода денег. Но какой всё это был пустяк по сравнению с радостью, сидя в лодке, погрузиться взглядом в бездонные голубые толщи Иссык-Куля, броситься ничком в бархатный влажный мох у подножья вековой тянь-шаньской ели, увидеть яркие цветы у кромки искрящегося на солнце снега, а вечером - фантастически огромную сиреневую луну, восходящую над соседней горой... Зажав страх, медленно пройти по узкому висячему мостику над ревущим в бездне потоком, спрыгнуть на берег и, задрав голову, задохнуться от дикой красоты семи высоченных глиняных "быков" Джеты-Огуза... Стащив рюкзак, упасть без сил на жёлтый песок у кирпичной стены маслобойного завода и залпом выпить огромную кружку ледяной пахты! Разве всё это можно забыть? И разве от всего этого можно отказаться? Одно горе - рядом не было Гали...
Итак, у моей мамы был опыт, и она понимала, что в Москву я уеду, даже если мне придётся добираться туда на попутных машинах. И она решила хотя бы сделать всё разумно. Чтобы собрать денег мне на дорогу, мама достала из заветного сундука рыжую красавицу-лису на зелёной подкладке и отрез сказочного туркменского шёлка, продала их на барахолке, и вместе с ними - ножную швейную машину "Зингер", на которой когда-то в Баку, ещё будучи замужем за моим отцом, училась машинной вышивке и весьма в этом преуспела. Все последующие годы машина стояла зачехлённой, а мама пользовалась ручной, отечественной, на которой мы с Галей и шили мою матроску.
Школу я закончила в шестнадцать и после выпускных экзаменов получила паспорт. На новую для меня, отцовскую, фамилию, которая была вписана в мою метрику. Все школьные годы я носила девичью фамилию матери - Виноградова. В моей метрике была записана национальность родителей: отец - армянин, мать - русская, и я с нетерпением ждала, когда наконец будет документально закреплено моё армянское происхождение. И дело тут не только в любви к отцу и в моём уважении к его корням: другая "пламенная страсть" с раннего детства владела мной - любовь к Кавказу. Тут были и южные поэмы Лермонтова и Пушкина, и "Кавказский пленник" Толстого, и "Герой нашего времени", и ещё бог знает какие мои фантазии, повенчанные с Кавказом... Только вот азербайджанцы в моём сознании никакого отношения к моему Кавказу, окутанному романтической тайной, не имели. Будто они и не жили на Кавказе. Они для меня были прозой, карамельной опереткой "Аршин Мал Алан"...
Я отдавала себе отчёт, что во мне текут две крови, как две струи - Арагвы и Куры. И из этих двух я, несомненно, выбирала кавказскую. Гордилась ею, чего не могу сказать о русской... Когда-то у кого-то из наших классиков - кажется, у Горького - прочла: "Мне стыдно, что я принадлежу к великому племени антисемитов" и ощутила каждое слово русского писателя, как своё собственное. Мне тоже было стыдно.
По всему по этому для меня не было вопроса, что должно быть написано в моём паспорте. Но тут, в милиции, почему-то присутствовала мама и, увидев, как я обозначила в анкете свою национальную принадлежность, попыталась было меня вразумить. Наткнувшись на "стенку", попросила помощи у начальника паспортного стола, и два взрослых человека уговаривали меня так, будто от этого зависело всё моё будущее. В ход шли такие расхожие штампы, как "великий русский народ" и прочая набившая оскомину галиматья. Я же пыталась им объяснить, что главное - гармония, и если уж я - Мнацаканова, то должна быть армянкой, а не русской. Но они меня так достали своим дуэтом, что я махнула на всё рукой и сказала: "Пишите что хотите!" Как же я удивилась и обрадовалась, когда, развернув новенький паспорт, увидела там слово "армянка"! Сказать-то, махнув рукой, я сказала, а в бланках - не исправила. Ну, паспортистка и написала, как было. Так уже в шестнадцать лет судьба начала корректировать в моей жизни то, что считала нужным: помогала, когда хотела, и мешала...
Наступил день, и я села в зелёный поезд на том самом перроне, с которого уезжала в свою Винницу Аня. И тоже умчалась - в полную неизвестность.
С Казанского вокзала я вышла на Комсомольскую площадь. Увидела на задней стенке проезжавшего мимо закрытого фургона три буквы - "МХТ" и готова была встать перед ним на колени: эти три буквы ассоциировались у меня с Московским Художественным театром. Только позже я поняла, что три буквы на фургоне означали: московская хлеботорговля.
Как добраться до ВДНХ, где помещался институт, я не знала и по совету встречного дедушки долго тряслась в трамвае. Зато глазела в окно... В метро у меня бы такой возможности не было. И пока шла от остановки до ВГИКа, сердце колотилось тяжёлым молотом и на каждом доме глаза искали заветную вывеску.
Документы приняли без приключений и дали направление в загородное общежитие на станции Мамонтовка по Ярославской железной дороге.
В обычной бревенчатой деревенской избе была большая комната, там стояли три железные кровати и жили, кроме меня, две девочки из Баку - Тамара и Нина. Тамара, как и я, приехала поступать на режиссёрский, а её подруга Нина, не желая с ней разлучаться, - на экономический, есть и такой факультет во ВГИКе. Ещё в нескольких избах по соседству тоже жили вгиковские абитуриенты - и только что окончившие школу мальчики и девочки, и, как мне тогда казалось, совсем взрослые люди. Только вот шестнадцатилетних не было, я была одна.
До вступительных экзаменов оставался целый месяц. Мы ездили в институт на консультации, купались в речке Мамонтовке, по вечерам иногда приходили из соседней избушки ребята, и мы вместе пили чай с мармеладом "лимонные корочки".
Школьные учебники хоть и привезли с собой, но в руки не брали. Первыми были специальные экзамены, письменные и устные, - испытание на профессиональную пригодность, проверка наших творческих способностей. Мы учили и читали друг другу стихи, басню и прозу. Пытались придумывать актёрские этюды. Моё малолетство поначалу меня не тревожило, мысленно я даже бравировала им. Но на одной из консультаций ассистент Льва Кулешова, набиравшего в тот год режиссёрский курс, как бы между прочим сказал, что в последние годы на режиссёрский факультет всё меньше, к сожалению, приезжает зрелых людей - не то что сразу после войны...
- Поднимите руки, - попросил он, - кто из присутствующих имеет стаж какой-нибудь работы.
Всего несколько рук медленно вытянулись вверх.
- А кто приехал сразу после школы? - Педагог обвёл взглядом аудиторию. - Так я и думал... Это на актёрском факультете чем моложе - тем лучше. А режиссёр должен иметь жизненный опыт. У нас ведь не детский сад.
Я рухнула и больно ушиблась. И с этого мгновенья начался разрушительный процесс в моих мозгах. Если конкурс двадцать человек на место казался мне высотой, которую нужно и можно взять (в МГУ вон было пятьдесят!), то теперь мои шестнадцать стали для меня пропастью, которую не перепрыгнуть. Начитавшись Станиславского и Довженко, я могла сделать раскадровку любого эпизода и выстроить любую мизансцену, но это всё книжная наука. А жизнь... Какой свой жизненный опыт я могла принести в кинематограф? Так думала я тогда. И все, кто готовился поступать на режиссёрский вместе со мной, казались мне умнее, талантливее и образованнее.
Ну а культурный багаж... Какой у меня был культурный багаж? Только литература. Да и то в основном в рамках школьной программы плюс зарубежная классика. Правда, когда я пришла в Третьяковку, то с удивлением увидела, что добрая половина картин мне знакома - все они были на открытках в мамином альбоме. И даже имена художников я помнила. Но это всё! В Музее Пушкина лишь два-три полотна я встречала раньше в репродукциях, да копия обнажённой мадонны Джорджоне висела в центре экспозиции единственного зала нашей картинной галереи во Фрунзе. А музыка? Что я знала, кроме популярных арий из классических опер, слышанных по радио? Я вдруг почувствовала себя абсолютной невеждой. И было ясно, что за время, оставшееся до экзаменов, всего не наверстать.
Разрушительный процесс самоуничижения раскручивался, разъедая фундамент моей одержимости киноискусством. Не страшно было провалиться (в шестнадцать-то лет!) - страшно было не оправдать маминых надежд. Ведь она поверила мне и ради меня чем-то пожертвовала. Вот если б я уехала на попутных машинах - тогда другое дело. У меня бы не было никаких долгов, и я имела бы право завалить экзамены и так же, на попутных машинах, вернуться домой. Теперь же возвращаться я не имела права.
Сейчас-то я понимаю, что нужно было идти напролом. Меня бы, конечно, не взяли, но через это нужно было пройти... А я заметалась. Чувство долга перед матерью так довлело надо мной, что я готова была искать любую возможность остаться в Москве, чтобы через два года - сдать экзамены на режиссёрский.
А возможность в то время была одна - поступить куда-нибудь учиться. О работе не могло быть и речи. Так мы были воспитаны: после школы - или институт, или считай, что ты выброшен за борт и пропал навсегда. На беду мою в тот год во ВГИКе не было приёма ни на киноведческий факультет, куда я, наверное, могла бы поступить, ни на актёрский, куда можно было бы сделать попытку попасть, и в силу моего возраста - с большим успехом, чем на режиссуру.
Поступить на экономический? Вдруг представила, что окажусь в положении андерсеновской русалочки и решительно отвергла этот вариант.
Приёмные экзамены во всех вузах начинались в один день - первого августа, а тридцать первого июля утром я забрала документы из ВГИКа и в каком-то омертвении поехала в Институт тонкой химической промышленности - это был единственный вуз в Москве, где ещё принимали документы от абитуриентов. Автоматически, почти безжизненно, я проделала всё, что требовалось, и уже в общежитии, получив от коменданта постель, вдруг увидела на стене расписание лекций. Подошла и стала читать... Перечень предметов, которые предстояло изучать, подействовал так, что я вдруг неожиданно для себя расплакалась и рыдала с таким горьким упоением, что женщина-комендант, выйдя из своей каптёрки, растерянно остановилась и стала меня утешать. А узнав, почему я плачу, вынула из кармана полотняного халата платок и вытерла мне глаза.
--
Не хочешь здесь учиться? Так не учись! Зачем же себя насиловать?
Её светлое лицо и спокойный голос оказались целебными. Я сдала ей постель, забрала из приёмной комиссии документы, стоически выдержав удивлённые взгляды, и вернулась во ВГИК. У меня было чувство, что я вернулась домой.
Поступить на экономический факультет, при конкурсе четыре человека на место, мне не составило никакого труда, и я проучилась там целый год вместе с Ниной и Тамарой из города Баку, которая тоже оказалась там, не попав на режиссёрский факультет, хоть ей и было уже целых восемнадцать лет. Впрочем, не только Тамара, были ещё мальчики и девочки, которых постигла та же участь. Но была среди нас, абитуриентов, одна женщина (кстати, моя тёзка - Надежда), тоже приехавшая из провинции, уже взрослая - двадцать три года, и она решила свою судьбу иначе: свела знакомство с работниками приёмной комиссии и, когда не прошла по конкурсу на режиссёрский факультет, устроилась работать в отдел кадров. Я не только не стала бы об этом писать, но и забыла бы напрочь, если б ей не суждено было возникнуть в моей жизни однажды, в самый драматический момент, и сыграть роль кирпича, свалившегося на голову беспечного пешехода.
Но это будет потом, а пока я учусь во ВГИКе на экономическом факультете и совсем не чувствую себя андерсеновской русалочкой - у меня нет времени даже подумать об этом. На своём факультете бываю в основном только на лекциях по истории кино и просмотрах. И ещё был какой-то предмет, который знакомил нас с основами режиссуры и операторского мастерства - видимо, для того, чтобы мы, будущие директора картин и администраторы, лучше понимали своих творческих коллег - эти лекции я тоже посещала, а всё остальное время проводила на втором этаже, где размещался режиссёрский факультет. К этому времени я жила в городском общежитии, во Втором Зачатьевском переулке, в одной комнате со студенткой из Венгрии Мартой Мейсарош, которая училась на втором курсе режиссёрского факультета, в мастерской... Михаила Чиаурели.
С Мартой мы были дружны, и, увидев, какие книжки я читаю, она стала приглашать меня на просмотры режиссёрских и актёрских работ на своём курсе. Потом я стала оставаться на репетиции, на интересные для меня лекции и, сидя тихо и незаметно где-нибудь в уголке, так прижилась там, что все студенты ко мне привыкли и перестали меня замечать.
Самое сильное впечатление, конечно, осталось от мастера. Каждый режиссёр на площадке работает по-своему. Кто-то подробно объясняет актёру предлагаемые автором обстоятельства, анализирует причины поступков его героя или идёт от противного - объясняет, почему он не может поступить или ответить иначе... Чиаурели был гений показа, он ничего не говорил - он перевоплощался сам, да так, что мы забывали, что перед нами невысокий плотный и энергичный человек, и видели вдруг дряхлого старика, который мог мгновенно превратиться в тонкую юную девушку. Восторгу моему не было границ.
А по вечерам - часто спектакли, то в одном, то в другом театре. Жила впроголодь (двести двадцать - стипендия, да сто - высылала мама), но театр - это было святое. Студенческий билет ВГИКа давал какие-то преимущества в театральных кассах - кажется, покупку билета вне очереди и право на бесплатную контрамарку, если таковые имелись. До сих пор помню, как, охваченная радостным безумием, мчалась по Бульварному кольцу после спектакля "Сирано де Бержерак", поставленного Гончаровым. Юрий Любимов в роли Сирано привёл меня в такой восторг, что я смеялась и плакала всю дорогу, а прибежав в общежитие, исписала всю программку спектакля совершенно сумасшедшими возгласами.
Однажды Тамара утащила меня в Дом литераторов на встречу со своим любимым поэтом - Сильвой Капутикян. Пахнуло Кавказом, и снова вспыхнула моя детская "пламенная страсть".
Армения!.. В окошках ранний вечер,
И на чинарах оседает дым.
Как братья, горы вышли мне навстречу,
Окрашены закатом золотым.
Меня места встречают дорогие,
Встречают черноглазые друзья...
Передо мной твои глаза, такие,
Синей которых выдумать нельзя.
О, для пятьдесят первого года - это было грандиозно. В периодике печатались стихи о домнах и прокатных станах, о доярках и чабанах. Правда, два корифея-лирика, Константин Симонов и Степан Щипачёв, продолжали писать о любви, - но что сказал тогда наш вождь и учитель о сборнике лирических стихов Симонова, сегодня общеизвестно. А стихи эти и поэмы переписывались от руки и заучивались наизусть.
Уже не за горами было публичное пришествие новой поэзии, она прорастала пока бесшумно, но пройдёт два года после смерти Сталина, и она вырвется и расцветёт, как праздничная ракета в небе, именами Ахмадулиной, Вознесенского, Евтушенко, Рождественского...
А тогда в тоненькой "огоньковской" книжечке Сильвы Капутикян, доверху напичканной уральскими заводами, колхозными полями Украины и искренними патриотическими чувствами, всё же каким-то чудом пробились два-три лирических стихотворения, и то - под эгидой дружбы народов (любовь связала черноглазую лирическую героиню - армянку и голубоглазого киевлянина). Одно из них было в переводе Михаила Львова:
...Я знаю: я всегда с тобою,
Я перекрою все пути.
Я - дом твой, я - твоя дорога,
Ты ходишь с образом моим,
В тебе меня настолько много,
Что нету места там другим.
И сколько б женских глаз ни встретил -
Мои глаза увидишь в них.
Я для тебя одна на свете,
И тут не может быть других.
И чьи б ни слышал голоса ты -
Услышишь в них меня одну.
.... Коснусь тебя ветвями сада,
Глазами полночи взгляну.
Когда домой вернёшься поздно,
Ты снова вспомнишь обо мне.
Я стану дымом папиросным,
Я стану звёздами в окне.
Через любые километры
До сердца сердцем дотянусь,
В окно влечу я нежным ветром,
Закроешь - бурею ворвусь...
За это можно было простить и домны с прокатными станами... Впрочем, они победно шествовали не только в поэзии: в кино любовь теснилась на обочине, робко уступая главную дорогу производственным проблемам.
Тогдашний студент второго курса сценарного факультета Борис Тёткин посвятил этой злободневной теме стихотворный фельетон, который красовался в институтской стенгазете. Заканчивался он риторическим вопросом:
Как же так получилось?
Не дав обещанья,
Что вернётся когда-нибудь вновь,
Не махнув платком,
не всплакнув на прощанье,
Из фильмов ушла любовь...
Год, проведённый в Москве, не пропал даром. Это был большой глоток... Но уловка - перекантоваться на экономическом - увы, не приблизила меня к моей цели. Не одна я оказалась такая умная. Добрая четверть студентов-экономистов мечтала перебраться на режиссёрский факультет. Статистика подобных попыток удручала. И тогда дирекция ВГИКа, дабы прервать порочную практику, издала приказ: на творческие факультеты не принимать документы у лиц, ранее учившихся на экономическом факультете.
Я приняла решение уйти из института.
И снова встал вопрос - куда? Ну, конечно, на филфак МГУ - куда ж ещё? Прилежно сдала все весенние экзамены во ВГИКе, получила летнюю стипендию, на которую собиралась жить и готовиться к экзаменам в университет. Правда, прежде чем получить документы во ВГИКе, мне пришлось побывать в кабинете директора, который долго уговаривал меня не совершать ошибки. Но никакие здравые доводы на меня не действовали - я упёрлась рогом, и он подписал моё заявление.
На лето студенты разъехались, общежитие опустело, и я, никому не мешая, продолжала жить и заниматься.
Накануне первого экзамена - это, как обычно, было сочинение по русской литературе - в общежитии раздался звонок. Звонил... мой суженый.
Да, забыла рассказать, как он у меня появился.
Это было ещё в десятом классе. Как я уже говорила, наша школа - женская, номер три - приютилась в самом центре города. К югу от неё, в более престижной части, где дома повыше и улицы почище, белело среди тополей двухэтажное здание мужской школы номер шесть, из которой наши девочки, совершенно официально, через дирекцию, получали пригласительные билеты от знакомых мальчиков на праздничные вечера и так же, совершенно официально, отправляли им приглашения на вечера в нашу школу. Именно там и учились два друга, Алик и Наум, из-за которых мы с Галей когда-то бегали по вечерам в скверик.
А в северной части города, в окружении мощённых булыжником улиц, маленьких домишек и глухих глиняных заборов, была ещё одна мужская школа - номер десять. Из неё мы пригласительных билетов никогда не получали. И вот однажды меня вызвали к директору, и Вера Петровна, строго глядя на меня, спросила:
--
Надя, у тебя есть знакомые мальчики в десятой школе?
--
Нет.
--
И ты не знаешь, кто прислал тебе этот билет? - Вера Петровна протянула мне белый прямоугольник.
Я отрицательно покачала головой.
Это была правда - не знала. Но билет взяла. Отгладила платье от школьной формы, пришила праздничный кружевной воротничок и, натянув своё дохлое, но всё же защищавшее от лёгкого морозца пальтишко, отправилась на вечер в мужскую школу. Я сгорала от любопытства. В коридорах и в актовом зале было тускло, буднично и неуютно - не то что у нас в праздничные вечера! Сначала что-то происходило на сцене (что именно - память моя не сохранила), потом объявили танцы. Все скамейки оттащили к стенам, и кто-то пригласил меня на вальс. А когда танец кончился, подошёл странный долговязый парень. Он был одет в тёмную стёганку и мял в руках зимнюю шапку.
--
Пойдём, - сказал он коротко.
--
Вы приглашаете меня танцевать?
--
Я не танцую. Пойдём отсюда.
Увидев мой недоумённый взгляд, он пояснил:
--
Это я послал тебе билет.
--
Но я вас не знаю...
--
Я - Слепой!
В его голосе мне послышалась едва уловимая нотка раздражения, а слово "Слепой" вызвало смутные воспоминания. И в памяти всплыли дощатые ворота... Я увидела их, когда мы с Галей пришли к нашей новой однокласснице Ане вышивать "подарок Сталину". В центре ворот были написаны буквы - по одной на каждой доске - С-Л-Е-П-О-Й. И тут же возникла другая картинка: в той комнате, где мы вышивали, лежал на диване, с замотанной шеей, худой и длинный мальчик. Он, морщась, пил горячее молоко и читал журнал "Шахматы в СССР", иногда лениво передвигая фигуры на шахматной доске.
Вспомнила я всё это и поняла, что передо мной стоит Анин двоюродный брат, которого я чуть не сбила с ног на вокзальном перроне, когда поезд уехал и увёз Аню в Винницу. Звали его Иосиф, или попросту Ёська, как называла его Аня.
--
Пойдём. Что интересного в этой толпе?
Он был прав. Тут ничего не было интересного. И мы пошли. В гардеробной, когда я одевалась, он даже не шелохнулся, чтобы мне помочь. Мы молча шли по зимнему тротуару, пока не дошли до перекрёстка, где наши пути расходились. Я сказала "до свиданья" и свернула за угол. Он не сделал попытки проводить меня.
Второй раз Иосиф возник уже по весне и предложил сходить в кино. После сеанса, прогуливаясь, мы забрели на территорию бывшего кладбища, теперь предназначенную под парк. Тут ещё сохранился холмистый рельеф и даже кое-где в траве валялись каменные плиты. И вдруг, непонятно откуда - скамья. Мы сели, о чём-то разговаривали... Не помню, о чём. И как-то так случилось, что он меня поцеловал. Я не залепила ему пощёчины, как это делали некоторые девушки на экране в кино. Я растерялась... Он стал говорить о том, что это символично: на кладбище рождается любовь, рождается жизнь... Я ощущала себя в каком-то странном плену. Воспитаны мы были на постулате Чернышевского: "Умри, но не давай поцелуя без любви". Как моё бедное подсознание должно было примирить эту доктрину с тем, что произошло? И оно нашло выход. Альтернатива была такая: "Или я его люблю, или я падшая женщина". Я знала, что я не падшая женщина, значит - я его люблю. О, мудрое подсознание: оно оберегало мою психику!
А он между тем таинственно спросил:
--
Знаешь, кем ты будешь?
"Женой..." - пугающе пронеслось в моей голове.
--
Женой! - тихо и радостно сказал он.
Так у меня появился суженый.
Когда в Москве, в общежитии на Зачатьевском переулке, прозвенел звонок, мне даже в голову не пришло, какие он будет иметь для меня последствия. Время было предвечернее, и я подумала: ну, съезжу на часок и вернусь - перед экзаменом надо выспаться.
Иосиф летел в какой-то южный город на соревнования (он был кандидатом в мастера спорта и чемпионом Киргизии по шахматам) и специально взял билет на самолёт так, чтобы повидаться со мной в Москве. Мы встретились, но я не смогла уйти ни через час, ни через два, ни через три... Он не отпускал меня, хотя знал, что утром у меня первый экзамен в МГУ. Мне было неловко бросить его, я полагала, что он сам должен понимать... А он водил меня по бульварам и скверам и вёл себя так, будто мы вот-вот сейчас попрощаемся, но это "вот-вот" тянулось до пяти часов утра, пока мы не оказались на площади Свердлова под табличкой автобусной остановки, где уже стояли несколько человек. Подошёл рыжий "Икарус", все сели. Мой суженый попрощался со мной, с подножки автобуса махнул рукой и уехал в аэропорт. А я не знала, что делать: метро ещё не работало, до общежития было далеко, да я и не представляла толком туда дорогу. А через три с половиной часа - письменный экзамен в МГУ...
--
Вам в какую сторону?
Передо мной стоял военный - молодой, красивый и очень добрый. Он улыбался мне так, будто знал меня сто лет. Видно, он тоже был в числе провожающих. Я назвала адрес общежития.
--
Нам по пути. Мне - через Крымский мост.
И мы отправились в предутреннее пешее путешествие. Моего спутника звали Николай. "Как моего отца", - подумала я. Ему было двадцать шесть, и учился он в Военной академии имени. Фрунзе.
Мы шли под светлеющим московским небом, и он расспрашивал меня обо всём: о родителях, о школьных подругах, о том, как я провела целый год в Москве, о девочках, с которыми живу в общежитии, о спектаклях, которые видела, о мальчике, которого провожала.
--
Вы - декабристка.
--
Почему?
--
У вас завтра первый экзамен, а вы всю ночь провожаете своего друга.
Я промолчала. Не могла же я сказать ему, что у меня просто, элементарно, не хватило смелости уйти и оставить Ёську одного.
--
Вы его любите?
--
Да, - ответила я твёрдо.
Потом он спросил меня о любимых книгах и очень удивился, когда я сказала: Белинский и Писарев.
--
Как - и тот, и другой?
--
Да.
--
Но ведь они пишут прямо противоположное.
--
Неважно. Они оба талантливы. Когда Белинский что-то утверждает, я согласна с ним и умом, и сердцем, и получаю наслаждение от того, как он это пишет. А когда Писарев то же самое низвергает, я прихожу в полный восторг от того, как он блистательно это делает.
--
Так кто же из них прав?
--
Оба правы. Писарев писал через двадцать лет после Белинского. Другое время, другое мировоззрение. И молодой задор нигилиста...
--
С вами интересно разговаривать.
Мне тоже было с ним интересно. Я не заметила, как промелькнуло время, и мы оказались у высокой кирпичной стены, которая когда-то была оградой Зачатьевского монастыря. За ней стояло наше общежитие.
--
Вот вы и пришли...
--
Давайте теперь я провожу вас до Крымского моста!
--
Вы ведь не успеете поспать до экзамена...
--
Всё равно уже не успею.
Мы прощались на Крымском мосту. Я протянула руку (уже знала, что первой должна подавать руку женщина). Он бережно взял её большими и крепкими ладонями и, внимательно глядя на меня, сказал:
--
Я бы хотел ещё с вами встретиться.
--
Нет, я не могу! - выпалила без раздумья.
Ещё бы! У меня ведь был "суженый", которого я "любила". А я, конечно же, была тургеневская девушка, верная и преданная. Существует ли такой веник, которым можно вымести из головы всяческий мусор? Не знаю. Но в тот момент у Николая в руках такого веника не было. Была моя рука. Он крепко пожал её и сделал последнюю попытку:
--
Ну, может быть, вы дадите мне свой телефон?
Я покачала головой...
Если бы с начала этой главы я стала считать по пальцам свои непростительные, а иногда даже роковые ошибки, то тут можно было бы загнуть не менее как седьмой палец.
Не берусь сосчитать, сколько раз в своей жизни я вспоминала прощание на Крымском мосту, весь последний диалог, и мысленно заканчивала его номером своего телефона. Увы! Я могла это сделать только мысленно... И прошло ещё много лет, прежде чем я поняла, что такие встречи - драгоценный дар судьбы и что они даются очень редко. И уж совсем много лет прошло, пока я догадалась, что этот дар мне был дан не случайно - это было вознаграждение, моральная компенсация за безобразный поступок Ёськи со всеми его последствиями. А в том, что я прошла мимо встречи, дарованной мне судьбой, была всего лишь моя глупая свобода выбора. Сумею ли я изменить себя когда-нибудь?..
Спать в то утро я, конечно, не легла и даже бодро чувствовала себя, пока ехала в университет, но как только написала на чистом листе тему сочинения, веки мои стали предательски закрываться. Часа два я боролась со сном, каждый раз пытаясь вздёрнуть вверх отяжелевшую голову и разлепить глаза. Это было мучительно... В какой-то момент мне удалось этот кошмар пересилить, и последние часа полтора я с трудом что-то писала о нравах дворянского сословия в романе А. С. Пушкина "Евгений Онегин".
Как ни странно, мне поставили четвёрку. Понимая, что первая оценка во многом определяет последующие и что по конкурсу мне уже не пройти, я всё же стоически сдала всё до конца и получила экзаменационный лист с двадцатью тремя баллами из двадцати пяти. Вот тут-то мне бы и уехать быстренько во Фрунзе и сдать бы свой листок в приёмную комиссию нашего университета, пока ещё не была подведена черта под зачислением абитуриентов. Так бы я и сделала, если б не эта встреча...
Право, смешно: не дать свой телефон интересному и бесспорно хорошему человеку и попасть на крючок к проходимцу, которого можно было вычислить с первого взгляда. Сейчас-то я думаю, что, когда ты оказываешься так бездарен, что не можешь оценить истинный дар судьбы, тебя наказывают. И правильно делают.
Произошло это накануне последнего экзамена в буфете Ленинской библиотеки, где я обычно занималась с утра до вечера. Там же и обедала. В тот день с двумя тарелками в руках я отошла от буфетной стойки и обвела глазами высокие столики, за которыми, стоя, ели люди. Всё было занято. Лишь за одним, в углу, никто не ел, но на нём стояла пустая посуда, которую ещё не успели убрать. Я подошла туда и остановилась в растерянности: всё заставлено было так, что некуда было пристроить тарелки. Вдруг появились две руки в тёмных рукавах пиджака и волшебным движением сдвинули всю посуду в другой конец стола. Я поставила тарелки и подняла глаза на своего "спасителя". Это был молодой мужчина, понятно, в тёмном костюме, с удлинённым, совершенно невыразительным лицом - не было ни одной чёрточки, на которой мог бы задержаться взгляд.
--
Спасибо!
--
Пустяки, - бросил он, взял кипу грязной посуды, унёс её куда-то и вернулся с гранёным стаканом кофе с молоком. Такой же стакан стоял и у меня. В ту пору в общепите ещё не было ни чашек, ни кофеварок. И чёрный кофе ещё не был в моде. Из больших никелированных бачков с краниками наливали только кофе с молоком.
Мы познакомились. Звали его Аркадий. Пока я уплетала сардельки и любимые слоёные язычки, запивая их кофе, он всё тянул свой стакан и между тем задавал мне разные вопросы. Я простодушно отвечала. Так к концу трапезы он уже знал, откуда я и что делаю в Москве. И даже - что собираюсь делать завтра.
- Как бы я ни сдала завтра экзамен, всё равно не пройду по баллам. Поэтому сразу поеду за билетом на Казанский вокзал. Надеюсь, ещё успею попасть в наш университет.
--
Не торопитесь уезжать. Я, понимаете, писатель - работаю тут, потому что дома у меня нет условий, но зато есть кое-какие связи, и я попытаюсь вам помочь.
--
Разве это возможно?
Он улыбнулся:
--
Милая девочка! Как вы наивны... Я знаком с людьми, для которых всё возможно.
Аркадий дал мне свой телефон и просил позвонить сразу после экзамена.
В общежитии, кроме Марты Мейсарош, в нашей комнате жили ещё две киноведки-дипломницы - Влада Черных и Галя Сенчакова. Марта на летние каникулы уехала домой в Венгрию, а Влада и Галя, получив свободные дипломы, уже пристроились работать где-то в Москве и ещё кантовались в общаге. Когда я рассказала им о том, как простилась на Крымском мосту со своим неожиданным попутчиком Николаем, они чуть ли не в один голос крикнули мне:
- Дура! Человек учится в Военной академии Фрунзе - и ты не дала ему свой телефон?! Идиотка! Что у тебя в голове набито?
И Влада, и Галя относились ко мне покровительственно, как к младшей неразумной сестрёнке, и считали своим долгом учить меня жизни.
Теперь я поведала им о своём обнадёживающем знакомстве с писателем по имени Аркадий.
--
Ты что, больная? - спросила Галя.
--
И ты поверила? Да он просто трепач! - уверенно сказала Влада.
--
В лучшем случае, - уточнила Галя.
--
Он к тебе приставал?
--
Ни чуточки!
--
Значит, шизофреник.
Шизофреник, - так к нему и прилипло это слово.
--
Ну что, звонила своему шизофренику?
--
Да.
--
И что - зачислили в университет?
--
Нет, он только завтра поговорит...
Галя лишь покачала головой и для наглядности покрутила пальцем у виска. А сердобольная Влада сказала:
--
Надь, а может, тебе нужно не терять время и быстрее ехать во Фрунзе?
--
Ну, я ещё денька два подожду.
Но вместо двух деньков мне потребовалось целых пять. За это время я почти каждый день встречалась с Аркадием, и каждый раз он мне сообщал, что ему что-то помешало встретиться с тем самым ответственным лицом, которое всё решает, и вот завтра... Мы совершали долгие прогулки: он сказал, что ему очень нужно со мной поговорить. Дело в том, что он пишет роман, и его героиня очень похожа на меня. При этом она влюблена, и ему, дескать, не хватает жизненного материала, чтобы описать девичью любовь...
--
Вот вы, Наденька, были влюблены?
--
О, да!
--
Так вы мне это расскажете, хорошо?
--
Конечно, если вам это нужно для романа. Только это очень уж похоже на любовь Татьяны к Онегину... "Вообрази: я здесь одна, меня никто не понимает. Рассудок мой изнемогает..."
Но Аркадий уже не слушал, говорил о чём-то своём. Говорил он много и беспрестанно. При этом монотонно и неинтересно. Я ровным счётом ничего не запомнила и дома ничего не могла пересказать девчонкам, что окончательно утвердило их в точности поставленного ему диагноза.
В один из вечеров мы дошли с ним пешком из центра Москвы до Тимирязевской академии (у него было там какое-то дело) и прошагали назад до площади Пушкина. Долго шли по шоссе вдоль каких-то полей - так что у меня сложилось впечатление, что Тимирязевка находится где-то за городом. Я всё порывалась рассказать ему о том, как была влюблена в Ненку из шестой школы - ну совсем как Татьяна в Онегина. О том, как он сразил меня остроумием и благородством. И как из-за него я научилась шить. Однако ничего этого я рассказать не смогла, так как мой писатель всё время говорил сам. Без остановки. Шёл рядом, соблюдая дистанцию в полметра, и никогда даже не пытался взять меня под руку, так что я не могла его ни в чём дурном заподозрить. И говорил, говорил, говорил... В этом, как потом оказалось, и была разгадка. Но поняла я это лишь в последний день.
Позвонила ему в назначенный час, надеясь получить уже окончательный ответ о зачислении в университет. Обычно трубку он брал сам, но в этот раз я услышала женский голос. Попросила пригласить Аркадия. Трубку, видимо, положили рядом с аппаратом, и несколько минут слышно было глухое невнятное переругивание, визгливый женский голос, потом раздались короткие гудки...
И тогда я решила ехать за билетом во Фрунзе. Но привычка к ежедневному в последние два месяца маршруту оказалась так сильна, что я не успела опомниться, как очутилась на станции метро "Библиотека им. Ленина". "Ладно, зайду, - подумала, - может, и Аркадий тут".
Вышла из метро у старого корпуса, Румянцевского дома, и вдруг как вкопанная остановилась. На газоне, рядом с тротуаром, спиной ко мне стоял мой писатель. А прямо перед ним, молитвенно воздев к нему очи, - молоденькая девочка, совсем деревенского вида. Её косая юбка вытянулась, и сзади подол чуть ли не касался земли. Писатель что-то говорил, говорил, размахивая руками, а девочка, забыв обо всём, в упоении слушала его. Это был обоюдный кайф.
Опомнившись, я тихо, чтобы случайно не помешать им, исчезла в метро и поехала на Казанский вокзал за билетом. Новелла красиво закончилась.
Во Фрунзе, придя в университет, узнала, что на филфаке проходной бал был двадцать, но я опоздала: все группы укомплектованы, черту подвели два дня назад.
Тогда мой отчим, Александр Гаврилович Болотный, работавший плотником в Академии наук, взял экзаменационный лист, выданный мне в МГУ, и сказал, что лично будет говорить с академиком... Он назвал громкую киргизскую фамилию, которую я теперь уж не помню.
- Я ему полки на кухне делал. Он был мной очень доволен и сам сказал: "Если что, Александр, - звони. Завсегда помогу". Телефон я посеял, но я к ему у кабинет зайду. Вот, скажу, дочка моя... Уважит он меня.
Академик уважил: меня зачислили на филфак вольнослушателем, то есть без стипендии - на целых пять месяцев, пока я не сдала первую сессию. Так я стала студенткой Киргизского государственного университета.
Иосиф в том же году поступил на физмат. Позже, когда я узнала его лучше, мне стала приходить в голову странная мысль: а не нарочно ли он водил меня по бульварам и скверам ночной Москвы, чтобы уж наверняка знать, что после бессонной ночи сочинение на пятёрку я не напишу. Ведь если бы я поступила в МГУ, он мог бы меня и потерять. Укатилась бы, как сказочный Колобок...
Чем лучше я узнавала Иосифа, тем чаще мне приходила в голову эта странная мысль. И даже сейчас, когда прошла вся жизнь, мысль эта более чем когда-либо не кажется мне абсурдной. И тут я должна признать: если моя догадка верна - это был удачный шахматный ход чемпиона республики. Только напрасно он не просчитал на несколько лет вперёд.
Недавно он звонил мне из Иерусалима. Просто так, вспомнилась юность... Как жаль, что я забыла спросить его о своей догадке, но, когда представится такая возможность ещё раз, обязательно вспомню об этом.
43