Крупп Надежда Николаевна
Глава 1. Трое на качелях

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Крупп Надежда Николаевна (nkrupp@bk.ru)
  • Размещен: 20/11/2009, изменен: 14/10/2010. 162k. Статистика.
  • Глава: Проза
  • На выдохе, без вдоха...
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:

       Воспоминание одиннадцатое
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ТРОЕ НА КАЧЕЛЯХ
      
       А мгновение жизнью твоей оказалось...
       Наум Коржавин
      
      
       28.01.62.
       Чудочко!
       Тебе грустно? Тоскливо? Да? Прошу тебя, ради всего лучшего - не надо. Мне не грустно, не тоскливо, не радостно. Я просто не ощущаю себя. Не верю, что еду. Даже не знаю, куда еду. Сон без мысли, без чувств.
       Вот сижу в Урбахе и жду поезд. Всё время хотелось пересесть на встречный, фрунзенский...
       Моя девочка! Моя родная, родная! Нам очень тяжело, но я верю, что нам будет хорошо, что ты снова будешь улыбаться мне. Моя хорошая, только не плачь и не морщи нос - это очень не идёт тебе.
       Целую тебя и детей, ваш Володя.
       Привет Льву.
       Родная моя, выше голову!!!
       Ну кто из нас
       на палубе большой...
      
       У меня внутри тоже была пустота. Как на пепелище. Сама... сама... своими руками... Разрушила всё... Совсем недавно, совершенно не помню, в каком контексте в разговоре с Володей я обмолвилась: "Вот когда у тебя будет своя семья и свои дети..." Он спокойно прервал меня:
      -- У меня уже есть семья, и есть дети. И другой семьи мне не надо.
       Я услышала то, что хотела. Чего мне не хватало?.. Чего?.. Любви к детям. Его любви - к моим детям. И хоть я никогда не знала, никогда не видела воочию, что это такое - отцовская любовь, но чувствовала, что её нет. Зато Дина любила его безумно. Думаю, что рано или поздно он ответил бы ей тем же - нельзя не ответить на любовь ребёнка. С Вадиком было сложнее. Там мне чудились нордические отношения. Вадик был для меня болевой точкой. Год назад я обманула его надежды, не взяла с собой в Сибирь...
      
       Всю неделю сидела за швейной машинкой, а на выходные привозила детей из круглосуточного детского садика. Но и тут не могла уделить им много времени: купала, кормила - и снова за машинку. Хорошо, что привыкли они играть друг с другом, да с игрушками.
       В понедельник приходилось вставать рано, детский сад был далеко. Мы шли по Офицерскому переулку, в свете фонарей, утопая в выпавшем за ночь мерцающем снегу. Однажды Дина сказала:
      -- Я не хочу идти. Хочу сидеть.
       Я нервничала. Мы опаздывали, и у меня не было никаких сил нести её на руках. Вероятно, Володя носил, когда отводил их в детский сад. Попыталась уговорить, до остановки оставалось совсем немного. Но Дина вырвала ручонку, сделала шаг в сторону и села в снег.
      -- Ведь мы с Вадиком уйдём, а ты останешься здесь одна.
       Она не шелохнулась. Я потянула Вадика за руку. Он смотрел на меня жалостливыми глазами и топтался на месте.
      -- Пойдём, пойдём...
       И тихонько шепнула ему: "Она догонит нас".
       Но Дина упорно продолжала сидеть в снегу. И только, когда мы отошли метров на тридцать, она вдруг вскочила и с криком бросилась нам вдогонку. Вадик побежал ей навстречу, взял за руку и привёл ко мне.
       Необходимость отводить детей в садик, да ещё на целую неделю, доставляла много мучений и мне, и детям. Они скучали, я терзалась тоской и чувством вины. Но поделать ничего не могла. Снова несла каторжную вахту и с трудом сводила концы с концами.
      
       Из моего письма Володе:
      
       О тебе стараюсь не думать - очень тяжело... Безысходная тоска. Холодно и страшно. Сегодня прорвалось - и проревела целый час. Сижу одна в пустой комнате, и всё мне кажется, что вот сейчас на крыльце раздастся твой топот. Ты всегда топаешь, отряхивая снег перед дверью.
       Одиноко и страшно. И пусто. Как не хочется жить. Только дети... Не могу сдержаться и вою как белуга, в голос, навзрыд, так громко и дико, что самой становится страшно. Слёзы приносят недолгое облегчение и опустошённость. И ещё страшнее делается.
       До свиданья, мой мальчик... Извини за нытьё. Привет твоей матушке.
       Надя.
      
       *
      
       ...Приехал позавчера. Матушка ходит и повторяет: "Ты привёз счастье. Да не сон ли это? Нет, это сон". Для меня - тоже сон. Не верю, что я в Грозном. Не верю потому, что никогда не смогу остаться здесь надолго. Матушка говорит: "Нет, больше я тебя никуда не отпущу. Надюшку сюда возьмём". Пахан сказал: "К чёрту работу. Отдыхай и учись". Я не могу не работать. Тем более что нужны деньги на Москву, а в этом случае нужна независимость.
       Моя нежная, зеленоглазая, умоляю тебя, не плачь. Мне так тяжело без тебя, без Фрунзе, который стал мне дорог из-за тебя и твоих друзей. Живу тем днём, когда смогу уехать в Москву, а в случае неудачи во ВГИКе - устроиться где-либо и взять тебя к себе...
       Посылаю детям "раскраски". Привет милому Льву и всем твоим друзьям. Знаю, что тебе тяжело мне писать, но, пожалуйста, пиши хоть немного, чтобы я знал, что ты есть на свете. Целую тебя и детей.
       Володя.
       P.S. У меня завелись пять рублей. Тебе они нужнее.
      
       В письмо была вложена пятёрка. Удивительно, что дошла. Володина мама звала в Грозный, отец даже готов был выслать деньги на дорогу. И мне приходилось придумывать причины, по которым я не могу оставить Фрунзе.
       А моя старенькая бабушка, которая во всех моих разногласиях с матерью всегда держала мою сторону, по-прежнему жила в своей комнатушке, тихо и незаметно. Единственной её радостью были мои внезапные появления - я забегала к ней помыть пол и забрать в стирку бельё, приносила халвы или рассыпчатого печенья к чаю. Иногда по выходным заходила с детьми. Её глаза слезились от радости. Она каждый раз норовила сунуть мне пятёрку или десятку и не успокаивалась до тех пор, пока я не соглашалась взять... Жалуясь на мать, повторяла:
       - Ах, Раиса, Раиса, всё рубишь сук, на котором сидишь...
      
       Мой мальчик! Спасибо за письмо из Урбаха. Оно согрело меня. Такие письма ты писал мне давно - из Москвы, когда уехал сдавать экзамены в первый раз. Тогда ты был для меня Богом, тем Богом, которого я в последний раз видела на иркутском вокзале. И вот он снова возродился. Теперь я знаю, что ты вышел из плавильного котла благородным металлом. Я почувствовала это ещё на вокзале, когда ты уезжал. У тебя было такое лицо! Ведь Светка-то не зря ревела. Теперь, мой мальчик, я снова верю, что ты поступишь во ВГИК. Верю! Я хотела написать тебе это ещё в первом письме, но мне было так плохо, что не могла писать ничего... Сейчас немного лучше. Разумеется, я каждый день топлю печку и заставляю себя выпить стакан чая. Ем в субботу и воскресенье вместе с детьми. Но зато я уже стараюсь не унывать. Никакая работа мне не светит. Решила снова попытать удачи в журналистике. Получила задание написать о том, как на производстве уже сегодня пробиваются ростки коммунизма. Отправилась на фабрику, но к ужасу моему не нашла там при самых добросовестных стараниях ничего коммунистического. Всё фикция. Вся официальная жизнь фиктивна. Я совершенно уничтожена этой мыслью, в верности которой убеждаюсь всё больше и больше. Я не могу лгать. Мне противно. Я разочаровываюсь в журналистике. Всё больше и больше растёт желание писать книгу для тех, кто будет жить после нас, и оставить им живой памятник хрущёвского времени, разъедаемого язвами и противоречиями, вскормившего ложь и кретинизм.
      
       Ах, знала бы я тогда, какие времена нас ждут впереди!..
       Да, Светлана, моя подруга, лицом неуловимо напоминающая Софи Лорен и Анну Маньяни одновременно, на вокзале, провожая Володю, плакала... Та самая Светлана, чьи ностальгические письма из Германии я приводила во второй книжке.
      
       Милая! Сейчас получил твоё письмо, передал привет матушке, а потом рассказал ей про тебя, про детей... А сейчас пишу и не могу не плакать. Слёзы застилают... Матушка вздыхает и, бедняжка, расстроилась. Она сказала, что с отцом жить невозможно, если с детьми... Я и сам это знаю.
       Родная моя, а жить вообще в Грозном, приехать сюда ради работы, которую и здесь найти так же трудно, - это химера. Я окончательно решил забросить все мысли о нефтяном институте, куда меня толкают родители, и заниматься только для ВГИКа. Опять обман - родителей. Надоело лгать.
       Чудочко! Я заклинаю тебя - не реветь, выбросить из головы разную чушь и работать...
       Мы обязательно будем вместе. Мне так не хватает тебя рядом, твоих волос, твоих плеч, твоих глаз,  - ты мне снишься.
       Я поступлю во ВГИК ради нас, ради нашего солнечного города.
      
       Через неделю пришёл Лев. Дети кинулись к нему с криками:
      -- Кудря! Кудря!
       Так они звали его за кудрявую шевелюру. Лев сделал устрашающее лицо и произнёс непонятные и весьма эмоциональные заклинания. Но дети его не испугались - разве можно испугаться Льва? Они радостно смотрели на него распахнутыми глазами.
      -- Ты волшебник?
      -- Конечно, я - главный волшебник!
      -- Наколдуй нам что-нибудь!
       Лев простёр вверх руки, снова прозвучала завораживающая абракадабра, он тряхнул головой, и из кудрей посыпались завёрнутые в золотистые обёртки ириски. Дети ловили их в ладошки, поднимали с полу и прыгали от радости.
      
       Володя! Всё получила: и детские книжки, и четыре письма из Грозного, в одном из них - пять рублей. За всё спасибо, только денег мне больше не высылай. Ты ведь не хочешь, чтобы я их тебе возвращала назад. Ты сам сейчас в таком же положении. Так что не вздумай. За квартиру и за детский сад я заплатила. Заказы пока есть, с голоду не умру. Да и бабуля моя всё норовит мне помочь.
       Иногда появляется Лев и удивительно поднимает мой дух. Я не могу понять, какими путями проходят химические реакции, но после его набегов мне легче жить. А когда он сидит у меня, я ловлю себя на том, что, что бы он ни делал: пил чай, говорил, пел или дурачился, смотреть на его физиономию для меня - удовольствие. Я высказала эту мысль Светлане, и она сказала, что для неё - тоже. Вот странная черта! Какое-то особое обаяние души, сердца и ещё, чёрт знает чего.
       И ты был несправедлив к нему, когда говорил, что он хорошо относится к детям, потому что видит их раз в... О, нет! Он настоящий друг. Он специально приходит в субботу и в воскресенье, чтобы помочь мне с детьми. И, жертвуя своим временем, которого у него никогда нет, возится с ними целый день. И мне намного легче, чем одной. Может быть, я не умею общаться с маленькими детьми, а Лев без труда убедил их, что он волшебник и может превратиться в кого угодно, даже в настоящего льва. Но тогда он их съест. Превращение в старого колдуна, с помощью мимики и голоса, он им продемонстрировал. И они, никогда не боявшиеся Льва, в страхе и ужасе бросились ко мне, крича: "Мама! Мама!" Я не могла прийти в себя от хохота, глядя на него и на их реакцию. А когда Вадик, расшалившись, вдруг бросил ему вызов: "Превратись во льва!", раздалось кровожадное рычание, и возник такой звук, что было полное ощущение поднимающейся бури. Вадик в страхе закричал: "Не надо! Не надо!"
       Мой мальчик! Я благодарна тебе за память о детях. Вадик и Дина всё время спрашивают о тебе и строят планы на будущее. Чувствую, если мы когда-нибудь будем вместе, и у нас будет семья, она будет настоящая. А пока не терзай свою душу и занимайся. Привет твоей матушке, и огромное спасибо ей за тёплое письмо.
      
       Лев приходил всё чаще, загрузил свободный ящик письменного стола своими бумажками, притащил кипу школьных тетрадей, красные чернила и работал у меня в комнате, пока я шила на кухне. Мне было хорошо и спокойно. Что значит - Близнец! Совершенно не выносит одиночества. Завидую всяким Козерогам и Скорпионам...
       Лёв не только корпел над тетрадями - ещё писал поэму о враче, который, как и его прототип, академик Иван Павлов, - ему и была посвящена поэма - превратил свою смерть в научное исследование физиологического процесса, диктуя ассистенту последние ощущения.
      
       А в это время, запись прерывая,
       в дверь постучались: "Можно?",
       и в ответ
       профессор торопливо бросил: "Нет!
       Нет, Ярцев занят - Ярцев умирает".
      
       Временами, отрываясь от стола, он читал мне только что написанные кусочки поэмы, и меня не оставляло ощущение, что этот талантливый человек занимается не своим делом. Хотя отдельные стихи у него были великолепны. Но я чувствовала, что ему тесно: стихотворчество для него - как смирительная рубашка. Зато, когда он пел или импровизировал мелодии, приставив к губам лист бумаги с расчёской, ему было привольно, и он забывал обо всём на свете. Приходила Светлана, и мы с остановившимся дыханием слушали его. Он просил предлагать ему темы. И мы предлагали: "Ожидание" или "Караван в пустыне" - и удивлялись, как точно его мелодии вызывали единственные - именно те, самые сокровенные, ассоциации. Как он потом детализировал тему, варьировал основную мелодию... Смотреть на него в такие минуты было сплошным удовольствием.
       Я поняла, что в нём погиб великий музыкант. Погиб? Почему погиб? Вот с этим я смириться не могла. Спросила, не занимался ли он когда-нибудь музыкой.
       - В музыкальную школу ходил в детстве. В Харькове. Ещё до войны. А потом - эвакуация. В Ташкенте было не до музыки. Мать думала о том, как нас с Фимкой прокормить. О пианино оставалось только мечтать. Просил купить хоть аккордеон, но и этого мать не могла себе позволить - считала, что важнее достать нам новые рубашки. Мы ведь в школу ходили... Я носился сам не свой, что-то распирало меня изнутри... А однажды моему другу Сене поручили написать стихи в стенгазету. Он сказал: "Это должен сделать ты". Запер меня в пустом классе и не выпускал до тех пор, пока я не сочинил... Стихи всем понравились, их поместили в стенгазете, а я с тех пор и начал писать.
      -- Грустная история.
      -- Почему - грустная?
      -- Потому что ты не поэт, ты - композитор. Не стихи тебе надо писать, а музыку.
      -- Как я могу писать музыку? Я не знаю сольфеджио.
      -- Учись.
      -- В тридцать лет? Этому учатся с детства.
      -- Ты - исключение. У тебя всё получится.
       Лев задумался...
       - Знаешь, я однажды попал в дом, где стояло пианино. В комнате никого не было. Я украдкой подошёл и открыл крышку. Стал тихонько трогать клавиши, и они откликались, будто давно знали меня.
      -- Вот видишь! Я найду тебе учителя.
      -- Нет. У меня нет для этого денег.
      -- Я буду шить ночами, но ты будешь учиться музыке. А как только ты сможешь сыграть программу третьего-четвёртого класса - а я не сомневаюсь, что сыграешь  - тебя примут в платную вечернюю музыкальную школу. И мир будет обязан мне тем, что родится великий композитор!
       С восторгом я писала Володе:
      
       Это будет Бетховен и Моцарт, Верди и Дунаевский - всё вместе. Ты веришь? Я - да! Музыка - его настоящее призвание. Тут ему не будет тесно. А поэзия так и лопается по швам под его могучим дыханием. Вечерами мы со Светой сидим и слушаем его импровизации. Задаём ему темы, и он всё поёт на "иностранном"... В такие вечера рождаются и погибают великие вещи.
       Вадик и Дина в восторге от книжек, которые ты прислал, и всю неделю ждали субботы, чтобы их раскрасить. Сегодня суббота, восьмой час утра. Они ещё спят, а я пишу тебе письмо.
      
       Лев пел на "иностранном". Конечно, никакого иностранного языка он не знал. Дома у них был приёмник, и с детства Лев любил крутить ручку и слушать речь всех континентов и народов. Имея абсолютный слух, так усвоил фонетику и интонационный строй многих языков, что мог свободно "говорить" на любом из них. Однажды на какой-то художественной выставке он столкнулся со старой знакомой, которая отлично знала английский язык и где-то преподавала его. Они вместе оказались у одной и той же картины. И Лев, повернувшись к ней и указывая на картину, заговорил "по-английски". Он о чём-то спрашивал, что-то восклицал и явно ждал от своей собеседницы отклика. Сначала у бедной женщины было озадаченное лицо, потом оно покрылось красными пятнами: она слышала чистейшую английскую речь и не понимала ни одного слова. Наконец, Лев сжалился над ней и расхохотался.
       С таким же успехом он мог и петь на любом языке. И делал это тогда, когда из него выплёскивались мелодии, на которые ещё не было стихов. Записать он ничего не умел, да ему это и в голову не приходило. Чего у нас много, то мы не ценим. А он был начинён импровизациями. И джазовыми в том числе. Помню, в Мухтуе он потряс своим искусством Серёжу Шевкова, пустив в ход столовые ложки и костяшки собственных пальцев, когда мы сидели за столом в Львиной холостяцкой избе.
       Уверенность в его таланте и призвании настолько овладела мной, что я просто не могла жить и мириться с его творческим непопаданием. Я убеждала его заняться музыкой, доказывала, приводила аргументы, бросала к его ногам свою Веру, зажигала Надеждой, пока он не сказал "Да".
       И что получилось из этого? Просто Любовь.
       Драгоценная голова его лежала у меня на коленях. Едва касаясь, я гладила кончиками пальцев буйные волосы, и видела их уже седыми - не сомневалась, что мы не расстанемся никогда.
      -- Я изменила Володе...
      -- Нет. Это с Володей ты изменила мне... В Сибири.
       Через пару дней он не прочёл, как обычно, а протянул мне напечатанные на бумаге три новых стихотворения. Я безошибочно угадала среди них то, ради которого это было сделано.
      
       АНГАРА
       Её, пожалуй, оболгали.
       Её начало не в Байкале.
       Чиста, как детство, и легка,
       есть добайкальская река.
      
       Она прошла огни и воды:
       тайгу горящую прошла
       и синей лентой
       в непогоду
       крутой Байкал переплыла.
      
       И твердолобые пороги
       на горло становились ей.
       Она не прокляла дорогу,
       а стала шире и сильней.
      
       В большой реке, чьё имя громко,
       течёт в глубинах до сих пор
       та добайкальская речонка,
       вся в запахах родимых гор.
      
      -- Это обо мне! - сказала я, протягивая ему листок.
       Он молчал, и близорукие глаза его улыбались сквозь толстые стёкла очков.
       На следующий день Лев пришёл с пишущей машинкой подмышкой, парой рубашек и туалетными принадлежностями в портфеле.
      -- Ты ушёл из дома? А как же мама?
      -- Она что-то кричала мне вслед и бросала камни вдогонку ...
      
      
       В ту пору во Фрунзе была известная певица, по фамилии Маркзицер. Я знала, что её рыжий сын учится в музыкальном училище. Нашла его и предложила взять тридцатилетнего ученика. Он решительно отказался, сказав, что у него нет времени. Но когда я произнесла фамилию "Аксельруд", выражение лица его резко изменилось - там были удивление и интерес...
      -- О! это меняет дело. Для Лёвы я сделаю исключение.
       Лев заканчивал работу над поэмой о докторе Ярцеве и сразу после этого собирался заняться уроками музыки с рыжим Маркзицером. И мы уже оба жили прекрасным будущим. Он хотел написать оперу, и не какую-нибудь, а "Двенадцать стульев" по роману Ильфа и Петрова. Уже сочинил арии Остапа Бендера и Эллочки-людоедки. Мы со Светой слушали и подыхали со смеху.
       Об одном я просила Льва: всё держать в строжайшей тайне, никому ни одного слова, и прежде всего - Леониду Андреевичу Пивневу.
       - Лёвушка, он никогда этого не поймёт, никогда не поверит. Он ведь тебя не знает, как знаю я. И всё будет так же, как было с повестью. Я заклинаю тебя!
       Когда мы оставались вдвоём, не было ни шитья, ни стихов. Всё останавливалось. Выливалась нежность, когда-то зажатая и упрятанная, похороненная заживо на долгих три года и теперь - вырвавшаяся из заточения.
       Долго ли длилось наше забытьё? Кто знает? Не помню.
       Как раз в те дни я получила из Ленинграда бумажку, окончательно подтверждающую мой развод с Ёськой. Развели нас давно, ещё когда мы с Володей были в Тикси, а подтверждение после десятидневного срока, отпущенного на обжалование, не высылали, несмотря на мои неоднократные запросы. Я не могла понять, почему. Так мы с Володей и не попали в ЗАГС. Сейчас, анализируя многие события и поступки, я склонна думать, что странная задержка бумаги, необходимой мне для регистрации нового брака, была неслучайна. Человек, способный мелко мстить анонимными звонками, способен и на другие подобные "подвиги".
       Мысль о походе в ЗАГС нам со Львом не приходила в голову до тех пор, пока ему не стало известно, что их домишко попал в зону сноса. Тогда мы решили расписаться, Лев собирался прописать меня и детей у себя, чтобы мы все могли получить квартиру. Как он собирался уговорить на это предприятие маму, не знаю. Но был убеждён, что ему это удастся.
       Ни одной секунды я не собиралась обманывать Володю. Однако мысль, что это может помешать ему сдать экзамены во ВГИК, не позволила мне немедленно написать ему обо всём. Писала дружеские письма, стараясь всячески поддержать его веру в успех.
      
       ...Прошу тебя, не беспокойся обо мне, не терзайся. Как видишь, я живу, существую, здорова. И дух мой здоров. Хочу, чтобы и ты чувствовал себя хорошо и в полную силу готовился к экзаменам. Это главное. А о семейных делах не думай. И чувствуй себя свободным человеком. Ты знаешь, что ты свободен. В любом смысле этого слова. Что бы ни случилось, я останусь тебе другом и сестрой.
      
       *
      
       Чудочко! Сейчас получил твоё письмо, такое спокойное и уверенное, что почувствовал смятение, как Дон-Жуан перед ожившей статуей Командора.
       Я рад, что у тебя всё хорошо. Я себя не терзаю. Но по утрам так не хочется вставать, лежал бы и лежал... Признак того, что не хочется жить. Но я занимаюсь. Жребий брошен.
       Пиши мне! Пиши. Хорошо только тогда и бывает, когда читаю твои письма...
       Милая! У нас здесь - весна. Когда она - Весна - придет к нам?
      
       Такие строчки рвали мне душу. Вдруг почувствовала, что могу сломаться. Груз оказался слишком тяжёл. Я предала не Володю, я предала себя. И никакого инженерного мышления... Того самого, которое было свойственно Круппу и в трудный момент спасло нашу с ним любовь...
       В тот вечер я ждала Льва. С особой надеждой... Мне нужна была его сила. Он пришёл поздно. И, смущённый, сказал, что не будет учиться музыке:
       - Я упустил время. Понимаешь, для прыжка нужен разбег. А у меня уже нет этого времени - для разбега. Мне уже тридцать. Я опоздал.
      -- Это тебе сказал Лёня?
      -- Да. Мы очень долго говорили.
       Свет померк у меня в глазах. Стало всё равно, но я зачем-то спросила:
      -- Что ещё сказал тебе Лёня?
      -- Он сказал, что нам не стоит торопиться с ЗАГСом, лучше это сделать через год, когда мы будем уверены, что не ошиблись.
      
       На этом для меня всё кончилось.
      
       Главным, конечно, была музыка. Убеждать Льва в том, что он исключение из общего правила - а это понял, почувствовал, даже рыжий Маркзицер, который его совсем не знал - убеждать в этом Льва было бесполезно: если человек сам в себя не верит, ему не поможешь. Обо всём остальном и говорить нечего.
       Внутри было пусто и холодно.
      
       Володя! С радостью получаю от тебя письма, но самой очень трудно писать. Настроение ломается невообразимо. Сразу после твоего отъезда мне тоже не хотелось вставать по утрам с постели, не хотелось жить. Как я тебя понимала, когда читала твоё письмо! Мне тоже хотелось лежать часами и смотреть пустыми глазами в потолок. А потом захотелось жить, и я думала: "Какая чудесная весна! И как хорошо жить на свете".
       А теперь снова стало тяжело и тягостно. И ощущение неминуемой трагедии. Все скачки настроений, конечно, имеют свои причины, но я не хочу о них думать и не хочу в них разбираться. Мне хочется уйти от всего, но не думать нельзя. А думать страшно, потому что я начинаю понимать причины и первопричины всей моей болезни. И страшная мысль встаёт, как вывод: я обречена на вечное одиночество. Нет-нет, это не фантазия. И ты уже ничем помочь мне не можешь. Это во мне. Когда-то ты мог уберечь меня от этого, но теперь - всё во мне. Сейчас не хочу об этом ни думать, ни писать, сейчас главное - твои экзамены во ВГИК.
       Я шью, и в смысле времени происходит нечто похожее на то, что было в Тикси. Только этим объясняется, что редко пишу тебе. Да и зачем травить себя?
       У Дон-Жуана было много грехов. Отсюда смятение и ужас перед статуей Командора. А тебе я сама разрешила грешить, потому что в душе моей такой хаос, что не имею права и от тебя требовать порядка. Не нужно лежать по утрам. Это страшно. Живи. Постарайся жить. Это нужно для ВГИКа. И работай, работай и ещё раз работай. Для ВГИКа. Только ВГИК. Ты должен сделать этот прыжок.
       Надя.
       Всегда твой преданный друг.
       5.03.62.
      
       *
      
       ... ездила на экскурсию в Алма-Ату, на три дня, с убогим коллективом Львиных учителей, которые решили с пользой (прости за тавтологию) использовать весенние каникулы.. Были на высокогорном катке Медео и ещё более высокогорном озере Иссык (по-казахски - голубое). Сумасшедшая красота! Но, помня твою суровость, о красоте не скажу больше ни слова. Пусть твоё воображение само нарисует миниатюрный высокогорный Байкал...
       Львиные учителя взирали на меня (я ведь была - о, ужас! - в брюках) с изумлением и говорили Льву: "Какая у вас, Лев Моисеевич, молодая жена. Совсем девочка!" Мы со Львом посмеивались и почли за благо хранить молчание мудрецов.
       Видел ли ты фильм "Девять дней одного года"? Я потрясена...
       Одновременно отправляю твои вещи. Как грустно было их складывать... А жилетка напомнила Мухтую и подснежники, которые ты приносил мне с работы...
       Пиши, пожалуйста. Мне важно знать, что ты есть.
       Надя.
      
       Больше всего на свете мне хотелось рассказать Володе про Льва. Я была беременна этой исповедью, но ничего не могла себе позволить, не представляя, как это скажется на его экзаменах. Боялась ему навредить.
       Лев, когда понял, что потерял меня, впал в отчаянье.
       На письменном столе оставались листы с его стихами:
      
       Я был убеждённым холостяком,
       Но первый вопрос,
       которым встречал я знакомых парней,
       был:
       - Ты ещё не женился?
      
       Я пристально вглядывался в девчат,
       что проходили рядом,
       и с грустью щемящей вполголоса пели
       о соловье и любви.
      
       А я-то знал, что соловей -
       не аккомпаниатор любви.
       Он поёт о своём одиночестве,
       мучительном на фоне влюблённых.
      
      
       *
      
       Слезами матери,
       не одобрявшей мой выбор,
       изменой друзьям,
       которых ради тебя забыл,
       тысячью бессонниц
       я заплатил за тебя,
       дорогой ты мой человек.
       Для всех
       мы по-прежнему муж и жена,
       но между диваном,
       на котором сплю,
       и кроватью твоей -
       пропасть.
       Из чего же построить мне мост к тебе?
       Мост из нежности?
       Мост из верности?
       Но мост есть мост: пропасть под ним
       всё равно остаётся.
       О, сколько же должен я сделать хорошего,
       чтоб доверху
       им
       эту бездну заполнить!
       И вот я в отчаянии.
       Хочется бросить,
       в пропасть бросить себя и тебя.
      
       *
      
       От Володи продолжали приходить письма:
      
       ...Теперь я только готовлюсь к экзаменам. Это мой последний отчаянный прыжок Больше у меня не хватит духовных сил. Не знаю, куда они подевались (ведь совсем недавно - в Мухтуе - их было, хоть горы вороти). Но видит Бог, что сейчас на помощь духу я зову ум и говорю: "Это нужно, ведь это твоя последняя мобилизация".
       Для производства духовных сил мне нужно совсем мало - нужна рядом любимая женщина... Но этого нет, а потому тяжело. Да и не тяжело, а пусто как-то... Но не уехать мне - было бы хуже. Ты умница! Я приветствую твою стойкость, а порой и досадно становится. Но за это я и люблю тебя: когда ты не могла быть со мной, ты была чиста!
       ...Мог бы я быть счастлив с тобой до конца жизни? Ответить на этот вопрос нельзя. Моя родная, нас соединил труд, творчество, и мы были счастливы., пока занимались им. Моя девочка! Если говорить о счастье с точки зрения высшей правды, то я ни с кем не буду счастлив, не получив права заниматься любимым делом. С тобой - тем более. С тобой мне нужна постоянная скорость, ибо, если её не будет, перед тобой всегда будут маячить сравнения и ассоциации не в мою пользу. Их более чем достаточно, хотя бы - нравственная сила Льва и литературный гений Пивнева.
       В этом и есть Высшая Правда - чтобы мне быть с тобой счастливым, мне нужно быть тем, кем я хочу. Только тогда мы сможем радоваться нашему уму, телу, душе. В противном случае мы останемся там, где остановились, а это - ужасно. Ведь я не знаю, что делать, если вдруг... Хоть в петлю лезь!
       Я сейчас в таком состоянии, что, будь у меня состояние, оказался бы я Онегиным, Печориным, а скорее - Обломовым. Но состояния у меня нет, а Сила ещё есть!
       До свиданья. Целую крепко. Привет всем, кто хорошо обо мне помнит.
       Пиши!!! Твои письма, один вид конверта - это моё здоровье, духовное здоровье.
       Твой Володя.
      
       *
      
       Не хочу, чтобы у тебя было "пусто". Хочу, чтобы ты жил.
       Видел ли ты Дину?
       Я так хочу, чтобы ты поступил во ВГИК! Это самое сильное моё желание. Хочу не потому, что думаю, что моя судьба будет связана с тобой. Нет. Ради тебя. Только ради тебя. А я, может быть, тебя никогда больше и не увижу. Господи! Нужно же смотреть на вещи трезво. Ты молод и свободен. Перед тобой весь мир. А я связана детьми. И не только. Бабушку я тоже не могу оставить. Она совсем беспомощна. Она скоро умрёт. И она не может жить одна. Всё очень-очень сложно. И я не имею права осложнять твою жизнь. Но обещай мне, что в любом случае ты останешься мне другом и братом, даже если женишься, или, если я выйду замуж. Я не верю, что мы можем умереть друг для друга, потерять друг друга совсем. Это немыслимо. Тебя мне никогда не зачеркнуть, не забыть. Благодаря тебе, я узнала так много, узнала то, что никогда больше не повторится в моей жизни. Я благодарна тебе.
       Ты будешь мне писать - только писать - всегда? Как знать, может быть, когда-нибудь мы ещё будем вместе работать.
      
      
       *
      
       Моя девочка! Не знаю, можно ли мне употреблять это местоимение... Да, можно!!! Ты всегда останешься для меня Чудочкой, сестрой, кем угодно, и я для тебя - тоже, потому что такое не проходит.
       Дину я ещё не видел. Мне кажется, что она, если и увидит меня, то постарается скрыться, как от демона-искусителя. Она будет права по-своему: она познала Любовь и бережно хранит её, как огонёк, а если приблизиться к огниву, давшему этот огонёк, что может произойти, кроме новых потрясений? Нужны ли они ей в её положении?!
       Неужто ты собираешься выходить замуж? Это при живом-то муже?! Ах, ах!..
       До свиданья, родная. Целую тебя и детей. Привет всем друзьям.
       Твой Володя.
      
       *
      
       Нет-нет, я не собираюсь выходить замуж, тем более при живом муже. Просто я не пишу тебе больше таких писем, какие писала раньше, например, в Тикси. И, слава Богу! Они тебе тогда были в тягость. Они связывали тебя каким-то моральным долгом. А сейчас ты свободен. Я никогда не буду больше ныть. Человек свободен.
       Что касается меня, то я всё больше, с пугающим холодным спокойствием, понимаю, что обречена на одиночество. Это не кокетство. Мне страшно, но ни ты, ни Лев - никто не может меня от этого избавить. Ты живёшь, в основном, головой, Лев - сердцем. А сердцем тоже можно обидеть, и ещё больше, чем головой. Ум - это всё-таки устойчивая вещь. Головой многое можно понять, а сердце слепо. Экзюпери утверждает обратное: зорко одно лишь сердце. Но именно поэтому оно и слепо.
       Головой ты понял, что к любимой нужно относиться хорошо (а ведь, сколько любящих относится плохо к любимым!), но вот на моих детей головы не хватило. Потом ты и это понял, но с каким трудом! Твой головной критерий теперь шире. Но кто поручится, что жизнь не создаст такие обстоятельства, когда он снова окажется узок? Экзюпери, выходит, прав! Добрым должно быть сердце! Всё это ты сам писал мне в письме, ради которого (смешно!) я прилетела в Тикси.
       У Льва золотое сердце, но, к сожалению, головой он не живёт совсем. И значит, тоже способен обижать  - невольно и не сознавая этого. Получается, что только сердцем - тоже нельзя.
       Всегда буду вспоминать "милого Льва" и нашу Мухтую, но останусь - должна остаться - одна. Твёрдое ли это решение? Не знаю. Слишком я неспокойна сейчас для принятия трезвых и твёрдых решений. Знаю одно: идеально всё у меня может быть только с человеком, у которого в счастливой гармонии находятся сердце и ум.
      
       Моя Людмила смотрела на всё философски. Однажды я с горечью сказала ей про себя:
      -- Заблудилась в двух кедрах...
       Она ответила:
      -- Значит, это не твои кедры. Если так случилось, может быть, тебе нужен совсем другой человек.
       Я отшутилась. Тогда мне было не оценить, насколько она была права... И уж, конечно, не дано было знать, что ждать этого человека мне суждено долгих восемь с половиной лет. И быть с ним всего полгода.
      
       А пока друзья-поэты, Пивнев и Аксельруд, устраивали на Офицерском поэтические посиделки. Я заваривала им чай и шила, слушая их стихи.
       Лев продолжал терзаться над поэмой. Он делал уже Бог знает который вариант, и каждый раз, когда поэма, казалось, была совсем готова, Лёня разбивал её - и Лев начинал всё сначала. Наконец, он объявил, что закончил работу: это "признал даже Пивнев".
      
       Не считаясь с душевными сложностями моего бытия, жизнь прибавила к ним ещё сложности бытовые. Хозяин дома затеял перестройку своего жилища, и ему потребовалась времянка. Он предложил мне съехать. Попытки найти другую квартиру не давали ни малейшей надежды на успех. Лев подключил к поискам своих учеников и знакомых. Результатов не было долго. И когда я была уже близка к отчаянью, вдруг свалилась удача: огромная комната с тремя большими окнами в доме хозяйки, одинокой пенсионерки Татьяны Моисеевны. Кухня, общая с ней, изолированная из коридора. Водопровод и асфальтированный двор. Попала я в этот рай по рекомендации дамы, знакомой Льва, которая меня в глаза не видела. Дети радовались простору в комнате и асфальту во дворе - теперь можно было лихо запускать машинки и строить дворцы из кубиков в тени акаций. А для меня главным был заветный столбик у калитки, на котором висел синий почтовый ящик. Наконец, я увидела там белое пятно. Это было первое письмо по новому адресу.
      
       Родная моя! С одиннадцати часов я регулярно - чем дальше, тем чаще - выбегаю на капитанский мостик, нашу веранду, и, заслоняясь от яркого солнечного света, напряжённо всматриваюсь, не белеет ли в почтовом ящике. Я так жду почту, как будто она способна перевернуть мою жизнь... Самое страшное - я не чувствую, что мы нужны друг другу...
      
       *
      
       ...не нужны друг другу? Иногда ты мне так нужен, что я кричать готова. Но нельзя надевать коронку на больной зуб. Почему же мне хочется уткнуться в подушку и реветь? А что было бы, если б мы были по-прежнему нужны друг другу? Разве мы смогли бы быть вместе? Разве есть на Земле такое место, куда ты мог бы забрать меня с детьми? Загромождать твою жизнь сейчас - немыслимо.
       ...Как многое даже здесь, на новой квартире, напоминает о тебе. Фотография на столе и таёжные подснежники на стене. Твои книги на полке и даже полка, которую ты сделал. Я бережно обернула её синей бумагой и повесила в новом жилище. Мне хотелось всё-всё сохранить так, как было с тобой. Я дорожу каждой мелочью, связанной с тем временем, когда мы были вместе. Даже большие чурбаки, которые ты поставил под нижнюю полку, мне хотелось бы никогда не рубить на растопку, а возить за собой целиком Ты давно уехал, а я всё продолжаю чувствовать твою заботу. Растопки, что ты нарубил, мне хватит ещё на ползимы. Время, прожитое нами вместе, вспоминаю, как легенду. А ведь такой могла бы быть вся жизнь.
       Дом, "в котором я живу", стоит в маленьком тенистом тупичке внутри квартала - совсем кусочек деревни, практически, в центре города. Светка сбегает ко мне от домашней тирании, как в дом отдыха. Вадик всё мечтает о том, как мы поедем в Москву и ты подаришь ему настоящий пистолет. А я... я ни о чём не мечтаю. Разве только о нормальной работе...
      
      
       Вдруг узнала, что расширяется местное телевидение, и сделала последнюю попытку вернуться в журналистику. Муж моей школьной подруги, пианистки Эльвиры Кирсановой, той самой Эли Кирсановой, с которой мы когда-то девчонками были помешаны на театре и обе влюблены в гениального трагика Штейнберга, - муж её, известный журналист Ялымов, привёл меня в молодёжную редакцию. Там я получила задание - написать сценарий о молодой, счастливой рабочей семье. Объект искала долго.
       Это было похоже на поиски в поэме Некрасова "Кому на Руси жить хорошо?" То у "счастливого" семейства квартиры нет, то ребёнок не устроен в детский сад, то никто из них не учится и т. д. В итоге пришла к грустному выводу: не дело среди рабочих - счастливого искать. И всё же кого-то нашла и написала, что от меня требовалось. Сценарий всем понравился, фильм запустили в производство. Но штатную единицу, на которую в редакции рассчитывали, не утвердили в ЦК. Моя карьера тележурналиста не состоялась.
       Зато в книжном издательстве мне повезло чуточку больше: ушёл в отпуск кто-то из редакторов, и я проработала там целый месяц. Как раз в это время издавалась очередная маленькая книжечка стихов Льва Аксельруда. В ней ещё чувствовалось дыхание Сибири. Была в ней и "моя" "Ангара".
       Лев, хоть и был привязан к своему дому пишущей машинкой, но забегал к нам часто, потому что теперь моё временное жилище оказалось в двух шагах от его дома. Для меня он остался другом и очень дорогим человеком. Но он смириться с этим явно не мог, и случались у нас иногда бурные словесные дуэли, а однажды он заявил:
      -- Я тебя никому не отдам. Если ты не будешь моей женой, я тебя убью.
       И на какой-то миг я увидела в его глазах бездну. Вдруг вспомнила, как он в первый раз прорвался через Акбара - чудовищно страшную хозяйскую собаку - в нашу времянку на Офицерском переулке, потому что испугался за меня. Почему испугался? Что ему пригрезилось?
       У Льва золотое сердце, но страшен гнев доброго человека. Я испортила ему жизнь. На какую-то долю секунды мне показалось, что он способен убить...
       Я улыбнулась:
      -- Ну, тогда тебе придётся растить моих детей.
      -- Мы будем их растить вместе. В июле я с Пивневым уезжаю в Крым. Лёня отправляется в поход по южному побережью, но попутно мы попытаемся разведать там насчёт работы. Он тоже не прочь вырваться из Киргизии. Если мне удастся хоть где-нибудь зацепиться, заберу вас к себе.
      -- Крым - не Сибирь.
      -- В центре полуострова, далеко от моря, есть такие "дыры" - похлеще, чем в Сибири. Ну, не может такого быть, чтоб нигде не нашлось ни одного местечка. А когда наш дом снесут, я получу здесь комнату, поменяю её на Крым, и будет у нас своё жильё.
       Лев, как видно, тяготился жизнью вместе с мамой и недавно женившимся братом и всерьёз загорелся идеей уехать на новое место, стать самостоятельным и доказать, что в состоянии позаботиться обо мне и моих детях. Я же надеялась на то, что он поймёт бесплодность своей затеи и просто отдохнёт, путешествуя с Лёней. А я, оставшись совсем одна, подумаю о том, как мне жить дальше.
       В очередном письме получила от Володи открытку - репродукцию с картины художника Новикова "Весна над вечной мерзлотой": на переднем плане - цветущие ветки кустарника, в нежности бело-розовых лепестков, а за ними - темнеющее мелколесье и уходящий до горизонта неброский северный пейзаж. Сбоку, на белой полоске полей, надпись: "Моим крыльям - в день рожденья! ДанВИ. 31.05.62."
       День рожденья... Господи, двадцать семь лет! Хоть никто и не даёт больше двадцати, но ведь - двадцать семь! Недавно ехала в троллейбусе, сидела у окна. На остановке стоял парень, - я хорошо его помнила по университету, - увидел меня, долго смотрел удивлённым, не верящим взглядом, потом подошёл вплотную к полуопущенному стеклу и спросил:
      -- Девушка, сколько вам лет?
       Он сомневался: я ли это? А, может, моя младшая сестра? Сам он разжирел и, явно, переступил за черту юности. Я засмеялась и сказала доверительно:
      -- Я продала душу дьяволу, и обладаю секретом вечной молодости.
       Троллейбус тронулся, и он остался обескураженный, так и не веря, что это я.
      
       Лев с Лёней уехали в Крым - через Москву, собираясь там заглянуть в Литературный институт, куда Лев - просто так, из любопытства - отправил свои стихи на конкурс.
      
       Володя! Понравилась ли тебе Львиная поэма? Лёня тоже повёз поэму - по-моему, гениальную. Я сказала Льву, что Лёнина поэма мне понравилась больше (хотя это разные вещи, и их нельзя сравнивать). Лев (хоть и сам считает Лёнину поэму гениальной) оскорбился и сказал, что: а) у меня нет чувства слова, б) я ничего не понимаю в поэзии и восхищаюсь Лёниной поэмой, как восхищаются красивым платьем, в) из меня никогда не выйдет писателя, а потому - г) мне нужно оставить всякие претензии и заниматься созданием обстановки - творческой и бытовой - для гениального мужа, если таковой будет.
       Итак, начертана цель - найти гениального мужа. Я решила отложить поиски на время (один-два года) и, следуя твоему совету, работать.
      
       Первое письмо от Льва пришло уже из Крыма:
      
       Милая, далёкая моя девочка...
       Как было грустно уезжать из Фрунзе! Это я почувствовал, сидя в поезде, когда дома, деревья убегали назад. Казалось, что сам город уходит от меня, а не я его покинул.
       Я решил: напишу тебе тогда, когда конкретно всё улажу с квартирой, работой на новом месте. Но мне не везёт.
       В Москве пробыли четыре дня. Зашли в Литинститут. Конкурс не прошёл. Стихи высланы во Фрунзе. Боже мой, что за Литинститут! Что за преподаватели! Какая убогость! Хорошо, что не прошёл. Так и должно было быть.
       Приехали в Симферополь. Зашли в Облоно (в городе работы и прописки нет). Предложили мне Семёновку на берегу Азовского моря. Безводная пустыня. Питьевую воду привозят в бочках. От Симферополя четыре часа езды на автобусе, с пересадками. В Симферополе - литобъединение, намного сильнее, чем наше. Молодые, вроде, издаются...
       Через два дня должен дать ответ в Облоно: поеду в Семёновку или нет. Но Семёновка здесь - это то же, что у нас Тянь-Шань. Хрен редьки не слаще.
       В газетах объявления о том, что в Ялте требуются работники. Приехали в Ялту. Решил - сторожем в дом отдыха "Киев" или разнорабочим на киностудию. Не берут без ялтинской прописки. Иногородних и близко не подпускают.
       Мне очень грустно без тебя: всё время смотрю на фотографию, которую увёз с собой. Как мне хочется вырвать тебя из Фрунзе и уехать в любую Семёновку, где нет ни воды, ничего, никого... Может, я уже для тебя не существую? Я о многом передумал, я был во многом несправедлив к тебе. Как мне хочется отдохнуть на твоей груди. Вот передо мной море, весёлый Лёня, купающиеся... А меня ничто не радует. Лёня тянет в путешествие по южному берегу, а мне ничего не хочется. Деньги - на исходе, работы нет. Лёня-то спокойно вернётся во Фрунзе, на старую работу. А - я? Куда я? Может, я тебе уже не нужен? Если так, напиши скорей. Уеду в Семёновку один. И привыкну к своему одиночеству. Напиши скорей. Мне трудно ждать. Ну, хоть что-нибудь напиши.
       Это кусочек кипариса... Целую детишек. Володя пишет? Лев.
      
       Странные штучки устраивает жизнь. Когда-то Володю плавили одновременно два огня, и оба были ему нужны, а потому окончательный выбор тогда был для него невозможен. Теперь то же случилось со мной: только оба огня трогали мой ум и не достигали сердца, и это делало выбор ненужным.
       Пытаясь понять, что же произошло, я вспоминала всё.
      
       Если бы Лев ответил на моё чувство три года назад, никто-никто мне не был бы нужен. Но случилось так, что Лев, совершенно сознательно, по причинам, ведомым ему одному, ушёл от меня далеко, а в мою жизнь вошёл другой человек. Вошёл глубоко, серьёзно и красиво. Он дал мне то, чего до него не давал никто. И что было для меня очень важно. Это была любовь, и она продолжалась до иркутского прощанья. Как мгновенье пролетели наши "иркутские каникулы", и мы расставались на иркутском вокзале легко и радостно, будто на один день, не зная того, что - на долгую "зиму".
       Потом началась болезнь, в течение которой произошло всё то, что случилось: с Володей - в Якутске, со мной - в Киргизии и с нами - в Тикси.
       Был ли теперь шанс у Льва? Да, несомненно. Но для этого он должен был понимать, по какой узкой жердочке идёт. В той ситуации ему нельзя было сделать ни единой ошибки и нужно было знать, что любовь - это работа. Большая работа. Всё это я понимала уже тогда. А он, занятый стихами, об этом просто не думал. Опомнился, когда всё потерял. Уезжая в Крым, ещё надеялся вернуть меня. Поэтому и искал так неутомимо пристанище и работу.
      
       Надюш! Это письмо пишу на симферопольском вокзале в ожидании поезда на Ростов. Оттуда, как и собирался, - в Липецк. Жаль, но я так и не совершил с Лёней задуманного путешествия. Я оставил Лёню ради того, чтобы устроиться на работу и забрать тебя. Во Фрунзе - ох, как не хочется возвращаться. Наоборот, вырвать бы тебя оттуда. Но куда? Надя, я очень-очень тоскую по тебе. Как я боюсь потерять тебя. Слышишь?
      
       Мне больно было читать запоздалые признания, но лгать я не могла и не хотела.
      
       Лёвушка! В твоих письмах есть фразы, бесспорно рассчитанные на моё опровержение. Но я не буду ничего опровергать. Не хочу лгать ни тебе, ни себе даже молчанием. Пусть будет самая горькая правда. А правда в том, что я должна быть одна. Я презираю сама себя за всё. И страшно перед тобой виновата. Но эту вину исправить нельзя. Чтобы я могла уважать сама себя хоть каплю (а без этого как можно жить?), я должна быть одна. Иначе я не могу. Иначе - хоть в петлю.
       Ты едешь в Липецк? Я желаю тебе удачи. Скитаться не сладко, я знаю. Но возвращаться учительствовать в Киргизию - безумие. Тебя зашлют в Тянь-Шань, и это будет хуже Семёновки. Ничего, Лёвушка, держись!
       Сейчас приходила на примерку твоя невестка. Мы договорились с ней, что завтра утром она вышлет тебе телеграфный перевод. Я свой пай вношу тем, что не беру с неё денег за сарафан. Всё равно, если б она мне и заплатила, я бы отправила их тебе.
       Из Литинститута получила назад твои стихи с сопроводительной бумажкой - сходишь с ней, куда следует.
       У нас совершилась аморальная мерзость - прошлой ночью расстреляли двадцать два еврея-миллионера. Отправили на тот свет безвредных немощных стариков. Приговор они встретили мужественно. Все простились друг с другом.
       Мерзко, гадко...
      
       Двадцать два старика - чьи-то дедушки, отцы, мужья - никому ничего не сделали плохого и не представляли ни для кого никакой опасности. Но они восстали против системы - организовали образцовые подпольные цеха, где шили качественные футболки и шорты, блузки и юбки, платья и халаты. Все работники этих незаконных предприятий получали достойную зарплату и в состоянии были обеспечить своим семьям человеческую жизнь. Таким образом, они подрывали самые основы социалистического строя.
      
       Вместо того, чтобы воспользоваться их способностями и организаторским талантом, их уничтожили, как врагов.
      
      
       *
      
       ...Какое у тебя "слишком дружеское" письмо. Ты меня тяжело ранила, я истекаю кровью. Прости за банальные слова, но других не подберёшь - да и зачем? Единственное, что здесь согревало моё одиночество,  это думы о тебе. Я так мечтал, что ты приедешь ко мне, и нам никто мешать не будет. Мы будем вместе до гроба, и ты будешь моим другом. И мне никто-никто не нужен, кроме тебя. А Лёне я присылал бы стихи по почте. Но, увы! Достаточно было одного письма Володи, и всё полетело к чёрту. Боже мой, о чём же он написал? Последняя нить с тобой оборвана... Или ты мне лгала, что приедешь ко мне? Лишь бы выпроводить из Фрунзе...
       У меня к тебе величайшая просьба: будь одна. Тогда у меня будет надежда быть с тобой. Эх, приехал бы во Фрунзе, никуда бы ты от меня не ушла. Моей была б, моей. От Липецка трудно дотянуться. Но всё равно ты будешь со мной. Я твоя судьба.
      
       *
      
       Милый, милый Лёвушка! Ну, что за детская привычка - искать причины в других, а не в самом себе? Моё отношение к тебе не может зависеть от каких бы то ни было писем и прочих внешних факторов, а только от тебя самого. Во Фрунзе ты не был мне другом, не признавал моего духовного равенства, что необходимо для настоящей любви и дружбы. Как часто ты молчаливо соглашался с Лёней и потом оправдывал себя тем, что ты не выражал вслух своего согласия - ты молчал. Так это ещё хуже. Молчание - это согласие труса.
       Когда ты не говорил, что любишь меня, это не значило, что ты меня не любил. Это говорило лишь о том, что в любви ты трус. Ты прикрывался нелюбовью к громким словам и сам обкрадывал себя, лишая самого ценного, что есть в любви - её красоты.
       Лёня без труда менял твои взгляды и намерения, ты был в его руках, как воск. Помнишь тот вечер, когда после разговора с ним ты пришёл другим человеком и сказал, что не будешь заниматься музыкой? В тот вечер я впервые из-за тебя плакала, свалив всё на масло, которым, якобы, обожглась. Это было начало конца, а если точнее, это уже был конец. Как же ты этого не заметил? И до сих пор ничего не понял! И пишешь о каком-то письме, будто бы изменившем моё отношение к тебе. Смешно! Нет, просто по-детски.
       Я не лгала тебе, я говорила, что приеду (и я, действительно, приеду), но не говорила, что буду с тобой. Наоборот, всегда твердила, что буду одна. Ты не воспринимал этого всерьёз? Напрасно.
      
       Кроме его любви и моей безработицы, была ещё причина, заставлявшая Льва так жгуче желать "вырвать" меня из Фрунзе. Его семья и всё её окружение - все встали в стойку, ожидая самого худшего: Лёва где-нибудь устроится, и я с детьми уеду к нему. Мама его из-за этого не спала ночами. Меня называли проституткой, способной менять мужей, как перчатки. И всё, естественно, писалось Льву. Сердце его болело и за мать, и за меня, хоть я и уверяла его, что мне всё это безразлично. Так оно и было, потому что я существовала в своём отдельном мире и никак не соприкасалась с его семейством и всей их межпухой. Правда, между нами был "связной" - жена его младшего брата, Майя, доставлявшая информацию в два конца. Она была моей клиенткой и иногда давала мне бесценные советы:
      -- Надя, а ты вот им всем назло выйди замуж за порядочного человека и докажи...
      -- ...что я не проститутка?
       Маино личико окрасилось как малиновый китайский пион - даже веснушек не стало видно.
       - Пожалуйста, передай Лёвиной маме, что я никогда не поеду к нему. А из Фрунзе уеду так далеко, что он меня не найдет, даже если захочет. Пусть она спит спокойно.
       Хотя сказать мне хотелось совсем другое: "Да, да! Я уеду к Лёве, потому что он, нравится вам это или нет, жить без меня не может!" Но это безответственное хулиганство, слава богу, осталось у меня внутри.
       А Майя с удивительной непосредственностью (как это сочетается с лицемерием?) рассказывала о том, что она пишет Лёве под мамину диктовку.
       Я тоже аккуратно отвечала на его исступлённые письма.
      
       Может быть, ты и победил в себе "Лёню", но между нами остаются твои домочадцы, которых ты, как и раньше, кормишь сладкой ложью. И мама твоя, как я поняла из Маиной болтовни, уже завела старую песню и всегда будет запускать коготки в твоё жалостливое, нежное сыновнее сердце.
       А я не буду. Эти методы не для меня. Я не буду бороться с ними, как не боролась с Лёней. Пусть они делают из тебя, что хотят, так же как Лёня. Я хочу, чтобы ты стал настоящим мужчиной. И никаких компромиссов больше.
       Найти мне работу в Липецке без меня тебе будет трудно. Попробуй найти хоть квартиру. Но ты не пишешь главного: сам-то ты - где устроился? А с детским садом там видно безнадёжно. Да?
      
       *
      
       Надюш, я знаю, тебе очень трудно во Фрунзе, и я очень хочу, чтобы ты уехала в Липецк. Но я должен сказать тебе обо всех трудностях, которые тебя подстерегают здесь, и рассказать правду о себе. Ни в газете, ни в школе мест не было, и взбрела мне мысль пойти в Дом пионеров. Я предложил создать литературно-творческое объединение. И там схватились за мою идею. И даже приняли без прописки. Я должен набрать четыре группы, и тогда буду получать пятьдесят пять рублей. Все сотрудники ищут мне квартиру, ну, хотя бы на одного человека, хоть койку. Жил я эти дни у знакомого и чувствовал, что очень стесняю всех, а потому нашёл койку за девять рублей в месяц. Комната небольшая, в ней спит хозяйка с ребёнком, парень-квартирант и я. Поиски нормальной квартиры не прекращаю.
      
       Далее Лев писал, что ему нравится Липецк: город зелёный, перспективный, строящийся, исторический, курортный. Вокруг - сосновые леса, хорошая река, пляжи... А главное - его, "как поэта, полюбил местный маститый поэт-меценат, который знаком со всей литературной Москвой". Есть перспектива издать сборник, правда, без гонорара - так быстрее, а после второй книги - стать членом Союза писателей. А там - и будет надежда получить квартиру.
       А пока жильё для семьи, если и удастся снять, то только в двадцати пяти километрах от города. Шансов устроиться на работу у меня - никаких, а потому придётся писать нештатно и шить. С детским садом глухо...
      
       ...Детишкам придётся все время быть дома. Сможешь ли ты при них работать на дому, или в каком-нибудь учреждении? Всё, что будет в моих силах, сделаю. Ты должна уехать из Фрунзе. Перед отъездом можешь сказать моим домочадцам, что отправляешься в Сибирь...
      
       Ну, вот и приехали...
      
       Из ВГИКа получила письмо от знакомого, с которым мы вместе когда-то поступали на заочный сценарный. Почему-то он поверил в меня той вьюжной зимой пятьдесят девятого, когда я шла первым номером на мандатную комиссию, откуда меня и бортанула моя тёзка в тандеме с кадровиком-гэбистом. Помню, на прощанье он сказал мне: "Мы ещё покорим это сумасшедшее жёлтое здание!"
       Теперь Борис - так звали моего тогдашнего знакомого - приехал поступать на режиссёрский и сообщал мне все институтские новости, считая, что я непременно должна поступить во ВГИК. Он писал, что в этом году открывается новое отделение - мастерская режиссуры учебного фильма. Принимают абитуриентов только с высшим образованием, обучение - три года. "Это специально для тебя! - ликовал Борис. - Могу сказать с закрытыми глазами, что ты поступишь. Вот только будет ли в следующем году набор, второй год подряд - не знаю".
       Мне снова - в который уже раз - пришлось задуматься над своей жизнью. Дети подрастали. Я - без работы и здесь, в Киргизии, - без всякой перспективы на неё. На какие шиши буду их кормить, одевать-обувать, учить? Того, что я зарабатывала шитьём, мне едва хватало, чтобы платить за детский сад и за квартиру. Надеяться на Володю, даже если бы мы остались вместе, - смешно! Ему ещё институт предстоит: поступить, да закончить. Нет, надеяться надо только на себя. Что-то нужно было менять кардинально. Предложение Бориса было самым идеальным выходом из ситуации. Осталось совсем немного  - решить проблему с детьми и подготовиться к экзаменам.
       Никакого Липецка! Теперь у меня есть цель. И как бы трудно ни было, всё подчиню ей.
       Льву, который продолжал искать мне квартиру, дала телеграмму: "Не приеду". И следом написала письмо:
      
       ...уехать сейчас в Липецк - значит, лишить себя возможности приблизиться к обретённой цели. В течение ближайшего года мне нужны четыре условия: 1) нормальное положение с квартирой, 2) круглосуточный детский сад, 3) работа - обязательно, так как для поступления мне потребуется производственная характеристика, и 4) освобождение от шитья, чтобы иметь возможность готовиться к экзаменам. В Липецке я буду иметь все четыре противоположности, то есть на ВГИКе придётся поставить крест. Поэтому остаюсь во Фрунзе и постараюсь организовать свою жизнь так, чтобы я могла продуктивно готовиться к экзаменам.
       Больше всего меня радует то, что Лёня Пивнев (он вернулся и пришёл повидать тебя) одобрил мои планы. Лёня, который всегда был против моего сования, куда бы то ни было, одобрил! И очень серьёзно. Только, говорит, этот год нужно много работать над собой.
       Как твои четыре группы во Дворце пионеров? Леня сказал, что тебе их никогда не собрать. Поэты - штучное изделие Господа-Бога. Но не падай духом, Лёвушка. Сначала всегда и везде трудно. Главное - пережить этот начальный период неудач, а потом, когда у тебя будут друзья и связи, всё наладится. Квартиру теперь ищи только для себя. Это будет гораздо легче. Старайся устроиться так, чтобы тебе было удобно - без всяких жильцов, лучше всего - у одинокой хозяйки.
       А ты неисправим и бесконечно наивен. Хочешь, чтобы я врала, что уезжаю в Сибирь, после того, как я сказала тебе, что никаких компромиссов и никакой лжи больше не будет.
       Я и так просила передать твоей маме абстрактную ложь во спасение, чтобы она спокойно спала. Но это всё! Если честно, я вообще не знаю, бывает ли ложь во спасение. Может быть, в каких-то исключительных случаях, когда речь идёт о человеке, ушедшем из жизни... Не знаю.
      
       Однажды я проснулась, увидела за окном освещённые солнцем трепетные ветви акации и ощутила ликование счастья. Не сразу поняла, что случилось. В моей душе были мир и радость. Такую гармонию дарит только любовь.
       Она вернулась ко мне. Хотелось громко крикнуть на весь дом, на всю нашу крохотную улочку, на весь город, на весь земной шар: "Я люблю тебя! Люблю! Люблю! Люблю!"
       Была пятница, и я не могла выплеснуть своё ликование в письме. В пятницу я даже не шила - готовилась к приходу детей: ходила в гастроном, что-то стряпала, а в этот день - помчалась ещё на рынок и разыскала в какой-то кулинарии любимое лакомство - слоёные язычки.
       Моё радостное настроение передалось детям, и два дня пролетели, как не были.
       Наступил понедельник. Теперь можно сесть и всё написать. Но это оказалось труднее, чем я себе представляла. Закончилась моя болезнь. Но вернётся ли "наша Весна"? Не знаю. Что я могу написать? "Я люблю тебя"? Просто так, без объяснений? Я-то знаю, как это случилось... Через что я прошла... А он? Рассказать всё? Почему-то теперь это стало страшно. Раньше на мне лежал обет молчания. Как на Элизе из сказки Андерсена "Дикие лебеди", - пока он не сдаст экзамены. Теперь всё изменилось: обет был не нужен, потому что "Я люблю!" было важнее и перекрывало всё. Но именно теперь, когда всё можно было рассказать, стало страшно. И больно. Больно оттого, что не знала, имею ли я право на эту возвращённую мне судьбой любовь. Впрочем, решать не мне. И для меня это уже ничего не изменит.
       Как поступила бы умная женщина? Сказала бы: "Люблю!" И ничего больше. Потому что всё остальное уже перестало существовать. Но я никогда не была умной женщиной. И сверху у меня лежит большой палец левой руки, когда кисти сходятся в замке.
       Письмо было написано и отправлено в Грозный.
      
       ...у меня осталось одно мучительное чувство - тоска по тебе, и из неё родилась Любовь. Не знаю, нужна ли она тебе - такой ценой, но это уже не имеет значения.
       Если мы больше никогда не увидимся, прости меня.
      
       Знала: каким бы ни был ответ, внутри меня уже ничего не изменится. С этим мне жить.
      
       О, да! Не случайно через восемь лет в одном из ночных разговоров, я задам Круппу очень важный для меня вопрос - как бы он поступил, если б любимая женщина ушла от него к другому, а потом раскаялась и вернулась:
      -- Ты простил бы?
       Ответ последовал мгновенно, без секунды раздумья:
      -- Конечно! Если бы любил. Когда уходит любимая - уходит жизнь. А если она возвращается, возвращается жизнь. Как же я могу её не принять?
      
       Что это? Инженерное мышление или сердце, которое одно лишь зорко? Думаю, это гармония. Это зрелость.
       Всё это я думаю сейчас, через сорок пять лет после того, как было отправлено моё бездумное письмо в Грозный.
      
       Ответа долго не было, и я бегала к калитке посмотреть, не белеет ли письмо в почтовом ящике. Напрасно! Почему Лев, в самом деле, не убил меня? Бездна, которую я однажды увидела у него в глазах, лишь временами бушует в его душе и не может вылиться в действие. В душе он Хозе, убивающий Кармен, а в жизни - милый, добрый Обломов.
       Если б существовала кнопка, которую можно было бы нажать и выключить свою жизнь, я бы это сделала. Но кнопки такой не было, и - слава Богу! Кто забирал бы детей из детского сада? Кто бы купал их? Водил в кино и покупал им слоёные язычки? Кто бы любил их?
      
       Наконец, пришёл ответ. Он был подобен камню, выпущенному из пращи.
       Я приняла его, как должное. Но всё же пыталась осмыслить и понять - почему... Почему? Кажется, поняла: любовь свою любимый мой поставил на пьедестал и больше боготворил, чем любил. А я оказалась обыкновенной женщиной... И рухнула с пьедестала. Как это пережить? Какое тут инженерное мышление? И где сердце, которое одно лишь зорко? Только боль... А хотела дать крылья к экзаменам! Ну да: благими намерениями... Как слон в посудной лавке.
      
       И с этим мне пришлось жить.
       От Володи получила подряд несколько страшных писем, таких страшных, что удивляюсь, как я осталась жива. А он, написав их, уехал сдавать экзамены во ВГИК.
      
       ... прошу тебя, шли мне телеграммы после каждого экзамена. Как раньше. Меня так же волнует твоя судьба. Даже если ты не мой, я всё равно остаюсь твоим другом. Мне сейчас очень-очень плохо. Я каждую минуту думаю о тебе, и каждая минута - муки.
      
       *
      
       ...Если тебя действительно интересует моя судьба, то я буду писать, потому что писать мне больше некому.
      
       Он завалил первый же экзамен: на все вопросы отвечал невпопад, и не был допущен ко второму туру.
       А хотела дать крылья...
      
       Из письма Льву в Липецк:
      
       Прости меня, Лёва. Мне очень больно тебе это говорить: я написала Володе обо всём, что со мной произошло.
       Он не простил. И завалил экзамены во ВГИК.
       Пишет мне потому, что, как сказал сам, - больше некому. В письмах его теперь - то боль и гнев, то полное безразличие. Чувствую, что разбила все его идеалы, его веру, разбила все... Могу ли я после этого жить? Как видишь, живу. Но раздавлена грузом собственного предательства.
       Мы с тобой должны были соединиться три года назад. И были бы счастливы. Но этого не случилось. А потом Володя слишком глубоко и прочно вошёл в мою жизнь.
       В минуту ослепления я зачеркнула всё - легко и просто. А такие вещи так просто не зачёркиваются. Всё, что связало нас, нельзя ни вычеркнуть, ни забыть. И предать всё - было подлостью. Но тогда я этого не чувствовала. И, если бы ты не отказался заниматься музыкой, всё сложилось бы иначе. Но иначе не сложилось, потому что я должна была быть наказана. И вот - наказана. Грузом собственного поступка. Вернуть всё невозможно - слишком кровоточат раны.
       Но ты ни в чём не виноват, а пострадал от этой истории, может быть, не меньше нас. Во всём виновата я. Одна я. Когда думаю об этом, мне жить не хочется. И лучше не думать вовсе. Это ужасно.
       ...Жить я должна одна. Иначе - моральная смерть.
      
       В то время, как я писала это, чуть ли не в тот же день, Лев писал мне своё письмо. Писал, получив мою телеграмму и не дождавшись письма, посланного ей вслед:
      
       Я каждый день по нескольку раз хожу на почту, и надоел всем. А твоих писем всё нет и нет. Я живу от письма до письма и ничего не в состоянии делать, и не сплю по ночам. Почему не пишешь? Обиделась на моё последнее письмо? Это было письмо настроения. Но ведь и ты такие пишешь...
      
       Не поняла, о чём он... Всё разъяснилось позже, когда получила это "последнее письмо", которое где-то долго странствовало и пришло очень удачно - после... Письмо и впрямь было тяжёлое. В отчаянии Лев грозился, что разлюбит меня, и уж тогда я потеряю его навсегда - и как друга, и как товарища. Упрекал в том, что я вообще не умею любить, а он, чтобы избавиться от своего чувства, пойдёт к проституткам, и много чего ещё, в том же духе. Вот такое было письмо настроения.
      
       ...Я виноват в том, что моё письмо пришло к тебе, когда тебе и без того было плохо. А твоя телеграмма, словно всё обрубила: "Не приеду"...
       ...Неужели мы никогда не будем вместе, даже в старости?..
       ...Прошу тебя, напиши мне ещё одно письмо - о том, что всё со мной рубишь. Тогда я не буду сто раз на день бегать на почту. Я постараюсь внушить себе, что тебя нет, и не было на свете. Всё это сон. Слышишь, не мучай меня! Или будь со мной, или уходи из моей жизни навсегда!
       Прости за всё плохое, что я тебе причинил.
       Поцелуй за меня Вадика и Диночку.
       Прощай. Твой Лёвушка
       P.S. А я всё-таки квартиру тебе ищу. Напиши хоть что-нибудь. Очень жду. Слышишь?
      
       Бог мой! Пути твои, действительно, неисповедимы! Давно ли в Братске я так же бегала на почту и так же ждала писем? Твоих, Лёвушка! А получила... письмо "тянь-шаньского Льва" -"таёжной Медведице". Так неуклюже ты маскировал пустоту.
       Но тебе сегодня куда труднее, чем мне было тогда, потому что ты совершенно один.
      
       ...Уйти из твоей жизни? Могу, мой милый. Но это ведь тоже - настроение. Жизнь заставила меня ценить настоящих друзей Их так немного Ими нельзя разбрасываться. И ты это поймёшь. Я благодарна Володе за то, что он всё-таки не послал меня, куда подальше и остался другом. А проститутки... Ну, что ж, займись, если тебе это так необходимо.
       И вообще, я пришла к простой мудрости - никогда не надо торопить события. Живи и не мешай им идти своим чередом.
      
       Так я теперь и старалась жить. Но события, хоть и не очень значительные, сами врывались в тишину и покой нашего маленького дворика. В один из выходных дней зазвенела трель электрического звонка. А дети уже прыгали у калитки и кричали: "Папа! Папа!"
       За калиткой стоял Ёська. Приехал на каникулы из Ленинграда. Конечно, он имел право видеть детей. Что я могла возразить?
      -- Поехали купаться на Пятую ГЭС!
       Дети ликовали. Сборы были недолги, и минут через сорок мы уже покачивались в лодке на серебристой глади водохранилища.
       Присутствуя, я отсутствовала. На коленях лежал очередной номер журнала "Искусство кино", и я полностью ушла в него.
       Очнулась в воде. Лодка перевернулась. От неожиданности я сразу наглоталась воды. Помню, что мы все трое беспомощно барахтались на некотором расстоянии друг от друга, и сократить это расстояние мне не удавалось. К счастью, берег был недалеко, и Ёська, единственный, кто умел, в отличие от меня, плавать по-настоящему, вытащил всех нас по одному на зелёную травку. А когда возвращались домой, в автобусе мне стало плохо. Потеряла сознание. Впервые в жизни. Элементарный тепловой удар. И я понимала, почему это случилось. Под палящим солнцем я была физически до безжизненности пассивна - оставив детей на Ёську, полостью погрузилась в чтение, за что, как я теперь понимаю, и была наказана. Если бы я активно двигалась, возилась с детьми, ну, хотя бы эмоционально реагировала на окружающее - одним словом, соучаствовала, то хоть какую-то долю солнечной энергии, излившейся на меня в тот день, я бы, наверное, потратила - и не случилось бы никакого удара. А я была безучастна и неподвижна, будто всё, что происходило рядом, меня не касалось. Ну, за это и получила.
       Дома, ещё пошатываясь от слабости, я прилегла, а Ёська и дети возились на полу с игрушками. Странный у меня был сон - как кружево. То я впадала в забытьё, то вдруг тихий говор достигал слуха. А потом и смысл слов стал доходить до моего сознания.
      -- ...папа уложит вас спать, а завтра утром отведёт в детский садик.
       Сон мгновенно улетучился, и я открыла глаза:
      -- Нет, ты здесь не останешься!
       Как пружина, вскочила с кровати.
      -- Почему это?
      -- Потому что тебе здесь нечего делать.
      -- Значит, кому-то можно, а мне нельзя?
      -- Нельзя!
       Он подошёл к письменному столу и ткнул пальцем в Володину фотографию:
      -- Ты думаешь, ты нужна ему?!
      -- Уходи!
      -- Я разыщу его в Москве и спрошу: "На каком основании вы позволяете вашей жене в ваше отсутствие сожительствовать с другим мужчиной и травмировать моих детей?"
      -- Уходи! И больше никогда не приходи сюда.
       У самой калитки он обернулся:
      -- Держу пари, что этот парень с тобой не будет. Уж я позабочусь об этом. Я всё расскажу ему про Льва Аксельруда! Тогда ещё посмотрим...
       А каким он был учтивым, когда пришёл! И весь день - благородным, заботливым и щедрым! А понял, что всё впустую - и сбросил маску, и оскалил волчьи зубы, и щёлкнул ими в глухой ярости.
       С этого дня я держала калитку на запоре и предупредила воспитательницу в детском саду, чтобы не спускала глаз с Вадика, пока Ёська не уедет. За Дину я не беспокоилась: он не скрывал своего полного равнодушия к ней - будто она не его дочь.
       Явился перед отъездом. Я забрала детей и не хотела впустить его в дом. Он ударил меня.
       Прошло несколько дней, я стала забывать о мерзопакостных эпизодах, которые мне пришлось пережить, как вдруг однажды вынула из почтового ящика повестку   - мне было предписано явиться в районное отделение милиции в означенный день и час. Я смотрела на белый квадрат бумаги, ничего не понимая. Потом показала своей квартирной хозяйке. Мы вместе пытались сообразить, зачем я понадобилась блюстителям закона, но так ничего и не придумали.
      -- Боюсь, что меня привлекут за тунеядство - я ведь нигде не работаю.
      -- Вы воспитываете двоих детей! Тут и речи не может быть о тунеядстве.
      -- Но меня могут обвинить в том, что я шью без лицензии.
      -- Не волнуйтесь. Я буду вашим свидетелем, я скажу, что вы шьёте только мне, в счёт квартирной платы.
       Отзывчивость Татьяны Моисеевны тронула меня, но тревога и неприятный осадок в душе остались.
       Отделение милиции Центрального района, в котором я жила, находилось почему-то далеко за городом, на станции Пишпек. Сначала я ехала в жарком, пыльном автобусе, потом долго шла под немилосердным солнцем по железнодорожным путям, перебирая в памяти все события последнего месяца и не находя ничего, что могло бы послужить причиной этого непонятного вызова.
       Кабинет, куда я попала, показался мне райской обителью. Капитан милиции, молодой и красивый, посмотрел на меня с любопытством, мельком взглянул на повестку и кивнул на стул. Я с наслаждением опустилась на прохладное дерматиновое сиденье.
      -- Не догадываетесь, почему я вас пригласил?
      -- Голову сломала - ничего придумать не смогла, - призналась я чистосердечно.
      -- Капитан повернулся к стене, выдвинул ящичек стеллажа и стал перебирать какую-то картотеку. Достал конверт, вынул из него письмо и показал мне:
      -- Узнаёте почерк?
       Ещё бы! Округлый, с лёгким левым наклоном, до боли знакомый и родной.
      -- Мой бывший муж!
      -- Чем же вы ему так насолили? Дети есть?
      -- Двое.
       Капитан покрутил головой
      -- Ознакомьтесь.
       С любопытством, очень скоро перешедшим в удивление, я прочла этот замечательный документ. Позже не раз пришлось пожалеть, что не было в те поры ксерокса...
       Ёська писал, что, как законопослушный гражданин, он считает своим долгом предотвратить готовящееся преступление: гражданка Мнацаканова Н. Н. неоднократно в его присутствии угрожала своей матери, Виноградовой Р.Л., убить её, а дом - сжечь.
       Прочла и рассмеялась:
      -- Как же я могу сжечь дом? Ведь там живёт моя любимая бабушка!
       Теперь смеялся капитан:
      -- А если б не было бабушки, сожгли бы?
       И мы смеялись оба. Он положил передо мной чистый лист бумаги и ручку.
      -- Пишите.
      -- Что?
      -- Расписку.
       Удивляясь каждой букве, выходившей из-под моего пера, я медленно вывела: "Обещаю, что никогда не убью свою мать и не подожгу её дом, в котором живёт моя любимая бабушка". Поставила число и расписалась.
      
       Мне было предельно ясно, как появилась эта чудная "телега". Не найдя во ВГИКе Володю, который к этому времени уже отсеялся из пёстрой толпы абитуриентов, Ёська остался, не солоно хлебавши, и чтобы дать выход чувству мести, распиравшему его, написал в нашу милицию подмётное письмишко. Хоть нервы потрепать - и то хлеб! Какое-никакое, но всё-таки пиво - на "жирную грудиночку".
       Позже я узнала, что, прежде чем улететь в Ленинград, он собирал на меня "компромат": говорил с Рудольфом Чмониным, бывшим однокурсником Льва, работавшим теперь в газете "Комсомолец Киргизии", к которому несколько месяцев назад приходила жаловаться моя мама, ходил что-то выяснять в Горком комсомола, вёл провокационные разговоры с Лёней Пивневым. Одним словом, собирал улики, чтобы выложить их Володе в Москве.
      
       А что, собственно говоря, я от него ждала? Чем я лучше Вали Сердюк, имевшей неосторожность сделать ему замечание в театре?
       И снова уткнулась в истину, которую открыла давно: не суди о человеке по тому, как он относится к тебе, а суди - по тому, как он на твоих глазах относится к другим.
      
       И ещё одно осложнение мне пришлось пережить. Хозяйка моя, Татьяна Моисеевна, жила у сына, и надеялась, что к зиме приедет мой муж. Её грела мысль, что в доме появится мужчина. Узнав, что обстоятельства изменились, она призадумалась.
      -- Нет, Надя, я очень хорошо к вам отношусь, но не смогу быть спокойна, если вы зимой будете жить здесь одна. Вы слишком молоды, чтобы я могла оставить на вас дом.
       Сколько я ни уверяла её, что никого не боюсь, что ни со мной, ни с её домом ничего не случится, она повторяла одно и то же:
      -- Нет, я не буду спокойна. Пока лето, ищите квартиру.
       Но тут, видно, моя чёрная полоса закончилась, потому что вдруг мне удивительно повезло: я сорвала с уличного столба совсем свежее объявление и, поехав по адресу, действительно нашла комнату. Она была поменьше, чем у Татьяны Моисеевны - метров четырнадцать, печка топилась из коридора, ко мне из соседней, хозяйской, комнаты выходил только обогреватель с духовкой. Заботы о топке полностью брала на себя хозяйка, что было мне очень удобно: не возиться с углём, но главное - экономия времени, которое теперь становилось особенно дорого.
      
       Из письма Льву:
      
       ...Итак, я буду переезжать. Комнату я нашла в частном секторе южного микрорайона, у самых гор, где мы с тобой когда-то искали счастливую семью, помнишь?
       Лёвушка, не обижайся на меня, если я не буду тебе с неделю писать. Представь, что мне предстоит: переезд - это страшно тяжело одной. И материальные потери, связанные с этим. Пока я занимаю деньги у Валентины Васильевны, но потом мне придётся интенсивно шить, чтобы отдать долг.
       Так что я прошу тебя, мой очень хороший друг, не нервничай и не сердись на меня, если я сейчас буду писать тебе редко: у меня не будет времени. Но как только всё наладится, я буду писать тебе часто. Мы даже условимся о сроках, чтобы ты не ходил на почту напрасно. Например, каждый понедельник я пишу, каждый четверг ты получаешь. Письмо авиа идёт три дня.
       Не сердись на меня. За все свои ошибки я буду расплачиваться сама. Я останусь одна. Тебя я уважаю бесконечно и благодарна судьбе за то, что у меня такой друг...
      
       *
      
       Володя! Пиши, пожалуйста. Мне так невозможно без тебя и твоих писем.
       Прошу, не думай плохо про Льва. Он хороший, добрый и благородный. Он замечательный человек, и он ни в чём не виноват. Только я одна... И ему досталось горя не меньше, а, может быть, и больше, чем нам.
       ...Если у тебя есть другая жизнь, напиши. Я приму это, как должное - вполне по заслугам. И тогда мне будут все жребии равны...
      
       Перечитывая всё это сейчас, через четыре с лишним десятилетия, я вижу, насколько мои письма к Володе в это время, по сути, повторяют письма Льва ко мне.
      
       А Володя, как он признался, весь свой гнев на меня изливал в дневнике, в письма попадали лишь крупицы. Но и их было достаточно, чтобы придавить меня к земле. Как я выжила - не знаю. Помогло, как ни странно, чувство вины, рождавшее кротость, дети - они нуждались в моей заботе и любви, - да вновь обретённая цель - поступать во ВГИК на режиссуру учебного фильма.
       Володя одобрял мои планы и жалел, что сам, за отсутствием высшего образования, не может сделать то же самое. А пока он решил поступать на искусствоведческий в МГУ и капитально засел в Ленинской библиотеке, отрываясь от занятий только для того, чтобы написать мне очередное письмо. Думаю, его питали моя воскресшая энергия и мои надежды.
      
       Мой мальчик! Хотела написать тебе письмо - я выносила его и выстрадала за эти дни. Но вдруг раздумала. Не хочу тебе ничего объяснять, я верю в то, что ты поймёшь всё сам. Я буду ждать. Долго-долго, всю жизнь.
       Я люблю.
       Я жду.
       Я верю в тебя. У меня тоже были минуты слабости. Но сейчас я сильная.
       Люблю и жду.
      
       *
      
       ...в тебе сейчас всё так ликует и звенит! Нет, я не осуждаю: рад!!! Но неужели ты не стала хоть немного трезвее?
       И зачем я тебе такой, какой я сейчас - выжатый и опустошённый плод?
       По всем законам классики, мы должны были уже давно трагически умереть. Но этого не произошло, и мне больно наблюдать и твою весеннюю радость, и мою опустошённость.
       Боря Радченко - я говорил тебе о нём, - мой земляк из Грозного, ныне ленинградский художник, тоже поступал в этом году на режиссуру. Не прошёл второй тур. Письменная работа была на такую тему: встреча, после долгой разлуки, двух или нескольких друзей. Не сумев, не успев, не захотев сказать друг другу самого главного, они так и разбежались, разъехались, разлетелись...
       Подумай над этой темой и напиши, если придёт тебе что-нибудь в голову.
      
       В голову пришло Левитанскому. И он написал свои бессмертные стихи: "...Не поговорили..."
      
       Зачем ты нужен мне такой? Выжатый и опустошённый плод, ты - из-за меня, и только я могу сделать тебя прежним. Для этого у меня достаточно любви. Ты дорог мне любой. Любой! От слёз я не вижу строчек, которые пишу. И всё же я счастлива, оттого, что ты есть, что ты живой. Вероника (из "Журавлей...") никогда не увидит своего Бориса: он мёртв. А ты - живой! Я не знаю, отчего я плачу: от горя, что тебя нет рядом, или от счастья, что ты живой!
       Живой! Ты не знаешь, как это много.
      
       *
      
       Мой нежный и любящий друг! Очень признателен за твои письма, и присоединяюсь к твоему пожеланию - провалиться на экзаменах в МГУ. Так оно и будет. Значит, еду в Грозный, где ждёт меня больная мать, и за два года заканчиваю ВЗИСИ. Ты права: лучше быть хорошим инженером, это настоящая мужская профессия. А с режиссурой - как сложится.
       Мне хочется приехать к тебе. Но всё говорит за Грозный. Всё - это разум.
      
       *
      
       Прости, Володя. Я вдруг заметила страшно смешную вещь: ты пишешь мне так же и то же (примерно), что я - Льву. Ужасно глупо - цепная реакция в любви. И поняла, что тебе мои письма нужны так же, как мне - Львиные, то есть, не нужны вовсе. Извини.
       Мой вгиковский знакомый, Борис, прав: довольно тратить годы на любовь - впустую. Нужно жить ради детей и кино.
       "Поступить на следующий год на учебный, чтобы через три года стать режиссёром, - вот что должно быть твоей единственной целью. Добиться этого и потом смотреть на всех своих суженых с высоты искусства" - так пишет Борис, и он прав.
       Знаю, что добьюсь этой цели. Верю в то, что человек может добиться всего, если очень захочет.
      
       Переезд на новую квартиру был трудным. Но молодость тем и хороша, что сил у тебя немеренно, а усталость проходит быстро.
       Первая прогулка с детьми - за последним домом микрорайона, там, где начинаются холмы, переходящие в предгорья. За ними - лиловые горы и панорама снежных вершин. Дети радостно бегали вокруг меня, собирая жёлтые тюльпаны. В августе - тюльпаны? Как это может быть? Что за странные кульбиты памяти? Тюльпаны ведь появляются и цветут ранней весной! Но я точно помню, что они дарили мне жёлтые тюльпаны. Может быть, в предгорьях прохладно, и тюльпаны цветут всё лето?..
      
       Володя! Ты что-то, несмотря на твою аккуратность, давно мне не пишешь. Получил ли ты моё последнее письмо с новым адресом? От вокзала идёт автобус  25 до остановки "Каменная". Знаю, что ты не приедешь, и всё же всё делаю только для тебя. Я устроилась здесь хорошо. Очень. Но каждый гвоздь, каждая мелочь - всё здесь сделано для тебя.
       Я очень спокойна. Во мне живёт глубокая уверенность в том, что люди, которые пережили смерть, как пережили её мы с тобой в Тикси, не могут не быть вместе. Я очень спокойна. Уверена, что когда-нибудь ты это поймёшь.
       Смешно: Лев так же глубоко убеждён, что я буду с ним. Хоть в старости. Что ж, может быть, его уверенность оправдается, потому что не сбудется моя.
      
       В тот самый августовский день, когда я опускала в почтовый ящик своё посланье, Володя писал мне, и это было первое письмо, полученное мной на новом месте:
      
       Любимая!
       Сегодня утром я приехал домой - в Грозный, и прошу у тебя сразу два прощенья - за то, что долго молчал, и за то, что сейчас не могу обнять тебя. К сожалению, делаю это мысленно, но так сильно, что ты неминуемо просила бы: "Полегче!"
       Не буду писать тебе, как в последний день в Москве я метался между двумя вокзалами и телеграфом, мечтая получить от тебя короткую записку и потом - только к тебе. Даже техасские штаны продал, чтобы иметь на билет до Фрунзе.
       Но ничего не получил: ты, видно, утомилась писать. Наверное, стоило бы перечитать твои письма, ранее присланные... Но я боюсь это делать даже сейчас. О!... Там не всё говорит о любви, и я, не получая от тебя так долго писем, не был уверен, что ты меня не разлюбила. Прости! Я стал остро ощущать, что в людях, особенно в женщинах, велика тяга к совершенству. И, если Лев не такое уж совершенство по сравнению со мной, то есть же и другие мужчины... Прости!.. Я люблю тебя и несчастен оттого, что не могу быть сейчас рядом с тобой. Я теперь понимаю, что такое любить и рваться к любимому.
       Пожелание твоё сбылось: я забрал документы, сдав сочинение и историю искусства на трояки. Потом я разговаривал с деканом в МИСИ, и он дал мне отцовский совет: выполнить до весны все мои задолженности за три курса - и они берут меня в следующем году на четвёртый курс, на дневное отделение. Так что всё равно будем вместе учиться в Москве.
       Завтра же притаскиваю Бориса, и вместе с ним берёмся за мои долги по начертательной геометрии и черчению. Потом иду искать работу.
       Но всё так постыло. Так ужасно. Хочу к тебе.
      
       На новом месте я сначала шила, как заведённая, чтобы отдать долги, возникшие в связи с переездом. Потом пыталась искать работу, помня о том, что при поступлении в институт мне будет нужна производственная характеристика.
       Приехал Лев, ничего не добившись в Липецке, и тоже занялся поисками работы - как в старые добрые времена. И с тем же успехом.
       Не раз мне казалось, что вот повезло - я заполняла анкету, меня обнадёживали - и в последний момент всё обрывалось. Причём я искала не литературную работу, а любую - лишь бы получить характеристику, и тратила на эти поиски по семь - восемь часов в день, вечером и ночью шила, спала не более четырёх часов в сутки, а денег едва хватало, чтобы платить за квартиру и детский сад. Это привело к тому, что я по целым дням ничего не ела - с понедельника до субботы, - а один раз и дети сидели вместе со мной на старых сухарях. В следующее воскресенье Лёва принёс рубль - не знаю, где он его откопал, наверное, занял. Мы купили хлеба и молока.
      
       Из письма Володе:
      
       ...Всё, что угодно, не страшно переносить одной, но с детьми... это невозможно. Вот тогда-то я поняла, как можно стать проституткой или выйти замуж по расчёту, если не для кого себя беречь. Есть такая мера, такая грань, за которой жизнь становится безразличной, твоя собственная жизнь, если она ни с чьей другой не связана. В фильме "Люди и звери" это хорошо сказано: "Есть предел, мера человеческих унижений..." Так вот, бесконечные, бесплодные поиски работы, страшное одиночество, голод, слёзы детей - это тоже унижение, и этому тоже есть мера.
       Ты наверное поймёшь меня с трудом, да ещё и осудишь, скажешь: "Испортилась..." Конечно, тебе трудно понять, если при всех твоих "постыло" и "ужасно", ты слышишь заботливое матушкино: "Володик, иди, покушай", а я слышу: "Мама, дай кушать", и иногда мне нечего дать... Конечно, это больше не повторится, я уже не ищу работу целыми днями - шью, чтобы не голодали дети.
       Но не вздумай кинуться из Грозного ко мне. Раз уж не случилось приехать сразу, теперь нужно довести до конца начатое - восстановиться в институте, закончить его и стать на ноги. Только тогда ты сможешь кому-то помочь.
      
       *
      
       Любимая!
       Прости меня. Получил твоё письмо, и стало очень больно за всё, захотелось быть с тобой рядом. Теперь я проклинаю себя за то, что в своё время не окончил институт, тогда бы я не был связан, как сейчас, и прилетел бы к тебе на крыльях.
       Льву передай привет и скажи, чтобы не устраивал коловоротов. Скажи, что я люблю тебя.
       И, если ты, Надя, любишь меня и видишь смысл в этом, то ты будешь знать, для чего жить. Любимая, моё письмо поневоле выходит сухим, как конторская книга. Что-то отрублено и что-то разлито. Но я люблю тебя.
      
      
       *
      
       Володя, верю в тебя, вопреки всем, кто меня окружает. Светка, Лев, Борис (в письмах) считают тебя поверхностным человеком и поставили на тебе крест, считая, что ты никогда не вернёшься ко мне. Но они не знают тебя, как знаю я. У Бориса логика простая: твой Володя очень похож на меня - значит, он плохой человек... В конце концов он не выдержал: "Умоляю, не пиши больше о достоинствах своего мужа: я не вынесу этого".
       Когда приходит Лев, я прошу его петь одну и ту же песню:
      
       ...А месяц спустя, как недолгое счастье,
       Ночной эшелон растворился вдали.
       И вот уже с чёрной, как траур, печатью
       Весной извещенье тебе принесли.
      
       Ты медленно шла в тополиной метели,
       Ты молча валилась на вдовью кровать,
       А волосы, точно старея, белели,
       Их некому было теперь целовать...
      
       А годы всё мимо спешат, как мужчины,
       Кому твоя горькая гордость скучна...
       И гуще становится пух тополиный,
       Который на прядях забыла весна...
      
       Это стихи из его последнего сборника - на мелодию вальса "Пушинки", который он пел в Мухтуе. И ещё Лев поёт "Лорилу". Он говорит, что, делая это, идёт на самоубийство. Нет. Он только дарит мне несколько секунд воспоминаний (прости за сентиментальность). И я благодарна ему за это.
      
       *
      
       ...так тоскливо и беспросветно на душе, что даже трудно писать. Хозяйка у меня - стерва, хуже придумать нельзя. Когда ей нужно что-то попросить, она - лиса, когда не нужно, она готова меня съесть за каждый пустяк. Взъелась на меня за то, что я свет жгу до двух часов ночи. А я не могу иначе. Когда мы договаривались о плате, она мне не ставила ограничений, до которого часа можно пользоваться электричеством. Плитку я, по договору, не включаю, но спать ложиться в десять часов не могу. Смежную комнату (кухню) она тоже сдала квартирантам. Ими она довольна: они молодожёны и спать ложатся в десять часов. Но, чёрт возьми, нужно было тогда пускать на квартиру только молодожёнов. В своей ненависти ко мне она дошла до того, что не отвечает мне, когда я говорю ей "Доброе утро!" Я чувствую себя здесь как в стане врагов. Неудивительно, что я радуюсь посещениям Льва. Это единственное человеческое лицо, которое я здесь вижу. Единственный друг в этом проклятом городе. Но сегодня Льва нет. Не приходил и вчера. Не пойму, что стряслось. С момента его приезда ещё не было такого дня, когда бы он не появился в семь вечера. Как часы. И вот уже второй день его нет...
      
       И вдруг мне повезло: по большому блату меня на месяц взяли корректором в издательство - семьдесят рублей зарплаты. А по вечерам я шила, но твёрдо решила с этим завязывать.
      
       ...предпраздничные заказы - мои последние заказы. Больше ничего не беру. Больше нет сил. Сон для меня сейчас - мечта. Сплю по три-четыре часа, да кемарю за корректорским столом, что может выйти мне боком. Мечтаю о том времени, когда смогу выспаться вволю. Только бы хватило сил дотянуть до лета. Мне очень трудно. И ещё нет от тебя писем. Почему?
       Я хочу тебя видеть. И так ужасно, что нужно ждать до лета. Хотя для меня это - не ожидание. Это яростное, остервенелое сопротивление жизни, которая давит и душит, лишь только чуть-чуть ослабишь мускулы вконец измученного организма. Я не заметила за этой борьбой, как наступила осень и как она отшумела.
       Время летит, годы идут... А меня всё ещё считают девочкой. Тут в издательстве киргизы говорят: "А мы думали, вы - после десятилетки..."
       А я по утрам с сожалением рассматриваю в зеркале мешки под глазами после бессонных ночей. Так вот и пройдёт молодость, никому не принеся радости. Что было у меня в жизни? Только Якутия и ты. Больше я не жила. Сейчас я - кляча, которая тащит непосильный груз в гору, тащит, надрываясь, и мечтает лишь об одном - о вершине, где можно отдохнуть и выспаться.
       Пишу тебе на работе, дома у меня такой возможности не будет.
       Каждый раз я вхожу в калитку с надеждой, но письма от тебя нет. Может быть, будет сегодня. Или завтра утром...
      
       *
      
       ...Чувствую себя совершенно несчастным оттого, что не могу предложить тебе вершину, на которой можно отдохнуть и выспаться. Требуется так ничтожно мало, и невыносимо, что не имеешь этого...
      
       Зато Лев вёл себя так, будто всё имел. И, в самом деле, имел - любовь, и был убеждён, что этого достаточно, чтобы преодолеть все преграды. Правда, вернувшись из Липецка, он вёл себя, как лучший друг, долго и терпеливо ждал... А ничего не дождавшись, исчез, и какое-то время мы мирно сосуществовали в пределах одного города, не видя друг друга. И вдруг - обрушился бешеным водопадом. На берег не выйти, и назад не повернуть. Оставалось одно - продираться сквозь пороги, поднимаясь вверх.
       На работе - ирония и сарказм в телефонной трубке. Кладу на рычаг. В обеденный перерыв иду на почту - Лев следует за мной. Получаю письмо, читаю - он стоит напротив и, сощурившись, смотрит на меня. Вспоминаются строчки из его стихов: "Да, морем лёг я на твоём пути... Попробуй обойти". Море, водопад - как я устала...
       Однажды в телефонной трубке вместо голоса услышала свист. Художественный. Мелодия из "Колдуньи" - "Лорилу". Расчёт был точным - я не положила трубку. А мелодия звучала так громко, что все женщины в отделе подняли головы. В первый момент не могли понять, откуда льются звуки. А когда поняли, опустили глаза, но никто не работал, пока в телефонной трубке не затих последний звук. Только тогда и я положила трубку. Всё-таки Лев своего добился - я выслушала его.
      
       Уже в ноябре, поёживаясь в лёгком плаще от резкого, холодного ветра, торопилась после работы домой и вдруг увидела прямо перед собой знакомое лицо пожилой женщины. Не сразу сообразила, что это давняя мамина приятельница, Софья Николаевна, из бывших дедушкиных прихожанок. Адвокат по профессии, выйдя на пенсию, она работала на общественных началах юристом при Горисполкоме.
       Я невольно остановилась, а она осветила меня улыбкой и после обоюдных приветствий спросила, как поживает мама. Видя мою растерянность, взяла меня под руку:
      -- Пойдём-ка, ко мне. Попьём чайку и поговорим.
       Я не сопротивлялась и даже с радостью подчинилась ей. И первый раз за долгие месяцы расслабилась, сидя на мягком диване в её небольшой опрятной комнате, с вышивками ришелье и гладью, сделанными, видимо, собственноручно, и буйно цветущей фуксией на окне.
       Софья Николаевна потчевала меня крепким - по моему желанию - чаем и своим фирменным абрикосовым вареньем: в золотистом сиропе плавали половинки абрикоса, и в каждой из них лежало абрикосовое ядрышко.
       Сначала она показала мне последние, недавно полученные, фотографии детей - мальчик и девочка учились в Ленинграде. Я помнила их обоих ещё с того времени, когда они ходили в школу. Её муж погиб на фронте, Софья Николаевна воспитывала детей одна и очень гордилась ими.
       Потом мне пришлось поведать ей о наших семейных делах. Я рассказала всё без утайки. О маме с бабушкой, о себе, о моих детях и моих планах.
      -- А куда ты собираешься деть детей, когда поедешь сдавать экзамены?
      -- Пока не знаю. Но должен же существовать какой-то пансионат, куда бы я могла устроить детей на то время, пока буду учиться...
       Софья Николаевна взглянула на меня, как мне показалось, с сожалением...
      -- Ведь если я не попытаюсь ничего изменить в своей жизни, мы пропадём. От голода и нищенства.
       Софья Николаевна задумалась. Не знаю, какие мысли пробегали в её искушённой юридической голове, но мне казалось, что я даже слышу лёгкие пощёлкивания. Наконец, она взглянула на меня испытывающе:
      -- Ты хотела бы вернуться к себе домой?
      -- Да, - ответила я после секундного промедления - не потому, что этот вопрос застал меня врасплох: я думала об этом, но абсолютно не представляла, как это можно осуществить.
      -- Я устрою тебе это.
      -- Как?
      -- Ты знаешь, что я работаю при Горисполкоме?
      -- Знаю.
      -- А слухи о том, что все комнаты, которые сдаются квартирантам, с нового года перейдут в ЖАКТ, до тебя доходили?
      -- Слышала. Но ведь этого не может быть!
      -- Неважно. Я расскажу твоей маме, что в Горисполкоме готовится такое постановление, и она не станет рисковать - откажет квартирантам и вернёт тебя домой.
       Гениально! Я бы никогда до этого не додумалась! План Софьи Николаевны выстрелил в самое яблочко. Перепуганная мама, наняла адвоката и, вопреки жилищному законодательству, в лютый декабрьский мороз выселила квартирантов, освободив мою комнату. Кстати, судебный процесс помог маминым квартирантам получить, наконец, давно обещанную им на производстве квартиру. Все остались довольны.
       Вот были времена! Не тотально людоедские, как сейчас.
       Так я вернулась домой.
       Зарабатывать мне теперь приходилось совсем немного - чтобы хватило заплатить за детский сад и прокормить детей по субботам и воскресеньям.
       Валентина Скробот, второй секретарь Горкома комсомола, к которой когда-то, ища справедливости, приходила моя мама, и которая занималась моим делом, пытаясь понять, нужно ли исключать меня из комсомола, заново открыла мне двери в редакцию "Советской Киргизии". Она позвонила туда и засвидетельствовала мою невиновность в давнем семейном скандале - теперь я могла печатать там рецензии на новые фильмы. Кроме того, мне удалось наладить контакт с телевидением: написала им пару сценариев, и по одному из них тут же начали снимать очерк.
       И, наконец, я стала всерьёз готовиться к экзаменам. Дома я занималась немецким языком и историей, остальным - в публичной библиотеке. К этому времени во Фрунзе вместо приземистого вытянутого одноэтажного дома, в единственном читальном зале которого прошла моя студенческая юность, отгрохали дворец  с колоннами и высоченными окнами, читальными и лекционными залами. На третьем этаже, в зале для научных работников, можно было оперативно получить любую литературу, впрочем, так же, как и во всех других залах. Там было всё - как при мифическом коммунизме! Я занялась историей живописи, музыки, театра и кино. Слушала лекции на интересные для меня темы, а их было множество. Хотя тут иногда не проходило без издержек.
       Однажды известный у нас музыковед Александр Юрьевич Кологривов читал лекцию о Даргомыжском, и когда зазвучала ария Мельника "Мне всё здесь на память приводит былое...", я залилась слезами, и ничего не могла с собой поделать. Кологривов стоял от меня метрах в пяти и смотрел с удивлением. А мне даже не было стыдно. Дома я рыдала, слушая "Шехерезаду". Что это? Почему так близко слёзы - сейчас, когда есть цель и уверенность в том, что я всё делаю правильно?
      
       ...Ночами вижу тебя во сне. И сегодня тоже. Мотив примерно один и тот же: ты появился проездом на один-два дня и собираешься ехать дальше (кажется, в Грозный). И, как это часто бывает во сне, я скована полным оцепенением. Как каменная. Не могу даже попытаться удержать тебя, потому что между нами - непроницаемый слой, который мне не пробить. И страшное горе - твой отъезд - надвигается с каждой минутой, а я ничего не могу сделать, и несу это горе... Я не могу ни говорить, ни кричать - полная обречённость. Вот скоро, совсем скоро, ты уедешь...
       Я просыпаюсь. С ужасом, потому что это горе во сне - для меня лучше, чем действительность, где тебя нет вовсе. Я снова закрываю глаза, усилием воли возвращаю сон, и снова продолжается горе. Это страшно, Володя.
      
       Из Грозного пришло коротенькое письмо: умер отец.
       И, как это всегда бывает в таких случаях, - и должно быть - тиран и мучитель стал папой и мужем, теперь ушедшим в мир иной. Благословенны обычаи! Мои сочувственные письма - абсолютно искренние, были отправлены Евгении Фёдоровне и Володе.
      
       На Востоке говорят: когда ученик созрел, приходит учитель. Чтобы изменился твой взгляд на мир, должно произойти накопление фактов. Чтобы изменилось твоё эмоциональное восприятие жизни, нужно, чтобы твои эмоции достигли определённой "точки кипения". Только тогда количество переходит в качество. И толчком к такому скачку очень часто бывает неожиданный разговор, случайная встреча. Но происходят они именно тогда, когда человек созрел к переменам.
       Видимо, это произошло и со мной. Очень вовремя в моей жизни появилась Шурочка. Худенькая, с короткой стрижкой, года на три старше меня, закончила философский факультет МГУ и преподавала в нашем университете философию. Мы вместе занимались в любительской киностудии. Как-то однажды, поздно вечером, возвращались домой. Нам было по пути, и большой кусок дороги мы прошли вместе. Не помню, как развивался наш разговор, но очень хорошо помню, как он изменил моё мироощущение.
       Не было у меня больше горя, не стало боли и терзаний. Я ощутила освобождение от тяжести. Да и с чего бы? Я ещё молода, у меня двое замечательных детей, есть цель, которой я твёрдо решила добиться. Наконец, есть мать - несмотря на все сложности наших отношений, она готова мне помочь. И где-то далеко есть человек, который мне дорог. Я могу ему писать о том, что меня волнует, делиться своими мыслями, и совсем неважно, ответит он мне или нет. Он свободен, мои письма его ни к чему не обязывают, даже к ответам. Важно, что я могу ему писать, если у меня есть такая потребность. А это уже значит, что я не одинока. И тоже свободна. И счастье моё не зависит ни от каких внешних факторов - оно в состоянии моего духа. Ничего нельзя требовать от других людей, а только - от себя. Почему я этого раньше не понимала?
       В тот же вечер я написала Володе письмо, оно разительно отличалось от моих предыдущих писем и пробило брешь в тупике, куда уже давно зашла наша переписка.
      
       ...Когда-то ты говорил мне: "Ты бросила меня в глубины". Да, мы уходили в глубины далеко и не знали, что есть ещё высоты. Но только они дают настоящее счастье - высоты человеческого духа. У меня такое ощущение, что до сих пор я была, как воздушный шар, наполненный водородом и привязанный канатом к "глубинам". Отсюда все трагедии. Нужно было лишь перерезать канат, дать возможность энергии мозга и духа действовать. В физике это называется - переход потенциальной энергии в кинетическую.
       И теперь мне кажется таким смешным и ничтожным всё, что ещё недавно так мучило меня. Как нелепо было метаться, по два раза в день бегать на почту, потом плакать над письмами, с распухшими глазами ложиться спать, и с утра начинать всё сначала. Безумие! Нелепость.
       Разве это не счастье, что ты существуешь, что ты живой, что я могу писать тебе, когда захочу? Ответы? Чепуха. Зачем они мне нужны? Это только от тщеславия ждут ответов. А тщеславие - мусор.
       Осталось у меня в душе ещё что-то святое - и это счастье.
      
      
       Мои корректорские труды в издательстве всеми правдами и неправдами продлевали до марта. Но, как оказалось, временное тоже иногда кончается.
       Теперь, когда до вступительных экзаменов оставались месяцы, я пришла к выводу, что последняя на этом жизненном этапе работа должна быть у меня не где-нибудь, а только на киностудии.
       С университетским дипломом и трудовой книжкой, где за четыре года было зафиксировано семь мест работы, явилась я на студию "Киргизфильм" к заместителю директора Евгению Павловичу Нецветаеву и сказала, что пришла сюда не случайно - хочу стать режиссёром документального кино, а с чего начинать - мне безразлично.
       Он раскрыл корочки моего диплома и зачем-то внимательно изучал оценки на вкладыше. Видимо, соображал, что же мне ответить. Потом не менее внимательно посмотрел записи в моей трудовой книжке, улыбнулся и перевёл глаза на меня:
      -- Как я понимаю, вы были в поиске...
       Я промолчала.
       - К сожалению, мы не можем предложить вам работу, в соответствии с вашим дипломом.
      -- Но я ведь сказала - мне всё равно, с чего начинать.
      -- У нас свободна только одна единица. Нам нужна цветочница.
      -- Я согласна.
      -- Оклад - тридцать шесть рублей.
      -- Согласна.
      -- Вы видели, в каком состоянии наши клумбы?
      -- Видела: розовые кусты утонули в бурьяне.
      -- Что поделаешь? Никто не идёт на такую зарплату...
      -- Только эта должность называется не "цветочница", а "цветовод" - уточнила я.
       Нецветаев добродушно усмехнулся.
      -- Приступайте!
      
       С лёгкой руки Нецветаева так меня все и звали - цветочницей.
       Главная клумба находилась на самом виду, при входе на территорию студии. И как только я занялась работой, тут же слетелись все бездельники мужского пола. Как же: новая девушка появилась, новая "юбка"!
       Изощрялись в остроумии, пускали дротики:
       - Девушка, вы по призванию работаете? - это Костя Орозалиев, семнадцатилетний сопляк, но, как позже выяснилось, талантливый, подающий большие надежды, будущий оператор. Отец - киргиз, мать - француженка. Одно из его откровений: "Когда я знакомлюсь с женщинами - я француз, а когда поступаю в институт - киргиз".
       Те, что постарше, останавливались возле клумбы, будто бы случайно, и разговаривали, будто бы между собой:
      -- Ты посмотри, как она работает мотыгой - какой темперамент!
      -- В ней есть что-то первозданное, от земли...
      -- А какая прекрасная натура!.. - это художник Сандро, изображающий из себя рокового сердцееда.
       Положение моё оказалось уникальным: огородница, крестьянка - и никто не считает нужным "делать себя" перед крестьянкой. Все предстают в своём естественном обличье. Что там ещё притворяться порядочным человеком перед огородницей! Ей можно говорить "ты", между собой называть её презрительно "пейзанкой" - она ведь всё равно не знает, что это такое...
      
       Из письма Володе:
      
       Я отлично играю роль крестьянки - цветочницы Анюты. С одними я говорю о навозе, минеральных удобрениях и прочих вещах, без которых "в нашем крестьянском хозяйстве никак нельзя", с другими - прикидываюсь дурочкой, не замечающей пошлости. А если вдруг увижу, что человек искренне мне сочувствует, советую почитать Довженко и Экзюпери, чем не мало озадачиваю доброжелателя. Пошляка, кавказца Сандро (говорит, что армянин, но я не верю: армяне не бывают такими), вожу за нос своей крестьянской подлинностью.
       Но вот вчера он сидел на скамейке перед почтамтом, а я шла мимо в непривычном для него обличье: платье - из журнала "Силуэт", и туфли - вместо тапочек. Он остолбенел. Потом позвал меня громко по имени. Я не откликнулась. Позвал ещё несколько раз, с надрывом, - не оглянулась.
       А сегодня на студии - я опять в роли крестьянки, и объясняю ему, что он спутал меня с моей сестрой Сашей (мы близнецы и, естественно, похожи, она журналистка, и т. д.)
       - Познакомь меня с твоей сестрой!
       Этот хам говорит мне "ты"!
      -- Это невозможно.
      -- Почему?
      -- Она не выносит кавказцев и вообще черноволосых мужчин.
       Большего удара придумать было нельзя: Сандро считает себя неотразимым покорителем женщин. А честно говоря - образина!
      -- К тому же, она не привыкла, чтобы ей говорили "ты".
      -- О! Я умею говорить женщинам "Вы"...
       Негодяй!
      
       ...Вчера Дина меня насмешила. Она играла с соседской девочкой во дворе, и та у неё спрашивает:
      -- Как зовут твою маму?
      -- Чудочка.
      -- Почему?
      -- Потому что её папа так назвал, - отвечает Динка невозмутимо-недоумённым тоном, в котором слышится: "Разве это непонятно? Это же так просто. И вообще, это само собой разумеется".
      -- Я хохотала от души, как не хохотала давно. Детская непосредственность безгранична
      
       Наша переписка с Володей приобретала подчёркнуто дружеский, а, по мере надобности, и деловой характер..
      
       Как и предполагал Борис, второго набора подряд на режиссуру учебного фильма не было - только на документальное и - впервые! - на телевизионное отделения. Терять ещё год было безумием, а главное - разбег был взят, и мне ничего не оставалось, как прыгать - поступать в документальную мастерскую.
       Работа, которую я приготовила для предварительного творческого конкурса, называлась "Встреча с Сибирью". Там было всё: и мухтуйские работяги, ставившие под колючим хивусом срубы на берегу скованной льдом Лены, и буйная якутская весна с мохнатыми подснежниками, и тиксинская слепая пурга, и бешеная красавица Ангара. И - увы! - полный набор юношеской романтики, будто мне не двадцать восемь лет, а восемнадцать. Да ещё ностальгический финал:
      
       Прошло полтора года, как я рассталась с Сибирью. Иногда закрываю глаза, и мне кажется, что я снова иду по лесным братским дорогам, или еду сквозь якутскую тайгу в очередную командировку, или стою на головокружительной высоте верхней эстакады и смотрю в зелёные волны Братского моря. И мне хочется крикнуть тогда: "Остановись, мгновенье - ты прекрасно!"
      
       Вот такая развесистая ежевика.
      
       От моих трудолюбивых стараний студийные клумбы так неузнаваемо преобразились, что Нецветаев, определивший меня в "цветочницы", по утрам останавливался перед кустами роз и любовался раскрывающимися бутонами. Надо же: с такой фамилией - и так любить цветы! Дня через два он попросил меня зайти к нему в кабинет. Туда же вызвал сотрудницу из отдела кадров.
       - Я хочу, чтобы вы оформили эту девушку на самую большую ставку, какая у нас свободна.
      -- Не могу, Евгений Павлович! Самая большая - сто рублей, но там нужен член партии. Есть только завскладом - шестьдесят девять...
      -- Ну, давайте - хоть завскладом.
       А ещё через неделю Нецветаев снова пригласил меня зайти к себе.
       - Хочу предложить вам очень ответственную работу. И творческую. Но есть одно обязательное условие: там нужен постоянный человек. Хочу поручить вам киноархив.
       Я онемела. А Нецветаев продолжал:
       - Он у нас - бесхозный. Отдаю вам его в полное владение. Смотрите, описывайте и заводите систему классификации, какую сочтёте нужным.
       Трудно передать смятение, охватившее меня. Все годы и месяцы моей безработицы о такой работе можно было только мечтать. А вот теперь, когда я не могу, не имею права: бери - не хочу!
       Увидев мою растерянность, Нецветаев уточнил:
       - Полная свобода! Полное, ничем и никем не ограниченное творчество. Доверяю вам!
       О, как мне хотелось согласиться и немедленно приняться за дело! Но я была бы не я, если б позволила себе зажать в кулаке синицу и предать журавля в небе. Однажды, в шестнадцать лет, запутавшись между двумя птицами, я уже сделала ошибку. Пришлось рассказать Евгению Павловичу: и о моём роковом поступлении на заочный сценарный в январе пятьдесят девятого, и о том, что я совсем недавно отправила работы во ВГИК, на предварительный творческий конкурс на режиссёрский факультет.
       - Если получу вызов - поеду сдавать экзамены. И этой поездкой ни ради чего не могу пожертвовать: я для этого живу.
       Нецветаев даже не улыбнулся.
      -- Ну, хорошо! Если вернётесь к сентябрю - будет вам творческая работа.
       Я не сказала ему о том, что режиссёр Юз Герштейн, который когда-то приходил к нам в школу, в день открытых дверей, - и ему же на суд я приносила наш с Володей якутский сценарий "Романтики", - сказал мне:
       - Если не поступите, возьму вас ассистентом в свою группу.
      
       Конечно, я получила вызов на экзамены. В том, что будет именно так, ни на секунду не сомневалась. У меня был потрясающий настрой. Я не просто верила - всё точно знала наперёд. Не сомневалась. И не потому, что как-то особенно хорошо подготовилась, что много нового вычитала на третьем этаже публичной библиотеки, - просто тот вихрь, который жил во мне, не допускал никаких других вариантов. Сегодня я сказала бы, что это была энергетика победы. Тогда я таких слов не знала - просто летела туда, куда несли меня мои крылья.
       У Володи, напротив, было плохое настроение. По настоянию родных он переводился из заочного строительного в Грозненский нефтяной институт, и это делало почти нереальной нашу заранее запланированную встречу в Москве.
       Правда, он снова собирался параллельно, сдавать экзамены во ВГИК и, узнав от меня о наборе на режиссуру телевизионного фильма, немедленно отправил свои работы на предварительный творческий конкурс. У нас снова появилась надежда встретиться в Москве.
       Но потом от него пришло письмо, где он с тревогой писал, что прошли уже все сроки, а ответа из ВГИКа всё нет.
       Примчавшись на фирменном поезде в столицу и добравшись до ВГИКа, я первым делом явилась в приёмную комиссию и узнала о том, что вызов на вступительные экзамены Данилову Владимиру Ильичу в Грозный давно отправлен.
       Шлю телеграмму: "Ты допущен к экзаменам на телевизионное, к Кулешову. Выезжай. Жду. Надя".
       Никакого ответа.
       Зато в то утро, когда я шла на первый вступительный экзамен - первое собеседование с мастером, - меня на проходной ожидало письмишко. Почерк был не летящий Володин, хотя пришло оно из Грозного. Но почерк - знакомый, да, - это был почерк Евгении Фёдоровны, его мамы. Мы изредка обменивались тёплыми, дружескими посланиями, предпраздничными поздравлениями, добрыми пожеланиями.
       Мне бы это письмецо положить в кармашек и вспомнить бы о нём после собеседования, но я бездумно вскрыла конверт - видимо, думала, что там пожелание сдать успешно экзамены.
      
       Надя! Не обижайтесь на моё письмо, но я, как мать, беспокоюсь за будущее моего сына, тем более, когда я потеряла мужа. Все мои надежды на Володю, который должен обеспечить мою старость. Ему нужно закончить институт, в котором он сейчас учится, а вы сбиваете его, сколько ему ещё лет быть студентом? Тем более средств на благополучное существование у нас нет. Я давно хотела вам написать об этом и ещё о том, что мне больно сознавать, что вы, как опытная женщина, сумели соблазнить моего сына. Поскольку у вас есть дети, и вам их надо растить. Вы совратили молодого мальчишку, и только близость делает его вам послушным. Прошу оставить Володю и дать ему закончить институт. Володя на третьем курсе, а вы его сманиваете на телевизионный факультет. Меня именно это и побудило это написать. Володе нужна девушка, а не женщина с двумя детьми. И как ещё вы могли войти в моё доверие
       Я пока ещё с ума не сошла, чтобы разрешить Володе (молодому человеку) брать женщину с детьми.
       Евгения Фёдоровна.
       30 июня
      
       Казалось, что сердце мне порезали на кусочки...
       О, это была такая подножка!..
       И как рассчитала - точно к первому экзамену!
       Сейчас я думаю: может быть, это просто совпадение? Но тогда была уверена - холодный расчёт. Ведь если я после такого удара завалю экзамены и уеду в Киргизию, Володя навсегда останется в Грозном. А если поступлю и буду учиться в Москве  - как знать...
       Письмо "матушки" я вложила в чистый конверт и отправила Володе с припиской:
      
       Думаю, что комментарии не требуются. На каждое слово этого письма я могла бы ответить страницами, но для тебя это не нужно, так как эти страницы могут родиться и у тебя тоже.
      
       К сожалению, это было сделано после экзамена.
       А во время собеседования я изо всех сил старалась забыть о письме, но... Попробуйте "не думать о зелёной обезьяне"! В общем, я получила четвёрку.
       Следующий экзамен был письменный: рецензия на фильм, который нам показали тут же, в просмотровом зале, и документальный очерк на одну из предложенных тем. Я выбрала "Портрет", и писала о Верочке, певунье в нашей коммунальной тиксинской квартире. За обе работы получила пятёрки.
       Оставался последний экзамен по профессии - второе, заключительное, собеседование.
      
       В том году документальный курс набирал Леонид Михайлович Кристи. Режиссёры, делавшие фильмы о Сталине, ушли в небытие, а Кристи, посвятившего своё творчество образу Ленина, теперь вынесло на поверхность. Он ходил в ореоле восстановленной справедливости, пользовался авторитетом у студентов и слыл тонким психологом. Считалось, что тому, кто попадёт в его мастерскую, очень повезёт. Мы, абитуриенты, ещё не зная его, уже обожали.
       Ко второй встрече с нашим будущим мастером мне удалось полностью овладеть собой и вернуть тот настрой, с которым я уезжала из Фрунзе. Я была спокойна и абсолютно уверена в себе. За плечами - кусок жизни в Сибири, о чем говорила моя вступительная работа, лежавшая у Кристи на столе. Он с любопытством листал её и задавал мне вопросы, на которые я отвечала легко и порой для него - совсем неожиданно. По его просьбе читала прозу, и она сливалась с моей сибирской эпопеей - я читала своего любимого Экзюпери - о том, как должен жить человек: "Земля лучше книг учит нас познавать самих себя, потому что она сопротивляется нам... Занимаешься настоящим человеческим трудом - и познаёшь человеческие заботы. Вступаешь в соприкосновение с ветром, звёздами, ночью, песками, морем... Я не сетую на свою судьбу. Три дня я бродил, страдал от жажды, шёл по следам на песке, и единственной моей надеждой стала роса. Я пытался добраться до существ одного со мной рода-племени, позабыв, где они обитают на Земле. Так и должен жить человек! Я считаю, что это важнее, чем выбирать по вечерам, в какой мюзик-холл пойти..."
       Не прерывая меня, Кристи слушал с интересом.
       Потом попросил описать знакомство с каким-нибудь человеком. Я вспомнила, как в семнадцать лет в Москве познакомилась в буфете Ленинской библиотеки с молодым мужчиной, назвавшим себя писателем, которого мои девчонки из общежития окрестили "шизофреником". Как только я произнесла: "...вдруг появились две руки в тёмных рукавах пиджака и волшебным движением сдвинули всю посуду в другой конец стола..." Кристи остановил меня: "Достаточно!"
       Я понимала, почему ему было достаточно: он хотел убедиться в моей способности видеть действие кинематографически, выделяя детали - и убедился, как только я сказала про руки, отодвинувшие посуду. За второе собеседование, как и за письменные работы, получила пятёрку.
       Остались общеобразовательные предметы, которые не имели решающего значения, но и их я, кажется, сдала не хуже.
       Однако, несмотря на "энергетику победы", которую я несла в себе, моё поступление было не бесспорно.
      
       Из письма Володе:
      
       Мои успехи на экзаменах не блестящи, но и панику поднимать ещё рано. Из двадцати баллов потеряны два (первое собеседование и литература). Получить по литературе четвёрку - это для меня полный анекдот!
       Вообще говоря, восемнадцать баллов из двадцати - не так уж плохо. Но дело в том, что в этом году потрясающе сильный контингент поступающих. Из шестидесяти человек до второго собеседования дошли сорок! Ты видел когда-нибудь на режиссёрском такой маленький отсев? Такого ещё не было. И эти сорок как сдают! На втором собеседовании никто не провалился. Несколько человек имеют круглые пятёрки, а примерно половина из сорока - по восемнадцать-девятнадцать баллов. А мест всего пятнадцать. Никто не ожидал такой сильной волны. Кристи растерян: он не знает, кого брать - все хороши! И чуть ли не половина из тех, кто идёт впереди, - девушки. Чёрт знает что! Но шансы у меня есть. Будем рубиться дальше. Остались: сочинение, история и немецкий. Надеюсь, сочинение отсеет какой-то процент неграмотных и прибавит мне коэффициент в баллах.
      
       Что касается отсева "неграмотных", тут судьба преподнесла мне очередной урок - полезный и даже духоподъёмный. В нашей группе сдавал экзамены Артур Пелешян, парень из Армении, кажется, из Кировакана, лет двадцати пяти, насквозь прокуренный и, видимо от этого, с жёлтым цветом лица. Говорил он по-русски прилично, если не считать фонетических особенностей армянского акцента, но писать... Как он мог грамотно написать сочинение на не родном для него языке? Он получил пару! И тут же собрался уезжать. Это было таким ударом для всей нашей группы, болевшей за него, и, может быть, больше всего - для меня.
       Внимание моё к Артуру было понятно: при трепетном отношении к моим армянским корням иначе и быть не могло. Но очень скоро к этому прибавилось глубокое убеждение в том, что Артур - талантлив. Глубоко талантлив! Мы часто и много говорили с ним, после каждого творческого экзамена - обязательно. Он тоже писал "Портрет", и меня впечатлил его рассказ о водителе трамвая, которого он сделал героем документального очерка, списав его со своего знакомого земляка. И вступительные работы у Артура были интересны - он пересказывал их мне. Говоря о документальном кино, мы понимали друг друга с полуслова. И это было ценно. Я считала его самым талантливым из всех поступающих. Как выяснилось - не я одна. И как оказалось позже - не зря, хотя творческая судьба одного из самых интересных, самых значительных мастеров документального кино Артавазда Пелешяна сложилась непредвиденно трагически. Но это уже - рассказ о времени и о людях, какими их время сделало, - совсем другой рассказ.
      
       Двойка за сочинение - как внезапно взорвавшаяся граната! Моя реакция была бурной! Не может Артур не поступить! Я - могу, кто угодно - может, а он - нет! И многие из нашей группы со мной были согласны. Мгновенно нас собралось несколько человек, и мы отправились к Кристи. Горячо и взволнованно мы наперебой старались убедить его в том, что вот-вот готова свершиться величайшая несправедливость и он, Кристи, потеряет своего лучшего будущего ученика.
       Я напомнила Кристи содержание вступительных работ Артура, и его глаза засветились, потому что он помнил и работы Артура, и его самого. Потом всё закрутилось очень быстро: в других группах и на других отделениях нашлись ещё абитуриенты, для кого русский язык не был родным. Их собрали и устроили им, вместо сочинения, изложение. Ну а дальше - всё было делом техники. Одним словом, Артура мы отстояли. Это чувство единения, локтя, поддержки - помню до сих пор. Очень приятное чувство. Уверена, что тогда никто из нас не думал о том, что, помогая Артуру, мы уменьшаем свои собственные шансы попасть в институт. Всё - только через сердце!  Прекрасна молодость!
      
       Ещё на "Киргизфильме" мне сказали, что во ВГИКе уже учатся две девочки из нашей студии - Динара и Марина. Я нашла их в общежитии в первый же день. По каким-то причинам они ещё не уехали на каникулы.
       Узнав, что я получила пятёрку за письменные работы, Динара сказала мне кратко и весомо:
      -- Молоток!
       Вечером, а, может быть, удивительной голубой ночью мы пошли гулять к железнодорожным путям, что проходили за нашим общежитием. Поднялись на эстакаду и долго стояли там, опершись о перила. Динара рассказывала о своих однокурсниках, институтских друзьях, потом молчала... И вдруг низким, тревожащим душу голосом сказала:
       - Смотри, какое небо - только в Москве такое! Володя Китайский это точно увидел: "В этом городе сумерки - не вечернего цвета..."
       - А кто такой Володя Китайский?
       Над нами висело голубое в пепельной дымке небо. Я слушала рассказ о поэте Владимире Китайском. Учился во ВГИКе, жил, любил, из жизни ушёл по собственной воле. С ним была связана тайна, которую Динара старательно обходила. Но вот стихи его она читала! И даже спела песню на его слова:
      
       Добрый путь вам, товарищи,
       Постою на мосту, -
       Добрый путь приезжающим
       В милый город Москву.
       В этом городе умников -
       Вас, наверно, не встретят,
       В этом городе сумерки -
       Не вечернего цвета.
       Из-под Омска и Винницы
       Вы, питомцы гостиницы,
       Из Хивы и Калуги вы,
       Подивитесь в испуге вы:
       Там студенты все вещие,
       И от скук и простуд
       Длинноногие женщины
       Много курят и пьют...
       Что ни вечер, там празднуют
       Именины иль смерть!
       Да не минут соблазны вас
       В незабвенной Москве!
       А вернётесь вы к луковицам,
       Тракторам и чернильницам,
       Там однажды аукнется,
       Сердце трижды откликнется!
      
       Дух этой песни удивительно совпадал со всем, что рассказывала Динара: и город Москва - милый сердцу и незабвенный, и все студенческие годы - единственны и неповторимы. Они окажутся оазисом во времени и будут посылать из прошлого узкий и светлый луч, тревожа сердце и окликая душу.
      
       Всё это произвело на меня впечатление, которое осталось на годы. И когда моя дочь, лет тринадцать спустя, закончила школу и никуда не хотела уезжать из Минска, я чуть ли не силой вытолкнула её в Москву - чтобы у неё в жизни были и остались навсегда эти незабываемые пять студенческих лет: друзья, спектакли, концерты, выставки, стихи в Политехническом и на площади Маяковского, посиделки в общежитии и голубое ночное небо в пепельной дымке...
      
       Динара дала мне тоненькую тетрадочку, в которой аккуратно были переписаны несколько стихотворений Китайского. Я хочу привести их все. Не потому, что они такие выдающиеся, а потому, что стихи эти были культовыми у студентов ВГИКа тех лет, и, видимо, неслучайно - они точно передавали дух, ощущение времени и нравов середины шестидесятых. И ещё - затем, чтобы сохранить. Боюсь, что они никогда и нигде не были опубликованы и могут навсегда исчезнуть вместе с "хламом", который сегодняшние внуки торопятся вынести на мусорку, едва проводив своих предков в лучший мир.
       Итак, Владимир Китайский.
      
       *
       Натали,
       мой милый ангел!
       Сердцу срок -
       начертить тебе пять строк
       на коричневой бумаге.
       Потому что у бродяги
       белой - нет.
       Пистолет -
       достояние бродяги!
       Целый свет
       на коричневой бумаге -
       вот привет
       настоящего бродяги!
      
       Натали,
       напиши мне, как живёшь ты
       там вдали...
       Мне так грустно, оттого что
       так
       вдали...
       Оттого, что осторожна
       Натали!
      
       А за мной - снуют поганки!
       У берлог
       пыль дорог,
       оседая, ветви клонит.
       Видит Бог -
       сколько мог себя неволить,
       столько мог!..
       Кто-то голову уронит
       в мокрый
       мох!
      
       Никому я зла не сделал,
       ни обид.
       Но указом Королевы -
       я бандит.
       Я не вытоптал посева,
       и не вор.
       Но указом Королевы -
       на позор!
       Длинноглазой Королевы
       зелен взор!..
      
       Ну, так что же,
       Ну, так что же,
       Натали? -
       Смерть случится, но - попозже!
       Ты таи
       нашу тайну,
       наше место,
       место встреч...
       Не перечь,
       если кто-нибудь из местных
       там, вдали,
       назовёт тебя невестой,
       Натали!
      
       *
      
       ПЕСНЯ
      
       Приснился вереск сегодня мне,
       Цветущий вереск в моей стране,
       Зелёный вереск на склоне гор,
       И тихий шелест, и в нём укор.
       Песня о милой, о милой,
       Той, что меня не забыла...
      -- Ты любишь мало, - сказала Мэй, -
       Тебя ждёт слава - ступай за ней.
       Ищи за морем, в чужом краю,
       Найдёшь ты вскоре судьбу свою.
       Песня о милой, о милой,
       Той, что меня не забыла...
       Где аист плачет у пирамид,
       В песке горячем мой труп зарыт.
       И не надеюсь с тех пор, с тех пор
       Увидеть вереск на склоне гор.
       Песня о милой, о милой,
       Той, что меня не забыла...
       Приснился вереск сегодня мне,
       Цветущий вереск в моей стране,
       Зелёный вереск на склоне гор,
       И тихий шелест, и в нём укор...
       Песня о милой, о милой,
       Той, что меня не забыла...
      
       *
      
       Окно в переплёте.
       Снегирь в переплёте.
       Стихи в переплёте.
       Дела в переплёте.
       И я - в переплёте.
       А вы - в переплёте?
       И как вы поёте?
       Неужто не врёте?
       Ах, дяди и тётё!
       Это нечестно - жить в переплёте!
       Безынтересно -
       мыслям и плоти!..
      
       *
      
       Кто у тебя в гостях
       сегодня вечером?
       Не про меня ль острят
       сегодня вечером?
       А, я тебе затем
       сегодня вечером,
       чтобы запасом тем
       их обеспечивать!
      
       За сколько сот растрат
       сегодня вечером
       они тебе простят
       сегодня вечером?
       Но ты не можешь знать -
       ты опрометчива -
       насколько ложен взгляд
       сегодня вечером!
      
       Что эти люди пьют
       сегодня вечером?
       Что эти люди лгут
       сегодня вечером?
       Кому из них - отсель
       сегодня вечером?
       И с кем из них - в постель
       попозже вечером?
      
       Ты будешь с ним проста
       сегодня вечером...
       О, путь от глаз до рта
       и до предплечия!..
       За сколько сот обид,
       за разноречия
       он в эту ночь простит,
       что после вечера!..
      
       А мне - вокзал и порт
       сегодня вечером,
       и телеграфный код
       сегодня вечером.
       Мне на тебя - копить
       противоречия,
       и так тебя любить,
       как и до вечера!
      
       *
      
       Уходят песни от меня,
       как женщины в тиши...
       Пусть удлиняют тени дня
       мои карандаши!
      
       Уходят песни от меня...
       Поймите мой испуг!
       Уходят люди от меня -
       разрублен круг -
       бегут, как крысы с корабля,
       за другом друг.
      
       Кто ж подал знак,
       кто первым был?
       Ах, это ты!
       Я говорил,
       не до могил
       с тобой слиты.
      
       Я твёрдо знал -
       и верно знал -
       я знал до дна -
       никто не пожелал мне зла,
       но все боялись - допоздна...
       Не ты одна!
      
       ...Уходят песни от меня
       в чужие губы и края,
       в чужие руки и сердца,
       в чужие семьи... от отца
       уходят дети. Точно так же,
       как вещи после распродажи -
       на возвращение - ни шанса! -
       так исчезали дилижансы,
       и короли, и императоры,
       их коалиции, сенаторы...
       Уходят песни от меня.
      
       Ушли,
       мне ж бодрствовать, покуда,
       как после праздничного дня,
       в шкафы не убрана посуда.
      
       *
      
       - Нет, вы не любите меня,
       дон Фредерик, дон Фредерик!..
       Зачем печален милый лик
       при блеске солнечного дня?
      
       Быть может, вам тяжёл мой шлейф,
       дон Фредерик, дон Фредерик?
       Его укоротим мы вмиг,
       зовите же весёлых швей!
      
       Ах, я не там ищу предмет,
       дон Фредерик, дон Фредерик!
       И показалось мне на миг,
       хоть нет достаточных улик...
      
       Дон Фредерик!
       Остерегитесь.
       Я горда,
       Дон Фредерик, дон Фредерик,
       и не желала б никогда
       услышать ваш предсмертный крик...
      
       - О, Королева! Я скорблю...
       (Дон Фредерик, дон Фредерик!)
       К другому сердцу я приник...
       Я вашу фрейлину люблю.
      
       Она прекрасней королев.
       (Дон Фредерик, дон Фредерик!)
       И я скажу вам напрямик:
       ей был бы странен этот гнев,
       неосторожный гнев владык.
       ......................................
       Дон Фредерик!..
      
       *
      
       Я ухожу в хорошем настроении,
       я, как ребёнок, вами умилён.
       А вы - узнав - простите мне растерянность,
       что я, прощаясь, не назвал имён.
      
       Я ухожу, а вы пока останьтесь...
       Ну, дай вам Бог, ну, дай вам Бог всего!
       Я к вам почти не ощущаю зависти,
       и ухожу, пока не рассвело...
      
       Любимая, единственная, краткая!
       Я рад простить вам - всё, что есть простить!
       Не забывая делать физзарядку,
       не эабывайте иногда грустить -
      
       о том, что певчих птиц так мало в городе,
       и слишком много щебня и стекла,
       о том, что мне невероятно холодно
       без вашего нещедрого тепла.
      
       Теперь вы мне поверите?
       Поверьте!
       Я счастлив, что отчасти с вами квит,
       что я любил вас - видите - до смерти,
       как в детстве обещаются любить.
       *
      
       Подозреваю!
       Подозреваю!
       Себя счастливым
       подозреваю.
       Безмерно лживым,
       презренно нежным.
       Подозреваю,
       что неизбежно
       всё это кончится -
       их точек зренья
       и их пророчеств
       осуществленьем.
      
       *
      
       Володя не приехал поступать к Кулешову - насколько я понимаю, был внутренне не готов и не очень понимал, что значит "телевизионное отделение". Да и "матушка", как видно, сделала всё, чтобы удержать его дома: перехватила и не отдала ему вызов на вступительные экзамены, задержала, насколько могла, мою телеграмму - время и утекло.
       Он написал, что ждёт меня в Грозном, чтобы вместе со мной и своим другом, ленинградским художником Борисом Радченко, уйти на недельку в горы.
      
       ...Мне жаль, что ты не приехал. В будущем году игровиков будет набирать Герасимов - красногвардейская сволочь. Попасть к нему у тебя шансов почти нет, а если и попадёшь, то выгонит с первого курса. Недавно был просмотр работ его дипломников на площадке - ну, и красногвардейцы растут! Достойные продолжатели! Тебе в такой шайке не быть. Тебе нужно к Ромму (а он будет набирать года через три-четыре) или - к Кулешову. Пойми, выбрать правильно мастера - важнее, чем выбрать отделение
       Что касается моего приезда в Грозный, думаю, что после того, как ты получишь письмо матушки, которое я выслала тебе, своего приглашения ты не повторишь.
      
       Увы! Получив письмо "матушки" и устроив дома разнос - такой, что сестрица Валюшка, с её бесценным умом, видимо, бывшая вдохновительницей сего писания, мгновенно исчезла и не появлялась на родительском подворье несколько дней, Володя по-прежнему продолжал звать меня в Грозный. И даже, когда уехал работать в пионерский лагерь, куда, конечно же, спровадили его родные, писал:
      
       ...Пусть это не станет причиной твоего неприезда ко мне. Дай телеграмму на адрес лагеря - и я прилечу.
      
       Объясняя, почему, получив, наконец, мою телеграмму о допуске к экзаменам, он не бросил всё, и не помчался в Москву поступать в очередной раз во ВГИК, он, с одной стороны, писал трезвые вещи:
      
       ...Я понял, что мне нужно, как можно скорее, закончить институт, потому что слабеет зрение. Я всегда старался не думать об этом, забыть это. Скрывал, что у меня положение с глазами гораздо серьёзнее, чем у Льва. Скрывал - только из желания жить, только из гордого самолюбия, из желания быть всегда боеспособным. Даже сейчас я пишу тебе это напрасно.
       Когда я уезжал в Сибирь, Генка (мой товарищ) говорил мне: "Хольд! Хольд! (Так звали Володю друзья.) Ведь ты же слепой! Ну, куда едешь? Ты ведь погибнешь". Я доказал ему и главное - самому себе, что я боеспособен, как "космонавт". Возможно, это доказательство мне обошлось во что-то. Но я доказал. Почти, как Корчагин. А глаза... Надеюсь на медицину.
       ...и не могу бросить мать сейчас, когда только что умер отец, хоть она и подложила тебе мощную свинью.
      
       С другой стороны, в письме проскочили слова, не на шутку меня встревожившие:
      
       ...знаю, это слабость, это называется - "засасывает". Это - "Ионыч".
      
       Для меня они прозвучали, как "SOS". В нашей лексике чеховский Ионыч был символом гибели духовного начала в человеке, капитуляции его воли перед жизненными обстоятельствами. Поэтому, когда я сдала экзамены, прошла через мандатную комиссию, на которой могла ждать любого кирпича на голову, когда отработала вместе со всеми две недели на строительстве учебной студии и оказалась перед выбором: куда ехать на оставшиеся до учебного года десять дней - для меня выбора не было. Я рванулась в Грозный, хотя мама и дети ждали меня во Фрунзе.
      
       Сейчас, вспоминая всё, ужасаюсь своему решению, но тогда - я не выбирала. Я бросилась спасать друга.
       Пока работала на стройке, от Володи пришло несколько писем - всё об одном и том же:
      
       ...Рад за тебя безбрежно! Я стучал по дереву и молился, а, чтобы усилить действие молитвы, даже перекрестился Быстрее приезжай! Жду! Если приедешь, возьмём палатку и на недельку двинем в горы. Проведём эти дни среди великолепной природы, среди гор, где ступали ноги Шамиля и его мюридов.
       Итак, жду! Так рад за тебя, что даже не могу ничего сказать. Жду!
       Лорилу.
      
       Но не эти призывы определили моё решение, а только "SOS", услышанный мной. "Засасывает", "Ионыч" - этого я перенести не могла и кинулась на помощь. Моё последнее письмо заканчивалось словами:
      
       ...До встречи на грозненском вокзале.
      
       Но встречи на грозненском вокзале не было. Меня никто не встретил.
       Конечно, можно было взять обратный билет и уехать в Москву. Но я ведь приехала спасать друга. И не знала, что с ним и где он. Я села на трамвай и с одной пересадкой добралась до улицы Нурадилова. Раньше это слово я видела только на конвертах Володиных писем, сейчас -  с волнением прочла на табличке углового дома. И с тем же волнением шла по улице, пока не увидела дом  41. Такие знакомые цифры - тоже с конверта.
       Несколько секунд я стояла в нерешительности перед большими серыми воротами. Позвонила, не представляя, что меня ждет, когда в них откроется калитка. Она открылась. В проёме грудью вперёд стояла не слабых размеров женщина и взирала на меня с удивлением.
      -- Вы из лагеря - пионерка?
       Я не успела сообразить, о чём она, как увидела из-за круглого плеча её юную девочку - радостно вскрикнув, она в стремительном порыве бросилась и повисла у меня на шее. Томочка! Якутская кузина Володи, когда-то ставшая невольной виновницей моих слёз и всей трагической эпопеи, связанной с моим полётом в Тикси.
       Два года назад, когда мы с Володей возвращались из Тикси "на материк", как говорят на севере, Томочка ехала с нами до Братска. Там наши пути разошлись: мы сделали остановку в неузнаваемом, расстроившемся новом городе, чтобы повидать "старых" друзей, а Томочка держала путь на юг - ехала отдыхать в Сочи. Видимо, это краткое дорожное знакомство оставило в ней какой-то след, и теперь она бросилась ко мне в таком порыве, будто к самому дорогому человеку. Я была тронута и обрадована: я уже была не одна.
      -- Это Надя! - сообщила она в радостной непосредственности.
       Женщине было около сорока, и я поняла, что это "Валюшка".
      -- Так вы  - Надя... - сказала она растерянно и несколько разочарованно. - А я думала, пионерка приехала из лагеря от Володи...
       Томочка схватила меня за руку и, оставив у калитки обескураженную кузину, увлекла в дом, прямо - в Володину комнату.
      -- Ты слышала, - сказала она с некоторой долей восторга, - она приняла тебя за пионерку!
      
       А дальше - полный провал в памяти. Из встречи с Евгенией Фёдоровной помню лишь короткий диалог:
      -- Я же просила Вас оставить Володю. Он не может быть вашим мужем.
      -- Но он мне не только муж - он ещё и друг. И в первую очередь - друг.
      -- Значит, вы приехали к нему, как к другу?
      -- Да!
      
       Вечером примчался Володя. Он водил пионеров в поход, и, вернувшись в лагерь, получил мою телеграмму. Сбросил рюкзак, вскочил на шоссе в попутку - и был таков.
       Почти всю ночь мы проговорили - слава Богу, было о чём. А на следующий день уехали в лагерь.
      
       И снова провал в памяти. Следующая картинка: мы с Борей Радченко, ленинградским художником, старым другом Володи, стоим среди высокой травы в просторном ущелье. Слева чеченские усадьбы - в ряд стоят несколько домов, с воротами, заборами и собаками. Впереди, неподалёку, виден огороженный высоким забором пионерский лагерь. Справа два свежесрубленных дома с пустыми проёмами окон и дверей, за ними шумит горная речка. Володя стоит рядом и объясняет мне, что в лагерь посторонних не пускают - нам придётся пожить здесь два дня, пока у него закончится смена, а потом мы возьмём палатку и отправимся в горы.
       Он ведет нас в ближайший из срубов. Там уже настелен пол, но светлые доски сплошь истоптаны грязными подошвами.
      -- Здесь только нужно помыть пол, - говорит Володя, - и можно спать. А после отбоя я приду, принесу поесть.
       И ушёл.
       Всё остальное помню, как сон наяву. Борис подобрал валявшееся у крыльца ведро, сходил за водой на речку, где-то взял тряпку и, пока я мыла пол, он раскрыл неподалёку от дома этюдник и начал работать.
       Я вымыла пол, постояла, посмотрела, как быстро впитываются в тёплое дерево остатки влаги, и вдруг ощутила, что не хочу здесь ночевать. Не хочу, не могу! Я вышла на крыльцо. Солнце клонилось к острому гребню гор. Со стороны чеченских дворов тянуло дымком, приятным знакомым запахом горящего кизяка. Почти машинально я перешла дорогу, вошла в один из дворов, подошла к женщине, сидевшей у догорающего кострища с большим казаном, и попросилась на ночлег. Она недобро взглянула на меня и кратко бросила:
       - Нет!
       Я растерялась, подумала, что она не поняла меня.
      -- Мне только до утра...
      -- Мы не берём чужих. Зачем приехала?
      -- К брату. Он работает в лагере.
      -- Так и иди туда.
      -- Туда не пускают посторонних...
       - Сестра брату - не посторонняя, - чеченка смотрела на меня с нескрываемым презрением.
       Я повернулась и медленно пошла к калитке. Унижение и боль - всё, что я ощущала в тот момент.
       Прямо передо мной вдруг остановился автобус. Какой-то чеченец, видя мою нерешительность, сказал:
       - Последний! Сегодня больше не будет.
       Я села и уехала в Грозный.
       Евгении Фёдоровне сказала, что переночую, а утром - в Москву. Думаю, что она была довольна,
       Но всё перевернулось. Не успела я лечь спать, как дверь комнаты с силой распахнулась, и вошёл Володя. Налетел, как безумный смерч. Вот, что меня всегда пробивало насквозь, и за что я его любила - это его способность совершать отчаянные, порой совсем безумные поступки, подчиняясь только чувствам и не думая о последствиях.
       Конечно, я всё ему простила. Договорились, что он вернётся в лагерь, закончит смену, а там уж мы решим, как быть дальше.
       Но в лагерь надо было возвращаться немедленно. Завтра на утро была назначена спартакиада, которую Володя, как физрук, готовил. И сегодня вечером он должен был быть на оперативке, посвященной этому событию, но уехал, не отпросившись. Теперь рассчитывал на то, что, появившись рано, заслужит прощение.
       Всё, что произошло в дальнейшем, Володя рассказал, когда мы встретились.
       Был одиннадцатый час вечера, когда он вышел на шоссе, надеясь поймать попутку... Пустота, темень и безлюдье. Вдруг откуда-то появился чеченец, такой же одинокий запоздавший странник. Пошли вместе - вдвоём веселее. Шли часа четыре, до поворота в Старые Атаги - селенье, где когда-то родился мальчик, которого судьба швырнула в Киргизию, где, уже юношей, он гениально танцевал в столичном театре оперы и балета единственный танец - испанский - в "Лебедином озере". В годы моей школьной юности его звали Мишей Есенбаевым. Позже, когда чеченцам разрешили возвратиться на родину, он вернул своё настоящее имя и стал всемирно известным танцовщиком Махмудом Эсамбаевым. В Киргизии это было невозможно - хватало своих национальных кадров, и Миша годы прозябал с единственном танцем в единственном балете - и то, только потому, что не было ему равных по темпераменту и умению так убедительно передать испанский характер.
       Да простит мне читатель, если таковой когда-нибудь будет, мои отвлечения и прыжки в сторону, ибо есть вещи, о которых невозможно не вспомнить.
       Итак, наши ночные путники, дошли до поворота в Старые Атаги, там дороги их расходились - попутчик Володи был уже дома и, не желая расставаться со спутником, звал к себе на ночлег:
       - На ковре положу. Отдыхать будешь, утром поедешь...
       Но Володя упорно стремился в лагерь, и дальше отправился в одиночку. Он шёл ещё часа два, засыпая на ходу. Когда не стало больше сил, свернул от шоссе подальше в сторону, лёг на теплую землю и провалился в сон.
       - Живой или неживой? - донеслось сквозь плотную пелену.
       Володя открыл глаза: верхом на лошади сидел чеченец.
       - Живой! - чеченец улыбнулся.
       Была предрассветная синь, и на востоке уже розовел край неба. Встал и пошёл. Тут же попалась попутка. Но зря старался: директор лагеря, увидев его, кратко изрёк:
       - Ты уволен!
       Володя собрал и сдал по акту всё спортивное имущество, рассчитался и уехал в город.
       Утром Евгения Фёдоровна, открыв дверь в Володину комнату, застала нас в постели. Разразился скандал. Валюшка кричала, что он, неблагодарный, подвёл её - это она устроила его в пионерский лагерь, а он подорвал её репутацию. И много ещё, чего я уж не помню.
       Матушка с криком "Вон!" схватила что-то из моих вещей и швырнула с порога во двор, под ближайшие кусты.
       Я уложила чемодан. Володя сказал, что едет со мной. Так, с двумя чемоданами в руках, мы покинули гостеприимный двор Евгении Фёдоровны. Нужно было ещё зайти за характеристикой в школу, где Володя весь год преподавал черчение и труд, и в нефтяной институт - за документами, чтобы в Москве он мог оформить своё студенчество, как договаривались когда-то с деканом, в инженерно-строительном институте.
       Всё это мы проделали оперативно и быстро, но когда зашли в сберкассу, где Володя собирался забрать свои денежные сбережения, ему их не дали, потому что тут уже побывала матушка и оставила заявление с просьбой - деньги её двадцатипятилетнему сыну не выдавать. Абсолютно незаконно, но в Чечне - свои законы. Времени качать права у нас не было, и мы бросились на вокзал. Билеты были только на завтра, мы взяли их, но решили, во что бы то ни стало, уехать в тот же день. Поезд уходил в полночь. На наше счастье, отправление задержалось на несколько минут, и тикали уже следующие сутки. Проводник посмотрел на часы, покрутил наши билеты, всё понял, взглянул на наши лица и махнул рукой:
       - Садитесь!
       Так мы, почти без гроша в кармане, уехали в Москву, где для каждого из нас начинался новый отсчёт нашей жизни.

    2008 г.

      
      
      
      
      
      
      
      
       .
      
      
      
        
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       49
      
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Крупп Надежда Николаевна (nkrupp@bk.ru)
  • Обновлено: 14/10/2010. 162k. Статистика.
  • Глава: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.