Lib.ru/Современная литература: Деган, Мириам. Благотворная жажда (о поэте Довиде Кнуте и дочери композитора Скрябина Ариадне)

"Я, ДОВИД..."

Стихи Довида Кнута и воспоминания о нем

Печатается по тексту публикации в журнале "Литературное обозрение" номер 2, 1996.

Все права защищены.
Перепечатка без письменного разрешения правообладателя
будет преследоваться по закону.
За разрешением обращаться:
akudryavitsky[at]hotmail.com

П р е д и с л о в и е

Вокруг судьбы и даже самого имени поэта Довида Кнута (1900--1955), со временем накапливается все больше загадок. Неясно даже, как звучала по-русски его настоящая фамилия -- Фихман или Фиксман: в разных изданиях приводятся оба этих написания. Рискнем предположить, что первое из них правильное, а во втором русская буква "х" оказалась прочитанной как латинское "х" (икс). Многого не знаем мы и о жизни поэта. Заполнить некоторые пробелы, очевидно, поможет публикуемый нами текст -- отрывки из неизданной книги.

Роман Мириам Деган, название которого в весьма вольном русском переводе звучит как "Благотворная жажда", -- это, собственно, беллетризованные воспоминания. Его герои -- два человека, чьи имена очень многое должны говорить читателю. Это супружеская пара Довид (именно так, хотя в романе он назван Давидом) Кнут и Ариадна Скрябина. Первого из них мы уже вкратце представили, вторая же -- дочь знаменитого композитора Александра Николаевича Скрябина.

Представим и автора этой книги. Под именем Мириам Деган выступает дочь Ариадны от первого брака, Татьяна. Таким образом, мы имеем возможность познакомиться с воспоминаниями очевидца, "заставшего" значительный (как по длительности, так и по значимости) период жизни поэта. Роман, в общем-то, не совсем о нем, главная фигура здесь -- Ариадна. Это вполне естественно, когда дочь пишет о матери, причем о матери, трагически погибшей в молодом возрасте. Впрочем, судьбы двух героев книги настолько тесно переплелись, что рассказ об Ариадне независимо от воли автора превращается в рассказ и о Довиде Кнуте.

Каким был этот человек? Мы, в сущности, довольно мало о нем знаем, хотя в своих воспоминаниях о нем пишут (вернее, упоминают) Н. Берберова, З. Шаховская, В. Яновский... Именно поэтому мемуары человека, знавшего Кнута довольно близко, вызывают у нас особый интерес.

В ранних стихах поэта звучал, по выражению Г.П. Федотова, "голос тысячелетий, голос библейского Израиля"; стихотворение же, описывающее еврейские похороны, тот же Федотов назвал "прекрасным откровением русско-еврейской музы". В первой книге 1925 года, "немного странно озаглавленной" -- "Моих тысячелетий", поэт воспел "особенный, еврейско-русский воздух". Экспрессия, энергия чувств Д. Кнута не могли не обратить на себя внимание читателей. Круг последних, впрочем, был узок: не так уж много во Франции было русских эмигрантов, а среди них -- любителей поэзии. Зинаида Шаховская, впрочем, приводит эпизод, надо думать, польстивший самолюбию молодого поэта: как-то его узнал и вызвался отвезти домой парижский таксист, русский и к тому же любитель поэзии.

Сравнивая Кнута с другими литераторами русской эмиграции, Андрей Седых пишет: "А Довид Кнут был другого рода, он не был богемой. Вопреки тому, что делал целый ряд других людей -- художников, молодых литераторов, -- он работал. Он очень гордился тем, что развозил на трехколесном велосипеде какие-то товары по Парижу. Потом он работал в мастерской по раскрашиванию платков. Пошуары, кажется, они назывались". "В двадцатых годах он держал дешевый ресторан в Латинском квартале, где его сестры и младший брат подавали. До этого он служил на сахарном заводе, а позже занимался ручной раскраской материй, что было в то время модным", -- добавляет Нина Берберова. Отметим еще, что он ухитрился получить во Франции образование -- диплом бакалавра он защитил по специальности "инженер-химик".

Собственно, жизнь Кнута не ограничивалась работой для заработка, писанием стихов и прогулками по Парижу, до которых он был большой охотник, равно как и до сидения в монпарнасских кафе. Яновский рассказывает, как Кнут, обладатель "кажется, румынского паспорта", "вдруг сорвался с места и начал кочевать по странам средиземноморского бассейна". Родители его к этому времени уже умерли, и он воспользовался своей свободой, вернее, неприкаянностью, чтобы хоть немного посмотреть мир. В публикуемых нами мемуарах весьма интересно свидетельство автора о том, что во Франции Кнут ощущал себя изгоем и сопоставлял мироощущение свое и Кафки. То, что он в тексте говорит о Кафке, вполне может быть отнесено и к нему самому.

Потом он женился. О первой жене его, Сарре, которая в публикуемых нами воспоминаниях названа "женщиной красивой и беспечной", гораздо лучше отзываются как Нина Берберова ("милая и тихая жена"), так и Василий Яновский ("добрейшая, скромная женщина"). Но, наверное, доброты и скромности маловато, чтобы стать alter ego поэта, трудно себе представить, чтобы он мог жить домашними ценностями. Впрочем, у этой супружеской пары были дети (по сообщению Яновского, двое или трое). Зинаида Шаховская пишет, что, когда Кнут "открыл свое дело, его [дело] твердой рукой вела первая его жена, Сарра". Как видим, один и тот же человек может представать совершенно разным, даже диаметрально противоположным по своим качествам ("беспечная" и "твердой рукой"), в воспоминаниях разных людей. Как складывалась супружеская жизнь Кнута с первой женой, мы не знаем, известно лишь, что он в конце концов развелся с нею.

Тем временем за первой книгой Кнута последовала вторая, которая так и называлась -- "Вторая книга стихов" (1928). Глеб Струве отмечает, что Кнут в ней "развивал тему религиозного приятия мира". Весьма примечательно здесь программное стихотворение "Ковчег": поэт называет братом Ноя, спасшего от потопа людей и животных. Стихотворение стало пророческим: из мемуаров его падчерицы мы узнаем, скольких людей спасли от смерти в фашистских застенках Давид и Ариадна. Их жизнь, теснимая вихрями предвоенных страстей, потекла в русле лучших традиций русского гуманизма. Гуманизм этот не только декларировался в стихах, но и был действенным, несмотря на смертельный риск. Рассказ о предвоенных и военных годах наиболее интересен в мемуарах, поскольку восполняет многие пробелы в биографии поэта.

В 1932 году Довид Кнут выпустил третью свою книгу стихов -- "Парижские ночи". Это одна из лучших поэтических книг русской эмиграции. Ее достоинства признавал даже сверх строгий критик В. Ходасевич: "Кнут <...> становится старше поэтически. Его новая книжка свидетельствует о поэтическом созревании, а не о лирическом охлаждении. Кнут сделался строже к своим стихам, проблема формы сама собой, наконец, перед ним становится -- и вполне естественно, что легкость, с которою прежде стремился он просто запечатлеть на бумаге свое "волнение", сменяется тяжестью сознательного художественного творчества".

В третьей книге, по выражению Струве, "Библию и воспоминания детства заменяет "равнодушно-веселый Париж". Новые стихи Кнута -- уже вполне в духе пресловутой "парижской ноты". "Тональность" их -- это не глубокая скорбь Адамовича, не тоска и изменчивость настроений Анатолия Штейгера, не пластичность и музыкальность Поплавского и не философская глубина Анны Присмановой; его "нота" -- это человеческая боль, провидческое предчувствие новых несчастий. "Захлопотала юркая беда", "гибель мира снится", -- вот его тональность. И еще -- сочувствие страждущим, "обреченным гибели и тьме".

Книга 1938 года (четвертая) называется "Насущная любовь". Любовь к Ариадне -- счастливая любовь, она не "рассудительна и зла", по выражению Ахматовой; это любовь-жалость по отношению ко всему миру, а особенно к "обреченным гибели и тьме". Увы, именно из-за того, что это книга преимущественно любовной лирики, она заметно слабее предыдущей. Кнут не мог этого не понимать, но все же позволил книге выйти в свет. Значит, он хотел, чтобы остался "памятник нерукотворный" этой любви, значит, он любил по-настоящему.

Интересно проследить эволюцию Ариадны -- сперва скучающей светской дамы, женщины с хорошим вкусом, но без определенной жизненной цели, затем же -- сознательного борца с фашизмом. Гибель Ариадны -- поистине героическая -- стала венцом ее жизни. Она всей судьбой своей заслужила памятник, что поставлен ей в городе Тулузе. А что же на родине? Упоминания о ней нам встретились всего в двух книгах. В переизданных в России воспоминаниях В.Яновского о парижской эмиграции автор, явно не способный простить Ариадне, "женщине колоритной и страстной", что она перешла в иудейскую веру, пишет, что ее верования теперь стали "с черносотенным оттенком". Поверим ли мы столь недоброжелательному отзыву после того, что мы узнаем об Ариадне из мемуаров дочери? В книге Джона Глэда "Беседы в изгнании", изданной в Москве в 1991 году, об Ариадне вспоминает прозаик и журналист Андрей Седых. Он настроен по отношению к ней совсем по-другому, называет ее "глубоким, интересным человеком", "изумительной женщиной", вспоминает, как она заплакала, услышав еврейский анекдот. Да, это уже похоже на правду. К сожалению, автор фантазирует, рассказывая о ее гибели: "Она переводила группу еврейских детей в Швейцарию, а Довид переводил другую группу. Довид благополучно перевел свою группу, а ее накрыл немецкий патруль, открыл огонь -- и ее убили". Эту версию повторяют и другие.

Наша публикация позволяет восстановить истинную картину гибели Ариадны, сраженной вовсе не немецким патрулем, а вишистским полицейским. Добавим лишь, что в предвоенные и военные годы она совершила нечто большее, чем один геройский поступок. Вся ее жизнь стала подвигом, как жизнь другой русской женщины, также погибшей в борьбе с фашизмом, -- матери Марии.

В 1949 году вышла книга Довида Кнута "Избранные стихи", еще через десять лет -- посмертная подборка стихов в эмигрантском журнале "Грани". Исчерпывают ли все эти бесспорно интересные тексты позднее творчество Кнута? Лирический поэт с годами, когда пламя в душе угасает, часто становится автором философской лирики. Это -- благоприятная метаморфоза, но мы не знаем, произошла ли она с Кнутом.
Знаем мы лишь то, что во время войны голодный, бесприютный мир парижского эмигрантского бытия погиб. Многие литераторы -- Ю. Мандельштам, Р. Блох, Б. Вильде, И. Фондаминский, М. Горлин и другие -- погибли вместе с ним. Но и те, кто выжил, поняли: после войны все будет "не по-прежнему". Довид Кнут, потеряв Ариадну, в конце сороковых годов покинул Францию вместе со всеми детьми -- своими, Ариадны и общими -- и обосновался в Израиле. Быть может, он опять ощущал себя Ноем, спасшим от превратностей судьбы хотя бы ближних своих. "Протяжный звон песка / и горький зной земли обетованной" поэт предчувствовал еще в стихотворении, опубликованном в 1928 году и оказавшимся пророческим. С поэтами такое бывает.

После гибели Ариадны Кнут женился, но от "юркой беды" не ушел: его постигла тяжелейшая болезнь -- опухоль мозга, а потом и безвременная кончина. Зная о мучительных головных болях Джона Голсуорси, умершего от того же заболевания, предположим, что вряд ли все кончилось так идиллически, как описывает Нина Берберова: "В Тель-Авиве, в созданном им Ноевом ковчеге, окруженный всеми <...> отпрысками и новой женой и, видимо, счастливый, он умер в 1955 году, пятидесяти пяти лет от роду".

Что создал он в последние годы? Верно ли предположение Глеба Струве, что Кнут "начал, по-видимому, писать на иврите. Для русской поэзии он был бы, вероятно, потерян"? Пока считается, что не верно. Быть может, найдутся и написанные по-русски последние его стихи. Кто знает, вдруг поэт сумел еще раз выйти на высочайший поэтический уровень "Парижских ночей", написать строки, подобные этим:

Словно в щели большого холста,
Пробивается в небе дырявом
Ослепительная высота,
Леденящая музыка славы.

Хотелось бы, чтобы грядущий читатель смог открыть итоговую книгу Довида Кнута (которую тот, без сомнения, заслужил) и совершить прогулку по его поэтическим мирам, подобную тем, которые совершал с ним Андрей Седых: "Мы часто ходили по Парижу, через весь Париж, который так красив по ночам. В освещенном ночном Париже горели тысячи газовых фонарей, мы ходили на Конкорд и на Елисейские поля. Никого не было, ни живой души не было, и нам казалось, что это только для нас двоих горят сотни фонарей, для того, чтобы нам было красиво и приятно".

Анатолий Кудрявицкий

Москва, 1996 г.

Мириам ДЕГАН

БЛАГОТВОРНАЯ ЖАЖДА

Главы из романа

Из главы X

Однажды Ариадну пригласили на вполне обычный поэтический вечер, где авторы читали свои стихи. Она собиралась отказаться, поскольку такие мероприятия часто ее разочаровывали. Однако пригласившая Ариадну особа сообщила, что готовит сюрприз: речь шла об одном поэте, перед которым, как ей было известно, Ариадна преклонялась. Та поддалась на уговоры, пришла, пристроилась в стороне от других, украдкой взяла сигарету и полузакрыла глаза, чтобы лучше чувствовать мелодию русского стиха.

Время тянулось бесконечно. Сквозь опущенные ресницы она наблюдала, как мужчины с воодушевленным видом, словно пробуя слова на вкус, перекатывали их во рту, а затем произносили, торжественно и с непререкаемой уверенностью; как женщины, слишком располневшие и чересчур накрашенные, навязывали слушателям свои зарифмованные фантазии, то с пафосом, то со слезами в голосе.

И вдруг все переменилось. Выступал очень смуглый человек с горящими глазами. Это были те стихи, которые она предпочитала всем другим, некоторые даже помнила наизусть и сейчас шептала вместе с ним, счастливая, что слышит наконец, как из великолепных звуковых сочетаний рождается причудливая мелодия.

Он выговаривал слова громко, но без лишних модуляций, ритмично и четко, и каждое из них, обладая внутренней образностью, включалось в единую мозаику текста, богатую и насыщенную, которую постепенно складывала его неторопливая декламация.

Блаженство укачало, убаюкало Ариадну, и вдруг она вздрогнула, как от удара, пораженная только что осознанным фактом: это ведь тот самый Давид Кнут, поэт, встречи с которым она ждала столько лет, которому мечтала сказать о своем безумном восхищении, но их пути по какой-то нелепой случайности еще никогда не пересекались. Они не встречались ни в салонах, ни в кафе; никто не привел его к ней раньше, как будто изменчивая, но непреклонная судьба безошибочно выбрала для этого нужный момент.

Теперь она вглядывалась в этого человека пристально, оценивающе, изучала жадно, будто он уже принадлежал ей. Поэт был маленького роста, по-средиземноморски смуглый. Изящно, плавно взмахивая руками, он жестами как бы пояснял свои мысли, "аккомпанировал" звучанию своего низкого голоса. Русские слова, нетривиальные и в то же время простые, текли, струились единым завораживающим потоком, и перед очарованными слушателями разворачивался свиток образов, магических и все же реалистичных, земных.

Ариадну переполняли разнообразные и доселе неведомые ощущения, которым она и не пыталась сопротивляться. Поэт буквально загипнотизировал ее. Она более не отдавала себе отчета, ни где находится, ни кто окружает ее. Ей стало ясно: она любит этого человека, любит давно, с тех пор как открыла для себя его творчество. И тогда она решила: отныне ее цель -- завоевать поэта, заставить его полюбить ее.

Из главы XI

Давид Фиксман (Кнут) родился в Кишиневе, в Бессарабии, аннексированной Россией у Румынии.

У его родителей, мелких бедных торговцев, было тринадцать детей. Семья изо всех сил пыталась выжить в стране, враждебной к евреям, да и ко всем обездоленным.
Давид никогда по-настоящему не учился, но очень рано начал писать, поощряемый семьей, которая в него верила.

Дома обиходным языком был идиш, но Кнут предпочитал говорить по-русски, жадно "поглощал" все русские книги, попадавшиеся под руку, и таким образом впитывал знания, чему способствовали его недюжинный ум и прекрасная память. Всем, что он знал, он был обязан самообразованию.

С детства Давид писал стихи, но, не умея их оценить и не имея возможности сравнить со стихами других поэтов, сомневался в себе и часто уничтожал написанное.

Однажды ночью, долгой и ужасной, взбесившаяся, опьяненная ненавистью толпа обрушилась, как стихия, на еврейский квартал, убивала, жгла, насиловала. Эта резня 1905 года, вошедшая в историю под печальным названием "Кишиневский погром" и стоившая жизни сотням людей, не обошла стороной и семью Давида. Из двенадцати его братьев и сестер восемь погибли. Его родителям удалось спастись: их спрятали соседи.

Через много лет, в 1920-м, когда большевики уже пришли к власти, Кнут уговорил семью эмигрировать во Францию. Для начала он открыл маленький ресторанчик, управляться с которым ему помогала вся семья. Позже его братья и сестры разъехались кто куда, Давиду же удалось получить диплом бакалавра и устроиться инженером-химиком на сахарный завод фирмы "Сэй". Одна из сестер вышла замуж за меховщика, и вместе с Давидом помогала родителям выжить, а младшей сестре -- закончить школу.

В 1926 году Кнут и Нина Берберова предприняли издание литературного журнала "Новый дом", но журнал просуществовал недолго. Постепенно Кнут приобрел известность в литературных кругах русской эмиграции, а буклеты его стихов пользовались все большим успехом.

И все же рядом с "настоящими русскими" Кнут всегда страдал комплексом провинциального еврея, а те морщились от его "кишиневского акцента" и неправильных оборотов речи, которые он иногда употреблял, не отдавая себе в этом отчета. Этот барьер, казавшийся ему непреодолимым, был причиной переживаний, которые он тщательно скрывал. И только благоговейное восхищение Ариадны заставило его поверить в себя, в свой поэтический дар.

Он встретил Ариадну вскоре после смерти матери, которая всего на год пережила отца. Поэт был в то время женат на женщине красивой и беспечной, которая уже подарила ему сына.

Все эти подробности лишь постепенно становились известны Ариадне; иногда она задавала вопросы ему самому, а иногда расспрашивала его знакомых. Она мечтала, что он разведется, а потом женится на ней. Он станет ее третьим мужем, думала она, это предначертано судьбой . Со свойственной ей прямолинейностью она сразу же призналась супругу, что намеревается его покинуть ради другого. Ей казалось, что сжигающая ее страсть в конце концов воспламенит и Давида, приведет его к ней, заставит принять ее такой, какая она есть: с тремя детьми, с полной неспособностью заработать на жизнь, с массой причуд, но в то же время незаурядно красивую, с блестящим умом и обаянием.

Давид вовсе не был красавцем, но владел искусством кружить дамам головы. Резкие черты лица, огромные, как уголь, глаза, прямой и, пожалуй, слишком крупный нос, большие пухлые губы, волевой подбородок и высокий лоб, покрытый черными как смоль волосами, -- признаки ярко выраженной еврейской внешности.

Его взгляд бывал то бархатисто-мягким, то хитро-насмешливым. Давид умело пользовался своей улыбкой, которая озаряла его лицо, открывая сверкающую белизну безукоризненных зубов. Невысокий, худощавый и изящный, он одевался с изысканным вкусом. В общем, перед Ариадной был настоящий соблазнитель, известный своим непостоянством, окруженный женщинами, восторженными и готовыми ради него на все. Ей же непременно нужно было убедить его, что она интереснее других его почитательниц и, более того, что, однажды выбрав ее, он должен будет отказаться от всех прочих.

Из главы XII

Теперь Ариадна с Давидом подолгу разговаривали о том, что интересовало их обоих. Одной из самых волнующих тем был еврейский вопрос. Давид не без удовольствия заметил, что такие дискуссии отпугивают других поклонников Ариадны. Благодаря этому ему удалось несколько раз побыть с нею наедине, и он начал ухаживать за ней, недвусмысленно и настойчиво.

Видеть ее, говорить с ней с каждым днем становилось для него все более насущной потребностью. Ариадна без устали задавала вопросы, а он старался отвечать так, чтобы она сумела понять, что значит "быть евреем".

Он вспоминал свое детство в набожной семье, где разговорным языком был идиш, как и в других семьях их кишиневского квартала, отделенного от остальных антисемитски настроенных горожан.

Он рассказал ей, что обычно еврейские женщины собирались посплетничать в лавках, где продавалась только кошерная еда.
Ему пришлось также объяснить ей, чем отличается пища верующего иудея от пищи иноверцев.

Он говорил ей о великих праздниках -- Песах и Йом-Кипур, о еженедельном субботнем ритуале. Он рассказывал, как мать, надев самое нарядное платье и белую вышитую шаль, зажигала свечи, а потом отец и тринадцать детей усаживались за длинный стол, накрытый красивой парадной скатертью.

Однажды Ариадна настояла, чтобы он рассказал ей о погроме. Она хотела все знать. Понять.

Он говорил отрывисто, короткими фразами, без лишних слов. Ему никогда не забыть тех мерзких, пьяно гогочущих людей, которые, подстрекая друг друга грязной бранью, гонялись за женщинами, пытавшимися защитить детей, дико и радостно вопили, распугивая стариков, будто кур. Пытавшиеся бежать старики падали, запутавшись в длинных одеждах, потом вставали и снова падали, чтобы уже не подняться. Ему не забыть горящих домов, не забыть, как камни летели в тех, кто пытался оттуда выбраться.

На рассвете, протрезвевшие и молчаливые погромщики ушли, перешагивая через окровавленные тела, среди которых были и восемь его братьев и сестер, забитых камнями.

Чудом уцелевший Давид несколько лет затем уговаривал родителей покинуть родину, уехать во Францию, гостеприимную страну, где евреев не убивают. Но как уехать? Денег нет, дети малы. Решили подождать немного. В итоге ждали более десяти лет, но в конце концов благодаря настойчивости Давида, в надежде на лучшую жизнь все же решились на отъезд и переселились в Париж.

Преждевременно состарившиеся отец и мать так и не оправились после пережитой трагедии, хотя и дотянули до тех времен, когда пятеро их уцелевших детей стали взрослыми. Но несмотря на любовь и заботу домочадцев, всячески старавшихся им помочь, они умерли один за другим от безутешного горя и неутихающей боли.

Давид любил Ариадну все сильнее. Он откровенно рассказал ей о жене, беспечной и слабохарактерной, которая всецело доверялась ему и принимала как должное все, даже его измены, ни в чем его не упрекая. Он боялся, что она может умереть, если он ее бросит. Но, рассказывая Ариадне о своей жизни, он понимал: она не из тех женщин, которые довольствуются любовным приключением, пусть даже длительным.

Он уже не мог обходиться без нее, как наркоман без наркотика: с каждым днем ему хотелось видеться с ней все чаще. Давид начал подумывать о втором браке.

Какая причудливая судьба свела их, рафинированную московскую аристократку и кишиневского еврея из семьи мелких лавочников?..

Рассказав о себе, о своей жизни и работе, он захотел узнать все о ней.

Наконец Ариадна пригласила его к себе. Она была абсолютно уверена, что он станет ее мужем и готова была умерить свое нетерпение, подождать, пока он решит житейские проблемы, препятствовавшие им. Но это ожидание вовсе не означало для нее, что она не должна видеться с ним как можно чаще. Многие уже воспринимали их как супругов и приглашали к себе вместе. Ариадна продолжала заводить разговор о том, что ее интересовало: одной из основных была еврейская тема. Однако больше всего они любили беседовать наедине. Она слушала, а Давид рассказывал, иногда ночи напролет. Он был очарован, заворожен тем, как она его слушает, даже как смотрит на него: с пылающим лицом, пристально, почти исступленно, время от времени задавая непраздные вопросы, заставлявшие его забывать, что перед ним женщина -- красивая, желанная, и он отвечал ей со всей серьезностью, как если бы разговор велся в мужском кругу.

Давид был самоучкой, человеком умным, амбициозным, болезненно чувствительным -- типичным выходцем из низов. Поэтому он научился ловко менять тему, если разговор заходил о том, что он мало знал или не знал вообще. Давид никогда не забывал, что родился и вырос в среде торговцев, портных, меховщиков, что в его образовании -- огромные пробелы и в европейской литературе, знакомой всем в кругах, где он теперь вращался, он ориентируется слабо. Поэтому он много читал -- и по-русски, и по-французски; книги были самые разные, и, если что-то казалось ему неясным, он еще раз не спеша перечитывал книгу, находя в словаре значение непонятных слов. Знания его по искусству, будь то скульптура, живопись или архитектура, а особенно музыка, были скудными. Но и это компенсировал его утонченный ум, удивительное чутье, нередко позволявшее ему одному из первых угадывать то, что лишь позднее входило в моду и покоряло современников.

Он мог часами стоять перед картиной Пикассо, пока точка зрения художника, воплощенная в своеобразной деформации предмета, не становилась ему понятной, а следовательно, оправданной. Он читал и перечитывал Кафку, почувствовав несравненный талант этого писателя. Его поразила манера письма, как бы наивного и в то же время глубоко трагического.

-- Кафку мучает его еврейство, -- говорил он Ариадне. -- И в "Процессе", и в "Превращении" он упорно, на разные лады объясняет, пережевывает, исследует одно: удел быть евреем, фатальность этого удела. Евреем не с точки зрения других (это, в конечном счете, для человека не главное), но в собственном сознании. Евреем, осознающим себя не таким, как все, и ощущающим свою вину за это, а потому неумолимо наказываемым судьбой.

Из главы XIII

Ариадна познакомилась с женой Давида и убедила ее согласиться на развод. Никто никогда не узнает, как ей это удалось, что именно она говорила. Через несколько месяцев Ариадна вышла замуж за любимого человека и светилась теперь от счастья. По словам очевидцев, она была прекрасна как никогда.

Супружеская пара обосновалась в двух смежных художественных мастерских: в одной -- они сами с Эмманюэлем , а в другой -- Мери и три девочки . Ариадна продолжала регулярно видеться со своим вторым мужем Рене, который приходил к их трехлетнему сыну и уводил его на время к дедушке и бабушке. Забирая Эмманюэля домой, Ариадна обычно общалась со стариками, которые сохранили к ней дружеские чувства и сожалели о разводе сына. Рене также неоднократно встречался с Давидом, и они, как правило, говорили о политике. Обнаружилось, что их взгляды во многом совпадают, и все больший пессимизм обоих в оценке событий объяснялся одним и тем же: пугающе очевидной манией величия немецкого диктатора.

В политике Давид был исключительно прозорлив. Его мнения часто оказывались впоследствии пророческими. Он читал "Майн кампф" и рекомендовал эту книгу другим, как предостережение, воспринимая ее человеконенавистническое содержание очень серьезно.

Он старался убедить евреев, не только знакомых, но и тех, кого считал способными повлиять на ход событий, что Гитлер опасен, а следовательно, их народу грозит беда. "Во Франции ничего плохого не случится", -- обычно отвечали ему с улыбкой, пожимая плечами.

Недальновидность собеседников, их неспособность загля-нуть в будущее приводили его в ярость и отчаяние. Он знал, что прав, и страдал от невозможности убедить в своей правоте других. Ариадна полностью разделяла его взгляды. Однако для него оказалось неожиданностью решение жены обратиться в иудейскую веру. Он умолял ее не делать этого. Не кажется ли ей, говорил он, что лучше не добавлять еще одну добровольную мученицу к числу тех, которые неизбежно станут вскоре жертвами? Она же знает, что творится в Германии, в Австрии. <...>

Постепенно Кнут и его супруга приобрели известность в интеллектуальных и артистических кругах Латинского квартала и Монпарнаса: их приглашали повсюду. Едва они появлялись где-нибудь в салоне, оба маленького роста, худощавые, красивые и грациозные, присутствующие внезапно замолкали, завороженные не столько элегантностью и внутренней гармонией этой пары, сколько той энергией, которая исходила от них, разгоняя обыденную скуку светских вечеров.

Вокруг них начиналась суета. Ее сразу же приглашали в буфет, а на Давида отовсюду сыпались вопросы о политике, о близкой войне, которую он считал неизбежной. Иногда (впрочем, все реже и реже) он читал стихи, свои или кого-нибудь из любимых поэтов.

Со временем Давид и Ариадна становились все более серьезными и озабоченными. Ее громкий смех слышался теперь все реже.

Давид же старался заставить этих легкомысленных людей, живущих безмятежно, как птицы, прислушаться, постараться услышать все более громкий топот немецких сапог. Ему приходилось объяснять им, что аннексия Австрии -- это не пустяк, что нужно постараться остановить армии рейха, пока они не захватили всю Европу.

Из главы Х1V

Во Франции после непродолжительного периода Народного фронта власть постепенно перешла к правым, снова занявшим в правительстве ключевые посты. Эти поклонники фюрера, приверженцы порядка, национального самосознания, дисциплины, сильной власти принялись травить тех, кого они называли "врагами всех истинных французов": коммунистов, франкмасонов, евреев. Реакционные газеты все громче пропагандировали расовую идею -- "Франция для французов" и призывали к бойкоту тех, кто "снюхался с заграницей".

В ответ на поднятую правыми волну ненависти Ариадна с Давидом решили издавать еженедельник для двухсот тысяч евреев, живущих во Франции.

Идеей такого журнала были возмущены многие, считавшие себя французами иудейского вероисповедания. Они полагали, что это издание будет способствовать росту антисемитизма в стране, станет аргументом не только для расистов, но и для тех, у кого, может быть, и нет дурных намерений. Выделяться среди прочих, утверждали они, значит способствовать тому, чтобы евреев снова загнали в гетто.

Но Давид и Ариадна были убеждены: надо побудить евреев французской общины к отъезду в Америку, Швейцарию, Англию, даже в Испанию, там они хоть временно будут в безопасности. Это единственный способ спасти их, избавить от надвигающегося рока.

Еженедельник бил тревогу: "Нас семнадцать миллионов, вместе мы -- сила, врозь -- скот на бойне". О пророческие, вещие слова!

В каждом номере указывались адреса, куда обращаться желающим эмигрировать, давались советы, как вывезти родственников из Германии, Австрии, Польши, Бельгии, Голландии, сообщалось, где можно найти материальную поддержку, как пригласить переводчика для оформления документов при обращении в официальные инстанции.
Этой информацией по большей части пользовались иностранцы, бежавшие во Францию от насилия и репрессий, уже прокатившихся по Европе: они-то понимали, насколько велик риск, знали, что эти сведения им понадобятся.

Издание не приносило ни сантима дохода, лишь явилось примером энтузиазма и самопожертвования. Писатели, политики и журналисты давали статьи бесплатно, добровольцы сообщали разные полезные сведения, в том числе о возможных каналах выезда из страны. На еженедельник стали подписываться, но заинтересовал он и полицию -- она искала авторов так называемых подрывных статей.

Журналу было суждено выходить лишь девять месяцев. В конце сентября 1939 года Давид Кнут был мобилизован, и еженедельник прекратил свое существование. <...>

Давида определили санитаром в парижский госпиталь Валь-де-Грас. Он был сильно подавлен тем, что французы отказываются от борьбы, а если и будут защищаться, то нехотя, только чтобы их не обвинили в предательстве и трусости.
Супружеская пара решила отпраздновать день святого Сильвестра с детьми, в кругу ближайших друзей. Несмотря на все усилия, на обилие вина и шампанского, праздник не удался: тосты за окончание войны, за победу Франции и союзников провозглашались с щемящим сомнением, а когда один из их друзей тихо сказал, что они, быть может, никогда больше не увидятся, дети расплакались и взрослые остро почувствовали свою вину перед ними.

В начале весны, когда "странная война" больше никого не удивляла, Давид получил предписание отправиться в одно из подразделений своего корпуса, в район Южной Луары.
Ожидая самого худшего, он убедил жену на какое-то время доверить Эмманюэля родителям Рене, которые собирались поселиться в Центральной Франции, в Коррезе. Рене имел офицерский чин, ему было проще наладить с ними связь. <...>
Ариадна тяжело переносила разлуку с сыном и с мужем. Давид писал ей "подцензурные письма", в которых с иронией уверял, что его боевой дух высок, а здоровье -- в порядке. Она читала между строк, что настроение у него не из лучших, и сожалела, что она так далеко от него.

Горькие вести с фронта оправдывали самые мрачные ее предчувствия: послушав радио, она либо приходила в ярость, либо на целый день впадала в депрессию. Все чаше у нее бывало отвратительное настроение. Сидя перед радиатором, который не выключали и в мае, Ариадна, с вечной сигаретой в углу рта, раскладывала пасьянсы, а ее черный кофе постепенно остывал на столе. К вечеру она снимала розовый сатиновый халат, купленный, чтобы понравиться Давиду, одевалась и шла в ресторан. Там она встречалась с друзьями и хотя бы на несколько часов избавлялась от постылого одиночества.

Она была не в силах принять какое-то решение, не могла заставить себя хотя бы начать подготовку к отъезду -- потому что боялась, что, уехав, потеряет связь с Давидом. <...>

Наконец, когда немецкие армии были уже в двух днях пути от Парижа, она получила от Давида письмо с просьбой приехать к нему в Тулузу, где была расквартирована его часть.

Из главы XV

Ариадна и ее супруг сняли в самом центе Тулузы большую комнату с примыкающей к ней маленькой спальней, а также ванной и кухней, которыми могли пользоваться только в определенное время.

Пока Давид был в части, она слушала новости по радио и с тревогой спрашивала себя, может ли что-нибудь помешать немцам захватить всю Францию, а стало быть, и город, в котором они обосновались, -- как она надеялась, ненадолго.

Известие о перемирии поначалу обрадовало их. Враг расположился к северу от так называемой демаркационной линии, разделившей страну на две неравные части. В то время их мало волновал постыдный характер этого перемирия, оскорбительного, позорного, оставившего несмываемый след в истории страны, ставшей для Кнута и Ариадны второй родиной. Не очень задевали их и подлые речи "спасителя отечества" , ведь пока еще они чувствовали себя в относительной безопасности.

Давид демобилизовался, и военное руководство, обязанное предоставить ему, как перемещенному лицу, хотя бы временную работу, направило его санитаром в подведомственную психиатрическую лечебницу. Почему начальству взбрело в голову, что дипломированный инженер-химик пригоден для подобной работы, остается тайной военного делопроизводства первых дней перемирия.

Ариадна побуждала мужа что-то предпринять: "Не будем же мы сидеть сложа руки! Надо действовать, бороться, как-то сопротивляться".

Конечно, надо было что-то делать. Но что и как?
Давид составил обращение к людям доброй воли, призвал их осознать грозящую евреям опасность, противодействовать этой угрозе, создать организации помощи. Обращение распространялось всюду, где он надеялся если не на помощь, то хотя бы на понимание.

Он пригласил к себе богатых тулузских евреев, чтобы объяснить им, каковы истинные намерения нацистских захватчиков, намерения, еще не афишируемые, но сулящие большие беды.

Пришли немногие, но и те отказывались не только верить, но даже слушать. Они-то, истинные, добропорядочные французские граждане, ничем не рискуют, они в этом убеждены, поскольку верят в неистребимый гуманизм Франции -- родины Вольтера и Гюго. Они, конечно, дадут денег в помощь изгнанникам-евреям, но это все, что они могут сделать. Ведь у них с этими людьми нет ничего общего.

У Ариадны вызывали бессильную ярость очевидная слепота, жалкая трусость и преступный эгоизм этих богачей.

Тем более нежданной радостью для нее и ее мужа стала встреча с четой Полонских, Евгенией и Абрамом, -- они предложили и деньги, и помощь, обещая не жалеть ради общего дела ни времени, ни сил. Эта четверка и заложила в июле 1940 года основы той организации, которая сначала называлась Еврейской армией, а затем Еврейским союзом борьбы.

Они сразу же взялись за создание информационного центра для тех, кто хотел бы выехать из страны. Это были почти исключительно иммигранты, уже так или иначе подвергшиеся нацистским преследованиям и не верившие, что правительство "Виши" надежно их защитит.

Одновременно они подбирали людей в свою группу, внимательно присматривались к тем, кто мог стать их единомышленником, был не робкого десятка и умел молчать. Потом они знакомились с этими людьми поближе, задавали им будто между прочим разные вопросы, наводили о них справки у окружающих, и только уверившись в правильности своего выбора, давали им понять, что они могут быть полезными -- потом, позже, когда-нибудь. Их интересовала реакция каждого человека на такой осторожный разговор. Наконец, избавившись от всяких сомнений, они проводили церемонию посвящения: посвящаемый с завязанными глазами, не видя, кто перед ним, давал клятву бесстрашно участвовать в опасной нелегальной борьбе, неукоснительно подчиняться приказам и не пытаться выяснить имена соратников по подполью.

Все же, невзирая на предосторожности, пошли слухи о создании какой-то подпольной организации. А уже через несколько недель оккупации из столицы дошли тревожные вести о преследованиях оставшихся там евреев. Эти слухи лишь укрепили решимость Ариадны и Давида предпринять все, что в человеческих силах, для борьбы с антисемитизмом и ксенофобией -- давними пороками французов, которым, как они понимали, при оккупантах ничто не помешает проявиться в полной мере.

Вокруг Тулузы появились лагеря, куда помещали иностранных граждан, бежавших во Францию, где они по наивности мечтали найти убежище. Испанцы, немцы-антифашисты, русские, евреи из Центральной Европы -- жертвы репрессий и преследований -- содержались здесь в невыносимых условиях.

Только что сформированной, пока еще совсем малочисленной группе прежде всего пришлось организовать питание и материальную помощь людям, гнившим в грязи, жившим в недостойных человека условиях, лишенным связей с внешним миром.

Ариадна, в своей одержимости доходившая до фанатизма, настойчиво предлагала атаковать лагеря и освободить заключенных. От Давида потребовались вся его уравновешенность и сила духа, чтобы доказать ей: реальное соотношение сил исключает подобную авантюру, равносильную самоубийству.

Подпольная группа быстро росла, несмотря на все предосторожности при приеме новых членов. Сначала, чтобы добыть деньги, стучались во все двери. Все благотворительные еврейские фонды по мере возможностей оказывали им материальную помощь. Нехотя дали деньги и несколько зажиточных тулузских евреев, лишь бы их оставили в покое. Одновременно в другие города отправляли надежных агентов для создания организации сопротивления, которая должна была охватить всю свободную зону. Агентам поручалось устроить перевалочные пункты на пути в Швейцарию и Испанию, подбор надежных проводников, которым позднее будет вверена жизнь детей, женщин, стариков. Среди крестьян из горных деревень искали верных помощников, хотя и был риск, что местные жители, несмотря на получаемые ими немалые денежные вознаграждения, могут предать. Это и происходило впоследствии, иногда даже не по злой воле -- полиция устраивала засады и арестовывала тех, кто помогал подпольщикам, их пытали, а самых мужественных, преданных делу, не выдавших никого из товарищей по борьбе -- убивали.
В 1941 году всем евреям было приказано зарегистрироваться, в их документах ставили специальный штамп. Ариадна, готовая разделить с евреями их участь, поспешила подать свои документы. "Что? Ни дедушек, ни бабушек еврейской национальности? У вас нет права на позорный штамп", -- объявил ей сотрудник муниципалитета, выполнявший эту грязную работу. Тогда она еще не знала, скольких людей она сможет спрятать, спасти, благодаря официальному подтверждению ее нееврейского происхождения.

Давид регистрироваться не пошел и советовал всем, кто к нему обращался, поступать так же. Однако мало кто его послушал, полагая, что нарушение законов не есть проявление мужества и достоинства. Другие говорили, что неподчинение властям лишь принесет им неприятности. Недоверчивые, напуганные люди больше всего стремились не привлекать к себе внимания. Увы, именно штамп о еврейском происхождении и привлекал к ним внимание, становился причиной ареста, депортации, гибели. А из тех немногих, кто не зарегистрировался, большинство войну пережили.

Подпольное движение постепенно крепло. Сначала их группа занималась тем, что помогала беженцам пересекать границу, потом пришлось обратить внимание и на оставшихся. Подпольщики воровали в мэрии печати и пустые бланки удостоверений личности, чтобы снабдить ими тех, кому они были жизненно необходимы. Вместе с Красным Крестом они продолжали помогать также и интернированным в лагерях, где было все труднее с едой, медикаментами, одеждой. В безлюдных местах, подальше от посторонних глаз, они стали обучаться военному делу, чтобы в дальнейшем примкнуть к вооруженной борьбе, которая раньше или позже должна была непременно начаться.

Благодаря кое-каким связям Ариадна и Давид арендовали отдельный дом в тихом благоустроенном квартале, где жили в основном буржуа, не проявлявшие к новым соседям особого интереса. Они забрали к себе детей, которые ходили в школу, и семейство теперь имело мирный, вполне респектабельный
вид. <...>

Но вот однажды, когда Ариадна была одна, к ней пришли с обыском, по доносу. Полицейские чувствовали себя не в своей тарелке под ее насмешливо-презрительным взглядом и, ничего не найдя, ушли, пригрозив, однако, вернуться.

И тогда она стала упрашивать Давида уехать в Швейцарию. Она была убеждена, что, несмотря на французское гражданство и документ о прохождении военной службы в 1939-м, его со дня на день арестуют и отправят в лагерь. Легкий славянский акцент Давида слышен был любому, а ярко выраженный семитский тип лица бросался в глаза тем особо бдительным "патриотам", которых Ариадна называла расистским быдлом.

Кроме того, она хотела, чтобы он забрал с собой Эмманюэля. Она слишком о нем беспокоилась: материнская любовь порождала страх за ребенка. Это делало ее уязвимой. Сложившаяся ситуация вынудила ее принять мужественное решение расстаться с сыном. Что касается дочерей, Ариадна сама признавалась, что любит их меньше, чем сына, да они и были уже достаточно взрослыми, чтобы, если понадобится, жить самостоятельно и самим заботиться о себе.

Желая убедить мужа бежать, она сознательно упрощала ситуацию: он может спокойно оставить ее на какое-то время, ей опасаться нечего -- она не еврейка. Она обещает быть осторожной, и не только чтобы сохранить себя для него: она ждет ребенка, мальчика, она в этом уверена, ведь в войну мальчиков рождается больше. А ребенок, придя в этот мир, должен застать отца живым, тем более такого отца -- замечательного, великого поэта. Она неустанно твердила ему: он не имеет права зря рисковать, не имеет! И в конце концов Кнут позволил себя уговорить.

Ариадна решила использовать швейцарскую подпольную сеть. Она знала, что швейцарское правительство без особых колебаний высылало в Германию или в оккупированные страны всех беженцев еврейской или "сомнительной" принадлежности, пытавшихся укрыться на ее территории, и прекратило высылку, лишь когда убедилось, что Германия войну проиграла. На детей без родителей и французских граждан эта процедура не распространялась.

Ариадна мысленно проделала с мужем и сыном весь путь. Вечером они сойдут с поезда, идущего из Тонона в Абонданс , здесь о них позаботятся посредники, связанные с партизанами, которые проводят беженцев через границу. Ариадна представляла себе, как они пробираются по снегу, быстро и бесшумно пролезают под проволокой. А ребенок, которому объяснили, что это игра -- кто первый заговорил, тот проиграл, -- будет ли он молчать?

Через несколько дней она узнала, что ее мужчины находятся в безопасности.

Ариадна осталась одна с двумя дочерьми.

Из главы XVII

Возможно, Ариадну и ее соратников кто-то выдал. Существовала даже версия о некоей молодой особе, завистливой, злобной, а самое главное -- не такой яркой, как сама Ариадна.

Среди тех, кто примкнул к Движению сопротивления перед самой победой, попадались разные люди, были в их числе и предатели, которых хватает везде.

И вот жарким июльским днем в дверь дома, где жила Ариадна, позвонили коротко и настойчиво.

У Ариадны было двое "гостей": Томми Боэр -- черноглазый брюнет с чувственным ртом, маленький, коренастый крепыш, и человек, известный как капитан Рауль -- высокий, голубоглазый, с копной непослушных светлых волос. Он носил полицейскую форму, что облегчало ему передвижение по городу. Они обсуждали, как лучше организовать отправку спрятанных у них боеприпасов.

Молодой человек в черной форме с револьвером в руке заставил Ариадну отступить и ударом каблука захлопнул за собой дверь.

Товарищи подошли в Ариадне и встали справа и слева.
Один из них, брюнет с темными мечтательными глазами, побледнел и был явно испуган, хотя изо всех сил старался это
скрыть.

Второй -- высокий блондин в такой же форме, как у вошедшего, -- олицетворял собой отвагу и решимость и казался полной противоположностью первому. Пытаясь найти выход из положения, он на всякий случай незаметно захватил со стола и спрятал за спиной бутылку.

Полицейский, совсем юнец, лет восемнадцати-девятнадцати, выглядел не очень уверенно.

"Что вам угодно?" -- голос Ариадны звучал холодно и презрительно, в нем не чувствовалось страха.

"Нам известно, что у вас спрятано оружие, -- проговорил вошедший. -- Отрицать бесполезно: вас выдали".

Он тщетно старался справиться со своим голосом, который срывался на визг, как у подростка, и избегал их взглядов.
"Похоже, он умирает со страху, -- подумала Ариадна. -- Почему такое дело поручили ему?"

"Кстати, -- снова проговорил полицейский тем же фальцетом, -- я не один, товарищи ждут меня на улице".
Ариадна неотрывно смотрела на него.

"Вот так выглядит моя смерть, -- думала она, -- дрожащий от страха, глупый мальчишка с бледной прыщавой физиономией, редкими грязными волосами, бегающим взглядом. Хилый, трусливый тип, который и сам еще не сознает, что сейчас убьет меня. Какой нелепый случай выбрал это ничтожество вершителем моей судьбы?"

Полицейский продолжал угрожать им револьвером, который плясал в его неуверенной руке, на лбу у него под форменным беретом выступили капельки пота, рот перекосила странная полуулыбка.

"Вас неверно проинформировали", -- сказал ему соратник Ариадны, стоявший слева.

Ариадна поняла: он хочет выиграть время, собирается что-то предпринять. Не такой это был человек, чтобы не попытаться спасти их.

"Если вы собираетесь провести обыск..." -- добавил он, сделав приглашающий жест рукой.

"Не двигаться, буду стрелять!" -- заорал полицейский.
У Ариадны больно забилось сердце.

В это время блондин бросил взгляд на дверь, будто увидел что-то за спиной полицейского. Старый, незатейливый трюк, на который, однако, молокосос-полицейский попался: он медленно повернул голову и посмотрел через плечо назад. В тот же миг блондин бросился на него и ударил по голове бутылкой. Брызнула кровь, и полицейский, уже оседая на пол, почти бессознательно разрядил свой револьвер.

Ариадна упала, даже не вскрикнув: рана в живот оказалась смертельной, она умерла почти мгновенно. Один из ее соратников, брюнет, со стоном корчился рядом. У другого пулями были задеты обе ноги, но ему удалось скрыться. На его крик: "Ко мне, полиция!" -- ожидавшие на улице бросились в дом на помощь своему товарищу и не заметили убегавшего.

Тяжело раненный Томми Боэр умер через два дня в страшных мучениях, не выдержав пыток.

Ариадна была посмертно награждена военным крестом "За боевые заслуги" и медалью "За участие в Сопротивлении".

Перевод с французского
Елены ТУНИЦКОЙ и Анатолия КУДРЯВИЦКОГО

Довид Кнут

БЛАЖЕННЫЙ ГРУЗ МОИХ ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ

Стихи

КИШИНЕВСКИЕ ПОХОРОНЫ

Я помню тусклый кишиневский вечер:
Мы огибали Инзовскую горку,
Где жил когда-то Пушкин. Жалкий холм,
Где жил курчавый низенький чиновник --
Прославленный кутила и повеса --
С горячими арапскими глазами
На некрасивом и живом лице.

За пыльной, хмурой, мертвой Азиатской,
Вдоль жестких стен Родильного Приюта,
Несли на палках мертвого еврея.
Под траурным несвежим покрывалом
Костлявые виднелись очертанья
Обглоданного жизнью человека.
Обглоданного, видимо, настолько,
Что после нечем было поживиться
Худым червям еврейского кладбища.

За стариками, несшими носилки,
Шла кучка мане-кацовских евреев,
Зеленовато-желтых и глазастых.
От их заплесневелых лапсердаков
Шел сложный запах святости и рока,
Еврейский запах -- нищеты и пота,
Селедки, моли, жареного лука,
Священных книг, пеленок, синагоги.

Большая скорбь им веселила сердце --
И шли они неслышною походкой,
Покорной, легкой, мерной и неспешной,
Как будто шли они за трупом годы,
Как будто нет их шествию начала,
Как будто нет ему конца... Походкой
Сионских -- кишиневских -- мудрецов.

Пред ними -- за печальным черным грузом
Шла женщина, и в пыльном полумраке
Не видно было нам ее лицо.
Но как прекрасен был высокий голос!

Под стук шагов, под слабое шуршанье
Опавших листьев, мусора, под кашель
Лилась еще неслыханная песнь.
В ней были слезы сладкого смиренья,
И преданность предвечной воле Божьей,
В ней был восторг покорности и страха....

О, как прекрасен был высокий голос!
Не о худом еврее, на носилках
Подпрыгивавшем, пел он -- обо мне,
О нас, о всех, о суете, о прахе,
О старости, о горести, о страхе,
О жалости, тщете, недоуменье,
О глазках умирающих детей...

Еврейка шла почти не спотыкаясь,
И каждый раз, когда жестокий камень
Подбрасывал на палках труп, она
Бросалась с криком на него -- и голос

Вдруг ширился, крепчал, звучал металлом,
Торжественно гудел угрозой Богу,
И веселел от яростных проклятий.
И женщина грозила кулаками
Тому, Кто плыл в зеленоватом небе,
Над пыльными деревьями, над трупом,
Над крышею Родильного Приюта,
Над жесткою, корявою землей.

Но вот -- пугалась женщина себя,
И била в грудь себя, и леденела,
И каялась надрывно и протяжно,
Испуганно хвалила Божью волю,
Кричала исступленно о прощенье,
О вере, о смирении, о вере,
Шарахалась и ежилась к земле
Под тяжестью невыносимых глаз
Глядевших с неба скорбно и сурово.

________

Что было? вечер, тишь, забор, звезда,
Большая пыль... Мои стихи в "Курьере",
Доверчивая гимназистка Оля.
Простой обряд еврейских похорон
И женщина из Книги Бытия.

Но никогда не передам словами
Того, что реяло над Азиатской,
Над фонарями городских окраин,
Над смехом, затаенным в подворотнях,
Над удалью неведомой гитары,
Бог знает где рокочущей, над лаем
Тоскующих рышкановских собак.

...Особенный, еврейско-русский воздух
Блажен, кто им когда-либо дышал.

* * *

Я,
Довид-Ари бен Меир,
сын Меира -- Кто -- Просвещает -- Тьмы,
Рожденный у подножия Ивелиса,
В краю обильном скудной мамалыги,
Овечьих брынз и острых качкавалов,
В краю лесов, бугаев крепкоудых,
Где, средь степей и рыжей кукурузы,
Еще кочуют дымные костры
И таборы цыган.

Я,
Довид-Ари бен Меир,
Кто отроком пел гневному Саулу,
Кто дал
Израиля мятежным сыновьям
Шестиконечный щит;

Я,
Довид-Ари бен Меир,
Чей пращ исторг
Предсмертные проклятья Голиафа, --
Того, от чьей ступни дрожали горы --
Пришел в ваш стан учиться вашим песням,
Но вскоре вам скажу
Мою.

Я помню все:
Пустыни Ханаана,
Пески и финики горячей Палестины,
Гортанный стон арабских караванов,
Ливанский кедр и скуку древних стен
Святого Ерушалайми.

И страшный час:
Обвал, и треск, и грохоты Синая,
Когда в огне разверзлось с громом небо
И в чугуне отягощенных туч
Возник, тугой, и в мареве глядел
На тлю заблудшую, что корчилась в песке.
Тяжелый глаз владыки -- Адоная.

Я помню все: скорбь вавилонских рек,
И скрип телег, и дребезги кинор.
И дым, и вонь отцовской бакалейки, --
Айва, халва, чеснок и папушой, --
Где я стерег от пальцев молдаван
Заплесневелые рогали и тарань.

Я,
Довид-Ари бен Меир,
Тысячелетия бродившее вино.
Остановился на песке путей,
Чтобы сказать вам, братья, слово
Про тяжкий груз любови и тоски --
Блаженный груз моих тысячелетий.

ВЕСТЬ

Не бодрствуется мне сегодня -- и не спится.
Висит над крышей мертвая луна.
Как мечется душа... Ей гибель мира снится,
И утешает мир любовию она.

К кому-то весть дойдет. Еще не понимая
Сигнала братского из темных стран добра,
Обрадуется вдруг душа полуживая --
Мой безымянный друг, мой брат, моя сестра.

* * *

... Протяжный звон песка
И горький зной Земли Обетованной...
Да будет вам стопа моя легка,
О, кости гулкие прошедших караванов.
Благослови, творящая рука,
Благослови, единожды и дважды --
Я до конца дошел, не расплескав
Любви, смирения и жажды.

Публикация Анатолия Кудрявицкого

Вокруг "Чисел". - "Литературное обозрение", 1996, N 2.

В специальном номере "Литературного обозрения", посвященном парижскому журналу "Числа", стихотворения поэта "парижской ноты" Довида Кнута сопровождаются статьей публикатора - Анатолия Кудрявицкого, а также пространными фрагментами из романа Мириам Деган о Кнуте и Ариадне Скрябиной (дочери композитора) "Благотворная жажда" (перевод с французского Е. Туницкой и А. Кудрявицкого).

Копирайт: Анатолий Кудрявицкий, 1996 (эссе)

Елена Туницкая и Анатолий Кудрявицкий, 1996 (перевод)

Печатается по тексту публикации в журнале "Литературное обозрение" номер 2, 1996.

Деган, Мириам Благотворная жажда (о поэте Довиде Кнуте и дочери композитора Скрябина Ариадне)

Деган, Мириам
Благотворная жажда (о поэте Довиде Кнуте и дочери композитора Скрябина Ариадне)