Зуб этот тревожил и раньше - в последний раз накануне вечером - но то была терпимая боль, ноющая, ненавязчивая... К ней скоро привыкал и мог игнорировать. В крайнем случае, я уделял ей внимание каким-нибудь дешёвым обезболивающим.
Теперь боль, возмужав, искажала лицо и пронзала всё моё тело насквозь.
Целый день я провёл в невероятных муках и в безуспешном самолечении.
Бомбил воронку проклятого зуба таблетками анальгина, придавливал ломтиком сала, полоскал содой, травил никотином и даже пытался замаливать, давая Господу Богу клятвенные обещания, что если боль пройдёт, я брошу курить и заниматься онанизмом.
Боль не проходила.
Я, то метался по квартире, то свернувшись калачиком на диване, покачивался из стороны в сторону, стараясь убаюкать зубную боль.
Ближе к вечеру, часам к семи, за мной зашёл Брюховецкий. Принёс голубцы в литровой банке. После смерти матери, с пятнадцати лет я жил один и Брюня время от времени - вот уже четыре года - подкармливал меня.
- Похавай, - сказал он, - и пойдём прогуляемся.
Я знал, что скрывается за этим безобидным предложением. Прогуляться - означало, как обычно, ходить по улице и провоцировать крутых на драку.
В середине девяностых, крутых было много. В кого не плюнь, все крутые, все бригадные...
Редкий вечер обходился без драк.
Местная братва неоднократно делала нам замечание. Старшой их, Куринной, говорил, дескать, вашу мать, пацаны, что за беспредел вы на районе устраиваете. Что ни день - инцидент, а то и несколько. Без понятий, в наглую, кого попало... Тупо! А главное, говорит, себя пожалейте. Ведь рано или поздно, нарвётесь! Либо завалят вас, либо менты закроют. Оно вам надо? Некуда энергию девать? Скажите, мы найдём ей куда более практичное применение. Вопросы?
Вопросов не было. Слегка оправдываясь, мы виновато кивали, каялись...
Пару дней мы держали себя в рамках приличия. Дышали тише мышат. Потом что-то вдруг обязательно случалось. Кто-то нам что-то не то сказал, как-то косо посмотрел, зацепил... Ну, и понеслась!.. И на следующий день, и на следующий... Что тут скажешь? Ну не любили мы, терпеть не могли всех этих модных и крутых, всех этих псевдоавторитетов в дорогих шмотках и с дешёвыми понтами.
Но на сей раз я Брюне сказал:
- Не могу. Зуб болит.
- Зуб? - переспросил Брюня и показал кулак - Давай выбью.
Брюховецкий, в отличии от меня, парень здоровый, накаченный. Кулак его с мою голову. И юмор у него, соответственно, тяжёлый, грузный такой.
- Иди ты в жопу, - говорю. - Я серьёзно. Боль такая, прямо с балкона сигай.
- Тогда сначала ко мне. Я тебе такую таблетку дам - любую боль, как рукой, снимает.
Звучало это убедительно, а может мне просто очень хотелось в это верить. Я накинул кожаную курточку, кепчонку...
Брюховецкие жили в соседнем подъезде на последнем этаже, в большой четырёхкомнатной квартире.
Мы отправились, по своему обыкновению, через крышу.
Лишь только мы вошли, пока я закрывал дверь, Брюня исчез в неизвестном направлении. Я минут пять потоптался в прихожей, затем отправился на его поиски.
Вся его родня была в полном сборе.
Мать его, прижав плечом телефонную трубку к уху, препарировала на кухне полудохлую рыбу и обсуждала с подругой последний роман Лукьяненко. Дед в бабушкиных очках, вычёсывал на балконе у Ральфа блох. Отец в гостиной, развалившись на кушетке с пультом в руке, безостановочно перелистовал телеканалы и ворчал, уверяя, что по выходным смотреть нечего. Рядом сидела в кресле бабушка и тихо удивлялась, куда подевались: её очки, телефон и дедушка.
Никто из них не обращал на меня особого внимания. Только дед буркнул что-то, чего я не разобрал то ли "опять ушла блоха", то ли "блядь, нашли лоха".
Слоняясь по квартире, я даже заглянул в детскую. Иванка - его младшая сестрёнка пяти лет - рисовала, напевая по своему обычаю на несуществующем языке:
- Это... такая... - запинаясь отвечала Ивана, склонив голову набок. - Ну, это такая... абстракция...
Я, заинтригованный, подошёл ближе.
- Какая же это абстракция? - спросил я несколько разачарованно. - Это трактор.
Подумав, Ивана согласилась:
- Да, это такой... абстрактор.
- Потрусаючи! - сказал я так, как это слово произносила сама Ивана.
- Не потрусаючи, - поправила та, - а потрусающе!
- Изюмительно!
- А давай поиграем в одну игру, - предложила Ивана.
- В какую? - Я присел около неё на корточки.
- В игру "Девочка и вентилятор".
- Научи.
- Уф, ну и жара! - воскликнула она и ткнула пальчиком в мой нос, приказала - Дуй!
И подставила лицо, прикрыв карие глазки.
Я дунул.
- Ещё, ещё! Уф, ну и жара! Аж сердце разрывается!
- Это и вся игра?
- Дуй!
- Мне надоело, Ивачка. Я больше не хочу быть вентилятором. Это грустно. Грустно быть вентилятором.
- Но ты вентилятор!
- А ты кто?
- А я нажала!
- Изюмительно! А другая игра есть?
- Давай в "Девочку и лошадь"! Ты какой будешь лошадью?
- Не знаю даже. Ну, допустим... такой... белой в серых яблоках.
Ивана растерянно захлопала ресницами.
- В яблоках не бывает... В яблоках только черви бывают.
- В общем, да.
Дурацкие игры, подумал я. Хотя... Хотя почему дурацкие? Помню, в детстве моей любимой игрой было "Из последних сил". Играл я в неё один. Долго перестреливался с воображаемым противником - Чёрным Биллом, к примеру - пока тот не попадал мне прямо в сердце. Истекая кровью, я падал на пол, открыв рот и закатив глаза... Чёрный Билл, глумливо усмехаясь, подходил ко мне... И тут я, из последних сил, игнорируя пулю в сердце, стрелял Чёрному Биллу в лоб. Да ещё говорил что-нибудь напоследок: "Вот мы и в расчёте!" или просто "Умри, сука!"
Я вернулся в прихожую. Появился и Брюня.
- Куда ты пропал? - спросил он раздражённо.
- Тебя искал.
- А я тебя. На, держи! - Он протянул мне на ладони таблетку - Глотай! И пойдём, мать хлеба просила купить.
- Ну, прошёл зуб? - спросил Брюня на улице, когда мы подошли к коммерческим ларькам.
- Так рано ещё, минут пять прошло. А чего мы сюда? Тебе же за хлебом...
- Курить охота, а сигарет хрен целых ноль десятых. Мать, правда, дала десятку...
Саша пригнулся к окошку.
- Манюня, дай пачку сигарет в долг. Мы тебе после первого же удачного грабежа отдадим.
- Ты мне деньги за прошлое верни, - послышалось из окошка.
- Манюня...
- Никаких манюнь!
Брюня обречённо вздохнул.
- Ох, и курва ты - манюня...
В этот момент подъехал чёрный бимер. Из машины вылезли трое здоровых парней, один другого страшнее.
Выразительно посмотрев на меня, Брюховецкий отошёл на пару шагов и, запрокинув голову, принялся внимательно изучать нечто на темнеющем небе, изредка бросая короткие взгляды в нашу сторону.
Парни подошли. Стали что-то покупать. Я у одного, небритого такого, спрашиваю:
- Сигареткой не угостите.
Он глянул на меня и презрительно выцидил:
- Свои надо иметь.
А, чёрт, думаю, начинается. Ну, чего не угостить? На крайний случай, почему нельзя отказать вежливо, культурно...
- На свои, - говорю, - денег нет.
- Заработай... - реагирует он в ответ так же презрительно, но уже даже не глядя.
- А вы бы научили меня - как. По вам сразу видно - работяги... Прямо заслуженные ветеринары труда!
Все трое уставились на меня, явно не понимая, что собственно происходит. Кто я? Чего хочу? Как смею?
А высокий такой, самый высокий, говорит:
- Чё те надо?
- Ничё.
- Так чё ты хочешь?
- Ничё.
- Те чё, пизды дать?
- А у вас есть?
Всё. Дальше терпеть они не намеренны. Они ведь уверенны, что физическое преимущество полностью на их стороне. Подобная самоуверенность исключает элементарную осторожность.
- Да ты задолбал! - сообщает небритый и, шагнув вперёд, бьёт меня в глаз.
Первый удар не страшен. Он наносится обычно для проформы. Он рассчитан исключительно на то, чтоб поставить меня, дерзкого щенка, на место. Они убежденны, это неприятное недорозумение в моём лице устраняется легко.
Нет, первый удар не страшен, но как важен для меня этот удар. После него мне их не жаль. Он усыпляет остатки моей искалеченной совести и будит во мне агрессию по отношению к этим козлам.
Ах, вы драться лезете, думаю я. Ну, хорошо...
И я вкладываю гораздо больше силы в свой прямой удар в край подбородка. Небритый, клюнув воздух головой, рушится, словно взорванный дом на военной кинохронике. Тут же ко мне ломится высокий и даже успевает замахнутся, но мощнейший удар Брюни просто таки уносит его в сторону.
Третий парень в полнейшей растерянности глядит на это "Бородино", глаза нервно аплодируют...
Саша медленно подходит к нему. Я знаю, он не станет его бить. Тот боится и уже совершенно раздавлен морально... В Брюне нет и капли жестокости, ему по душе драться с достойными, равными противниками...
- Хочешь мне что-то сказать?
- М-м... Нет...
- Твоя тачка?
- Да...
- Ну, так езжай...
Саня даже не злорадствует, ему неинтересно...Он вновь наклоняется к окошку:
- Манюня, ну дай нам пачку "Мальборо"...
- Как зуб?
- Да болит.
- Тебе водки надо выпить.
- Не хочу я водки.
- Лучшее лекарство.
- Не хочу. Куда мы идём?
- В гастроном. Хлеб надо купить. Забыл?
Оставив меня на парковой аллеи, Брюховецкий ринулся через проезжую часть и нырнул в магазин.
Я закурил. Затягиваясь, я надувал щеку, полоща зуб сигаретным дымом.
Вернулся он спустя минут пятнадцать, держа в руках бутылку водки, два пластиковых стаканчика и пол-литровый пакет томатного сока.
Я спросил:
- А хлеб?
- Не хватило. На червонец особо не разгуляешься. Помни об этом.
- Так как же хлеб? - не унимался я, пока он разливал.
- Да что ты заладил - хлеб, хлеб!.. Не хлебом единым жив человек! - Он протянул мне стаканчик - Ведёшь себя, как не знаю кто. Прям вынь ему тут да положь! Хлеба и зрелищ!
Мимо продефилировали две крашенные блондинки. Так, ничего особенного.
Саня проводил их тоскующим взглядом и провозгласил:
- За проходящих здесь дам!
Выпили мы, запили тепловатым соком...
- Ты в реаркарнацию веришь? - спросил вдруг Брюня.
- Это когда после смерти твоя душа переселяется во что-то другое?
- Нет, в кого-то. Во что-то это полная ересь. Говорят, человек живёт двенадцать жизней, а то и больше. Только он этого не помнит. Так, изредка, у кого-то всплывают какие-то куски в памяти, но он вкурить не может, что это за херня. Или там...сон приснится, только с реальной жизнью ваще никак не связан.
- Ну и что?
- Да вот... - он чуть замялся. - Мне вчера показалось, что в прошлой жизни... Показалось, что в прошлой жизни я был Александром Матросовым.
- Кем?
- Александром Матросовым.
- Это который грудью бросился на дот?
- Не совсем. Он вроде как ползком его...это... обогнул... Взобрался на него и схватившись за дуло пулемёта направил его вверх, а наши, значит, поднялись и попёрли в атаку. Это потом уже стали писать, дескать, он грудью на пулемёт бросился. Только это глупо и бесполезно. Его б в куски разорвало. Но звучит геройски, дескать, бросился на дот. Грудью прикрыл товарищей.
- Да, звучит эффектно. Наливай.
Саша повторно наполнил стаканчики.
- Так он что, выжил? - спросил я.
- Убили. Но самое опасное расстояние наши успели преодолеть без потерь.
- Стало быть, не зря парень погиб.
- Не зря...
- Ну тогда, - говорю, - давай выпьем за бессмертный подвиг Александра Матросова. Или даже за тебя! Мало ли...
Зубная боль заметно отпускала...
- Делаем так, - сказал Саня, - Допиваем эту отраву и шуруем к Соболеву. Во-первых, у него самогона всегда хоть залейся, а во-вторых - гитара.
- А хлеб?
- Что?
- Хлеб! Опять твоя мамаша скажет, что я на тебя плохо влияю.
- Так я и говорю! Шуруем к Соболевому, киряем и одалживаем бабло на хлеб. Магазин же до девяти. У нас ещё час времени.
- Ох, что-то мне это не нравится.
Брюня осуждающе покачал головой.
- Знаешь, Лёня, в чём твоя проблема? Всё что ты в жизни делаешь - правильно! Но! Как-то без огонька, без удовольствия, без энти...энтузиазма!.. Так словно оно тебе в тягость... Вот возникла безумная идея - идти к Соболевому. Вместо того, чтобы воскликнуть в неописуемом восторге: "Супер! Мы идём к Соболевому, у него самогон, гитара и деньги!" - ты начинаешь ныть: "Ох, что-то мне это не нравится"... Бла-бла-бла, ню-ню-ню...
- Может у меня предчувствие.
- Та ну! Даже если у тебя предчувствие чего-то плохо, ты должен в неописуемом восторге воскликнуть: "Санёк! У меня плохое предчувствие! Давай скорее шуруем к Соболевому!"
- Я разве отказываюсь?
- Я не говорю, что ты оказываешься.
- А что ты говоришь?
- Я говорю, что ты ноешь.
- Ты тоже ноешь по поводу того, что я ною. Это вместо того, чтобы в неописуемом восторге воскликнуть: "Супер, Лёня, ты опять ноешь!"
- Ладно, - рассмеялся Брюня, - поёдём! Туда и обратно!
Хилый ветерок немного оживил у ног траву...
Однако после Соболева, точнее после Соболевского самогона под гитару, мы несколько ослабли. Брюня ещё держался молодцом, а вот меня заметно покачивало.
К гастроному мы подошли без десяти девять, но он был уже закрыт.
- Что за беспредел! - возмущался Саня. - Ещё десять минут, вашу мать!
Он разошелся, кричал, стучался... Безрезультатно. Разве что к стеклянной двери дважды подходила дородная женщина и грозила нам кулаком.
- Безобразие! - сказал Брюня и задумался. - Слушай, Лёня... А давай им витрину разобьём.
- Зачем?
- А зачем они закрываются на десять минут раньше? С несправедливостью следует бороться! Даже в мелочах!
- Согласен, только... при чём тут витрина?
- А мы причём?
- В каком смысле?
- В прямом!
- Подожди, я потерял нить разговора.
- Меньше слов, - решил Брюня, - больше дел.
- Ну, хорошо.
Мы порыскали вокруг, нашли по убедительному булыжнику...
- Всякую несправедливость небходимо либо искоренять либо - раз уже поздно - наказывать за неё.
- Кого же мы накажем в данном случае?
- Никого! Но! Мы дадим понять, с нами так поступать нельзя, мы не потерпим. Витрина - ерундень! С одной стороны! Но с другой, витрина это мельница!
- Чего?
- Витрина это мельница, в которой...этот...как его? Дон-Кихот! Витрина это мельница, в которой Дон-Кихот видел дракона.
- Саня, ты бухой.
- Не думаю. Ты готов?
- Да!
- Итак, кидаем и бежим, - предупредил Брюня.
Я кивнул.
Сердце слегка забеспокоилось. Я ощутил знакомое чувство тревожной радости или, если хотите, радостной тревоги.
Мы одновременно размахнулись и бросили свои камни. Они ещё летели, а мы развернулись, но не побежали; спокойно, не спеша зашагали прочь. За спиной раздался звон.
Хотелось прокричать что-то нечленораздельное, просто набор каких-то диких звуков...
Метров через тридцать мы услышали позади себя:
- Эй, пацаны!
- Не оборачивайся, - шепнул я Брюне, и тут же мы оба, остановившись, медленно развернулись.
Мне стало не по себе.
К нам приближались пятеро парней, примерно нашего возраста, ну может на пару лет моложе, все до единого в спортивных костюмах. Я не рискнул бы даже предположить, будто вид их был мирным, а намерения дружелюбные.
- Вы что творите? - спросил один из них, когда они подошли к нам вплотную.
- Ты о чём? - я почти мгновенно отрезвел.
- Сам знаешь! Мы всё видели!
- Я рад за вас.
- Вы откуда?
- А ты с какой целью интересуешься?
- Что ты отвечаешь вопросом на вопрос? Ты что - еврей?
- А ты что - сын прокурора?
В общем, беседа не клеилась. Возникла томительная и тревожная пауза. Ситуация была напряжённая. Парни окружили нас почти со всех сторон - только позади нас никто не стоял - и явно ожидали приказа "фас".
Я глянул на Брюню. Тот смотрел на меня с нескрываемой надеждой и несколько даже просительно. (Так смотрят на родителей дети в магазине игрушек). Взгляд его выпивших глаз казалось умолял: "Лёнчик, давай оторвёмся. Мы им наваляем. Не дрейфь, пожалуйста. Клянусь, наваляем!"
Ну что ж, рискнём! Может сработает старое правило, гласящее что если завалить вожака, остальные шакалы разбегутся. А главарь у них видимо этот, который со мной базарил.
- Знаешь, брат... - сказал я ему, но вдруг осёкся, поглядел наверх и ошарашено побормотал - Чёрт, опять!..
И тот, естественно, как баран, тоже на мгновение откинул назад свою тупую башку... В ту же секунду я влупил ему кулаком по шее, чуть ниже кадыка. Глаза его вылезли из орбит, безуспешно хватая ртом воздух, он опустился на асфальт.
Напрасно я надеялся на чудо. Все парни сразу бросились в атаку, при чём все четверо исключительно на меня одного. Я получил оглушительный удар ногой по уху. Меня шатнуло влево, где тут же нарвался на второй удар. Я упал на колени, согнулся и прикрыл голову руками.
Удары сыпались со всех сторон. Затем этих бешенных каратистов видимо принялся раскидывать Брюховецкий, потому что число ударов стало постепенно уменьшаться и наконец совсем прекратились.
Я приподнялся. Помассировал ладонью онемевшую челюсть, и на язык упал один из боковых зубов, который я выплюнул вместе с заполнявшей рот густой солоноватой кровью.
Парни окружили Брюню и размахивая ногами попросту не подпускали его на расстояние возможного удара. Саня рычал, как раненный медведь и кидался то к одному, то к другому, а пока тот отступал, остальные дубасили его своими копытами со спины и с боков. Он бросался к другому, тетьему... И ничего не менялось... Но вот наконец он удачно схватил одного из них за ногу и резко потянув на себя, нанёс ему такой удар, что я удивляюсь, как у того голова не треснула, наподобие перезревшего арбуза.
Потом, помню, послышалась милицейская сирена и с каждой секундой она становилась всё громче.
Когда мы вернулись ко мне домой, Саша прошёл в комнату и неожиданно достал из кармана своих "бермудов" чекушку водки.
- Ебсель! - воскликнул я. - Откуда?
На Брюнином лице отразилось полное недоумение.
- Не помню.
- Изюмительно!
Я принёс из кухни банку с голубцами.
- Спортивные ребятки, - сказал Брюня.
- Зуб выбили, - сообщил я.
- Ну-у!? - удивился Саня. - Тот, что болел?
- Нет. - Я пальцем оттянул щеку в сторону. - Соседний, рядом.
- Жаль, менты помешали.
- Кому?
- Что?
- Им или нам?
- Нам.
- Скорее, им.
- И нам и им.
- Ты видел, какие они вертушки крутили ногами?
- Спортивные ребятки, - повторил Брюня.
Он откупорил бутылку и, запрокинув голову, точно горнист, прямо из горлышка влил в себя ровно половину.
- Санёк, что за хернёй мы занимаемся?
- А что делать?
- Н-да... Что делать и кто виноват...
Я допил оставшуюся водку и спросил, осторожно пережёвывая кусок голубца:
- И всё-таки... Зачем?
Саня только отмахнулся. Мол, та ну тебя с твоими дурацкими вопросами. Отмахнулся и закурил.
- Они, конечно, сами виноваты.
- Кто? - спросил Брюня.
- Они. Все эти... Благополучные, сытые, наглые... Я сбиваю с них спесь! Ведь я не против неравенства. Наоборот! Так должно быть. Потому что так было всегда. Но меня бесит, когда...
- Когда - что?
- Когда в князьях ничтожества.
- Вот это правильно. Ты очень здорово сейчас сказал. Правда, стрелка пафоса стала зашкаливать, но это ничего.