Москва-река в моем разливе похожа на канал имени Москвы в разливе Лесина. Москва, как циферблат, развернута по кругу. Компас из моего окна север указывает правее параллели Братеевского моста, через Кузьминский парк. А напрямую от меня, чуть левее - Тушино, страна, даже государство, за самостоятельность которого наряду с Абхазией, ратует Евгений Лесин.
Заложи бухло за ворот.
Вот тебе моя рука.
Если Тушино не город,
То и Волга не река.
И он прав, почему Кремль должен управлять Братеевым?! Я сам знаю, что мне делать, куда ходить, на Паромную ли улицу, или на Ключевую. К тому же наши самостоятельные государства, Тушино и Братеево, связаны водным путем, то есть, в сущности, граничат между собою. Про моё родное Братеево у Лесина есть стихотворение:
Отважно обтекая подворотни,
Бреду своей дорогою кривой.
Братеево от бешеной Капотни
Отделено извилистой Москвой.
Болотами она укрылась ловко.
И утки тут устроили возню.
Сверну на Ключевую, где Шмелевка
Безрадостно впадает в Городню.
Автозаправки и автозапчасти.
Вперед, автосограждане, ведь вы
Достигнете большого автосчастья
На трупе моей маленькой Москвы.
Артист Георгий Бурков, непревзойденный Поприщин в "Записках сумасшедшего", в своих записках как-то со злостью бросил: вся жизнь вранье! Потому что вся жизнь запрещена, а разрешается только в одеждах. Я мат люблю сильнее водки. Проницательный Михаил Бойко однажды задался вопросом: "Как же прильнуть к Чистому Злу, не совершая ничего предосудительного?.." И ответил: "Через поэзию..." Читайте Лесина, он тоже любит Чистое Зло, то есть настоящую жизнь. Если кто не работал в газетах, тот не знает, как там любят Чистое Зло! И водку, разумеется.
Иду Волоколамочкой
До Тушина пешком.
С моей любимой дамочкой -
Чекушкой. И пивком.
Не знаю, есть ли еще где такой литературный газетчик, как Евгений Лесин, нет ли, но он должен был быть в одном экземпляре и именно Евгением Лесиным, космонавтом независимой литературы, тушинским алконостом, стратонавтом, автором бессмертной поэмы "Где мы, капитан?" (в прозе, как "Мертвые души"). Евгений Лесин учился у Татьяны Бек в Литературном имени Пешкова институте. Но главное литературное образование Евгений Лесин получил на улице, как и всякий приличный писатель. У ларька. В подворотне. Зимой в подъезде у батареи. Когда Евгений Лесин работал в "Книжном обозрении", эта газета была лучшей в стране. Теперь Евгений Лесин работает в "Независимой газете" ("Экслибрисе"), и эта газета лучшая литературная газета в стране... и мире. Где бы ни насаждал литературу Евгений Лесин, от него не отстает, то есть везде за ним хвостом идет со своими вызывающими любовь "Нового мира", "Знамени" и "Дружбы народов" произведениями писатель Юрий Кувалдин. Евгений Лесин в этих газетах напечатал уже целый том эскапад писателя Юрия Кувалдина и этим прославился на всё Тушино и Братеево. Скоро слава наша докатится до Бибирево, а там, глядишь, и по Алтуфьевскому шоссе за Москву разольется. Вот что значит печататься у Евгения Лесина. Одним словом, пройдут века, завянут помидоры.
Когда-то Лесин собирался написать диссертацию про Венедикта Ерофеева, да всё никак не соберется. Веничка не так прост, как думали. Мол, ходит и пишет, сидит и выпивает. Больше, конечно, выпивает, чем пишет, но и пишет немало. Он влезает в душу и не желает оттуда удаляться. И писатель, иногда пишущий в дань детству стихи, Евгений Лесин ходит с Веничкой в груди: "Все говорят: Розанов, Розанов. Ни дня без опавших листьев, мол, Улетное и Мимоездное, записки из похмелья и выписки из дневников сумасшедших охотников. Враки все это! Никакого Розанова Юрий Олеша не обкрадывал. А обкрадывали все, и обкрадывали "наше все" - Пушкина А.С."
Ну ты сказал, Жванецкий отдыхает.
И Гоголю уже работы нет.
Отличный стих. И лучше не бывает.
Так отдохните, Лермонтов и Фет.
Есенин, отдохни, угрюмый Пушкин,
Вались давай на лавку без сапог.
Ахматова и Бродский бьют баклуши,
Уснули где-то Вяземский и Блок...
Лишь лапками тихонько колыхают.
Уснул и Тютчев, я им не горжусь.
Да что ж такое! Все, блин, отдыхают!
А я один тут, что ль, как бешеный, тружусь?
Меня подкупает в Евгении Лесине способность всегда писать для себя. Юрий Олеша говорил, что когда он писал для себя, то получалось легко и великолепно, а когда по заказу - тяжело, мучительно и посредственно.
Вот, к примеру, и Венедикт Ерофеев писал в Москве и в Петушках для себя, и на кабельных работах тоже, и Евгений Лесин пишет для себя, и мой замечательный автор Сергей Михайлин-Плавский (земляк знаменитого драматурга Александра Сухово-Кобылина), и Василий Розанов писал для себя, и Юрий Нагибин писал для себя свой "Дневник", чтобы Юрий Кувалдин издал его - тут уж формула явлена абсолютно по смыслу: Нагибин писал для Кувалдина, оба Юрия к тому же, и оба умели/умеют читать и писать!
А вот что говорит искушенный знаток художественных текстов Ролан Барт в эссе "Удовольствие от текста":
"Если я с удовольствием читаю ту или иную фразу, ту или иную историю, то или иное слово, значит, и писавший их испытывал удовольствие (что, впрочем, отнюдь не исключает писательских сетований на муки творчества). А наоборот? Если я, писатель, испытываю удовольствие от письма, то значит ли это, что удовольствие будет испытывать и мой читатель? Отнюдь. Я вынужден разыскивать этого читателя ("вылавливать" его) не имея ни малейшего представления о том, где он находится. Вот тогда-то и возникает пространство наслаждения. Мне необходима не "личность" другого, а именно пространство как возможность диалектики желания, нечаянности наслаждения, пока ставки еще не сделаны, пока еще есть возможность вступить в игру".
На меня обычные люди посматривают с некоторой опаской и недоумением: все люди как люди, работают, а этот, писатель Юрий Кувалдин, руки в брюки, ходит, карнизы на верхних этажах домов разглядывает, ворон считает. "И все пишет, пишет, а для кого пишет? Ведь книг-то его никто не читает", - вздыхает красноносый небритый дворник, выкатывая бак из двери мусоропровода.
А вам и не надо читать книг. Не читайте книг, никаких.
Юрий Кувалдин: "Писатель пишет для писателя".
Не надо вежливых вопросов...
- Все хорошо.
- Жизнь удалась.
- Здоров.
- Богат.
- Писатель Носов,
Его читаю я сейчас.
Мы не друзья и мир не тесен,
У нас не общая кровать.
Тебе ответ неинтересен.
Мне неприятно отвечать.
Так, может, как-нибудь без яда?
Его достаточно внутри.
Тебе ж ведь, сука, что-то надо,
Ну, так о том и говори.
Зима. Елка горит во дворе. Евгений Лесин как-то в рюмочной сказал мне, что пишет только после поднятия рюмочек и прочитал:
Ушел коммунизм.
Пришел Интернет.
Я любил тебя, жизнь,
А ты меня - нет.
Виктор Астафьев удивлялся славе "пьяницы", как он говорил, Венедикта Ерофеева, Венички. Астафьев не понимал искусства прозы, он видел лишь прямые смыслы. Хрусталь блеснул, как фотовспышка. Скажет Лесин, скажет Веничка. Очень тяжело писать слова каждый день, а надо. Иначе исчезают дни бесследно, как будто и не было тебя на свете. Так "На Васильевский остров я приду умирать..." Иосифа Бродского вытекает из "Я вернулся в мой город, знакомый до слез" Осипа Мандельштама. Знакомая осенняя пора.
В Храпуново перед магазинчиком в виде синего железнодорожного вагона без колес, торгующим спиртным, вся земля была усеяна притоптанными металлическими пробками от водки, вина и пива, и казалось, что это миниатюрная Красная площадь поблескивает брусчаткой, особенно после выпитого стаканчика. С одним своим персонажем я исполнял роль могильщика на кладбище в Салтыковке, зарыли три гроба с безвестными телами и, Богу "помолимшись" и чаю "напимшись", с бутылками в карманах поехали в Храпуны, к еще одному моему персонажу из другой, правда, повести. Конечно, Юрий Кувалдин бесстрашный человек, но не до такой степени как гроза поэтов Евгений Лесин:
Иисус Христос приходит в БДСМ-клуб
И говорит: я пришел принять страданье и муки.
И вот уже две тысячи лет его труп
Прибит к орудию казни за ноги и руки.
Каждый день одни извращенцы убивают людей,
А другие говорят: распни меня, съешь меня, Алиса.
Вот в Германии один людоед-гей
Съел другого. А его арестовали полицейские крысы.
За что? Я спрашиваю: за что его арестовали?
Каждый день мы поедаем коров и свиней.
И никого, никого еще почему-то не покарали
За жестокое обращение с животными. Мир людей
Непонятен, абсурден и алогичен.
А вы говорите: бог. У бога давно уже кома.
Каждый из нас порой бывает немного лиричен,
Особенно после убийства или погрома.
Каждый из нас хочет причинить другому боль.
Или себе. Или обоим. И нечего тут стыдиться.
И если б две тысячи лет назад построже был фейс-контроль,
Кому-нибудь посимпатичней пришлось бы сейчас молиться.
А может, другой был бы гораздо хуже.
И на него клюнули б все, а не только, кто слаб и глуп.
И все-таки, пока еще хоть что-то снует снаружи,
Не пускайте Иисуса Христа в БДСМ-клуб.
Впрочем, о Христе и Храпунах что-то и у Венички есть в "Петушках". Не одному же Евгению Эдуардовичу Лесину о Христе писать. Пока ехали в Храпуны, всю водку в электричке выпили с какими-то веселыми бардами, бородатыми и с удочками. Но если путь к душе лежит через стаканчик, гранёненький такой, какой любил Бодлер, то и опрокидывай его смело, и об этом и о нем писал Кувалдин Юрий вдохновенно, то есть в подпитии, в повести "Станция Энгельгардтовская". Куда ведешь, тропинка милая? Нет, не спрятаться мне. Писатель Юрий Кувалдин и художник Александр Трифонов уверены, что вдохновение подобно состоянию опьянения, когда все делается легко и весело.
Все время надо писать. Тут другие смыслы возникают в процессе письма. В России весенней травкой подрастает новое общество потребления: перенасыщенные товарами магазины с блестящими витринами, улицы с дорогими машинами... Вот герой рассказа писателя Юрия Кувалдина Вацлав Подъяпольский жил в эпоху недоразвитого социализма, но и тогда был доволен жизнью и собой - высокий, расположенный к полноте, с уже заметным брюшком, двадцатишестилетний молодой человек, с пухлыми щеками, толстым носом и большими, всегда удивленными глазами. Когда-то отец, директор НИИ, устроил его к себе в фотолабораторию, намереваясь далее определить сына в институт учиться. Но Подъяпольский учиться не пожелал, ударился во многие халтуры, которыми и доныне занимался. Отец в начале года умер, но новое начальство смотрело на деятельность сына сквозь пальцы, сохраняя в сердцах своих благодарную память об отце. Сравнение жизни с эскалатором метро, вверх, вниз, плавное перемещение из ниоткуда в никуда, с дивана в кресло, а зачем, неважно, да такой и вопрос не ставится, потому что в сторону вопросов он - герой гастрономической демократии - даже не догадывается взглянуть. Художник Александр Трифонов взглянул на это с другой стороны: ведь вечно тянет от всех благ выпить на троих у магазина. Какие проблемы? Нет проблем! Непревзойденный поэт Евгений Лесин третьего числа написал:
По Мясницкой иду я хромой и больной,
Мне б разжиться сейчас четвертинкой.
Но на каждом углу мент стоит молодой,
Развлекая прохожих дубинкой...
Написал, пишу, письмо... Любопытное слово "письмо". По-русски всегда кажется конвертом с некой бумажкой и словами типа "привет семье!". Но понятие "письмо" убежало из письма и прибежало к писателю Юрию Кувалдину, который пишет каждый день, потому что никто так писать не может (может быть, один поэт Евгений Лесин), потому как "письмо" (l'ecriture) - термин, введенный гениальным Роланом Бартом и обозначающий некую идеологическую сетку, находящуюся между индивидом и действительностью. А между находится лишь рецептуализм. И он мне нравится.
Рецептуализм разрешает писать так, как хочется и без согласования с кем бы то ни было. Ну, так и пишет картины, то есть занимается картинописью художник Александр Трифонов. Реализм оставлен в СССР для фотоаппарата. Надо постоянно зарубать на носу каждого неофита: Рецептуализм - искусство второй рефлексии: само-из-себя творчество и - одновременно - само-в-себе истолкование (да здравствует двуликий Янус!). Вот перед нами выдающийся холст Лидера Третьего Русского Авангарда художника Александра Трифонова: "Портрет поэтессы Нины Красновой". Эти губы отдельно от глаз пишут о разорванном и склеенном временем поэте Одиноком - Александре Тинякове, как он пропивает с "девками" свой гонорар и говорит с ними не языком газеты, а языком улицы. Отлично говорит! Разве что современный поэт Евгений Эдуардович Лесин с ним может посостязаться:
На профиль мой еврейский не смотри.
Ты, а не я живешь сейчас в Нью-Йорке.
Христос любил портвейн не "33",
А "Семьдесят второй" и "Три семерки".
Ему-то легче - он вино бухал
И верил остальным своим ребятам.
Ну а у нас один Колонный зал,
Где потчуют каким-то там распятым.
Где все святые, и коньяк рекой,
Начальники умеют веселиться.
А мы опять дрочим одной рукой,
Чтобы другою истово креститься.
С портрета льются в бездну метафизического пространства чувства о непостижимости каузальности. Впрочем, именно эту каузальность писатель Юрий Кувалдин и академик рецептуализма Слава Лён отбрасывают за ненадобностью, поскольку рецептуализм ничему не подражает и ничего не отражает: искусство творится из искусства - оно а-миметично (прощайте, древние греки!). Эта картина художника Александра Трифонова заговорила на восторженной ноте: "И я открыла его для себя, и испытала восторг узнавания его поэзии, и не могла понять и недоумевала, почему такого Поэта затерла История [советской - Ю.К.] литературы. Мне в детстве казалось, что поэт должен быть кристально чистым. А потом я поняла, что такой "идеальный" поэт - это каменный болван, который никогда не напишет хороших стихов. И только поэтому он может убедительно показывать все самое высокое и возвышенное и все самое низкое, животное в человеке. Я думаю, что, чем больше у поэта, и вообще у художника, "амплитуда колебания" между высоким и низким началами, тем он гениальнее. Вот почему из литературных клерков, "накрытых брэндом", по выражению Кувалдина, зависимых от своих журналов и издательств, а то и от партийных идеологий, не могут получиться гениальные писатели и поэты..." Нужно было сразу и смело броситься с моста Рязани в омут Москвы, чтобы мы смело сказали: Нина Петровна Краснова написала гениальную статью о выдающемся русском поэте Александре Ивановиче Тинякове (1886-1934).
А я внимательно читаю стихи Евгения Лесина, выдающего поистине пронзительные строки:
До помойки тихим шагом.
Молодец, еще чуть-чуть.
Светлым пивом, словно флагом
Приукрашиваю путь.
Путь неблизкий, путь тяжелый,
От ларька и до ларька.
Елы-палы, палы-елы.
Путь московского зверька.
То ли утро, то ли вечер,
То ли желтый самогон.
Только город, знать, и лечит,
Только город, только он.
Молниеносно проходят годы, и пролетают века. Жизнь человека имеет смысл только в Слове, в тексте. Артист и режиссер Олег Ефремов создал в пятидесятых годах театр "Современник", чтобы говорить то, что только он один хотел сказать, преодолевая болото сопротивления. И вот для пилотного номера "Нашей улицы" Олег Николаевич Ефремов передал Юрию Кувалдину статью "Меняется воздух времени", в которой он сказал: "Живой театр рождается не из концепций, а от самодвижения жизни в пьесе". Так и мой живой журнал "Наша улица" родился из самодвижения жизни в прозе. Первый номер. Как он близок. И как далек! Только что я его делал, собирал. Сидели, помню, у замечательного поэта Александра Павловича Тимофеевского в Большом Левшинском переулке. Приезжала Наталья Рязанцева, профессор сценарного факультета ВГИКа, жена Геннадия Шпаликова... Прекрасный писатель Андрей Яхонтов, острослов поэт Евгений Лесин, критик на все руки Лев Аннинский... Поначалу, по инерции я полагал, что должна в журнале быть редколлегия. Скоро же я понял, что в деле сокровенном, коим является литература, не нужны семеро с ложками. Нужен лишь один с сошкой - писатель Юрий Кувалдин. И сын. Так сказать, семейный подряд. Кстати говоря, тогда у меня еще не было компьютера и всю работу по верстке и набору делал Саша - Александр Трифонов - во МХАТе, где он уже работал у Олега Ефремова художником.
Я люблю наши улицы, я пишу о наших улицах, и Лесин в улицы влюблен:
Брела Россия по Москве,
И возле "Авиамоторной"
Замкнуло что-то в голове
У нашей Родины упорной.
Вчера лишь кончилась зима,
Стоит Россия на морозе.
- Дай кличку, что ли, мне, Тюрьма, -
Так у Тюрьмы Россия просит.
Молчит тюрьма, Тюрьма молчит.
Страна ее не понимает.
И, позабыв про всякий стыд,
Тюрьму Лефортово сметает.
Идет Россия, но пока
Она еще почти спокойна.
Ни слова ей Москва-река
Не говорит, хоть бесконвойна.
Молчит Река, пока ее
Россия пьет. Молчат, вздыхая
Домов тряпье, дворов литье,
Молчит глухая мостовая.
Молчит разбитый "Детский мир".
Лишенный калорийных булок,
Забыв дюшесы и пломбир,
Молчит Последний переулок.
И Кремль расстрелянный молчит.
И неживая Моховая.
У псов бездомных злобный вид,
Но все равно не слышно лая.
Молчит Садовое кольцо,
Ни звука от Замоскворечья.
Свое усталое лицо
Не оскверняет город речью.
Когда-то люди жили здесь
И даже были хлебосольны.
Теперь повымер город весь,
Зато молчит и все довольны.
Молчит убитый город мой,
Он не пороховая бочка.
Когда свирепствует конвой,
Народ безмолвствует. И точка.
Какая разница - в траве
Лежать и гнить или в бархане?
Бредет Россия по Москве,
Как гастарбайтер из Назрани.
В маленьком дворе в центре Москвы жил Везувий Лизоблюдов, в конце повести переименовавший себя в Миронова. Чтобы войти в литературу, нужно переименоваться. Если там уже есть Юрий Трифонов, то второго Юрия Трифонова быть не должно. Значит, там будет Юрий Кувалдин. Двойники, однофамильцы измучили, задолбали. Открываю случайно "Наш современник". Идет автор "Владимир Корнилов", а фотография какого-то неизвестного человека, другого. Не известного писателя и поэта Владимира Корнилова, а какого-то однофамильца. Соревнуются не с рядом живущими, а с классиками. Ходит автор по фамилии Широков, и думает, что он войдет в литературу. Дорогой, с такой фамилией в литературу не принимают, потому что с такой фамилией пишут и мажут мимо мишени сотни Широковых (слабое прикрытие неблагозвучного имени Бога Herohuy, от которого производятся путем маскировки имени Бога следующиее фамилии: Сераков, Шаронов, Чуранов, Чуркин, Хоркин и сам Ширак и даже Жирков, и даже Жириновский, Херков стал Хорьковым, Херов стал Перовым, Хуев стал Киевом, или Куйбышевым т.д. - имя им легион). Или просят меня написать о книге Владимира Соловьева из телевизора, на что я отвечаю: в метафизическом пространстве, то есть в Слове есть один Владимир Соловьев - философ и поэт. А телевизионный Владимир Соловьев с НТВ не существует, это клон бесчисленных Соловьевых. Недаром один композитор к фамилии Соловьев сделал прибавку - Седой! Национальность, язык, партийность половым путем не передаются. Это всё приобретенные качества. Русским, евреем, французом - не рождаются: ими становятся. Это раз и навсегда должен уяснить себе своеслов и словлюб Евгений Лесин: писатель Юрий Кувалдин как Христос русской литературы. Как втащили тебя наставники в нацию, так ты свободно можешь выйти из нее. Пример - вся наша первая волна эмиграции, отпрыски которой стали французами, американцами (англичанами), немцами, испанцами и т.д. Рецептуализм - революционная теория - отменяет нации, государства, объявляет мир глобальным интернет-единством, саморазвивающимся, демократическим. Первый признак нации - язык, второе - все остальное, что свойственно этой общности живущей в границах и с языком (диалектом). Но можно, как Отче наш, хранить свою принадлежность к какой-то национальности, говоря при этом на языке страны-пребывания. А вообще в мире язык один. И начинается он с фамилии "Широков", замаскировавшей подлинное Zero (Hero) языка, точку отсчета, имя Бога, которое запрещено произносить, а в разрешенном эвфемистическом варианте звучит как Яхве, или прикрывшее его имя Херостеос (Христос - огласовка пришла в поздние времена для тонкой настройки смыслов, фараоны и их жрецы евреи писали только согласными, консонантами) - что по-русски звучит как Хер Бог наш. Херос, Эрос, Секс, Любовь. Вникайте глубже! Для открытого пользования говорим: Бог есть любовь!
Где-то возле "Сокола"
Ходят по аллеечке
Девочки Набокова,
С персиками девочки.
Кофточки сиреневы,
Стринги с мокасинами.
Девушки Тургенева
Ходят с апельсинами.
А ночами синими
Как-то одинаковы
С вот такими с дынями
Женщины Бальзаковы.
Годы не наладили
Радости финансовы.
И вокруг с оладьями
Сплошь старухи Хармсовы.
Под брэндом гомеровских поэм до нас доходят стихотворные произведения, в которых рассказывается от имени какого-то невидимого лица о приключениях сверхъестественных людей, называемых героями, и даже богов. В "Одиссее" целью такого героя является возвращение морским путем домой, как Виктор Широков всё время хочет вернуться в Пермь, как Лия в смесительное лоно. Но это оказывается почти несбыточной целью. Домой вернуться ему нельзя, даже если об этом говорит столичным стёбом Евгений Лесин. Десятки препятствий вводит невидимое лицо, которое об этом рассказывает, боги вмешиваются в это дело "возврата на родину", и одни помогают герою, другие усиливают препятствия. Но задача рассказчика вовсе не в том, чтобы изображать эти мучения героя; цель достигается, герой на родину приплывает, но, будучи уже дома, возле жены и сына, он никак не может оказаться хозяином этого дома, мужем жены, отцом сына, - препятствия и здесь, и снова так же не может Одиссей оказаться подлинно вернувшимся, как он не мог и благополучно приплыть. И опять боги, и опять помощь.
Одиссей, наконец, получает жену, сына, дом; но для этого нужно, чтобы умерли все его противники, а гибели противников предшествует битва, тяжелая, сложная и длительная борьба. Какой страшный сюжет! Простая до убожества мысль ("возврат на родину") осложнена до невероятия; подана абсолютно неправдоподобно и вопреки всякому смыслу - боги действуют, сверхъестественные существа - "герои", чудовища, покойники; природа не соответствует видимому миру; говорят неодушевленные предметы и мертвецы; все действующие лица делятся на положительных и отрицательных, и мерилом служит их отношение к герою, которому сочувствует тот, кто о нем рассказывает.
И чем оканчивается эта повесть о возврате на родину? Сценой в преисподней, на том свете, описанием обеда, - чтоб мог узнать Одиссея старый раб его отца, - лицо третьестепенное, рассказу не нужное, - и снова большим кровавым боем. Все это рассказывается стихами, и то повествует о себе сам необыкновенный герой - Одиссей, то кто-то другой, не участвующий в рассказе, но заинтересованный судьбой Одиссея и не выпускающий его из поля зрения.