Lib.ru/Современная:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
Юрий Кувалдин
ФИЛОСОФИЯ ПЕЧАЛИ
Роман
1. ДОЦЕНТСКАЯ СТАВКА
Спешили прохожие, всяк за своим делом, с шумом проносились машины, тоже куда-то устремленные. Пахло талым снегом и согревающейся землей. Блинов свернул в свой переулок. Его дом, без архитектурных излишеств, стоял уже лет сто.
Блинов зажал трость под мышкой и вошел в полутемный подъезд, где на втором этаже помещалась его общая квартира.
Какой-то сгорбленный мужчина в кожаном старом пальто, черной поношенной шляпе рассматривал номера квартир, но не мог ничего путного разглядеть на ржавых табличках.
- Сорок пятая не в этом подъезде? - спросил дряблым голосом мужчина, поглядывая на белую бородку Блинова.
- На втором этаже, - удивленно ответил Блинов при упоминании его собственной квартиры. - А кто вам нужен?
Мужчина поправил шляпу, шаркнул ногой, сказал:
- Блинов... Георгий Михайлович.
- Это я, - бледнея и еще более удивляясь, ответил Блинов.
На какое-то время мужчина застыл в нерешительной позе, часто-часто заморгал, жадно вглядываясь в Блинова, чуть слышно выдавил:
- Не может быть...
- Почему же не может, - с волнением сказал Блинов. - Я и есть Георгий Михайлович Блинов.
Они постояли с минуту, как иногда говорят, хотя чтобы выстоять минуту друг против друга, нужно обладать солидным терпением, но, тем не менее, они какой-то промежуток времени постояли друг против друга молча. Наконец Блинов, подумав, сказал:
- Что ж это мы, пойдемте в квартиру.
Свет в подъезд падал сквозь сетчатую шахту лифта, который был сооружен в начале шестидесятых годов. Застекленная труба, по которой бегал лифт, была как бы прилеплена со двора к стене. Пока Блинов с гостем поднимались на второй этаж, Блинов напряженно вспоминал, думал, кто же этот мужчина. Перед самой дверью, крашенной коричневой краской и увешанной по обоим косякам кнопками звонков, Блинов оглянулся, еще раз с волнением взглянул на его лицо.
Что-то знакомое показалось ему в этом лице. Покопавшись в карманах, Блинов достал ключи, отпер дверь, пропустил мужчину перед собой в полутемный коридор. Соседи во избежание лишних оборотов счетчика держали включенной лишь одну двадцатипятиваттную лампочку около уборной. Другую, более сильную, каждый включал и выключал за собой сам.
Блинов захлопнул массивную дверь, нащупал черный выключатель. Коридор осветился. Гость в нерешительности стоял у стены, поглядывал на выцветшие обои, теребил в руках снятую с головы шляпу. Он стоял как раз в том месте, где возвышался коричневый косяк, упиравшийся в притолоку. По-видимому, здесь, в этом месте, когда-то была дверь или перегородка, разделявшая квартиру надвое.
Пришедший был лыс, по бокам и на затылке желтели, по всей видимости, от краски, редкие, свалявшиеся волосы. Блинов указал мужчине на свою дверь, тот нерешительно двинулся. Блинов погасил свет.
И тут Блинов догадался, кто это.
Жены дома не было, дверь была закрыта. Пока отпирал ее, гость и сам напомнил о себе:
- Я Волков, Евгений Степаныч... может...
- Евгений Степанович?! - подавляя волнение, с каким-то брезгливым удивлением воскликнул Блинов.
- Он самый, - прошамкал гость и хихикнул.
Блинов толкнул дверь, открывавшуюся вовнутрь, впустил нежданного гостя в комнату. Тот остановился в тесном закутке перед черным буфетом, ожидая, пока хозяин затворит дверь, а когда она закрылась, сказал:
- Никак не предполагал, Георгий Михалыч? А я третьего дня карточки разглядывал в альбоме, тебя молодым увидел... Накатила тоска на грудь, думаю, дай разыщу Георгия, да и...
Блинов поморщился, что-то вспоминая, кашлянул тихо в бородку и сказал:
- Впрочем, дело прошлое. Величайшая мудрость - жить как живется...
Блинов прошел мимо гостя за книжные шкафы к окну.
- Раздевайтесь, Волков! - с дрожью в голосе сказал он.
Гость повел по сторонам бесцветными глазами, медленно желтыми пальцами стал расстегивать пуговицы своего потертого кожаного пальто. Блинов вернулся к двери, откинул занавеску, принял от Волкова пальто, шляпу, повесил на вешалку и вздохнул.
- Ну, проходите, коль пожаловали, - сказал он.
- Все дуешься? - хихикнул Волков и потер маленькие ладони.
Они прошли в кабинетную половину очень большой, тридцатипятиметровой комнаты, куда гляделись стеклами книжные шкафы. Блинов подобрал кое-какие бумаги с дивана, освобождая место для Волкова, кинул их на письменный стол, придвинутый к стене между диваном и этажеркой, на которой покоился мраморный пожелтевший от времени бюст Иоганна Вольфганга Гете в натуральную величину.
Хотя форточка была открыта, в комнате было душно. Наверное, с улицы так показалось Блинову, но он все же подошел к окну, сбросил шпингалет, растворил внутреннюю раму.
Волков стоял у дивана, но не садился. В сгорбленной его фигуре, вскинутой плешивой голове просматривалось что-то птичье. Он был одет поверх байковой коричневой рубахи в какую-то немыслимую душегрейку, латаную-перелатаную, с торчащей там и сям черной и белой овчиной, но брюки на Волкове были вполне приличные, темно-синие со стрелочкой. Когда же Блинов присмотрелся, обнаружил по бокам этих брюк красные во всю длину прожилки.
- Вы, смотрю, Волков, в офицеры записались! - съязвил Блинов, усаживаясь на стул за круглым столом, стоявшим в центре комнаты.
Волков возвел водянистые глаза к потолку и с чувством выговорил:
- Сын подарил... Он у меня в Германии служит!
- Это да! - усмехнулся Блинов, доставая из кармана трубку.
Он не спеша набил ее табаком, закурил и посмотрел на Волкова. И по мере воспоминаний его подмывало в первые минуты подойти к этому тщедушному человеку, взять его в охапку и вышвырнуть в окно. Но это - только в первые минуты. Всей Блиновской злости хватило на мгновение. Да за что, собственно, злиться на этого маленького, согбенного человека, которому, по всей видимости, уже семьдесят исполнилось?
- Вот зашел повидать тебя, - проговорил Волков.
- Ну, посмотрите! - деланно удивляясь, сказал Блинов и уставился, не мигая, на Волкова.
Ему не хотелось говорить так пренебрежительно, но акценты, сами слова выходили такими помимо воли Блинова.
- А я прощения просить у тебя пришел, - сказал Волков, закашлявшись.
Блинов поначалу опешил от этой фразы, хотел что-то сказать, но промолчал, нахмурился, не веря в реальность происходящего. Но Волков сидел тут, на диване, в его комнате. Откашлявшись, прикладывая кулачок ко рту, издавая хриплые, сдавленные звуки, он продолжил:
- Ты что же думал, Георгий Михалыч, что я совсем не осознающий человек?
Блинов молчал, слушал, облокотившись на стол, обхватив клинышек белой бородки ладонями. Густые тени лежали под глазами.
- Но я осознающий... Это ты неправильно понимал ситуацию, а я-то видел, понимал...
- Долго же вам пришлось осознавать... А как вы меня нашли? - перебил Блинов, не желая говорить о прошлом.
- Хм... А на что мосгорсправка?!
Блинов хотел еще что-то спросить, но в дверь постучали. Отворив ее, Блинов увидел испуганное лицо соседки, высокой седой старушки. Она ухватила Блинова за руку, вытащила в коридор. Он недоуменно посмотрел на соседку, прикрыл за собой дверь.
- Георгий Михалыч, дорогой, - затараторила старушка довольно громко, - с моим-то что делается! Ой, царица небесная, прости и помилуй! Звонила я, но никак не дозвонюсь!
- Да что такое? - вполголоса спросил Блинов. - Что с вашим мужем?
Старушка сжала руки на груди и, глядя по сторонам, прошептала:
- С утра ничего себе, встал, выпил чаю. Правда, не одевался. В белье пил. С вечера температура была. Ну, я в магазин сбегала. Прибегаю, а он говорит, мол, одеваться хочу. Я ему: да куда ж одеваться? А он, мол, жену искать пойду. Пропала, говорит, жена. И за брюки. А я тут стою, смотрю на него. Он брюки-то расстелил, в одну брючину двумя ногами норовит попасть. Тычет обе ноги в одну брючину...
Блинов заволновался при этом рассказе, но внешне сохранил спокойствие, лишь щеки его несколько белее стали. Правда, совсем незаметно.
- Умоляю, Георгий Михалыч, позвоните вы в поликлинику, а то мне в комнате надо быть. Десять раз набирала, все занято, занято! - она сунула Блинову клочок газетки с номером поликлиники.
Настенный черный телефон находился невдалеке от Блиновской двери. Набрав требуемый номер, Блинов услышал короткие гудки, подождал и нажал пальцем на клавишу. Старушка ушла в свою комнату, осторожно притворив за собою дверь. Блинов набрал номер еще раз. Снова гудки. Но на третий раз послышались долгие, дрожащие позывные, трубку на том конце провода сняли. Блинов с расстановкой, не спеша объяснил случившееся с соседом; на том конце провода записали адрес.
Блинов повесил трубку, прошел, прихрамывая, к двери соседки, тихо постучал. Послышались торопливые шаги, она приоткрыла дверь. В щель Блинов разглядел кровать, бледное лицо соседа, утонувшее в снеге подушки. Сосед лежал с открытыми, стекленеющими глазами.
- Все в порядке, - сказал Блинов, отводя взгляд от больного. - Сказали, скоро будут.
- Вот уж спасибо! - пропела старушка. - Большое, большое спасибо!
- Да что вы, за что спасибо? - сказал Блинов, направляясь к себе.
На диване в той же позе, в какой оставил его Блинов, понуро восседал Волков. Увидев вошедшего Блинова, он едва заметно оживился, потер руки, спросил:
- Что-нибудь случилось?
- Врача соседу вызвал, что-то с ним не то.
- А-а, - протянул Волков.
Сложив руки на груди, опустив голову, Блинов расхаживал по комнате. Молча поглядывал на него Волков.
- Может быть, чаю? - вдруг спросил Блинов.
- А?
Блинов подошел к черному массивному буфету, отыскал в банке из-под кофе чай, взял заварной, пожелтевший, с отбитым носиком фарфоровый чайник и отправился на кухню.
Пока Блинов возился с чаем, в памяти отчетливо возник длинный, поблескивающий холодным кафельным полом типографский коридор с множеством коричневых дверей, черными табличками на них, плохо освещенный коридор с закутком, где располагалась так называемая труба, в которую укладывали вычитанные материалы и, нажав черную кнопку, опускали их в подвал, в наборный цех.
В корректорской свету было много, помимо яркой люстры на каждом столе стояли черные настольные лампы.
В один из дней сорок восьмого года, когда Блинов пришел на работу, его вызвали в красный уголок. За широким непокрытым столом, на котором обычно играли в шахматы в обеденный перерыв, сидел молодой человек в очках, что-то писал в блокнот. Блинов представился, молодой человек, заметив в руках вошедшего трость, предложил ему сесть.
- Вы знаете, что произошло? - начал приятным, вежливым голосом молодой человек, отвлекаясь от блокнота.
Блинов пожал плечами, ничего не сказал.
- Так вот, по вашей вине, - смущаясь, проговорил молодой человек и поправил очки за дужку, - во вчерашнем номере чуть не прошла грубейшая ошибка.
Он покопался в своей тощей папке, вытащил газетные подписные полосы, развернул.
Блинов взглянул на первую страницу, озноб пробежал по его спине: там на просторном поле стояла его подпись, причем завитушка и точечка в его фамилии, как он обычно любил расписываться, были на месте.
Удивленный Блинов во все глаза уставился на молодого человека. Он посмотрел так потому, что как раз позавчера, то есть, когда готовился вчерашний помер, Блинов вычитывал вторую и третью полосы, не участвуя таким образом в сверке первой страницы. Он и сказал об этом молодому человеку, но того, видимо, не удовлетворил этот аргумент.
Блинов откинулся к спинке стула, встал, пересел на лавку, ближе к столу, холодный пот выступил на его лице. Молодой человек ткнул красным карандашом в полосу чуть ниже названия газеты, "плашки", как говорили типографские.
Блинов нагнулся, вчитался во второй абзац и на переносе "Сра-" споткнулся, легкий смех, вопреки ситуации, вырвался из его груди.
Молодой человек промолчал, опустил глаза. Блинов различил едва заметную улыбку на его лице. Сросшиеся брови молодого человека вздрагивали. Но он взял себя в руки, смахнул с коричневого пиджака воображаемую соринку, сказал:
- Конечно, я понимаю, в вашей работе всякое может случиться, но... Хорошо, что "свежая голова" выловил, когда, правда, тираж прошел... пришлось перепечатывать...
- Неужели вы думаете, что кто-нибудь бы заметил эту ошибку, да еще в таком дубовом материале? - неосмотрительно выпалил Блинов.
Вскинув на него темные сросшиеся брови, молодой человек неожиданно сказал:
- Я тоже так думаю, а если...
- Если, тогда и...
- Но как вы могли такой материал... Вы бы только его выверяли, в другом бы материале - куда ни шло...
- Так я же вам повторяю, - сказал Блинов, - позавчера я делал сверку второй и третьей... И подпись здесь не моя...
Молодой человек шмыгнул носом, снял очки, протер их о подкладку пиджака и надел.
- Как же не ваша? - спросил он.
- Моя, но не моя рука... Я не расписывался, понимаете!
Блинов еще раз взглянул на первую полосу, куда настырно тыкал красным карандашом молодой человек, и против воли засмеялся. Всего лишь одна буква, а смысл... Молодой человек, розовея, сложил полосы, засунул их в свою черную папку.
- Как бы там ни было, но факт свершившийся, и если ему дадут ход, то...
- А вы не давайте хода, - не вникая в происходящее, беспечно сказал двадцатидвухлетний Блинов.
Жалостливая улыбка выразилась на худощавом лице молодого человека, он покрутил в руке карандаш, сунул его в папку, кашлянул и, поднимаясь, спросил:
- Вы стихи, случайно, не пишете?
- Нет, я пишу "Философию печали"! - съязвил Блинов, заглядывая в темные глаза молодого человека.
Тот, видимо, не принял шутку, дернул своим коротким носом, как будто он о чем-то сожалел, сказал:
- А я вот пишу стихи...
Удивленный Блинов широко открыл рот.
- ...Да, пишу стихи, - продолжил молодой человек, поправляя ворот старенького свитера под горлом. - И вынужден заниматься такими делами, - он кашлянул, - разбираться, протоколировать... Да еще выслушивать смешки... Но я вам скажу откровенно, вы, видимо, не совсем чувствуете время, в которое мы живем...
- Почему вы со мной откровенничаете? - спросил Блинов. - Может быть, у вас метод работы такой?
Молодой человек вышел из-за стола, стал расхаживать вдоль стены, увешанной портретами и плакатами.
- Метод... - как бы про себя повторил он. - Мне двадцать четыре года. Какой там может быть метод... Но то, что вокруг нас происходит что-то не так - это я понимаю... Мне вас нечего стесняться, мы почти что ровесники... Вы воевали? - вдруг спросил он.
- Да, - ответил Блинов, пристукивая тростью по полу.
- Понятно. Я тоже, не доучившись на юрфаке... Не на передовой и не по-геройски - рокадные дороги прокладывал: кирка, лопата и бревна... О передовой по далекому артиллерийскому гулу догадывался. В лесах, по болотам... Но дело, разумеется, не в этом... Я хочу вам сказать, что вы влипли в серьезную историю... Значит, "Философию печали", говорите, пишете? - спросил он, долгим и задумчивым взглядом окидывая Блинова.
- Это я так, - смутился тот. - Но пишу, пока не знаю, что получится... Хотя возникновение мысли, необычайной мысли - для меня процесс мучительный. Я прежде увидел одинокое озеро на широком лугу, изрезанном глубокими тенями продолговатых облаков, тянущихся вдоль горизонта. К озеру идет философ... Понимаете, - и тишина! Звук жужжащего шмеля: ж-ж-ж-жз-жз-жз! Мир, подобно ребяческой погремушке, сотрясается где-то в стороне, недосягаемой стороне. А философ идет к озеру... Он всю жизнь идет к озеру. Облака, как шершавые черепахи, ползущие по небу полудня. Солнце то скроется, то... Вопиющее, страдающее сердце философа, брошенного в туманную точку среднерусской местности. Совершаются на земле где-то войны, перекалеченные люди безумно доказывают друг другу недоказуемое, а философ идет к озеру. Век проходит, и ничего у философа и с философом не случается. Ничего. Широкий, утопающий в ромашках июльский луг, воздух дрожит и струйками вздымается к небесам, а философ идет к озеру. И все - век: поход к озеру! Жизнь, совершенная на периферийности жизни...
- Странно, а почему - философ? - выслушав, спросил молодой человек.
Наступило молчание. Блинов через некоторое время, подумав, сказал:
- Понимаете, девятнадцатый золотой век русской мысли, век необычайных метаморфоз, век противоречий, войн, борьбы... Разночинцы, народовольцы, покушения и убийства царей и министров... И философ, который обо всем этом понятия малейшего не имеет, он ни разу не выезжает ни в какой город, он не выписывает календарей, не читает газет...
- Утопию сочиняете, - усмехнулся молодой человек. - А почему вы о современности не думаете? Я ведь так понимаю, что о девятнадцатом веке сказано достаточно...
- Да. Но разве важно, в каком веке живет человек? Разве важно его пристегивать к какому-нибудь событию, ведь чувства его исключительно человечны, то есть - вечны! Ведь, как говорится, немного нужно для того, чтобы сделать счастливым мудрого, и ничто не может сделать довольным глупого, поэтому почти все люди и несчастны.
- Значит, вы полагаете, что философ ваш - счастливый человек?
- Да, - вздохнул Блинов.
- Простите, а на какие средства он живет? Да на него же вкалывают тысячи этих, как вы говорите, несчастных.
- О, это, конечно, так, но это для меня неважно... Даже не неважно, а просто не входит в круг рассмотрения... В конце концов, мой философ малоежка и сам сажает себе сотку картошки... Дело не в этом, повторяю... Я хочу, - задумчиво и как-то умилительно вздохнул Блинов, - услышать мелодию широкого луга...
- А как вы к Толстому относитесь? - спросил молодой человек.
Блинов отодвинул лавку, на которой сидел, тоже стал, постукивая тростью и припадая на правую ногу, расхаживать по красному уголку.
- Обыкновенно. Не нравится он мне... Ну, посмотрите сцену ранения князя Андрея. Коряво, по-школярски написано. Кутузов мечется на лошади, его теснят бегущие от французов русские солдаты, Кутузов видит в этом водовороте падающее из рук знаменосца знамя, видит, как знамя подхватывает князь Андрей, увлекает за собой воинов в наступление. Потом Андрей чувствует, будто палкой бьют его по голове! Что за чушь! Он падает, открывает глаза, видит небо. И все! Понимаете. Не прописано, никаких деталей, да и стиль! Сплошной пересказ. Пошел, встал, побежал, упал! И это - Толстой! Да не нравится он мне! Как говорил Карлейль, я бы приплачивал еще писателям за то, чтобы они не писали.
- Здорово вы его! - поблескивая очками, засмеялся от неожиданности молодой человек. - А мне кажется, наоборот, этот кусок очень сильным именно из-за этого короткого, школярского пересказа. Ничего лишнего... Вот у Достоевского в самом деле ни один роман до конца нельзя дочитать. Сначала читаешь с интересом, картины, образы, а потом - сплошной сумбур, какие-то Пелагеи Прокофьевны, Аделаиды Васильевны, Трофимы Степановичи, Николаи Всеволодовичи - запутаешься в них окончательно, не понимаешь, кто о чем говорит...
- Это да, - согласился Блинов и добивил: - Действительно, Достоевский какой-то журналист, репортер. Молотит, молотит, как язык не отсохнет! Из "Раскольникова" вообще можно одну главу лишь оставить - первую... Но иногда... Иногда он доходит до каких-то необычайных вершин. И как ему, черт возьми, удается! Ума не приложу! Вот, к примеру, - Блинов достал записную книжку, и, найдя нужное, с жаром принялся читать, скандируя и размахивая руками: "Тут, брат, нечто, чего ты не поймешь. Тут влюбится человек в какую-нибудь красотку, в тело женское, или даже только в часть одну тела женского (это сладострастник может понять), то и отдаст за нее собственных детей, продаст отца и мать, Россию и отечество; будучи честен, пойдет и украдет, будучи кроток - зарежет, будучи верен - изменит. Певец женских ножек, Пушкин, ножки в стихах воспевал; другие не воспевают, а смотреть на ножки не могут без судорог. Но ведь, не одни ножки... Тут, брат, презрение не помогает, хотя бы он ее и презирал. И презирает, да оторваться не может... А вот тебе еще один случай. Приходит к старику патеру блондиночка, лет двадцати, девушка. Красота, телеса, натура - слюнки текут. Нагнулась, шепчет патеру в дырочку свой грех. "Что вы, дочь моя, неужели вы опять уже пали?.. - восклицает патер. - О, святая Мария, что я слышу: уже не с тем. Но доколе же это будет продолжаться, и как вам это не стыдно!" - "Ах, мой отец, - отвечает грешница, вся в покаянных слезах. - Это доставляет ему такое удовольствие, а мне так мало труда!"... Красота - это страшная и ужасная вещь... Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут... Иной, высший даже сердцем человек, и с умом высоким, начинает с идеала мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит... Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Черт знает, что такое даже, вот что! Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красоты. В содоме ли красота? Верь, что в содоме-то она и сидит для огромного большинства людей, - знал ты эту тайну или нет? Красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с богом борется, а поле битвы - сердца людей", - Блинов захлопнул книжечку и сунул ее в карман. - И при всем при том у него много лишнего. Даже в "Бедных людях" и то есть, что сократить... Потом, возьмите "Село Степанчиково". Ну кто в жизни говорит такие длиннющие речи, такие монологи! Дай бог, пять-десять слов друг другу скажем и готово, договорились, поняли друг друга... По мне уж ближе Писемский или Гончаров. Это художники! Рассуждают мало - больше показывают. Один "Обломов" чего стоит!
И говорили, и судили молодые люди так целые полчаса, и махали руками, и спорили, и бегали по красному уголку, и сами раскраснелись, пока, наконец, один из них не сказал:
- Вам нужно, необходимо сегодня же подать заявление на увольнение по собственному желанию!
Опешивший Блинов заморгал, не понимая услышанных слов.
- Пишите! - сказал молодой человек, подсовывая Блинову лист бумаги.
- Ка-ак же?! - выдавил Блинов.
- Пишите! - твердо повторил молодой человек. - Это единственная возможность...
- Неужели так серьезно? Но ведь я же не читал сверку, не моя подпись! - воскликнул Блинов.
- Волков сказал, что вы читали! А Волков... Впрочем, не станем объяснять друг другу... Пишите!
Блинов придвинул к себе чистый лист бумаги, начал писать заявление. Руки его дрожали. Буквы выходили корявыми, пляшущими. Написав, Блинов с облегчением вздохнул, достал носовой платок, вытер пот со лба. Молодой человек прихватил заявление, свою папку.
Вместе с Блиновым проследовал к руководству, где под его грозным взглядом из-под очков, которого Блинов даже испугался, - он не мог предположить такой грозности в молодом человеке - были наложены соответствующие резолюции.
Тут же молодой человек отдал распоряжение, чтобы переносов в слове "Сталин" не употребляли.
На другой день Блинов был уволен. И только через неделю испугался до въедливой боли...
Выключая хлопающий крышкой вскипевший чайник, заваривая чай, Блинов думал о том, где сейчас мог находиться тот чрезвычайно странный следователь, жив ли он вообще? Случайным образом переплетаются судьбы людей, соединяются, расходятся.
Память не в силах удержать образы людей, с которыми приходилось встречаться в жизни. Хотя в судьбе Блинова не так уж много было встреч...
Раздался телефонный звонок, глухой и прерывистый, потому что телефонный аппарат был очень старый. Блинов кашлянул, глядя на телефон, медленно подошел и снял трубку. Послышался далекий женский голос. Блинов узнал секретаршу кафедры. Та передала просьбу Евграфова зайти к нему после вечерней "пары", то есть после сдвоенной лекции у вечерников, которую сегодня должен был читать Блинов. Он что-то буркнул в ответ, не понимая, зачем он понадобился, и в этом раздумье повесил трубку...
Блинов оделся и направился к выходу, Волков заковылял следом. По лестнице он спускался медленно, нащупывая ногой каждую ступеньку, держась за перила. Блинов почти что бежал по лестнице, постукивая тростью, не оглядывался, убежал бы уже в переулок, но Волков жалобно окликнул его:
- До метро-то, может, проводишь, Георгий?!
Блинов остановился на улице перед подъездом. Сильно шаркая ногами, из подъезда выполз Волков, позеленевший лицом. Или, быть может, Блинову так показалось, когда он увидел Волковское лицо? Шляпа Волкова сбилась на затылок, как у заправского рыбака, водянистые глаза бегали по сторонам, не находя места, на чем бы задержаться.
Когда свернули за угол, приостановившись у почты, пропуская вперед милиционера с увесистой посылкой под мышкой, Волков со вздохом спросил:
- Так не отпустишь грех мой?
Блинов поднял голову, чему-то про себя грустно улыбнулся, ответил:
- Отпускаю, Евгений Степанович, отпускаю... Всем грехи все бы отпустил, если бы имел силу такую... Как же бы мы жили тогда, если бы грехи наши нам никто не отпускал?!
- Вот благодарствую, Георгий, от самого сердца благодарствую... Что тогда-то думал?! А ничего не думал. Плыл, как щепка, в общем течении, считая, что жизнь-то она вечная. Ан, нет! Не вышла она вечной у меня... Все на что-то надеялся, рвался куда-то...
- К должности, видно? - вновь непроизвольно съязвил Блинов.
- К ей, поганой! Чтоб они все должности в тартарары провалились! - сказал Волков, захлебываясь в слабом дыхании, и поспешно перекрестился.
Блинов сдерживал шаг, чтобы Волков поспевал. Как и прежде, как и каждый день, бежали по улице автомобили, троллейбусы.
- Не такой уж вы плохой человек, Волков, как думал я раньше, - сказал Блинов. - Не конченный вы человек, раз совесть ваша пробудилась!
Волков на ходу поправил шляпу.
- Только любопытно узнать, - продолжил Блинов, - сами вы до этого... ну, чтобы ко мне зайти, додумались или кто подсказал?
- Сам додумался, сам! - порывисто заговорил Волков. - Хотя знаю, что прошлого не изменить, но сам, сам и еще раз сам решил прийти к тебе...
- Да, прошлое не изменить, - грустно проговорил Блинов. - В том-то вся штука, что его никак не изменить... И никто за то прошлое ответственности не несет!
- Я-то, я-то несу! - горячо возразил Волков.
- Что вы, Евгений Степанович! Вон посмотрите, - Блинов указал тростью в сторону бассейна "Москва". - Помните, что ранее там стояло?
- Храм Христа...
- Вот, значит, помните, значит, не забыли! А, позвольте спросить вас, Евгений Степанович, несет ли кто ответственность за его уничтожение? Найдете вы сейчас какого-нибудь виноватого?
Волков остановился, снял шляпу и, глядя в сторону бассейна, каким-то чрезвычайно торжественным голосом, как священник с амвона, сказал:
- Все мы виноваты, все до одного!
Не ожидая услышать подобное откровение, Блинов застыл в нерешительности, стукнул тростью по асфальту, сложил губы бантиком, присвистнул.
- Ничего себе! По-вашему, и я виноват, что храм взорвали?
- И ты, Георгий, виноват! Раз на твоей жизни это случилось, то и ты виноват!
- Может быть, Евгений Степанович, вы мне тоже грехи отпускать начнете?
Надев шляпу, Волков поглядел в глаза Блинову, твердо сказал:
- Начну, Георгий... И - отпускаю тебе грех уничтожения Храма Христа Спасителя!
Чуть не упал Блинов от неожиданности, схватился за лацканы плаща, будто они могли помочь удержаться на ногах.
- Вы скажете же, Волков!
Идущие мимо прохожие задевали плечами, сумками стоящих на углу бульвара двух мужчин.
- Может быть, и подпись тогда на первой полосе была моя?
- Твоя, Георгий! Твоя была подпись. Ты в тот вечер витал, должно быть, в облаках и не в той полосе расписался. А я-то не придал сначала этому значение. Подумал: стоит подпись и ладно! Расписался вместо тебя на второй. А видишь, что получилось... Ошибка-то моей была, а к тебе прилипла...
Побледнел Блинов и, казалось, бородка стала серее. Никогда в жизни он не мог подумать, чтобы все выглядело так, как рассказывает Волков.
- И вы - молчали! - вскричал, раздувая ноздри, Блинов.
- За это и прошу отпустить мне грех, простить меня, а то как же мне умирать - с нечистой совестью? Прощаешь?
- Прощаю, - едва слышно сказал Блинов и, не оглядываясь, громко стуча тростью, побежал к метро.
Он сбежал по лестнице, не замечая никого вокруг себя, разменял в автомате двадцатикопеечную монету, выхватил из желобка четыре желтых пятака, сунул один из них в щель железного контроллера, тот мигнул зеленым глазом, пропуская Блинова, спешащего по делам, в метрополитен. С глухим визгом, шумом вырвался из черного жерла тоннеля слепящий фарами голубой поезд, со скрежетом затормозил и остановился. Блинов зашел в вагон, сел на мягкое сиденье.
Поезд тронулся. Уставившись в стеклянный проем широкого окна напротив, Блинов в памяти пытался восстановить картину того далекого дня, когда он, по словам Волкова, расписался не там, где следовало.
Шелестели бумаги, стрекотали барабанящие текст голоса считчиков, хлопали двери. Черные строчки мелькали перед глазами; строчки, строчки, строчки, которым, казалось, конца-края не будет: "...в Москве продолжается строительство метрополитена. Сооружается четвертая очередь метро - Большое кольцо. Первый участок длиной в 7, 5 километра, включающий станции "Центральный парк культуры и отдыха им. Горького", "Калужская", "Серпуховская", "Павелецкая", "Таганская" и "Курская", будет построен к концу 1948 года...", "...мы привыкли к серийной машине "Победа", пришедшей на смену верно и честно выслужившей свой век "эмочке", а главный конструктор лауреат Сталинской премии А. А. Липгарт со своим коллективом уже разработал новый тип автобуса, легкового и грузового "вездехода"... - строчки, к концу смены рябящие перед глазами, как косые полосы проливного дождя, мириады строчек, подчас теряющие всякий смысл, превращающиеся в какие-то сплошные наборы слов.
Скорее всего, он, Блинов, по рассеянности положил свои полосы на стол Волкову, не расписавшись. Вроде бы даже Волков тогда его окликнул, когда Блинов уже собирался уходить домой, что он забыл поставить свой автограф на полосах.
Волков тем временем заговорился с Марьей Гавриловной - работала такая в корректуре, - а Блинов, уже в плаще, подскочил к столу, вытянул из нагрудного кармана свою самописку с черными чернилами, расписался на двух полосах. Он точно помнил, что сверху лежала вторая страница, а раз вторая, значит, под ней - третья. Отогнул лишь широкое поле второй и туда, на чистое место наложил: "Блинов". Хотя общую визу все равно ставил Волков как начальник смены, это уже не имело значения.
Но каков молодец дежурный редактор, пришедший к ночи для последней вычитки "насквозь", как удалось этой "свежей голове", как он назывался в редакции, выловить строчной ляп...
Час был еще не поздний, когда Блинов вышел из метро, дошел до института, кое-где высвеченного прожекторами и смотрящего на проспект горящими окнами, раскладывающими квадраты и трапеции на темном асфальте.
Шел девятый час вечера, за окнами давно стемнело, было тихо, во дворе замолк компрессор, но шум его все еще стоял в голове Евграфова. В кабинете ярко горела настольная лампа с красным стеклянным колпаком. Евграфов, угрюмый и взволнованный, мягко ступая по ковровой дорожке, ходил от двери к окну. Иногда Евграфов взглядывал на тень от своей фигуры и как бы страшился самого себя.
В дверь постучали, Евграфов оживился, пригладил серебристые волосы и, кашлянув, сказал:
- Да-да...
Как и ожидал Евграфов, то был Георгий Михайлович Блинов, которому было велено через секретаршу явиться к Евграфову после лекции у вечерников. Белая бородка Блинова вздрогнула, когда он переступил, озираясь, порог и притворил за собой дверь, которая как-то по-кошачьи мяукнула.
Евграфов посмотрел на часы и сказал:
- Вот письмо. - Он достал из конверта сложенный лист, развернул и, положив перед собой, прочитал вслух "информацию" некоего Зайцева, в которой говорилось, что "доцент Блинов, преклоняясь перед идеализмом буржуазной философии, цитировал философа Сенеку, а именно, что жизнь ценится не за длину, но за содержание, намекая, конечно, на предстоящий юбилей института. Да еще озадачил студентов тезисом, что дух и материя - едины, неделимы и всегда пребывают первичными, ибо плоть переходит в дух, а дух в плоть!"
Письмо было адресовано в партком, откуда его и передали, по словам Евграфова, на кафедру для выяснения обстоятельств дела.
У Блинова забилось сердце, он спросил:
- А кто этот Зайцев?
- Адреса нет. Подписано просто "Зайцев", - вздохнул в свою очередь Евграфов.
- Понятно... Стало быть, анонимка, - подавленно вымолвил Блинов.
- Ну уж, как на письмо взглянуть, - вяло произнес Евграфов, вытянул поочередно правую, затем левую руки, поправил манжеты и добавил: - Как на бюро взглянут... Надо же, ярого реакционера, воспитателя Нерона цитирует! - Евграфов вспомнил вчерашний разговор с членкором Ездаковым...
- Доцентской ставки там нет у вас? - спросил тогда Ездаков и кивнул на своего племянника Вадима.
- Есть! - не подумав, выпалил Евграфов, хотя твердо знал, что никаких ставок на кафедре, возглавляемой им, нет.
После этого ладонь Ездакова поднялась, качнулась и застыла, как бы предлагая попробовать на вес диссертационный фолиант, зажатый под мышкой у Евграфова.
Лицо Евграфова оживилось, он поспешно, как бы опасаясь, что Ездаков передумает, сунул ему свой труд под названием: "Методологические аспекты формирования мировоззрения молодежи".
Качнув ладонью, на которой лежал этот "труд", Ездаков, не глядя, бросил его на сиденье и пригласил Вадима выйти из машины. Тот оказался высоким, а его горбатый нос, когда-то сломанный на тренировке в секции бокса, придавал скуластому лицу хищное выражение. Вадим крепко, как давно знакомому человеку, пожал руку Евграфову, достал сигарету и закурил.
Деловой разговор прошел достаточно быстро и складно. Оказалось, что у Вадима пока нет прописки, но через некоторое время, как сказал сам Ездаков, все будет в порядке.
После того, как Евграфов проводил полным надежд взглядом черную "Волгу" и с минуту стоял довольный и растроганный, на него вдруг накатила тревожная волна мыслей по поводу доцентской ставки, которой, естественно, как сказано ранее, на кафедре философии и научного коммунизма не было. И это обстоятельство сильно озадачило Евграфова. Наверняка никакой докторской, то есть ее успешной защиты и утверждения в ВАКе не будет до тех пор, пока этот Вадим не займет должность доцента на вверенной Евграфову кафедре.
Евграфов перебирал в уме фамилии, но все они были накрепко связаны с кафедрой, с факультетами, с ректоратом, с парткомом... Если убрать Дубовского, думал Евграфов, то на издании собственных книг можно поставить крест, ибо Дубовской постоянно питал его идеями... Красных? Сын Красных! Нельзя...
И так далее.
Наконец воспаленный мозг Евграфова остановился на фамилии "Блинов".
- Я намек понял, Валентин Тихонович, - сказал Блинов тихо. - Место нужно освободить?
Евграфов настолько был поражен этим провидческим вопросом, что по неосторожности, против воли выпалил:
- Нужно! - И покраснел, хотя Блинов этой красноты не заметил, потому что настольная лампа с красным абажуром окрашивала лица и предметы в светло-кумачовый цвет.
Взяв трость под мышку и держась за ручку двери, Блинов подавил в себе неприятные мысли и сказал:
- Только по достижении пенсионного возраста!
Не веря этой дерзости, Евграфов вышел из-за стола, направился в сторону двери, но, передумав, остановился у книжного шкафчика, посмотрелся в него и сказал:
- Я знал, что вы будете сопротивляться... Но я очень уважаю вас. Я...
- Что это вы, Валентин Тихонович, заискиваете перед идеалистом?!
- Да ладно, Георгий Михалыч, все мы люди-человеки! - и подмигнул.
- Не все! - сказал Блинов.
Евграфов посмотрел на него с удивлением. А Блинову уже было все равно. Чувствуя во всем теле слабость, Блинов, не попрощавшись, молча вышел в полутемный, длинный коридор.
Блинов шел, напряженно думая о случившемся, пытался успокоить себя и даже до некоторой степени успокоил соображениями, что он так просто не отступит, что он не тот человек, которого... Но тут же Блинов опечалился, потому что очень печально, когда тебе в течение почти что всей жизни врут в глаза.
Утром, когда Блинов открыл глаза, увидел светящуюся стену там, где ее быть не должно. Откуда появилась эта стена? Но постепенно первое после сна впечатление прошло и, вглядевшись, он понял, что это вовсе не стена, а сыплющаяся через невидимую в потолке щель мука, настолько легкая и прозрачная, что, не касаясь пола, парит в воздухе в одной плоскости, напоминающей стену. Но и это впечатление улетучилось, сменилось вполне реальным восприятием узкого и плоского - от потолка до пола - солнечного луча, проникающего в комнату сквозь неплотно сдвинутые шторы.
Блинов пребывал еще на грани сна и яви, то есть в состоянии, знакомом каждому, правда, очень кратком и не многими замечаемом, в том числе и Блиновым, состоянии, когда кажется, что сама душа, отделившись от тела, помахивает крылами своими под небесами, наслаждаясь ничем не обремененной волей полета.
В комнате стояла тишина, равномерно нарушаемая ходом настенных часов. Блинов взглянул на них, затем перевел взгляд на бюст Гете.
Блинов заснул поздно, в третьем часу, поэтому утром разоспался. Он встал между тем со свежей головой, быстро оделся, перекусил и поехал в институт.
...Придя в назначенное время в кабинет кафедры, Блинов застал там секретаря партбюро Маслова, членов бюро Ключарева, Вавилкину, Казаринова и Красных.
- Тут жалоба на вас, - обратился к Блинову Маслов, отставной полковник с мохнатыми бровями и щетинистой прической, плотный, без шеи, так что казалось, что он горбат. - Не соответствуете, тасазать, должности своей, тасазать, доцентской...
Все сидели за столом, покрытым зеленым сукном. В конце этого длинного стола покоилась конторка, эдакий фанерный полированный ящичек со скошенной крышей, такая лекторская конторка, за которой любил стоять, выступая, Евграфов, но которого, странно, на сей раз не было.
Блинов уныло обвел взглядом собравшихся, затем уставился в окно.
Студенты чистили двор, сжигали прошлогодние листья. Из вороха листвы выбивался сизый дым, расползался легкими струйками в разные стороны, а когда поддувал ветер, высовывались в синем воздухе огненные языки, с кончиков которых срывались искры и, поблескивая, парили, как маленькие парашютики.
Этот дым будоражит предвкушением скорого цветения, возвышения новой жизни жучков, комаров и трав. Пьянящий, горьковатый дым сжигаемой листвы проникал в кабинет...
Листья пробьются из почек, распустятся, чтобы пожелтеть и покраснеть осенью, сорваться с веток, парить в воздухе и затем соприкоснуться с землей, чтобы пролежать несколько месяцев под снегом, пока не грянет весна.
Дым сжигаемой листвы, произвольно ворвавшись в форточку, манит на волю, в оживающий воздух, чтобы всеми легкими вобрать его в себя, надуться, как воздушный шар, и полететь, не предвидя на пути своем ограничений в виде стен, крыш, заборов...
- Что это у вас за воскрешение из мертвых?! - зычно и мрачно выдохнул Ключарев.
Блинов промолчал, не считая нужным разъяснять Ключареву положения "Философии общего дела".
- Да, без учета программы работаете, - сказала Вавилкина, желтолицая, полная, похожая на домохозяйку, и вздохнула, рассматривая свои руки без ногтей, почти мужские.
Немного помолчали.
- А вот Зайцев, тасазать, свидетельствует о преклонении, тасазать, перед Сенекой, - сказал Маслов и почесал ершистый затылок.
- Ах, Зайцев, - отозвался Блинов и, подумав, добавил: - Так там еще про дух и плоть должно быть...
- Есть! - крикнул Ключарев. - Заводите тут свои порядки, как в частной лавочке! Дан конспект лекции - читай! Даны цитаты - цитируй! - и, сжав кулаки, упер их в стол и бросил: - Я выражаю товарищу Блинову политическое недоверие и предлагаю ходатайствовать перед администрацией о переводе товарища Блинова Г. М. На полставки!
- Я - за! - поспешно, как будто боялся, что его остановят, стукнул локтем поднятой руки по столу Маслов.
Блинов печально взглянул на Маслова, на его руку, на медленно вскинутые руки остальных и сказал без всякого чувства:
- Это исключительная чепуха, исключительная.