На площади Пушкина Шпагин вышел из троллейбуса и заглянул в "Елисеевский", где купил кило рису. Затем прошелся по Тверскому. У памятника Тимирязеву посидел на скамейке, настроение было плохое и домой идти не хотелось. Вчера пришел поздно под сильной мухой, жена кричала и грозила разводом. Однако делать далеко идущие выводы из этого Шпагин не собирался. Вообще у него с годами выработалась привычка к сдержанности, в особенности в отношениях с женой. С нею он был довольно-таки скуп на слова, но, что удивительно, она понимала его без лишних слов и, кажется, догадывалась, что он думал гораздо больше, чем говорил. От стола, разумеется, жена отказала, поэтому со вздохом взглянув на пакет с рисом, Шпагин настроил себя на более чем аскетический ужин.
Не то было вчера. Вчера Шпагин обедал по большому счету у Пашки-художника, а вечером ужинал у Маринки. Она, правда, в коммуналке комнату снимает, и праздник испортился, когда к соседям ввалились гости и стали плясать под пластинку Ольги Воронец.
Посидев у тихого памятника, Шпагин пошел по улице Воровского, заглядывал в окна бывших особняков. Жили в них когда-то состоятельные люди... Все они лежат на кладбищах, в их домах живут совсем иные люди или помещаются какие-то конторы. Многое могли бы рассказать стены, но они немы. Шпагин подумал, что проходит все, и все суета сует. По аналогии ему теперь было понятно, как в бездну небытия проваливаются целые эпохи.
Жена стояла на кухне у плиты и жарила магазинные котлеты. Мельком взглянув на Шпагина, увидев в его руках рис, она улыбнулась. Значит, отошла, подумал Шпагин и несколько суховато сказал:
- Привет!
- Есть будешь? - с насмешкой спросила жена.
Шпагин молча обнял ее и стал целовать ее волосы, виски, шею...
- Хватит, хватит, - продолжая улыбаться, сказала жена и отстранилась.
На кухню вошла старшая дочь, за нею младшая.
- Ну, куда вы все лезете! - воскликнула жена. - По очереди!
Шпагин попал во вторую очередь. Когда он ел, жена все время смотрела на него, и Шпагину это было почему-то в тягость.
- Что ты все смотришь?! - вспылил он.
- Хоть бы побрился... Я уж не говорю о зубах!
- Я бороду отпускаю, - отмахнулся он.
- Хватит с тебя усов!
На тощем лице Шпагина поблескивала седоватая щетина и торчали рыжие усы. Они не седели. Беззубый рот Шпагина делал его стариком, хотя Шпагину было всего лишь сорок два.
- И вообще, ты старый козел! - сказала жена и засмеялась, словно изрекла что-то в высшей степени остроумное, и на миг прикоснулась к руке Шпагина, заглядывая ему в глаза с таким видом, словно у нее никогда не было более сильного желания, чем его увидеть.
- Что это у тебя за настроение сегодня? - спросил он.
- Ленку удалось втиснуть в очередь на однокомнатную квартиру! - выпалила жена. - Так что жду твоих денежек!
- Будут, будут тебе деньги, - как-то лениво сказал Шпагин. - Дай раскрутиться.
После ужина он прилег в маленькой комнате на диван, пробежал книжку "Психология великих людей" профессора Жоли. Шпагина заинтересовало изречение Ларошфуко:
"Великие души отличаются от обыкновенных не тем, что у них меньше страстей и больше добродетелей, а только тем, что они носят в себе великие замыслы".
И у него, Шпагина, великие замыслы, великие идеи: найти хороших спонсоров, внедрить отработанную им схему - и тогда...
Малышка-Наташка отворила дверь и сказала:
- Папа, тебя к тифону!
- Ох уж этот зверь тифон, - пробурчал Шпагин, вставая, и добавил: - Не даст костям отдохнуть...
Он не спеша, позевывая, подошел к телефону, взял трубку и услышал давно забытый, но тут же воскресший в памяти голос:
- Привет, старик! Рейнгольд!
Шпагин подавил удивление.
- Ты откуда? - спросил он, испытывая пристальный, личный интерес, который в каждом из живущих время от времени проявляется в той или иной степени.
- Надо встретиться! - сказал Рейнгольд весело.
- Откуда ты? Куда ты пропал? Сто лет тебя... - сделал паузу Шпагин и вставил давно выброшенное им из собственного лексикона слово: - Старик!
- Из Нью-Йорка, - с достаточной долей равнодушия сказал Рейнгольд. - Вчера вечером прилетел и сразу звоню тебе, старичок!
Звучание голоса Рейнгольда напомнило шум дождя. Шпагин сначала вбирал слухом только это звучание, потом уже до него дошли слова.
- Я так и предполагал, - сказал Шпагин взволнованно. - Исчез с горизонта... Жена моя сразу сказала, мол, Рейнгольд уехал. Ну, ты молодец! Из Штатов, стало быть? - последние слова Шпагина прозвучали торжественно-скорбно.
В это время появилась в дверях жена и горячо зашептала:
- Рейнгольд? Я же говорила! Зови его к нам!
- Из самого Нью-Йорка? - переспросил Шпагин, косясь на жену.
- Что ты, старик, ей богу! - воскликнул Рейнгольд. - Говорю, давай встретимся!
- Приезжай к нам! - предложил Шпагин.
- Старик, у меня каждый час по минутам расписан! Давай в центре пересечемся, хочу тебя видеть.
Шпагин от нетерпения сунул руку в карман.
- Завтра? - спросил он.
- Нет, - ответил Рейнгольд. - Завтра у меня все забито. Давай звони мне завтра поздно вечером.
- Куда?
- Я у родителей, - сказал Рейнгольд. - А ты что, не мог им за эти годы позвонить?
- Я не знаю, где они живут, - сказал Шпагин. - И телефона не знаю. Как ты исчез, так наша связь оборвалась!
- Ладно, не трепись, - возразил довольно сдержанно Рейнгольд. - И телефон я тебе давал... Впрочем... Короче, звони, старик, завтра и договоримся о встрече.
- О"кей! - непроизвольно вырвалось у Шпагина.
- Привет Верочке и дочке! - сказал Рейнгольд.
- У меня еще одна появилась за время твоего отсутствия! - радостно сообщил Шпагин.
- И ей привет! - сказал Рейнгольд и продиктовал телефон родителей.
Этой ночью Шпагину снился Нью-Йорк: Шпагин едет по Бродвею (а где же еще?!) на дорогой черной машине, а впереди машины, как на экране, с микрофоном в руках корреспондент советского телевидения Владимир Дунаев говорит:
- Осень в Нью-Йорке идет под аккомпанемент забастовок, листовок, демонстраций, провокаций, инсинуаций...
Затем Шпагин видит себя на тридцать девятом этаже небоскреба на Третьей авеню. Этот этаж отвел ему Рейнгольд под нью-йоркскую квартиру совместного предприятия. Здесь же размещаются квартиры сотрудников. На светлой кухне стоит жена и жарит нью-йоркские магазинные котлеты. Шпагин снимает трубку телефона и слышит грохот завода, работающего в рамках совместного предприятия "Шпагин-Рейнгольд и К№".
- Куда ты провалился? - слышит Шпагин собственный голос.
- Это ты провалился! - возражает ему Рейнгольд. - Я тебе давал телефон родителей, а ты им ни разу не позвонил! Скотина ты хорошая, старичок, хоть ты мне и друг!
А что для него Рейнгольд, думает Шпагин, теперь он сам в Нью-Йорке и если ему хорошенько захочется, Шпагину захочется, то он продлит себе командировку по СП хоть на полгода, хоть на год. Нью-Йорк есть Нью-Йорк, город контрастов! И т. д.
- Старичок, тебе пять тысяч долларов в неделю на первый случай хватит зарплаты? - спрашивает Рейнгольд. Это произносится самым небрежным тоном.
- Разумеется, старик, - соглашается Шпагин и, подумав, добавляет: - Как-нибудь первое время перебьюсь.
Ведь он, Шпагин, один, как глава московского филиала, ни на кого не опираясь, с завидным мужеством поведет наступление на всю экономику США с ее огромными ресурсами и сильным лобби в Вашингтоне.
Кстати, вспоминает Шпагин, нужно и в Вашингтоне филиал СП открыть и посадить там... Пашку-художника, да и Маринку пристроить...
А интересно, растут ли березы в Нью-Йорке? Сейчас конец октября, в Москве с берез сыплются желтые листья на асфальт, в лужи, и в Нью-Йорке, по-видимому, с таких же берез слетают желтые листья... Правда, говорят, у них там теплее. Нью-Йорк расположен, кажется, на полосе Кавказа-Крыма. Нужно посмотреть по карте.
Так или иначе, думает во сне Шпагин, в Нью-Йорке устроить контору - не слабо! Похоже, что с приездом Рейнгольда этот вопрос можно провентилировать.
А неплохо бы с Маринкой махнуть в Нью-Йорк. Пристроить ее журналисткой в какой-нибудь "Ньюсуик", ведь, мечтает девчонка попасть на журфак.
Проснувшись ранним утром, Шпагин вспомнил, что вчера говорил не просто с Рейнгольдом, а с умным и интересным американцем, и решил как можно оригинальнее устроить встречу с ним.
Еще до всяких дел он позвонил Пашке-художнику и сказал, чтобы тот как следует подготовился к встрече с американцем.
Пашка спросонья никак не мог врубиться в тему, хрипел в трубку что-то несвязное и жаловался на больную после вчерашнего бодуна голову.
И прежде чем пояснить что-либо Пашке-художнику, Шпагин внезапно увидел себя идущим по ущельям деловой части Нью-Йорка. И тут же, параллельно, в его голове мелькнула идея, которую он и высказал Пашке:
- Толкнем американцу твои работы!
По всей видимости, это предложение сильно подействовало на Пашку, потому что Пашка схватился за эту энергичную идею с ходу:
- Я ему пару холстов отдам!
- Ну, а ты что-то мычал! Конечно, отдашь! - сказал Шпагин и подумал, что лучшего места для встречи с Рейнгольдом, чем в мастерской Пашки-художника, не найти.
- Когда он будет? - спросил Пашка.
- Сегодня вечерком с ним созвонюсь, - сказал Шпагин. - Договорюсь на завтра. У него дел - невпроворот!
- В Америке все такие, - подтвердил Пашка, как будто только вчера был на Мэдисон-авеню вместе с молодыми клерками и агентами по продаже ценных бумаг.
Вскоре Шпагин был на работе в своем НИИ по материально-техническому снабжению. Шпагин был кандидатом экономических наук и заведовал сектором, которому принадлежало две узкие и длинные комнаты, заставленные столами, за которыми сидели исключительно женщины - единственным мужчиной был сам Шпагин.
Экономист Евгения Павловна тут же сунула Шпагину записку замдиректора, в которой излагалась просьба подготовить к пятнице отчет по основным видам деятельности сектора.
- Где там у нас прошлогодний отчет? - спросил Шпагин, подмигивая Соне, которая подошла к его столу.
Евгения Павловна засмеялась. Она всегда была смешлива, но теперь Шпагин стал замечать, что у нее от болезни (какой - Шпагин не знал, но Евгения Павловна постоянно бюллетенила) минутами как будто ослабевал рассудок, и она смеялась от малейшего пустяка и даже без причины, при этом смешно сводя глаза к переносице.
- Евгения Павловна, - сказал Шпагин, - вы возглавите работу по отчету. Ну, там цифирь в старом поменяете... Сонечка тоже пусть подключится. И Митрофанову возьмите. Сайкина и Болдырева считают? - спросил он у Сони.
- Считают! - бодро ответила Соня.
- Хорошо, - сказал Шпагин. - Значит, все при деле?
- При деле! - воскликнула радостно Евгения Павловна и добавила просительным тоном: - Я сегодня пораньше хочу уйти... в поликлинику...
- Ради бога! - благодушно согласился Шпагин.
- А этот замдиректора, прямо, сам как будто позвонить или зайти в сектор не может! - возмутилась Соня. - Все пишет записки, как бюрократ!
- Это его прерогатива, - сказал Шпагин торопливо, потому что зазвонил телефон и Шпагин сорвал трубку.
Звонил Ефимов, который занимался разработкой устава задуманного Шпагиным кооператива. Ефимов восторженно рассказывал, что устав почти готов, что его регистрация в исполкоме будет стоить всего пару сотен и т. д. Ефимов с того конца трубки обращался к Шпагину, как школьный товарищ, на "ты", а Шпагин хладнокровно отвечал тому на "вы", дабы женщины сектора не обращали внимания на суть разговора, хотя ее нельзя было уловить по нейтральным вопросам и ответам Шпагина.
Только закончился разговор с Ефимовым, как позвонил Тапеха и заорал в трубку, что нашел пару компьютеров ИБМ европейской сборки по девяносто тысяч каждый.
- Вы этот вопрос держите в поле вашего внимания, - сказал Шпагин. - Пока я точного ответа дать не могу. Отчет будет готов к пятнице, - пояснил Шпагин и взглянул с улыбкой на Евгению Павловну, которая сидела за первым столом у окна перед столом Шпагина. В свое время первый стол предлагали Шпагину, как заведующему, но он отказался, и сел за второй в ряду, подчеркивая свой полный демократизм.
А с того конца провода Тапеха кричал:
- Ты что, Митюха, уведут машины! Когда зарегистрируешься?
- Я вас не совсем понимаю? Что значит завтра? Я же вам сказал... Или не вам? Отчет будет готов к пятнице.
- Ты что там, говорить не можешь, Мить?
- Я вас понимаю, что вам некогда. Будьте любезны, позвоните мне сегодня после пяти часов, - голосом равнодушным сказал Шпагин, одновременно перелистывая рабочие бумаги сектора, которыми был завален его стол.
- Черт с тобой! - орал Тапеха. - Компьютеры нужно брать! Ладно, жди звонка в пять! Привет! - и положил трубку.
Тут же телефон опять зазвонил.
- Здорово! - услышал Шпагин голос Пиотровского. - Лично для тебя, Дмитрий Всеволодыч, пробил кредит на двести тысяч в семь процентов!
- Вы сегодня подъехать ко мне сможете? - спросил Шпагин.
- Чего, говорить при бабье не можешь?
- Вы знаете, - сказал Шпагин, - тут мы кое-какие цифры выверим и подготовим отчет...
- Я тебя понял, - сказал Пиотровский. - В пять пятнадцать я - у тебя!
Следом позвонила Светка, которую Шпагин собирался брать бухгалтером в кооператив.
- Дмитрий Всеволодыч, как там мои дела?
- Я думаю, что на следующей неделе решу ваш вопрос, - сказал Шпагин, продолжая как ни в чем не бывало листать бумаги.
- Я устала ждать. Я месяц как уволилась. А вы все меня завтраками кормите! - вспыхнула Светка. - Тогда бы уж не сбивали меня с курса!
- Ваш вопрос я держу в поле зрения. Он у меня в числе первоочередных. В понедельник я вас извещу. Или в среду.
- Опять... Ладно. Буду звонить сама в понедельник, а то вы не звоните никогда сами! - и повесила трубку.
Светка называла Шпагина - "Дмитрием Всеволодовичем" и обращалась на "вы", как и положено.
Следом позвонил Гиви из Госплана Грузии и справлялся насчет компьютеров - не поступили ли. Потом звонил Смирнов, который вел переговоры с Агропромом по поводу изготовления для них будущим кооперативом каких-то косилок или сеялок. Три звонка касались финансовых операций. Звонков десять было от других кооператоров, которые предлагали дать кредит Шпагину под пятнадцать-тридцать процентов. Шпагин им не отказал, он просил подождать. Предложение Пиотровского о семи процентах было самое выгодное.
Сотрудницы Шпагина лениво потягивались за столами, затем потянулись гуськом на обед, затем бегали за заказами: давали китайскую ветчину и сухую колбасу. Предлагали взять Шпагину, но у него после вчерашней покупки риса осталось тридцать копеек и проездной билет на все виды транспорта. Оклад у Шпагина был триста рублей без вычетов, жена получала сто двадцать, и деньги таяли, как снег весной, уходили, как вода в песок. Все деньги Шпагин отдавал жене, и все надежды его теперь возлагались на кооператив.
Между телефонными звонками, которые абсолютно не раздражали Шпагина, а, напротив, радовали, потому что пружина предпринимательства, закрученная им, двинула механизм самоорганизованных и самособравшихся "винтиков и шпунтиков", то есть тех людей, которые умели и хотели работать за настоящую цену без сна и отдыха; так вот, между телефонными звонками Шпагин время от времени вновь представлял себя в осеннем Нью-Йорке. Вот он сворачивает на Тридцать третью улицу, выходит к Пенсильванскому вокзалу, а к вечеру оказывается в узких проездах Сороковых улиц, в районе театров...
В окно Шпагин видел желтый тополь с опадающей листвой, и подле него березу с такой же желтой листвой. Погода стояла хорошая, солнечная и сухая. Шпагин думал, что такой же тополь и такая же береза могут расти в Нью-Йорке...
А между тем, к пяти часам Шпагину очень сильно захотелось есть. Когда пришел Пиотровский, Шпагин сразу же стрельнул у него рубль, попросил Пиотровского подождать, а сам сбегал в соседнюю с НИИ булочную, купил кулебяку и при Пиотровском же жадно съел ее, запивая чаем, который постоянно готовили себе сотрудницы. Хотя рабочий день длился до шести, Шпагин приучил своих женщин в последнее время уходить в пять, чтобы оставшееся время отдавать созданию кооператива.
- На следующей неделе зарегистрируемся! - воскликнул Шпагин.
Пиотровский, полноватый и низенький, сидел перед столом Шпагина на стуле Евгении Павловны и гнул толстыми пальцами скрепку.
- Семь процентов - это гениально! Там у меня друг. Они уже полгода крутятся, прибыль - миллион!
- Надо бы название нашей фирме придумать, - сказал Шпагин. - Есть предложение назвать так: "Китеж"!
Пиотровский минуту был в задумчивости и продолжал гнуть пальцами скрепку, затем улыбнулся и сказал:
- Прекрасно! "Китеж", который ушел на дно!
- Остальные тоже одобрили, - сказал Шпагин, хотя название только что придумал сам.
- Ты Лобова знаешь? - спросил после паузы Пиотровский.
- Да я к нему дверь ногой открываю! - воскликнул Шпагин, дожевывая кулебяку.
Пиотровский просиял.
- Тогда мы на его имя письмишко загоним, - сказал он.
- Загоняй, а я ему позвоню.
- Что ты все эту звездочку на груди носишь?! - бросил Пиотровский, кивая на лацкан потертого пиджака Шпагина.
- Дочка прицепила, - сказал Шпагин и скосил глаза к значку, который выглядел, особенно издалека, как лауреатская медаль.
- Ты Леху будешь брать? - спросил Пиотровский.
- А что делать? - сказал Шпагин, пожав плечами. - На этот вопрос нельзя ответить сразу. Но без него, наверно, не обойтись. Оборотистый мужик, но просит сверху по пятьсот за тонну.
- Губа не дура! - вздохнул Пиотровский.
Только к девяти часам вечера Шпагин попал домой. После Пиотровского прибегал Тапеха, затем были двое из Армении, а остальное время ушло на несмолкающий телефон.
- Не мог пораньше прийти?! - крикнула с кухни жена.
Шпагин прошел на кухню и с порога сказал:
- Почему ты мне рубль на обед не оставила?
- Потому что ты у Пашки пропил три! А я тебе их давала на мясо! Чтобы тогда пообедал на рубль, а на два купил мяса!
За ужином жена спросила как ни в чем не бывало:
- Как твой кооператив?
Шпагин ответил пословицей:
- Что будет, то и будет. А еще то будет, что и нас не будет!
Старшей дочери дома не было, младшая сидела на диване перед телевизором. Показывали какое-то награждение кого-то.
- Я тебя уже наградила, - сказала дочка. - Ты не снимай медаль!
Присматриваясь к людям, Шпагин замечал у них сильную тягу к отличиям. По-видимому, им хочется придать себе вес каким-нибудь орденом. Первые дни на орденоносца еще смотрят, а затем - орден даже не надевается. Зато, если у вас деньги, вы без всяких орденов - король, которому все нипочем, которому доступно главное: хорошая пища, хорошие костюмы, хорошая квартира, автомобиль, приятное времяпрепровождение. Без денег и с орденами жизнь ужасна. Сильно опьяняет еще власть, поэтому лезут в начальники. Так называемое подхалимство в сильном ходу. Почти невозможно увидеть самостоятельного, с достоинством человека. Но его удел - прозябать без копейки.
Рейнгольду было звонить еще рано, и Шпагин посмотрел по телевизору окончание старого мхатовского спектакля "Три сестры". Играли главные силы. Но, странно, Шпагин не верил ни одному слову. Актеры играли каких-то бывших людей, которых уже нет и они невозможны. Но тогда зачем копаться на кладбище прошлого? Зритель идет в театр, чтобы укрепиться в настоящем, в своем понимании сущности жизни, а жизнь всегда была и есть одна и та же. Значит, пьеса хороша только тогда, когда автор в потоке изменчивости усматривает что-то вечное, ухватывается за него и как бы говорит: "Стойте на этом". Есть это вечное, думал Шпагин, и у Чехова. Примерно его можно выразить так: в жизни есть нечто серьезное, благородное, красивое - держитесь за него, делайте свое дело, не поддавайтесь среде. Примерно об этом он сказал жене.
- Ну и что? - спросила она.
- Надо помнить о вечности! - с некоторой долей раздражения сказал Шпагин.
- Мир вечности! - проговорила жена и отбросила носок, который штопала, в сторону, и лицо ее приняло негодующее, брезгливое выражение. - Все эти твои идеи о вечности сводятся к одному: сидеть на мизерной зарплате и чтобы я каждый день таскала полные сумки!
- Ты раздражена, - сказал Шпагин.
- Нет, я откровенна! - крикнула она, тяжело дыша. - Я откровенна!
Шпагин пожал плечами. Шел одиннадцатый час. В одиннадцать можно будет позвонить Рейнгольду.
Жена продолжала по инерции что-то бубнить себе под нос. Шпагин подумал, что нигде не найти человеку убежища более спокойного - как во всякий час удаляться в собственную душу.
Он зашел в маленькую комнату, где горел ночник. Наташка высунулась из-под одеяла и прошептала:
- А я не сплю!
Выражение у нее было живое и резвое, как у мальчишек, которые играют в футбол.
Послышалось мяуканье и из кровати дочери выпрыгнула кошка.
- Зачем ты ее взяла? - спросил Шпагин.
- Чтобы не спать!
Дверь открылась, на пороге стояла жена.
- А ну спать! - крикнула она.
Наташка мигом шлепнулась щекою на подушку.
Когда вышли в большую комнату, жена спросила:
- Что же ты Рейнгольду не звонишь?
- Сейчас позвоню, - сказал Шпагин и набрал номер телефона родителей Рейнгольда.
Откликнулся женский голос, должно быть, матери Рейнгольда, но имени ее Шпагин не помнил, поэтому просто поздоровался и попросил Аркадия.
- Его пока нет дома, - сказала мать.
- Когда он будет? - спросил Шпагин.
- А кто это говорит?
- Это Шпагин говорит.
- Митя? - неуверенно спросила мать Рейнгольда.
- Да.
- Давно я вас, Митя, не слышала, - сказала мать Рейнгольда.
Ему было неудобно вообще обращаться к ней, но спросить ее имя он почему-то стеснялся.
- Позвоните Аркаше утром, он спит до десяти.
- Хорошо, я позвоню, - сказал Шпагин.
И опять подумал о Нью-Йорке. И ему странно было видеть в Нью-Йорке Рейнгольда, идущего, например, по Пятой авеню, живущего где-то там... Где? Что он там делает? Как живет?
Нетерпение охватило Шпагина. Он долго не мог заснуть, выходил на кухню, курил, думал о Рейнгольде, о Нью-Йорке, о своем нарождающемся кооперативе "Китеже", о прекрасной девушке Марине, потом - о своей основной работе в НИИ, где оттрубил пятнадцать лет попусту, где никто ни фига не делал и не делает... Потом Шпагин вспомнил свою маму, которая умерла в семьдесят втором году и похоронена на Востряковском кладбище. Шпагин стал ругать себя за то, что давно не был на ее могиле, и ему стало тяжело от сознания, что благодаря хроническому безденежью он не может привести могилу в надлежащий вид.
Зайдя в уборную, Шпагин обнаружил, что не спускается вода. Унитаз засорился. Шпагин взял резиновую прокачку и принялся быстро работать ею. Вода не уходила. Тогда Шпагин набрал в ведро в ванной горячей воды и вылил в унитаз, одновременно работая прокачкой. Вода в унитазе резко чавкнула и всосалась в черное отверстие.
Глядя на обшарпанную уборную, Шпагин подумал о том, что необходимо сделать ремонт. И не только в сортире, но и в ванной, и в коридоре, и в комнатах, и в кухне. Везде. Сменить бы еще паркет. А где взять денег? На зарплату существовать невозможно. Нужен приработок не менее тысячи рублей в месяц. Чтобы заработать эти деньги, нужен кооператив. И он на следующей неделе у Шпагина будет. Но чтобы работать и на НИИ, и на кооператив - надо высунуть язык, то есть попросту заболеть. Возникает вопрос: что же делать? Ответа пока нет. Но ответ будет. Шпагин зашел в ванную и посмотрел на себя в зеркало: сильно постаревший субъект, лицо худое, малосимпатичное. Здоровье - неважное. Несомненно, он должен сидеть на диете, так как под ложечкой частенько возникает боль. Шпагин несколько раз принимал соляную кислоту. Вроде бы, она помогает, так как стул у него стал лучше. Но в весе Шпагин не увеличивается, и худоба делается стойкой. А между тем он иногда ест прилично. Во время отпуска на момент чуть-чуть поправился, но потом как рукой сняло. За последнее время питание ухудшилось, и Шпагину все время хочется есть. Когда в тарелке супа или щей попадается черный перец, Шпагин его ест - и ему нравится, как перец дерет язык. Будь деньги, можно было бы питаться хорошо.
Шпагин еще раз взглянул на себя в зеркало, раскрыл беззубый рот. Надо бы серьезно заняться зубами - вытащить корни и сделать протезы, ведь нет ничего хуже, когда человек без зубов. Шпагин со дня на день откладывал это мероприятие. Когда он с кем-нибудь разговаривает, то ему кажется, что все смотрят ему в рот, а там нет зубов. Надо бы заняться ртом, а денег нет.
- Что это ты тут делаешь? - спросила сонным голосом жена.
- Бессонница, - сказал он, обернувшись.
- Пошли спать! - сказала она.
Ее лицо было сердито, но в глазах ее было много самой нежной любви к Шпагину. Жена стояла в прозрачной ночной сорочке, и сквозь нее были видны небольшие груди. Шпагин как бы впервые в жизни смотрел на эту женщину, как на свою собственность, и тут он заметил, что у нее прелестные золотистые брови. Мысль, что он сейчас может привлечь к себе эту женщину, обрадовала его.
Когда они легли, жена говорила, что очень любит его и желает, чтобы и он так же крепко любил ее.
И опять снился Шпагину Нью-Йорк. Он сидит в своей конторе, звонит телефон, Шпагин снимает трубку.
- Вас вызывает Филадельфия, сэр, - говорит секретарша голосом Маринки.
- Хорошо, - говорит Шпагин. - А кто говорит?
- Рейнгольд. Он предлагает открыть в Филадельфии филиал СП.
- Я не возражаю, - сказал Шпагин. - Зарегистрируйте в Филадельфии филиал под названием "Китеж"...
Утром жена, спеша на работу, бросила:
- Рейнгольд тебя не очень-то ценит!
- Ну, мы старые знакомые, - пролепетал Шпагин.
После этих слов он глянул на жену и пошевелил губами, пытаясь улыбнуться, но улыбка не вышла. Шпагин мучительно старался придать себе непринужденный и даже скучающий вид. Хотя в первый момент он хотел сказать ей какую-нибудь грубость, но сдержался. И, сдерживая себя, он почувствовал неоспоримое преимущество перед женой, которая постоянно, по каждой мелочи срывалась на спор и на крик.
Что за женщина?! Или все они такие, рефлекторные, без какой-то высшей мудрости? Например, пошлет его в магазин за мясом, он, не торгуясь, потому что противно торговаться с мясником после того, как с ним в истошном крике торговались хозяйки, купит первый попавшийся кусок, принесет домой, а жена, уставив руки в боки, заорет: "Что ты принес?! Ты посмотри, что ты принес!", - и будет тыкать этим куском в лицо Шпагину, а потом швырнет этот кусок мяса в раковину и будет безостановочно бубнить себе под нос всякие проклятия в адрес мужа. Он сядет в кресло перед телевизором, сдерживая в себе негодование, она войдет в комнату и закричит, как на вокзале: "Ну что ты сидишь, как пень?!". Он встанет, пройдется по комнате, затем зайдет на кухню, где уже закипает принесенное им мясо, а жена скажет: "Что ты все ходишь тут?!". Он пойдет в маленькую комнату, ляжет на диван с книгой, а жена ворвется через минуту и бросит: "Что ты разлегся, как барин?!"...
А он не противоречит, он сглаживает конфликты, он хочет добра. И на все это Шпагин находил утешение в мысли: все, что происходит в его жизни, не случайно, а обусловлено тысячью причин, и он свободен лишь отчасти. Люди с характером, волевые не раз говорили ему: "Займись собой и пошли всех к черту. Случится с тобой беда - очутишься в дураках и погибнешь". Действительно, думал Шпагин, своим чувством добра он принес вред себе и людям. Альтруизм должен иметь границы. Громадное большинство людей в жизни руководствуется главным образом эгоизмом, и очень часто добрый человек приносит больше зла, чем добра. Влекомый потребностью к альтруизму, человек необдуманно рассыпает свои щедроты, и это приводит только к злу как для ближних, так и для него самого. Это полностью относится к Шпагину.
С одной стороны, жена во всем надеется на него, а с другой - нещадно эксплуатирует. Не нужно ее было приучать к деньгам, пусть небольшим, но все же. Зачем Шпагин со дня свадьбы стал ей отдавать всю зарплату! Давал бы сотню - и пусть бы крутилась! А теперь - не остановишь! Каждый месяц покупает себе и девчонкам тряпье, а оно все дорожает и дорожает. В результате аппетиты у них растут: давай еще, еще, еще, давай французские сапоги, давай "варёнки", давай то, давай се! А Шпагину - фигу! В итоге он сидит без денег и без приличного костюма и утешает себя мыслью, что во всем виновата эпоха.
Итак, думал Шпагин, нельзя быть добрым без конца. Значит, надо резко изменить свою жизнь, даже с риском выйти в тираж, чем жить изо дня в день озабоченным, худеть и слушать крики жены. Когда-то триста рублей казались Шпагину огромными деньгами. А что теперь? Какие-то капли, брызги!
Шпагин подошел к телефону и стал звонить Рейнгольду, но там было занято. Шпагин прикрыл глаза и увидел себя в светлом кабинете на верхнем этаже здания, где расположился филиал его совместного предприятия. Он сидел за массивным столом и смотрел в окно поверх зданий Манхэттена вдаль на пролив Лонг-Айленд. Шпагин открыл глаза и еще раз набрал номер Рейнгольда. На сей раз послышались долгие гудки и трубку сняли. Подошла мать Рейнгольда. Она сказала, что Аркадий только что встал и умывается, и сейчас она его подзовет.
- Привет, старик! - через минуту услышал он голос Рейнгольда. - Совсем закрутился. Вчера пришел домой в четыре утра!
Шпагин подавил первоначальное волнение и холодным тоном сказал, как говорил по телефону на работе:
- Ваш вопрос мне понятен. Но нужно встретиться тем не менее.
- Черт, мне сейчас нужно гнать на таможню в Шереметьево. Такая там волынка.
- И все же нужно встретиться сегодня.
- Вряд ли, старичок! - голос Рейнгольда оставался веселым, и вообще он всегда говорил как-то весело. - Дел по горло! А вечером еще в театр.
- Театр придется отложить, - сказал твердо Шпагин. - Я тебе устрою вечер поинтереснее. Кстати, ты же по Ленинградке будешь гнать из Шереметьева. Вот и давай встретимся у "Динамо" в три.
- В три? Почему так рано?
- Надо, Федя! - усмехнулся Шпагин. - Ты что думаешь, мы тут прозябаем! Я тебя в интересное местечко поведу.
Наступила пауза, после которой Рейнгольд с прежней веселостью крикнул в трубку:
- О"кей, старик! Рад тебя слышать, но еще больше буду рад тебя увидеть!
- Взаимно! - сказал Шпагин.
- Записываю. У "Динамо", стало быть?
- Да. У метро "Динамо", выход к восточной трибуне. Я буду стоять у выхода из метро на улице ровно в три.
- Все. Буду. Гудбай! - крикнул Рейнгольд.
- Бай-бай! - крикнул Шпагин и с чувством удовлетворенности положил трубку. Тут же раздался звонок.
- Ты еще дома? - услышал он голос жены.
- Как видишь! - с некоторой долей раздражения сказал Шпагин.
- Тогда, я забыла, разогрей щи для Наташки!
- А где она? - спросил Шпагин.
- У бабы Зины. Ты что, не знаешь, что мы второй день в сад не ходим. Там карантин, ветрянка. Баба Зина ее приведет скоро, они гуляют... Рейнгольду дозвонился? - без перехода спросила она.
- Дозвонился.
- Ну и что?
- Ничего. Пересечемся в три.
- Где?
- У "Динамо", - нехотя ответил Шпагин.
- Ага! - воскликнула жена. - К Пашке его потащить хочешь?
- Хочу!
- Пьяным не возвращайся!
"О, Господи! - так и хотелось воскликнуть Шпагину. - Перестань ты читать мне мораль!" Но у него хватило ума не высказывать этого вслух.
- Я вас понял и ваш вопрос держу в поле зрения, - деловым тоном сказал он. - Следовательно, я сегодня вряд ли попаду домой, потому что встретиться с Рейнгольдом и не выпить - не получится.
Жена бросила трубку и запищали короткие гудки.
Шпагин, взволнованный, чувствуя себя несчастным, начал ходить по комнате. Он спрашивал себя с упреком: почему он устроил себе семью с этой женщиной, почему вовремя не развелся, ведь характер жена показала уже через месяц после свадьбы, когда при всех в компании, когда он без ее согласия выпил лишнюю рюмку, когда все были веселы, когда всем хотелось смеяться и танцевать, - она ударила его по лицу...
Вновь зазвонил телефон, и Шпагин знал, что это опять звонит жена, чтобы сказать ему какую-нибудь гадость. Шпагин пересилил себя и снял трубку.
- Ты сволочь, последняя сволочь, которой нет дела до родной дочери! - кричала в истерике жена. - Подлец, негодяй, урод, выродок! Я таких сволочей...
Шпагин положил трубку и тут же набрал номер на свою работу. К телефону подошла Соня. Шпагин сказал:
- Я в Госснабе, потом еду в Госплан... Может быть, к концу дня подъеду, но, судя по загруженности, вряд ли.
- Что вы, что вы, Дмитрий Всеволодович, не волнуйтесь! - сказала Соня радостно, и Шпагин понял, что они все к обеду разбегутся.
Затем он позвонил Тапехе и Пиотровскому. Ефимову не дозвонился. Наверно, заканчивает с юристом работу над уставом.
Последний звонок Шпагин сделал Пашке-художнику. Тот сразу подошел к телефону и с обычной хрипотой в голосе спросил:
- Ну, как там американец?!
- Так. Слушай, - сказал Шпагин. - Сейчас я выезжаю к тебе, мы должны что-нибудь взять. Вся надежда на тебя, у меня рубль. В три часа я встречаю американца у метро "Динамо".
- Понял, - несколько мрачновато сказал Пашка-художник. - Но у меня же не бездонная бочка. Ладно, что-нибудь придумаем, подъезжай!
В бывшей коммунальной квартире Пашка-художник жил теперь один со своей семьей: двадцатипятилетней новой женой и двумя детьми. Со старой женой Пашка развелся, оставил ей тоже двоих детей, разменял квартиру и получил комнату в этой коммуналке. Прошло семь лет, старухи-соседки поумирали, а дворничиха, которая тоже жила в этой квартире, получила квартиру на Юго-Западе. Пашка сразу же женился и начал плодиться, чтобы занять всю квартиру. Это ему удалось.
По длинному и мрачному коридору (Пашка собирался все сделать ремонт после выезда последней жилички) катался на трехколесном велосипеде сын Пашки, трехлетний Сережа. Полуторагодовалая Настя с пустышкой во рту ползала на огромной кухне в загоне. На кухне на веревках сохло белье. У плиты стояла растрепанная жена Пашки и что-то бурчала себе под нос.
Сам Пашка, худой и длинный, с козлиной бородкой, в майке и рейтузах, дымыл "Беломором" и гневно стрелял красными глазами в сторону жены, время от времени надрывно восклицая:
- Я тебе побубню щас! Я по жопе как врежу щас! Выдра деревенская!
Шпагин, чтобы не слушать дальнейших высказываний, пошел по коридору следом за велосипедистом Сережкой в комнату Пашки.
Одна стена была увешана старыми иконами в серебряных окладах и без таковых. Сбоку при входе висели на стене кресты, древние замки, скобы, подковы и амбарные ключи, почерневшие от времени. На противоположной стене красовались работы самого Пашки: яркие цветовые линии, ромбики, треугольники, лучи и вспышки.