Колеса трамвая по рельсам стучат. Золотые шары над забором нависают, над головой качаются, высокие такие желтые цветы, очень длинноногие. Но они в июле-августе. А сначала грозди свежей сирени висят, покачиваются на легком ветерке. И соловей, паразит, так и заливается в кустах, так и долбит по металлу, так и выводит арии Мефистофеля и Ленского, певец кустарный.
Конечно, все начиналось в Перово, точнее, на Перовом поле. А что значит "все"? Всего никогда не бывает. А что значит "никогда"? Ничего не значит. Просто говорят так все, вот и Филинов говорил, парень видный, головастый, с усами и скуластый. Немного на боксера похож. Глаза на свету кажутся серыми, а при электрической лампочке становятся карими с небольшими желтыми разрядиками в радужной оболочке этой карей. Потом иногда у него один глаз становится зеленым, а другой желтым. Тоже такое бывает.
О таких людях говорят, что они неопределенны. Вот точно сказано, что и Филинов был каким-то неопределенным. В Перово, в общем, честно говоря, много таких парней было. Посмотришь на них один раз, вроде лицо их покажется выразительным, запоминающимся. А второй раз увидишь, пройдешь и не узнаешь. Не запечатлевается фотография. Нефотогеничное лицо. И все это в Перово, на 3-м проезде Перова поля. Одноэтажный барак стоял, но не коммунальный, не с одним коридором. Вход у каждого был свой, с улицы. Помню, ступеньки были, три или четыре. Да. Но ступеньки не сразу с улицы, а из палисадника. То есть вы на трамвае приезжаете из центра прямо. В трамвае, да еще зимой.
Трамваи были высокие, по два, а то и три вагона ходили. Передняя часть и задняя у трамваев были закругленными. Покрашены трамваи были снизу до окошек в красный цвет, а от окошек и вместе с крышей - в желтый. Так вот, приезжаешь на трамвае на Перово поле в Перово, находишь свой барак среди других таких же бараков, открываешь калитку в свой палисадник, хрустишь снежком, замерзший, сбиваешь, постукивая каблуками, снег с сапог. Именно, все мужчины в Москве ходили тогда в сапогах, некоторые даже в белых бурках, те мужчины, что из деревень понаехали после войны. Вся Москва стала тогда очень большой деревней. А почему?
А потому, что на заводе "Серп и молот" работать было некому. Коренные москвичи работать не хотели. Они все по институтам разбежались, по главкам, умные такие, в очках и в шляпах ходят по министерствам и конторам, чтобы, значит, не работать, а деньги лопатой загребать. А колхозников понавезли для того, чтобы тупые крестьяне на заводах работали.
Последний раз Филинов ездил с отцом на электричке за грибами по Горьковской дороге, уже под конец жизни отца, они остановились у реки и спустились к воде, где сели в тени старой ивы. Минуту спустя отец снял резиновые сапоги, размотал портянки и окунул ноги в прозрачную воду, и так сидел, глядя, как вода обтекает их. Отец расстегнул клапаны рюкзака, откинул фартучек его, развязал узел веревки, раздвинул горловину рюкзака и заглянул в него, как в колодец.
Отец родился на Лесной улице, рядом с трамвайным депо. С детства все время бездельничал, как говорил его отец, а дед Филинова нынешнего, любил выпить и закусить. Отец все время старался наставлять его на путь истинный, читал мораль, но советы старых людей, как зимнее солнце: светят, но не греют. В восемнадцать лет женился на дочке директора мясокомбината. Катался, как сыр в масле. Тесть им справил четырехкомнатную квартиру на Ордынке. Отец был ярким представителем золотой молодежи столицы. Обожал модные вещи, то есть был стилягой. Любил хорошо поесть, да и вообще предпочитал богатую, с наклоном в роскошь, жизнь. Тогда у него были собственные машины, причем "эмочки" и "Победы", но сам за руль садился редко, потому что не просыхал, а содержал шоферов. Любил компанией летом поехать в какую-нибудь глушь на охоту, с бабами и бутылками. Веселился каждый день, пел и плясал как цыган всю жизнь. Так же любил женщин, как он сам говорил - баб. Готов был бросить все и увязаться за первой встречной приглянувшейся юбкой, задрать подол. Так, куда кривая вывезет. Без царя в голове. Юбок у него было превеликое множество. Страстный футбольный болельщик, спартаковец. Но после первого брака был второй, скромнее, с эстрадной певицей оркестра Дунаевского, потом был третий, потом был пятый, восьмой... Пока отец не оказался у матери Филинова на Перовом поле.
При этом отец сложил синеватые тонкие губы в трубочку и начал что-то насвистывать, а затем напевать:
Под нами золотые зерна,
В углах мышей смиренный писк,
А в наших душах непокорно
Возносит похоть жгучий диск.
Нам близок ад и близко небо,
Восторг наш плещет за предел,
И дерзко вдавлен в груды хлеба
Единый слиток наших тел!
Не спеша опустил руку в набитый рюкзак, покопался там и достал прозрачную четвертинку, с блеснувшей на солнце серебристой пробкой-бескозыркой. Сначала отец выпил сам из складного охотничьего стаканчика, затем налил сыну, а сам, когда протягивал ему стаканчик со ста граммами водки, уже закусывал, заранее нарезанной еще дома, жирным куском копченой скумбрии. Потом он прикрыл глаза и улыбнулся. Филинов давно не видел у него такой улыбки. Неожиданно отец глубоко вздохнул и сказал: "Это напоминает мне". И замолчал, погрузившись в задумчивость.
Филинов (какой?) был сильным, спокойным мальчиком, знавшим, чего он хочет, но не из тех, кто перечит отцу, когда нужно что-то сделать по хозяйству, починить забор, отыскать и привести домой потерявшуюся телку. Когда в тот субботний вечер повалил снег и продолжал валить утром, Филинов с отцом принялись расчищать дорожку к дому и только позже, днем, поняли, чем грозит этот небывалый неослабевающий снегопад. Мать в доме хлопотала у печи. Над трубой вился серый с белым дымок и пропадал в небе. Мать слышала приглушенный звук лопат, чистящих крыльцо, но не особо обращала на него внимание, потому что была слишком занята. Она даже не оглянулась, когда через полчаса ее муж и сын вошли в дом, вспотевшие на холоде.
- Плохи наши дела, - сказал муж.
- Что стряслось? - спросила жена.
Тем временем снег все продолжал валить, и дверь, которую они только что откопали, опять засыпало. Отец взял лопату и снова расчистил крыльцо. Филинов смотрел, как отец разгребает, а снег продолжает сыпать. Отец разгребает, снег сыплет - и так до тех пор, пока крыша не затрещала под его тяжестью. Мать увидела, что под образами уже образовался сугроб. Они решили, что пора выбираться из дома. Но куда идти? Весь божий мир был покрыт снегом, белым и холодным. Мать завернула еду, которую приготовила, собрала одеяла. Ночь они провели на крыше. На другое утро снег прекратился, встало солнце. Температура была ниже ноля. Мать сказала:
- Тебе, наверно, надо отправляться в школу, как думаешь, Ваня?
- Думаю, надо, - ответил Филинов, не задавая вопросов. Такой вот он был парень.
Позавтракав, он слез с крыши и пошел в свою церковно-приходскую школу. По дороге увидел в сугробе замерзшего крестьянина, который с бутылкой сначала торжествовал, мороз почуяв, а потом отдал концы, заснув поперек пути. Сам тоже едва не замерз - однако ничего, обошлось. Добрался до школы. И даже пришел на пару минут раньше. Священник сидел на поленнице и читал "Отечественные записки". На месте школы только труба торчала, саму же ее засыпал снег.
- Здравствуй, Ваня, - сказал учитель.
- Здравствуйте, - поздоровался Филинов. И тут он вспомнил, что оставил дома тетрадку с выполненным заданием. И пошел обратно за тетрадкой. Это все истинная, как миф, правда.
Все для него тогда замедлилось, если вообще не остановилось, и Филинов подумал, что отец собирается сказать что-нибудь смешное, потому что у него всегда был наготове какой-нибудь случай. Или, может, рассказать историю, в которой воспевалась бы его жизнь, полная приключений и героических свершений. Филинов гадал, что все-таки это ему напоминает? Ворону, управляющую трамваем? Лошадь на пассажирском сиденье? Может, это напомнило ему о пятиалтынном 1865 года, который он как-то нашел в вагоне, когда приехал к своему отцу в депо, а потом потерял, или о поезде нового метро, которым он однажды понарошку правил почти неделю?
"Это напоминает мне, - сказал отец, вспомнив прапрадеда, - открытие в 1847 году движения десятиместных летних и зимних экипажей по 4 радиальным линиям и одной диаметральной. От Красной площади стало возможным проехать на экипажах до Смоленского рынка, Покровского (ныне Электрозаводского) моста. Рогожской и Крестовской застав. По диаметральной линии можно было путешествовать в экипажах от Калужских ворот через центр города до Тверской заставы". Да, именно так было записано в клеенчатой тетради.
Филинов взглянул на этого старика, его старика, хотя ему было чуть больше пятидесяти, опустившего свои венозные ноги в быструю воду, на эти последние из оставшихся мгновений его жизни и неожиданно увидел его просто глазами мальчишки, ребенка, юноши, у которого еще вся жизнь впереди, почти как у Филинова. Никогда прежде Филинов так не смотрел на отца. А отец зашевелил губами и Филинов услышал музыку речи:
Мчится поезд, погромыхивая,
От знакомой жизни прочь.
За окошком искры, вспыхивая,
Жалят ночь.
Все ровней вагон постукивает,
Все плавнее шум колес,
Душу тихо убаюкивает
Шепот грез.
И фонарь - сквозь стекла матовые -
Свет задумчивый струит;
Мысль, грядущее охватывая,
Вдаль спешит.
Грезы, танец свой оканчивая,
Уступают место сну,
И сулит мне даль заманчивая
Новизну!
И эти образы его отца - его теперешнего и прежнего - слились воедино, и в тот миг он превратился в существо таинственное, дикое, одновременно молодое и старое, умирающее и возрожденное.
Отец Филинова стал мифом. Он единственный не был вагоновожатым Миусского трамвайного депо. Все другие были. Прапрапрадед приехал в Москву и устроился учеником слесаря в Миусский парк конно-железных дорог. А потом, со временем, выучился на кучера. В те мифические времена на линиях конно-железных дорог работали кучеры, кондуктора, старшие станционные и разъездные контролеры, смотрители станций; в парках - конная прислуга и староста конюшни, ветеринарный врач, водовозы, вагонные мастера, кузнецы, молотобойцы, слесари, токари, смазчики, столяры, плотники, маляры, управляющий и его помощники, на путях - дорожные мастера, мостовщики, рабочие пути, старосты линий, метельщики, стрелочники...
Потом дед ездил на железных колесах по Москве. Потом Филинов поехал. Первая пассажирская линия конного трамвая была открыта в 1872 году. Она связала центр города (нынешнюю площадь Революции) через Трубную и Страстную площадь с площадью Смоленского (ныне Белорусского) вокзала и была предназначена для обслуживания посетителей Политехнической выставки, открывшейся в это время в Москве. Одновременно в Москве была построена и линия парового пассажирского трамвая от Петровско-Разумовского через парк Петровской Академии до станции Смоленского вокзала. Обе линии должны были прекратить существование сразу после закрытия Политехнической выставки, однако история внесла свои поправки в расписание, составленное людьми. Временно построенная к Политехнической выставке линия была реконструирована в двухколейную, был достроен новый участок от Тверской заставы по Петербургскому шоссе до Петровского дворца. Одновременно с открытием движения по Петровской линии был введен в 1874 году в строй и Миусский парк конно-железных дорог. В день открытия, к двум часам пополудни, в здание железнодорожного парка на Миусской площади, все убранное флагами, собралось до двухсот человек приглашенных и Преосвященным Архиепископом был отслужен молебен с водосвятием. На празднестве присутствовал московский генерал-губернатор и другие начальствующие и почетные лица города Москвы. После окропления зданий конно-железных дорог святою водою, присутствовавшие отправились осматривать конюшни, а затем мимо них были проведены на показ все лошади, приобретенные до настоящего времени для возки вагонов.
А отец все время собирал гостей, но гости были не прежние, из высоких кругов, а алкаши и подзаборники, как их называла мать. Народу было не протолкнуться, мелькали красные потные лица, женщины визжали, кто-то пел, стуча по тарелке вилкой и ножом, отец играл на баяне и, стараясь всех перекричать, пел одному ему известную песню:
Последний пятак на прилавок!
Гуляй, не кручинься, душа!
Не мало проиграно ставок,
А жизнь во хмелю хороша!
Укачивай черные думы,
Баюкай тоску, алкоголь,
Под уличный грохот и шумы
Топи, заливай мою боль!
Твои безотрадные ласки
Знакомы... Знакомы давно!
Очнусь я назавтра в участке
И будет - как нынче, - темно.
Твое горевое веселье
Разбитую душу прожжет,
А завтра больное похмелье
Похабную песню споет!
Улицы в Москве были громкие и тихие. Самыми привычными звуками старой Москвы были: цоканье копыт, стук колес на булыжной мостовой, ржанье лошадей, крики кучеров, типа прапрапрапрапрадеда Филинова: "Э-эп!", "Па-берегись!" Цоканье копыт было разным в сухую и дождливую погоду. Кроме того, были улицы "громкие" и "тихие": громкими были выложенные булыжником, тихими - торцовые мостовые.
День, когда родился отец Филинова отошел в вечность. А то, что отошло в эту вечность, которую нельзя пощупать, то никогда не вернется. И, кажется, прошлого вообще не было. Смыло его без мыла. А ходили сто лет назад, допустим, такие же гордые, в сапогах, с усами и в шляпах. Доходились! Нет не то что их самих, нет никаких следов на асфальте, и на глине тоже. Поэтому прямо при рождении нужно детям говорить правду, что напрасно они родились, все равно исчезать придется. Вон, соседка, вчера еще в школу бегала, глазки строила, думалось, умной будет, а она в семнадцать взяла и родила, жизнь, так сказать, увлекла девочку сразу, животная и оргазмная, куда таким из стада о метафизике думать, им покупать нужно "сникерсы" и "памперсы", а также краснороже дуть пиво из горла прямо в вагоне метро. Свиньи! Теперь орет ребенок, а она на него: "Заткнись, выблядок!". А то в слове "умирать" какая-то задержка слышится. А задерживаться на этом свете нельзя, теснотища выйдет такая, что всех с платформы на станции "Курская-кольцевая" посшибают, такая толкотня выйдет, если только представить, что все люди вдруг бессмертными станут...
Зимой топот копыт и шаги приглушались снегом. Колеса заменялись полозьями. Один из зимних способов катаний по Москве-реке - кресла-сани на одного или двух пассажиров, которые сзади толкал молодец на коньках: визг саней по льду, скрежет коньков... Другой зимний звук - колка льда на Москве-реке. Специально нанятые рабочие высекали из речного льда крупные параллелепипеды, которые затем распиливали и развозили по городу - чтобы выкладывать ими ледники, тогдашние "холодильники". В морозы на всех уличных перекрестках потрескивали костры для обогрева. Они устраивались в круглых железных бочках-жаровнях. У таких костров грелись извозчики и слуги в ожидании хозяев, дворники и городовые, газетчики и прохожие. Трещали березовые дрова, на снегу шипели угли. Каждый ломовик-развозчик дров по городу, проезжая мимо такого костра, сбрасывал на общую пользу пару промерзших поленьев. Иногда панель загораживалась рогатками - дворники сбрасывали с крыши снег... и какой это был особенный, московский звук - гулко бухавшие снеговые глыбы!..
А новые все в кроватях зачинаются в потном оргазме, а старые все ходят по улицам, новых в родильных домах получают. Получают и получают. Уже и ходить негде, всю воду на Земле выпили, всю зелень, включая елки и палки, съели, глину стали есть и камни. Филинов едет в трамвае в Перово, думает, что в Перово жить херово (буква такая в русском алфавите была "х" - "хер" называлась), но продолжает думать о бессмертии людей и ему страшно становится. Какой Филинов? Вот тут следует притормозить и честно спросить себя: какой Филинов едет в трамвае в Перово? Филинов Иван Иванович, или Иван Иванович Филинов... Дело в том, что вот уже последние четыреста лет, когда еще и Руси не было и фамилий не было, а Филиновы уже были и звали их всех подряд Ваньками, Иванами (в Испании их называют Ибанами). Вот, поди, и разберись, какой Филинов едет. Благодаря одному Филинову, неясно какому, у сына имеется клеенчатая тетрадь с некоторыми записями, из которых картина вырисовывается следующая (в тетради записано в столбик):
Прапрапрадед Филинов И. И. (1809-1883)
Прапрадед Филинов И. И. (1831-1911)
Прадед Филинов И. И. (1857-1935)
Дед Филинов И. И. (1883-1957)
Отец Филинов И. И. (1905-1961)
Сын Филинов И. И. (1948)
Все идут по отцовской линии. Материнская линия, как и в Библиии, не учитывается, поскольку женщинам отведена роль земли-родины, а Земля одна и круглая. Допустим, совокупились в Бразилии, а родила она в Германии. Ты же не дерево, чтобы на одном месте торчать! Сам Филинов бабушку на Миусском кладбище дергал за рукав бордовой плюшевой блузки с белыми перламутровыми пуговицами, спрашивал у могилы Филинова Ивана Ивановича, кем ему он доводится. Ну, знамо-дело, бабушка стала перечислять отцов, дедов, братьев, деверей, отчимов, зятьев, шуринов... и перечисляла до тех пор, пока Филинов не дернул ее за рукав, потому что Филинов тогда маленьким был, по пояс бабушке приходился, ну бабушка сморщила и так махонькое лицо и заплакала, вспомнила кого-то, платочек достала и поднесла к дрожащим зеленым губам...
Согласно местной шутке, весну в Москве делали дворники. Полчища бородачей в белых передниках поверх тулупов ранней весной скалывали с улиц и площадей кору заледенелого снега особыми зубчатыми лопатками. Тогда же появлялся и другой весенний шум: когда растаявший лед с грохотом обрушивался из водосточных труб в кадки (на тротуарах под трубами стояли зеленые бочки для сбора воды). На Масленицу появлялись новые для уха звуки - трещотки, погремушки, гармошки и "серебристое дребезжание" веек. Из пригородных деревень съезжались в Москву крестьяне на низких желтых санях, запряженных лошадками, сбруя которых была вся увешана бубенчиками. Всю праздничную неделю вейки с утра до вечера катали горожан. Звук их бубенчиков... сообщал оттенок какого-то шаловливого безумия нашим улицам... являлось желание предаться какой-то чепухе и дурачеству. Другой вид зимне-весеннего катания - тройки. Они звенели не только бубенчиками, но и колокольчиками "дар Валдая". Колокольчики эти делались из специального сплава с добавлением серебра для мелодичности звона...
Отец прапрапрапрадеда, никого не спрашивая, стоит ли ему появляться на этот свет, родился засушливым летом в степном селе. Солнце пережгло всякую травинку. Скот и люди, как всегда, жили впроголодь, и на много верст вокруг не было воды. Тем летом не уродились ни хлеб, ни картошка, ни даже лопухи, все сгорело под мутным белым небом. Казалось, все перемерло; сначала передохли куры, потом овцы, потом свиньи и, наконец, собаки. Или - было на последнем издыхании: и люди, и все остальное.
Пастух, он и так был придурковатый, начал есть все подряд: солому, глину, глотал камни с куриное яйцо, глаза у пастуха при этом стали такими огромными, что чуть не лопались, как спелые сливы. В итоге пастух откинул копыта. Человек восемь мужиков с трудом подняли гроб с пастухом, поскольку он был совершенно неподъемный, и еще столько же крестьян долбили ломами и топорами могилу, ибо почва окаменела. Утром крестьяне смотрели на восход и говорили: "Вот бы дожжичка..." Вечером крестьяне смотрели на закат и говорили: "Вот бы дожжичка..." Они были во власти неба и земли, и не знали, можно ли повлиять на небо и землю. Далекий царь сидел где-то и делал вид, что чем-то управляет. Но его в душе считали глупым и не достойным даже обсуждения.
День, когда дед прапрапрадеда родился, начался - как всякий другой день. Солнце взошло на небе и глянуло с высоты на избу, крытую соломой, где жена с огромным животом торопливо выхватывала из почерневшей русской печи ухватом чугун с варевом из травы на завтрак мужу. Муж давно был в поле, косил с другими крестьянами то, что осталось от сгоревшей, не успевшей развиться пшеницы. Как в плавильном цеху, пылало солнце. Вернувшись домой, чтобы позавтракать похлебкой, прапрапрапрапрадед утер потный лоб засаленной тряпкой, которая всегда лежала на выскобленном добела дощатом столе. И взгляд у отца прапрапрадеда такой тупой был, сидит и ничего не соображает. В день, когда прапрадед родился, сердце у жены остановилось на одно мгновение, и она умерла. Конечно, тут сразу трудно разобраться, кто прапрадед, кто сын, а кто дед. Отец кончил дело и гуляет смело. Ибо отец не имеет возраста, он и миллион лет назад был отцом. Мать, как плодородная земля, приняла дело, завязала в узелок и начала взращивать плод. Мать не имеет возраста, она и миллиард лет назад принимала в себя сперму с фаллоса отца и трудилась над взращиванием пшеницы, то есть человека, или бабы, на худой конец. Это все нужно во времени показывать, чтобы понять, кто был сначала, отец или сын...
Кучер конки беспрерывно звонил в висячий колокол для предостережения пешеходов. В 1881 году в городе появился паровик - паровозик, который таскал за собой на прицепе дребезжащие вагоны конки. Он был похож на большой железный комод с дымовой трубой посередине и сильно коптил. Лошади его пугались, и Городская дума даже рассматривала вопрос: не пускать ли впереди паровых поездов платформы с чучелом лошадки? Когда появился трамвай, возникли новые звуки, быстро ставшие очень "московскими" - треньканье трамвайных звонков. Трамвайные звуки оставили свой след в поэзии: "Сел в трамвай с дребезжащими стеклами", "Трамваев скучные звонки", "Беззвучно движутся трамваи, шипя на мерзлых проводах" и в прозе: "Стучит отодвигаемая и задвигаемая дверь, раздражая наши больные московские нервы..." Тогда же появились и первые автомобили, которые шумели посильнее нынешних грузовиков. К реву мотора добавлялся еще и гудок клаксона - резиновой груши с медным рожком. У каждого завода и фабрики был свой характерный гудок или свисток, и рабочие узнавали свой позывной. Гудок раздавался три раза: по первому вставали, со вторым выходили из дома, а с третьим должны были быть на рабочем месте. Конечно, непременным в городе был звон церковных колоколов, особенно по праздникам. Церквей было много, а колокола везде разные. Совсем другое дело - резкие сигналы пожарных. Борцы с огнем в медных касках с грохотом мчались по улицам под рев трубы на несущихся галопом четверках лошадей. Трубач стоял впереди на козлах рядом с кучером и непрестанно трубил в медный рожок и звонил в колокол, чтобы обозу дали дорогу. При виде этой безумной скачки у прохожих захватывало дух...
Вот-вот, и отец любил, чтобы дух захватывало, любил он буйство. Да, следует признать, что отец был буйный. В ресторане вскакивал на стол, сшибая башмаками бутылки, рвал рубаху на груди и орал на всю ивановскую:
Заползу я, как собака,
В угол грязный и глухой
И под занавесью мрака
Порешу я там с собой.
Снарядившись в путь-дорогу,
Я налью стакан вином,
Чтобы к смертному порогу
Подойти весельчаком.
Покурю, и на пол сплюну,
И - сдержав веселый крик, -
В петлю голову я всуну,
Синий высуну язык.
И коптилка жестяная
На загаженном столе
Замигает, догорая,
И останусь я во мгле.
Руки ласковые Смерти
Труп повисший охладят,
И запляшут лихо черти,
Увлекая дух мой в ад!
А если сначала был сын, а потом отец? То есть сын произвел отца, да еще отца народов, допустим? Что же тогда делать? А делать нужно очень простое дело, бирку клеенчатую на ногу привязывать и писать разборчиво, лучше печатными буквами: отец. Или сын? Ладно, идем дальше. С этим прапрадедом только и можно, что идти дальше. Потом жена оклемалась, кажется. Она увидела над собою свою душу и увидела сына - он сиял, сказала она. Когда ее душа воссоединилась с телом, она сказала, что чувствует тепло в животе. Сказала: "Уже скоро. Он скоро появится". Жена не ошиблась. Еще бы ей ошибиться! Это не она рожала, а за нее кто-то рожал, она лишь была приспособлением для производства еще одного нового человека. Нужен ли этот новый человек, которого сначала называют ребенком, а потом он пьяный в канаве чумазый и небритый валяется, нужен ли он здесь, никто не спрашивал. Просто прапрапрадед (отец) регулярно ложился на мать, нежно, но и грубовато одновременно раздвигал ей ноги, доставал свой боевой фаллос и вдвигал его во влажное далеко-далеко, где рождаются парни, с голубыми глазами и длинной косой... Эй, ты что это, с косой рождаются женщины, в народе называемые бабами, для того, чтобы все понимали, что это ебабы, или, помягче, евы, где "б" и "в" легко меняются местами, потому что орфографию в кровати не учитывают. Кончай, кончай скорей, не рассуждай, эй, товарищ, больше жизни, или спермы для прорыва в космос героев-космонавтов. Такие вот дела творятся в кроватях человечества...
Сразу людей изготавливают дедовским способом. Бесплатно. Лег, отжался, встал - и готово дело. Цена человеческой жизни? Так часто некоторые любопытные спрашивают. Отвечаем: цена человеческой жизни - оргазм! Бесплатный. Жди, когда живот, как воздушный шар, у жены надуется. В день, когда он родился, кто-то заметил вдалеке облачко, темное пятнышко в небе. Сбежались люди. Один, двое, дважды по двое, кто в лаптях, кто босиком, потом сразу целых пятьдесят и даже больше, почти все уже были пьяные, качались и беззубо ржали, как лошади, - все смотрели на небо, на это крохотное облачко, приближавшееся к их выжженным и страждущим полям и огородам. Муж тоже вышел посмотреть. И вот видит: облачко. Выплыло настоящее облачко за многие недели.
Только один человек не вышел посмотреть на облачко, и это была жена. Она упала на пол, задыхаясь от боли. И, задыхаясь, она не могла кричать. Ей казалось, что она кричит - рот был открыт, как при крике, но крик не вылетал. Из ее рта. Тем временем ее тело трудилось. Трудилось над прапрадедом (дедом, отцом, сыном). Он уже показался окровавленным темечком из огромного нежно-розового влагалища. А где был ее муж? На улице, смотрел на облачко. А облачко тоже становилось все ближе. Совсем не маленькое облачко а, честное слово, изрядная туча, которая росла и темнела над их иссохшими полями и огородами. Муж сошел с крыльца, снял выгоревшую потную шапку и прищурился, чтобы получше рассмотреть тучу. Туча принесла с собой легкий ветерок. Это было хорошо. Они с облегчением ощущали нежное прикосновение ветерка к их лицам. И тут муж услышал гром - бах-тарабах-бабах! - именно так ему показалось. Но это был не гром, это его жена, ударив ногами, опрокинула лавку. Однако и впрямь грохнуло, будто гром. Очень похоже. Он двинулся дальше, к полю. "Ваня!" - во всю мочь пронзительно закричала жена. Но было поздно. Прапрапрадед ушел слишком далеко и не мог услышать. Ничего не мог услышать. В день, когда он (прадед, дед, сын, отец, товарищ и брат) родился, все собрались на луговушке за его домом, следя за тучей. Сперва маленькая, потом просто изрядная, вскоре она стала огромной, по меньшей мере, размером с церковь, а внутри нее мелькали белые всполохи, которые внезапно вырывались из ее нутра, пугая высоких мужчин в толпе; втягивая головы в плечи, они смотрели на нее и ждали. В тот день, когда он родился, все изменилось. Муж стал Отцом, Жена стала Матерью. В тот день, когда родился Иван Филинов, пошел дождь.
Тот самый первый прпрапрадед подавал большие надежды. Говорят, тот Филинов всегда помнил, как вас зовут, или ваше лицо, или ваш любимый цвет, и что к двадцати годам он узнавал каждого в своем родном депо по стуку сапог. Говорят, он рос так стремительно, что на какое-то время - несколько месяцев? почти год? - оказался прикован к постели, потому что его быстро вытягивавшиеся кости не успевали затвердевать, и когда он пробовал встать на ноги, то был похож на качающийся высоченный шест камыша и мешком валился на пол. Филинов тратил время с умом, он читал книги. Он прочел чуть ли не все книги в депо. Тысячи книг - кое-кто утверждает, что целых десять тысяч. По коневодству, по колесным парам... Читал все подряд. Без разбора. Даже телефонный справочник. Говорят, что в конце концов Филинов мог знать больше всех, даже больше Отто Ивановича, библиотекаря. Уже тогда он был крупной рыбой.
В 1909 году при всех трамвайных парках были созданы амбулатории с собственными врачами и фельдшерами. Каждый новый парк, кроме того, строился с общежитиями и квартирами для служащих. Эти дома были трех типов: казармы для одиночек, с комнатами для одиноких и семейных и квартирами для служащих. Филинов жил в своей квартире. Программа эта во многих парках была осуществлена. Некоторые парки, кроме жилых домов, имели и свои продовольственные лавки. И сегодня мы можем видеть продовольственные магазины на территории 4-го троллейбусного парка (Миусского), 5-го троллейбусного парка (Уваровского), завода ТРЗ (Золоторожского парка), Краснопресненского трамвайного депо (Пресненского парка). Жилые дома на Лесной, Малой Пироговской, Русаковской набережной, Мытной и других улицах - все это свидетельство заботы города о трамвайщиках. Решались многие вопросы стимулирования труда. Вагоновожатые, отработавшие полгода, как мы сегодня сказали бы, "без ДТП и замечаний от пассажиров", стали получать премии, кондукторы стали получать бесплатно форму...
Миусский парк помещался на Лесной улице... Воспоминание о ней связано со скрежетом трамваев, выползающих на рассвете из железных ворот парка, с тяжелой кондукторской сумкой, натиравшей плечо, и с кислым запахом меди. Руки у кондуктора всегда были зелеными от медных денег. Особенно если они работали на "медной линии".
Смерть далекого предка Филинова. Вот как это происходит. Участковый врач Гафанович, старый полный и седой, шаркая ногами, появляется из комнаты и тихо прикрывает за собой дверь. Старее старого, с лицом обрюзгшим и морщинистым, врач Гафанович всю жизнь был путейским врачом. Он принимал у матери Филинова роды, перерезал Филинову пуповину и протянул ей красное сморщенное тельце Филинова. Врач Гафанович вылечил Филиновых от болезней, которые они перенесли, должно быть, не один десяток, и сделал это с заботой и тактом лекаря пушкинских времен, каков он, в сущности, и есть. Этот же врач провожает отца Филинова в иной мир и сейчас выходит из комнаты, где тот лежит, освобождает свои старые уши от стетоскопа и смотрит на мать и Филинова, и качает головой.
- Ну, что ж, я бессилен что-либо сделать, - говорит он своим скрипучим голосом. Он хочет в отчаянии воздеть руки к небу, но у него это не получается, слишком он стар для подобных жестов. - Мне жаль. Очень жаль. Если хотите проститься с Иваном Ивановичем или что-нибудь сказать ему, советую сделать это сейчас.
Филиновы ожидали это. Мать стискивает руки Филинову и вымученно улыбается. Конечно, ей пришлось нелегко. За последние месяцы она сильно сдала и пала духом, продолжая жить, но как бы в стороне от жизни. Не замечая ее. Филинов смотрит сейчас на нее: вид потерянный, словно она забыла, кто она, где находится. Жизнь Филиновых так изменилась с тех пор, как отец, который жил в Перово и не служил в трамвайном депо (не путать с прежними остальными Филиновыми), вернулся домой умирать. Его постепенное умирание понемногу убивало всех Филиновых. Как если бы он, вместо того чтобы ходить на работу, каждый день шел копать себе могилу на задах. Сад и зад, там за садом, из яблонь и вишен, зады, луговушка между Филиновыми и Зеленым проспектом. И копал ее не всю сразу, а по штыку, по два за день. Как если бы именно от этого он так уставал, от этого ложились круги у него под глазами, а не от, как постоянно твердила мать, его "портвейнотерапии". Как если бы он каждый вечер возвращался, ногти разноцветные от набившейся под них краски, и, усевшись с газетой в кресло, говорил: "Отделали квартиру одной артистки из театра оперетты. У нее потолки высотой в пять метров. Ну, я ей антресоли сделал, с лестницей, с балюстрадой, двухкомнатная квартира получилась. Сидишь у люстры наверху и смотришь вниз на круглый стол с закусками".
- Мам, - говорит Филинов.
- Я пойду первой, - приходит она в себя. - А если что...
Если увидит, что он вот-вот умрет, она позовет Филинова. Так они разговаривают. В стране смерти говорят намеками, там понимают, что человек имеет в виду. С этими словами мать встает и входит к отцу. Врач качает головой, снимает очки и протирает их кончиком белого халата. Филинов глядит на него, объятый ужасом. Врач такой старый, такой невероятно старый: почему отец Филинова умирает раньше него?
- Иван Филинов! - говорит он, ни к кому не обращаясь. - Кто бы мог подумать?
Действительно, кто? Смерть - самое худшее, что могло случиться с отцом Филинова. Знаю, что вы подумали - это худшее, что случается с большинством из нас, - но для него это было особенно ужасно, прежде всего, те последние несколько лет, когда усиливающиеся страдания выключили его из жизни. Еще хуже то, что это вынудило его сидеть дома. Он ненавидел каждое утро просыпаться в той же комнате, видеть одни и те же лица, делать одно и то же. Прежде дом для него служил заправочной станцией. Для него, скитальца, дом был остановкой на пути к какой-то цели, неясной ему самому. Что гнало его, не давало сидеть на месте? Не деньги, денег Филиновым хватало. Это было нечто большее, но что именно, Филинов не мог сказать. Он жил словно в постоянной погоне за чем-то: достичь цели было не главное; это была битва, за которой следовала новая битва, и его война никогда не кончалась. Так он и метался, не зная устали. Он внезапно уезжал куда-нибудь - то отделывал квартиры, то играл на баяне на свадьбах и в ресторанах, то заведовал хором в каком-нибудь клубе, то откровенно занимался гешефтом, то писал к праздникам лозунги и рисовал плакаты, то устраивался администратором в футбольную команду - и возвращался в какое-то странное время, скажем, в девять вечера, наливал себе стакан и вновь занимал место во главе стола. Конечно, он был блядун. И всегда после этих своих отлучек он рассказывал какую-нибудь невероятную историю.
Он явно проигрывал трамвайным отцам и праотцам. Те исколесили с пользой Москву вдоль и поперек. За 10 лет с 1881 года, когда первый электропоезд прошел по железной дороге между Берлином и Лихтерфелдом, трамвайное движение было открыто в 14 государствах и 274 городах мира. Общество конно-железных дорог в Москве обратилось в 1895 году в Городскую Управу с предложением о пуске "в виде опыта" электрического трамвая по какой-либо одной из линий конно-железных дорог. Получив требуемое разрешение, Общество в июле 1898 года приступило к переоборудованию Долгоруковской линии конно-железной дороги от Страстной площади по ул. М. Дмитровка и далее до Бутырской заставы (т.е. от пл. Пушкина, по ул. Чехова, Долгоруковской, Новослободской, по Сущевскому валу), а также двух опытных загородных линий: Петровской (от Тверской заставы до Петровского дворца) и Бутырской (от Бутырской заставы по Верхней и Нижней Масловкам до Петровского парка). Наряду с реконструкцией и строительством линий, Первое Общество решило построить тяговую подстанцию близ Бутырской заставы, которая должна была питать электроэнергией эти три линии. Для подачи вагонов на обе линии из Миусского парка, где предполагалось осматривать и ремонтировать аккумуляторные и электрические вагоны, необходимо было также построить одноколейную соединительную служебную линию по Лесной ул. (от Тверской заставы до угла Новослободской ул.) Проектом одновременно предусматривалось строительство рядом с трамвайной подстанцией на Башиловке и нового трамвайного парка для электрических вагонов. Была принята система верхнего токосъема с использованием воздушных контактных проводов, в качестве второго провода использовались рельсы.
Все основные строительные работы на первом участке от Петровского парка по Верхней и Нижней Масловкам до Бутырской заставы, в "Электрическом" депо и на подстанции были завершены к концу января 1899 года. Поэтому в феврале началась пробная обкатка линии электрического трамвая и обучение эксплуатационного персонала. 4 февраля, около двух часов пополудни, были произведены первые опыты электрической тяги вагонов. Опыты производились администрацией Общества конно-железных дорог. Местом первых поездок с помощью электрической тяги был небольшой двухпутный, длиной 400 саженей, участок Бутырки-Башиловка, идущий от Бутырской заставы и до электрической станции Общества конно-железных дорог. Опыты, в общем, дали удовлетворительные результаты. Небольшой вагон, в котором поместились члены комиссии и администрация Общества, двигался вперед и взад с различной скоростью, доходившей до 25-ти верст в час. Пробы быстрых остановок на полном ходу вагона удались вполне. Электрической энергии, передаваемой с помощью воздушных проводов, оказалось более, нежели достаточно.
Основные линии первой очереди городского трамвая были следующими:
1. Сухарева башня - Красные ворота - Сокольничья застава с веткой от Красных ворот до Земляного вала. Позже в этот проект добавился еще один участок от угла Покровки по Земляному валу до Курского вокзала.
2. Сокольничья застава - ул. Стромынка - Преображенская застава.
3. Новые Триумфальные ворота (Белорусский вокзал) - Страстной монастырь - ул. Б. Дмитровка - Охотный ряд.
Летом 1904 года был закончен монтаж Миусской подстанции, проложена кабельная сеть и подготовлена к пуску в эксплуатацию Марьинская линия (Сухаревская площадь - Марьина Роща). В Миусском парке было организовано обучение и принято на работу 70 вагоновожатых и 70 кондукторов. К концу августа в Миусском парке также был сооружен новый вагонный сарай на 40 вагономест, в котором расположились 40 вагонов: 20 двойных четырехосных и 20 двухосных, одинарных, полученных из Аугсбурга и Риги. Вагоны были украшены гербом Москвы и имели вместимость четырехосные - 52 места, двухосные - 21 место. Стоимость большого вагона была 13,5 тыс. руб; малого - 8,5 тыс. рублей. В январе 1905 года все трамвайные вагоны, а их было 77 (20 четырехосных моторных, 37 двухосных моторных, 20 прицепных) размещались и обслуживались в Миусском трамвайном парке. В Миусском парке на электрическом трамвае работало к тому времени 90 вагоновожатых, конечно, и Филиновы в первых рядах, и 71 кондуктор. На Лубянской площади потребовалось соорудить большое разворотное кольцо вокруг известного всей Москве фонтана.
В конце 1909 г. в Москве осуществлялось движение трамвая на следующих маршрутах:
7. Арбатско-Марьинская линия. Новодевичий монастырь, Б. Царицынская (ныне Б. Пироговская) ул., Плющиха, Арбат, Воздвиженка, Лубянская пл., Сретенка, Сухаревская пл., Божедомка (ныне ул. Достоевского), Александровская (ныне Октябрьская) ул., Марьина Роща.
8. Вокзальная линия. Тверская застава, Лесная ул., Новая Божедомка (ныне Достоевского), Сухаревская пл., Каланчевская пл.
16. Спасско-Брестская линия. Тверская застава, Б. Грузинская ул., Кудринская пл., Б. Никитская, Лубянская пл., Яузские ворота, Швивая горка (четвертый холм Москвы - Швивая /Таганский холм/ горка), Таганская пл., Воронцовская ул., Спасская (ныне Крестьянская) застава.
18. Кожевническо-Смоленская линия. Новоспасский мост, Кожевническая ул. Кузнецкая ул., Красная пл., Воздвиженка, Арбат, Бородинский мост, после перехода моста пешком Б. Дорогомиловская ул., Дорогомиловская застава.
20. Брестско-Павелецкая линия. Тверская застава. Лесная ул., Новая Божедомка (ныне Достоевского), Сухаревская пл., Сретенка, Лубянская пл., Воскресенская пл., Красная пл., ул. Пятницкая, Павелецкий вокзал.
...Москва - "Третий Рим". Как преемница древних Рима и Византии, Москва стоит на семи холмах: Боровицкий холм, Воробьевы горы, Швивая горка, Введенские горы, Тверской и Сретенский холмы, Три горы.
1. Боровицкий холм. Обрывистый склон холма хорошо виден из Замоскворечья. Васильевский спуск ведет к Москве-реке. На Боровицком холме стоят и Кремль, и Китай-город.
2. Тверской холм называют Страстной горкой. По этому холму поднимается Тверская улица. На вершине прежде стояла колокольня Страстного монастыря. На освободившееся место передвинули памятник Пушкину с Тверского бульвара.
3. Сретенский, или Сухаревский, холм. По его склону скатываются старинные переулки к Неглинной. Крутой подъем у Трубной площади ведет на вершину холма, где возвышались Сухарева башня, Красные ворота и церковь Успения на Покровке.
4. Четвертый холм - Швивая (Таганский холм) горка. А без обиняков - Вшивая горка. Но она лишь часть крупного холма. "Таган" означает по-тюркски гора, холм, вершина горы. Склон Таганской горы к северу называется Лыщикова гора, по нему проходит Лыщиков переулок. Вшивая, или Швивая, горка - другой склон. Что за странное название? По всей России, оказывается, встречаются горки, речки, озера, овраги с эпитетом "вшивый", что значит место пустое, не имеющее хозяйственного значения. О чем-то безнадежном говорят - "вшивое дело". Эпитет "швивый" придумали краеведы, увязав его с жившими на холме "швецами", портными. Вшивая горка поднимается от Яузы к Таганской площади. По ней тянутся Гончарная улица и Верхняя Радищевская улица, бывшая Верхняя Болвановская.
5. За пределами Садового кольца оказался Лефортовский холм, он же Введенские горы. Они поднимаются над берегами Яузы и Синички, упрятанной, как Неглинка, в трубу. 1-я и 2-я Синичкины улицы напоминают о подземном притоке Яузы.
6. Трехгорный холм из Трех гор (отсюда название "Трехгорная мануфактура"), подножие его омывают Москва-река и река Пресня (упрятана в трубу). Горы и холмы Москвы суть высокие берега ее рек.
7. Самый отдаленный от Кремля холм - Воробьевы горы.
...Во всем Филинов был необычен. Когда он бывал дома, магия его отсутствия отступала перед заурядностью его присутствия. Он начинал слегка выпивать. Не то чтобы раздражался по поводу и без повода, но становился несчастным и потерянным, словно мучился от безысходности. В первые вечера после возвращения его глаза так сияли, что можно было поклясться, что они светятся во тьме, но потом, несколько дней спустя, взгляд его вновь потухал. Казалось, он начинал чувствовать себя, как рыба, вынутая из воды, и страдал от этого.
Итак, он не был главным кандидатом на смерть, и поэтому домашнее заточение было для него еще мучительней. В первое время он пытался мужественно переносить все, но вскоре его самочувствие настолько ухудшилось, что он не мог даже сидеть. Он стал просто человеком, человеком, не занятым делом, не рассказывающим невероятные истории, человеком, который, как Филинов понял, оставался для Филинова загадкой.
- Знаешь, что было бы сейчас здорово? - говорит он сыну, и вид у него относительно бодрый для человека, которого сын Филинов мог больше не увидеть живым. - Попить воды. Ты не принесешь?
- Конечно, принесу.
Филинов приносит ему стакан воды, и отец делает глоток или два, пока сын поддерживает стакан под донышко, чтобы вода не пролилась. Сын улыбается этому человеку, который теперь выглядит не как его отец, а как его двойник, один из многих, похожий, но иной и во многих отношениях явно хуже оригинала. Тяжело было смотреть на него, на те изменения, которые с ним происходили, но теперь сын привык. Пусть у него совсем не осталось волос и кожа покрылась пятнами и отслаивалась, сын привык.
- Не знаю, рассказывал я тебе или нет, - говорит отец, переводя дух. - Был один алкаш, который останавливал меня каждое утро, когда я не спеша выходил из угловой пивной на Пушкинской рядом с театром оперетты. Каждый день я давал ему рубль. Каждый день. То есть это настолько вошло у меня в привычку, что алкаш даже не трудился просить подать ему, - я просто совал ему рубль и шел дальше. Потом я работал и не появлялся недели две, а когда появился, знаешь, что он сказал мне?
- Что, папа?
- Он сказал мне: "Ты мне должен четырнадцать рублей".
- Ну, что ж, папа, правильно он подсчитал твою доброту. Большинство людей так и ведут себя: ты им дашь палец, а они отхватят руку, - говорит Филинов.
- Да, смех - лучшее лекарство, - отвечает отец, хотя никто из них не смеется. Никто из них даже не улыбается. Отец просто смотрит на сына, и в его глазах появляется печаль, иногда бывает, что настроение у него резко меняется, как у пьяниц, принявших стакан.
- Думаю, это правильно, - говорит он. - То, что я лежу целыми днями на диване, а не на кровати.
- Почему? - спрашивает сын, хотя знает ответ.
Он не впервые упоминает об этом, даром что это было его решение - перебраться сюда с их с матерью никелированной огромной кровати. "Не хочу, чтобы после того, как я уйду, она, ложась спать, каждый раз смотрела на мое место в кровати и вздрагивала, если понимаешь, о чем я". Почему-то он придает своей изоляции здесь эмблематическое значение.
- Правильно, поскольку я вроде гостя, - говорит он, обводя взглядом на удивление безликую комнату.
Мать Филинова всегда считала, что люди должны жить именно в такой обстановке, поэтому постаралась, чтобы комната, насколько возможно, походила на общежитие.
- Видишь ли, я и в самом деле не часто здесь бывал. В смысле, дома. Не так часто, как всем нам хотелось бы. Взять вот хоть тебя, ты уже взрослый человек, а я - я совсем не заметил, как ты вырос. - Он сглотнул, что для него было настоящим испытанием. - Для тебя я что был, что не был, да, дорогой мой Ваня?
- Нет, - отвечает Филинов, может, чересчур быстро, но со всей сердечностью, какую только можно вложить в это слово.
- Эй, - говорит он, справившись с приступом кашля. - Не криви душой и, вообще, только потому, что я, ну, сам знаешь.
- Будь спокоен.
- Только правда, и ничего, кроме правды.
Он сделал еще маленький глоток. Похоже, он не столько хочет пить, сколько истосковался по воде, жаждет ощутить ее на языке, на губах: он любит ее стихию. Когда-то давным-давно он плавал.
- Но ты знаешь, мой отец тоже часто покидал дом, - продолжает он с тихой хрипотцой. - Так что мне известно, что это такое. Мой отец был трамвайным вагоновожатым, ты это знаешь. Я тебе это уже говорил, да? Помню, как однажды он отправился в очередной раз. Пришел в депо, сел в свой трамвай и уехал. Сказал, что вернется вечером. Что-то там такое случилось, и он не мог повернуть трамвай в обратную сторону на кругу, просто круг куда-то исчез. Трамвай завез его аж во Владивосток, а там и до Японии рукой подать. Отец отсутствовал почти всю весну. А весной он хотел разбить за домом чеховский вишневый сад. Но когда он вернулся, он привез самые чудесные саженцы японских вишен, сакуры.
- Давай я угадаю, что было дальше, - говорит Филинов. - Он посадил их, но из них выросла только одна огромная вишня, которая доставала до облаков, а на облаках стоял дворец, в котором жил наш самый первый прапрапрадед-богатырь.