Я слово "брэнд" всегда пишу через "э", чтобы не слышался "бред".
Юрий КУВАЛДИН ("Поперек филологии")
Юрий Кувалдин
НАКРЫТЫЕ БРЭНДОМ
Памфлет на троих: Лев Иванов-Аннинский, Вл. Новиков, Наталья Иванова
У нас много мастеров по использованию чужих брэндов. Вся барахолка пестрит раскрученными брэндами Парижа и Лондона, изготовленными в подвалах Мытищ и Люберец. Голь на выдумки хитра! В литературе, смотрю, уже целое десятилетие дела идут еще хлеще. Как-то встретил на улице Витю Ерофеева и сказал ему: "Витя, у нас есть один Ерофееев - Веничка!". Не понимает, или делает вид с телеэкрана (что никакого отношения к литературе телеэкран не имеет, по-моему, ясно разбирающимся в литературе людям), что не понимает. Хотя в глазах написано, что все прекрасно Витя понимает и пользуется этим. Хорош бы я был, если бы выступал как Юрий Трифонов! Я думал, что это только у меня азарт такой - все начинать с нуля. Но, оказывается, и Пушкин начинал с нуля, и Достоевский, и Маяковский! Что там Витя Ерофеев! Есть литератор, пошедший еще дальше, который взял брэнд выдающегося поэта Анненского. Правда, одну буковку (огласовочную, поскольку она мало что значит) изменил, и стал Аннинским. Брэнд "Анненский" настолько весом, что постоянно придавливает до потери лица Иванова. Всю свою советскую жизнь Иванов-Аннинский (такова полная фамилия Аннинского) осознанно прятался под брэндами то журнала "Знамя", то "Дружбы народов", в котором числится накрытым этим брэндом до сих пор. Как у меня в речи в каком-нибудь разговоре промелькнет Аннинский, так собеседник сразу с восхищением вспоминает об Иннокентии и никогда, подчеркиваю, никогда - об Иванове!
Я неустанно повторяю одну и ту же мысль о том, что каждый пишущий должен, в конце концов, дать вразумительный ответ на очень ясный вопрос: чем именно для него является художественная литература? Для меня здесь ответ прост: то, что не зафиксировано в слове, того не существовало. Для меня сама жизнь, в которой бултыхаются миллионы, не имеет отношения к литературе. Жизнь служит лишь поводом для литературы. Реальность бесследно исчезает с лица земли, Слово остается. Реальность мне всегда представлялась нереальной. Мне казалось необходимым подать событие так, как я его видел, а это редко совпадало с более объективным взглядом на происшедшее. Мне хотелось, чтобы реально имевшее место сложилось в стройный рассказ, и я тут же выстраивал его. Меня никогда не интересовали брэнды, меня интересовало только само художество.
Но с брэндами толстых журналов произошла катастрофическая метаморфоза. Если в советское время, когда все мы пили из одной тоталитарной трубы, когда шла борьба государства со Словом, когда частная издательская деятельность расценивалась как преступная и называлась "самиздатом" и за этот самиздат сажали, так вот если в толстых журналах что-то настоящее прорывалось, то сразу имя этого носителя настоящего становилось знаменитым. Мы узнавали нового писателя. Хотя в сравнении с самиздатским именем часто этот "новый" проигрывал. Но все хорошо понимали, что это лишь уступка, что все эти сотрудники журналов - коллабороционисты, что главная правда только в самиздате. Меня всегда приводил в ужас очень низкий уровень советской литературы. Обсуждали поэзию каких-то эстрадных поэтов в то время, когда я подпольно тиражировал Мандельштама, Волошина, Бродского... В редакциях продвигали каких-то полуграмотных прозаиков, изредка меня спрашивали мнение о них, на что я отвечал: "Я читаю "Чевенгур" (его текст я тиражировал в самиздате мальчишкой в 60-е годы и тогда же знал всего Платонова, всего Булгакова, Замятина, Ремизова и многих других). Я понимал, что журналы принадлежат безликому идеологическому царству КПСС, и поэтому, в общем-то, ничего от них не ждал. Ждал лишь одного, когда вся эта система, основанная на насилии и запрете свободного движения логоса, рухнет. И она рухнула при моем самом горячем участии. И что же я увидел? Коллабороционисты, мелкие клерки захватили брэнды и используют их для своих корыстных целей. Нужно их, этих клерков, вывести из-под этих брэндов, попросту указать на дверь, а еще проще выгнать на улицу. Толстые журналы, как особенность русской литературы, финансировать из госбюджета, и поэтому в них назначать сменных сотрудников (два-три человека; я свой ежемесячный журнал "Наша улица" пять лет делаю один) на год. Чтобы служили всем писателям России, а не узкой тусовке белоручек, которой я уже дал определение как коллабороционистам.
Особенно буду рад встретить на улице у дверей регистрационной палаты Иванова-Аннинского, Иванову и Новикова, регистрирующих свой новый (они же "таланты"!) толстый журнал под названием, допустим "Доктор филологических наук"!
С полным знанием дела я утверждаю, что ни одной работы Аннинский не написал по душе, а все писал по надобности или за деньги. Оттого все его работы огромные мыльные пузыри. Это случай так называемого двойного брэнда, когда имя выдающегося предшественника поэта Иннокентия Анненского накрывается еще и раскрученным брэндом толстого литературного журнала. Из такого мощного двойного накрытия собственно личину действующего под брэндами не извлечь, поскольку она не персонифицирована, а превращена в порошок. Правда, бывает так, что одна фигура, очень крупная, накрывает собою брэнд. Например, в случае с Твардовским. Поскольку, та мелюзга, которая скрывается ныне под брэндом "Новый мир", никакого отношения к брэнду "Твардовский" не имеет. Да ее, как правило, и не извлекают. Кому важно знать, кто там работает в "Октябре", в "Нашем современнике" или в "Молодой гвардии". Литературная участь Аннинского еще более печальна потому, что он не писатель. Сам Лев Александрович ничего не написал. И я замечаю, что в последнее время (после статей тридцатилетней давности о Василии Шукшине, Юрии Трифонове и Николае Лескове, за которые я его хвалил в статье: "Между "Сегодня" и "Завтра"", опубликованной года два назад Владимиром Бондаренко в газете "День литературы") Аннинский ничего не прочитал из художественной прозы. Все его выступления говорят об этом: он крутится всегда вокруг да около, надувает, повторяю, мыльный пузырь, сыплет словами направо-налево, и выдает себя с головой, что не читал произведения, о котором говорит, ибо главный труд критика - читать современников. Он лишь в силу своих скромных способностей и неудержимой работоспособности интерпретировал длинный ряд раскрученных в советский период, а ныне одиозных имен. На мой очень пристрастный взгляд литературой может называться только высокая художественная проза и отчасти поэзия, поскольку она является самым первым этапом творчества в переходе от разговорной речи к литературе. По отношению к поэзии проза является высшим литературным видом деятельности. Все остальное - попса или филология.
И тут возникает еще одна мощная разновидность накрытия брэндом - научная, и особенно такая, как звание "доктор филологических наук". Тут идет критик, которого все в кулуарах зовут "маленький", Новиков с припиской Вл. Этим брэндом - усеченным именем Вл. - накрылся он, чтобы его как-то выделяли среди тысяч таких же Новиковых. Для него "доктор" это нечто вроде генеральских звезд на погонах. Однако, хотя и внешние знаки отличия в обыденной жизни более или менее спасают, в литературе они не имеют никакого значения. Выгоняй ты с работы Достоевского, лишай его званий, загоняй в линейный батальон в Семипалатинск - он все равно Достоевский! Новиков вместо батальона за счет литературы достаточно удачно благоустраивает свою судьбу и судьбу своей семьи. Правда, в новое время Новиков носится за деньгами с такой целеустремленностью, то какой тут может идти разговор о жертвенности, самоистязании, о служении высокому Слову. Нужны звания, должности, связи, а с ними и деньги. И самое верное - не искать новые имена, не создавать свою критическую школу (за что денег не платят), а накрываться не просто известным, а знаменитым брэндом: "Владимир Высоцкий". Даже в серию "ЖЗЛ" Новиков с этим брэндом пробился! Новиков не знает, что, как и всякое явление, брэнд рождается, живет и умирает. Рождается новым. А судьба слова "новый" очень поучительна для Новикова. Во времена первослов, то есть во времена фараонов, когда на Земле только зарождался язык как таковой, слово "невиим" или "небиим" означало - пророк. Анализируя само слово выходим прямо к Еве и к тому, что с нею нужно делать, где в слове "Ева", букву "в" время изменило на "б", чтобы родилось новое. Вспомним имя Иисуса Навина (правильное произношение согласно "Библиологическому словарю" отца Александра Меня "Йахусус Навин"), в переводе на современный русский язык означающее Яхве (Йаху) спаситель новый. Не путать с Иисусом Христом, что правильно произносилось как Йахусус Христос, что переводится как Яхве (Йаху) спаситель Золотой. Почти что в неизменном виде слово "Йахусус" дошло до нас в имени "Хусейн", превратившись в русскую фамилию "Гусев" - отсюда - длинная шея у гуся и архитектура церквей в виде позолоченных фаллосов. Из этого вырос Фрейд. Река Нева - это новая, пророческая река. Поэтому спасителем всегда выступает новый, то есть рожденный. Поэтому всегда ждут Пророка, Нового. А новый появляется только через любовь (соитие, зачатие, рождение). Любопытно сочетание "Отец наш небесный" - и при этом смотрят в небо. Но смотреть нужно в книгу, потому что Бог не на небе, а только в Слове, а Слово в книге. "Небиим" - значит книга пророков! Из этого экскурса в историю знакомого слова видно, что клерки спрятались под ненадежными, мертвыми брэндами и дни их сочтены. Ибо неправедны дела их и свершится по намеченному и воссияет слава Новых! И слава Новых сохраняется незыблемо в веках!
И завершает мои рассуждения о современном плачевном положении литературной критики Иванова. То есть я начинал с Иванова (Льва Александровича) и заканчиваю Ивановой (из-под брэнда "Знамя"). Если Иванов накрыт двумя крупными брэндами - "Анненским" и "Дружбой народов", то Иванова накрыта всего лишь "Знаменем". Замечу на полях, что при упоминании этого брэнда, я должен был бы видеть пехоту, танки и пулеметы, а мне является Переделкино с буржуазно-советскими дачами. Однако Ивановой удается помимо накрытия "Знаменем" не нашего полка, накрываться еще брэндами второстепенного порядка. Например, брэндом "Пастернак". Этот брэнд в настоящее время работает только в плоскости первоосновы, как сам Пастернак со своими произведениями. В другом контексте, этот брэнд замусолен, затаскан настолько, что вызывает протестную реакцию. Иванова не понимая этого, выпускает очередную книгу с фотографией Пастернака на переплете, и с названием "Пастернак и другие". То есть, Иванова даже не догадывается, что она тиражирует пошлость. Дело в том, что тонко чувствующий литературные обертоны человек такую книгу даже не раскроет... Под этот переплет можно разместить чистые страницы, или набить любую галиматью. Скажу еще точнее. Когда на книге написано, что автор - Пастернак, и называется она "Когда разгуляется", тогда читатель сразу идет к кассе и покупает Пастернака. Но не то происходит со слабеньким романом поэта "Доктор Живаго", который критики, подобные нашим персонажам, накрытым брэндом, как ни пытались раскрутить, так и не раскрутили. Саму же Иванову читатель (под читателем понимаю "нас мало избранных") покупать не будет по причине "примазавшейся к славе". А Иванова всю свою жизнь примазывалась к именам и к брэндам. Оттого речь ее несвязна, косноязычна и тороплива, как у торговки с барахолки, пытающейся поскорее сбыть с рук джинсы из мытищнских подвалов, опасающейся, что ее сейчас разоблачат. У Ивановой нет стиля, потому что она питается чужими соками, у нее нет вкуса, потому что без ярких брэндов она сразу распадается на молекулы, у нее нет имени, потому что прославляет такого строкогона за деньги, как Анатолий Рыбаков, изворотливого, трусливого (от страха за коммунистическое прошлое даже сбежавшего в Америку, хотя был, заметьте! - Лауреатом Сталинской премии!), да к тому же постоянно разжигавшего национальную вражду, как будто ему у нас кто-то не давал жить и постоянно преследовал.
Конечно, я понимаю, что новое всегда с трудом пробивает себе дорогу. Я сам всю жизнь работаю, как вол. А волы, как известно, только и делают литературу. Пробивается в писатели только тот, кто постоянно преодолевает препятствия, кто помнит о третьем законе Ньютона, что на каждое действие будет противодействие. А если в наше новое время, за эти свободные десять-пятнадцать лет кто-нибудь так и не пробился, не создал нового, то это означает лишь одно - крайнюю степень бездарности.
Как о ярком примере преодоления препятствий хочу сказать несколько слов об Ирине Прохоровой. Вот замечательный пример создания, как и в моем случае, брэнда с нуля. Ириной Прохоровой разработана и внедрена, как говаривали в СССР о делах рационализаторов и изобретателей, оригинальная литературоведческая концепция, которая утвердила себя под названием "Новое литературное обозрение". А я уже до того дожил, что готов приветствовать все новое, за одно то, что оно рождено после падения КПСС. К сожалению, этого нового - раз-два и обчелся. В "НЛО" литература предстает совершенно в ином свете, чем во времена однопартийной литературы, по-новому, я бы даже сказал, авангардно выглядят и система понятий, и логика рассуждений авторов журнала, и истоки их идей, и то, как они вписываются в общую картину художественной мысли последнего десятилетия. Хорошо, что Ирина Прохорова в своем "НЛО" делает акцент на содержании литературных произведений и на целостных образных системах - поэтических мирах писателей, то есть, что мне особенно мило, произведения рассматриваются в сложном развитии - от темы (идеи, замысла) до конкретного словесного воплощения текста. Свою позицию я открыто декларирую: я ни с красными, ни с белыми, поскольку сижу на облаке и деяния человеков наблюдаю с высоты, то есть, проще говоря, я нахожусь над схваткой, а за эту позицию в СССР не просто осуждали печатно, допустим, в реакционном журнале "Знамя", но и сажали. Примерно о том же говорит и Ирина Прохорова в одной из своих статей: "Очевидно, настает время пересмотреть и сами принципы разделения гуманитарной среды на "своих" и "чужих". Ситуация последних нескольких лет убедительно показывает, что перегородки, разделяющие эмпириков и теоретиков, традиционалистов и экспериментаторов, "чистых" и "нечистых" филологов, а также филологов и историков, филологов и философов, историков литературы и социологов и т.д., довольно условны и легко проницаемы".
Распространено мнение о том, что бессмертный гений посылается свыше не в награду за самоотвержение, труды и молитвы, а озаряет голову праздного гуляки. Я бы перефразировал эту мысль так: гуляка в силу галлюцинирующего (художественного) отношения к действительности становится гением. То есть я хочу сказать то, что гений отвязан от фактов, что ему чужда статистика и экономика, и даже филология (здесь я напрочь расхожусь и с Прохоровой, все-таки привязанной к фактам и потому возводящей литературу о литературе в науку), что писатель живет сказкой, художественной литературой, в которую входят и Библия, и "Мастер и Маргарита". Кто этого не понимает, тот исчезает с лица Земли бесследно. Еще скажу категоричнее: живет миф, а факт - умирает. Прекрасное окружает не всех и каждого, прекрасное окружает прежде всего писателя, предел зрения которого лежит в бесконечности, и он видит звездные туманности. Предел зрения наших персонажей из-под совковых брэндов ограничивается тем размахом руки, который необходим, чтобы палец нашел нужную строку с собственной фамилией в гонорарной ведомости.
Газета "Литературная Россия", 5 сентября 2003 года
Юрий Кувалдин Собрание сочинений в 10 томах Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 10, стр. 329.