Большой Сухаревский переулок спускался вниз к Цветному бульвару, до этого, на Трубной улице, сменив имя на Малый Сухаревский. Была очень холодная зима, воробьи замерзали прямо в воздухе и ледяными камнями падали на асфальт. Пожив в Москве без работы несколько месяцев, Серафимов, щуплый, остроносый, с глубоко и близко посаженными черными глазами, отчего походил на скворца, стал рано возвращаться в комнату в огромной коммуналке, которую уступил ему Лядов, приятель-москвич, с которым он познакомился на вступительных экзаменах, почти что у самой Сретенки, и ложился в кровать, укутавшись теплым одеялом. Батареи были чуть теплыми.
С наступлением ночи на улицах уже властвовал лютый мороз. Из подворотни дул резкий, свистящий, как паровоз, промозглый ветер, а с крыш шел такой гул и лязг, как будто разгружали листы железа, бросая их остервенело, как это любят делать пьяные грузчики, на мостовую. Даже обладатели шуб, съежившись и уткнувшись в воротники, спешили по обледеневшим улицам, чтобы поскорее укрыться в натопленных домах. Что уж говорить о Серафимове, который промерзал до костей в своем заношенном демисезонном пальтишке и в кепке! Даже на шапку-ушанку денег не было. И зачем он остался в Москве? Надо было ехать домой, в деревню, к матери. Нет! Он решил и на следующий год поступать в театральное училище. Вот вынь и положь, чтоб актером был Серафимов и точка!
Лядов поступил, учился, иногда забегал с бутылкой и сокурсницами, переночевывал и надолго исчезал. В первые дни Серафимову никак не удавалось уснуть. Он постоянно повторял стихотворение Мандельштама, которое приказал ему учить Лядов, чтобы на следующий год поступить:
Я не увижу знаменитой "Федры"
В старинном многоярусном театре...
Но к середине декабря Серафимов привык к тому, что в доме было холодно. И на этот раз, войдя в комнату, он тотчас же сбросил полуботинки, в которых ноги от мороза задеревенели, и нырнул в кровать. Часов пять-шесть он лежал без сна. Ему было довольно-таки тепло под ватным одеялом, и он следил, как оконные стекла постепенно затягивало, как тюлем, хрупкими морозными узорами ледяной красоты.
Поздно - часа три ночи. В комнате полутемно и тихо. Час назад здесь толпилось и болтало много народу - слышались магнитофон, пение, смех. Но теперь гости разошлись, в углу на полу выстроилась батарея бутылок из-под водки, из-под бормотухи, из-под шампанского, из-под четвертинок, из-под пива, а в неярком желтоватом свете лампы "полуночничают" Серафимов и несколько его приятелей. Один из собеседников выделяется - одет он каким-то мужичком из балета. Это сам Лядов. Розовая рубашка, золотой поясок, гребень на тесемочке. Впрочем, весь этот туалет был все тем же костюмом "стиляги", хотя и навыворот. И на "о", как Солоухин, Лядов произносит так же старательно. Лет ему немного - не больше восемнадцати, но он студент актерского факультета. Лицо простоватое, хотя он коренной москвич, милое, косит под Есенина. Идут разговоры о стихах, чтение стихов. Вот - Лядов нараспев читает. Талантливо, даже очень талантливо... если бы только не портила сусальная "народность", та же самая, что в гребешке и поясочке.
Иногда ночью набегают мимолетные виденья. Случается, что Серафимов видит ту девушку из аэропорта, когда он ожидал своего самолета на Москву. Лететь! В Москву! Учиться на артиста! Что может быть прекраснее? Еще раз он увидел девушку из аэропорта, когда брился жутко жужжащей бритвой "Спутник", глядя, как в зеркало, в прозрачную стену кафе. Девушка была за стеной. Она завтракала. Серафимов внимательно поглядывал на нее через собственное нечеткое отражение. Девушка едва заметно улыбнулась ему, а он, сам не зная почему, сделал над собой усилие и не улыбнулся, изображая из себя нечто абсолютно целеустремленное, прямолинейное, как рельсы из Владивостока в Москву, продолжая со всей тупой серьезностью свое несерьезное занятие. Тогда девушка поставила чашечку кофе на стол и рассмеялась. После этого лицо Серафимова сделалось совсем сердитым. Выбритым, чистеньким, но сердитым - взял и обиделся. А девушка по-детски как-то показала ему язык. Она, конечно, не могла ему не понравиться. У нее было лицо, как у всех красивых девочек 64-го года.
- Садитесь сюда, - сказала она с загадочной улыбкой, когда он с яичницей оглядывал почти пустое кафе, выбирая место.
И неожиданно для себя он сел к ней, как бы подчиняясь ее словам, и, садясь, в неловкости и оттого, что она наблюдала за ним, задел ногой непрочный современный столик, шатнул его, покраснел и молча сердито принялся за яичницу.
- А вы - с хлебом, - она пододвинула ему хлеб. Серафимов ел под ее взглядом, добрым и взрослым, хотя она была равной по годам, а может быть так, что она была моложе его. В кафе играла музыка, "Маленький цветок", такая пьеса для кларнета и эстрадного оркестра, но она, эта музыка, подходила сейчас к их состоянию. Девушка в такт музыке тихо прихлопывала ладонями, прижимала их к губам, а он ел яичницу вилкой, смотрел только в тарелку, головы не поднимал.
- Сейчас потанцевать бы, - сказала девушка очень просто.
- Рано еще, - сказал Серафимов, лишь бы что-нибудь сказать.
- Это не важно, не в этом дело.
- А ты что, улетаешь? - Серафимову хотелось, чтобы разговор не был уж совсем односторонним.
- Встречаю мужа.
- Ну да - мужа? - он не поверил.
- Мужа.
- У тебя муж есть? - спросил Серафимов.
- Угу.
- Счастливые, кого встречают.
- Женишься - и тебя будут встречать.
- Где уж тут жениться, когда все девушки уже разобраны, - сказал Серафимов.
- Ну что ты! Нас же в два раза больше.
- Это для утешения говорят. Утешают таких, как я, - Серафимов помолчал. - В общем, у вас все хорошо?
- Очень хорошо.
- Но ведь так не бывает, - серьезно сказал Серафимов.
- А вот бывает! - Она улыбнулась.
Улыбка у нее счастливая. Действительно счастливая.
- Надо подумать, - сказал Серафимов.
- А ты куда летишь?
- В Москву.
- Зачем?
- Как "зачем"? На артиста поступать. Больше в Москве делать нечего, - твердо сказал Серафимов.
Только что экспресс мчался по шоссе среди полей и деревьев. И вдруг, внезапно, за окном возникли огромные светлые корпуса новых зданий. Город как бы раздвинулся, это были его окраины, выстроенные совсем недавно, светлые, современные, сверкающие чистым стеклом. Серафимов сидел, прижавшись щекой к нагретому солнцем окну автобуса. А когда открыл глаза, то увидел, что Лядов-Есенин отчитался, сидит, наливает бормотуху по граненым стаканам. Тогда уж, засадив полный стакан черно-красной жидкости, читает стихи сам черноглазый Серафимов:
Я не увижу знаменитой "Федры"
В старинном многоярусном театре,
С прокопченной высокой галереи,
При свете оплывающих свечей.
И, равнодушен к суете актеров,
Сбирающих рукоплесканий жатву,
Я не услышу, обращенный к рампе,
Двойною рифмой оперенный стих:
- Как эти покрывала мне постылы...
Театр Расина! Мощная завеса
Нас отделяет от другого мира;
Глубокими морщинами волнуя,
Меж ним и нами занавес лежит.
Спадают с плеч классические шали,
Расплавленный страданьем крепнет голос,
И достигает скорбного закала
Негодованьем раскаленный слог...
Я опоздал на празднество Расина!
Вновь шелестят истлевшие афиши,
И слабо пахнет апельсинной коркой,
И словно из столетней летаргии
Очнувшийся сосед мне говорит;
- Измученный безумством Мельпомены,
Я в этой жизни жажду только мира;
Уйдем, покуда зрители-шакалы
На растерзанье Музы не пришли!
Когда бы грек увидел наши игры...
Дни шли за днями. Серафимов ложился и вставал, умывался и ходил, ел и говорил, оставался с собою одним в комнате. В эти минуты Серафимову слышно было, как по коридорам быстро проходили люди из комнаты в комнату и как ссохшиеся половицы скрипели у них под ногами. Скоро Серафимов почувствовал, что к нему в комнату сквозь щели в стене проникает теплый воздух. Рядом с Серафимовым в комнате справа жила какая-то молодая женщина с маленькой дочкой, и тепло от ее электрообогревателя проникало и к нему. До Серафимова доходил запах разогретого воздуха и вкуса горячей картошки. И он лежал, прислушиваясь, как они движутся по комнате, и представление о них, медленно складываясь, впечатывалось в сознание Серафимова. К полуночи он заснул, помня только, как в соседней комнате легко движется молодая женщина и как тихо и нежно говорит с матерью маленькая девочка. И спал он хорошо, вкусно, с добрым сном о родной стороне, когда неспешно вышли к реке, и пошли крутым берегом. Все время приходится с неясной тревогой посматривать на высокое небо. Медленно наползают с тревожного запада серые, рыхлые облачка. Падать - означает идти на за-пад, западать и падать. А восходить, подыматься, - значит идти на вос-ток, на вос-ход, восходить, чтобы в конце концов опять падать на запад. По широкому матовому зеркалу реки переливается, дрожит мелкая золотая зыбь. Когда налетит легкий ветерок, чеканный узор сусального золота не спеша растянется, как облако, вширь, и покроет всю речку. Когда стихнет, в зыбком, зубчатом зеркале, вздрагивая, колышется очень узкая ярко-зеленая полоска другого берега, за ней коричнево-черная пашня с красно-пегими пятнами двух женских фигур, почерневшая избушка за пашней и возле нее грациозный конь, похожий на вспышку молнии, - напряжен, вскинул голову и сейчас, взмахнув хвостом, ударит копытом. И в неподвижных белых облаках край низенького неба, молчаливого и грустного, а под ним две старые-старые могилы, два кургана с крутыми боками, - но такие, как в южных степях, - и черные зубцы растрепанных, кучерявых сосенок на них. И кроткая тишина над всем, таинственные чары вековой немоты и бездонного смирения... О, нежная, покоряющая грусть и безглагольная красота родной земли! Вошли - в бор. Облака все бегут, бегут. Наползут на солнце, закутают его, - и сразу станет кругом смутно-зелено, душная сырость липко обнимет со всех сторон. Выглянет солнышко - вдруг усмехнется все светло и радостно, блеснут серебром, загорятся длинными, колкими лучами лужи по дороге, заиграет мшистая зелень под соснами, и черные, толстые линейки протянутся от деревьев через просеку. Но вон там, впереди, уже закурилась влажная пыль, как сквозь сито просеянная. Бежит навстречу нам. Налетает... Дождь...
После этой ночи Серафимов стал приходить домой много раньше, чтобы, тепло укрывшись одеялом, лежать без сна и прислушиваться ко всему, что происходит в соседней комнате. Молодая женщина готовила ужин девочке и себе, а потом они обе садились за маленький стол у окошка и не спеша ужинали, смеясь и болтая. Девочке было около восьми лет, и когда они вдвоем смеялись и болтали, мать казалась ее сверстницей.
Холод в холодной комнате был не так нестерпим с тех пор, как Серафимов узнал их.
На исходе декабря Серафимов знал их обеих так, как будто он их видел своими глазами. Сквозь фанерную перегородку, заклеенную розовыми обоями, Серафимов слышал все, что они говорили и делали, и даже через фанеру видел и следил за каждым движением их рук, за выражением их лиц - минута за минутой, с часу на час. Молодая женщина, судя по всему, нигде не работала, она оставалась в комнате большую часть дня, выходя только утром на полчаса, чтобы проводить дочку в школу, и второй раз среди дня, чтобы привести ее домой. Все остальное время она сидела у окна, глядя на ту сторону переулка, и ждала того времени, когда ей, наконец, можно будет идти за дочкой в школу.
В доме жило много народу. Серафимову казалось, что весь этот народ был каким-то бессмысленным, куда-то постоянно спешил, сновал, уходил, возвращался, а в чем был смысл этого движения, никто Серафимову не объяснял. Все комнаты во всех этажах были заняты мужчинами и женщинами, которые приходили и уходили, но никто из них не подходил к двери Серафимова, и никто не подходил и к двери в соседнюю комнату, где жила молодая женщина. В выходные из какой-нибудь комнаты неслись звуки гармошки, или голос Руслановой с "Валенками", или голос Шульженко с "Синим платочком", или голос Бернеса с "Я люблю тебя жизнь"... А иногда слышались тяжелые мужские шаги, торопливо приближавшиеся по коридору, и молодая женщина вскакивала со своего стула возле окна и опрометью бежала к двери, прижималась к ней, придерживая ключ в замке, и прислушивалась к звуку мужских шагов. Когда они удалялись, она медленно брела обратно к окну и снова садилась на стул смотреть на ту сторону Большого Сухаревского переулка.
С каждым днем становилось все холоднее, но Серафимову было тепло лежать под одеялом и слушать шорохи, доносившиеся сквозь тонкую перегородку.
Только заметив, что она бежит к двери при каждом звуке тяжелых мужских шагов, Серафимов понял: что-то должно случиться. Серафимов не знал, что именно, но каждое утро, уходя из комнаты, он приостанавливался и несколько минут вслушивался, стоит ли она у двери или сидит у окна. Вечером, вернувшись к себе, Серафимов снова приникал ухом к холодной стене и слушал.
В этот вечер, простояв так более получаса, Серафимов опять почувствовал: что-то должно случиться, и тут, стоя на холоду, он в первый раз за всю свою жизнь подумал, как хорошо быть отцом. Серафимов не стал тушить свет, а забрался прямо в кровать, даже не сбросив ботинок. Насторожившись, он долго лежал, прислушиваясь к происходящему там, за стеной. Молодая женщина двигалась быстро и нервно, ее лицо было бледно и озабоченно. Сразу после ужина она уложила дочку в кровать и, не сказав ни слова, прошла к окну и застыла в ожидании. Она сидела молча, долгое время даже стул ни разу не скрипнул. Серафимов поднял голову с подушки, и скоро шея у него озябла и напряглась от неудобного положения.
Только в одиннадцать часов соседняя комната подала признаки жизни. За те три часа, что Серафимов пролежал в кровати, молодая женщина не двинулась со стула. А в одиннадцать она встала, выпила стакан воды и прикрыла дочку еще одним одеялом. Покончив с этим, она на минуту подошла к своему стулу, потом перенесла его и села у двери. Она сидела и ждала. Прошел еще час, как вдруг в коридоре по скрипучим половицам послышались тяжелые шаги. Серафимов и она слышали их приближение, и оба вскочили на ноги. Серафимов подбежал к стене, приложил ухо к фанерной перегородке и ждал, что будет дальше. Молодая женщина прижалась к двери, пальцы ее сжимали ключ. Она прислушивалась, затаив дыхание. Дочурка ее крепко спала.
Через несколько минут Серафимов почувствовал, как холод леденит ему руки и ноги. В тепле под одеялом Серафимов уже забыл, какой стоит холод, и кровь быстрее текла в нем, пока он тихо лежал, напряженно вслушиваясь во все звуки дома. Но теперь, стоя у стены в этой ледяной комнате и прижимаясь щекой и ухом к холодным розовым обоям, Серафимов весь дрожал.
К двери соседней комнаты приближались мужские шаги. Серафимов слышал, как дрожит женщина, как тяжелое прерывистое дыхание сотрясает ее тело, и Серафимов ждал, что она вот-вот вскрикнет.
Он стукнул в дверь только раз и подождал. Она не отпирала. Он взялся за ручку и потряс ее. Она изо всех сил придерживала дверь и крепко вцепилась в ключ прикипевшими к нему пальцами.
- Я знаю - ты здесь, Надя, - медленно сказал он. - Отопри, впусти меня.
Она не отвечала. Серафимов слышал сквозь тонкую перегородку, как она всем своим телом придерживает хрупкую дверь.
- Ну, так я сам войду! - сказал он.
И тотчас же что-то хрустнуло под его плечом, дверь не выдержала, и он ворвался в комнату. И тут женщина не издала ни звука. Она бросилась к кровати, прикрыла своим телом мирно спавшую девочку, отчаянно обхватив ее руками.
- Я пришел не для того, чтобы спорить, - сказал мужчина. - Я пришел, чтобы положить всему этому конец. Пусти меня к ней.
И тогда в первый раз за весь этот вечер Серафимов услышал ее голос. Она выпрямилась и стояла перед ним, заслоняя кровать. Серафимов прижимался щекой и ухом к холодной перегородке и ждал.
- Она моя не меньше, чем твоя. Ты не смеешь отнимать ее у меня!
- А ты разве не отняла ее у меня? Увезла танком. Теперь мой черед. Я ее отец.
- Слава! - взмолилась она. - Слава, прошу тебя...
- Молчи! - сказал он.
Он подошел к кровати и взял девочку на руки.
- Если ты унесешь ее, Слава, я тебя убью, - медленно сказала она. - Я это сделаю, Слава.
С девочкой на руках он подошел к двери и остановился. Он был совершенно спокоен, и сквозь тонкую перегородку не слышалось его дыхания, но женщина была в исступлении. Руки и ноги Серафимова окоченели, он не мог управлять даже мускулами своего языка. Женщина еще не плакала, но сквозь обои Серафимов слышал ее тяжелое дыхание и быстрые движения.
Он обернулся к ней.
- Что сделаешь? - спросил он.
- Я убью тебя, Слава.
Наступило молчание, короткое и полное. Он стоял у двери, девочка у него на руках медленно просыпалась, он ждал. Каждая секунда казалась часом.
- Меня ты не убьешь, - наконец сказал он. - Я сам с тобой разделаюсь, Надя.
Сквозь тонкую перегородку Серафимов слышал, как рука его мягко опустилась в кобуру и выскользнула из нее.
Когда он направил на нее пистолет, она вскрикнула. Он подождал, пока она не замолкла, а потом нажал спуск, почти не целясь, но, все же прищурив левый глаз, словно он брал ее на мушку. Прислонясь к розовым обоям, Серафимов какое-то время стоял, весь содрогаясь, ему казалось, что это он был отец, беспрепятственно позволивший похитить девочку. Стоял, весь дрожа от пронизывающего холода комнаты.
Раскаты выстрела оглушили, и не сразу прекратился звон в ушах. Серафимов услышал скрип двери и шаги. Он схватил бутылку из-под шампанского и выскочил в коридор. Широкоплечий милиционер с девочкой на руках шел навстречу. Серафимов размахнулся и даже подпрыгнул, обрушивая удар на голову милиционера. Во все стороны полетело разбитое стекло. Милиционер мгновенно рухнул на пол. Девочка пронзительно закричала. Серафимов метнулся в свою комнату, накинул пальто и выбежал из квартиры. Он стремительно шел, почти бежал в тапочках к Цветному бульвару, не оглядываясь. Перейдя бульвар, Серафимов нырнул в Колобовский переулок и вошел в первый попавшийся подъезд. Поднявшись на третий, последний этаж, Серафимов лег под горячую батарею и затих до утра. На другой день, босиком, он вошел в одну из аудиторий Школы-студии МХАТ, где было в самом разгаре занятие по сценической речи. Рыженькая девочка-студентка следом за полногрудой преподавательницей выполняла, активно открывая и закрывая рот, артикуляционные упражнения. Увидев вошедшего, она так с открытым ртом и застыла. А Серафимов, чувствуя себя в это мгновение Василием Ивановичем Качаловым, с порога, сильно размахивая руками, прочитал: