Сон был главной радостью Федора Павловича Фомичева, радостью, не сравнимой ни с чем, просто-таки земным раем. Ах, этот сон - не пробуждался бы вовсе, лишь бы спать, спать, спать и смотреть сны, а они - эти сны - так и шли один за другим. Но вот беда: приходилось открывать глаза и вставать, против воли открывать глаза, против всего своего существа, потому что это существо вдруг очень настойчиво давало о себе знать каким-то чудовищным бурлением в животе, какой-то даже противоестественной жадностью - мол, вставай и точка, далее спать не могу. Причина? Ну, каждому понятна эта причина: голод проснулся, не совсем, конечно, настоящий голод, а такой нормальный, присущий каждому голод, голодок, голодушечка, когда на завтрак-то поел, а обед часа на три-четыре проспал, вот он голодок и поднимает с постели, из-под ватного одеяла, с пуховых огромных подушек, на которых так любил отдыхать Федор Павлович и которые ему каждый год, летом, перетряхивала жена Нюра, перетряхивала, не выходя из квартиры, потому что сама последние три года не выходила даже на лавочку перед подъездом, ибо так располнела от своего сахарного диабета, что даже на кухню шла, придерживаясь за стены и со многими передышками.
Итак, Федор Павлович разлепил веки и как-то нервно сбросил с себя тяжелое ватное одеяло. Хотя на улице была середина мая, солнце припекало, а Федор Павлович все равно укрывался этим ватным одеялом и окна держал в своей каморке плотно закрытыми, даже заклеенными, поэтому в каморке (комнатой этот закуток из пяти квадратных метров назвать было трудно) обильно пахло потом, какой-то затхлостью, скорее всего от нательного белья (кальсон и рубашки), которое Федор Павлович не менял месяцами, а может быть, от портянок, которые Федор Павлович не желал менять ни на какие носки: как привык с детства к портянкам, так всю жизнь и прошел с ними: и в армии, и на войне, и после войны... Да и работать ему было сподручнее в сапогах, потому что всю жизнь Федор Павлович малярничал на стройке, а там, известное дело, сквозняки, а зимой батареи еще не включают, а ты кистью машешь в пустой квартире, вот в сапогах оно и лучше, ноги в тепле, а уж когда совсем похолодает, то Федор Павлович с удовольствием перелезает в валенки с галошами.
Сбросив с себя одеяло, Федор Павлович почувствовал какое-то трусливое и болезненное ощущение, которого стыдился вот уже вторую неделю, как съездил в Рязань и побывал там у сорокалетней сестры жены, Дуси. Еще не вставая с кровати, огромной и высокой никелированной кровати с блестящими шарами на стойках, Федор Павлович услышал из большой комнаты (относительно большой, потому что там было четырнадцать метров) стон Нюры. Плачущим голосом она извещала, что ей опять плохо. Федор Павлович матерно выругался про себя и с ненавистью подумал о жене как о пудовой гире, которая тянет его на дно. Подумал и тут же трусливо вздрогнул, поскольку шевельнулась в голове мыслишка, которая, как червячок в орех, залезла к нему в эту голову и сверлила ее все последние дни. Чтобы отогнать эту привязавшуюся мыслишку, Федор Павлович спросил, что там Нюре еще потребовалось, но в ответ через дверь услышал все тот же стон, такой противный, осточертевший Федору Павловичу стон. Он опять выругался про себя и сунул ноги в стоптанные тапочки; и, пока вставал, мыслишка так и полоснула по сердцу: а не придушить ли Нюрку прямо сейчас, сию же минуту? Но тут же эта мыслишка схлынула, и Федор Павлович задрожал, на какую-то минуту задрожал, а потом успокоился, взял себя в руки и посмотрел на широкий подоконник, на котором стояли коробки из-под молока, куда Федор Павлович насыпал земли и посадил помидоры, зернышки помидорные сунул в землю эту. Коробок было штук пятьдесят, и каждую осень Федор Павлович снимал прямо в своей каморке неплохой урожай помидоров.
В замызганных кальсонах и нательной рубахе Федор Павлович вышел в большую комнату, где стояли сервант с позвякивавшими стеклами, когда мимо него проходили, кровать, на которой в позе умирающей лежала двухсоткилограммовая Нюра, диван, купленный в 1952 году, круглый стол образца 1956 года, а на стене над диваном висел коврик самодельной работы с вышитыми крестиками лебедями. На столе лежала газета "Труд", сложенная так, чтобы была видна телевизионная программа. Эта газета "Труд" была единственной в доме принадлежностью для чтения: ни книг, ни журналов отродясь у Федора Павловича не бывало, ибо читал он плохо, по слогам, окончив когда-то в деревне два класса, а Нюра вообще ни читать, ни писать не умела и всегда, к месту и не к месту, говорила, что она неграмотная. Сам же Федор Павлович, по сравнению с ней, считал себя грамотным и письма в Рязань писал с большим подъемом аршинными буквами с множеством орфографических ошибок, которые, разумеется, сам не замечал, и без знаков препинания. В газете же "Труд" он читал лишь столбец на последней странице, который был составлен из коротеньких заметок о разных небывалых случаях, например о рыбах под десять кило, которых ловили на крючок для плотвы, или о долгожителях, которые проживали по сто лет... Читал он этот столбец долго, вдумчиво, самое интересное зачитывал вслух Нюре, но та ничего не понимала, а потом пересказывал прочитанное мужикам во дворе... Еще он в этой газете любил читать про всякие льготы участникам войны, что напрямую касалось его, и про пенсионные дела, что также его касалось.
Выйдя в большую комнату, Федор Павлович с отвращением посмотрел на Нюру и опять про себя выругался: она лежала с открытым ртом и закрытыми глазами, толстое лицо ее было красно и в поту. Нюра стонала. Федор Павлович, матерясь, сходил на кухню, принес чашку холодного чая и таблетки. Молча и нервно сунул несколько таблеток в открытый рот Нюры и поднес к ее губам чашку. Нюра шумно отхлебнула чаю и, проглотив таблетки, облегченно, не открывая глаз, вздохнула. Федор Павлович почесал под рубахой живот, зевнул и побрел на кухню. Он прокипятил кастрюлю щей, налил себе полную эмалированную миску, отрезал три огромных ломтя черного хлеба, взял большую деревянную ложку, сел на самодельный табурет к столу и принялся хлебать, чавкать и втягивать в себя сопли. Да, именно так ел Федор Павлович, и вместе с ним вряд ли кто мог выдержать этот обед. Съев миску и тщательно облизав ложку, Федор Павлович рыгнул, посмотрел в окно на линию железной дороги, подумал и налил еще целую миску, но не доел ее, вылил остаток в кастрюлю, вновь прокипятил щи, а затем уж, потягиваясь, пошел в свой закуток одеваться на вечернюю прогулку. Он натянул на себя армейские брюки-галифе, намотал на ноги портянки и сунул ноги в хромовые сапоги. Потоптался перед зеркалом у шкафа, надел байковую рубашку, полосатый пиджак с загнутыми трубочкой большими лацканами, на одном из которых был привинчен орден Красной Звезды. На лысую голову надел армейскую фуражку без кокарды, прихватил дерматиновую сумку и пошел на улицу.
Вечерний обход магазинов начался с булочной, где он купил буханку черного и два батона. Потом шел вдоль линии железной дороги к гастроному, а мыслишка эта, как червячок в орешке, так и прыгала в голове его, так и выскакивала. Федор Павлович вздрагивал, оглядывался, уж не слышит ли кто этих его мыслишек, и почему-то в это время видел Дусю, ее моложавое тело, ее огромные груди, которые так понравилось целовать Федору Павловичу. Увидев в воображении Дусю, он весь напрягся, даже остановился, и сладкая слюна наполнила рот. Федор Павлович улыбнулся, сдвинул фуражку на затылок и как-то осторожно сплюнул на обочину, не на асфальт, а на землю, как культурный гражданин. С Дусей все сладилось как-то само собой: ну, приехал в Рязань, ну, пришел к ней, выпили бутылку, он ей руку на ляжку положил, а потом уж и в постель легли. Утром как ни в чем не бывало поехал в деревню к другой сестре Нюры, к Марусе, за салом, за которым, собственно, Нюра и посылала Федора Павловича. Федор Павлович шел вдоль линии железной дороги и сам дивился себе: это в семьдесят лет он такой молодец, такой способный на любовь! Дуська, вспомнил с усмешкой Федор Павлович, так и визжала, стерва! А хороша баба, хороша, подумал Федор Павлович перед самым гастрономом, возле которого стояла длиннющая очередь в винный отдел. Увидев эту очередь, Федор Павлович поколебался и уже решил пройти мимо, как его из первых рядов этой очереди окликнул Митька, работавший когда-то вместе с Федором Павловичем на стройке, окликнул и предложил выпить на двоих. Федор Павлович снял фуражку, смахнул пот с лысины и подумал, что выпить-то оно даже лучше будет, не так страшно будет, и с этой мыслью Федор Павлович достал мятую пятерку из "пистона".
Взяв бутылку белой, с Митькой, беззубым и небритым, зашли в гастроном, где Федор Павлович купил колбасы, сыру и сливочного масла. Пока шли к кустам у линии железной дороги, Федор Павлович все бубнил наставительно Митьке о том, что уж очень хорошо жить в Москве - тут тебе и колбаса, и масло, и молоко "кажный божий день", не то, что в проклятой деревне, где ничего нет и где нужно задарма "ишачить" с утра до ночи. Митька соглашался и тут же начинал что-то плести про свою деревню, в которой-то всего два дома осталось, а остальные "сбегли, кто куды". Митька, заметил Федор Павлович, был уже под мухой. Они спустились к линии, сели на молоденькую травку под кустик. Митька достал из своей сумки стакан, а Федор Павлович разложил на обрывке бумаги довески колбасы и сыра. Налили, выпили. Прошел, содрогая землю и подвывая гудком, скорый из Ленинграда. Провожая его взглядом, Федор Павлович опять стал развивать мысли о преимуществах жизни в Москве. Митька медленно жевал "закус" и согласно кивал. Вдруг Федор Павлович переменил тему и спросил, а что, ежели жена, Нюрка, помрет, сможет ли он прописать к себе иногороднюю бабу. Митька спросил о жене, плоха ли очень? Федор Павлович посопел носом и ответил, что, мол, на ладан дышит. Митька сказал, что должны прописать бабу, коли Федор Павлович с ней по всем правилам распишется. Это-то дело сам Федор Павлович знал, и спросил он не в том смысле, а в том, что у него на площади прописаны оба сына, а не выписывались они потому, что, когда жили в бараке, сам Федор Павлович им не велел выписываться, потому как не дали бы ему отдельную квартиру эту. Митька задумался.
Визгливо проскочила электричка, и под ее визг Федор Павлович налил по второй. Выпили. Настроение у Федора Павловича заметно улучшилось, и он сказал, что у него отличные сыновья, во всем его слушаются, а дочь, Зинка, еще лучше, но она уж лет двадцать назад выписалась, уж у нее у самой отдельная квартира, только вот два сына ее не хотят никак жениться. А что им жениться, если у них в старом доме теперь отдельная квартира, муж Зинки выхлопотал от завода, они там сначала комнату имели, рассказывал Федор Павлович Митьке, потом, когда первый внучок появился, им вторую комнату отдали за выездом жилички, и вот недавно там у них последняя соседка, старуха, померла, ну, муж Зинки, молодец, проворный такой, выхлопотал, бумаг разных от завода насобирал, что он и член профсоюза, что там эти, как их уж, "зобритения" имеет. Митька, захмелевший совсем, поддержал, что у него тоже свояк "зобритает" по разным металлам и что тоже, мол, квартиру "за энто дело дали". После некоторого молчания Митька вдруг сказал, что нехорошо при живой жене "об энтом деле" говорить. Федор Павлович улыбнулся, да и отшутился, мол, он об этом "пластинку завел" просто-таки на всякий случай и сослался на то, что жизнь длинная и что наперед надо кое-что предугадывать, а то, случись что, так в дураках и останешься. На это Митька согласился. Затем, по последней, выпил Митька, а после него Федор Павлович "поправил усы".
Попрощавшись с приятелем, Федор Павлович, не ощущая уже ни волнения, ни страха, обогнул огромный красный дом и вышел на шоссе. На противоположной стороне находился универмаг, и Федор Павлович решил заглянуть в него, просто так. Пока спускался в подземный переход, вспомнил о своей стальной коробочке. Лет эдак десять назад он попросил сварщика сварить ему из листовой стали эту коробочку со щелочкой, то есть просто-напросто копилку. Федор Павлович до самого последнего времени продолжал халтурить, иначе говоря, красить кому что требуется. В районе его знали как старательного маляра и приглашали делать ремонт. Но теперь малярных работ не так много требовалось: окна побелить, двери покрасить, кухню, батареи и трубы; а так все больше обои клеить. В этой клейке обоев Федор Павлович уж очень был ловок - за день тридцатиметровую комнату мог один без подручных оклеить. Тут вся хитрость в подготовительной работе: кромку с одного боку обоев срезать, в размер подогнать, да чтоб цветочки рисунка совпадали. Потом клею наварить как следует и по стопе обоев длинной кистью мазать, чтобы не нагибаться, а то поясницу ломить начнет. Так вот, пока спускался в подземный переход, стал Федор Павлович прикидывать: сколько же денег у него в копилке накопилось? Десять лет она у него? Десять. "Кажный" месяц червонцев по пять, а то и больше в нее засовывал? Засовывал. Стало быть, нужно, по меньшей мере, прикидывал Федор Павлович, пятьдесят помножить на десять лет. Сколько же это будет? Пятьсот рублей, быстро сосчитал Федор Павлович, выходя из подземного перехода к универмагу. И тут же остановился: что-то уж очень мало денег получалось. Как же так? И тут Федор Павлович ударил себя по затылку: деньги-то он на месяца не перемножил! Итак, сначала: пятьдесят рублей нужно помножить на двенадцать месяцев. Получится шестьсот рубчиков! И эти шестьсот на десять годков? Шесть тысяч! Федор Павлович блаженно улыбнулся и проговорил про себя, что это минимум. Ведь совал-то он не только десятки, в иной раз и четвертные опускал, а однажды, вспомнил Федор Павлович, сотню сунул! Стало быть, "тыщенок" десять должно быть. Но тут же Федор Павлович как-то внутренне себя одернул: лучше по меньшему считать, а то губы раскатаешь, а там, глядишь, и шести не будет.
Удовлетворенно вздохнув, Федор Павлович зашел в универмаг и, не собираясь ничего покупать, начал осмотр товаров с отдела тканей. Прощупав все висевшие на стендах материалы, Федор Павлович, так и эдак перекатывая в мозгу знакомую мыслишку, перешел в отдел посуды. Ему бросилась в глаза большая, с золотым узором, фарфоровая кружка за восемнадцать рублей. А что, если купить ее для Нюрки, зловеще подумал Федор Павлович и тут же осуществил эту идею: взял да и купил, достал четвертную бумажку из паспорта, который носил всегда при себе, подошел к кассе и так это небрежно сказал: "Мине осьнадцать рублёв за бокал". Получил в отделе эту кружку, завернутую молоденькой продавщицей в фирменную бумагу, да и пошел себе, крутя мыслишку в голове, перекручивая ее на все лады. По этой стороне дошел до перекрестка, выпил в квасной палатке, постояв в очереди минут пять, кружку кваса, утер рукой губы и на зеленый сигнал светофора перешел на свою сторону.
Поднявшись к своей отдельной малогабаритной квартире и отперев дверь, Федор Павлович увидел Нюру, сидящую на сундуке в тесной прихожей. Когда Нюре становилось легче, она всегда выползала на этот сундук, а уж с него до уборной - два шага. Федор Павлович зло взглянул на нее и спросил, была ли она там - он кивнул на дверь уборной - или не была? Нюра простонала, мол, еще не добралась. Федор Павлович повесил фуражку на крюк, поставил сумку у стены, подхватил жену и помог ей втиснуться в узкую уборную, при этом Федор Павлович матерился про себя что есть мочи. Тут бы все сразу сделать, думал попутно он, а она взяла да встала. Вода прошумела в уборной, и следом донесся стонущий голос Нюры: "Федька, вынь мине отсель". Скрипя последними зубами, Федор Павлович выволок жену из туалета и усадил на сундук. Мутные глаза Нюры смотрели, казалось, на Федора Павловича, но как-то будто мимо него, так что даже Федор Павлович оглянулся: нет ли кого сзади, вздрогнул, прежде чем оглянуться, но, оглянувшись, разумеется, никого не обнаружил. Нюра простонала, чтобы он отвел ее в комнату к телевизору. Она, видите ли, посмотреть маленько желает. Федор Павлович с каким-то небывалым отвращением подхватил эту тушу и перетащил ее к телевизору на диван.
Экран телевизора засветился, а Федор Павлович, перебарывая себя, чтобы тут же не прибить Нюрку, вышел в прихожую, достал из сумки кружку, развернул бумагу и, успокаиваясь, полюбовался золотом. Затем, прикинувшись добреньким, принес кружку в комнату и поставил на стол перед женой, сказав, что это он ей подарок купил, а то она, мол, питье любит пить, а та, старая, чашка ей мала. Нюра как-то бессмысленно улыбнулась и что-то в знак благодарности простонала. Федор Павлович матернулся про себя и пошел в свой закуток снимать сапоги. Переобувшись в тапочки на босу ногу (в квартире, никогда не проветриваемой, было очень жарко), пошел с сумкой в кухню раскладывать продукты в старенький холодильник "Север". Раскладывал, а сам все думал, как бы она поскорее отсмотрелась телевизор (он знал, что больше получаса она никогда его не смотрела), да и легла. Но прежде нужно было как следует накормить ее ужином. Он размотал шерстяной платок с кастрюли, в которой была сваренная им еще в шесть утра (вставал Федор Павлович в пять утра, а ложился в девять вечера) гречневая каша, затем поставил на плиту разогреваться гуляш. Когда гуляш закипел, Федор Павлович навалил полную миску гречки и залил ее этим кипящим гуляшом, в котором куски мяса были с кулак величиной. "Живем, чтоб поесть как следоват!" - частенько восклицал Федор Павлович.
Разглядев перед собою миску с едой, жена как бы вся преобразилась, взгляд ее принял осмысленное выражение, она поспешно схватила деревянную ложку и принялась быстро и жадно глотать пищу, которая действовала на нее, как наркотик. Минуты за три съев всю миску, она попросила Федора Павловича перевести ее на кровать, что Федор Павлович быстро и с удовольствием исполнил. Только она легла, как сразу же захрапела. Федор Павлович с дрожью выключил телевизор, схватил со стола миску и ложку и удалился на кухню. А мыслишка так и буравила мозг, так и буравила. Федор Павлович стоял у раковины, мыл посуду и думал нервно, как все это он проделает, как это все у него получится. Хмель благотворно действовал на его психику. Разумеется, Федор Павлович нервничал, трусливо поглядывая по сторонам, но не так уж очень нервничал, как если бы был трезвым. Из комнаты слышался храп Нюры, но Федор Павлович знал, что минут через двадцать она очнется и попросит чаю, поэтому он вскипятил чайник, принес из комнаты новую кружку и, когда чайник вскипел, налил ей чаю и стал ждать, сидя на табурете за столом на кухне, когда Нюра позывно простонет. Федору Павловичу самому ужасно захотелось спать, он даже опустил голову на руки и чуть было не заснул, как до него донесся голос жены: "Федька, где ты, чаю!"
Как доброжелательная медсестра, Федор Павлович исполнил требуемое: напоил больную чаем, после чего она уж заснула крепко. Он вошел в свою комнатку и стал осматривать поочередно свои подушки: их на кровати, очень широкой, было четыре штуки. Остановившись на самой большой, обхватив ее и прижав к груди, Федор Павлович бросил взгляд на настенные часы: было десять минут десятого. "Рановато", - подумал Федор Павлович и так, с подушкой, направился на кухню. Подушку положил на стул, где стояла кастрюля с гречкой, вновь завернутая в платок. Федор Павлович сел на табурет, но тут же встал и нервно заходил по кухне. Спать уже не хотелось. "Рановато, - повторил Федор Павлович про себя и добавил: - К утру остынет". Тогда он решил вот что, сделать: завести будильник на три часа ночи и тогда уж, проснувшись, все и осуществить.
Раздевшись, он лег, закрыл глаза и увидел Дусю: ах, как она была хороша! Не спалось. Федор Павлович провел ладонью по щеке, почувствовал подросшую за день щетину и решил пойти в ванную побриться, а то потом и времени на это дело не будет, подумал он, вставая и нащупывая босыми ногами тапочки. Горячая вода успокаивала. Федор Павлович намыливал щеки и смотрел на себя в старое деревенское зеркало: помнится, рамку, резную, делал сосед, и вся-то изба у соседа была резная. Теперь, правда, рамка вся была изъедена червячками или жучками, вся в точечках, но по-прежнему очень нравилась Федору Павловичу. Побрившись, Федор Павлович как следует умылся и поодеколонился "Шипром".
И тут Федор Павлович задумался: а вдруг да все откроется, вдруг да догадаются, вдруг да... "К черту!" - прошептал Федор Павлович, прошел в свою каморку, завел будильник и лег. Некоторое время Федор Павлович ворочался, затем, как-то особенно удобно подложив ладони под голову, задремал. И увидел он Дусю, увидел, как она через голову снимает платье, а под платьем ничего нет, и Федор Павлович хочет броситься к ней, но его кто-то не пускает, обхватили его чьи-то руки и не пускают. И видит Федор Павлович самого себя как бы со стороны, видит себя маленьким мальчиком, а его держит пастух дядя Семен. И вроде как стоят они в хлеву, а Дуся, сняв платье, оказалась лохматой козой. Пастух дядя Семен что-то шепчет Федору Павловичу на ухо, обдает его горячим своим дыханием, а Федор Павлович никак не может понять, что же тот ему шепчет. И вдруг, когда Дуся сдернула со своего козлиного тела платье, на весь хлев раздался звонок. Пастух дядя Семен выпустил Федора Павловича из объятий и бросился к двери открывать. Федор же Павлович протянул руки к Дусе, а та вдруг стала превращаться в корову, и вымя с пальцами сосков мягко прижалось к лицу Федора Павловича. Он уже стал задыхаться в этом вымени, а звонок все звенел. Пастух же дядя Семен никак не мог справиться с замком. Тогда Федор Павлович оттолкнул от себя вымя... и проснулся. Звонок будильника делал последние обороты. Федор Павлович ударил по кнопке и будильник замолчал.
Первым делом Федор Павлович сходил умыться холодной водой. Затем, вздрагивая и страшась самого себя, принес с кухни подушку, подошел к кровати жены, примерился и с этой подушкой упал на закрытые глаза и открытый рот, упал всем весом и лежал так полчаса, не меньше, лежал, ничего не чувствуя и ничего не страшась, как бы во сне или в каком-то невероятном припадке смелости. Потом Федор Павлович встал вместе с подушкой и, не оборачиваясь, пошел в свой закуток, бросил подушку под другую подушку, лег, укрылся с головой ватным одеялом и, как бесчувственное животное, заснул и проспал до начала седьмого утра.
Одевшись, он вышел на улицу и позвонил из телефона-автомата в "скорую". Минут двадцать сидел у подъезда на лавочке в ожидании. Наконец машина подъехала, и Федор Павлович с врачом и медсестрой поднялся в квартиру. Федор Павлович для верности включил верхний свет, хотя на улице уже было довольно-таки светло. Врач только взглянул на труп, даже не прикоснулся, сел к столу и написал справку: мол, так и так, тяжело болела, при этом всякие болезни, со слов Федора Павловича, перечислил, да и написал заключение: кровоизлияние в мозг. Когда врач это вслух произнес, только тогда Федор Павлович осмелился, дрожа, взглянуть на Нюру: лицо ее было очень красное, но уже чужое, тихое. И Федор Павлович понял, что уже не будет стонов, не будет ничего, что так раздражало его последние годы, и с этими мыслями он вдруг пуще прежнего задрожал и в голос зарыдал.
Врач кивнул медсестре и та дала понюхать овдовевшему нашатыря.
Старший сын Федора Павловича Фомичева - Алексей Федорович - весь день, когда у Федора Павловича был червячок в орешке в голове, находился в "походе". Сначала, в восемь утра, он подошел к магазину "на горке", чтобы подыскать клиента. Клиентом этим мог быть любой человек, который не знает, как купить бутылку ранним утром. Алексей Федорович мог и сам бы купить бутылку, но в том-то и состоял весь фокус, что без клиента он этого сделать не мог: в карманах не было ни копейки. Все было пропито подчистую и занять было негде. И так всем задолжал. В доме ничего не осталось, что бы можно было продать. Жена закрывала свою комнату на два замка, да и так бы он не позарился на ее добро. Это уж последнее дело. Алексей Федорович стоял у магазина и поджидал клиента. Тут же стояли ханыги, но вперед Алексея Федоровича они никогда не полезут. Однако с каждым из них Алексей Федорович любезно по приходе раскланялся и ему тем же отвечали, даже с неким подхалимажем, ибо ценили Фомичева за его пробивной характер и еще за то, что он лихо сходился с любым человеком, причем делал это ненавязчиво и даже с известным тактом, и что особенно умиляло ханыг - Алексей Федорович никогда не матерился. Эта черта в него как бы уж вросла, въелась. По-видимому, с тех пор, как он был мастером производственного обучения в строительном ПТУ. До армии кончил техникум, после армии устроился в это ПТУ, где жена, Светка, работала секретаршей.
Со Светкой он познакомился на танцах и на третью неделю знакомства подали заявление в загс. Поженились. Светка жила с матерью и бабкой. Бабка умерла через полгода после их свадьбы, а мать Светки спустя четыре года. Все бы было хорошо, но Светка сразу рожать не захотела, поступала в институт, и Алексей Федорович пошел ей навстречу: разрешил сделать аборт. Но так ей это дело сделали, что рожать она теперь не могла. Алексей Федорович, конечно, хотел иметь детей, даже порывался сначала разводиться, но уж очень ему нравилась Светка, и он так и не развелся. Двадцатый год живет с ней. А чего разводиться? - спрашивал он себя. - Девок на стороне навалом!
Беда теперь заключалась в другом: Алексей Федорович вот уже полгода был безработным. Иногда встанет утром, посмотрит в окно - люди на работу бегут, и так ему горько сделается, так завидно, что они работают, что даже слезы на глазах появляются. Соберется уж идти устраиваться, а тут какой-нибудь ханыга навстречу, мол, давай! Алексей Федорович подумает-подумает, махнет рукой да и скажет: "Давай!" И понеслось! Главное же вот что обидно Алексею Федоровичу: ведь работа отличная была - начальник службы снабжения, - но потерял! Как? Очень просто: какая-то собака вагон украла! Был же вагон, под погрузку готовой продукции подали, но утром кинулись - нет вагона! Директор кричит, мол, ищи вагон! Все обыскали, нет нигде. Алексей Федорович и говорит директору, что, быть может, этот вагон уже во Владивостоке, что же за ним бежать прикажете? А директор ему, мол, и прикажу! Скандал. Тут еще кадровик, щучья морда такая, вмешался, гундосит, что, мол, до работы не допускаю, не допускаю, пока этот вагон не будет стоять здесь, и тычет пальцем себе под ноги. А сам, паразит, стоит на асфальте. Ему Алексей Федорович говорит, что, мол, вагоны по асфальту не ездят, что, мол, они только по рельсам бегают, а эта щучья морда продолжает тыкать себя под ноги и разоряется, чтобы вагон был тут - и все!
Трудовая книжка там осталась, жалко. Хотя у Алексея Федоровича есть вторая, но там пропуск лет десять. Надо бы как-то прикрыть. С ребятами уже говорил на эту тему, из кооператива одного, обещали закрыть: шлепнут пару печатей - и готово дело. Но они закроют последних два года, до этого-то кооперативов не было! Надо думать, надо думать, что делать. А тут, в это утро, не до дум, башка раскалывается, тошнота подпирает, руки трясутся: ведь полгода сплошная пьянка. Алексей Федорович как-то поежился, но тут же улыбнулся, завидя поднимающегося по лестнице к магазину клиента. Алексей Федорович сразу же понял, что это клиент: хорошо одет, но лицо бледное и тело как-то все вздрагивает. Алексей Федорович перекрыл путь клиенту на верху лестницы, а тот и сам ему пошел в руки: мол, так и так, всю ночь гудели, голова не своя, и спрашивает: нельзя ли чего достать? Отчего же нельзя, тут же улыбается Алексей Федорович и хочет уже взять из рук клиента двадцатипятирублевую бумажку, но тот крепко сжимает ее в руках и не отдает. Говорит, чтобы вместе пошли, а то, однажды, он так дал - и ждал час вхолостую.
Алексей Федорович даже оскорбился этим замечанием, потупил взор. Подошедший ханыга, слышавший эту недоверительную сентенцию, сказал, что Алексею Федоровичу можно доверять как самому себе. Клиент брезгливо взглянул на небритую, с синяком под глазом физиономию подошедшего и упрямо повторил, что он хотел бы вместе с Алексеем Федоровичем пойти. В другой бы раз Алексей Федорович культурно послал этого клиента куда подальше, но тут было не до раздумий: нужно было срочно поправлять голову, а то сердце как-то перебойно стало стучать. Вместе с клиентом Алексей Федорович зашел в магазин и хотел уж вести его в подсобку, но передумал, решив прежде попробовать через мясника Кольку. В очереди за мясом навыстраивалось множество старух. Алексей Федорович зашел спереди, из-за чего старухи возбужденно закричали и замахали на него руками, думая, по-видимому, что он станет без очереди брать мясо, но Алексей Федорович успокоил их, сказав, что он лишь пару слов другу-продавцу скажет. Тут появился и сам продавец с тяжелым лотком мяса в руках. По очереди пробежал оживленный говорок. Алексей Федорович моргнул Кольке и задал лаконичный вопрос из одного слова: есть? Колька тут же в свою очередь спросил: сколько? Этот же вопрос переадресовал Алексей Федорович клиенту, стоявшему чуть поодаль, у прилавка кондитерского отдела. Клиент подошел и спросил: а почем? Пятнашка, ответил Алексей Федорович едва слышно. Тогда клиент полез в карман и присовокупил к двадцатипятирублевой бумажке пятерку и сказал: две.
Мясник кивнул головой в знак того, чтобы Алексей Федорович зашел в подсобку. Когда бутылки утонули а карманах Алексея Федоровича и когда они с клиентом вышли на улицу, Алексей Федорович деликатно спросил, сколько клиент желает налить ему за работу, на что тот без раздумий ответил, что с удовольствием тут же где-нибудь у магазина разопьет с ним одну бутылку. Алексей Федорович удовлетворенно потер руки, и солнечный свет этого майского утра показался ему очень ласковым. Завернули за угол, прошли во двор магазина, к ящикам, в одном из которых Алексей Федорович тут же нашел стакан. Налили, выпили. У клиента в кармане оказались две шоколадные конфеты, которыми и закусили. Поговорили о том, о сем, еще раз налили - выпили и разбежались: клиент домой, а Алексей Федорович, почувствовавший некоторое облегчение во всем организме, - к дверям магазина. Он стоял у лестницы, прислонившись к ограждению, и задумчивым взглядом обводил прохожих. На нем были трикотажные спортивные брюки с двумя белыми полосами по бокам, синяя шелковая футболка с такими же полосами вдоль рукавов, на ногах - почти что новые кроссовки. Изредка Алексей Федорович приглаживал коротко стриженые волосы от затылка ко лбу, волосы светло-русые, редкие, да он и стригся коротко для того, чтобы не облысеть. И вот эти-то волосы, счесанные наперед, заканчивающиеся небольшой остроугольной челкой над тонким, несколько орлиным носом, делали Алексея Федоровича похожим на Наполеона. И фигура-то у него была наполеоновская: среднего роста, в меру упитанности, с небольшим животиком.
Постояв некоторое время у ограждения, обменявшись репликами с ханыгами, Алексей Федорович походил туда-сюда вдоль витрин магазина. Походка у него была какая-то раскачивающаяся, неспешная: так ходят мастера спорта по футболу, знающие себе цену и не бегающие, как мальчишки, за каждым шальным мячом, так они идут от ворот противника после забитого ими же гола к центру поля, для пущей важности с ленцой поворачивая голову то направо, то налево. Точно так ходил Алексей Федорович, потому что он сам был кандидатом в мастера спорта и когда-то, в юности, играл за дубль "Торпедо".
Издали еще Алексей Федорович разглядел идущего на "горку" Олега Павловича, соседа с третьего этажа, который работал в автосервисе на окружной дороге. Когда Олег Павлович подошел, то по его бледности, небритости, помятости, бегающим глазам можно было легко догадаться, что он мучается с похмелья. Постояв у магазина минут десять, не больше, Олег Павлович не выдержал и предложил идти с "горки" "вниз", к стадиону "Медик". Да и Алексею Федоровичу надоело уже здесь околачиваться. Пошли. Проходя мимо высокой башни, в которой находилась пивная в застекленном помещении, переглянулись. Олег Павлович пошарил в карманах и нашел тридцать четыре копейки медью. Перед входом в пивную стояли, сидели, ругались, кричали многочисленные посетители. Из-за отсутствия достаточного количества кружек пили из банок, бидонов, кастрюль, молочных бутылок. Лица красные, многие с синяками и ссадинами ("асфальтовая болезнь"), небритые. Протиснувшись в помещение, Алексей Федорович сразу услышал многочисленные приветствия, обращенные к нему. Он поприветствовал всех знакомых энергичным взмахом руки и у первого же попавшегося попросил любезно одолжить ему шесть копеек, чтобы взять две кружки. Тут же эти шесть копеек были сысканы и без очереди налиты для Алексея Федоровича обе кружки.
За одним из столов играли в шахматы. Алексей Федорович мигнул Олегу Павловичу и прошел, вернее, протиснулся сквозь горячие тела к играющим. Играли по трояку. Алексею Федоровичу тут же уступили место сыграть с каким-то очкастым зазнайкой, который до этого всех подряд обыгрывал и скопил уже достаточную сумму. Алексей Федорович выиграл сначала одну, потом вторую, потом третью, потом четвертую партии. Прошло полтора часа. Очкастый смущенно развел руки в стороны и сказал, что поиграл бы еще, но на работу нужно бежать.
Олег Павлович, несколько повеселевший, потому что тут же в пивной успел одолжить у кого-то сто граммов водки, весело смотрел на то, как Алексей Федорович выглаживает на столе мятые рубли и трешки и бережно убирает их в карман. Вышли из пивной, солнце ударило в глаза, направились "вниз", к стадиону. Шли, весело переговариваясь, а пришли - помрачнели. У Клавки в подсобке был только коньяк за 15 р. 80 к. Не хватало трех рублей. Клавка, смеясь, говорила, что она бы и без трех рублей дала бутылку Алексею Федоровичу, если бы он не был ей должен двадцать пять рублей. Пришлось стоять и у этого магазинчика в ожидании клиента. Пять, десять минут прошло - никого, одни ханыги, да все так любезно подходят к Алексею Федоровичу, да руку жмут, а он ко всем так это приветливо, с вопросиком, мол, "салды-балды?", те в ответ, смеясь и утвердительно: "салды-балды!" Пока эти "салды-балды" говорились, лицо Алексея Федоровича просияло: он увидел идущего к магазину старого приятеля - Феликса Евгеньевича Заводовского. Вот так удача? Интеллигентнейший Феликс Евгеньевич! Аккуратно выбритый, в белом костюме, при галстучке, в белых туфлях... и кружевной платочек из нагрудного кармана пиджака торчит! Ай да жизнь, умеет же повернуться хорошим боком! Тут уж не выдержал Алексей Федорович, тут уж он вскричал своим несколько сипловатым и высоким голосом:
- Господин-товарищ-барин! Сколько лет, сколько зим! Куда, откуда и зачем?
Феликс Евгеньевич щелкнул каблуками, расставил руки в стороны и обнял Алексея Федоровича как брата. Это объятие еще больше воодушевило Алексея Федоровича, и он поцеловал Феликса Евгеньевича в щеку. Затем, обернувшись к Олегу Павловичу, который в это время улыбался их встрече, бросил:
- Прошу любить и жаловать - русский дворянин Заводовский Феликс Евгеньевич!
Феликс Евгеньевич расцепил объятья и протянул руку Олегу Павловичу, потом деликатно отвел Алексея Федоровича в сторону и сказал, что хотел бы взять несколько бутылочек коньяку, поскольку у него в квартире сидит гость и с нетерпением дожидается быстрой поправки. Он бы сам, Феликс Евгеньевич, мог бы попросить в подсобке, но ему могут и не дать, а уж Алексею Федоровичу обязательно дадут. На это Алексей Федорович усмехнулся, сказав, что у него самого не хватает какой-то трешки на бутылку, а то бы он тут уж не стоял, но вот эта самая трешка удержала его у магазинчика до этой встречи с ним, Феликсом Евгеньевичем. Вот такой незначительный случай, а сколько решает! Схватил бы бутылку, ушел и не встретил друга! Тут же Феликс Евгеньевич достал из внутреннего кармана своего белоснежного пиджака кожаный бумажник и извлек из него несколько бумажек. Алексей Федорович удивленно уставился на эти бумажки, не просто даже удивленно, а как-то оторопело и спросил, мол, что это за бумажки? Феликс Евгеньевич непринужденно рассмеялся и сказал, что не в то отделение бумажника попал, что это всего-навсего доллары, а рубли у него в другом отделении, и тут же эти самые доллары вернулись на место, а из другого отделения бумажника, из толстой пачечки, была выдернута сотенная наша бумажка. У Алексея Федоровича холодок приятного предчувствия отдыха пробежал по спине. И он тут же, чтобы все порешить сразу, сказал, что должен Клавке двадцать пять рублей. Феликс Евгеньевич благородно разрешил вернуть долг из этой суммы и протянул извлеченную из кармана шелковую сумку для бутылок.
Тут же покупка была совершена, сумка вручена Феликсу Евгеньевичу, а одна бутылка утонула в кармане спортивных брюк Алексея Федоровича. Но ему не хотелось расставаться с Феликсом Евгеньевичем, хотелось пойти с ним. Да тут и сам Феликс Евгеньевич предложил Алексею Федоровичу зайти к нему, но мешал Олег Павлович, который нетерпеливо ожидал выпивки. Тут же решили понемножку выпить в лесочке. Первые зеленые листочки, первая молоденькая травка. На сучке орешника - стакан. Феликс Евгеньевич выпил с донышка, и Алексей Федорович столько же, а Олег Павлович засадил стакан и минут через пятнадцать, пока говорили о весне, о цветении, о травах, закачался и упал под дерево. Подняли, повели, довели, открыли его ключами квартиру и уложили на диван. Алексей Федорович удовлетворенно вздохнул, а Феликс Евгеньевич, когда спускались по лестнице, сделал замечание Алексею Федоровичу, чтобы не пил с разными ханыгами. Алексей Федорович погрустнел и, пока шли к дому Феликса Евгеньевича, рассказал ему о своем незавидном положении безработного, об украденном вагоне, о том, что с завистью по утрам смотрит на идущих на работу людей. Феликс Евгеньевич со всем вниманием выслушал рассказ и посоветовал: первое - завязать, второе - устроиться на работу. Алексей Федорович возразил, что, де-мол, легко сказать - устроиться, а куда? И про трудкнижку рассказал.
Феликс Евгеньевич на минуту остановился, подумал, что-то вспоминая, и сказал, что у него есть одна знакомая кадровичка в НИИ и что он с нею переговорит, да что там откладывать - сейчас же, по приходе домой, он ей позвонит. Сердце радостно екнуло в груди Алексея Федоровича, ему тут же захотелось обнять Феликса Евгеньевича, но он сдержался. Он шел и думал о том, что в жизни нужно держаться за хороших, интеллигентных людей, а всякую рвань гнать от себя взашей. Он стал вспоминать, когда же познакомился с Феликсом Евгеньевичем, и вспомнил, что то было лет десять назад и... опять у гастронома "на горке", правда, не утром, а вечером, после закрытия. Тогда Феликс Евгеньевич подошел к нему, потому что Алексей Федорович кому-то уже бутылку вынес, и попросил сделать для него то же самое. Алексей Федорович вынес, а Феликс Евгеньевич потащил его к себе домой. Вот и разговорились, вот и подружились. Какая-то странная сила толкала, тянула Алексея Федоровича к интеллигентным людям. Здесь, в районе, у него таких интеллигентных знакомых было много, но он их как бы стеснялся, никогда к ним просто так не приходил, не досаждал и не занимал у них денег, разве уж они сами как-то незаметно давали во время выпивок, а все эти интеллигентные знакомые любили выпить, но не так, разумеется, как всякие ханыги, а культурно, за столом, с хорошей закуской, под приятный и содержательный разговор. Изредка им хотелось ранним утром похмелиться, и тогда уж они без Алексея Федоровича прожить не могли, самим-то им совесть не позволяла входить в контакт с мясниками да с кладовщицами, вот и звонили по телефону Алексею Федоровичу или у магазина встречали, а он уж это взятие бутылок в любое время дня и ночи исполнял на счет "раз!"
Возникает вопрос: почему все эти мясники, кладовщики так хорошо относились к Алексею Федоровичу? Да потому, что он был очень общительным и искренним человеком и еще обладал каким-то фантастическим чутьем - где и что можно достать. Для одного ПТУ, в котором преподавал когда-то, черт-те чего только не достал: и пару токарных станков, и компьютер, и облицовочную плитку, и паркет, и краску... А уж когда снабженцем работал, и рассказывать нечего - просто-таки заваливал разными материалами и товарами... Если б не этот треклятый вагон! А уж тут, в районе, его знали во всех магазинах: продавщицам из книжного доставал колбасу финскую, колбасницам - книги, шляпницам - кофемолки, кофе - молочницам, молочницам - кофточки, кофточницам - сантехнику и т. д. и т. п. Одним словом, Алексей Федорович был мастером бартерных сделок. И при встрече с ним каждый не забывал спросить, может ли он достать то-то и то-то, и почти что всегда получал утвердительный ответ. Причем всегда с доброжелательной улыбкой. Нет ничего невозможного. Наполеон!
Пришли к белой девятиэтажке Заводовского. Он набрал код пропускного устройства в подъезде, и они направились к лифту. Эту дверь Феликс Евгеньевич, дверь лифта, открывал и закрывал всегда с каким-то почтением, тихо, совсем неслышно, как бы опасаясь побеспокоить соседей, и это очень нравилось Алексею Федоровичу. И сам Алексей Федорович, когда где-нибудь пользовался подобным лифтом, всегда тихо закрывал дверь. Он любил перенимать хорошие манеры. Одной из лучших его манер, как уже говорилось, было отсутствие матерщины в речи. Лифт в доме Заводовского был устроен так, что останавливался между этажами. И чтобы попасть на шестой этаж, где жил Заводовский, нужно было нажать "пятую" или "шестую" кнопку, что он и предложил сделать на выбор Алексею Федоровичу. Тот нажал "пятую". Вышли из лифта, и сам Алексей Федорович бесшумно закрыл дверь. Поднялись по лестнице и прошли к квартире 43. Дверь была открыта. В комнате у стола стоял элегантный мужчина с веревочкой в руках, а на конце веревочки был привязан бумажный бантик. За этим бантиком бегали и прыгали сиамская кошка и ее котенок: черно-бурый, в белых носочках. Мужчина так заигрался с ними, что не заметил вошедших.
Феликс Евгеньевич представил Алексея Федоровича гостю. Тот, не выпуская из рук веревочку, протянул свободную руку и отрекомендовался:
- Бахрак Александр Самойлович!
- Американец, - добавил Феликс Евгеньевич, выставляя на стол, уже сервированный закусками, коньяк.
Алексей Федорович смущенно оглядывал квартиру. Хотя ему многое здесь было знакомо, но кое-что появилось и новое, например, на стенах прибавилось картин. Алексей Федорович принялся рассматривать один пейзаж. Феликс Евгеньевич, заметив это, пояснил:
- Это художника Подлужного... По-моему, замечательная вещица!
Алексей Федорович согласился и перевел свой взгляд на другую картину, затем принялся оглядывать книжные полки. Он отметил про себя, что книг у Заводовского стало значительно больше, чем прежде. Почти что год он не виделся с Зааодовским.
Сели за стол. У Бахрака глаза были красноватые. Он с удовольствием выпил первую рюмочку и, не закусывая, повторил. Закусив баночным балыком, на который положил дольку посахаренного лимона, он сказал:
- Вчера так здорово посидели в ресторане, что до сих пор голова чужая...
Алексей Федорович со всем вниманием смотрел на нового знакомого, в знак понимания кивал головой и не спеша намазывал на белый хлеб с маслом черную икру. Разве может сравниться это застолье с ханыжничаньем у магазина! Аппетит у Алексея Федоровича разыгрался. Вслед за бутербродом с икрой он проглотил пару ломтей балыка, затем прихватил вилкой несколько маслинок.
- Мы только вчера из Нью-Йорка, - пояснил для Алексея Федоровича Заводовский. - Прилетели уставшие и решили поужинать прямо в аэропорту. Так поужинали, что Александр Самойлович не в состоянии был попасть в гостиницу! В четвертом часу утра на такси попали ко мне.
- Вы были в Нью-Йорке?! - с оттенком недоумения спросил Алексей Федорович у Заводовского.
- Да, дорогой Алексей Федорович, а вы разве не знали? Надо было бы позвонить, жена всегда вечерами дома.
- Неудобно вас беспокоить, - сказал Алексей Федорович, придвигая к себе мисочку с салатом из крабов.
- Что ж тут неудобного? Я уж полгода как ушел из своего НИИ и вот теперь вместе с Александром Самойловичем работаю в одном американо-советском совместном предприятии... Да! Самому не верится, - проговорил Феликс Евгеньевич и налил всем коньяку.
- И кем же вы там? - спросил Алексей Федорович.
- Александр Самойлович - президент, а я - генеральный директор, - сказал Феликс Евгеньевич и добавил: - А не поставить ли нам пластинку?
Бахрак блаженно откинулся к спинке стула, закурил и в этот момент к нему на колени запрыгнул котенок. Бахрак ласково погладил его и сказал:
- Да, ты мне обещал дать послушать Агафонова.
Феликс Евгеньевич включил проигрыватель, поставил пластинку, зазвучала гитара и полилась чудесная цыганская песня. Бахрак поднял котенка над головой, встал и принялся с ним танцевать. Под ногами у него вертелась кошка, глядела вверх на своего котенка и зазывно мяукала, а котенок молчаливо крутил головой и, казалось, что он улыбался. Пока Бахрак танцевал, Алексей Федорович напомнил Заводовскому, что тот обещал позвонить знакомой кадровичке. Вышли в соседнюю комнату, где стоял телефон. Феликс Евгеньевич тут же дозвонился, объяснил суть дела, и, как понял Алексей Федорович, на том конце дали согласие помочь, но с одним каким-то условием. Когда Феликс Евгеньевич положил трубку, то это условие прояснилось: за две печати - сто рублей.
Алексей Федорович засмущался, когда Феликс Евгеньевич полез в бумажник и протянул ему сотню, а затем и еще двадцатипятирублевую бумажку на такси, чтобы сейчас же ехать к этой кадровичке. Алексей Федорович выпил рюмочку на дорожку и побежал вниз. У метро взял первую подвернувшуюся машину, заехал домой за трудовой книжкой и через пятнадцать минут был у нового застекленного корпуса НИИ проблем автоматики, на первом же этаже отыскал дверь с табличкой "Начальник отдела кадров Сименс Берта Рудольфовна", постучал и вошел. Кадровичка предложила ему сесть, полезла в сейф, достала какую-то амбарную книгу, взяла из рук Алексея Федоровича трудовую книжку, полистала и спросила, мол, кем у них Алексей Федорович работал, на что тот без запинки ответил: снабженцем. Запись была совершена, печати поставлены, сто рублей вручены.
Счастливый Алексей Федорович выбежал на улицу, сел в машину и не знал, как отблагодарить Феликса Евгеньевича. Заметив цветочный киоск, он попросил шофера остановиться и купил целую охапку тюльпанов: и для Феликса Евгеньевича, и для его жены. Когда Алексей Федорович вошел в квартиру, то услышал, что все еще звучит Агафонов.
- Третий раз ставим, - сказал Феликс Евгеньевич, - и все Александр Самойлович наслушаться не может. А ты, Алексей Федорович, джентльмен! - добавил Феликс Евгеньевич, принимая тюльпаны. - Какие великолепные цветы, не правда ли, Александр Самойлович?!
- Прелестно, прелестно! - ответил Бахрак, неизвестно что имея в виду, то ли Агафонова, то ли тюльпаны. На сей раз на коленях его сидел не только котенок, но и сама мамаша, а Бахрак в каком-то умилении их поглаживал.
Алексей Федорович с удовольствием сел к столу и, когда Заводовский всем налил, произнес тост за процветание американо-советского совместного предприятия. Александр Самойлович взглянул на часы и сказал, что как бы им не забыть к пяти часам подъехать к китайскому кафе, где назначена деловая встреча. Феликс Евгеньевич успокоил его, сказав, что до пяти еще далеко, и взглянул на Алексея Федоровича, добавив, что он не даст им прозевать время. Алексей Федорович был польщен этим доверием, и теперь то и дело бросал взгляд на настенные часы; свои, электронные, он как-то пропил по надобности.
Феликс Евгеньевич принялся развивать мысли о конвергенции, но его перебил Александр Самойлович и попросил еще раз повторить Агафонова. Феликс Евгеньевич пожал плечами, но спорить не стал и вновь поставил пластинку.
- А в Москве где ваша фирма размещается? - спросил Алексей Федорович у Феликса Евгеньевича.
- Пока арендуем номер в гостинице, - сказал тот, оглядывая свои картины. - С нуля начали. Даже машины своей пока нет. Приходится на такси ездить. Мы в самом начале пути.
- И штаты у вас все заполнены? - вдруг вклинил Алексей Федорович вопрос.
Бахрак вперил в него свой взгляд и стал внимательно рассматривать. Наконец он сказал:
- Кого-то вы мне сильно напоминаете...
- Нет, штаты у нас плавающие, - сказал Феликс Евгеньевич. - Кто нам необходим, того и возьмем. Сами этот вопрос, без проволочек, решаем. Мы же не государственная контора!
- Кого же вы, Алексей Федорович, мне напоминаете? - продолжал Бахрак, поглаживая кошек.
- А может, меня, Феликс Евгеньевич, возьмете, а? Снабженцем, а?
Феликс Евгеньевич какими-то новыми глазами уставился на него.
- А что?! - сказал он.
- Я что хочешь вам достану! - воодушевился Алексей Федорович.
- Ну, дай Бог памяти, - талдычил свое Бахрак, - кого же вы напоминаете? - и неотрывно смотрел на Алексея Федоровича.
- Вагон кирпича достанешь? - довольно резко спросил Феликс Евгеньевич.
- Достану! - не моргнув глазом, сказал Алексей Федорович, хотя по части кирпича он еще ни разу не работал. Но тут же он вспомнил прораба Пашку, который жил в красном доме и который строил теперь здание института на пустыре за кинотеатром.
- Точно достанешь? - удивился столь бодрому ответу Феликс Евгеньевич.
- Достану! - резюмировал Алексей Федорович и прихлопнул ладонью по столу.
- Ну, кого же вы мне напоминаете? Кого? - в который раз задался вопросом Бахрак и встал. Кошки слетели с его колен под стол и принялись возиться между собой.
Феликс Евгеньевич тоже поднялся из-за стола и сказал:
- Вот достанешь, тогда сразу же тебя оформлю...
- Ну, это надо письмо мне написать, на бланке, - сказал Алексей Федорович, - мол, так и так, просим выделить сто тысяч штук кирпича...
- Так это десять вагонов! - удивленно воскликнул Феликс Евгеньевич. - В вагон, кажется, входит только десять тысяч?
- Десять, - подтвердил Алексей Федорович, хотя, честно, не знал, сколько в него входит, ибо, как уже было сказано, кирпичом не занимался. Подумав, он спросил: - А для чего вам кирпич?
- Кого же вы мне, все-таки, напоминаете? - в который раз спросил Бахрак, пританцовывая под пение Агафонова.
- Мы с Александром Самойловичем участочек земли купили под Москвой, для загородного офиса... А кирпич - на фундамент. Страшно дефицитная вещь оказался этот кирпич... Да теперь все в дефиците. Брус, доски, шифер... Что ни возьми - все в дефиците, все фондировано, все Госпланом расписано! Страна протянутых рук: дайте, дайте, дайте! Все что-то просят! Бабки у подъезда сидят, кроют кооператоров, а я им однажды сказал: чем крыть кого-то, взяли бы да и открыли свой кооператив, пироги пекли бы, носки вязали... А они мне: а разве, сынок, можно? Ну, что тут говорить... Дисквалифицированное население!
Феликс Евгеньевич пошел на кухню и принес на огромном блюде запеченную в духовке индейку. Тут же налили, выпили и принялись разрезать ее.
- Так когда же ты сможешь достать кирпич? - спросил Феликс Евгеньевич, работая ножом и вилкой над розоватым куском индюшатины.
- На следующей неделе сделаю! - сказал, как отрезал, Алексей Федорович и принялся, подражая Феликсу Евгеньевичу работать ножом и вилкой над своим куском. А ведь сначала хотел схватить его руками.
- Хорошие все-таки у меня картины! - обводя стены глазами, сказал Феликс Евгеньевич.
- Прелестные! - сказал Бахрак и вновь взглянул на Алексея Федоровича. - Кого же вы мне в самом-то деле напоминаете?!
- А утюги с самоварами вам не нужны? - спросил вдруг Алексей Федорович.
Тут уж оживился Бахрак и сразу же сказал:
- Нужны! У нас палатка в гостинице здесь, в Москве есть. Для товарооборота нужны, на валюту нужны. А самовары и в Нью-Йорке нужны! Сколько вы можете достать? Как часто вы сможете доставать?
Алексей Федорович взял салфетку и, промокнув губы, ответил:
- Хоть миллион самоваров и утюгов! Каждый месяц! На постоянные поставки поставлю!
Тут уж Алексей Федорович знал, что говорит: и на заводе самоваров, и на заводе утюгов у него были свои люди. Однажды он выручил универмаг, что рядом с пивной находится, четыре трайлера пригнал им для выполнения квартального плана. После чего директриса отвалила в знак благодарности дубленку Светке-жене.
Между тем время приблизилось к четырем часам, и Алексей Федорович напомнил, что встреча в китайском кафе начинается в пять. Феликс Евгеньевич переглянулся с Бахраком и сказал:
- А не взять ли нам тебя с собой, Алексей Федорович?
- Конечно, взять, обязательно, господин-товарищ-барин! - сам решил он этот вопрос.
- Тогда, раз ты все умеешь доставать, - сказал Феликс Евгеньевич с благообразной улыбкой, - гони машину к подъезду!
- Слушаюсь, господин-товарищ-барин! - отчеканил Алексей Федорович и помчался к метро, на "плешку" за машиной.
Там уже дежурил Косой, и первая черная "Волга" (Алексей Федорович заказал именно такую машину) была его.
Феликс Евгеньевич успел переодеться в черный, в полосочку вечерний костюм. Бахрак, садясь в машину, в сотый, наверное, раз спросил:
Феликс Евгеньевич, садясь на переднее сиденье, обернулся, окинул взором Алексея Федоровича и подтвердил:
- Да похож. Даже очень похож! Машина тронулась. Развалившись на заднем сиденье и опустив стекло, Бахрак сказал:
- Да, я вижу, Алексей Федорович, что вы умеете доставать то, что нужно!
Мимо трех вокзалов пролетели по Красносельской и остановились у неприметного домика. Позвонили, дверь открыл самый настоящий китаец, чему Алексей Федорович очень удивился. Стол был накрыт за ширмой, в полумраке. Неярко горели разноцветные, с павлинами, фонарики. Стол был необычный, с вертящейся круглой столешницей.
Сели. Только Алексей Федорович принялся открывать бутылку водки, как к столу подошел невысокий черноволосый, с ровным пробором человек лет сорока и представился:
- Виталий Семенович!
- Виталька! - вскричал Бахрак и принялся лобызать пришедшего. - Десять лет не виделись! Я же впервые в Москве после разлуки!
Виталию Семеновичу предложили лучшее место, и пошел под водочку и китайские деликатесы разговор о компьютерах, о земельных участках под гостиницы в Крыму и на Кавказе, и о слиянии капитала, и о процентах, и о налогах, и о бартерных сделках, и о конвертируемости рубля, и о третьих странах, где совместное предприятие предполагало размещать свои заказы и реализовывать продукцию, и об обменах туристскими группами, и о фрахте авиалайнеров, и о грузопотоках по воде, и еще бог весть о чем.
Алексей Федорович завороженно слушал, изредка вставляя, что можно достать, а что трудно, и наливал в рюмки. Наконец, когда сам Бахрак воскликнул: "Наливай!", наливать было нечего. Подозвали официанта, а тот отвечает, что водка в кафе кончилась. А на часах уже десятый, все магазины закрыты.
- Доставай, Алексей Федорович! - сказал Феликс Евгеньевич и протянул ему сотню.
Алексей Федорович выскочил на улицу. Район был незнакомый, но схема действий - та же, что и везде: магазин, подсобка, черный ход. На всякий случай - у таксистов. Тут же какая-то женщина и подсказала, где магазин. Покрутившись у витрин и никого не высмотрев, Алексей Федорович нырнул со двора, дверь была открыта. По узкому коридорчику, где пахло селедкой, прошел на свет, в комнату, а там очень полная торгашка деньги считает.
- Вам кого, товарищ?
- Вас, только вас! - воскликнул приветливо Алексей Федорович - и всю правду на стол, мол, сидят в кафе с американцами, дела миллиардные прокручивают, а у несчастных китайцев водка кончилась. И сотню на стол.
По пятнашке уступила торгашка три бутылки.
- Вот это класс! - воскликнул Бахрак, увидев бутылки. - За пятнадцать минут все дело обделал! Класс!
И опять разговор про то про се. Очень интересный разговор, но Алексей Федорович уже захмелел и начал терять нить этого разговора. Потом он бегал за машиной, потом завозили Бахрака в гостиницу, потом ехали с Заводовским. Потом у его дома машину отпустили, потом Алексей Федорович поплелся домой. На "плешке" его кто-то окликнул, оказалось Пашка-прораб. Алексей Федорович ему про кирпич, а тот говорит, что со стройки взять не сможет. Алексей Федорович огорчился, даже совсем нахмурился, тогда Пашка-прораб налил ему сто граммов и Алексей Федорович выпил. А не надо было пить. Он пожал руку Пашке-прорабу и пошел в сторону дома, но перед самым кинотеатром, решив срезать угол по газону, упал в клумбу с цветами и проспал мертвым сном до самого рассвета. Очнулся, не понимая, где он. Только аромат цветов так и бьет в нос, так и бьет. Поднялся Алексей Федорович из клумбы и поплелся домой. Разделся, лег. А утром его жена Светка в бок толкает, и глаза у нее испуганные-преиспуганные, и дрожащим голосом говорит, что, мол, отец к телефону зовет.
Подошел Алексей Федорович к телефону и услышал из отцовских уст, что мать его, Анна Николаевна, умерла час назад.
Дочь Федора Павловича Фомичева - Зинаида Федоровна - вышла замуж в восемнадцать лет за тридцатилетнего токаря-инструментальщика. Тогда Зинаида Федоровна училась в химическом техникуме, но, забеременев, бросила со второго курса. После декрета пошла работать в химлабораторию на завод к мужу. С мужем она познакомилась в клубе завода, куда с новыми подругами ходила довольно часто на танцы, не ради самих танцев, но чтобы именно с кем-нибудь познакомиться, потому что с шестнадцати лет уже мечтала о муже, о семье, о детях.
Однажды, на праздник, в этом же клубе она увидела на сцене участника художественной самодеятельности, солиста самодеятельного хора - будущего мужа, - певшего "Коробочку", и самой Зинаиде Федоровне захотелось быть самодеятельной артисткой - и голосок у нее был, правда, визгливый, но для народных песен в самый раз. После этого самодеятельного концерта были танцы, и солист пригласил ее на танец, и она очень волновалась, поскольку солист - будущий муж - казался очень степенным, достигшим известности в "ящике", и лысина придавала ему еще больший вес в глазах юной Зинаиды Федоровны, которая во время вальса вся как бы трепетала. В перерыве между танцами Николай (так звали солиста) наливал в буфете в тонкие стаканы портвейн "Три семерки" и потчевал Зинаиду Федоровну бутербродами с сыром и конфетами. А потом массовик объявил какой-то конкурс, и Николай плясал, скинув пиджак, вприсядку, одновременно выкрикивая бойкие частушки. Вспотевший, он плясал и все время смотрел на Зинаиду Федоровну, а затем протянул к ней руки, призывая выйти в круг, и она вышла, и затопала каблучками, и тоже закричала визгливо частушками, которые с младых ногтей слышала от матери и от ее деревенских родственников и без которых (частушек) не обходился ни один праздник.
Миновало то время, и вот теперь справили Николаю шестидесятилетие, подарили от завода самовар, а Зинаида Федоровна и не хотела совсем отмечать этот день рождения мужа, потому что уже третий год они лаялись между собой, как собаки, без всяких на то видимых причин. Хотя, если подумать, причины можно было отыскать. Ну, например, Зинаиде Федоровне не нравилось, что Николай жил теперь в отдельной комнате (это после того, как старуха-соседка умерла и он выхлопотал от завода эту комнату, то есть всю квартиру теперь записали на Николая). Николай приходил со смены и прямичком шел в свою комнату, даже вешалку там, паразит, себе приделал за шкафом. И телевизор, старенький, себе поставил там. Вот придет с завода, ляжет на диван и давай смотреть свой телевизор. А Зинаида Федоровна готовь! Руки обламываются готовить на этих оглоедов! Трое мужиков! Мало того, что Николай нырял в свою комнату, он еще изнутри запирался. Однажды, в порыве ненависти к нему, Зинаида Федоровна чуть не сожгла его дверь: плеснула керосинчику на половичок и спичку поднесла. Правда, в тот момент она была под сильной мухой.
В лаборатории у нее спирту было видимо-невидимо! С подругами настаивали разведенный и на лимончике, и на клюковке, и на каком-нибудь варенье. И так Зинаида Федоровна пристрастилась к этим напиткам, что через день бывала (мягко скажем) пьяненькой. Эдак едет с работы в хорошем расположении духа, весело ей, а приезжает домой - Николай уже закрылся! Хотя и работали они в одном "ящике", а на работу и с работы вместе не ездили. Зинаида Федоровна говорила ему, мол, нечего мне позориться: с таким стариком ездить! И матери всегда в последнее время говорила, что стариком стал Николай, а мать отвечала, что, мол, никто ее не гнал за него, мол, сама выбрала себе, да и дети теперь. Эти дети шлялись где-то целыми днями (одному двадцать пять, другому шестнадцать), приходили поздно, да и под хмельком. Старший нигде не работал, бросил завод (он там слесарем был), одно время ящики разгружал в магазине. Зинаида Федоровна кричала на него, а он бурчал, что трудовая книжка у него в одной фирме лежит, и что за это (то, что она там лежит) ему платят пятьдесят рублей. Младшего выгнали из школы, вернее, не перевели в девятый класс, сунули аттестат за восьмилетку и иди, гуляй, куда душе заблагорассудится. Ну, тут уж Зинаида Федоровна не растерялась, взяла его за шкирку и отвела в заводское ПТУ учиться на шлифовщика, а он там дружков себе нашел! Уже пару раз вызывали в милицию.
Зинаида Федоровна к матери приезжала поплакаться, но чем могла помочь больная мать. Лежит на кровати или сидит на сундуке в прихожей и вздыхает со слезами на глазах. Зинаида Федоровна ее более или менее в порядок приводила: подстрижет "кружочком", оботрет всю влажным полотенцем (мать уж не могла в ванну залезть). А раз в полгода сострочит ей Зинаида Федоровна платье-мешок: прошьет тряпку с двух сторон и сверху - вырез для головы, вот тебе и платье!
Сама же Зинаида Федоровна следила за собой, как ей казалось, самым тщательным образом: завивка на голове каждую неделю, раз в месяц - новое платье, или юбка, или костюмчик, или брючки, или туфли, или сапоги. Сама все достает, с Николая в зарплату все до копеечки выскребет, да со своей получкой сложит, вот вам и навар. От природы русая, она с восемнадцати лет стала белой, вытравила волосы и травила их регулярно, и шестимесячную завивку делала: вся в кудряшках! Лицо круглое, деревенское, но "выкрашено" косметикой до неузнаваемости под городское! Посмотрит на себя в "зергило", как она сама говорила, научившись так произносить это слово, да и многие другие слова, от отца-матери, и воскликнет с чувством, что, мол, какая она красивая!
Спала Зинаида Федоровна на трех маленьких подушечках-думках, чтобы только под щеку они приходились, а кудряшки прически как бы на весу оставались, чтобы эта прическа не портилась. Вообще к себе и к вещам Зинаида Федоровна относилась чрезвычайно бережно. И очень любила вещи. Как только поженились с Николаем, сразу же купили полированный шкаф. Этот шкаф был давней мечтою, и она осуществилась. Затем купили широкую деревянную кровать. А уж потом - цветной телевизор, когда они стали появляться. Этот цветной телевизор сделался тоже причиной многих скандалов, потому что Зинаида Федоровна не давала его никому смотреть, ну разве что на полчаса включит, да и гасит. А как же, ведь испортиться может. Николай и дети возмущались, мол, его для того и купили, чтобы смотреть, а Зинаида Федоровна гасит и все! Ей - слово, она в ответ десять, и все слова вылетают из ее рта визгливые, скандальные, и при этом вся Зинаида Федоровна трясется. Тогда и купил Николай подержанный черно-белый "Рекорд" и назло жене включал его каждый день на целый вечер!
Но что особенно любила Зинаида Федоровна, так это застолья. Даже не сами застолья, а предпраздничную суету. На голове у нее к этому времени целый дом кудряшек, упрятанных под шелковую косынку для придания кудряшкам формы. На кухне все кипит, шипит, варится-парится. Холодец, заливное. А за неделю до этого с Николаем каждый день несут в дом добытые с боем продукты. Там ножки для холодца достали, там горбушу, там селедку... Дня три Зинаида Федоровна в каком-то экстазе готовит, готовит и готовит. А в сам праздник - ящик водки, все пьяные, пляшут, кричат песни, перемешают-попортят все закуски-блюда, кто-то падает головой в заливное, кто-то опрокидывает на пол винегрет, кто-то гасит окурок в салате... Эх! Однова живем! Да, можно сказать, именно подобное воскликнет пьяная Зинаида Федоровна, завизжит: "Меня милый обнимал днем на сеновале!", - топнет каблучком импортных туфель - и пошла пляска! Тут уж все пьяные гости в круг, кто-то, пытаясь пойти вприсядку, падает и укатывается под кровать и дурным голосом вопит оттуда: "Бродяга Байкал переехал..." А Николаю, как бывшему солисту самодеятельности заводского клуба, хочется успокоить всех, рассадить, чтобы самому спеть. С трудом он это проделывает, предварительно выпив стакан и поплясав как следует, и когда все усаживаются за столом, заводит "Коробочку" (так он называет эту песню). Но едва Николай успевает в тишине пропеть: "Располным-полна моя коробочка", - как (кто в лес, кто по дрова) въезжают в песню пьяные надрывные голоса: "Есть в ней ситец и парча!" Николай злится, замолкает и принимается закусывать, а уж его никто и не помнит, песня сама гремит, звенит, визжит: "Пожалей, душа-моя зазнобушка, молодецкого плеча!" И особенно громко вопит своим сипатым голосов "брательник" Зинаиды Федоровны - Алексей Федорович, да не просто вопит, а вскакивает на стул ногами, раздирает рубашку на груди, так что пуговицы сыплются в закуски, и, как на пожаре кричат "караул!", воет: "Цены сам платил немалые, не торгуйся, не скупись: подставляй-ка губы алые, ближе к милому садись!" Когда все, наконец, замолкают, так как слов до конца песни никто не знает, и Зинаида Федоровна кричит, подняв рюмку, что пора выпить, вот в этот тихий момент из-под кровати слышится голос забытого: "Рыбацкую лодку берет..."
Все смеются.
На другой день Зинаида Федоровна с утра до вечер приводит дом в порядок, изредка проглатывая рюмочку-другую. Николай же, чтобы не мешать, уходит в пивную, что находится возле кладбища. Через час-другой он приходит домой повеселевшим, миролюбиво обменивается впечатлениями с Зинаидой Федоровной, кое в чем ей помогает, а уж затем укладывается отдыхать. Проспав до вечера, встает, ужинает и опять ложится, чтобы проснуться на работу в полшестого утра. От дома до работы полчаса езды на трамвае. В шесть тридцать начинается смена. В проходной выдают пропуск, и до конца рабочего дня никуда из "ящика" не выйдешь. У Зинаиды Федоровны такой же режим.
Летом Николай во время отпуска ездит к себе в деревню, а Зинаида Федоровна - на юг, к сестре матери, Валентине. За рекой в материнской деревне располагался аэродром, туда бегала эта Валентина на танцы, сошлась там с солдатом и уехала с ним к нему на родину, в Алушту, устроилась посудомойщицей в столовой дома отдыха и зажила припеваючи. На лето сдавала комнату, сарай, пристройку отдыхающим и размещала Зинаиду Федоровну. Когда муж Валентины умер, она стала попивать, и особенно ей нравилось попивать с Зинаидой Федоровной во время ее наездов. В деревню Николая Зинаида Федоровна не любила ездить, хотя одно время ездила, но там однажды поскандалила с сестрой Николая, которая приперлась на лето туда со всей семьей своей. Николай объяснял, что сестра имеет такое же право на дом, как и он сам, но Зинаида Федоровна сказала, что пока эта сестра сюда ездит, ее ноги в деревне не будет.
Самому же Николаю очень нравилось проводить время в деревне. Ходил на рыбалку, выпивал с Ученым, соседом-пастухом. А Ученым его прозвали за то, что он стадо догонял только до леса, а сам возвращался домой, не проявляя дальнейшей заботы о поголовье. Коровы сами бродили по лесу, жевали траву и дисциплинированно возвращались по домам.
Два раза Николай возил в деревню Федора Павловича на девятое мая. Ездили на "Жигулях" младшего сына Федора Павловича, Владимира Федоровича. В багажнике - ящик водки. Садились под яблоней в саду за стол, пили, пели, закусывали. Пели всю ночь, и Ученый присоединялся. Утром похмелялись и сажали картошку, которая уже к июню зарастала травой. В этих поездках принимал участие и Алексей Федорович. Итак, сзади в "Жигулях" - Федор Павлович, Алексей Федорович, впереди за рулем - Владимир Федорович, рядом Николай. Едут за двести километров веселые, трезвые. Туда. Обратно - разбитые, уставшие. Кроме, разве, Владимира Федоровича, который пил мало. Он вообще не любил пить, да и жены своей побаивался и опять-таки же - за рулем. В последнее время Владимир Федорович в гости к сестре перестал ходить, и она прозвала его "куркулем".
И опять наступало утро и нужно было вставать, идти на работу. Зинаида Федоровна садилась за свой стол среди химических реактивов, брала пробирки и начинала что-то с чем-то смешивать. А сама думала о том, как быстро проскочила жизнь, только вчера, казалось, ходила на танцы, и вот, пожалуйста... Но эти мысли быстро исчезали, потому что подруги принимались сплетничать о чем-нибудь или о ком-нибудь, и Зинаида Федоровна с удовольствием подключалась к разговору. Во время этого разговора ее пригласили к телефону, она подошла и услышала голос отца.
- Плохие дела, - сказал отец и сделал паузу, во время которой Зинаида Федоровна побледнела от предчувствия, а отец закончил: - Давай приезжай, мать преставилась...
- Ой! - воскликнула Зинаида Федоровна и села на стул.
Сердце ее от страха забилось очень часто, губы затряслись, и она заплакала. Подбежали подруги, узнали о скорбной новости, стали, кто как мог, успокаивать. Тут же Зинаиду Федоровну отпустили с работы. Позвонив Николаю в цех, она побежала к проходной. Николай, молодец, догадался занять пятерку на такси.
Младший сын Федора Павловича Фомичева - Владимир Федорович - в этот день выехал из автокомбината в три часа тридцать минут утра, когда еще на улице было темно, небо светилось звездами, и за будкой механика в кустах пел соловей. На своем "ЗИЛе"-фургоне он приехал на мясокомбинат, в специальный цех, загрузился отборными мясными продуктами и помчался в центр. Там, возле ГУМа, въехал в подвал и подвалами поехал по широкой улице. Разгрузив полкузова, выехал из подвала и поехал развозить остальное по гастрономам по своему усмотрению, так как работал и за экспедитора. Проезжая мимо одного гастронома, подумал, что в него давать ничего не будет, потому что в прошлый раз директриса дала ему вместо четвертака всего пятнадцать рублей. У другого гастронома, прямо у фасада, не въезжая во двор, остановился и посигналил. Тут же выскочил директор в белом халате, Владимир Федорович не спеша открыл дверь кабины, директор, скрестив руки на груди, уговорил Владимира Федоровича сгрузить ему кое-чего повкуснее. Что ж, этот директор хороший. Владимир Федорович загнал машину во двор, магазинные грузчики под присмотром Владимира Федоровича выгрузили несколько ящиков, а директор сунул Владимиру Федоровичу четвертак. В последующих трех гастрономах Владимир Федорович проделал то же самое и в итоге у него в кармане оказалось сто рублей. Для начала неплохо! К десяти был вновь на мясокомбинате, но уже в цеху "для простых советских людей", затоварился вареной колбасой, фаршем, суповым набором и поехал по обычным продовольственным магазинам. Да и то останавливался не у каждого. Здесь такса была поменьше, но можно было поторговаться. Там сбил червонец, в другом магазине - двенадцать рублей, в третьем... в общем, схема ясна.
Владимир Федорович работал через день, со сменщиком, но теперь сменщик пошел в отпуск, и Владимир Федорович пахал каждый день. В гараж мчался в крайнем левом рядку, как легковушка, не уступая никому дорогу. От его тяжеловесного "ЗИЛа" эти легковушки так и шарахались в сторону. А Владимир Федорович сидел в высокой кабине, как на троне, и жал на газ. В три тридцать дня он уже ставил машину носом к толстой трубе, из которой зимой дул на радиатор горячий воздух, под окном будки механика. Отметив и сдав путевку, сунул механику за отличную разнарядку тридцатку, пересел в свои бежевые "Жигули", которые стояли тут же у входа в будку, и покатил домой. По пути остановился у универмага, зашел, осмотрел товары и, приметив в отделе женской одежды очередь, зашел к директору и спросил, что дают. Тот выдал ему тут же то, что "давали", и попросил подбросить ему на праздник кое-какого "мясца".
Дома Владимира Федоровича встретил приветливым лаем коричневый и кудрявый, как ягненок, пудель Филя, и когда Владимир Федорович закрыл за собой входную дверь, прыгнул на руки к хозяину и лизнул влажным языком в щеку. Дочка сидела в маленькой комнатке за письменным столом и делала уроки. Квартира у Владимира Федоровича была очень тесная (не его квартира - он был прописан у родителей, - квартира тещи), из двух проходных комнаток, тесной кухни и двухметровой прихожей.
Пройдя на кухню, Владимир Федорович налил себе тарелку борща с огромными кусками мяса, взял ложку и принялся есть, чавкая и втягивая в себя влагу ноздрей. Затем, подумав, достал из холодильника колбасу, отрезал огромный ломоть и принялся прикусывать им борщ. По мере поглощения пищи Владимир Федорович чувствовал неумолимое наступление сна: глаза сами собой слипались, по телу разливалась блаженная истома, и не хотелось ни о чем думать.
В школе он учился очень плохо и один раз остался на второй год. Но был смирным учеником, с учителями не спорил, и когда ему делали замечания, все больше молчал, насупившись, глядя в одну точку. Потом учился в ПТУ на токаря, ходил в тяжелых черных кирзовых ботинках, черных суконных брюках и в гимнастерке, подпоясанной широким ремнем с пряжкой. Владимир Федорович был очень дружен с отцом, потому что отец везде таскал его с собой: и на малярные халтуры, и на рыбалку, и за грибами. Особенно им нравилась зимняя рыбалка. Они надевали ватные брюки, валенки с галошами, брали рыбацкие ящики и отправлялись на электричке к замерзшим водоемам в четыре утра, когда еще на улице стояла ночь. Сидели над лунками и говорили о том о сем. Чаще же всего разговор сводился к тому, как и где лучше работать, чтобы была и зарплата неплохая, и халтурить можно было. Так что учебу в ПТУ на токаря рассматривали как временное явление, до службы в армии. В армии Владимир Федорович забыл о токарном деле, выучился на шофера и возил на огромной дизельной машине ракеты.
До армии, на танцах, он познакомился с будущей своей женой, Лидочкой. Эта Лидочка с какой-то фанатической верностью ожидала его возвращения, регулярно навещала его родителей и молчала. Это была какая-то феноменальная молчунья. Придет, скажет "здрасьте", сядет и молчит. С ней пытаются разговаривать, а она молчит. Сидит себе и молчит. Федор Павлович и так и эдак, а она молчит. После восьмилетки Лидочка устроилась в паспортный стол, так до сих пор там и работала, и молчала. Ну, как в рот воды набрала, молчала. Федор Павлович сначала злился, а потом привык, сам скажет пару-тройку слов и тоже молчит. Он любил собирать детей на застолья, и первое время все они приезжали к нему, когда еще мать могла ползать и кое-что готовить. Да и Зинаида Федоровна помогала. Та приезжала накануне, с ночевкой, и варила, и жарила, и парила. У Алексея Федоровича Светка веселая, говорливая, песни поет, Николай Зинаидин тоже поет и сама Зинаида Федоровна поет, и мать поет: "Над рекой туман, за рекой граница", - а Лидочка сидит и молчит.
Зинаида Федоровна сразу к ней стала относиться с подозрением, мол, Владимира Федоровича хочет от семьи отбить. Так оно в дальнейшем и случилось: перестали они приезжать к родителям на застолья. Но поначалу приезжали, сидели, выпивали-закусывали. Владимир Федорович тоже пел, да громко так, басом: "Расскажи, расскажи, бродяга...". Он запоет и пропоет уж целый куплет, а Лидочка так на него взглянет, что он и затыкается поспешно. Потом он через год после возвращения из армии купил себе машину. Сразу после армии он на эту продовольственную автобазу устроился по блату, через тещу. Теща его, мать Лидочки, работала приемщицей вторсырья, палатка у нее была возле линии железной дороги, ну она - теща - без пятидесяти рублей каждый день домой не возвращалась, и знала всю эту "бражку" торговую. Пристроила Владимира Федоровича за триста рублей на автобазу. Вот с тех пор и стала Зинаида Федоровна ревновать брата к Лидочке. Каждый раз, когда встречались у родителей, Зинаида Федоровна замечала на Лидочке новые наряды и украшения, в основном из металла желтого цвета, да и сам Владимир Федорович приоделся, даже перстень из такого же металла носил!
Машину же он купил через отца как ветерана войны - там у них своя, небольшая очередь на машины. На имя отца купил, одна фамилия - Фомичевы, но на всякий случай с отца доверенность взял. Сначала на ней в деревню к Николаю ездил, а потом перестал, потому что купил себе дом по казанке - бревенчатую избу с сараями да с огородом. Зинаида Федоровна называла теперь его "помещиком", называла и злилась, мол, у него денег мешок, а подарки на дни рождения дарит грошовые. Однажды так и ляпнула ему за столом:
- Куркуль!
Тут уж прорвало, как плотину, молчаливую Лидочку:
- Ты, Зинаида, пылинки-то в чужих глазах брось замечать, ты бревна в собственных увидь! Что вы нажили за жизнь? Ничего! А у нас и машина, и дом, и на книжке кое-что есть! Вы пьянствуете, а мы каждую копеечку бережем! Нашлась, тоже мне, обзываться! Ты хочешь, чтобы Володя, как твой Николай, напивался? Нет, этого не будет! Он все своим горбом зарабатывает! Не ворует!
Зинаида Федоровна - в краску, и кричит:
- Как это не ворует! Он вовсю ворует! Колбасу финскую возит! Финскую! Знаю я! А теща-помощница тоже, скажешь, не ворует? А?!
- Не трожь мать, стерва! - вопит Лидочка и вцепляется в кудряшки Зинаиды Федоровны лаковыми ногтями.
- А-а-а! - истошно вопит Зинаида Федоровна.
К ним бросается Алексей Федорович разнимать и получает оплеуху от Владимира Федоровича.
- Не трогай мою жену! - ревет басом Владимир Федорович.
С горем пополам дерущиеся разнимаются. Попадает и Светке ни с того ни с сего от Лидочки:
- Потаскуха, детей не нажила, а туда же!
То ли послышалось что-то Лидочке, то ли Светка действительно что-то сказала, но тут уж за Светку вступается Алексей Федорович:
- Ты, вобла! (Лидочка действительно была тощей.) Молчи, как прежде, а то язычок-то укорочу!
- Да, я вобла, - с достоинством отвечает Лидочка и, взглянув на мать, добавляет: - А вы свиньи!
Тут уж Федор Павлович не выдерживает и бьет кулаком по столу, так что тарелки падают на пол и разбиваются:
- Молчать!
Все замолкают.
Слышатся всхлипы. Зинаида Федоровна, оскорбленная до глубины души, плачет. Глядя на нее, плачет и Алексей Федорович, но у него слезы больше от выпитого, чем от горьких чувств. Чтобы заглушить этот плач, Николай заводит пластинку на проигрывателе. Утесов поет "Мишку". Федор Павлович откупоривает очередную бутылку водки. Наливает. Алексей Федорович, утирая слезы, берет рюмку, Светка берет рюмку, все берут рюмки, даже Лидочка.
- Ну, дай бог, не последняя! - говорит Федор Павлович, и все выпивают.
Затем молча закусывают.
Николай, Владимир Федорович и Алексей Федорович идут как ни в чем не бывало на кухню курить.
Все эти застолья Владимиру Федоровичу порядком надоели, и он перестал реагировать на приглашения.
Отобедав, он встал, потянулся, зевнул и пошел на диван. Дочка, сделав уроки, перешла в большую комнату, чтобы не тревожить сон отца.
В девять часов вечера Владимир Федорович просыпался и ужинал. Теща, высушенная старушка, подсовывала ему то одно, то другое блюдо, приговаривая: "Поешь, Володенька, поешь..." И он ел, ел, ел. Он был большой и здоровый, еще молодой, но животик уже намечался. Владимир Федорович ел много и жадно, громко глотая, шевеля носом и ушами.
- Ешь, ешь, - говорила теща, подвигая к нему новую еду.
А он, поднимая еще сонные глаза от тарелки, благодарно взглядывал на Лидочку, которая за компанию сидела за столом и любовалась мужем. Она была красива неяркой бледной красотой, и сохранялось в ней что-то от девушки - стеснительное выражение глаз, угловатость движений.
- Надо бы купить мне шапку, старая износилась, - говорила Лидочка.
- Купим, - отвечал Владимир Федорович, приступая к чаю с вареньем.
- Я присмотрела верблюжье одеяло, - говорила теща.
- Купим, - отвечал Владимир Федорович.
- А палисадник будем делать? - спрашивала Лидочка.
- Обязательно, - говорил Владимир Федорович. - Штакетник купим.
- Говорят, сейчас плохо со строительными материалами, - замечала теща.
- Купим, - отвечал Владимир Федорович.
- Второй этаж надо бы этим летом сделать, - говорила Лидочка.
- Сделаем.
- Бригаду нанимать? - спрашивала теща.
- Наймем. Да и Витька поможет.
- Витька поможет, - говорила теща о своем сыне.
- Я магнитофон японский хочу купить, - говорил Владимир Федорович, позевывая.
- Купи, - говорила теща. - Чего же не купить.
- А может, и бригаду нанимать не буду, - говорил Владимир Федорович. - Я в отпуск пойду, Витька приедет, да соседа попрошу.
- А и то, - соглашалась Лидочка. - Чего деньги зря выбрасывать.
- Ну, на это денег не жалко, - говорила теща. - Здоровье дороже. Поломайся на крыше!
Так проходили вечера. И все укладывались спать озабоченными, что завтра нужно что-то добывать, покупать, нести в дом, чтобы вечером, за ужином, обговорить сделанное и наметить дела на будущее. Утром звонил будильник, Владимир Федорович поднимался, умывался, одевался, а теща уже ждала его в кухне с завтраком.
- Поешь, поешь, Володенька.
Владимир Федорович ел, потом выходил на ночную улицу, два квартала проходил пешком до стоянки, садился в машину и ехал в гараж под звучание автомобильного приемника. Владимир Федорович глядел вперед и позевывал. Его упитанное тело и излишняя сытость стесняли его, и он, чтобы легче дышалось, приоткрывал окно. Он обдумывал, в какой гастроном он сегодня будет заезжать, а в какой нет, кто сколько ему сегодня подкинет в обычных продмагах, и сколько чего нужно будет прихватить сегодня домой, потому что обещала приехать жена Витьки за продуктами. Потом он думал о пятнадцатилетней дочери Витьки, которая родила двойню, а ухажер от нее смылся. Потом думал о том, что в ближайшее время нужно просить отца, чтобы через совет ветеранов записался в очередь на "Волгу".
Поставив "Жигули" у будки механика и взяв путевку, он пересел на свой огромный "ЗИЛ" и поехал загружаться товаром на мясокомбинат. День прошел удачно, с хорошим калымом. Вернувшись домой, он застал тещу и Лидочку в тревожном состоянии. А дочка, бросившись радостно ему навстречу, воскликнула:
- Твоя бабушка умерла!
***
Разбуженный Светкой, Алексей Федорович встал с больной головой, и первое, после мрачного известия, что пришло в голову, - похмелиться. С этой мыслью он и выбежал на улицу и даже дошел до "горки", но передумал, потому что понял, что неприлично приходить на такое дело поддатым. Но руки тряслись, голова гудела и давила горло тошнота. Чтобы избавиться от этих ощущений, Алексей Федорович завернул в аптеку, купил флакон валерьянки в таблетках и мятных лечебных конфеток. Выйдя из аптеки, насыпал на ладонь штук десять желтеньких таблеточек и проглотил. Затем бросил в рот несколько зелененьких карамелек. После этого направился к метро и хотел уже входить в здание станции, но передумал, потому что не был уверен в том, что сможет ехать. Поэтому прошел до другой станции пешком. Он знал, что если не похмеляться, то будет плохо часа три-четыре, и что это время нужно пережить. Еще в такой ситуации помогает сок. В нем есть фруктоза, которая довольно-таки успешно борется с алкогольными тельцами. Эти тельца Алексей Федорович представлял в виде рыбок. Вот за этими рыбками и должны гоняться тельца фруктозы, которые, однако, он никак не представлял. Он зашел в гастроном и, держа стакан обеими руками, выпил подряд три стакана виноградного сока. Его все еще продолжало тошнить, подташнивать, но Алексей Федорович мужественно крепился, только сплевывал по сторонам. И в другую станцию метро он не стал входить, решив пройти пешком до следующей. И он шел, и ему становилось легче. Светило солнце, зеленели кусты, пестрели желтые одуванчики на газонах. Алексей Федорович шел, сосал мятные конфетки и отгонял от себя мысли о смерти матери. Минутами ему становилось не по себе от мысли, что вот он сейчас увидит мертвую мать. Как это произойдет? Где она лежит? На кровати? Или уже в гробу?
От слова "гроб" Алексея Федоровича всего затрясло. Он поспешно открыл флакончик валерьянки и проглотил еще с десяток таблеток. Но его продолжало трясти, как будто на улице был не май, а декабрь. Однако минут через пять Алексея Федоровича бросило в жар, и на лбу выступили крупные градины пота. Во рту пересохло. Увидев квасную палатку, он встал в очередь и выпил две больших кружки горьковатого квасу. Затем сел на скамейку отдохнуть и задремал. По всей видимости, повлияла валерьянка. Дремал он каких-нибудь минут пятнадцать, но ему показалось, что он проспал часа два. Испугавшись, побежал в метро, забывая на ходу о своем похмельном состоянии. Вдруг бодрое, здоровое настроение овладело им.
Только когда подходил к дому родителей, почувствовал, что тошнота опять надвигается, и заболела голова. Поднимаясь по лестнице, ощутил в себе беспокойный страх, что вот-вот упадет. И в самом деле, ноги как будто совсем онемели, так что от ступеньки к ступеньке он переставал ощущать их, и поражался, что еще поднимается и не падает. Перед самой дверью сердце у него так забилось, что, казалось, сию же минуту разорвется. Даже под левой лопаткой заболело.
Алексей Федорович остановился перед дверью, глубоко вздохнул и несколько раз поднял вверх левую руку. Он позвонил. Дверь открыла сестра, Зинаида Федоровна, вся заплаканная, со сбившимися кудряшками на голове.
- Горе-то, горе какое, Лешенька! - воскликнула она.
Он не мог ответить и, как казалось ему, не мог даже стоять. Зинаида Федоровна, утираясь платком, прошла в глубь тесной прихожей, Алексей Федорович увидел Николая, в черном костюме с галстуком. Николай, по всей видимости, не находил себе места, то скрещивал руки на груди, то убирал их за спину, то укладывал в карманы брюк. Дверь в комнату была плотно закрыта. Федор Павлович, чисто выбритый, сидел за столом на кухне. Алексей Федорович, окончательно забыв о своем похмельном состоянии, поздоровался со всеми и спросил, можно ли ему зайти в комнату, но Зинаида Федоровна сказала, что там сейчас обмывают тело соседки. У Алексея Федоровича опять затряслись поджилки, и чтобы отделаться от этого дрожания, он подошел к Николаю и спросил:
- Давно приехали?
Николай был бледен и как-то особенно серьезен.
- Полчаса назад, - сказал он тихо и добавил: - На такси.
Алексей Федорович постоял некоторое время молча, затем прошел на кухню. Он не знал, о чем и как говорить с отцом, с Зинаидой, с Николаем, но чувствовал, что нужно что-то говорить.
- Как она умерла? - спросил он у отца.
Отец сцепил руки, лежащие на клеенке стола, посмотрел на Алексея Федоровича каким-то испытующим взглядом, затем отвел глаза на окно.
- Как-как? Взяла да умерла. Как люди помирают? Слышу утром зовет: "Федя, Федя!". Ну, я, думаю, пить ей надо или еще чего. Не поспешил. Замолкла, а я задремал. Вышел потом, а она уж мертвая. М-да, проклятая жизнь.
Зинаида Федоровна, стоявшая у стены, с последними словами Федора Павловича простонала:
- Ой, мамочка!
Чувство страха не покидало Алексея Федоровича; чтобы не думать о том моменте, очень близком, когда он увидит мертвую мать, он спросил:
- Володе сообщили?
- Звонил, а как же, - сказал отец. - Но он нонче пашет. Лидочка сказала, что, как только с гаража придет, сразу же они приедут.
- А деревенским дал телеграмму?
- Вон, Зинка бегала, - сказал отец.
- Отбила, - кивнула Зинаида Федоровна, продолжая вытирать слезы платком. Глаза ее раскраснелись.
Дверь из комнаты открылась и вышла одна из соседок.
- Надо переложить ее на кровать, - сказала она.
Алексей Федорович первым вошел в комнату и увидел мать, лежащую на полу, на большой полиэтиленовой пленке. Полное лицо матери показалось ему еще полнее и сохраняло еще жизненный цвет. Николай встал напротив Алексея Федоровича в головах, а Федор Павлович, Зинаида Федоровна и обе соседки - в ногах. Подняли. Тело показалось Алексею Федоровичу таким тяжелым, что у него едва не расцепились руки. Уложили мертвую на кровать. Алексей Федорович, сдерживая слезы, поцеловал еще теплый лоб матери.
Вышли на кухню. Зинаида Федоровна сказала:
- Она еще не совсем умерла.
- Как это? - удивился отец.
- Я слышала, кто-то говорил, что мертвые еще все слышат, мозг у них будто бы еще работает.
- Чушь, - махнул рукой Федор Павлович.
- Я тоже слышал, что они не сразу умирают, - сказал Николай.
Соседки сказали, что они уходят, а потом, когда нужно, придут и помогут готовить стол. Федор Павлович поблагодарил их, и когда они ушли, сказал, что скоро должен прийти похоронный агент.
Наступило молчание. Чтобы как-нибудь отвлечься от тяжелых мыслей, Алексей Федорович стал про себя припоминать эпизоды своего детства. Мать тогда была стройная, красивая. Жалела Лешеньку. Она вообще как-то по особенному тепло относилась к нему. Может быть, оттого, что он рос болезненным, много раз лежал в больницах. В последующие годы она жалела его еще и потому, что у него со Светкой не было детей. Володьке что, он сам матери подбрасывал мясцо да денежки, а она, как только Алексей приезжал, снаряжала ему сумку харчей да десяточку совала.