Неважно, с чего было начать разговор, важно было смело войти, чтобы он увидел ее, важно было просто-напросто показаться. Неужели она ему не понравится?! Быть такого не может. Она красива. Она это хорошо знает. Она всем мальчикам в классе нравилась. Ну и что? Опять она стала нервничать. А когда лежала в кровати до десяти, не спала, а просто лежала, нежилась, то все казалось так просто: доехать, подняться на третий этаж, пройти длинным коридором, устланным ковровой дорожкой, войти в приемную, а там уж и в кабинет.
И вот она, приемная.
Секретарша сидит, как сова, в своих огромных очках, шелестит какими-то бумагами и не замечает ее. Даже не удосужится посмотреть в ее сторону. В солнечном свете поблескивают кольца на ее пальцах. Юле хочется закричать на секретаршу, и она уже про себя кричит на нее, но внешне сохраняет спокойствие, даже некоторую надменность. Неужели секретарша не хочет понять, какая Юля красивая и какая единственная? Секретарша должна это понять, поэтому Юля нежным тихим голосом говорит:
- Какое у вас великолепное платье!
Секретарша вскидывает голову, как бы пробуждаясь ото сна, видит Юлию, вздыхает и быстро проговаривает:
- Да что вы, обыкновенное платье...
- Я к Вадиму Станиславовичу, - быстро, как и секретарша, говорит Юля, пока на нее смотрят.
- Он мне ничего не говорил, - сказала секретарша, вновь погружаясь в бумаги.
- Мой папа Вадиму Станиславовичу звонил, - сказала Юля, улыбаясь. - Он в курсе и ждет меня.
- Ну раз так, то идите, - сказала секретарша и вдруг весело рассмеялась, оглядывая свое платье. Затем она встала и вышла из-за стола. Все еще продолжая оглядывать себя, она сказала: - А вы правы, действительно миленькое платьице! - и провела ладонями по бедрам.
Юля с некоторой завистью взглянула на нее, потому что секретарша была выше ее на целую голову. Зато у Юли талия вдвое тоньше! И если Юля наденет туфли на высоком каблуке, то еще посмотрим, кто будет эффектнее смотреться.
Вадим Станиславович что-то писал за своим столом. Он был лысоват и с бородой, и Юля вначале даже с сожалением поморщилась, поскольку видела его впервые. Но глаза Вадима Станиславовича Юле сразу понравились - они были голубые, как небо. Взгляд этих глаз скользнул по открытым коленям Юли. Она была в короткой юбке. И голубые глаза Вадима Станиславовича стали сразу же приветливыми. Он предложил ей сесть перед столом в кресло, но Юля села на стул сбоку, чтобы Вадим Станиславович имел возможность видеть ее колени постоянно, пока она находится в этом кабинете.
Вадим Станиславович принялся рассказывать о факультете, а Юля время от времени ловила его стреляющий по коленям взгляд. А кто-то еще говорит, что у нее ножки плохие! Увидели бы, как он смотрит на них! Прелесть, а не взгляд у старичка. Впрочем, какой он старичок, лет, наверно, сорок пять, не больше.
- Итак, значит, к нам хотите поступать? - спросил Вадим Станиславович, в очередной раз бросая взгляд на обнаженные колени Юли.
- Хочу, - с придыханием вымолвила Юля и улыбнулась.
- По-вашему, это будет правильно? - спросил Вадим Станиславович и машинально потянулся к ее коленям и чуть не дотронулся до них пальцами, но тут же отдернул руку.
Как это замечательно. Он сразу же хотел дотронуться до ее коленей. Но можно же было дотронуться, подумала Юля. Что же он смущается. Пусть потрогает ее колени. Это же так приятно. Для него. А для нее? Щекотно, не более. Интересно, о чем он еще ее спросит? Сейчас, наверняка, подумала Юля и улыбнулась, он спросит - свободна ли она сегодня вечером. Да, прямо так - вечером, не завтра, не послезавтра, а вечером, сразу спросит, чтобы не потерять связующую нить.
- А что вы сегодня вечером делаете? - спросил он, и Юля рассмеялась.
Вадим же Станиславович удивленно вскинул брови.
- Ничего, - вздохнула Юля и широко улыбнулась, чтобы он увидел ее великолепные белые зубы.
И он их увидел, и даже побледнел немного, но чтобы согнать эту бледность, тоже улыбнулся.
- Так что же вы делаете вечером, Юля? - повторил он свой вопрос, вновь опуская свои небесные глаза к ее загорелым коленям.
- Ничего, - прошептала она и приблизилась к столу. - Ничего. Вы знаете, что такое ничего? Нет, вы не знаете, что такое ничего, - зашептала она. - В Париже есть сейчас такие духи "Ничего". Я хочу такие духи! Вы слетаете в Париж и привезете мне духи "Ничего". Там мода сейчас на все русское. Это вы знаете. "Ничего", в смысле хорошо, даже - отлично, а не то, что вы подумали, то есть ничего - как пустое изречение...
Вадим Станиславович с восхищением смотрел на Юлю, и она это отмечала про себя, он видел ее волосы, светлые, почти что пшеничные, зачесанные назад и только на затылке рассыпавшиеся пышным естественным каскадом; изредка выбивавшаяся прядь, косо упав на лоб, лезла в глаза, и тогда Юлия встряхивала головой, чтобы заставить ее лечь на место.
- Значит, ничего? - спросил он шепотом.
- Ничего, - шепнула она.
И они дружно расхохотались.
Вдруг Юля очутилась так близко, что ее полудетские черты с тонкими царственными бровями расплылись перед его глазами, и он чуть не поцеловал ее, даже губы вытянул, но она тут же отпрянула. Ему бы надо было на это посмеяться, но вместо того он спросил:
- И что вам дался наш факультет? Автоматизация... Зачем вам, такой красивой, автоматизация? - и добавил: - Такая прелестная девочка...
- Ух ты! - воскликнула Юля.
- И все же? - самым серьезным тоном настаивал он на ответе.
- Какая разница, где учиться, - равнодушно проговорила она.
- Да, в вашем возрасте трудно определиться. Выберете сейчас одно, а через пять лет потянет к другому...
Он встал.
Она снизу вверх посмотрела на него, и он смущенно отвернулся.
Юля захихикала и невинно выпалила:
- А я проголодалась!
- Замечательно, - сказал Вадим Станиславович. - Я тоже... У меня тут... на факультете учится один из Баку... Но он живет в Москве... председатель кооператива... кафе "Агдам", у метро "Авиамоторная"... Может быть, махнем?
Юля пожала плечами, минуту подумала и, улыбнувшись, сказала:
- Махнем!
Вадим Станиславович просиял.
В такси она придвинулась к нему совсем близко и чмокнула его в колючую бороду поцелуем, лишенным всякого вкуса, так что Вадим Станиславович даже оторопел. Если и была в ней страсть, то он мог только догадываться об этом, ибо в этот момент ни глаза ее, ни губы ничего не говорили о страсти.
Такси переехало мост через Яузу и устремилось к Таганке.
Облако, висевшее над рекой, пронизывалось заходящим солнцем. Юля еще тесней придвинулась к Вадиму Станиславовичу, и он, сильно волнуясь, положил чуть дрогнувшую руку ей на колено. Это длилось не больше минуты, затем Юля как-то мягко взяла его руку и сняла со своего колена.
В тесноватом вестибюльчике "Агдама" путь им преградил небритый черноволосый мужчина в тренировочном костюме.
- Э-э, дорогой, куда ходишь? - заговорил он с сильным восточным акцентом. - Место не хватай, а он ходишь! Иди другой кафе, у нас праздник сегодня, земляки придут сегодня, понимай же надо!
Вадим Станиславович несколько растерялся от этого напора.
- Я к Алику, - сказал он, смущенно поглядывая на Юлю, которая как ни в чем не бывало смотрелась в зеркало и подкрашивала губы.
- Ха! Так бы говорил сразу, - сказал человек и крикнул в зал: - Алик, к тебе!
Из глубины зала показался такой же черноволосый мужчина в тренировочном костюме с двумя белыми полосками по бокам. Он вскинул приветливо руки и воскликнул:
- Дорогой! Проходи! - и по-своему закричал в глубину кафе.
Юля увидела несколько восточных людей в шапках, сидевших у стойки бара. Алик, размахивая руками, поблескивая золотыми зубами, давал им какие-то указания. Затем он предложил Вадиму Станиславовичу и Юле место в углу за большим полированным столом. Тут же подскочил смуглолицый официант с подносом, на котором в огромном блюде шипели куски мяса, только что снятого с огня.
- Какая экзотика! - выдохнула Юля. - Как на азиатском базаре! И почему они сидят в шапках?
- Такой у них обычай, - сказал Вадим Станиславович, поглаживая бороду.
Подскочил Алик с двумя четвертинками водки.
- Я хочу шампанского! - сказала Юля, улыбаясь Алику.
Алик смущенно развел руки в стороны и сказал:
- Нет шампанского. Берем и так водку у таксистов. У нас не пьют. Пьют только друзья! - сказав это, Алик дернул висящую за спиной Вадима Станиславовича занавеску и она, легко прошуршав, отгородила их от остального зала.
Тут же появился официант (кстати, он тоже был в тренировочном костюме) и поставил на стол блюдо с зеленью, а также тарелочку с лимоном, хлеб и несколько бутылочек с "фантой".
- А мне в "фанту" несколько капель, - сказала Юля, когда Вадим Станиславович хотел налить в ее рюмку водки.
Спустя минут десять Вадим Станиславович принялся рассказывать по просьбе Юлии о факультете. Говорил он не спеша, мягко, со знанием дела, щурил глаза и улыбался. Он говорил так, как говорят с детьми, упрощая многое и о многом умалчивая, полагая, что Юле это будет непонятно. А ей все было непонятно, она и не вслушивалась в смысл говоримого, она слышала только его голос, низкий и приятный.
- Я вам нравлюсь? - вдруг прервала она его.
- Конечно, - сказал Вадим Станиславович и покраснел.
Юля вспомнила, какое прекрасное выражение, заискивающее, виноватое и мягкое, бывало у мальчиков из ее класса, когда кто-нибудь из них говорил с ней, и какие при этом они делали усилия над собой, чтобы их голос звучал равнодушно.
Юле было шестнадцать лет, и она только что окончила школу. Она знала, что ее любят одноклассники Соловьев, Панкратов и Аншин, но теперь, после этой встречи с Вадимом Станиславовичем, ей хотелось сомневаться в их любви. Что от них можно было ждать? Те же проблемы, что и у нее. Соловьев собирался поступать на филфак, Панкратов во ВГИК, а Виталик Аншин почему-то в МАДИ. Наверно, потому, что у него отец шофер. Все они хорошие мальчики, думала Юля, но такие желтые, такие инфантильные. Только Соловьев однажды осмелился и поцеловал ее в щеку.
И почему в период, когда хочется любить и быть любимой, нужно заниматься с преподавателями, готовиться к экзаменам, поступать в институт... Зачем все это? Хочется жить легко, красиво, хочется безумной любви, поездок на море...
- А вы бы поехали со мной на море? - спросила она.
- На море? - удивленно переспросил он.
- Да.
Вадим Станиславович задумался. Как с ней поехать на море? Как с этой красавицей, сочной, юной, поехать на море, когда уже жена взяла билеты в Кондопогу, где жили ее родители, когда дети уже отправлены туда?
И против воли он ляпнул:
- Жена взяла билеты в Кондопогу.
Юлия посмотрела на него с удивлением и усмехнулась.
- Разве я спрашивала о вашей жене?
- Нет, нет, но...
- Я спрашивала вас, - сказала Юлия с некоторым огорчением.
Она подозревала, что Вадим Станиславович женат, но не хотела об этом думать. Пусть себе женат, но пусть бы это было его тайной. Неужели он не понимает, что говорить с такой девушкой, как она, о своей жене неприлично. Зачем говорить об этом, она же не говорит о своих мальчиках из класса, хотя Вадим Станиславович должен догадываться, что за ней наверняка ухаживают.
Просто не могут не влюбляться в нее, в такую красивую, в такую маленькую, в такую миленькую.
Он грустно и в то же время любовно улыбнулся и протянул руку к ее руке. Юлия сидела напротив. Рука его была холодной. Юлия встала, обошла стол и села рядом с ним.
- Чего же вы боитесь? - спросила она. - Скажите жене, что вас срочно посылают в командировку... после вступительных экзаменов. Ну, когда я стану студенткой вашего факультета...
Вадим Станиславович улыбнулся и обнял Юлию за талию. Юлия посмотрела в его глаза, и они были грустные-грустные. Она прочитала в них, что ему очень хотелось любить ее, любить горячо, до самозабвения, но воспоминания о жене и детях не давали ему полной свободы действий, и он был на распутье.
Юля осторожно подняла руку и погладила его по бородке. Он склонился к ней и крепко поцеловал ее в щеку, потом в губы. И ей был невыносимо приятен этот взрослый поцелуй, долгий и захватывающий. Она еще никогда в жизни так не целовалась.
За занавеской, в зале, раздался звон битой посуды. Юля вздрогнула и отстранилась. Когда она откинула занавеску, то увидела толстого, высокого восточного человека с тарелкой в руках. Он хотел и эту тарелку шлепнуть об пол, но парни в шапках вцепились в него и отняли тарелку. Толстый человек сел к столу, и все как будто успокоились. Парни в шапках пошли на свое место к стойке. Но тут толстый человек порылся в карманах, выхватил пачку сотенных купюр, вскочил из-за стола, выбежал на середину зала и стал поспешно рвать на глазах у всех эти деньги.
Юлия ахнула и прижалась к Вадиму Станиславовичу, который стоял сзади. Восточный толстяк с каким-то ожесточением рвал деньги и швырял их на пол. Парни в шапках вновь подскочили к нему и повисли на его руках.
- Вода деньги! - кричал толстяк. - А я их брызгами делай!
И действительно, несколько мелко изорванных купюр брызгами посыпались на пол.
Когда инцидент был исчерпан, Юлия вновь задернула занавеску и сама обвила руками шею Вадима Станиславовича.
В двенадцатом часу к ним за занавеску зашел Алик, и Вадим Станиславович полез за деньгами, чтобы расплатиться за стол. Алик возмущенно отстранил в сторону его руку с деньгами и сказал:
- Зачем обижаешь?
- Вот так всегда, - вздохнул Вадим Станиславович, - даю деньги, а он не берет. Получается, что Алик учится у меня за взятку.
Юлия усмехнулась, а Алик воскликнул:
- Зачем говоришь так? Нехорошо говоришь! Ты мой гость!
- Хорошо, хорошо, - сказал Вадим Станиславович, убирая деньги и вставая. - Термех придешь сдавать Жабину. Я с ним поговорю.
Алик просиял.
- До дома меня провожать не нужно, - сказала Юлия, когда они вышли из такси.
Они остановились под фонарем. Длинные тени от деревьев лежали на сухом асфальте.
- Как я только напишу сочинение! - вздохнула Юлия.
- Я поговорю с Корчагиной, - сказал Вадим Станиславович.
- Кто это такая?
- Председатель комиссии по русскому языку, - сказал Вадим Станиславович и хотел обнять Юлию, но она воспротивилась, сказав:
- Здесь не надо.
И он послушно убрал руку.
- Разные Островские, Грибоедовы... Скучища! - сказала она.
Вадим Станиславович взглянул на небо, оно было темное и звезд не было видно с этой точки, потому что мешал свет фонаря. Вздохнув, Вадим Станиславович сказал:
- Мне раньше тоже казалось, что скучища. А потом как-то прочитал Грибоедова и поразился его гению... Некто Эванс, англичанин, прожил в России лет сорок и оставил в ней много друзей. Он находился в приятельских отношениях с Грибоедовым. Этот Эванс впоследствии рассказывал, что по Москве однажды разнесся слух, что Грибоедов сошел с ума. - Вадим Станиславович еще раз вздохнул и продолжил: - Эванс, видевший его незадолго перед тем и не заметивший в нем никаких признаков помешательства, был сильно встревожен этими слухами и поспешил его навестить. Грибоедов встретил его настороженно и обрушился с вопросами, мол, зачем Эванс к нему явился. Эванс напугался этими вопросами и про себя подумал, что, быть может, Грибоедов в действительности сошел с ума. Грибоедов же объявил ему, что он не первый приехал, что к нему все ломятся, чтобы узнать, не сбрендил ли он на самом деле. И Грибоедов рассказал, что дня за два перед тем был на вечере, где его сильно возмутили дикие выходки тогдашнего общества, раболепное подражание всему иностранному и, наконец, подобострастное внимание, которым окружали какого-то француза - пустого болтуна. Негодование Грибоедова постепенно возрастало, и в итоге его нервная, желчная природа выказалась в порывистой речи, которой все были оскорблены. У кого-то сорвалось с языка, что "этот умник" сошел с ума, слова подхватили и разнесли по всей Москве. "Я им докажу, что я в своем уме, - продолжал Грибоедов, окончив свой рассказ, - я в них пущу комедией, внесу в нее целиком этот вечер: им не поздоровится! Весь план у меня уже в голове, и я чувствую, что она будет хороша". На другой же день он задумал писать "Горе от ума"...
- Как интересно! - прошептала Юлия и спросила: - А к чему вы мне это рассказали?
- К тому, чтобы вы хорошо написали сочинение. Ну, отнеслись к литературе, как к живой жизни. Каждая книга - это же живое... Настоящая книга...
- Вы много читаете? - спросила она.
- Много.
- Почему?
- Потому что расширяю чтением свою жизнь, - сказал несколько суховато Вадим Станиславович и погладил Юлю по голове.
- А я не люблю читать. Скучно, - сказала она. - То ли дело видик, или маг! Мы соберемся с ребятами и балдеем! А вы рок любите? - вдруг спросила она.
- Современный - нет. Он гораздо слабее рока моей юности. Был Пресли, а теперь сплошные его отражения. Были Битлы - и то же самое: сплошной гитарный плагиат. В моей юности рок был оригиналом, а на вашу долю достался тираж!
Юлия недоуменно пожала плечами и спросила:
- Как это? Я не понимаю.
- Вы не понимаете, что такое оригинал?
- Ну, это-то понимаю, а вообще не понимаю.
- Подрастете и поймете, - сказал он.
- Я уже подросла! - с долей обиды в голосе сказала Юля.
Придя домой, Юля первым делом взглянула на себя в зеркало и убедилась в очередной раз в своей красоте. А глаза! Огромные, тревожные, любвеобильные.
- Ну, как дела, Юлька? - спросила мать. У нее на лице была кремовая маска и она походила в этот момент на Пьеро.
- Нормально! - с чувством произнесла Юлия. - Водил меня в кооперативное кафе! Там один чудик деньги рвал. Сотни так и летели брызгами. А мясо было, мам, ты такого не пробовала! Кусается, как пирожное! Мягкое, сочное!
- Ну, а он сам-то, что сказал?
- Нормально, мам! Примет, куда он денется, - сказала Юлия.
- Ну, ухаживал он за тобой? - мать поглаживала бедра. Она была в ночной сорочке, уже собиралась ложиться.
- Лез целоваться.
- Ну, а ты?
- Дала пару раз поцеловать себя, - сказала Юлия, проходя в ванную. - Отец звонил?
- Нет. Со шлюхой своей совсем нас забыл!
Юле был неприятен этот разговор об отце. Пусть он живет, как знает. Семь лет назад он ушел к другой, и у него уже там двое: мальчик и девочка. Алименты платит, и хорошо! Да еще так подбрасывает, когда Юлька к нему заезжает.
Мать ушла спать. Юля быстро сбросила с себя одежду и некоторое время постояла обнаженной перед зеркалом, любуясь своим юным телом. Затем влезла в ванну и приняла душ. Коже было щекотно и по ней бежали мелкие мурашки.
Лежа в постели, перед тем как заснуть, Юлия думала о Вадиме Станиславовиче, о его любви к ней, о своей любви к нему. Конечно, она его сразу полюбила. Где еще найдешь такого человека? Он доктор наук, декан факультета. А глаза какие! Голубые-голубые, как небо! И она стала думать о небе, о звездах, о море, голубом, как его глаза, и постепенно мысли Юли расплывались и она уже думала обо всем: и о Соловьеве, и о матери, и об отце, и о его красивых детях, и о роке, и о недавно просмотренном на видике порнографическом фильме, и о красоте своего лица и тела, и еще о многом-многом, пока сон не ухватил ее и не понес на крыльях любви над самым настоящим морем, по которому скользила белоснежная яхта и она загорала на корме этой яхты в шезлонге...
Утром ее разбудил телефонный звонок. Звонил Вадим Станиславович, предложил встретиться вечером, и она с радостью согласилась.
Юлия встала с постели, потянулась и стащила с себя сорочку, чтобы снова полюбоваться своим телом перед зеркалом. Она очень любила рассматривать себя в зеркало, каждую деталь своего тела рассматривать и восхищаться. Затем, не одеваясь, села перед этим зеркалом на стул, взяла щетку и стала расчесывать волосы. Она водила щеткой по волосам до тех пор, пока у нее не затекли руки, а волосы не превратились в шелковые.
Делать было нечего. Скучая, Юлия облачилась в варёнку, кое-что поклевала на кухне и затем включила на полную громкость магнитофон. Сделала несколько ритмичных движений в стиле рок и широко зевнула. Надо же, позвонил в девять часов. Влюбился! Юля радостно зевнула еще раз.
Вновь зазвонил телефон. Звонил Соловьев. Спросил, что она делает. Она ответила, что готовится к экзаменам. А он предложил готовиться вместе. Она сказала: "Давай!" И Соловьев через пятнадцать минут был у нее. Он жил в соседнем доме. Бледный, встревоженный, он сел на диван и вдумчиво уставился на орущий магнитофон. А Юлька взяла и выключила его. Соловьеву пришлось что-то говорить.
Высокий, худой, Соловьев говорил на знакомом языке:
- Вчера вечером у Аншина балдели. Предки его куда-то укондехали. Клевая музыка была. Потом видик зырили...
И Юлии почему-то стало неприятно слушать этот "родной" язык. Уставившись на Соловьева, так что он покраснел, Юлия сказала:
- А ты знаешь, почему Грибоедов "Горе от ума" написал?
Соловьев даже вздрогнул от этого вопроса. И она рассказала ему то, что ей поведал Вадим Станиславович.
- Включи лучше маг, - сказал Соловьев, - давай побалдеем.
Он встал и положил ей руки на плечи. Юля дернула плечами и руки соскочили.
- Что ты, детка?
- Иди. Уходи, - твердо сказала она, как бы ощущая взгляд на себе Вадима Станиславовича. - Мне заниматься нужно.
Она подошла к книжному шкафу и вытащила несколько учебников. Затем, помедлив, бросила их на стол.
- Мне с тобой неинтересно! - вдруг выпалила она.
- Чего ты, старуха? - заикаясь, спросил Соловьев.
- Ничего!
- Изречение или духи? - пытаясь понять, в чем дело, спросил бледный Соловьев.
Ничего не говоря, Юлия села в кресло и опустила голову. Когда она ее подняла, то увидела, как Соловьев, ничего не понимая, сделал шаг к двери. На миг Юле захотелось - он такой молодой, такой наивный! - броситься ему вслед, впиться в него, почувствовать его рот, захотелось обвиться вокруг него и вобрать его в себя. Но она увидела Вадима Станиславовича и ей стало стыдно этого своего внезапного порыва. Ну что этот мальчик ей может дать? Глупый, дурашливый мальчик, которому только и подавай ее любовь. А что дальше? Ничего!
Он ушел.
Опять стало скучно. Но видеть, кроме Вадима Станиславовича, никого не хотелось. Она подошла к зеркалу. Вот она - вчерашняя школьница с распущенными волосами, такая юная и невинная, воплощенная инфантильность...
Потом она вдруг вспомнила про "Горе от ума", бросилась к шкафу, нашла книжку и, плюхнувшись в кресло, стала читать. Она читала не своим, а е г о голосом, даже не читала, а как бы слышала его голос.
Ровно в семь она была у памятника Гоголю, на бульваре, там, где Гоголь стоит в сапогах и в шинели, как Сталин. Прошло минут пятнадцать, а Вадима Станиславовича все не было. Юля стала заметно волноваться. Наконец, Вадим Станиславович появился.
- Вы же не барышня, чтобы так безобразно опаздывать! - сказала Юлия. Ее слова и бледное лицо были сердиты, но в глазах читалась самая нежная, девическая любовь. А глаза были большие, яркие, ясные и влажно сияли.
Вадим Станиславович не сводил глаз с нее. Вся Юлия, казалось, трепетала на последней грани детства: без малого семнадцать - уже почти расцвела, но еще в прекрасной утренней росе.
Целый день она ждала этого момента встречи как развлечения. Искать развлечений ее побуждала скука и неопределенность и жадность школьницы, успешно закончившей год и считающей, что заслужила веселые каникулы.
Они пошли по бульвару в сторону "Кропоткинской". Он изредка приотставал, пропуская Юлию вперед, чтобы полюбоваться ее походкой. У нее была осанка балерины, и она несла свое тело легко, при каждом шаге как бы взлетая. Светило солнце. Они сели на пустую скамейку. Вадим Станиславович говорил о каких-то осложнениях в парткоме института, членом которого он был. Юля слушала вполуха. Солнце сильно припекало в спину. Юля сняла куртку-варёнку, осталась в облегающей крепкую грудь кофточке на тонких бретельках. Вадим Станиславович все говорил и говорил. А она смотрела в его глаза и видела море.
Он откинулся на спинку скамейки, а она спустила с бронзоватых плеч лямки кофточки, чтобы лучше загоралось спине. Через мгновение она ощутила на ней прохладную ладонь Вадима Станиславовича и вздрогнула от этого приятного прикосновения.
Он ей казался теперь самым прекрасным мужчиной в мире, самым добрым и обаятельным. И она знала, что встреча и знакомство с ним сулят ей в будущем новый мир, перспективы, одна другой увлекательнее. Нужно только ухватиться за него покрепче и не отпускать, как говорит ей мать.
Мать была лучшей ее подругой и руководила ею, опираясь на свой вполне состоятельный опыт. Хотя она и бранила отца, но по-прежнему его любила и никак не могла понять, как это он ушел к другой, как это он оставил ее, такую прежде родную и единственную. Теперь у матери был майор Никольский, но то было не то. Хотя майор нравился Юле мягкостью и приветливостью. Он всегда приносил шоколадку и, вручая ее Юле, неизменно произносил достаточно серьезным током:
- Сахарком не посыпать?
А мать всем видом показывала Юлии, что ей можно пойти к друзьям "побалдеть". Лицо матери было еще красиво той уходящей красотой, которая вот-вот исчезнет под сетью морщин, но глаза у матери не старели: взгляд был спокойный и одновременно живой и внимательный.
Вадим Станиславович что-то говорил.
Дул легкий теплый ветерок, шелестел листвой. Юлия молча любовалась Вадимом Станиславовичем. Ей не верилось, что она влюбила (или почти что влюбила) в себя настоящего доктора наук, декана крупнейшего факультета крупнейшего института.
Они встали и пошли по бульвару. Вадим Станиславович вновь приотставал, чтобы полюбоваться ею. Юлия оглянулась и улыбнулась ему. Он оглядел ее с головы до ног, и что-то вдруг как бы раскрылось в Юлии навстречу этому взгляду. Не влечение, нет, ничего похожего на восторженное чувство, просто электрический разряд. Этот человек желал ее, и девичья скованность воображения не помешала ей представить себе, что она могла бы уступить.
- Куда мы пойдем? - спросила она.
- Ко мне, - без запинки сказал он.
Она внутренне вздрогнула, но промолчала и даже попыталась улыбнуться.
Потом Юлия спросила:
- А как же жена?
- Она уехала на пару дней к сестре на дачу.
- Понятно, - произнесла Юлия и постыдилась своего вопроса про жену.
А он подумал именно о жене. Она была старше его на пять лет и помимо его детей у нее была дочь от первого брака, дочь, которой было уже тридцать и которая уже была дважды разведена. Жена постарела и стала хорошею брюзгой. Ревновала его ко всему и ко всем. И он жил с нею по какой-то инерции, не то что любви, даже дружбы не осталось.
Он жил в просторной квартире в переулке между Кропоткинской и Арбатом. Окна спальни выходили на маленькую церквушку.
Когда они только вошли в квартиру, он, притворив за собой дверь, повернулся к Юлии и хотел поцеловать ее, но она испуганно отшатнулась, как дикая кошка.
Он оцепенел от изумления.
Затем шутливо-отеческим тоном сказал:
- Давайте ужинать!
Но Юлия не приняла этот шутливо-отеческий тон. Она сказала медленно:
- Никакой любви у вас ко мне нет, а если бы она возникла, то переломила бы вашу жизнь... привычную жизнь... с женой.
И опять она спохватилась, когда вылетела эта "жена". Ну, зачем!
Вадим Станиславович сильно расстроился. Они прошли на кухню, где сильно урчал холодильник. Вадим Станиславович достал из него несколько бутылок минеральной воды и бутылку сиропа. Затем поставил на стол два высоких и узких хрустальных бокала. Открыл сироп, налил немного в оба бокала, а затем уж довел их дополна минеральной водой.
- Попробуйте, вкусно, - сказал он мрачновато.
- Ну вот, - вздохнула Юлия, - вы и духом упали.
Она подошла к нему и погладила его по лысеющей голове. Он вдруг как-то поспешно обнял ее и упал на колени, руки его проскользили вниз по ее телу. Он прижался губами к ее коленям.
Юлия откинула голову от прилива нежности и против воли прошептала:
- Поцелуйте меня.
Он медленно встал и прижался губами к ее губам.
Затем, отстранившись и переводя дух, сказал:
- Какой же я дурак! Я втрое старше вас... тебя, - поправился он, в первый раз обратившись к ней на "ты".
- Я не ребенок! - с детской строгостью сказала Юлия. - Я просто знаю, что у вас...
- Перейдем на "ты"...
- Я не могу так сразу.
- Попробуй!
Она молчала, напряженно дыша, пока он не повторил:
- Обращайся ко мне на "ты", Юличка!
- Я знаю, что никакой любви у... тебя ко мне нет. Ты просто хочешь воспользоваться отсутствием жены и взять меня, а потом бросить.
Он обхватил свою голову ладонями и взмолился:
- Глупости. Ты ничего не понимаешь в жизни. Я сразу же полюбил тебя, как увидел! Нас с женой ничего больше не связывает. Я был открыт для любви, и сразу же ты появилась, как по заказу.
Юлия нервно заходила по кухне.
- Зачем ты смеешься надо мной?! Я-то прекрасно знаю, что у тебя нет никакой любви ко мне!
Юлия остановилась и неосознанно уловила, что, должно быть, пережимает в этой сцене, но все же продолжила:
- Чтобы как следует полюбить, нужно минимум полгода встречаться!
Он засмеялся.
- Кто тебе сказал об этом?
- Все говорят!
- Глупости. Ты ведь совсем еще девчонка, а ссылаешься на всех. Никогда не ссылайся на всех. Ты не знаешь еще, что весь мир существует благодаря тому, что ты живешь. Весь мир - в тебе! Ты не знаешь еще, что блаженство заключено внутри тебя. Когда-нибудь ты это поймешь...
Он замолчал и вспомнил жену. Что осталось от совместной жизни с ней, от когда-то бывшей любви? Долг? Пожалуй, один лишь долг и остался. А после того, как жене сделали операцию, она превратилась в какого-то мужика. Страсть навеки покинула ее, и она от этого стала психичкой, кричит по каждому поводу и без повода. Долг остался. Так что же, и жить всегда в долгу? Он понимал, что назревает конфликт, и где-то в подсознании закалял себя и точил оружие, готовясь к сражению.
Такую красивую девушку, как Юлия, он встречал впервые в своей жизни. Самым искренним образом он считал ее красивее всех, кого знал, находил в ней все, в чем нуждался.
В большой комнате стояло старенькое черное пианино с бронзовыми подсвечниками. Вадим Станиславович, глядя на Юлию, сел к нему, заиграл, слегка фальшивя, потому что некоторые клавиши западали, и запел:
Снился мне сад в подвенечном уборе,
В этом саду мы с тобою вдвоем.
Звезды на небе, звезды на море,
Звезды и в сердце моем...
Юлия отворила дверь в комнату детей с волнением, не ведомым Вадиму Станиславовичу. Она вторгается в его жизнь. Она сейчас, глядя в комнату детей, поняла это просто и ясно. И ей стало немного страшно. Она оглянулась на Вадима Станиславовича.
Он пел, и лицо его было грустно. Лишь в следующую минуту, когда он перехватил ее взгляд, в нем нашла отклик беззащитная прелесть ее улыбки. Он встал и подошел к ней. Она стала сама целовать его короткими, быстрыми поцелуями, а он дивился необыкновенной шелковистости ее кожи.
Юлия думала, что в ее жизни наступила пора, когда все удается, когда сама себе кажешься героиней.
Вадиму Станиславовичу все время хотелось смотреть на нее. И он целовал ее. Своими поцелуями он словно благодарил ее за прекрасный вечер, и все больше и больше понимал, что влюбился, как юноша, а она становилась от ласк все уверенней, радость стала переполнять ее, как будто Юлия вобрала в себя всю радость, какая только есть в этой жизни.
Юлия улыбалась, стараясь как можно больше вложить чувства в эту предназначенную ему улыбку. Она всю себя отдавала за такую малость, как поцелуй, за мгновенный отклик на порыв Вадима Станиславовича.
Для Вадима Станиславовича проступало что-то новое в ее лице, близкое и родное, позволявшее угадывать, каким это лицо станет потом, таким же красивым в период расцвета и зрелости. Было ясно, что это лицо будет красиво и в старости, об этом говорило его строение, изящество черт.
- Что ты меня так рассматриваешь? - шепотом спросила Юлия и облизнула самым кончиком языка губы.
- Просто думаю, что ты всегда будешь так же красива, как сейчас, - сказал он с дрожью в голосе.
Вдруг она отстранилась и стала ходить по комнате. Встретив его взгляд, она внимательно оглядела всю его фигуру, которая сохраняла, несмотря на некоторую грусть в его глазах, горделивую осанку (а какую же осанку иметь доктору наук, преподавателю-профессору, декану факультета, который должен быть образцом для студентов?!), посмотрела в его лицо, на котором улыбка словно не смела задержаться надолго и тотчас же уступала место привычному выражению сосредоточенности. По-видимому, в нем было нечто такое, что делало его моложе своих лет, что-то сближавшее его с молодежью, в среде которой он варился всю жизнь, и он выглядел более мужественно, что ли, чем другие мужчины его лет, которых видела Юлия. И с этой стороны, со стороны мужественности (муж?!) она его не знала, и - откровенно! - боялась узнать, хотя ей и очень хотелось докопаться тут до глубины.
Юлия сделала шаг навстречу и спросила:
- Я тебе на самом деле нравлюсь?
- Конечно! - воскликнул он.
- Ты врешь! - топнула ножкой Юлия.
Голос ее упал. Вадим Станиславович шагнул к ней. Она была теперь так близко, что он невольно обнял ее за талию, и сейчас же его губы нашли ее губы. Все ее тело откликнулось на этот поцелуй. Он обнимал ее, вдыхал ее, а она все прижималась к нему и прижималась, не узнавая сама себя, вся поглощенная и переполненная своей любовью.
Я приручу его, - кружилось у нее в голове, - он будет мой!
Его рука скользнула вниз по ее бедру, затем пошла медленно вверх под подолом юбки. Для Юлии все это было так ново, так восхитительно, что она медлила вырываться, хотя знала, что вот-вот придется вырываться, медлила с тем, чтобы насладиться до самого предельного момента.
Он гладил ее так нежно, что она заскулила, как собачонка.
Наконец, дрожь пробила ее. Она резко оттолкнула его и бросилась к двери.
- Я провожу! - крикнул он.
Но Юлия уже хлопнула входной дверью. Она подумала: пусть, пусть помучается, пусть пострадает!
У матери был майор Никольский: его китель висел на спинке стула на кухне. Юлия беспричинно рассмеялась. Через некоторое время на кухне появилась мать.
- Он сейчас уходит, - сказал она, кивая за стену.
- Да пусть хоть ночует, - сказала Юлия. - Что тут у тебя можно поесть?
- Он что, тебя сегодня не покормил? - спросила, зевая, мать.