Кувалдин Юрий Александрович
Сплошное Бологое

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • © Copyright Кувалдин Юрий Александрович (kuvaldin-yuriy@rambler.ru)
  • Обновлено: 07/11/2011. 112k. Статистика.
  • Повесть: Проза
    •  Ваша оценка:
      Юрий Кувалдин
      
      СПЛОШНОЕ БОЛОГОЕ
      
      повесть
      
      
      И надо мной - бессмертных звезд Руси,
      Спокойных звезд безбрежное мерцанье...
      Николай Рубцов
      
      
      
      I.
      
      Зеленков продолжал косить глазом на Мацеру, затем перевел взгляд на бутылку, как бы давая понять, чтобы Мацера в столь ответственный момент не митинговал, а терпеливо ожидал очереди, когда ему дадут слово, точно так же, как и другие умные люди ожидают своего слова.
      Пестрая детсадовская беседка, заваленная снегом, в старом дворе. Один пьет, второй ожидает. Но будет ли второй пить? О! Это вопрос вопросов.
      Напротив трамвайной остановки стоит еще с XVIII-го века дом (особняк) в три этажа. Это было подворье какого-то богатого купца, с меблированными комнатами, лавками, трактирами - типичный для изрезанной переулками старой Москвы дом-муравейник, в котором богатство хозяина сочеталось с нищетой жильцов-съемщиков. Теперь дом реконструирован и выглядит как новый. В снежные дни он особенно красив, эдакий печатный пряник.
      Если пройти под арку во двор, заставленный легковыми машинами, и войти в единственный подъезд, то обнаружится загадочная дверь с "волчком" без табличек и надписей. Но мы-то должны знать, что здесь размещается общество анонимных алкоголиков. Минуту назад охранник в форме омоновца, с подвешенной на поясе дубинкой, выпустил из этой двери Игоря Васильевича Мацеру, полного красивого блондина в очках.
      Он уже собирался садиться в машину, но заметил в беседке пьющего из горла человека.
      Странное явление! До беседки было не более пяти метров, поэтому Мацера, приглядевшись, узнал в пьющем Славу Зеленкова, которого не видел лет восемь, но узнал бы и через двадцать лет. Никто так не пил из горла, как это делал Слава Зеленков. Рот открыт воронкой, бутылка отставлена на вытянутую руку, струя, звонко напевая: "льбу-для-буль", как из-под крана винтом, едва касаясь разверстого горла, устремляется в желудок.
      На ходу надевая шапку и недоумевая, откуда тут мог взяться Зеленков, Мацера медленно подошел к беседке. Зеленков, тощий, маленький, в истертом драповом пальто, скосил на него глаза, но процесса не прекратил. В тени беседки блеснули белки глаз, кончики рыжих усов заискрились от винных брызг.
      - Господин, распивать в общественных местах спиртные напитки запрещается! - голосом сержанта милиции начал Мацера. - Придется пройти в отделение и составить протокол! - закончил Мацера, нарочито мрачно, чтобы не расхохотаться.
      Ополовинив посуду, Зеленков так трагически выдохнул, что Мацера от скорби отвернулся.
      Сколько раз в жизни Мацера сам таким же образом делал выдох!
      - Дружественным жестом Зеленков протянул бутылку Мацере.
      - Тащи, Игорек, - срывающимся голосом сказал он и покачал головой, что главным образом означало, что ему плохо, очень плохо, даже слишком плохо.
      Бахус долгое время водил их по жизни неразлучно. Выпускники философского факультета МГУ - где они только ни работали! Последнее место - трест "Спецдальконструкция". Мацера - начальник планового отдела. Зеленков - главный бухгалтер (это с философским-то Дипломом!). Весь трест - какая-то дремучая фикция в подвале с десятью комнатами. Не пили в этом тресте только тараканы. Но пришла новая женщина-директор и по одному стала выщелкивать на улицу алкоголиков. В кабинете Зеленкова она дернула дверь шкафа, из которого со звоном посыпались пустые бутылки. То же обнаружила в кабинете Мацеры, правда, не в шкафу, а в письменном столе и в сейфе. Первым вылетел Зеленков, при этом с "волчьим билетом", потому что огрызнулся. Мацера - по собственному желанию, ибо был корректен.
      - Тащи! - повторил гостеприимно Зеленков, но рука с бутылкой вяло опустилась к полу беседки.
      - Портвейн не употребляю, - отшутился Мацера.
      Зеленков оживился, встал, откинул голову, так что свалилась облезлая кроличья шапка, обнажив заметную лысину, поднял бутылку и направил струю в рот. Выпив до дна и выдохнув, он уже не столь трагично, сказал:
      - Как рыба об лед!
      - Понимаю.
      Мацера помнил, что это было излюбленное выражение Зеленкова в период пьянки. Мацера рассматривал Зеленкова как давно ушедшую, и, казалось, никогда не бывшую жизнь. Зеленков стоял перед Мацерой, как призрак пивной "На семи ветрах", лысоватый, щуплый, едва ли в нем было росту 160 см, на высоких каблуках (эти каблуки, помнится, в редкие дни трезвости набивал сам Зеленков, дабы выглядеть повыше), как укор не желающей сдаваться прошлой жизни на троих.
      - Как рыба об лед! - еще раз выдохнул Зеленков. - Та-ак, кажется, приживается. А я-то думал - обратно пойдет. Ничего, переборем и эту контрреволюцию!
      Мацера в раздумье вздохнул.
      - Ну, ты располнел! - воскликнул Зеленков. - Не узнать сразу. Барин!
      Мацера слегка порозовел от смущения за свою полноту. Действительно, сразу после того, как он бросил пить, его стало разносить.
      - Хорошо на московском просторе, светят звезды Кремля вдалеке! - пропел Зеленков и резко сказал: - Предлагаю занять у тебя и выпить! Сразу официально заявляю - денег у меня нет. Позвонил с утра Вите Сукочеву на завод. Тот сам с бодуна сидит неопохмеленный. Звоню Михальцову. Тот, знаешь, где теперь?
      Глаза Зеленкова оживились, с любопытством рассматривали Мацеру.
      - Нет, - ответил тот, как будто ему было очень важно знать, где работает этот самый Михальцов.
      - Завотделом снабжения! Подъезжай, говорит. Шапку в рукав, как говорил Мандельштам, и я на месте. Сидит Михальцов уже пьяный среди стеллажей с банками "лечо". При галстуке и в шляпе, как положено на складе! Говорит, все деньги в Болгарию за это "лечо" вколотил. Вот только на портвейн и выгреб у него. Михальцов предлагает, иди поторгуй банками у метро. Что наторгуешь, то пропьем! Я едва на ногах стою, сотрясаюсь, как былинка бедная. В желудке - обстяг, того и гляди желчью вывернет. Пошел от него, зуб на зуб не попадает, вдоль трамвайных путей. Думаю, дойду до первого шалмана, куплю и выпью. Дошел, купил, зашел в этот двор, сел в беседку и выпил!
      С улицы послышался резкий металлический звук проезжающего трамвая. Мацера взглянул на часы и подумал, что поездку нужно отложить, вернее, послать вместо себя Розенберга.
      - Как ты себя чувствуешь? - спросил Мацера заинтересованно, вглядываясь в глаза Зеленкова, которые начинали смотреть внутрь, как бы в самого себя.
      Шел снег и шапка Мацеры, который стоял вне беседки, побелела.
      - Такое чувство, что я проглотил кирпич, - сказал Зеленков. - Но все-таки сейчас немножко полегчало. Надо бы еще добавить, а то - ни тебе Санкт-Петербург, ни тебе - Москва, а какое-то сплошное Бологое!
      - Пошли! - сказал Мацера, приняв решение, и направился к арке.
      Шофер окликнул его:
      - Игорь Васильевич, так вы едете?
      - Я сейчас вернусь, но поедет, видимо, Розенберг.
      Зеленков горделиво - прямая спина, чуть вскинутая голова, с песней:
      Горят огни родного агитпункта,
      Мы всей страной идем голосовать... -
      последовал за Мацерой, который шикнул на него, чтоб не пел, и Зеленков тут же заткнулся, смутно догадываясь (раз шофер из "БМВ" окликает!), что Мацера вышел в люди.
      Выйдя на улицу, Мацера сказал:
      - Ну что ты разорался?!
      - Не митингуй! У меня все права по конституции на свободу самовыражения! - и на всю улицу пропел:
      
      Протрубили трубачи тревогу!
      Всем по форме к бою снаряжен.
      Собирался в дальнюю дорогу
      Комсомольский сводный батальон...
      
      - Заткнись! - дернул его за рукав Мацера.
      - Ну вот, Галича не дает попеть!
      - Это разве Галич с комсомольцами?
      - Галич.
      - Да не мог Галич про комсомол писать! - сказал Мацера.
      - Мог! - твердо сказал Зеленков и стал чеканить шаг, как солдат, но чуть было не упал, поскользнувшись на обледенелом пятачке перед входом в винный отдел.
      Войдя в роскошный коммерческий магазин, торгующий спиртными напитками, отечественными и импортными, на любой вкус, с любым градусом и объемом, без перерывов на обед, и днем, и ночью, Зеленков резко остановился в центре зала, подтянулся, вытянул руки по швам и крикнул:
      - К торжественному маршу, первая колонна прямо, остальные - направо!
      Продавцы вздрогнули, Мацера расхохотался. А Зеленков уже спрашивал у продавца в черном смокинге и в бабочке:
      - Извольте, сударь, пояснить, что у вас сегодня из водок?
      - Из отечественных или из импортных? - не теряя самообладания, вежливо спросил продавец. Зеленков обернулся к Мацере.
      - Вот, старик, видал, как ныне нас зауважали? Раньше бы послал меня куда подальше... Да я просто бы к прилавку не пробился! Какие там сорта. Ты помнишь, как мы на Сокол ездили за водкой? Очередь - тысяча рыл! Менты за оградой! Елки-моталки, из какого дерьма мы вышли! А теперь? Изящество, стиль! Пустой магазин, вежливые продавцы...
      - Слава, кончай ты демагогию, - попросил Мацера.
      - Все, старик, завязываю! Что будем пить?
      - Бери "смирновскую".
      Мацера расплатился, Зеленков привычно опустил бутылку в карман пальто. Но тут же раздался звон битого стекла, полетели водочные брызги, поскольку бутылка свободно проскользнула через дыру кармана и рваную подкладку.
      Зеленков в ужасе зажмурился и всплеснул руками. Мацера от злости сплюнул на кафельный пол. Резко запахло водкой. Зеленков, чудак, упал на колени, возвел скорбные глаза к потолку, где медленно вращались лопасти вентилятора, как в каком-нибудь баре в Майами, и возопил:
      - Господи, прости мою душу грешную, нет у меня родины, нет мне изгнания!
      Мацера дернул его за шиворот и поставил на ноги. Зеленков плакал.
      - Перестань ты! - сказал Мацера, извинился перед продавцом и купил другую бутылку.
      Зеленков несколько приободрился, шмыгнул носом и поплелся на выход. На улице все как рукой смахнуло. Он заулыбался.
      Вернулись во двор и вошли в подъезд.
      - И что же за этой дверью помещается? - спросил весело в предчувствии доброй выпивки Зеленков.
      
      
      
      II.
      
      Прежде чем дверь с "волчком" открылась, Мацера сказал:
      - Все делаем молча. Вопросов не задаем...
      - Ну, это я на улице раздухарился, - перебил Зеленков.
      - Так вот, я еще могу кое с кем говорить, но ты, Слава, молчишь. Понял?
      - Понял! - твердо сказал Зеленков, зная прежнюю заповедь Мацеры, что пить нужно втихаря.
      В руках Мацеры звякнули ключи, и он сам открыл дверь. При виде охранника с дубинкой Зеленков подобрался и чуть ли не строевым шагом последовал за Мацерой по лакированному паркету. В креслах сидели какие-то люди. Пока поднимались на третий этаж, попадались красивые женщины, красивые мужчины и все раскланивались с Мацерой. Одна очень красивая женщина остановила его и спросила:
      - Представители из Германии к шестнадцати часам?
      - Да, в малой гостиной, - сказал Мацера и продолжил движение.
      Зеленков, втянув голову в плечи (шапку он держал в руке), испуганно спросил:
      - Что это за музейная контора?
      - Я же тебе сказал - вопросов не задавать! - прошептал Мацера, не оборачиваясь.
      И на третьем этаже сновали мужчины и женщины. От одной, очень молоденькой, Зеленков не мог оторвать взгляда, так что чуть не врезался в открытую Мацерой тяжелую дверь. Вошли в просторную комнату, в которой стоял длинный и широкий полированный стол, возле него дюжина стульев с высокими спинками.
      - Располагайся, Слава. Пальто можешь бросить в угол, тут чисто. Я сейчас чего-нибудь соображу. - И вышел, сунув бутылку Зеленкову.
      Тот, не думая, открутил пробку и отпил несколько глотков. Затем, забыв о своем полуколотушном состоянии, присвистнул и почесал в недоумении затылок. Вопросы били в висок, как стихи Мандельштама или Бродского - любимых поэтов Зеленкова.
      Вернулся Мацера и закрыл за собой дверь на ключ. Из кармана он достал целлофановый пакет с двумя солеными огурцами и несколькими кусочками черного хлеба.
      - Все, что удалось найти, - сказал он.
      - И как я бутылку разбил?
      - Проехали.
      Зеленков тряхнул головой, редкая прядь рыжих волос слетела на лоб, сделав лысину светлее.
      - О, Игорек! Все отлично. Прекрасно. В едином строю! Помнишь у Бродского:
      
      В молчании я слышу голоса.
      Безмолвствуют святые небеса,
      над родиной свисая свысока.
      Юродствует земля без языка...
      Дающего на все один ответ:
      молчание и непрерывный свет...
      
      - Ты неисправим! - сказал Мацера, извлекая из другого кармана тонкий стакан.
      Мацера был в костюме в полоску, в крахмальной сорочке с галстуком, одним словом, прямо с витрины. Заметив, что в бутылке не хватает уже граммов сто, вздохнул:
      - Не мог пять минут подождать?
      - Игорь Васильевич, это выше моих сил! - и засмеялся, громко, нервно, суетливо.
      - Потише, я же просил!
      - Понял, - сказал тихо Зеленков и сел за стол.
      Мацера налил треть стакана, придвинув его по полированной поверхности широкого стола к Зеленкову, затем вытащил из кармана складной нож, нарезал огурец на тонкие дольки, сделал два бутерброда, один из которых сразу стал есть сам.
      - Хороший огурец! - сказал он с чувством, и к Зеленкову: - Давай отходную!
      Руки у Зеленкова уже не дрожали, и он как бы забыл об утренней дрожи, поднял стакан и пока держал его перед собой, сказал:
      - Как это я разбил бутылку?! Ты человек, Игорь. За тебя!
      И медленно, очень медленно, оттопырив мизинец, выцедил все до капельки. Затем понюхал смачно хлеб, но есть его не стал, а вот ломтик огурца проглотил. И этот Огурец как-то приободрил его. Он сказал:
      - Значит, если бы я не зашел во двор, то мы бы с тобой так никогда в жизни и не повстречались. Я изредка вспоминал о тебе.
      Зеленков погладил рыжие усы и задумался.
      Во всем его жалком облике была какая-то затравленность, измельченность.
      Часто приходилось видеть таких людей в былые времена у магазинов, собирающих мелочь на бутылку, с бегающими, полными испуга глазами, с синяками и ссадинами, с манией преследования на лицах.
      С таким видом кружат возле столовых дворовые тощие собаки, и что-то родственное есть между алкашами и дворняжками. Теперь этих людей значительно меньше, благодаря бесперебойной торговле спиртным, благодаря открытости запретного плода и, в какой-то мере, дороговизне. Это не значит, что их стало совсем мало, просто произошло перестроение рядов, разобщение этих рядов, а может быть, и индивидуализация "этого дела".
      Между тем Мацера тоже задумался. И вот о чем. Он хотел сегодня показать делегатам из Германии полный процесс работы своей фирмы.
      Он не спеша снял очки, протер чистым носовым платком и, возвращая их на место, мягко спросил:
      - Сколько ты за день выпиваешь в таком состоянии?
      Зеленков отвлекся от своих мыслей, ответил:
      - Не менее литра.
      - Да-а, - выговорил протяжно Мацера и каким-то тяжелым, застывшим взглядом уставился в глаза Зеленкову.
      Тот не выдержал взгляда, глаза забегали, потом остановились на прозрачной бутылке "смирновской".
      - И как я ее только разбил?!
      - Проехали, - сказал Мацера.
      Он, более или менее наметив разумный подход к Зеленкову, встал и заходил из угла в угол, сунув руки в карманы брюк, наклонив голову, глядя себе под ноги.
      В Зеленкове, по-видимому, в этот момент произошла какая-то смена внутреннего ритма и он прочитал:
      
      Плывет в тоске необъяснимой
      пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.
      В ночной столице фотоснимок
      печально сделал иностранец,
      и выезжает на Ордынку
      такси с больными седоками,
      и мертвецы стоят в обнимку
      с особняками...
      
      Мацера выслушал мелодекламацию и сказал:
      - Я пять лет не пью. И счастлив. Не пью и все! Больше ничем в жизни не занимаюсь, кроме как не пью. Работа у меня такая - не пить!
      От удивления Зеленков хлопнул в ладоши и спросил:
      - И хорошо платят за то, что ты работаешь непьющим? - и захохотал так громко, что Мацере пришлось приложить указательный палец к своим губам.
      - В том-то и дело! - воскликнул тихо Мацера, воскликнул не голосом, а одной интонацией. - Я имею минимум две тысячи зеленых в месяц!
      Зеленков сначала мелко-мелко задрожал, потом вскочил и забегал от возбуждения по комнате.
      Тень от его фигурки столь же быстро заскользила по стене. Мацера, не вынимая рук из карманов, ступал мягко, ходил медленно.
      Ему удавалось один раз дойти до угла, в то время как Зеленков покрывал это расстояние дважды.
      В комнате стоял едва уловимый запах нового дерева и лака.
      В окно смотрели заснеженные крыши разновысоких московских домов, на которые изредка, бегло бросал взгляд воспаленных глаз Зеленков и покусывал свои рыжие усы.
      Глотку у него заклинило, он сразу хотел спросить у Мацеры о механизме его непьющего дела, но в течение целой минуты, пока бегал, не мог выдавить из себя ни слова.
      Наконец он пришел в себя от потрясения и хрипло, срывающимся голосом заслуженного алкоголика спросил:
      - Кто же тебя содержит такого умного?
      - Сам себя содержу, сам все придумал и...
      - Скажи еще, что ты с рубля начал! - прервал его Зеленков.
      Глаза у него горели, он нервно вскидывал руки, подергивал плечами, подпрыгивал на ходу, чем сильно напоминал воробья, подмигивал, мол, знаем мы вас таких хороших наизусть, всю вашу изнанку видим.
      Он был одет в какую-то короткую вязаную кофту с разными пуговицами и узкие потертые джинсы, которые не шли к нему, делали его каким-то мальчишкой.
      А большая лысая голова делала его в моменты молодцеватой подпрыгиваемости похожим на пробивного поэта в момент сочинительского экстаза.
      - Не верю! - восклицал Зеленков, сдерживая накал голоса, отчего этот голос звучал пронзительным змеиным шипением и брызги с губ летели во все стороны. - Первое, и это факт! - ты хочешь от меня что-то скрыть. Второе, нужно честно смотреть фактам в глаза. Третье, вся твоя жизнь говорит о том, что ты не способен на такие авантюры, потому что был философским хлюпиком со стаканом, все кропал по трезвухе что-то об Иоганне Готлибовиче Фихте... И вот - четвертое, ты бы мог своего Фихте сейчас опубликовать. Пятое...
      Но тут уж Мацера не выдержал и перебил его таким же страстным шепотом:
      - Фихте я уже опубликовал!
      Зеленков резко, как машина у светофора, остановился.
      - Прошу предъявить! - и ладонью вверх протянул руку. - Жду!
      Мацера улыбнулся.
      Зеленков чувствовал в его присутствии необычайный подъем духа и наплыв мыслей.
      Он как бы забыл, что этот подъем с наплывом вызван портвейном и водкой.
      - Хорошо, - сказал Мацера, открыл дверь и вышел.
      Зеленков тут же сделал смачный глоток из горла. Через пару минут Мацера протянул Зеленкову толстую книгу в переплете с золотым тиснением: "Игорь Мацера. Неизвестные мотивы творчества И. Г. Фихте".
      Буря чувств охватила Зеленкова. То он кидался обнимать и целовать Мацеру, то отбегал к свету окна и принимался листать книгу, то вновь подбегал к Другу и похлопывал его по плечу. Многие невидимые душевные переживания отражались в мимике Зеленкова, в глазах, в голосе, в движениях, во всем его физическом самочувствии в эту минуту.
      Не легко понять человеческую сущность, потому что люди редко распахивают и показывают свою душу такой, какова она на самом деле. В большинстве случаев они скрывают свои переживания, и тогда внешняя личина обманывает собеседника, ему трудно угадать скрываемое чувство.
      Итак, Зеленков при виде книги Мацеры радостно затрепетал. А умение радоваться успеху другого - редкость. Можно усилить: большая редкость! Трудно любить других людей, но оттого, что это трудно, нельзя говорить, что этого не стоит добиваться.
      Все хорошее - трудно.
      - Пиши дарственную! - приказал Зеленков, открыв титульный лист.
      Мацера написал: "Предощущающему свою философию - Славе Зеленкову, от нащупавшего свою стезю - Игоря Мацеры".
      Книга поблескивала золотом и Зеленкову виделось то имя Фихте, то Мацеры, а то вдруг эти имена сливались в одно непонятное имя, которое Зеленков никак не мог прочитать. Это имя слепило.
      Вот-вот, казалось Зеленкову, он прочитает это имя, но оно превращалось в солнце.
      Мацера посмотрел на часы. Было начало двенадцатого, а Зеленков все веселел и веселел. Но ничего, можно Зеленкова и притормозить.
      - Да, я просто не пью, - сказал Мацера. - Это мой бизнес. На том, что не пью - делаю деньги. Ты врубаешься в ход моих рассуждений?
      - Врубаюсь. Но все-таки - это звучит странно. Все равно, что получать приличное вознаграждение за то, что дышишь.
      - И до этого додумаются. Я же додумался до самого себя. Пойми, если бы я еще в один штопор вошел, я бы из него уже никогда не выбрался. Просто бы сдох как собака где-нибудь в пивной. Я вот смотрю на тебя и думаю, а что если ты согласишься работать со мной?!
      - То есть, не пить?
      - Ты меня правильно понял.
      Зеленков погрустнел, осунулся и вся его веселость куда-то подевалась.
      
      
      
      III.
      
      Холодом цветущие вишни глянули в глаза Зеленкову с заснеженных крыш чудом уцелевших от разлома эпох особняков, церквей и палат, причем стены палат были цвета плодов вишни, а не майского цветения, подобного снегу.
      Чудесен заснеженный город, когда смотришь на него из окна теплого помещения, чудесна панорама времени, утекающего вспять, к истокам классицизма с белыми колоннами, львами у подъездов, потому что будущее ничем подобным не может порадовать глаз, ибо будущее - ничто, пустота, которая ничего не построила и не написала.
      Сия минута творит гармонию прошлого. Но сия минута может и разрушить это прошлое. До мысли - маленький скачок, но ползает летать не созданный.
      - Рожденный ползать - летать не хочет! - сказал Зеленков.
      Громыхающий красный трамвай вывел из грусти Зеленкова, нервный тик скользнул по его лицу, он отбежал от окна, остановился возле Мацеры и зашептал страстно:
      - Ты не можешь понять, кто я. С кем ты говоришь? С отребьем. Никто так не презирает меня, как презираю я сам. Я, потенциально умный человек, не написал ни строчки в избранной мною профессии философа. Я ни минуты не работал преподавателем философии. Вся жизнь моя состояла из поднятия стакана. Господь определил мой жизненный путь - поднимать стакан! А сколько за этим стаканом я болтал! У меня такое впечатление, что я всю жизнь при стакане с болтовней. Болтливый стакан! Кого только я не обсуждал! Я обсудил всю историю философии, в пьяном угаре какому-то шизофренику доказывая, что Кант писал не так, а Гегель вообще был лишен понимания прекрасного. Слова вылетали воробьями и растворялись в воздухе. Ничего не осталось. Результат равен нулю. Я ноль мировой цивилизации!
      - Жестко! - сказал Мацера.
      - Будет еще жестче, потому что ты, сволочь, предлагаешь мне - Господину Стаканову - (с большой буквы!) мое призвание заменить на какие-то вшивые миллионы!
      - Миллионов я тебе еще не предлагал.
      - А мне их и не нужно. Ты понимаешь, рублевая твоя душонка! Не нужны мне купюры. Вот в чем парадокс текущего момента в истории жизни Зеленкова! Что моя жизнь? Сплошной запой! Мне 52 года и жить мне осталось неделю...
      - Так мало? - усмехнулся Мацера, понимая, что Зеленков набирал форму бесстрашия, знакомую очень хорошо Мацере по прошлым собственным запоям.
      - Если бутылки с водкой бью, то мало!
      - Оставь ты эту чертову бутылку! Достал с этой бутылкой!
      - В неделю могут уложиться года, - сказал Зеленков, стремительно продолжая: - Вся прошлая жизнь - секунда и я в этой секунде - самый низменный человек изо всех ныне живущих. Катарсис - это галлюцинации, смещающие прошлое до картин Босха. Я ненавижу деньги, потому что эти пестрые бумажки, вернее, отсутствие их, мешают мне сразу же наполнять стакан. Ты предложи мне такую организацию, чтобы стакан брал я сразу, по первому требованию, а лучше - без требования, чтобы, как вот эта бутылка, - он ткнул пальцем в бутылку, - стояла всегда. Вот эта опустошится только и она же сразу полная на этом же месте. Вот тогда я подумаю, загружаться мне сразу или несколько погодя. Вот кто я такой теперь. Сейчас. Мы путаемся в догадках о будущей жизни, мы вопрошаем, неизвестно к кому обращаясь, что будет после смерти? Но это же бред - спрашивать о том, чего нет, в этом дикое противоречие, и спрашивать об этом нельзя потому, что жизнь и будущее - две вещи взаимоисключающие, ибо жизнь только в настоящем. Это нам только кажется, что жизнь была и будет, - а жизнь только есть сию минуту. Я люблю только себя и свое состояние в сию минуту и от этого - внешний мир окрашивается в приятные для меня тона. Я приемлю этот мир в сию минуту! Я приемлю вишневое цветение заснеженных крыш! Приемлю! Что же тебе еще нужно, Игорек? Повлиять на меня извне? Подавить меня, заставить меня что-то сделать помимо моего желания?
      - Пока я тебе поставил бутылку, - в который уж раз усмехнулся Мацера.
      - О! Молодец! Ты прав. Чего я выступаю. Ты поставил бутылку. Хорошо! А почему ты не выпьешь со мной?
      - Я же тебе сказал, что пять лет не пью.
      - Денег не было?
      - Денег - мешок, а пить не хочу, - сказал Мацера.
      - Так, запомним. Где мешок?
      - Я сказал образно.
      - Я не об образах, я о мешке. Показывай мешок!
      - Теперь деньги такие, что мешок не требуется.
      - А мне мешок покажи!
      - Я тебе без мешка покажу. Сколько?
      - Без мешка смотреть не буду. А то разговорились! Мешки у них! Как будто я не представляю, сколько в мешок влезет.
      - Сколько? - спросил Мацера.
      - Из-под сахара?
      - Что?
      - Ну, это... мешок из-под сахара?
      - Давай из-под сахара.
      Зеленков быстро что-то прикинул в уме и сказал:
      - Два миллиарда пятидесятитысячниками. Или 360 банковских упаковок того же достоинства каждая, то есть по пять миллионов в пачке.
      - Ты так ловко считаешь, как будто каждый день таскаешь эти мешки! - рассмеялся Мацера.
      - Сам не таскал, но в руководимой мною фирме - таскали.
      Мацера удивленно вскинул брови, спросил:
      - В какой фирме?
      - Как пошли новые времена, отец мой с какими-то деятелями из ЦК КПСС создал фирму, - сказал Зеленков. - А я до этого, представляешь, все в партии хотел восстановиться. В райком писал, в горком, потом письмо к съезду отправил!
      - Не слабо! - воскликнул Мацера.
      - Вот идиот-то был! А она - эта партия - рухнула. Отец поил и кормил. Три месяца бился, как рыба об лед! В трудкнижке статья записана. Пошел в бюро по трудоустройству. Много мест предлагали: и заводы, и фабрики! Но я выбрал речной флот! Вверх по реке, вниз по реке! Матросом. От Киевского вокзала до Новоспасского моста. Солнце светит, я на палубе под музыку лежу, портвешок потягиваю. На остановках канаты бросаю, трап подаю для пассажиров.
      Мацера рассмеялся и сказал:
      - Не могу себе представить матроса Зеленкова!
      - Что ты, старик, не говори! В выходной капитан в дугу, еле оттащили его от штурвала. Вниз по реке я сам прошел. Капитан дрыхнет тут же, под ногами. Ну и я с помощником добавляю. Смотрю - и помощник задремал. А я у горького парка отдыха в пристань как долбану! У меня пассажиры повылетали прямо к чертову колесу! И на сем моя карьера в речном флоте закончилась. Еще одну запись мне в трудовую книжку вбабахали, такую, что я эту книжку утопил сразу же в реке. Отцу рассказал, он посоветовал сходить в трест и повиниться. Я сходил, а там и треста-то уже нет, ликвидировали его. Так я без трудовой социалистической книжки остался. Но здесь, повторяю, как говорится, пошли иные времена! Назначили меня президентом фирмы, которую отец с этими сколотил. Я чуть от страха не умер. Что мне делать, спрашиваю у отца, а он говорит - представительствовать. Выделили под фирму здание бывшего НИИ. Я сижу в кабинете, а мне на подпись то письма, то договоры, то платежки. Подписываю все подряд, а что подписываю - не знаю. Ничего не понимаю. Чем фирма занимается - одному богу известно. А за мной машина, с работы, на работу. Потом охранников дали. А я все время поддатый. Не пьяный, но все время опохмеленный. Возят меня в парикмахерскую бриться, в сауну мыться, женщин привозят на квартиру для свиданий. В общем, я как шейх какой-нибудь. Однажды ведут меня мои охранники на какой-то прием в "Метрополь", смотрю, в холле ребята перешептываются, до ушей моих долетело: "Вот он, воротила бизнеса!". Это в мой адрес-то! Я чуть со смеха не упал!
      - Ты что, действительно не знал; чем занималась фирма? - спросил Мацера с несколько большим интересом, нежели спрашивал до этого.
      - Игорь, вот убей меня - не знал! И сейчас не знаю.
      - Ты что и сейчас там работаешь?
      - Что ты! - махнул рукой Зеленков. - Как отца похоронил, сразу вышибли. Там такая мафия, опухнуть можно! Они держали меня как китайского болванчика. И вот год уже не работаю. Так кое-какие разовые заработки подворачиваются... То партию компьютеров устроил за десять процентов комиссионных, то вагон обрезной доски толкнул на тех же условиях... А деньги разлетаются, как брызги шампанского!
      Мацера осторожно спросил:
      - А фирма эта существует?
      - Куда она денется. Существует!
      - Может быть, они нам что-нибудь будут подкидывать?
      - За то, что не пьем?
      - Именно! Так сказать, будут спонсировать отрезвление России. Я понимаю, - начал неспешно, мягким голосом развивать мысль Мацера, - что сейчас каждый, как волк, ищет себе спонсора. Но если мы имеет такой уникальный опыт по добыванию даже в самой безвыходной ситуации бутылки, мы уж пустим в ход всю изощренность своего ума, чтобы средства, необходимые нам, выколотить. Не мытьем, так катаньем! Я не пью, но это не значит, что я безгрешен. Есть, разумеется, в этой жизни идеалисты, которые думают, что можно вообще освободиться от грехов, но они глубоко ошибаются. Человек может быть более или менее грешен, но никогда - совершенно безгрешен. Потому что вся жизнь человеческая, как я ее себе представляю, состоит в этом освобождении от грехов. И никто не уходит от наказания за свои грехи. Я наказан тем, что не пью. И у каждого человека будет свое наказание, и не где-то за гробом, а здесь, в этой жизни. Например, ты наказан тем, что вынужден страдать от головной боли и жуткого похмелья, и чем чаще ты пьешь, тем тебе становится все хуже и хуже. Не кто-то тебя наказывает, а ты сам себя наказываешь через возлияния...
      - Постой, - прервал его Зеленков, - за кого ты меня принимаешь? Я что тебе, дядя Вася с автобазы? Что это за тон, и что это за лекция? Я спрашиваю?
      - Ну, если мои здравые мысли ты воспринимаешь так, то я могу помолчать, - с некоторой обидой в голосе сказал Мацера и подошел к окну.
      Он понял, что не так начал говорить.
      Вообще он понимал, что в пропагандистской работе лучше слушать, чем говорить, но часто не сдерживался, был, что называется, одержим идеей трезвости.
      Он смотрел в окно на старую Москву.
      Это была та ее часть, где в прошлом веке было множество гостиниц и меблированных комнат и великое обилие всевозможных трактиров и кабаков средней и низшей пробы с граммофонами и развеселыми девицами.
      И вот теперь минувший век как бы возвращался, но модернизированным.
      Какие-то голландцы открыли гостиницу, сияющую золотыми стеклами в переулке напротив, запестрели витрины меняльных контор, баров, банков.
      Да и сам Мацера перестроил бывший дом какого-то купца в нечто такое комфортабельное, что душа пела.
      Но можно ли перестроить людей?
      Можно ли вдохнуть новое содержание в старую форму?
      - Эх, я, Тряпичкин! - воскликнул Зеленков с болью в голосе. - Разгрохал такую бутылку! Идет как масло!
      - Да ладно тебе... Брал бы пример с меня... Бросил пить, что ли. Я помогу. Ты не бойся, у меня всей тайно... Никаких там фамилий... Никто и не узнает о тебе... А можешь любой фамилией называться: хоть Тряпичкин, хоть Стаканов...
      - Не обижайся, - сказал Зеленков и для ободрения Мацеры проскандировал:
      
       Чувств одичалых и суровых
      Гнездилище душа моя:
      Я ненавижу всех здоровых,
      Счастливцев ненавижу я.
      
      В них узнаю свои утраты,
      И мне сдается, что они -
      Мои лихие супостаты
      И разорители мои,
      
      Что под враждебным мне условьем,
      С лицом насмешливым и злым,
      Они живут моим здоровьем
      И счастьем, некогда моим!
      
      - Я не обижаюсь, - сказал Мацера.
      - Нет, обижаешься! Я вижу. Вон рожу скривил...
      - Не обижаюсь.
      Зеленков подошел к Мацере, обнял его и поцеловал.
      - Не обижайся на меня, супостата, - сказал Зеленков. - Я не достоин того, чтобы на меня обижались. Еще чего не хватало! Обижаться на меня. Было бы на кого. Все ты говоришь правильно. Я согласен. Надо завязывать. Но только не сейчас, потому что у меня в голове какой-то Хайдеггер образовался. Ты подходишь ко мне с какой-то антропологической точки зрения. А, на мой взгляд, антропология есть такая интерпретация человека, которая в принципе уже знает, что такое человек, и потому никогда не способна задаться вопросом: кто он такой. А у тебя я попал в разряд алкоголиков, да еще безымянных. Одно это убивает во мне меня. Нет, ты признай мою конкретную персоналию со всей вселенной моей души. Может быть, в похмелье, в боли, в жути видений и есть главное, что меня привлекает в пьянстве! Вот как я поворачиваю вопрос. А то эти, чуть-чуть пьющие, хотят только радости. Мол, выпили для веселья. Э-э, брат, это заблуждение. Никакого веселья им не приходится испытывать. Потому что веселье можно понять и почувствовать только после бездны падения. Упади сначала! А потом говори о веселии. Так что антропология и биохимия тут не подходят. Не знают эти науки, кто я такой. С одной меркой ко всем подходят. А меня одной меркой не возьмешь. Был я у одного спеца (не ты один умный, чтоб на трезвости подрабатывать!), гипнозом он меня хотел полечить. Смотрел, смотрел мне в глаза, а я хоть бы хны! Сам смотрю в его глаза и думаю, ну я тебе сейчас сделаю! Короче, он чуть не заснул у меня, нарколог штопаный, а потом и говорит, что я не поддаюсь гипнозу и что я сам обладаю какими-то гипнотическими качествами, взгляд, говорит, у меня тяжелый.
      - Когда напьешься, у тебя фишки вываливаются! - съязвил Мацера и заглянул в черные глаза Зеленкова.
      Эти глаза, казалось, ничего не выражали, какая-то подземная холодность была в этих глазах, как в темных зеркалах, в которых увидел свое микроскопическое изображение Мацера.
      - Я стойкий, - сказал Зеленков. - Иногда выпьешь столько, что страшно становится, а домой приходишь, на автопилоте. Идешь и не качаешься. Главное - не качаться!
      - Я тоже редко качался, - оживился Мацера.
      Зеленков молча подошел к столу и налил себе треть стакана.
      - За гостеприимство! - произнес он строго и выпил, для разнообразия после этого поморщившись.
      - Эдак ты у меня до 16 часов не дотянешь, - сказал Мацера.
      - А зачем мне тянуть до 16? Я еще немножко посижу и поеду домой читать Хайдеггера.
      - Ты мне нужен в 16 часов, - сказал Мацера.
      - Для чего?
      - Как бы тебе сказать, - начал неопределенно Мацера, боясь пережать в вопросе оказания влияния на Зеленкова. - Хорошая выпивка намечается, - упростил он мысль.
      - Где?
      - В малой гостиной.
      - Так вы же здесь все непьющие, как я понял.
      - Мы - непьющие, но гостям поставим.
      - Странно. Я думал, в этом загадочном доме пьянство в любой форме исключено, - сказал Зеленков.
      - Но ты же пьешь?
      - Ну, я! Сравнил. Я пью, и вроде бы - не пью. Втихаря же все делаю. В коридор не выбегаю, к женщинам не пристаю, песен не кричу. Хотя в коридор мне бы выйти нужно было. Уже подпирает. Где там у вас уборная?
      - Я провожу. Только ходи молча и не дыши ни на кого.
      - Не надо повторять одно и то же по тысяче раз.
      Уборная очень понравилась Зеленкову своей чистотой и дизайном. Бронзовые ручки на белоснежных дверях, полотенца, мыло, зеркала, как в гримерных великих артистов, запахи хвои и лаванды, все работает, вода звенит и замолкает по мановению никелированных кнопок. Зеленков был подчеркнуто подтянут, ртом не дышал, чтобы не пахло, а усердно сопел носом, втягивая в себя воздух со свистом.
      Посетители уборной здоровались с Мацерой, обменивались отдельными репликами, но Зеленков молчал, как памятник Зеленкову.
      Когда вернулись в комнату, Зеленков открыл рот, чтобы подышать свободно, затем спросил:
      - Откуда такие хоромы?
      - На похмелку достал, как бутылку! - рассмеялся Мацера.
      - Не разобьешь?
      - Постараюсь.
      - А если серьезно?
      - И я серьезно.
      - Расколол кого-нибудь?
      - Мало ли миллионеров на свете, бывших алкоголиков, - неопределенно сказал Мацера. - Ну, скажу я тебе, что дал какой-нибудь Тряпичкин...
      - Ты меня не трожь!
      - У нас не принято спрашивать фамилии.
      - Понял. Вопрос снимаю. И во мне еще теплится это извечное, назойливое человеческое любопытство.
      - Любопытство, как и грехи, неискоренимы из человеческой души.
      - Как и пьянство?
      - Думаю, что да.
      - Так зачем же копья ломать?
      - Для меня есть зачем. Я повторяю, что я не пью. Самочувствие отличное, нервы в порядке, колотун не бьет.
      - Хорошо. Так что же у тебя будет в 16 часов?
      - Очень солидные спонсоры, которые хотят удостовериться в том, что мы действительно работаем, а не дурака валяем.
      - А что значит - валять дурака? Это что же, взять человека, повалить его в грязь и валять, катать?
      - Брось ты цепляться к словам!
      - Человек состоит из слов! - воскликнул Зеленков. - Я русский, потому что говорю русскими словами. Если я начну говорить по-китайски, то я уже буду китайцем...
      - Трепло же ты! Короче, будешь со мной работать или нет?!
      Зеленков почесал в глубокой задумчивости затылок.
      - Главным бухгалтером?
      - Главный бухгалтер у меня уже есть.
      - Начальником планового отдела?
      - Тоже есть.
      - Неужели?! Что же ты планируешь? Алкоголиков?
      - Именно. В первом квартале - десяток отрезвить, во втором...
      - Бред!
      - Опять ты уходишь в сторону! - повысил голос Мацера. - А тот, кто уходит в сторону, боится прямого ответа...
      - Ладно, давай попробуем, - сказал Зеленков осторожно. Потом добавил: - Запить никогда не поздно будет. Как и умереть. Она ведь уже свыше намечена, смерть-то! Все будущее анонимно. Ничего не известно. Есть ли, нет ли, внятно ли, бессвязно. Полощем друг другу мозги и только. Развлекаем. Ладно, чувствую, аппетит у меня развивается стремительно. Какова программа?
      - Программа проста. Мне нужно еще пару человек на сегодня, пару алконавтов с последующим их обращением в трезвость. Есть кандидатуры?
      - Набухаться задарма приползет пол-Москвы! - категорично, с некоторым преувеличением высказался Зеленков.
      - Хм... Вот столько бы людей сразу бросило пить! Это было бы что-то.
      - Бюджет России сразу бы треснул по швам! Ты подумай, прежде чем говорить! Пришлось бы армию и ВПК сразу же упразднять!
      - Так есть у тебя два человека, которые бы попили вволю с тобой, а потом превратились бы в чистых трезвенников?
      - Мы и спрашивать не будем у них. Скажу, есть шанс хорошенько поддать и все рассуждения. Вот повезет же ребятам. Это я один, как рыба об лед!
      - Так позвони им, предупреди, мы за ними заедем, - сказал Мацера, застегивая пуговицу на новом пиджаке.
      
      
      
      IV.
      
      Тоска на подступах к свободе, неизвестной свободе - для чего и ради чего? - часто одолевала Зеленкова, и вся жизнь ему казалась перепадами от тоски к свободе.
      Безысходность сменялась выходами в искрящееся веселье, когда любая мысль была ему по плечу, даже такая коварная как "смысл жизни - в самой жизни".
      С легкостью неимоверной он проезжал любую мысль, как с легкостью усадил в машину сначала Михальцова, затем Сукочева.
      Мацера с некоторой долей испуга поглядывал то на одного, который был похож на свежемороженый баклажан (Михальцов), то на второго, едва воскрешенного предусмотрительно прихваченной "смирновской", очень смахивавшего на персонажа знаменитой картины неизвестного голландского мастера "Положение во гроб".
      - Придурок, держи голову повыше, а то вырвет, - сказал Михальцов Сукочеву, после того, как тот с жадностью приложился к бутылке.
      - Давай ты сам, - сказал Зеленков, передавая ему "смирновскую".
      - "Давай" будешь говорить своей жене! - отчеканил Михальцов и без дополнительного приглашения выпил.
      Михальцов сразу поверил в нереальность происходящего, поэтому никаких вопросов не задавал. Зеленков уже просто был в нереальности, поэтому, сам, глотнув, развалился в мягком сиденье и так это, ни к кому не обращаясь, заговорил:
      - Вернемся, однако, к проблеме философской веры. Тут ко мне Фихте заходил...
      - А-а, мы с ним пили однажды на Каховке, - сказал как ни в чем не бывало Михальцов, поправляя свою широкополую шляпу. - Проснулись, Фихте занял рубль у соседа. Зеленков в универсаме украл соленую скумбрию. И - в пивную...
      Зеленков пресек пивную более высокими материями:
      - От религиозной веры последняя, отличается тем, - что в качестве своей предпосылки нуждается в некоторой доле скептицизма, то есть сознания, как говорил Фихте в пивной, что есть такие вопросы, на которые не может быть дан рациональный ответ.
      - Ответ может быть дан на все что угодно, - оживился Сукочев, покрываясь приятной испариной опохмеленного.
      - Может, - согласился Зеленков. - Но, с другой стороны, она потому и вера, что допускает существование такой реальности, формой знания которой является скептицизм, или, выражаясь иначе, допускает существование реальности, знание о которой может выступать только в форме осознанного незнания, - эта-то реальность и есть предмет философской веры.
      Машина промчалась над Яузой, пролетела по трамвайным путям и свернула во двор.
      Первым вышел Мацера в своей светло-коричневой дубленке с белым меховым подбоем, затем Зеленков в куцем драповом пальтишке, следом Сукочев в какой-то курточке-телогрейке, едва прикрывавшей зад. Михальцов не торопился, щелкал зачем-то замками своего кейса, как будто что-то собирался из, него доставать, хотя в нем лежала лишь пачка сигарет и газета "Труд".
      - Давай вылазь, - сказал ему Сукочев.
      - "Давай" будешь говорить своей жене, - сказал Михальцов, все же открыв свой кейс. Он извлек газету, нашел в ней программу телепередач, что-то вычитал там, затем уж вышел из машины. - Кино в 22 часа, успею.
      Сукочев посмотрел на него долгим осуждающим взглядом, но ничего не сказал.
      У Сукочева был ужасно длинный нос, и он напоминал ворону. Особенно когда смотрел вот так на кого-нибудь, смотрел не прямо, а как-то сбоку.
      И в этом взоре как бы читалось: и вся-то наша жизнь - сплошная случайность.
      Собственно, об этом подумал Мацера, оглядывая поочередно то Зеленкова, то Сукочева, то Михальцова. Жалко ему было этих людей. Очень жалко.
      Но они сами повинны в собственной жизненной катастрофе. А катастрофа - это следствие их же вины. Достаточно им раскаяться, то есть доказать чистоту своей жизни, и все станет другим.
      В самом деле, к этому нас призывают со времен пророков, но мы не знаем, какими путями, когда и как нравственная чистота нашей жизни приведет к всеобщему благу и к мировой гармонии.
      - Ничего себе особнячок! - сказал Михальцов, оглядывая здание.
      На Михальцове было длинное, до пят, черное кожаное пальто, как шинель на памятнике Дзержинскому. Шляпу он надвинул на глаза, замаскировался, так сказать, и было не понятно - трезвый ли человек в этом черном пальто и черной шляпе или пьяный?
      Михальцов, видимо, помня подпольное прошлое большевиков, понимал, что в этой жизни лучше маскироваться, чтобы никто не увидел твоего лица, тем более такого - фиолетового, как баклажан.
      Во двор вкатила другая машина. Это приехал Розенберг, затоваренный выпивкой и едой. Розенберг, как и Зеленков, долгое время пил.
      Теперь же он яростно ненавидел алкоголиков. Так бывает часто.
      Если ты раньше пил, а теперь бросил, то будешь, ненавидеть тех, кто продолжает пить.
      Розенберг, обменявшись с Мацерой несколькими фразами, принялся вместе с шофером доставать из машины коробки.
      - Господа, поможем, - сказал Мацера.
      - Ну, вот, опять таскать! - недовольно сказал Михальцов. - Я эти коробки видеть не могу! Одних "лечо" перетаскал тысячи!
      В этот момент Розенберг проходил с увесистой коробкой мимо Михальцова, который особенно был противен Розенбергу.
      Розенберг даже пошел крюком, чтобы натолкнуться на Михальцова, специально, и незаметно врезал носком крепкого ботинка по щиколотке Михальцову, так что тот взвыл от резкой боли и выронил кейс.
      - Ну, ты, придурок! - крикнул Михальцов.
      - Давай-давай, работай! - зло бросил Розенберг.
      - "Давай" будешь говорить своей жене! Розенберг, полыхая ненавистью, исчез в подъезде.
      - Что это за придурок? - спросил Михальцов у Мацеры.
      - Да так, один непьющий, - неопределенно махнул рукой Мацера, беря коробку.
      - Я ему сделаю! - в сердцах проговорил Михальцов. - Он у меня запьет на месяц!
      - Этот не запьет, - сказал Мацера.
      Михальцов промолчал, поправил шляпу, вернее подогнул поле этой шляпы себе на глаз, взял коробку и молча последовал за Мацерой.
      Зеленков по этому поводу заметил:
      - Хорошо, видать, поддавал раньше этот...
      - Ужас, какие злые трезвенники, - сказал Сукочев.
      Спустя полчаса на столе в малой гостиной стояли закуски: сельдь в винном соусе; осетрина заливная; холодное вареное мясо с хреном; курица в студне; салат из огурцов со сметаной; салат из помидоров со сметаной; поросенок заливной; угорь припущенный в вине; пирожки рассыпчатые с мясом; огурчики маринованные; грузди соленые; раковые шейки в голландском соусе; и, конечно, сами раки, отваренные с кореньями!
      Слышался приглушенный говор: это гости из Германии на ломаном русском языке объяснялись с Мацерой.
      Михальцов, в костюме с галстуком, синея лицом, вдруг очень громко пропел:
      
      Я люблю тебя, Россия!
      Без тебя мне счастья нет!
      
      Зеленков воодушевленно подтянул последнюю строку.
      - Мать моя родина, я - большевик! - воскликнул Сукочев, озирая стол.
      - А что же за стол-то гости не садятся? - спросил Зеленков у Мацеры, когда тот подошел к ним.
      Троица: Зеленков, Михальцов и Сукочев стояли у стола, поблескивая глазами.
      Мацера покашлял и как-то смущенно сказал:
      - Дело в том, что... Вы должны... как бы втроем выпивать и закусывать...
      - Втроем?! - удивился Сукочев, поводя своим длинным носом над столом, как ворона, нацеливающаяся на добычу.
      - А они? - кивнул на гостей Михальцов.
      - Дело в том, что все это непьющие.
      - Первый раз стольких непьющих вижу! - воскликнул Сукочев, останавливая свой взгляд на бутылках, которые кустились с двух сторон просторного стола, покрытого белейшей, крахмальнейшей скатертью, отливающей голубизной.
      - Завязали что ли? - спросил Михальцов.
      - Навсегда, - сказал понимающий Зеленков и нарочито кашлянул, давая этим понять Михальцову и Сукочеву, чтобы они поменьше вопрошали, иначе выпивка может уплыть.
      Михальцов потер руки и первым сел за стол, как будто собирался обедать у себя дома в одиночестве. Сукочев тут же плюхнулся рядом, по левую руку, а Зеленков без промедления - по правую.
      Сукочев в мгновение ока свинтил голову новой "смирновской" и уравнял в правах три хрустальных фужера, затем аккуратно опустил опустевшую бутылку к ножке стула, на котором сидел.
      Столь же проворно он открыл "пепси" и налил в три рюмки, которые, разумеется, предназначались для водки.
      Они подняли фужеры.
      - За встречу! - произнес Михальцов. - И чтоб не последняя!
      - За вас, ребята! - сказал Сукочев, несколько напряженно глядя на содержимое фужера.
      - Поехали! - сказал Зеленков.
      Они выпили и символически закусили.
      - По второй? - спросил Михальцов.
      Зеленкову хотелось спросить у Мацеры о спонсорах, которые собирались выпивать с ними и которые вроде бы были в лице гостей, но дабы не прерывать хода событий пока не спросил, а ловко подцепил вилкой красной икорки и бросил ее на язык.
      Аппетит теперь у него был самый настоящий, и он азартно принялся наворачивать все подряд. Особо смачно хрустели панцири горячих раков в его руках.
      Сукочев отгонял страхи, хотя после фужера они должны были - и Сукочев знал это наверняка - покинуть его, но пока они собирались покидать его, он несколько раз оглядывался, как бы ища взглядом жену, которая имела особенность всегда появляться в тот момент, когда Сукочев поднимал стакан. Но к счастью, жены здесь не было. И он даже несколько теплых слов мысленно отпустил в ее адрес.
      Зеленков поглядывал на Мацеру и видел, что тот был в сильном напряжении.
      - Прогресс приводит, конечно, к единству в области знаний, но не к единству человечества, - сказал Зеленков громко, чтобы Мацера слышал, как бы намекая на то, что гости не хотят единения в прогрессе выпивки.
      Михальцов шепнул Сукочеву:
      - Такая закуска, а есть ничего не хочу. Двое суток ничего не ел и не хочется.
      - Захочется, - проговорил Сукочев и осторожно наколол на вилку красный свежий помидор с яйцом, смазанный майонезом. Поднеся помидор ко рту, Сукочев посмотрел на него сначала с одной стороны, потом с другой, затем зажмурился, положил помидор в рот, но не жевал, а как бы думал, жевать ему или нет. После этого на одной силе воли зажевал и еще одним неимоверным усилием той же воли - проглотил. Даже искры из глаз посыпались.
      - По второй? - спросил Михальцов.
      - Да погоди ты нажираться! - сказал, вытирая слезы, Сукочев.
      - Киряли, как сейчас помню, мы с Сукочевым, - заговорил Зеленков. - Было солнечное утро. Бутылку через мясника знакомого взяли. И так нам грустно стало, что решили проветриться. Проветрились на пару литров. Смотрим - едем в ночной электричке. Куда едем, неизвестно. Выходим на первой попавшейся станции. Читаем: "Абрамцево"! Ну, на кой ляд нам это Абрамцево! А ведь, куда-то собирались...
      - На богомолье в Загорск, - сказал Сукочев. - Ты все кричал: надо помолиться!
      Оживился Михальцов, сказал:
      - Это что! Вот я весной... Набухались по горлышко. С ребятами. Они в Питер в командировку ехали. Ну, я на вокзал, провожать. Сели в купе. Поддаем. Я и не заметил, как поезд пошел. Потом эти... контролеры... Я - на полку над входной дверью, за чемоданы спрятался... Ну, просыпаюсь, конечно. Смотрю - никого. Слез я с полки, вышел на платформу, читаю: Хельсинки! Мать твою за ногу, думаю! Хули я в этой Финляндии забыл!
      - Чего ты выражаешься! - сказал Сукочев.
      - Ладно... Ты слушай дальше. Иду в вокзал, захожу в сортир. Сделал свои дела. Выходить собрался. Смотрю - бумажник на полу. Поднимаю. А там бабки, паспорт чей-то, билеты на самолет. А у меня, как водится, ни копейки не было! А голова само-собой разваливается. Вышел в город Хельсинки. Взял бутылку. Выпил. И что вы думаете? В аэропорт. Паспорт какого-то американца был, как две капли на меня похож...
      - Такой же алкаш? - спросил Сукочев.
      - Сам ты алкаш! Слушай, Вася! Пропускают в самолет. Короче, долетел я до Нью-Йорка... Вышел в город. Взял бутылку, похмелился. И назад, на родину. Хули я забыл в этой Америке?
      - А вот выражаться не обязательно, - сказал Зеленков.
      - Сдал находку. Ну, наши ребята, летчики, довезли меня до Шереметьева, а потом и выпили вместе. Гости расселись вдали, как будто были в зрительном зале, но делали вид, что не замечают пьющих, говорили о чем-то между собой и с Мацерой.
      Доев сочного рака, Зеленков вдруг вскочил, выбросил руку вперед, в гостей, и бросил им:
      
      Не то страшит меня, что в полночь,
      героя в полночь увезут,
      что миром правит сволочь, сволочь.
      Но сходит жизнь в неправый суд,
      в тоску, в смятение, в ракеты,
      в починку маленьких пружин
      и оставляет человека
      на новой улице чужим!
      
      Спонсоры просияли, а Мацера сказал им:
      - Он любит Бродского и Мандельштама.
      - О, Бродски нобелевски! - воскликнул белобрысый немец. - Короши поэт, короши. Мне надо пить хороши поэт!
      - Как, вы желаете выпить? - пожал плечами Мацера, полагая, что спонсоры не пьют.
      Михальцов, у которого ушла синева с лица, и оно сияло рубиновыми звездами, моментально налил рюмку, как бы этой рюмкой (ведь, подлец, налил не в фужер!) умаляя роль немцев во всемирном пьянстве, наколол на вилку огурчик поменьше и подбежал к говорившему.
      - Я слышу речь знакомой подворотни! - воскликнул Михальцов, передавая рюмку и вилку белобрысому.
      Гости податливо заулыбались, а белобрысый так бодро проглотил рюмку и так аппетитно захрустел огурчиком, что все как-то смущенно потянулись к столу. Сели, причем Мацера тоже сел за стол и сразу же налил себе "пепси".
      - Я-то думал, вы тоже не пьете! - весело начал он оправдываться, чувствуя все неудобство оттого, что заставил гостей молча наблюдать за выпивающими и закусывающими.
      Зеленков с азартом полового бегал вокруг стола, наливал всем и каждому, понимая, что Мацера в своей борьбе за трезвость уж слишком широко шагает, как бы штаны не лопнули, и как бы этим - наливанием быстрым - сглаживая неловкость первых минут.
      Розенбергу, который вначале все крутился возле немцев, тоже пришлось сесть за стол, и тоже, как и Мацере, налить себе детский напиток. А Зеленков ему - в фужер под завязку - водки. Розенберг даже перекосился от злости.
      Заминку быстро преодолели и выпили все, кроме, разумеется, непьющих, под завывание Зеленкова:
      
      Из незнакомой подворотни,
      прижавшись к цинковой трубе,
      смотри на мокрое барокко
      и снова думай о себе.
      
      Белобрысый немец сидел рядом с Сукочевым. Когда немец закусил, Сукочев склонился к его уху и шепнул:
      - Могу достать стальные трубы.
      Немец минуту соображал, затем так же шепотом спросил:
      - Много?
      - Сколько хочешь, - дал гарантированный ответ Сукочев и прикрыл в знак надежности будущей сделки глаза.
      Немец молча извлек из кармана визитную карточку и протянул Сукочеву. Мацера с некоторым внутренним ужасом наблюдал за этим, поражаясь, как быстро Сукочев вошел в контакт.
      В углу гостиной появилась корова с огромными рогами и со столь же огромным выменем. Зеленков первым увидел ее и, чтобы гости не всполошились, побежал в угол и быстро вывел корову в коридор. Пока он, стоя в коридоре, наблюдал, как корова уходит за угол, вышел Мацера, с волнением спросил:
      - Ты куда?
      - Да вот корову вывел.
      - Глюки?
      - А что же еще! Но такие реальные! - сказал Зеленков. - Ты же сам знаешь. Впрочем, ты так и не рассказал, как ты завязал.
      - Вы что-то темп взяли быстрый. Вырубитесь быстро. Пойдем, немножко передохнешь, - сказал Мацера, открыл ключом дверь напротив, и они оказались в уютной комнате с книжными шкафами. Сели в мягкие массивные кресла.
      
      
      
      V.
      
      - После пожара я два месяца не пил ни грамма, - проговорил Мацера тихо.
      - После какого пожара? - спросил Зеленков.
      - Мы с тобой не виделись восемь лет, Слава. Как мы распрощались с трестом. Работу я себе никак не мог найти. Да еще развелся, жил у матери. Детей жалко. Жил у матери и пил. Ты куда-то пропал.
      Зеленков оживленно заметил:
      - Отец меня тогда крепко зажал. Я не пил где-то месяцев пять. Но это особый разговор. Продолжай.
      - Никак себе не мог найти работу. Вроде бы уже все, договорюсь с кем-нибудь, иду устраиваться, а мать рубль даст, и... в магазин сворачиваю. Выпью на троих - и понеслось! Один раз до такой степени напился, что меня с инфарктом имени Миокарда в Боткинскую отправили. Вообще, ты знаешь, в больнице очень хорошо на завязку становиться. Вколют что-нибудь, спишь себе, успокаиваешься, проснешься, солнышко светит в окно, кашку несут. Молочка дадут. Капельницу поставят. Сосед по палате - главный инженер одного завода. Тоже наш брат - по-черному пил и тоже, как и я, с инфарктом загремел. Когда читать уже не было сил, а книги в больнице щелкаются только так, вели с ним беседы на самые темные темы: по скольку выпивал, сколько длился самый долгий запой, как выходил из штопора и так далее. А я все стеснялся говорить, что я безработный. Ему-то хорошо, на заводе, как он говорил, у него свойская атмосфера. Ну, он и сказал, что у него должность пожарника есть и оклад неплохой. Надо заметить, что он и я, пока лежали, слово дали друг другу больше не пить. Он даже хотел после Боткинской пройти курс антиалкогольного лечения, закодироваться, или еще что-то там сделать, ну, чтобы не пить и точка! Время пролетело. Устроился я пожарником...
      - Каску дали? - вклинился Зеленков.
      - Дали... Не простым пожарником устроился, а главным. У меня еще два подчиненных. Нормальные люди, не пьют, не курят. Есть такие индивиды, выходцы из деревень. Сидят и все что-то мастерят. Бог с ними. Я рад за себя, месяц не пью, второй не пью. Настроение великолепное, какое-то спортивное. На даче у матери весь участок перекопал. А на работе - обложусь книгами, пишу. О Фихте. А тут еще мать познакомила со своей сослуживицей, разведенной, но хорошей такой, правда, на десять лет меня моложе. И тут! Сижу один раз, пишу о Фихте, дверь со стуком отлетает и вваливается главный инженер с песней: "Широка страна моя родная!". Дальше этот эпизод рассказывать не буду. Короче, понеслось! Пьем с ним каждый день на работе. Причем, нас никто не осуждает. Наоборот, один день с нами директор посидел, второй - начальник производственного отдела, третий - завотделом сбыта и так далее. Я уже и домой перестал ходить, ночую в кабинете. Мать звонит, а я ей говорю, что ночи теперь заставляют дежурить, чтобы чего не случилось. И вот загорелся наш заводик. Бочки с растворителем и красками вместе с готовой продукцией стояли. Взрывы, Пламя до звезд! А у меня все огнетушители декоративные. Шланги рваные. Я только как безумный бегал туда-сюда, а потом и бегать перестал, стою и очумело на пожар смотрю, на эти адские языки. Ни позвонить, ничего не догадался сделать. Как догадаешься, когда полтора месяца кочегарил? Я откровенно скажу - в сам пожар-то не поверил, думаю - это глюки, как твоя корова!
      - Корова, корова была! - вставил Зеленков.
      - Смотрю на пламя, а сам думаю, как бы похмелиться.
      - Да-а! - протяжно посочувствовал Зеленков, трезвея от достаточности выпитого и от рассказа Мацеры.
      - Тут настоящие пожарники приезжают на своих сумасшедших красных машинах с выдвижными лестницами, с брандспойтами. Следом - милиция, прокуратура. Меня с собой. Натерпелся я страхов! И в тот же день закосил, лег в Кащенко, через пару месяцев вышел инвалидом второй группы. Прокуратура отстала. Трудовую книжку с завода отдали. Что делать, ума ни приложу! Мать пилит. Ходил, ходил, присел на, бульваре у памятника Грибоедову. "Горе от ума" вспоминаю. Сижу в такой страшной тоске, что белый день не мил! И все кажется, что кто-то сейчас подойдет и заберет меня. Страхи мучают! Смотрю, идут две женщины, в спецовках, кладут на скамейку рядом со мной огромные ножницы. Отдохнуть сели. Я молча взял ножницы и, чтобы отключиться от тоски, стал стричь кусты. "Ровнее!" - кричат, заливаясь от смеха, женщины. Я увлекся. Стригу, и так это ровно у меня получается. А женщины хохочут, у одной только зуб золотой поблескивает. А погода, надо сказать, в тот день замечательная была - тепло, солнечно, весенний дух! Тут и женщины стали постригать кусты. Потом пригласили к себе в подвал в переулке. На столе - батарея портвейну! У меня даже сердце сжалось. А убегать - стыдно. Умом понимаю, что бежать мне из этого чертого подвала нужно, а не могу. Как гвоздями прибили к полу. Наливают. Я поднял стакан, закрыл глаза, мысленно перекрестился и выпил. Здесь я должен заметить, что после длительного перерыва я испытал нечто вроде блаженства, какой-то сладкий флер. Потом - еще стакан, третий, пятый. Потом очнулся: у меня на коленях сидит та, с золотым зубом. Потом она на лавку легла и оголила полные ноги. И вот в этот момент я ясно понял, что если сейчас, сию же минуту не убегу, то я погиб навсегда. Так меня эта мысль обожгла, что я спрыгнул с полных ног, схватил одежду и голым выскочил в переулок... И вот с тех самых пор не пью.
      - И не пей! - с горячностью крикнул Зеленков и стукнул себя кулаком по колену.
      - Со времени завязки я проповедую философию собственного производства, - сказал Мацера.
      - Какую же?
      - Практическую философию своего личного поведения, без предикатов, без объектов и субъектов.
      - Это интересно!
      - Практическая философия кардинально отличается от теоретической. Фантастические теории - для алкоголиков и гениев. Практическая философия - для таких, как я.
      - Значит, ты сразу себя вычеркиваешь из гениев?
      - Вычеркиваю. Потому что гениями мы называем покойников. У них уже все сложилось, книга захлопнута. Можно подводить итоги. Если по результатам моей практической философии и после моей смерти меня назовут гением, я не обижусь!
      - А из алкоголиков ты себя тоже вычеркнул?
      - Вычеркнул.
      - А если опять запьешь?
      - Страшный вопрос ты задаешь, Слава. Я вот сижу с тобой, ты выпиваешь, а мне почему-то страшно, как будто я сам пью. Понимаешь, кто хоть раз испытал в жизни запой, тот поймет меня.
      - Игорь, я тебя понимаю!
      - Меня все время гложет эта мысль, что вот я сорвусь. Даже в эту минуту, сидя с тобой, меня не покидает эта страшная мысль. Она в той или иной мере всюду преследует меня. Эта навязчивая идея! Завишу от какой-то жидкости! Я же не химический завод! Хотя человек - стопроцентный химический завод, перерабатывает простые и сложные элементы, и генерирует духовность. Какая-то химическая любовь и ненависть. И люди-то смешиваются и сплавляются химическим путем. Природа - человек - идеал. Вот смысл работы химзавода.
      Зеленков вздохнул, затем сказал:
      - Ну ладно, молодец, пошли в компанию... Что-то выпить захотелось!
      - Паразит же ты, Славка! - воскликнул Мацера и вдруг спросил: - Твой этот Сукочев действительно трубы может достать?
      - Да он тебе ползавода достанет.
      - Да?
      Вышли в коридор. Мацера закрыл дверь на ключ.
      
      
      
      VI.
      
      А из малой гостиной послышался душераздирающий крик. Мацера с Зеленковым кинулись туда. А там произошло вот что. Когда Зеленков повел корову в коридор, а Мацера вышел следом, Михальцов сосредоточил свое внимание на Розенберге. Следил за ним и следил.
      Даже закусывать перестал. Минут через десять тихой сапой подобрался к нему сзади и влил ему в глотку из горла граммов сто водки. Это произошло столь внезапно, что кроме крика, последовавшего за тем, как водка попала уже в желудок, Розенберг ничего поделать не мог. Побелевшие гости в ужасе смотрели на беднягу. Михальцов, посвистывая, расстегнул пиджак и заложил руки по-ленински за вырезы жилетки. Грассируя, воскликнул:
      - Пгавильной догогой идете, товагищи!
      Затем сел на место и тут же выпил.
      Розенберг через минуту более или менее пришел в себя, если можно назвать приходом в себя действие хмеля, потянулся рукой за помидором, чтобы мстительно запустить им в Михальцова, но рука сама, против воли Розенберга ухватила фужер с водкой и использовала его по назначению, к ужасу неверия Мацеры в происходящее. Зеленков удовлетворенно потер руки.
      - Куда ты пропал? - спросил у него Сукочев.
      - Да Мацера бриллианты показывал, - небрежно сказал Зеленков.
      - И много?
      - Встань-ка, - попросил его Зеленков.
      Сукочев поднялся. Зеленков, смерив его взглядом, сказал:
      - Точно. Именно такой высоты у него сейф. И, представляешь, весь набит этими самыми бриллиантами.
      - Не может быть!
      - Попроси, он покажет, - сказал Зеленков.
      Но Сукочев обращаться к Мацере не стал, он лишь обвел стол своим вороньим взглядом и спросил:
      - У всех налито?
      Выпили. Закусили.
      Сукочев, цыкнув зубом, запел:
      
      Хорошо на московском просторе...
      
      С другого конца стола Розенберг подтянул:
      
      Светят звезды Кремля вдалеке...
      
      
      - Ну, вот, затянули мою любимую песню, - обиделся Зеленков.
      А Мацера, сохраняя спокойствие, подошел к Михальцову, виновнику пения Розенберга, и прошептал:
      - Давай отсюда!
      - "Давай" будешь говорить своей жене!
      Мацера просто ущипнул его за бок от бессилия, и отошел.
      Михальцов, сказав: "Ой!", стал уписывать заливного поросенка.
      Причем блюдо он придвинул к себе, чтобы кто еще не покусился на поросенка, и ел руками, крякая и облизывая пальцы. Он так увлекся, что Зеленкову пришлось сделать ему замечание перед тостом:
      - Ты что сюда закусывать пришел?!
      Михальцов мигом поднял фужер.
      Зеленков сказал:
      - Выпивка - это движение. Выпивая в течение многих тысячелетий, человечество освоило земную поверхность, кроме полярных снегов. Но и там сидят люди. Так выпьем же за тех, кто сидит на полярных снегах, чтобы им стало теплее оттого, что мы их помним!
      Выпили.
      Сукочев, заразившись аппетитом Михальцова, придвинул к себе плошку с угрем, припущенным в вине, и, не отвлекаясь по пустякам, съел все ее содержимое.
      Зеленков задумчиво нажимал на раков.
      Михальцов, ни к кому особо не обращаясь, довольно-таки громко спросил:
      - Партию "лечо" никто не купит?
      Ответа не последовало.
      Тогда Михальцов запел:
      
       Мы за мир! И песню эту
      Понесем, друзья, по свету.
      Пусть она в сердцах людей звучит:
      Смелей, вперед за мир!
      Не бывать войне-пожару,
      Не пылать земному шару!
      Наша воля тверже, чем гранит...
      
      Он не заметил, как сзади к нему подошел, слегка покачиваясь, Розенберг.
      Едва закончился куплет, Розенберг обнял Михальцова и принялся целовать его, приговаривая:
      - Спасибо, друг! Ты пробудил во мне вторую натуру. Она спала. Вернее, она была мертва. Но ты ее воскресил. Давай споем эту, - и Розенберг затянул:
      
       По диким степям Забайкалья,
      Где золото роют в горах,
      Бродяга, судьбу проклиная,
      Тащился с сумой на плечах.
      
      У Розенберга был явный слух и неплохой тенор, чем-то напоминавший голос знаменитого Бунчикова.
      
      
      
      VII.
      
      - Более крупные раки лучше, их мясо вкуснее, - сказал Сукочев белобрысому немцу по фамилии Цимке. Фамилию он запомнил по визитной карточке. - Ты, Цимке, не стесняйся, у нас тут по-простому. Бери вон того здорового рака! Я тебе говорю. Ты сам-то ловил когда-нибудь раков?
      - Нет, - сказал смеющийся, набирающий форму бизнесмен Цимке и взял того рака, на которого указал ему Сукочев.
      - Во, молодец! А то привыкли вы там в своей Германии ничего не есть, не пить. Я тебе вот что еще скажу. Раки наших рек и озер вкуснее, чем ваши раки. У вас там не раки, а блохи!
      Цимке хотел что-то возразить, но Сукочев сказал далее:
      - Ты сидишь? Сиди! И слушай, что тебе старшие товарищи по партии говорят. Для варки следует брать только живых раков. Если шейка вареного рака согнута, как вот у твоего, то это значит, что он варился живым. Если же она прямая, то он был сварен неживым. Наматывай на ус!
      - У меня не имей ус, - возразил Цимке.
      - Это - к слову. Живых раков хорошо обмыть холодной водой, чтобы на них не осталось ила. Знаешь, Цимке, в трусах лезешь в воду, дрожишь, но знаешь, сейчас корзинку раков вытащишь. Тащишь на берег, они черные, все в иле! Так вот для начала их нужно помыть бережно, ну, чтобы клешню не сломать или ногу. А костер уже, знаешь, так это в небо рвется. Сине-красное пламя котел шпарит, вода кипит. Вот тут-то их и нужно по одному кидать в бурлящую подсоленную воду, добавить перец, лаврушку, корешки петрушки и укропа. Можно для мягкости морковку бросить. Котел я обычно закрываю крышкой и варю раков минут десять, не больше. Они тут красными уже становятся.
      У Цимке от белого вкусного мяса и от рассказа Сукочева текла слюна.
      - А то еще во время варки можно добавить стакан красного вина. Да-а, - протяжно вздохнул Сукочев, которому виделась река в деревне, где он каждое лето жил в отпуске в собственной избе, которую купил в 1976 году за двести рублей. Ездил в деревню на своих "Жигулях", которые купила жена, повар ресторана "Отдых".
      - Корошо живете, - сказал Цимке. - Раков кушать Германия дорого!
      - А у вас все дорого, что самому можно сделать, - твердо сказал Сукочев, который прошлой весной ездил с женой в Германию в туристической группе. - У вас и картошка как деликатес! А у меня в деревне, елки, полон погреб! Вон, на Новый год съездил, четыре мешка привез! Отборная. Бесплатно. Люблю в земле покопаться!
      Цимке внимательно посмотрел на длинный нос Сукочева и осторожно, чтобы, видимо, не обидеть, спросил:
      - Зачем ты алкаш тогда, если сам картошка и рак делаешь?
      Сукочев был поражен этим, как ему показалось, нелепым вопросом. Он откинулся к спинке стула, а рака, который был у него в руке, поднял как готовый к бою фужер.
      - Кто тебе сказал, что я алкаш?
      Цимке шепнул на ухо:
      - Господин Мацера.
      Сукочев сразу успокоился и принялся разделывать рака: с лапок и шейки удалил скорлупу, затем, бросив в рот белую сочную, пахнущую кореньями, мякоть, сказал:
      - Не бери в голову. Он больной человек. Его жалеть нужно. Играется! Пусть себе играется в трезвость... А то, вот я еще как раков приготавливал. Купил литров десять пива. И тоже у реки, на костре. Ты знаешь, Цимке, что такое выпить и закусить раками у реки? Нет, ты не знаешь, что такое раки у реки! Ну, сначала я немножко воды в котел наливаю. Костер шарашит! Вода кипит, я туда корешков для аромата. Потом наливаю литра два пива и жду, когда все это закипит. И уж потом кладу туда раков... Можно и в квасе раков варить.
      - О, русски квас! - весело закивал головой Цимке, нетерпеливо глядя на свою пустую рюмку. Ему очень хотелось выпить, а Сукочев все молотил про своих раков.
      - А то еще, знаешь, Цимке, - продолжил Сукочев, - положу горячих раков в таз, из котла так это их шумовкой аккуратно вынимаешь и укладываешь в таз, а потом заливаешь светлым сухим вином. О! Это, геноссе Цимке, бывает только в конце мая, у реки, соловьи надрываются, цветет все кругом, травами пахнет...
      - Ты короши поэт раков! - воскликнул Цимке и хотел попросить Сукочева напить, поскольку сам стеснялся Мацеру, который изредка с дальнего угла бросал подозрительные взгляды в их сторону.
      Сукочев был польщен этим комплиментом и сказал:
      - Да какой я к черту поэт! Я простой русский мужик - люблю лес, люблю реку, люблю покушать как следует, люблю хорошо выпить, люблю повкалывать, чтобы поясница гудела, но... На себя повкалывать! Жизнь я люблю и не унываю. Конечно, плохо сегодня утром было. Вчера с тестем лишку выпили. Но я бы перемучился, а тут Славка прилетает с этим, - Сукочев кивнул на Мацеру и шепотом добавил, - больным человеком. У нас как на Руси? Кто не пьет - тот больной! Вот и все. Может, и я когда заболею, хотя избави бог, а пока здоров. Давай, Цимке, выпьем с тобой за русскую природу!
      Сукочев отыскал глазами полную бутылку, скрутил с нее пробку и, прежде чем налить, крикнул:
      - Зеленков!
      Зеленков же сидел, чуть отодвинувшись от стола, положив ногу на ногу, курил трубку, которую ему предложил сосед-немец, и что-то очень задумчиво, с видом профессора говорил. Сукочев, остановив бутылку над рюмкой геноссе Цимке, но, не наливая, прислушался.
      Зеленков говорил:
      - От отца мне осталась квартира в сто пятьдесят метров на Фрунзенской набережной. Вы можете себе представить такую квартиру с видом на Нескучный сад?
      - Нет, - ответил сосед-немец, заинтересованно слушая.
      - Так вот, хожу я один по квартире, по пяти комнатам и думаю о безразличии объекта к субъекту. Хожу-хожу, потом сажусь в машину и еду на дачу. Дача тоже от отца осталась... Машина, впрочем, тоже. Дача в сосновом лесу. Старик-повар там живет. От отца остался. Со времен войны прижился. И вот он мне готовит баранину. Ну, вы, наверное, знаете, что наилучшим является мясо овец в возрасте до двух лет, так как оно достаточно мягкое, а бараний жир растапливается при более низкой температуре, и поэтому человеческий организм лучше его усваивает. Чем жирнее баранина, тем она считается лучшего качества. Корейка и задняя нога используются для жарения. Лопатка, грудинка и пашина - для варки, тушения, для блюд из рубленого мяса, а иногда и для жарения. Шашлык я не люблю.
      Сосед-немец с некоторой долей нетерпения поглядывал на свою пустую рюмку, но не перебивал собеседника, ожидая, когда он закончит мысль.
      - Шашлык горячий хорошо! - все-таки вставил сосед-немец.
      - Повторяю, я не люблю шашлык. Мой повар делает мне баранину так. Обмытую, осушенную баранью грудинку или лопатку он разрезает на куски, посыпает солью, перцем, обваливает в муке и со всех сторон обжаривает на жире. Очищенные и нарезанные морковь, лук, петрушку поджаривает вместе с мясом. Затем все это кладет в большую кастрюлю для тушения, заливает жиром, на котором все жарилось, и бульоном. К концу тушения еще подсаливает и добавляет сметану. Потом из тушеного мяса удаляет кости и режет мясо ломтиками. Затем аккуратно укладывает их на блюдо один на другой и заливает соком, в котором баранина тушилась. Рядом кладет тушеную свеклу, капусту или вареный картофель. Прелесть, а не блюдо! - закончил Зеленков, нашел глазами Сукочева и спросил: - Вызывали?
      - На-аливай! - отдал команду Сукочев и налил Цимке и себе.
      - Ну, ты, придурок! - обиделся Михальцов, очнувшийся от дремы. - А мне?
      Сукочев молча налил Михальцову. В торжественном молчании выпили.
      - Кто тут все про горячее говорил? - выдохнув после водки, спросил Михальцов.
      - Да это я раков на реке вспоминал, - мечтательно сказал Сукочев.
      - А я - тушеную баранину на даче, - сказал Зеленков.
      - Повар у тебя великолепный! - похвалил Михальцов, оживляясь. - Помню, однажды забурились к тебе на дачу! Неделю пили и закусывали горячей бараниной. Но я, откровенно, баранину не люблю. То ли дело - гусь!
      Вдруг Мацера нервно вскочил из-за стола и вскричал:
      - Да будет вам горячее, будет! - и выбежал из гостиной.
      - Чего это он дергается? - спросил Сукочев, поводя по сторонам длинным носом.
      - Чего он нервничает? - спросил Михальцов. - Сам пригласил, а теперь нервничает.
      - Обидно ему, - задумчиво проговорил Зеленков. - Вы должны понимать. Все пьют, а он не может. Один трезвый.
      - Лучше б он ушел тогда от греха, - сказал Михальцов сочувственно. - Я сам не люблю трезвым с пьяными сидеть.
      - Бывает и такое? - шутливо спросил Сукочев.
      - Бывает, - сказал Михальцов, - когда жена на садовый участок увозит. Шесть соток у нас под Дмитровом. Канал рядом. Хорошо. А жена у меня - деревенская. Разводит летом кур, уток, гусей. Я траву им кошу. Вообще, надо заметить, я очень люблю косить. Встанешь часиков в пять, солнышко над горизонтом поднимается. Из-за леска. Лесок там у нас замечательный. Умываюсь и иду с косой на опушку. Благодать. А в субботу она гуся готовит. Надо сказать, она прекрасно готовит. Я плиту газовую в кухне на даче поставил, кухню сам пристроил за неделю!
      - Мастер! - рассмеялся Зеленков.
      - А чего? Хули такого!
      - Можно не выражаться? - сказал Зеленков.
      - Пардон. Газовые баллоны заправляю в Москве и на своем "Запорожце" на дачу. Так вот она гуся в духовке готовит. Мне - четвертинка как штык. Сам в сельпо бегаю. А ей - красенького... Жена отваривает сначала рассыпчатую перловую кашу, добавляет нарезанные и поджаренные на масле лук и вареные грибы... Грибов я набираю корзинами! Под Талдом ездим. Ну, кладет еще там петрушку, укроп, все перемешивает и разбавляет грибным отваром. А я в это время уж выпотрошу гуся, обмою, осушу и удалю кости, только кости бедрышек и Крылышек оставляю. Она начиняет гуся, зашивает и - в горячую духовку. Еда, я вам скажу!
      - А ты - алкоголик? - спросил сосед-немец, наклоняясь к Михальцову через Зеленкова.
      Наступило короткое молчание.
      - Какой же я алкоголик! - рассмеялся после паузы Михальцов. - Я простой советский пьяница. Алкоголики - больные люди. Я им сочувствую.
      - Закусок - полон стол, а мы все про горячее! - воскликнул Зеленков, сооружая бутерброд из осетрины, кеты, черной икры и балыка. Причем все это он укладывал на тоненький кусочек белого хлеба слоями, смазывая каждый слой сливочным маслом.
      - Горячего хотса! - сказал Михальцов и намазал горчицей кружочек свиного филейчика.
      - Да, неплохо бы сейчас горячего, - согласился Сукочев. - Русский мужик не может без горячего. Это алкоголики ничего не едят. А тут пока горячего не поешь, полный кайф не поймаешь!
      - Давайте выпьем! - предложил Зеленков.
      Налили, подняли.
      - Выпьем за мир! - произнес Зеленков.
      - Мир наживы и капитала? - спросил Михальцов.
      - Мир равенства в нищете? - спросил Сукочев.
      - За мир, который вращается вокруг солнца, - пояснил Зеленков. - Чтобы он не сошел с орбиты!
      - Эк, хватил! - воскликнул Михальцов. - Лучше выпьем за нас и за текущий момент!
      - Отвечу философски, - сказал Зеленков, притормозив фужер, который было приставил к губам. - Там где я был, меня нет, и где буду, меня тоже нет, я есть только здесь и сейчас, когда работает видеокамера глаз, микрофон слуха, когда идет прямая трансляция жизни, когда работает компьютер мозга, в который вставлена дискета программы собственной жизни, зашифрованная генами. Мне страшно признать, но я признаю, что человек - это всего лишь биологический компьютер, доставленный на Землю для каких-то высших, а может быть, и низших, не доступных человеку целей, поскольку человек - лишь средство в осуществлении какой-то грандиозной программы высшего существа, созидающего что-то свое, надмирное, существа, для которого время-вечность равно какой-то доле секунды, а пространство нашей солнечной системы всего лишь атом гигантской ДНК!
      - Ну и что? - спросил Михальцов.
      - Ну и пусть! - сказал Сукочев.
      - Короши, глубоки мысли! - сказал сосредоточенно Цимке.
      - Но тупая сила жизни, - продолжил Зеленков, поглядывая то на многоэтажный бутерброд, то на фужер, - не взирая на многодумные сентенции насчет ее бессмысленности, прет упрямо, выпирает самое из себя, оматрешившись до бесконечности, и трудно даже в уме представить этот процесс остановленным. Новый матреш, недавно вылезший из матрешки, говорит: "Я буду танкистом!" Он не понимает, что быть танкистом - это значит быть потенциальным убийцей, поскольку армия - это то, что должно убивать, и при этом как можно совершеннее...
      - У него отец был генералом-полковником, - сказал Михальцов соседу-немцу.
      Зеленков продолжал:
      - В ВПК, говорят, умы! Сахаров, Харитон, Курчатов! Да кто это такие? Модернизаторы средств уничтожения матрешей и матрешек? О!
      - Так мы выпьем когда-нибудь? - спросил Сукочев.
      - За мир! - крикнул Зеленков и опрокинул фужер. Застучали вилки по тарелкам.
      - Так кто же такой алкаш?! - вдруг выкрикнул Цимке.
      - Как бы тебе сказать, - начал Сукочев задумчиво, и косо, по-вороньи, уставился на Цимке. - Это тот, на кого ты думаешь, что он алкаш. То есть термин "алкоголик" относится к кому-то другому, но не к самому себе. Это великая загадка. Смотришь, лежит под забором сосед, поднимешь его, приведешь домой, а утром он идет, пусть и дрожит, но идет трезвый на работу. Кто он? Алкоголик или Гамлет? Так что, друг Цимке, слово "алкоголик" - оскорбительное слово в русском языке. И тот, кто его употребляет, тот маловоспитанный человек. Воспитанный человек никогда не говорит - "алкоголик" кому-то. Воспитанный человек может подшутить над выпившим, потому что знает, что сам таким бывает. Потому что, как вон Славка сказал, все мы компьютеры, то есть - одинаковые.
      В разговор вмешался Михальцов:
      - Алкоголик сам не может завязать, а мы - можем! Ну, не в любую минуту, но можем. Сами! Всему свое время. Вот тебе, - обратился он к соседу-немцу, - я сейчас скажу: "Завязывай!", так ты обидишься! Обидишься?
      - Сейчас выпить корошо! - отозвался тот с улыбкой.
      - Я об этом и толкую! - воскликнул Михальцов.
      - Правильно, - поддержал Зеленков. - Всему свой черед. Выпиваем и закусываем все вместе. Превосходно! Ну, кто-то еще денька два-три попьет, кто-то недельку, но завяжет. Потому что мы уж такие люди - не любим однообразия. А ведь постоянная выпивка - это тоже однообразие. Как и постоянная трезвость. Чтобы признать себя биологическим компьютером, нужно напиться до положения риз! Человек должен во что-то верить. Вот некоторые и верят в трезвость, что она им даст что-то такое прекрасное. Но если ты бездарен, что она тебе даст? Ничего, так бездарностью и отойдешь в вечность! Так, спрашиваю, зачем же влачить бездарное существование без эмоционального подъема с фужером в руке? Поэтому, мне кажется, человек живет не верой, а иллюзорным представлением об этой вере. А мы живем не иллюзорно, а полной грудью! И наши иллюзии становятся реальностью!
      - У нас Германия алкоголик лечат, они к врачам ходят, - заметил между прочим Цимке.
      - А у нас что, нет таких придурков, что ли? - сказал с новым пафосом Михальцов. - Внушают сами себе болезнь - и к врачу. Делать нечего, вот и прислушиваются к себе: ой, сердце! ой, почки! ой, печень! Особенно в этом преуспевают женщины. Да не болезнь, а бюллетень им нужен! Это кто в госсекторе работает. А в частных фирмах теперь, смотрю, перестали болеть! Я, вон, три года в фирме шарашу, и, что вы думаете, пропустил хотя бы один день? Нет, нет и нет! Плохо мне, допустим, а я иду на работу. Похмелюсь, а иду. И делаю работу, товар принимаю, товар отпускаю, все по накладным. И знаю, где добыть товар, и где сбыть его!
      - У нас ползавода сейчас бюллетенит, - вставил свое слово Сукочев. - Зарплата такая, что скоро весь завод забюллетенит! А почему? А потому что придурки, как вон Михальцов говорит, заводом управляют. Административный корпус за валюту сдали и в ус не дуют! А товар у нас ходовой есть. Но его надо продать. А они из кабинетов выйти не могут, задница к креслам прилипла. А чего им выходить. Денег - полны карманы. А о ближнем - бог подумает! Ближние же ни черта не умеют и ничего не соображают. Думают, что приватизация им какой-то доход даст. Я им, придуркам, объясняю, что приватизация - это всего лишь прекращение государственного финансирования, а они... Ходят как бараны, да правительство ругают!
      Рассмеялись.
      - Ну, а ты-то что сам? - вдруг спросил Михальцов.
      - Что я? Жду, присматриваюсь. Это тебе не табачный киоск, это - завод! Сразу не сдвинешь. Я уже придумал кое-что. Вон, может, Цимке поможет?
      - Помогай, трубы Германия нужна! - категорически подтвердил Цимке.
      - Ну, вот видишь! - воскликнул Сукочев. - Язык до Германии доведет! Делом нужно заниматься, делом. У нас этих труб - весь двор завален! А эти, как бараны, повторяю, политику обсуждают!
      Зеленков на этот счет заметил:
      - Да, наши люди слепо бросились в какой-то политический психоз. Они недовольны своим существованием и обвиняют обстоятельства, в которых ищут единственную причину, вместо того, чтобы искать ее в себе самих. В них действует инстинкт ненависти. А ты сам себе задай вопрос: что ты-то умеешь делать в этой жизни? Что? Когда поймешь, что ты умеешь делать, сделай и продай! Получи деньги и делай дальше...
      - Не дадут, - сказал Сукочев.
      - Кто? - спросил Зеленков.
      - Теоретики чужой казны, - сказал Сукочев. - Задавят налогами...
      Здесь поднялось какое-то оживление на противоположном конце стола. Это Розенберг откинул стул, на котором сидел, забрался на стол и, сшибая закуски и бутылки, начал на нем плясать с подвыванием:
      
      Ходили мы походами
      В далекие моря,
      У берега французского
      Бросали якоря.
      Бывали мы в Италии,
      Где воздух голубой,
      И там глаза матросские
      Туманились тоской...
      
      Изумленные гости оторопели. Но не оторопели наши люди: Зеленков, Михальцов и Сукочев. Они вместе с Розенбергом, долбившим стол каблуками твердых ботинок, грянули припев:
      
      Помним наши рощи золотые,
      Помним степи, горы, берега.
      Милый край, Советская Россия, -
      Ты морскому сердцу дорога!
      
      Дверь открылась. Мацера остолбенел на пороге. Но его отодвинули от входа красивые женщины-сотрудницы с подносами в руках.
      То было горячее: индейка, тушенная с белыми грибами.
      
      
      
      VIII.
      
      Удивление перед тайной является само по себе способом познания, поэтому несколько таинственным выглядел разговор Мацеры с Зеленковым, Михальцовым и Сукочевым после того, как немцы откланялись и удалились. Суть этой тайны началась с того, что Мацера отсчитал каждому из присутствующих по двести долларов.
      - Благодарю за сотрудничество, - говорил он то Зеленкову, то Михальцову, то Сукочеву, вручая означенную сумму и пожимая им руки.
      До этого все трое помогли Мацере отправить в одну из комнат Розенберга, которому стало плохо, после того как он принялся сосать водку прямо из горла, и над которым начал колдовать внезапно появившийся молодой человек в белом халате.
      Самую же сердцевину тайны Мацера сформулировал следующим образом:
      - Это первая и последняя ваша зарплата за пьянку. За появление в трезвом виде буду для начала платить по пятьсот...
      - Долларов! - закончил Зеленков.
      - Именно! - подтвердил Мацера, поправляя очки в золотой оправе и оглядывая поочередно то Михальцова, то Сукочева, то в достаточной мере посвященного в деятельность Мацеры Зеленкова.
      Михальцов, лицо которого теперь было нормального цвета, вскричал:
      - Ну, ты, Игоряха, даешь! Деньги что ли некуда девать?!
      Мацера приставил палец к губам и прошептал:
      - Тихо.
      Помолчали секунду.
      - Понял, - сказал Михальцов и оглянулся, не подслушивает ли кто.
      Но в гостиной никого не было, и стояла тишина, изредка нарушаемая грохотами проезжающих трамваев, приглушенными грохотами.
      - Что за времена! - воскликнул Сукочев.
      - Что за нравы! - поддержал Зеленков.
      - Есть же люди на свете! - выдохнул Михальцов.
      - А я-то с утра бутылку разгрохал! - вспомнил Зеленков.
      - Чего? - удивился Михальцов.
      - "Смирновскую", - сказал Зеленков. - Прямо в магазине.
      - Давно проехали, - сказал Мацера.
      Стол по-прежнему был полон яств и выпивки.
      - Только я никак не врублюсь, что же от нас требуется? - спросил Сукочев, раздумывая - пропустить ему еще водки или нет.
      Роль консультанта взял на себя Зеленков.
      - В общем, вы мужики понимающие, - начал он. - Тут дело, конечно, философского звучания. И я этим звучанием проникся. Короче, хотите заниматься настоящим бизнесом?
      - Я уже занимаюсь - "лечо" толкаю! - сказал Михальцов.
      - Ладно тебе со своими банками! Давай - о деле!
      - "Давай" будешь говорить своей жене!
      - Слава богу, у меня ее шестой год нету, - сказал Зеленков.
      - Ты развелся? - спросил Мацера.
      - Развелся! Разве можно с такой дурой жить! Испилила, перепилила всего! - сказал Зеленков и продолжил, обращаясь к Михальцову: - Тебе говорят, что настоящим бизнесом! Настоящим!
      - Кто ж этого не хочет, - прошептал Михальцов.
      Помолчали.
      - А что за бизнес-то? - так же шепотом спросил Сукочев.
      Зеленков горящим взглядом посмотрел на друзей и тише прежнего сказал:
      - Не пить.
      Михальцов от неожиданности вытянул губы, как утенок, а Сукочев недоуменно спросил:
      - Как не пить?
      - Так, - сказал Зеленков.
      - Не пить - это ладно, - вроде согласился Сукочев. - Бывает. А что еще-то?
      - Ни-че-го, - сказал Зеленков.
      Зависла тягостная пауза.
      На лицах Михальцова и Сукочева отобразился явный испуг.
      Они как бы погрузились в самих себя, мгновенно прощупали всю свою жизнь.
      Каждое переживаемое чувство требует сосредоточенности. Поэтому после выражения испуга на их лицах появилась мина глубокой задумчивости.
      Новое условие жизни, обстановка, место действия, время заставляют человека приспосабливаться.
      Но как приспособиться к мысли: "Не пить", если ты всю жизнь занимался только тем, что пил? Конечно, ты еще что-то делал в жизни, но это "что-то" было как бы второстепенным, не главным, а в главное выдвигалось, как это ни горько, - питие! Вросло в тебя, вжилось!
      Первым из задумчивости вышел Михальцов.
      - Проблема, - сказал он.
      - Да, еще какая! - сказал Сукочев. - Жена меня за это не похвалит, - сказал Михальцов.
      - В смысле, что поддавать перестанешь? - спросил Зеленков.
      - Ну да! - сказал Михальцов. - Куда она будет направлять всю свою энергию?
      Он положил руки на стол и опустил на них голову.
      Сукочев закурил сигарету.
      Какое-то время прошло в молчании. На улице проехал трамвай.
      Михальцов поднял голову и спросил у Зеленкова:
      - Ну, а ты-то как?
      - Думаю, придется этим бизнесом заняться, - быстро ответил он.
      Мацера как бы со стороны наблюдал за происходящим.
      - Так это я со скуки подохну! - усмехнулся Сукочев, пуская клубы дыма в потолок. - Не пить, быть трезвым, ничего не делать - это ж удавиться можно.
      - Вот и я о том же думаю, - сказал Михальцов и взглянул на часы. - Однако пора и домой, кино смотреть.
      - Успеешь ты со своим телевизором! - окоротил его Зеленков. - Тут такие дела, а он - кино!
      - Бернес играет, - сказал Михальцов.
      - Ну и что?
      - "Два бойца", - сказал Михальцов и запел:
      Темная ночь... Только пули свистят по степи...
      - Да сколько это можно раз смотреть! - сказал Сукочев.
      - Могу смотреть бесконечно, - сказал Михальцов. - Потому что люблю бессодержательное искусство. Мне не надо никакого сюжета. Так это все туманно. Но чтобы в кадре был Кремль. Эдак вид с набережной. Идет красивый офицер, с ним девушка в белом платье. И больше ничего. Но чтобы музыка звучала, типа - "Все стало вокруг голубым и зеленым...".
      - Придурок ты какой-то! - сказал Зеленков. - Тут такие дела, а он - "Все стало вокруг голубым и зеленым"! Тут как рыба об лед, а он - кино! Ей богу, придурок!
      - Сам ты придурок! - огрызнулся тихо Михальцов.
      - Ладно, давай по делу, - сказал Зеленков.
      - "Давай" будешь говорить своей жене! - в который уж раз сказал Михальцов.
      - Достал этой женой! - возмутился Сукочев. - Мозги пропил, вот и говоришь штампами!
      Михальцов пропустил это замечание мимо ушей и сказал:
      - Я вряд ли сам завяжу.
      - Значит, ты алкоголик, - резюмировал Сукочев.
      Михальцов провел растопыренными пальцами по волосам, поднял взгляд на яркую люстру и, приставив ладонь козырьком ко лбу, сказал:
      - Сам ты алкоголик! О себе говори. Бери и завязывай сам, - помолчал и добавил: - Тогда посмотрим, кто из нас алкоголик.
      - Силы воли нет?
      - Последняя сила ушла, когда в пионеры вступал, - сказал Михальцов. - За галстуком часа три в очереди стоял, боялся - не достанется. Вот сила воли-то была. Потом дрожал в строю в музее Ленина на ковровой дорожке. Домой шел, распахнув пальто, чтобы все видели мой красный галстук. "Как наденешь галстук, береги его"!
      Мацера снял очки и принялся протирать их носовым платком. Он думал о том, что никто из троих самостоятельно не выйдет из штопора, а если и выйдет, то не надолго, чтобы снова тяжко запить. Мацера не был согласен с теми, кто полагал, что алкоголизм целиком и полностью является проблемой сознательного контроля. Слишком многих пьющих он знал, да и собственный опыт говорил об этом. Стоило только выпить после перерыва, как приходилось пить каждый день, чтобы избавиться от тяги, не поддающейся никакому сознательному контролю. Конечно, разные есть типы. Один не желает признавать, что ему пить нельзя, и придумывает разные способы выпивки, меняя сорта спиртного или окружающую обстановку. Другой всегда убежден, что после некоторого периода полного воздержания он смело может пропустить стакан без опасения.
      - Алкоголики! - с некоторой злостью воскликнул Зеленков. - Прекратите оскорблять мой слух и Друг друга этим отвратительным словом - "алкоголик"! Это особый дом. В нем все - тайна! Никто не будет знать, чем мы тут занимаемся. - И обращаясь к Мацере, спросил: - Правильно я формулирую мысль?
      - Правильно, - улыбнулся, выходя из задумчивости, Мацера.
      - Так вот, - продолжил Зеленков, - в этом доме помещается тайное общество...
      - А где Пестель? - перебил Михальцов.
      - Какой Пестель? - удивился не сразу сообразивший Зеленков.
      - Ну, из тайного общества, - пояснил Михальцов. - Я вам серьезно говорю, - сказал Зеленков.
      Мацера встал и мягко прошел от стола к темному окну. На улице горели фонари, очерчивая, круги на снегу.
      - Хорошо, - заговорил Сукочев. - Допустим, я соглашусь. А что я буду делать с родной заводской проходной, что в люди вывела меня?
      - Тут по выбору, - отозвался Мацера. - Если сможешь ходить на завод трезвым, то ходи, а если нет, то...
      - Что?
      - Оформлю к себе, - сказал Мацера.
      - Кем? - спросил Сукочев.
      - Ловцом алкоголиков! - съязвил Зеленков.
      - Ты же сам просил не выражаться, придурок! - сказал Михальцов.
      - У меня достаточно подразделений, - неопределенно сказал Мацера.
      Все обратились в слух, ожидая дальнейшей информации, но ее не последовало.
      Вдруг Михальцов засуетился, еще раз взглянув на часы, встал, схватил свой кейс и сказал:
      - Вы как хотите, а я пошел домой. Не хочу, чтобы жена поднимала очередной скандал за ночное появление.
      - Да посиди ты еще! - пытался остановить его Сукочев.
      - Посиди! - присоединился Зеленков.
      - На посошок выпьем! - добавил Сукочев, хватаясь за бутылку.
      - Нет, - сказал Михальцов и, не оглядываясь, выбежал из гостиной в холл, где на вешалке висело его черное кожаное пальто.
      Одевшись, Михальцов резко направился по коридору к лестнице.
      По долгому опыту выпивок он знал, что нужно уходить сразу, быстро, даже не прощаясь. Чтобы не заманили куда-нибудь, не одарили обещаниями. А этих обещаний и заверений он в пьяном виде выслушал за свою жизнь столько, что иному на десять жизней бы хватило.
      Но внизу, на выходе, ему преградил путь молодой охранник в форме омоновца, с подвешенной на поясе дубинкой.
      - Ваш пропуск? - спросил он хмуро.
      - Какой еще пропуск, придурок! - машинально огрызнулся Михальцов, но тут же получил за оскорбление удар в ухо.
      В глазах потемнело.
      - За что, придурок? - вскричал Михальцов.
      - А за то! - Охранник отцепил с пояса дубинку и принялся молотить ею Михальцова по широкополой чертой шляпе.
      Кейс выпал из рук Михальцова, ударился об пол, раскрылся и из него выкатилась неизвестно как оказавшаяся там бутылка водки. Сразу вспомнив стиль собственного поведения в данных ситуациях, Михальцов, что называется, схватил ноги в руки и через минуту был уже в гостиной, и закричал:
      - Ну, я тебе сделаю!
      Это он к Мацере так обратился.
      Михальцов увидел, что у Мацеры выросли рога, и лицо покрылось шерстью. Глаза же стали красными от крови.
      - Черт! - завопил Михальцов, но его тут же успокоил подбежавший Сукочев.
      Видение исчезло. Потирая ушибы на голове, Михальцов сказал:
      - Там, внизу - мусор. С дубинкой. Облава. Заманили в вытрезвитель!
      - Какой такой вытрезвитель? - удивился Зеленков.
      Михальцов ткнул пальцем в Мацеру и сказал:
      - Это - переодетый мент. Сука, вытрезвитель сделал! То-то я смотрю, плетет все что-то про трезвость. Мол, трезвость - норма нашей жизни!
      - Дайте ему выпить, - сказал Мацера. - А то у него галлюцинации начались.
      Зеленков спешно разверстал бутылку на три фужера. Мацера вышел в коридор, спустился вниз.
      Охранник дремал за столом в кресле. На всякий случай Мацера спросил:
      - Никто не подходил сюда сейчас? Увидев начальника, омоновец вскочил, зевнул и сказал:
      - Никак нет, Игорь Васильевич! А что такое?
      - Да ничего, - сказал Мацера и пошел назад.
      На площадке между вторым и третьим этажами за сбитой урной лежал кейс. Мацера поднял его и вернулся с ним в гостиную, где, закусывая, громко чавкали только что выпившие друзья.
      
      
      
      IX.
      
      Через несколько минут Михальцов упал лицом в тарелку.
      - Чего это он орал? - спросил Сукочев, тоже заметно опьяневший.
      - С лестницы упал, урну сбил головой, - сказал Мацера.
      - Быва-ает, - зевнул Сукочев и уронил голову на стол между тарелками.
      Зеленкова это несколько смутило, хотя он знал по неоднократным пьянкам с ними, что они ломаются быстрее него.
      - У тебя есть их домашние телефоны? - спросил Мацера.
      - Есть.
      Мацера записал, затем сказал:
      - Все идет так, как я и думал. Отлично.
      - Чего отличного? - вздохнул Зеленков. - Нажрались как поросята!
      - Тебе-то, я думаю, никуда не нужно стремиться? - спросил Мацера и добавил: - Ты ведь один как перст в этом мире.
      Зеленков молча покивал головой, как бы понимая всю горечь своего одиночества.
      - Пойдем, приляжешь, - тихо и по-доброму сказал Мацера.
      Он взял под руку Зеленкова и отвел его в небольшую, совершенно домашнюю комнату, обставленную по-домашнему: диван, шкаф с книгами, стол с пишущей машинкой, стулья, на одном из которых дремал, свернувшись клубком рыжий гладкошерстный, кот. Из приемника негромко лилась музыка, оркестр исполнял 6-ю симфонию Чайковского, чарующими звуками повествовавшую о неповторимости и величии жизни.
      - Не понимаю, - сказал Зеленков.
      - Чего не понимаешь?
      - Почему я оказался в своей комнате?
      - Так надо, - сказал Мацера.
      - Ты не хитри.
      - Я не хитрю. Тебе показалось.
      - Слушай, мне кажется, Михальцов в точку попал. Ты создал вытрезвитель!
      - Отчасти, - сказал Мацера.
      - Ну!
      - А ты вспомни, какими они были в великом Советском Союзе?! С битьем по роже, с хамами-ментами, всякий раз обворовывавшими меня. А ЛТП? А наркологические больницы? А психиатрички?
      - Это ты прав, - согласился Зеленков.
      Он сначала сел на диван, потом лег, положив голову на мягкую подушку.
      - Вот это сервис! - сказал Зеленков и закрыл глаза.
      Мацера некоторое время постоял, слушая музыку, потом вернулся в гостиную, где сотрудники фирмы быстро наводили порядок. Михальцова с Сукочевым препроводили отдыхать.
      Мацера прошел в свой кабинет, сел в кресло, включил компьютер и, как бы не доверяя себе, еще раз проверил алгоритм вывода пациента из запойного состояния. На голубом экране замелькали строчки. После этого Мацера по селектору связался с отделом экстренной помощи, где днем и ночью дежурили квалифицированные наркологи, готовые в любую минуту выехать в любой конец города, чтобы за определенную плату оказать помощь страдальцам.
      Через некоторое время в кабинет вошел молодой человек в белом халате, тот, который колдовал над Розенбергом.
      - Всех троих, - обратился к нему Мацера, - на трое суток, до полного выведения шлаков.
      - Хорошо, Игорь Васильевич. Будут еще указания?
      - Пока все, - вздохнул Мацера, только теперь понимая, как он за этот день устал. - Идите.
      - Слушаюсь, - сказал нарколог и вышел.
      Мацера снял трубку телефона и позвонил в номер люкса гостиницы. После долгих гудков трубку сняли, и совершенно пьяный голос что-то закричал по-немецки. Мацера прервал его не менее громко:
      - Господин Цимке?
      - Я-я, - несколько успокоился голос.
      - Говорит Игорь Васильевич Мацера... Вы у меня были сегодня...
      - О, я-я!
      - Вы слушаете, меня?
      - Я-я...
      - Завтра я ожидаю вас в 14 часов.
      - Я-я...
      - Вы слушаете меня?
      - Я-я... Мы пил еще ресторан. Очень пьяный. Завтра мы не можейм...
      - Но мы же договорились! - воскликнул Мацера.
      - Я-я...
      - Говорю, мы договорились на завтра к 14-ти часам! Необходимо подписать контракт!
      - Я-я... Другой день... Мы пьяный ресторан... Пльохо завтра бывай... Нох айн маль... Короший пили, короший ели... Ваш алкаш короши... Раков ловить Германия буду корзина...
      - До свидания! - зло выговорил Мацера и положил трубку.
      Он задумался.
      Как бы не сорвалось подписание спонсорского договора с этими немцами. Перехватят их какие-нибудь ловкачи типа Сукочева со своими стальными трубами, и поплывут немецкие сокровища "в атласные дырявые карманы"!
      После этого Мацера поговорил по телефону с женами Михальцова и Сукочева. Реакция была заранее известной: "Пусть подыхают!"
      Мацера вышел в коридор.
      В боксе ? 1 лежал Михальцов. "Боксами" Мацера называл комнаты, в которых осуществлялись медицинские процедуры. Инъекция ему была уже сделана. Завтра будет поставлена капельница и проведены следующие инъекции. Трое суток спокойного сна, во время которого организм очистится, почувствует тягу к новой жизни. Потом введут препарат, после которого капнут на язык каплю водки. Пациент от отвращения начнет задыхаться. На него наденут кислородную маску. И так далее...
      Смотреть на спиртное не захочет!
      Бокс ? 2 отвели трубнику Сукочеву.
      Мацера приоткрыл дверь в этот бокс. Нарколог держал в руке шприц...
      Мацера не хотел упрощать ситуацию с новыми пациентами. Вообще он считал, что упрощение - это насилие, заступающее место утерянной простоты.
      А простота для него теперь была образом истинного. Ему казалось, что не пить - очень легко, что быть трезвым - замечательно, но еще замечательнее - искупать ежедневно свои грехи, совершенные в прошлой жизни.
      Его лечебно-трудовой профилакторий даст еще не такой эффект! Он подумывал прикупать еще рядом стоящий дом, так сказать расширяться. Ведь трезвый бизнес безграничен! Сукочев начнет трубы продавать, Михальцова можно с "лечо" переключить на продажу компьютеров, а Зеленков потянет и на идеологическую работу по обработке отечественных и иностранных спонсоров.
      А в дальнейшем - такие перспективы! Постепенно позакрывать все ликеро-водочные заводы, рестораны, шалманы... Новые поколения уже не будут знать об этом исчадии ада - алкоголе!
      Размечтался! Но мечтать - не вредно. И Мацера любил мечтать. По сути, только идеализм отличает человека от животного.
      В боксе ? 3 спал Зеленков. К нему еще не дошел нарколог. Еще можно было разбудить Зеленкова, растолкать, отвезти без всякого медицинского вмешательства домой, бросить там его одного в огромной генеральской квартире, чтобы он завтра проникся вновь всем ужасом колотуна, бреда, чтобы он бился "как рыба об лед"!
      Конечно, можно было бы нанять обычных людей. Но в них, считал Мацера, не было бы такого рвения в работе, как у протрезвевших навсегда алкоголиков.
      Мацера еще раз заглянул в малую гостиную, в которой недавно гремело веселье, а теперь все было прибрано, как будто ничего здесь и не происходило. Он подошел к окну. Постоял, подумал о том, что он уже за несколько лет трезвости набрал солидную долю выдержки, спокойно переносит любые застолья, не стыдится своего трезвого образа жизни. Пусть его называют больным, ущербным, но он-то, Мацера, знает, что это не так...
      Вдруг из коридора послышался шум и крик. Мацера поспешил туда. По коридору несся Розенберг с песней:
      
      Любимая, знакомая,
      Широкая, зеленая
      Земля родная. Родина!
      Привольное житье!
      Эх, сколько мною езжено!
      Эх, сколько мною видено!
      Эх, сколько мною пройдено!
      И все вокруг - мое!
      
      На последнем слове "мое!" Мацера ловко ухватил его под мышку и потащил в бокс ? 4. Впрочем, Розенберг не сопротивлялся.
      Пришлось сделать ему повторный укол. По-видимому, Розенберг за несколько лет трезвости накопил изрядное количество жизненной энергии, так что и снотворное на него слабо действовало.
      Мацере почему-то пришла в голову мысль, пока он нес Розенберга до кровати, - сколько людей в эту минуту, синхронно, на просторах Родины чудесной, на пространствах России, которую Гитлер не проехал, которую Наполеон не прошел, поскольку отступать можно целую вечность через Сибирь, снега и стакан, через тайгу, по глухим трясинам под бессмертными звездами, через горы, реки и долины, сколько же людей на этом чудовищном континенте под названием Россия находятся в состоянии опьянения?
      Но было невозможно, даже мысленно, охватить все это пространство.
      
      
      "Наша улица", 12-2000
      
      Юрий Кувалдин Собрание сочинений в 10 томах Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 3, стр. 334.
  • © Copyright Кувалдин Юрий Александрович (kuvaldin-yuriy@rambler.ru)
  • Обновлено: 07/11/2011. 112k. Статистика.
  • Повесть: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.