Накануне, когда ведущая представила телезрителям смуглого, чернявого с мерцающей проседью, с длинной остроклинной бородкой, тоже с сединой, священника какой-то самостоятельной церкви, Логинов сразу узнал в этом священнике своего школьного друга Куликова. Он из той породы людей, которые входят в дверь вторыми, а выходят первыми.
Сколько лет минуло, а черты лица его оставались все теми же, несколько надменными и вместе с тем мелкими. Чем меньше вы собираетесь делать, тем больше вы должны об этом говорить. Мелкая надменность сквозила у него во всем: он на секунду величественно выпрямлял спину, чтобы сразу ссутулиться, затем задирал голову, чтобы длинный крючковатый нос его казался короче, как это часто делают при фотографировании длинноносые женщины, при этом Куликов часто моргал и суетливо поправлял крест на груди или просто хватался за него, чтобы куда-то деть руки. Руки у Куликова всегда были, как говорят в актерской среде, лишними. Он ковырял пальцы возле ногтей, то правой руки - левой рукой, то левой руки - правой рукой, грыз ногти, одергивал одежду, часто растопыренной пятерней вместо расчески проводил по длинным, постоянно спадающим на лоб волосам. Ну, срежь ты эти волосы, и проблемы не будет! Нет. Как женщины, которым нравится откидывать резким кивком головы волосы назад, чтобы открыть глаза, он мотал постоянно головой, волосы со свистом отлетали назад, на несколько секунд открывая лоб и глаза, затем опять на них нависали.
Логинов помнил, как они сидели с Куликовым на скамейке над прудом, наблюдая отражения звезд и прибрежных деревьев. То были плакучие ивы. Эти ивы каждую минуту меняли свой вид и, казалось, что одни обнимались, другие кланялись, третьи поднимали к небу свои руки с широкими поповскими рукавами, как будто молились... Вероятно, они навели Куликова на мысль о привидениях и покойниках, потому что он обернулся к Логинову и спросил, грустно улыбаясь:
- Скажи, старик (в молодости они так друг к другу обращались), почему это, когда мы хотим рассказать что-нибудь страшное, таинственное и фантастическое, то черпаем материал не из жизни, а непременно изсерьезной художественной с философским уклоном литературы?
- Страшно то, что непонятно, - отозвался Логинов.
- Пусть литература тебе непонятна. А разве жизнь тебе понятна? Скажи: разве жизнь ты, Коля, понимаешь больше, чем литературу?
Вообще, интересна идея самоубийства, идея разрыва, идея уединения, идея путешествия, идея жертвы и т. д. Логинов может вообразить несколько разрешений творческого кризиса и не перестает так и поступать. И, однако, каким бы сумасшедшим он ни был, ему не составляет труда выловить за всеми этими навязчивыми идеями одну-единственную пустую фигуру - просто фигуру выхода. В смысле - бросить все, и уйти. Да еще рассмеяться. У меня независимый ум, вы эксцентричны, он - человек с приветом.
Логинов охотно уживается с фантазмом чужой роли - роли кого-то, кто "из этого выбрался". Так в очередной раз разоблачается языковая природа писательского чувства: всякое решение безжалостно сводится к одной лишь своей идее - то есть к существу словесному. Едешь в Киев, а приезжаешь в Египет к Эхнатону! Так что, в конечном счете, будучи языковой, идея выхода точно соответствует полной безысходности: писательская речь - это некоторым образом разговоры о выходах взаперти. Слово тебя берет за руку и ведет туда, куда ему хочется, а не тебе. Ты и идешь за ним, как нитка за иголкой. Даже, можно сказать, с удовольствием пишешь слово за словом, и так пишешь до бесконечности. А чего тебе еще делать, если ты писатель? Садись и пиши, не выходя из дому всю жизнь. Это только поэты на сцену все норовят выскочить и в зал громко так что-нибудь прокричать, или провыть. Но поэты и не считаются писателями, и к литературе не принадлежат. Они в лучшем случае - эстрадные артисты, а в большинстве своем - члены клуба самодеятельной песни. Причем страдают аграфией - болезнью, при которой полностью утрачивается способность писать. А бесконечность, поясню тем, кто не понимает, это эскалатор в метро, поскольку у него нет конца, а с детства мы помним, что конца нет у кольца, а это самое кольцо можно свернуть в восьмерку знака "Бесконечность". Вот и крутись по кольцу, или по орбите, как Земля-матушка накручивает километры миллиарды лет. Будущее - это то, навстречу чему каждый из нас мчится со скоростью 60 минут в час.И все одно и то же!
Перо сломалось, но пока что пишет.
Остыло сердце, но пока что бьется...
Куликов подсел к нему совсем близко, так что он чувствовал на своей щеке его дыхание. В вечерних сумерках его смуглое, худощавое лицо казалось еще бледнее, а темная борода - чернее угля. Глаза у Куликова были грустные, искренние и немножко испуганные, как будто он собирался рассказать Логинову что-нибудь страшное. Он смотрел Логинову в глаза и продолжал своим, по обыкновению, умоляющим голосом:
- Коля, наша жизнь и литература одинаково непонятны и страшны, как загробный мир, если он есть, разумеется. А он есть, и я в него верю. Кто боится привидений, тот должен бояться и меня, и этих огней, и неба, так как все это, если вдуматься хорошенько, непостижимо и фантастично не менее чем выходцы с того света. Гамлет (тогда только что вышел фильм Козинцева со Смоктуновским в роли Гамлета, и все о нем говорили) не убивал себя потому, что боялся тех видений, которые, быть может, посетили бы его смертный сон. Этот его знаменитый монолог мне нравится, но, откровенно говоря, он никогда не трогал меня за душу. Признаюсь тебе, как другу, я иногда в тоскливые минуты рисовал себе свой смертный час, моя фантазия изобретала тысячи самых мрачных видений, и мне удавалось доводить себя до мучительной экзальтации, до кошмара, и это, уверяю тебя, мне не казалось страшнее действительности. Что и говорить, страшны видения, но страшна и жизнь. Я, старичок, не понимаю и боюсь жизни. Не знаю, быть может, я больной, свихнувшийся человек. Нормальному, здоровому человеку кажется, что он понимает всё, что видит и слышит, а я вот утерял это "кажется" и изо дня в день отравляю себя страхом. Есть болезнь - агорафобия - боязнь пространства, этой болезнью страдала поэтесса Анна Ахматова, Сенатскую площадь она никогда в жизни так и не перешла, так вот, старик, и я болен боязнью жизни. Когда я лежу на траве и долго смотрю на комара, который родился только вчера и ничего не понимает, то мне кажется, что его жизнь состоит из сплошного ужаса, и в ней я вижу самого себя.
Первое правило политика: никогда не верь ничему, пока не поступит официальное опровержение. Идея - всегда патетическая сцена, которую Логинов воображает и которая его волнует. И волнует его главным образом лицедейство. И этой театральной природой идеи он пользуется: такое стоическое лицедейство его возвеличивает, придает ему значительности. Воображая некое экстремальное решение (иначе говоря, окончательное - то есть все-таки конечно определенное), Логинов создает художественный вымысел, становится художником - в рассказе оставляет только изображение, как Тарковский в кино, и этим определяет для себя выход.
- Что же собственно тебе страшно? - спросил Логинов.
- Мне все страшно. Особенно мне страшны и непонятны женщины. О них поэтому я готов говорить часами. Что это за создания? Не знаю. Но мне хочется любить, иногда по-звериному, чисто физиологически. Я человек от природы не глубокий и мало интересуюсь такими вопросами, как загробный мир, судьбы человечества, и вообще редко уношусь в высь философскую. Мне страшна серятина наших повторяющихся дней, от которой никто из нас не может спрятаться. Я неспособен различать, что в моих поступках правда и что ложь, и они тревожат меня. Я сознаю, что условия жизни и воспитание заключили меня в тесный круг лжи, что вся моя жизнь есть не что иное, как ежедневная забота о том, чтобы обманывать себя и людей и не замечать этого, и мне страшно от мысли, что я до самой смерти не выберусь из этой лжи. Сегодня я делаю что-нибудь, а завтра уж не понимаю, зачем я это сделал. Хотел поступать во ВГИК и испугался, вот сюда приехал, и тоже боюсь... Я вижу, что мы мало знаем, и поэтому каждый день ошибаемся, бываем несправедливы, клевещем, расходуем все свои силы на какой-то вздор, который нам не нужен и мешает нам жить, и это мне страшно, потому что я не понимаю, для чего и кому всё это нужно. Я, Коля, не понимаю людей, особенно женщин, и боюсь их. Что такое женское сердце? А ведь нас рожали женщины. Зачем? Мне страшно смотреть на людей, я не знаю, для каких таких высших целей они страдают и для чего они живут. Если жизнь есть наслаждение, то они лишние, ненужные люди. Если же цель и смысл жизни - в нужде и непроходимом, безнадежном невежестве, то мне непонятно, кому и для чего нужна эта пытка. Никого и ничего я не понимаю.
По телевизору Куликов начал рассуждать о женском сердце. Говорил сложно и красиво, ударяя на то, что сердце - орган сугубо женский, а посему, чтобы судить о нем в моральном плане, требуется столь же специальная компетенция, как для гинеколога в плане физиологическом. Потом Куликов вспомнил какую-то журнальную советчицу из одного модного журнала, прицепился к ней и начал развивать идеи, поясняя для некомпетентных, что в этом смысле журнальная советчица занимает свой пост благодаря накопленным познаниям в области моральной кардиологии (здесь он, по-видимому, имел в виду себя - священника новой церкви, врачующей сердца в основном женщин); но ей требуется, конечно, и особый характер, составляющий, как известно, достославную принадлежность российского врача (и отличающую его, например, от американских коллег); право быть ученым определяется сочетанием многолетнего опыта, предполагающего почтенный возраст, и вечной юности сердца. Таким образом, сердечная советчица воплощает в себе популярный в новой России тип благодетельного ворчуна, которому присуща здоровая прямота (вплоть до суровости в обращении), находчивость, просвещенная, но полная веры мудрость; его ученость, вполне реальная, но скромно прикрытая, всякий раз сублимируется с помощью магического понятия, разрешающего все нравственные конфликты, - понятия "здравый смысл".
Идея наглядна - таков ударный (особо осмысленный, выделенный) момент житейской драмы; иногда это сцена прощания, иногда торжественное письмо, иногда полная достоинства встреча много лет спустя. Художественность катастрофы Логинова успокаивает. Все воображаемые им решения находятся внутри текстовой системы, будь то уединение, путешествие или самоубийство - заточает себя, уезжает или умирает всегда непременно творящий; если он видит себя в заточении, уехавшим или мертвым, то видит он непременно писателя: Логинов приказывает самому себе все еще быть творчески активным и более им не быть.
Далее Куликов начал обобщать, говоря, что сердечные советчицы теперь у нас всюду, куда ни кинь, и в газетах, и по радио, и на телевидении. Они мастерицы по писанию писем, и за свою не очень короткую жизнь успели написать всем известным людям мира сего. Этих писем у них накопилось на три Библии! Сердечные советчицы, насколько можно о них судить по их ответам на письма читателей, тщательно очищены от всяких следов какого-либо конкретного социального положения; как под беспристрастным скальпелем хирурга социальное происхождение пациента благородно выносится за скобки, так и под взором советчицы обращающаяся к ней просительница сводится к одному лишь своему органу - сердцу. Она определяется одной лишь своей женственностью; социальное положение рассматривается как бесполезная реальность, способная лишь помешать исцелению ее чистой женской сущности. Одни лишь мужчины, составляющие иную, вынесенную вовне породу людей и "предмет" советов ("предмет" в логическом смысле, то есть то, о чем говорят), имеют право быть социальными (иначе и не может быть, ведь они зарабатывают); поэтому для них можно установить некоторый потолок - обычно таковым оказывается процветающий бизнесмен.
Такой тождественностью задачи и ее решения в точности и определяется тупик: Логинов в тупике, поскольку изменить систему - вне пределов его досягаемости; он "сделан" дважды - внутри своей собственной системы и поскольку не может подменить ее другой. Этим двойным узлом характеризуется, насколько известно, определенный тип безумия (попадаешь в тупик, когда несчастье лишено противоположности: "Для несчастья необходимо, чтобы к худу оборачивалось и само благо").
Эти сердечные советчицы выдумали своеобразную сердечную почту в интернете. В электронной сердечной почте воспроизводится сугубо юридическая типология людей; человечество здесь, чураясь всякого идеализма, а равно и исследования жизненной реальности, плотно держится устойчивого порядка, установленного гражданскими нормами поведения. Женский мир подразделяется на три класса, различных по своему статусу: девушка, супруга и незамужняя женщина, либо вдова, либо оставившая мужа, но, так или иначе, в данный момент одинокая и обладающая жизненным опытом. Им противостоит все внешнее человечество, источник помех или опасностей: это, во-первых, родственницы, те, что обладают родительской властью; во-вторых, муж или вообще мужчина, также обладающий священным правом подчинять себе женщину. Отсюда хорошо видно, что, несмотря на свою смазливую внешность, мир сердца отнюдь не импровизирован; в нем неукоснительно воспроизводятся устойчивые юридические отношения, человечество сердечной почты, даже тогда, когда оно говорит "я" самым душераздирающим или наивным голосом, априори представляет собой всего лишь узкий набор точно фиксированных и поименованных элементов, из которых и складывается институт семьи; сердечная почта утверждает незыблемость семьи, при том что, разбирая бесконечные семейные конфликты, она как будто и выполняет освободительную миссию.
Головоломка: чтобы "выбраться", Логинову нужно выйти из системы, из которой он хочет выйти и т. д. Если бы в самой "природе" литературного бреда не был заложен его преходящий характер, способность спадать самому по себе, никто никогда не смог бы положить ему конец. И какой конец может быть у согнутого в восьмерку кольца?
В таком эссенциальном мире сущностью самой женщины оказывается угрожаемость, причем угроза исходит иногда от родственников, но чаще всего от мужчины; в обоих случаях спасением, разрешением кризиса является законный брак; идет ли речь о неверном муже, соблазнителе (впрочем, данная "угроза" довольно двусмысленна) или же равнодушном возлюбленном, панацеей от всех бед выступает именно брак как социальный контракт о праве собственности. Но именно потому, что цель изначально зафиксирована, если ее достижение не удается или откладывается (а это, по определению, и есть тот самый момент, когда в дело вступает сердечная почта), то приходится прибегать к нереальным компенсаторным средствам. Любовь переносит и прощает все, но ничего не пропускает. Она радуется малости, но требует всего. Все прививки, которые делает сердечная почта от агрессивного или коварного поведения мужчин, нацелены на сублимацию понесенного поражения, которое либо освящается как самопожертвование (молчать, не думать о нем, быть доброй, сохранять надежду), или же утверждается как чистая свобода (не терять голову, трудиться, не обращать внимания на мужчин, помнить о женской солидарности). Господь не сыплет чудес на природу, как перец из перечницы. Чудо - большая редкость. Оно встречается в нервных узлах истории - не политической и не общественной, а иной, духовной, которую людям и невозможно полностью знать.
Итак, при всех своих внешних противоречиях, мораль сердечной почты непременно постулирует женщину, как существо сугубо паразитарное; она существует лишь благодаря браку, дающему ей юридическое наименование. Перед нами возникает структура гинекея, понимаемого как свобода внутри замкнутого пространства под мужским присмотром. В сердечной почте сильнее, чем где-либо еще, женщина утверждается как особый зоологический вид, своего рода колония паразитов, которые хоть и способны двигаться сами по себе, но не могут далеко уйти и всякий раз возвращаются к привычной опоре (каковой является мужчина). Следует честно и откровенно сообщать прессе все то, что она легко обнаружит сама. Влюбленность - самый непрочный вид любви. Такой паразитизм, провозглашаемый под фанфары женской независимости, естественно влечет за собой полную неспособность открыться реальному миру: прикрываясь своей профессиональной компетенцией и добросовестно очерчивая ее пределы, советчица всякий раз не желает высказываться по любым проблемам, способным вывести за рамки собственно женского сердца. Все события на свете - ответы на молитвы, в том смысле, что Господь учитывает все наши истинные нужды. Все молитвы услышаны, хотя и не все исполнены.
Женщина в мужском черном, в белую тонкую полоску пиджаке, в черной монашеской косынке, мыла полные, с выпуклыми узловатыми венами ноги, обнаженные много выше колен, под мощной струей водоразборной колонки. Эта издающая прохладу в жаркий день колонка, выкрашенная синей масляной краской, которая во многих местах облупилась, обнажив тяжелый ржавый металл, стояла на тропинке, заросшей лопухами, сурепкой и крапивой, возле широкой пыльной дороги, с глубокими колеями от грузовиков и колесных тракторов, уходящей куда-то далеко в поле. У этих колонок обычно очень тугие ручки, но и рука у женщины, согнутая в локте, была с мускулами молотобойца. Сразу из-под арки ворот открывался главный монастырский собор. Никогда не доводилось Логинову видеть монастыря краше. Никогда не обучался он искусству архитектора, однако сразу понял, что палаты древнее всех окружающих их построек, и были воздвигнуты, надо полагать, ради совершенно иных нужд, а монастырь основался около них гораздо позже, но с таким умыслом, чтобы башни палат были соотнесены с приделами собора, вернее, наоборот, ибо архитектура отважнее всех стремится воссоздать собою миропорядок, который древние люди именовали космосом, то есть "изукрашенным"; он целостен, как некое громадное животное, поражающее совершенством и согласием во всех членах. В Боге - три Лица, как у куба - шесть квадратов, хотя он - одно тело. Нам не понять такой структуры, как не понять куба плоским. И пребудь благословен Создатель за то, что, по свидетельству Иоанна Богослова, для каждой вещи определил число, тяжесть и меру, а также за то, что Куликов успешно выдержал экзамены и его приняли в тот год в Духовную академию, а Логинов с треском провалился.