Пожилой, но еще достаточно подтянутый, даже спортивный Гаркуев любовался огнем рябины красной, который никого до сих пор никак не может согреть, и изредка прикрывал видящий глаз, другой глаз у него был стеклянный, который тоже прикрывался веком, но Гаркуев этого не видел, а о том, чего не видят, о том не говорят. Он стоял в трусах, широко расставив босые ноги в траве и уперев руки в боки, возле своего дощатого садового домика, выкрашенного в голубой цвет, смотрел на рябину и ждал, когда сварится каша. Солнце недавно взошло, Гаркуеву нужно было ехать на работу на шестичасовой электричке. Дочь, жена и внук, трехлетний Женя, спали. А Гаркуев любил вставать рано. Всю жизнь он работал на заводе. Трава в солнечном свете искрилась от росы. Вдруг из-за ельника со стороны пруда с шумом и свистом налетела стая дроздов, и сразу устремилась к рябине. Едва Гаркуев опомнился, как прожорливые птицы склевали половину ягод. Гаркуев хотел закричать, но, жалея спящих, схватил шест для захвата и снятия яблок с прикрепленной к нему веревкой, и кинулся на дроздов. Гаркуев дергал веревку, прицеливался к дроздам, чтобы ухватить какого-нибудь разбойника, но птицы были настолько наглыми и юркими, что сделать это было невозможно. "Еще песню про них придумали:
Вы слыхали, как поют дрозды?..
А чего их "слыхать"?! Они и петь-то не умеют. Сколько раз их видел Гаркуев, столько раз они налетали кучей на сады и огороды, опустошали их и смывались. Сущая банда! И про бандитов этих песни петь?! Сколько же их в этой черной стае? Штук тридцать, не меньше", - подумал Гаркуев, размахивая шестом. Действительно, дроздов было очень много, но не тридцать, как думал Гаркуев, а семьдесят шесть штук!
Дрозды довольно лениво снялись с оголенной рябины и одной черной тучей перелетели на соседский участок, на черноплодку, которая росла по забору.
Умывшись холодной водой из бочки, сполоснув плечи и грудь, Гаркуев съел овсянку, и, притворив дверь, пошел, сочувствуя рябине, на электричку. Где-то за лесом уже был слышен ее шум. Когда Гаркуев вступил на малолюдную в этот утренний летний час платформу, вымытая росой электричка как раз прошуршала мимо него и остановилась. Гаркуев вошел в просторный полупустой вагон, сел у открытого окна на желтую скамейку, открыл прихваченный томик Есенина, нашел стихи "про рябину" и углубился в чтение.
Сошел на платформе в Москве прямо возле завода. По пути купил газету, выпил кружку кваса из бочки у проходной.
Во время обхода цеха за Гаркуевым следовал мастер Ягодкин, такой же пожилой человек, как и Гаркуев, да еще с седыми усами, лысый и прихрамывающий, одна нога у него была короче другой. Гаркуеву стало казаться очень подозрительным, что пиджак Ягодкина был застегнут не на те пуговицы, рубашка помята и давно уже не белого цвета, а галстук был чем-то залит. Гаркуев пристально посмотрел на мастера и понял, что тот переживал мучительное состояние похмелья, страдал и, по-видимому, был очень недоволен собой.
Гаркуев, не любивший Ягодкина и имевший на то свои причины (в молодости сам часто пил с ним), почувствовал сильное желание сказать ему: "Я вижу, старик, ты пьян!" Ему вдруг стали противны пиджак, галстук, сальная лысина, но он сдерживал свое злое чувство. Почему он, Гаркуев, интересуется песнями, изредка кое-что почитывает и совсем теперь не пьет, а этот пустой человек поддает каждый день! Как можно пить каждый день? Ну, на недельку организовать хороший, смачный, вдохновенный запой с малосольными огурчиками, с зернистой икрой, с блинами, с селедкой под холодный, запотевший хрусталь до упору, когда уже водка обратно идет через край, можно было. А этот пьет каждый день в течение десятилетий и ему хоть бы что! Только нос еще краснее делается и все лицо подернуто фиолетовой капиллярной сеткой...
Разговаривая с одним фрезеровщиком, Гаркуев взглянул на технологическую карту, где записывались выполненные операции, и, почувствовав новый прилив ненависти, сдержал дыхание, чтобы не говорить, но не выдержал и спросил грубо, и задыхаясь:
- Почему фрезеровка пазов не записана?
- Нет, записана! - сказал мягко Ягодкин, но, поглядев в карту и убедившись, что фрезеровка пазов, в самом деле, не записана, он растерянно пожал плечами и пробормотал: - Не знаю, это, наверно, нормировщица...
- А почему кронштейн не фрезеруется? - продолжал спрашивать Гаркуев. - Только пьянствуешь, черт тебя возьми! И сейчас ты пьян, как бомж с трех вокзалов! Где технолог?
Технолога не было в цеху, хотя он должен был каждое утро присутствовать на планерке. Гаркуев поглядел вокруг себя, и ему стало казаться, что в цеху все так же пьяны, как Ягодкин, и все перекошено, как одежда Ягодкина, и Гаркуеву захотелось бросить все, плюнуть и уйти. Особенно его раздражал огромный металлический ящик со стружкой, которая своими цветами побежалости напоминала новогодний серпантин. Этот ящик никогда вовремя не вывозился, был переполнен, стружка свисала по бокам, валялась на полу, что могло легко привести к травме рабочих, потому что стружка была остра, как бритва. Но Гаркуев сделал над собою усилие и продолжил осмотр цеха.
За фрезерным участком следовал шлифовальный. Здесь дела шли неплохо, но не хватало двоих шлифовщиков. Один шлифовщик-притирочник, старик уже, работал сразу на трех станках. Четверо других рабочих с трудом справлялись с двумя каждый. Гаркуев остановился возле пожилого шлифовщика и похвалил его за труд.
"Это вчера они пили с токарями, я им премию подписал... - подумал Гаркуев, медленно осматривая готовые детали. - Подождите, я покажу вам, как пить на работе! Впрочем, что я могу сделать? Ничего я не могу. А как я сам лет тридцать назад с Ягодкиным пил?! Однажды под токарным станком спал всю ночь..."
Гаркуев взял одну из деталей, придирчиво осмотрел ее своим одним глазом, нащупал на поверхности воображаемую шероховатость и сказал:
- Дай микрометр!
Ягодкин, старавшийся показать, что он уверенно стоит на ногах и в состоянии не только работать, но и оперативно реагировать на команды начальника цеха, рванулся с места и быстро подал микрометр.
- Не этот, тут нониус сбит! Дай новый, - сказал Гаркуев, при этом стеклянный глаз его полыхнул электрическим разрядом.
Ягодкин, проклиная в сердцах одноглазого дружка, засеменил к металлическому шкафу, где находился измерительный инструмент. Он долго шептался о чем-то с нормировщицей, усатой женщиной в синем халате, двигал инструменты по полке, шуршал, что-то раза два уронил, а начальник цеха стоял, ждал и чувствовал в своей спине сильное раздражение от шепота и шороха.
- Скоро ты там? - спросил Гаркуев. - Ты, по всей видимости, микрометр уже от штангеля не в состоянии отличить...
Ягодкин, хромая, подбежал к нему и подал другой микрометр, причем не уберегся и дыхнул водкой в сторону Гаркуева.
- Это не тот! - сказал раздраженно Гаркуев. - Я говорю тебе русским языком, дай новый. Впрочем, иди и проспись, от тебя несет, как из пивной! Ты невменяем!
- Каких же тебе еще микрометров нужно? - спросил немного визгливо Ягодкин и медленно пожал плечами.
Ему было досадно на себя и стыдно, что на него в упор глядят станочники и нормировщицы, и чтобы показать, что ему не стыдно, он принужденно усмехнулся и повторил:
- Каких же тебе еще микрометров нужно? Все на "Калибре" сделаны...
Гаркуев, сверля живым глазом Ягодкина, почувствовал в этом глазу слезы, и ощутил дрожь в пальцах. Он сделал над собой невероятное усилие и проговорил дрожащим голосом:
- Иди проспись! Я не хочу говорить с тобой пьяным...
- Ты можешь только за дело на меня кричать, - продолжал Ягодкин, - а если я голову поправил, то никто не имеет права мне указывать. Ведь я работаю? Что ж тебе еще! Ведь я вышел в свою смену?
Тут Гаркуев резко шагнул к Ягодкину и, не отдавая себе отчета в своих движениях, размахнулся и крепко сжатым кулаком изо всей силы, как профессиональный боксер, ударил мастера в голову. Он не понимал, для чего он это делает, но почувствовал большое удовольствие оттого, что удар с правой пришелся как раз в левую скулу. Ведь когда-то Гаркуев занимался боксом в "Крылышках". Гаркуеву страстно захотелось ударить Ягодкина еще раз, но мастер и так упал на металлический пол. А Гаркуев, увидев около ненавистного лица бледные, встревоженные лица рабочих, перестал ощущать удовольствие, смешанное с ненавистью, махнул рукой и пошел к себе.
На лестнице Гаркуеву встретилась секретарша главного инженера, девушка лет 25, в такой короткой юбке, что видны были трусики.
В кабинете Гаркуев долго стоял у окна, переживал случившееся, смотрел на заводские корпуса, на железнодорожные пути, на трубы, на бетонные заборы, на горы ржавого металлолома... На подоконнике стоял графин, в котором от солнечного луча золотилась вода. Гаркуев взял графин, полил цветущие герани в горшках. Затем сел в кресло за стол, полистал бумаги, и, подумав, включил приемник, стоявший тут же на столе и настроенный на радиостанцию "Маяк".
Приятный мужской баритон заговорил о песне "За дальнею околицей". Что, мол, музыка Будашкина, а слова Акулова, и что композитор Будашкин Николай Павлович родился в деревне Любаховке Мосальского уезда Калужской губернии. В семье Будашкиных любили народную музыку, отец будущего композитора обучал сына нотной грамоте...
"Это из моей юности, - подумал Гаркуев. - Мать стряпает за занавеской, а радио поет... Потом с гармонистом провожали меня в институт".
Между тем диктор продолжил:
- Сохранилась запись воспоминаний народного артиста РСФСР, лауреата Государственных премий СССР композитора Николая Будашкина...
Откашлявшись, заговорил негромким голосом сам Будашкин:
- Незадолго до войны я познакомился с молодым поэтом, сотрудником литературной редакции Московского радиокомитета Глебом Акуловым. Однажды он прочитал мне стихотворение "За дальнею околицей". Стихи понравились своей искренностью, любовью к русской природе, к родной земле:
За дальнею околицей,
За молодыми вязами
Мы с милым, расставаяся,
Клялись в любви своей.
И были три свидетеля:
Река голубоглазая,
Березонька пушистая
Да звонкий соловей...
Мне показалось, что из этого может получиться песня. Придя домой, я тут же сел за рояль, и почти сразу легко и свободно полилась мелодия...
Диктор продолжил рассказ:
- Случилось так, что авторам в то время не удалось закончить песню. А когда началась война, они были отправлены на фронт: Николай Будашкин на флот, а Глеб Акулов - в танковые части. В годы войны на Балтике действовала большая группа писателей, художников, композиторов, артистов. В нее вошел и Николай Будашкин. В те тяжелые дни систематически выходили сборники "Песни Краснознаменной Балтики", открытки "Письма-песни", на одной стороне которых были начерчены линейки (для письма), а на другой - тексты новых песен. Более того, здесь даже выпускали пластинки с песнями для воинов! Работая над новыми сочинениями, Будашкин вспомнил о своей незаконченной песне "За дальнею околицей". Но, может быть, сейчас не нужны немного грустные лирические строки о молодых влюбленных и трех невольных свидетелях?.. Все же композитор закончил песню и передал ее "на пробу" в эстрадный оркестр Балтийского флота, которым руководил его ленинградский коллега Николай Минх. В текст были внесены некоторые изменения, вызванные событиями военных дней. Премьера состоялась зимой 1942 года в осажденном Ленинграде. Она показала, что сомнения автора были напрасны: песня полюбилась морякам, полюбилась ленинградцам. А вскоре мелодия, отпечатанная на серой оберточной бумаге, ушла в жизнь. Вышла и пластинка в отличном исполнении певицы Зои Рождественской...
При этом имени Гаркуев вздрогнул и побелел. А диктор продолжил:
- Остается только добавить, что автору стихов не суждено было услышать свою песню. Боец Глеб Акулов погиб в июле 1941 года в одном из первых танковых боев. Но написанные им стихи живут и поныне в чудесной песне...
На Гаркуева нахлынули раздробленные фрагменты воспоминаний. Сначала он вспомнил фильм Михаила Козакова "Покровские ворота", сцену на катке, где звучит песня про каток. Это Зоя Рождественская.
Вьется легкий вечерний снежок.
Голубые мерцают огни.
И звенит под ногами каток,
Словно в давние школьные дни...
Вот и мчится туда, где огни.
Я зову, но тебя уже нет.
- Догони, догони! -
Ты лукаво кричишь мне в ответ...
- Догони, догони! -
Ты лукаво кричишь мне в ответ...
"Да, память жива... - подумал Гаркуев, чувствуя, как сильно бьется его сердце. - Солистка Ленинградского радио Зоя Рождественская! Ведь выпивал я с ней в середине 50-х годов в пивной в Ленинграде! Был в командировке, как молодой специалист, на Кировском заводе... Она еле стояла на ногах, руки тряслись, лицо свекольного цвета, и молящие о похмелке глаза. А у меня с заводскими ребятами две бутылки водки было с собой. Вобла, помню, еще была с икрой. Мы взяли шесть кружек пива. Я к Зое Рождественской придвинул одну кружку. Взгляд ее сразу ожил в предчувствии скорого избавления от боли. А в пивной стоял дым коромыслом, народу битком, не протолкнуться, шум, гам... Она соль на ободок кружки пальчиками насыпала. А я ей еще в пиво грамм сто водки плеснул..."
Здесь какой-то тип фиксатый в кепочке потянулся к ее кружке, Гаркуев машинально ударил его по руке, завязалась драка, кто-то слева въехал ему кружкой в глаз так, что даже кружка разбилась, все мгновенно погасло, и Гаркуев упал без сознания...
Вьется легкий вечерний снежок.
Голубые мерцают огни.
И звенит под ногами каток,
Словно в давние школьные дни...
При жизни о ней нечасто писали, зато записей на питерском радио было более 150. После ухода вспоминают редко, мало кто знает, где покоится ее прах. В фонотеке радио не осталось и десятка пленок. Правда, живут грампластинки, но время их не щадит. Первая фонограмма датирована 1945-м годом... Этот редкий по красоте, звучащий прямо из души голос бередит сердце и зовет воспоминания о былом...
Да, пила, да, была любовницей Дунаевского, сгубила проклятая водка... Стала пить, как Серова у Симонова... Вот Дунаевский от нее и избавился, отправив к Минху в Ленинград... И стала его любовницей... Но... кто-нибудь попытался заглянуть в эту плачущую, поющую душу и задать сакраментальный русский вопрос: кто виноват? Ну, или хотя бы: почему?..
- Догони, догони! -
Ты лукаво кричишь мне в ответ...
Ах, как она пела!? Готовя юбилейную радиопередачу о Зое Рождественской, все, кто принимал участие в этом, заслушивались. Старожилы города на Неве, да, думается, не только северной столицы, а и многие любители музыкального искусства всего тогдашнего СССР, до сих пор находятся под обвораживающим обаянием этого голоса с безупречной музыкальностью и отточенной дикцией. Легко ли петь дочери репрессированного артиста?! Легко ли вообще жить в этой скорлупе "врага народа"? Легко ли, когда недавно называвшиеся друзьями травят и мучают? Нет, все-таки на земле хороших, добрых, честных людей гораздо больше и не надо говорить об актерской наивности! Николай Минх писал для нее песни, делал аранжировки, взял в свой знаменитый джаз солисткой...
Гаркуев вспомнил о Ягодкине, поморщился. Ну, почему этот алкаш живет, а гениальная певица в могиле?! Зоя была "лучшей среди самых лучших". Но по пятам таланта всегда несется зависть. Можно забыться только на сцене, только на записи, на репетиции, только в любимой работе и петь, петь, петь... И лишь в этом жизнь Артиста. А когда не поешь? Вот тут уже водка снимает стресс и, чего врать-то себе, затягивается петля на горле. Да еще Бог не дал детей, да еще не умела дружить так просто, надо было всю себя отдать в дружбе, а много ли достойных всей глубины чуткой души?! Ах, как хочется мажора! Хочется петь джаз, оперетту, танцевать, радоваться жизни! А тут горькие дороги войны - фронтовые бригады, где без устали голос зовет солдат на бой за Родину; послевоенное строительство, когда снова призывает песня на битву за победившую Державу! Любимая работа. Слава популярной певицы. И злая неудовлетворенность простой обыденной жизнью, не приносящей счастья...
В этот момент как раз объявили песню композитора Георгия Носова на стихи поэта Александра Чуркина "У рябины" в исполнении Зои Рождественской. Надо сказать, что поэт-песенник Александр Дмитриевич Чуркин автор слов многих хороших песен. Это именно он написал слова к знаменитой песне Василия Павловича Соловьева-Седого "Вечер на рейде", где есть такие слова:
Прощай, любимый город...
При первых звуках аккордеона, который начинает песню "У рябины", Гаркуев прижал ладонь к губам и затих, потому что Гаркуеву особенно нравилась эта песня в исполнении Зои Рождественской. Пели эту песню и другие певицы. Например, в 1949 году ее даже молодая Галина Вишневская под баян записала на ленинградской артельной пластинке. Тогда, в далекой молодости, когда он стоял с ней в пивной у стола и пил водку с пивом, он не поверил в то, что она певица. Так, обычная алкоголичка с морщинистым желтым лицом и пустыми глазами, каких и в Ленинграде, и в Москве было достаточно. Ходили они все почему-то в коротких демисезонных пальто, в сбившихся на коленях простых чулках, и в туфлях с покосившимися каблуками. Лак на пальцах облупился, и под ногтями была грязь. А когда она говорила, то в уголках рта сбивалась белая пена. Но, что самое трагичное в той встрече, это то, что Гаркуев потерял в пивной глаз. И вот божественный голос Зои Рождественской звучал теперь из радио:
Над широкой рекой
Опустился сиреневый вечер.
И скатилась звезда,
Догорая в просторах степных.
И речной стороной
На свиданье с другой,
Напевая, идешь
Мимо окон моих...
Невозможно найти ее фотографий, искренне желая увидеть ее страдальческие глаза, в которых отражается натянутая, как тетива, душа редкой женщины, ушедшей из жизни, не перешагнув полувековой порог бытия.
Ты не знаешь, что я
Из окошка любуюсь тобою,
Синевой твоих глаз
И волной непокорных кудрей.
Разве брови мои,
Разве очи мои
Не черней, чем у ней,
У подружки твоей?
И чтобы заплакали. Нет, не надо жалеть Зою Рождественскую. Судьбу не перепрыгнешь. Ее голос живет и дает возможность жить людям. "Когда послушаешь записи Зои Николаевны, поневоле становишься лучше, чище, добрее", - это слова молодой сотрудницы радио, которая соприкоснулась с искусством Зои Рождественской по работе и "полюбила ее пение". Зою Рождественскую никто и никогда не сможет представить себе старой или хотя бы пожилой. Юная прелесть ее чарующего голоса останется с нами навсегда, а еще память, которая жива в наших благодарных сердцах.
Гаркуев ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. От пронзительного голоса Зои Рождественской и оттого, что он ударил мастера, старого друга, алкаша, в сущности, такого же, как Зоя Рождественская, сердце Гаркуева еще сильнее забилось. Да, но кто такой Ягодкин? Пыль, ничтожество. Разве можно его сравнивать с Зоей Рождественской! Ее давно нет в живых, а она живет. А Ягодкин живет, но его нет в живых, нет нигде, а не то что в памяти народной.
Гаркуев хотел плакать и, чтобы избавиться от этих ощущений, он начал успокаивать себя мыслями о том, как он прав и как хорошо сделал, что ударил мастера.
- Господи, что за тип он! Просто питекантроп! Первый обезьяно-человек, знаменитый питекантроп, или Homo Erectus, то есть человек выпрямленный, жил около миллиона лет назад и в нем было уже очень много человеческого. Череп питекантропа очень похож на человеческий. Он умел обрабатывать камни и делать из них примитивные рубила. Питекантроп умел разводить огонь. И греться у костра со стаканом в одной руке и с колбасой в другой! - буквально простонал Гаркуев, и вдруг спросил сам себя: - А я-то кто? Кто такой Гаркуев? Неужели никто?
Хорошо, что работало радио, успокаивало, говорило:
- Зоя Николаевна Рождественская родилась 16 декабря 1909 году в семье оперного солиста Николая Рождественского, репрессированного в известные годы. Окончила ленинградскую консерваторию в 1940 году и готовила сугубо камерный репертуар. Однажды услышала с патефонной пластинки зарубежный вальс "Под звуки гитары" и напела под него свою первую песню. Позже певица помогала сочинять стихи к инструментальной пьесе музыканта утесовского оркестра Альберта Триллинга. Так родилась песня "Над заливом". Зоя Николаевна была не явным соавтором и многих других песен. В годы войны Зоя Рождественская стала солисткой ансамбля Дунаевского, сформированного для выступлений перед фронтовиками. Именно она была первой исполнительницей легендарной песни "Моя Москва", ставшей через многие годы гимном Москвы. После войны Зоя Николаевна стала солисткой джаз-оркестра Ленинградского радио под управлением Николая Григорьевича Минха. Часто записывалась на пластинках, выступала на радио. К сожалению, многие песни, исполненные певицей, не соответствовали идеологическим установкам и были сняты с эфира, запрещены к концертному исполнению, переставали тиражироваться на пластинках. В конце 40-х годов в жизни певицы наступила тяжелая пора. Привычка к "боевым ста граммам" стала тяжелой болезнью, сказавшейся и на голосе. Зоя Николаевна незаметно ушла с эстрады, а затем в 1958 году из жизни...
Песня, конечно, песней, но зачем он ударил Ягодкина? Ведь весь смысл жизни состоит, кажется, в том, чтобы сдерживать себя от любых проявлений насилия. Вот пальцем муху нельзя трогать, а не то что на человека руку поднимать. Идешь по улице, камушек на мостовой хочется поддать, но ты сдерживаешь себя, не бьешь носком ботинка по камушку, обходишь его стороной. Гаркуев весь дрожал, и тут еще воспоминания молодости, эти песни!