К 90-летию со дня рождения Юрия Нагибина (1920-1994)
эссе
3 апреля 2010 года Юрию Марковичу Нагибину 90 лет. Я первым читал его "Дневник", редактировал, дополнял, составлял, потому что до выхода в свет "Дневника" Юрий Нагибин скоропостижно умер 17 июня 1994 года у себя на даче, на втором этаже, на диване, в 12 часов дня, в Пахре. Прилег вздремнуть, и умер. Сразу и тихо. Вот говорят - известный писатель Юрий Нагибин, и начинают пересказывать фильм с Евгением Урбанским "Коммунист", к которому Юрий Нагибин никакого отношения не имеет. А, так это "Председатель" с Ульяновым! - говорят. Что касается текстов, то мало кто в них заглядывал. Когда я спрашивал у Юрия Марковича, сколько книг он за свою жизнь издал, то он затруднился сразу ответить, лишь пояснил, что почти каждая книга включала как несколько новых вещей, так и переиздание ранее изданных. Юрий Нагибин - писатель 50-х годов. В пределах действовал разрешенного, хотел быть известным, ездить на собственной машине, причем, чтобы за рулем был шофер, потому что регулярно модному писателю нужно было поддавать. Конечно, писал Юрий Нагибин лучше, чем его официально пишущее окружение, но всюду и везде в его произведениях чувствовался элемент угодничества, скругление углов, чтобы пропустила цензура в лице уполномоченного главлита и редакторы. Юрий Нагибин прорвался в правду из конъюнкруты в перестроечный период, когда издал "Терпение", "Встань и иди", "Мою золотую тещу". И посмертный мемуарно-публицистический "Дневник". Основной недостаток Юрия Нагибина как писателя - это рассыпанный по всем вещам журнализм, авторская несдержанность, ужасающее многословие. Листаж для гонорара. Но я все прощаю Юрию Марковичу, он спас себя "Дневником".
Полезно вспомнить, а тем, кто не читал, прочитать из "Дневника" Юрия Нагибина запись от 1951-го года о смерти нашего гения Андрея Платонова:
"7 января 1951 г. Похороны Андрея Платонова. Сегодня хоронили Андрея Платонова. По дороге на кладбище, возле клуба, я прихватил Атарова, беседовавшего со смертью в козлином манто - Ниной Емельяновой. Я прервал их в тот момент, когда Емельянова говорила тоном, в котором лишь электронный микроскоп мог бы обнаружить фальшь:
- Я творчески чувствую этот материал...
- Тогда делайте! - благословил Атаров, которому нестрашен даже электронный микроскоп.
Наше рукопожатие и звучание первых слов были поневоле скорбными. Скорбь не была окрашена в личные тона, самая пошлая, традиционная скорбь, но все же Атаров испугался. Я это почувствовал по тому, как сразу огрубело его проникновенно-серьезное, чуть патетическое лицо.
Я имел бестактность сказать:
- Третья смерть на одной неделе.
- Почему третья? - спросил он резко.
- Митрофанов, Платонов, Кржижановский.
Он впервые слышал о смерти Кржижановского. Он жалел о том, что сел со мной в машину. Он стал похож на мясника. И вдруг лицо его опять стало глубоким, проникновенно-серьезным и патетическим:
- Это доказывает, какая у нас богатая литература, - сказал он, и - о, умный человек, - тут же внес тот оттенок либерального ворчания, без которого его слова были бы лишены искренности. - Мы сами, черт возьми, не знаем, какая у нас богатая литература!..
Приехали в тот момент, когда гроб вынимали из автобуса. Я впервые был на похоронах, и меня коробило от неуклюжести всех подробностей похоронного обряда. Зачем гроб такой тяжелый, когда в нем лежит такое легкое, бесплотное тело, что я один мог бы отнести его на руках к могиле? А здесь десять человек не могли управиться с каменной громадой гроба. Они чуть не грохнули его оземь и едва не перевернули вверх дном. По пути к могиле гроб наклонялся то в одну, то в другую сторону, и мне казалось, что бедное тело Платонова, невидное за какими-то зелеными растениями, непременно вывалится в снег...
Этого самого русского человека хоронили на Армянском кладбище. Мы шли мимо скучных надгробий с именами каких-то Еврезянов, Абрамянов, Акопянов, Мкртчанов, о которых мы знали только то, что они умерли.
Украшение похорон, Твардовский,- присутствие которого льстило всем провожающим Платонова в последний путь,- то ли изображая пытливого художника, то ли от крайней неинтеллигентности, которой всё внове, с вдумчивым уважением разглядывал безвкусные статуэтки на могилах наиболее состоятельных Еврезянов и Акопянов.
Близ открытой могилы с деревянными уродливыми козлами - приспособление для спуска гроба - на скамейке, под заснеженным деревом, сидел страшный человек. Чудовищный по резкости черт и по величине профиль, совершенно съевший фас, был увенчан шапкой, в которой, верно, щеголял печерский антик в день предполагаемого торжества "правой веры". Из-под коротких рукавов кожаного пальто торчали худые огромные кисти, которыми человек охватил свое единственное колено, как последнее достояние. Человек этот не подходил ни под какую мерку, не имел отношения ни к кому и ни к чему на свете, и не из-за своей несовременности, хотя каменная дева с амфорой над могилой Еврезяна, почившего в 1783 году, казалась ультрасовременной по сравнению с этим человеком, а из-за своей вневременности и всевременности, что, в сущности, одно и то же. Впечатление от человека лучше всего передать словами одного из сородичей покоящихся здесь Абрамянов и Мкртчанов, который при виде жирафа сказал:
- Такой не бывает!
Рядом с человеком стоял юный поводырь с плоским, словно раздавленным лицом.
Не было ни одного признака в этом человеке, который поставил бы его в разряд постигаемых явлений. И лишь отсутствие одного признака - ноги - позволяло угадывать за всей этой инфернальностью быт: войну или несчастный случай. В расчете на это я ответил на поклон человека, не испытывая слишком большого страха, что навсегда лишусь благоволения Твардовского, Атарова и Ария Давыдовича, неизменного могильщика Союза писателей (Человеком этим был замечательный писатель Борис Лунин, чьи книга "Неслучайные заметы" вышла в Италии, а у нас печатались только отрывки).
Гроб поставили на землю, у края могилы, и здесь очень хорошо плакал младший брат Платонова, моряк, прилетевший на похороны с Дальнего Востока буквально в последнюю минуту. У него было красное, по-платоновски симпатичное лицо. Мне казалось: он плачет так горько потому, что только сегодня, при виде большой толпы, пришедшей отдать последний долг его брату, венков от Союза писателей, "Детгиза" и "Красной Звезды", он поверил, что брат его был, действительно, хорошим писателем. Что же касается вдовы, то она слишком натерпелась горя в совместной жизни с покойным, чтобы поддаться таким "доказательствам"...
Плакал - над собой - Виктор Шкловский, морща голое обезьянье личико. Плакал Ясиновский, но только оттого, что всё так хорошо получается: Платонов признан, справедливость торжествует, и, значит, он, Ясиновский, недаром "проливал свою кровь" на баррикадах семнадцатого года.
Затем вышел Ковалевский, старый мальчик, и сказал голосом ясным, твердым, хорошо, по-мужски взволнованным:
- Андрей Платонович! - это прозвучало, как зов, который может быть услышан, а возможно, и был услышан.- Андрей Платонович, прощай. Это просто русское слово "прощай", "прости" я говорю в его самом прямом смысле. Прости нас, твоих друзей, любивших тебя сильно, но не так, как надо было любить тебя, прости, что мы не помогли тебе, не поддержали тебя в твоей трудной жизни. Андрей Платонович, прощай!..
Это было по-настоящему прекрасно, и каждый ощутил в своей душе, - каюсь, я чуть было не сказал "стыд", - умиление и восторг, и чувство собственного достоинства. Вот можно же такое сказать! И никто не схватил Ковалевского за руку, и черный ворон не слетел к отверстой могиле! Лишь один Атаров, вновь ставший похожим на мясника, верно, подумал: "Зачем я поехал!"
Потом гроб заколотили и неуклюже, на талях, стали спускать в могилу. Его чуть не поставили на попа и лишь с трудом выровняли...
Ковалевский хорошо и трудолюбиво, как и всё, что он делал на похоронах, лопатой стал закапывать гроб. Я вспомнил, что сына Ковалевского зовут Иорик, и назойливо и банально мне в башку полезла пресловутая сцена из "Гамлета". И хотя всё было грустно, просто и серьезно, я с упрямством убеждал себя, что отец Йорика - вылитый шекспировский гробокопатель. Я с трудом удерживал в себе смех, а потом мне стало так больно за мою сухость, бедность и бездарность, что я, не разобрав поначалу истоков боли, решил, что это и есть то чувство, которого я столько времени безнадежно ждал, и мигом успокоился.
- А Фадеев тут есть? - спросил меня какой-то толстоногий холуй из посторонних наблюдателей.
- Нет,- ответил я и самолюбиво добавил: - Твардовский есть.
- И где? - спросил холуй.
- Вон тот, в синем пальто, курит.
Кстати о Твардовском. Один из лучших видов воспитанности - крестьянская воспитанность. К сожалению, она проявляется лишь в таких важных и крайних случаях, как рождение или смерть. Все присутствующие на похоронах евреи, а их было большинство, находились в смятении, когда надо снять, а когда одеть шляпу, можно ли двигаться, или надо стоять в скорбном безмолвии. Твардовский же во всех своих действиях был безукоризнен. Он точно вовремя обнажил голову, он надел шапку как раз тогда, когда это надо было сделать. Он подошел к гробу, когда стоять на месте было бы равнодушием к покойнику, он без всякого напряжения сохранял неподвижность соляного столпа, когда по народной традиции должен пролететь тихий ангел. Он даже закурил уместно - словно дав выход суровой мужской скорби.
Когда комья земли стали уже неслышно падать в могилу, к ограде продрался Арий Давыдович и неловким, бабьим жестом запустил в могилу комком земли. Его неловкий жест на миг обрел значительность символа: последний комок грязи, брошенный в Платонова.
Наглядевшись на эти самые пристойные, какие только могут быть похороны, я дал себе слово никогда не умирать...
На обратном пути я встретил Виноградскую, делавшую вид, что она подурнела только что - от горя.
Мы вместе поехали домой.
А дома я достал маленькую книжку Платонова, развернул "Железную старуху", прочел о том, что червяк "был небольшой, чистый и кроткий, наверное, детеныш еще, а может быть, уже худой старик", и заплакал..."
Черный камень и белая плита. Я имею в виду черный камень, или, что точнее, черную стелу на могиле нашего гения Андрея Платонова на Армянском кладбище. А белая плита лежит на могиле Юрия Нагибина на Новодевичьем кладбище. Белая мраморная плита как стопка рукописи с автографом Юрия Нагибина. На 10 участке, новом, как его называют, возникшем относительно недавно при расширении кладбища. По аллее проходишь мимо головы Никиты Хрущева в исполнении Эрнста Неизвестного, минуешь возникший здесь проем в стене, и вот ты на этом новом участке. Тут рядом с Нагибиным покоятся Владимир Лакшин, Иннокентий Смоктуновский, Никита Богословский... С каждым из них я был знаком.
Что такое Советский Союз? Да просто перелицованная империя, великая Российская, и страшная в своей вседозволенной тупой вертикали власти. Старое пальто перелицевали, как это делалось в годы нищенства после войны, поносили пару лет и оно истлело. Но за империю зацепились, и пожили по-имперски. Как Иван Тургенев, ружье за спину и на охоту. Писатель представлялся Юрию Нагибину неким барином, проживающим в усадьбе, не с крепостными, но с наемными работниками. Союз Советских писателей создавал условия своим правоверным летописцам, строил кооперативные квартиры, у Нагибина была на улице Черняховского, 4, возводил дачи, давал путевки за границу, платил огромные гонорары за книги. Книги издавались в СССР огромными тиражами, по 100 и больше тысяч. Чтобы все население страны единообразно мыслило. Но прорваться в этот круг избранных удавалось немногим. Юрий Маркович Нагибин прорвался. Он же в молодости был женат на дочери директора автомобильного завода имени И.В. Сталина Ивана Лихачева. Жил в системе и ненавидел её. Каждый год выезжал на собственной машине с шофером и свитой на охоту, а проще говоря, в загул. Весь дневник пронизан страстью пьянок, гулянок и отходок. Свои запои Нагибин называет сам болезнью. Но выбраться из нее не мог. Да и не хотел, как я думаю. Потому что это болезнь неописуемого наслаждения, возвышения над миром будней. О самом себе Юрий Нагибин сказал: "Жил я размашисто, сволочь такая!" Тем и дорог он мне.
90 лет со дня рождения Юрия Марковича Нагибина - хороший повод перечитать его произведения. Высшей формой выражения себя стал изданный первый раз мною в 1995 году "Дневник". Писать от первого лица очень слабый прием, считаю я, опираясь, в общем-то, в своих суждениях на гения нейтральности Чехова. Я люблю, когда автора нет на сцене, он за кулисами. А Нагибин все время бегает на сцене, рассказывает поперек персонажа о нем, комментируя.
Имя Юрия Нагибина, едва появившись на советском литературном небосклоне, стало символом раннего успеха и славы. Этот молодой человек стал избранником судьбы: он любил легкую жизнь - и успешный дебют предоставил ему возможность жить весело и беззаботно, любил женщин - и его женами были красивые и яркие женщины из его окружения, любил охоту и машины, выпить и закусить - и всегда оставался самим собой, несмотря на все жизненные перипетии, начиная от семейных неурядиц, выяснения своих корней и заканчивая увлечением алкоголем. Все эти увлечения отразились и на творчестве Юрия Нагибина, сочинения которого, практически все, написаны от первого лица, как будто все они и есть "Дневник", мемуары, и посвящены вечным темам любви, измены, верности и предательства. Огромное влияние на творчество Юрия Нагибина, на мой взгляд, оказал роман Луи Фердинанда Селина (1894-1961) "Путешествие на край ночи" (1932) - обладающий зарядом огромной эмоциональной силы. Это бурлескная и горькая исповедь прошедшего сквозь "всеобщее свинство" войны и разуверившегося в жизни интеллигента. Я смею говорить об этом влиянии потому, что на первых же страницах "Дневника" сам Юрий Нагибин вспоминает этого автора:
"Волховская тетрадь. 30 января 1942 г.
Снова, словно Селин в ночь, послан в день, туманный, с белым, тяжелым небом день. На попутных машинах, пешком добираюсь до военного - аракчеевского - городка Селищево, заведомо зная, что мне в нем делать нечего..."
Этот стиль первого лица присущ не только Селину, но многим западным писателям, в том числе гениальной Франсуазе Саган.
"Дневник" и есть выражение сути творчества Нагибина. Он шел к нему всю жизнь. Он весь, вдоль и поперек, мемуарный, пишущий от себя, через себя. Юрий Нагибин - это сплошная, тотальная рефлексия.
90 лет назад в доме, выходящем сразу на три переулка: Армянский, Сверчков и Архангельский, родился писатель Юрий Маркович Нагибин. Сейчас этот министерский дом напоминает неприступную крепость. А было время, в его большом дворе звучали молодые голоса, кипела жизнь. То же самое можно написать и про другие дома, но этому дому повезло: в нем, в квартире 44, прошли детство и юность Юрия Нагибина. Он жил в корпусе, фасад которого выходит на Архангельский переулок. Окна комнаты смотрели в колодец двора, а вверху, на фоне неба виднелось пятиглавие церкви Николы в Столпах. Наверное, часто, глядя на вечернее небо, он вспоминал свою школьную любовь Нину Варакину. О ней, о "первом друге" Павлике Аршанском, жившем этажом ниже, о влюбленной в него девушке из соседнего подъезда Вале Зеленцовой Нагибин написал в рассказах "Чистые пруды", "Мой первый друг...", "Ливень"... Написал легко, прозрачно. И не важно, что у кого-то не было такого двора.
Юрий Нагибин писал: "Чистые пруды - это чудо первого скольжения на коньках, когда стремящиеся лечь плашмя "снегурочки" становятся вдруг послушными, прямо, стройно режут широким лезвием снег, и ты будто обретаешь крылья. Чистые пруды - это первая горушка, которую ты одолел на лыжах, и я не знаю, есть ли среди высот, что приходится нам брать в жизни, более важная да и более трудная, чем эта первая высота. Чистые пруды - это первая снежная баба, первый дом из глины, вылепленные твоими руками, и пусть ты не стал ни ваятелем, ни зодчим, - ты открыл в себе творца, строителя, узнал, что руки твои могут не только хватать, комкать, рвать, рушить, но и создавать то, чего еще не было...
Чистые пруды - это целый мир чудесных неожиданностей. Милые, скромные чудеса моего детства!"
Человек, родившийся в центре Москвы, в пределах Бульварного кольца, это особенный человек, впитавший в себя поэзию улиц, дворов и переулков, как впитал её романтик Юрий Нагибин. Много раз я проходил этими переулками, чувствуя связь времен, неразрывную писательскую связь со всеми жившими, живущими и будущими жить.
Коктебель в переводе с тюркского - "край голубых вершин". Юрий Нагибин назвал это место "Синегория". "Синегория, берег, пустынный в послеполуденный час, девчонка, возникшая из моря... Этому без малого тридцать лет!" - писал он в рассказе "Эхо". Давно, в 1966 году он включил этот рассказ в книгу "Зеленая птица с красной головой", вышедшей в издательстве "Московский рабочий", где я стартовал книгой "Улица Мандельштама" в 1989 году. А после путча 1991 года я привел в издательство Союз писателей Москвы, чтобы оно не досталось кому другому. Коммунистической партии пришел конец, а "Московский рабочий" принадлежал МГК КПСС, громлили Старую и Новую площадь, верные ленинцы жгли архивы и свои партбилеты, революционные демократы сорвали с пьедестала Феликса Дзержинского. Вдохновенные Фазиль Искандер и Юрий Нагибин, Кирилл Ковальджи и Владимир Савельев, наш писательский секретарь, и его жена известная поэтесса Татьяна Кузовлева, кстати говоря, ставшая редактором одной из прекрасных последних книг Юрия Нагибина, изданной незадолго до его кончины, "Бунташный остров", все они за огромным столом директорского кабинета строили великие планы перестройки издательства. Я сидел в углу и усмехался, потому что знал, что скоро "Союзкнига" захлопнется, тиражи упадут, и продавать книги, а так же их покупать будет некому. Демократия - это когда каждый может издать свою книгу за свои деньги и сам продать ее. Юрий Нагибин это почувствовал уже через год, когда стал за свой счет издавать свои книги, в том числе собственное собрание сочинений. А тут и я предложил издать его "Дневник". Но дальнейшая судьба издательского дела стала Юрию Нагибину неизвестна. Он взял да и умер 17 июня 1994 года. Когда все издательства загнулись, а у частников, типа меня, издающих только серьёзную литературу, не оказалось оборотных средств. Кризис. Неизвестность. Отчаяние.
По разным вещам Юрия Нагибина разбросаны так или иначе впечатления от Коктебельской бухты, от Кара-Дага, от Чертова пальца - огромного широкого столба на вершине этого потухшего вулкана, куда и я не раз ходил с Володей Купченко, исследователем творчества Максимилиана Волошина. О Коктебеле Юрий Нагибин пишет:
"Накануне штормило, волны шипя переползали пляж до белых стен Приморского санатория. Сейчас море стихло, ушло в свои пределы, обнажив широкую, шоколадную, с синим отливом полосу песка, отделенную от берега валиком гальки. Этот песок, влажный и такой твердый, что на нем не отпечатывался след, был усеян сахарными голышами, зелено-голубыми камнями, гладкими, округлыми стеклышками, похожими на обсосанные леденцы, мертвыми крабами, гнилыми водорослями, издававшими едкий йодистый запах... Чертов палец, затянутый облаками, долго не показывался, затем в недосягаемой выси прочернела его вершина, скрылась, на миг обнажился во весь рост его ствол и вмиг истаял в клубящемся воздухе. Странно, ветер рвал к морю, а легкие, как пар изо рта, облака тянули с моря. Они скользили по самой земле, накрывали нас влажной дымкой и вдруг исчезали, оседая росой на склонах".
Писатель, не побывавший хотя бы раз в Коктебеле, не вполне писатель. Сюда устремлялись Осип Мандельштам и Михаил Булгаков, Михаил Пришвин и Марина Цветаева, Александр Мень и Юрий Кувалдин, Вадим Перельмутер и Аркадий Штейнберг, Иосиф Бродский и Владимир Лакшин, Андрей Платонов и Кузьма Петров-Водкин. Лидер Третьего русского авангарда художник Александр Трифонов делал здесь первые шаги в мастерской Волошина, с акварелями Волошина в руках, в прямом смысле - учился ходить с сыном Владимира Купченко Даней. Максимилиан Волошин мощью своего таланта, высеченным профилем на Кара-Даге, напутствует каждого пишущего, вкусившего художественный воздух свободы. Юрий Нагибин не был исключением.
Смоктуновский, Чайковский, Нагибин. Блаженный у меня такой герой Дубовской в "Философии печали", как говорят в народе, с большим приветом. Сценариста Тонино Гуэрра разве можно называть писателем? Феллини закрывает, заглушает, уничтожает его. Сам Федерико говорил, что снимает только свои выдумки, свои экспромты, а сценарист ему нужен лишь для проформы, для бухгалтерии, для титров. То же можно сказать и о Юрии Нагибине. Его известность - явление временное, телевизионное, киношное. Но вот прошли года и какого-нибудь "Гостя с Кубани" по сценарию Нагибина смотреть нельзя, стыдно за ходульность, бездарность, лакировку. Нормальные люди не становятся творцами. Нормальные люди шагают устало на "Серп и молот", а обратно идут, сильно качаясь, после стакана водки под сукнецо. Нормальный человек - это шарик для подшипника. Ему уготовано отверстие. Писатель убегает от дружно поющих гимн Сергея Михалкова с раболепными сыновьями Никитой Михалковым и Андроном Михалковым (Кончаловским) к яме Мандельштама. Временная кииношная известность сценариста Юрия Нагибина перекрывается его могучим литературным "Дневником", ставя Юрия Нагибина вровень с такими титанами прозы как Фазиль Искандер и Юрий Домбровский.
Я уже не раз писал о том, что в перестроечный период Юрий Нагибин многое брал из дневника и публиковал самостоятельными произведениями. Мемуарный стиль творчества Юрия Нагибина способствовал этому. Вообще, на мой взгляд, "Дневник" его не в точном смысле записи по дням и годам, скорее, это мемуарно-дневниковый пласт творчества Юрия Нагибина.
Вот, что пишет Юрий Нагибин об Александре Галиче, знаменитом барде:
"Когда он представил меня Саше, я вспомнил, что видел того на сцене театра-студии Арбузова в спектакле "Город на заре". Эта пьеса, написанная коллективом юных студийцев (в том числе Сашей) под руководством Арбузова, спустя многие годы таинственным образом оказалась единоличным произведением метра. Саша хорошо играл плохого (троцкистствующего) секретаря комсомольской организации великой стройки. По нынешним временам пьеса была фальшивой, но для нашего поколения она звучала волнующей дерзкой правдой. А сама студия была тем, чем для другого поколения оказался молодой театр "Современник". В спектакле звучали человеческие ноты, в непременную, как бы основополагающую ложь было упаковано немало истинной жизни и поэзии. Со сцены веяло юностью. Саше досталась, наверное, самая неблагодарная роль, но он с честью вышел из положения.
В короткие минуты первой встречи разговор зашел об этом спектакле. Я расспрашивал его о Гердте, ушедшем на фронт, он меня - о Севе Багрицком, бывшем студийце и молодом поэте, погибшем на Волхове почти на моих глазах. Мы обменялись телефонами.
Саша произвел на меня сильнейшее впечатление. Высокий рост, благородная худоба, длинное узкое лицо, чудесные карие глаза, казавшиеся темнее от тени, отбрасываемой полями шляпы. Когда Саша, прощаясь, приподнял шляпу, плеснуло смуглым золотом. Прекрасна была и его скромная элегантность: серое пальто-реглан, почти черная, с седым начесом фетровая шляпа, безукоризненная складка брюк. Вот кто умел носить вещи! В дальнейшем я несколько раз ловился на этом. Встречаю Сашу на улице в новом неземном костюме...
Сашу травили, преследовали, судили на секретариате СП и вышвырнули, как Пастернака, из наших "честных рядов". Его друг и учитель Арбузов огласил постыдное судилище криком: "Ты присвоил себе чужую биографию!" Вон как! Это потому, что Саша пел от лица узников, ссыльных, доходяг, работяг. С таким же успехом подобное обвинение можно бросить Высоцкому, певшему от лица разных бедолаг, и заодно инкриминировать ему самозванство: он пел о войне как солдат, а ведь он был малым ребенком в те годы. Благородному Арбузову, похоже, в голову не пришло, что, живя территориально на улице Черняховского в писательском доме, душой можно быть с теми, кто на лесоповале, что можно носить костюмы от Шафрана, а чувствовать на плечах засаленный ватник. Выходит, Н. А. Некрасов тоже украл биографию у русского мужика-страстотерпца. Ему бы об Английском клубе петь, где он так удачно понтировал, а он о пахарях, бурлаках, странниках надрывался".
В "Дневник" Юрия Нагибина 1996 года издания я включил эссе об Александре Галиче. Эта вещь была издана Юрием Нагибиным за свой счет в 1991 году в карманного формата книге под названием "Рассказ синего лягушонка". На ней есть автограф мне: "Юрию Кувалдину на добрую память. Юрий Нагибин. 1994". Странным образом у меня обнаружился и второй экземпляр этой книжечки с надписью на форзаце: "Юрию Александровичу с огромной признательностью за память о Юре. Алла Нагибина. Сентябрь 1995 г.".
Творчество большого писателя всегда окутано тайной, которую читателю или, даже, просто любопытному хочется непременно и до конца раскрыть. Но дело в том, что никакая тайна до конца не раскрывается. Всё на этом свете приблизительно и неточно. Медики ищут сходство по крови, по генам, по зубам, по черепам. Но сходство кого с кем? Пустоты с пустотой. Родства по крови не существует! Есть родство только духовное, интеллектуальное, религиозное!
Юрий Нагибин на эту тему рассуждает в "Дневнике":
"Мое анкетное существование весьма резко отличается от подлинного. Один из двух виновников моего появления на свет так основательно растворился среди всевозможных мифических отчимов, что можно подумать, будто я возник только из яйцеклетки. Но вытравить отца мне удалось лишь из анкетного бытия. В другом, в плоти и крови, существовании моем он непрестанно напоминает о себе. Когда остановленный незримой силой на самом разлете своего жестокого существования я впадаю в короткую непротивляемость - это пробуждается тщетно вытравляемое отцовское начало. Отец вяжет мне язык, не давая выговорить звонкой и нежной буквы "Л", стягивает мою щеку в горько-покорную складку тогда, когда нужна совсем иная гримаса - ощеренная пасть зверя. Он уничтожает утром принятое вечером решение, подсказывает незвучащие в каждодневной душе слова, глушит голос, укорачивает жест.(Замечательный пример внушения и самовнушения. Как выяснилось в свой час: мой отец, Нагибин Кирилл Александрович, был расстрелян на реке Красивая Меча в 1920 г. "за сочувствие мужикам".)"
О себе я могу сказать, как часто говорит обо мне критик Лев Аннинский, что мой отец - Федор Достоевский, а брат - Антон Чехов. Все прочие существа, вылезшие из женского лона, мне малоинтересны. Они начинают меня интересовать только в том случае, когда их жизнь перекладывается в Слово, в знаки. Так, например, Дмитрий Быков, особо ценимый выдающимся критиком Вл. Новиковым, является сыном Бориса Пастернака. А знаменитый Константин Кедров, номинировавшийся в 2003 году на Нобелевскую премию в области литературы, в свою очередь является отцом Алексея Парщикова.
Осип Мандельштам это выразил вполне определенно:
***
Я не слыхал рассказов Оссиана,
Не пробовал старинного вина, -
Зачем же мне мерещится поляна,
Шотландии кровавая луна?
И перекличка ворона и арфы
Мне чудится в зловещей тишине,
И ветром развеваемые шарфы
Дружинников мелькают при луне!
Я получил блаженное наследство -
Чужих певцов блуждающие сны;
Свое родство и скучное соседство
Мы презирать заведомо вольны.
И не одно сокровище, быть может,
Минуя внуков, к правнукам уйдет,
И снова скальд чужую песню сложит
И как свою ее произнесет.
1914
Писатели идут по более верному пути, находят опущенные в воду концы по словам, по буквам. Впрочем, и они стираются. Юрий Нагибин ищет отца, но не находит. Потому что он сам единственный и неповторимый отец. Отец своих произведений. Всё в жизни, что не запечатлено в Слове, не имеет никакого значения. Главные наши враги - родственники. Об этом сказано еще в Библии.
16 лет назад Юрий Нагибин передал мне из рук в руки рукопись своего дневника для издания, но изданным "Дневник" не увидел, умер. Хоронили Юрия Нагибина в Доме кино. Странно. Умер писатель, а хоронили у киношников. С расстояния времени понятно мне - Нагибина знали только по кино. Слово - для умных, картинка - для народа. Из писателей я был один. Остальные актеры, режиссеры, киноработники. Рукопись дневника была у меня на столе, нужно было готовить ее к печати. А посоветоваться не с кем. Делал так, как считал нужным. Михаил Ульянов тогда сказал слово о Юрии Нагибине. Но никто не знал о "Дневнике", не знал, что хороним гениального писателя. Без "Дневника", то есть без правды, таковым бы он не был. Теперь и Михаил Ульянов покоится невдалеке от Юрия Нагибина на Новодевичьем кладбище, на новом участке.
Любопытная вещь. Из известных людей, упомянутых Юрием Марковичем Нагибиным в "Дневнике", мною изданном в 1996 году, в живых остаются по сей день:
Ахмадулина Изабелла Ахатовна, Белла, Гелла (р. 1937), поэт.
Бондарчук Наталья Сергеевна (р. 1950), актер, режиссер.
Боровик Генрих Авиэзерович (р. 1929), журналист.
Вайда Анджей (р. 1926), польский режиссер.
Влади Марина (р. 1938), французская актриса.
Вознесенский Андрей Андреевич (р. 1933), поэт.
Глазунов Илья Сергеевич (р. 1930), художник.
Евтушенко Евгений Александрович (р. 1933), поэт.
Кончаловский (Михалков-Кончаловский) Андрон Сергеевич (р. 1937), режиссер.
Костюковский Яков Аронович (р. 1921), драматург.
Краснопольский Владимир Аркадьевич (р. 1933), режиссер.
Кузнецов Феликс Феодосьевич (р. 1931), критик.
Куняев Станислав Юрьевич (р. 1932), поэт.
Лимонов Эдуард Вениаминович (р. 1943), писатель.
Любимов Юрий Петрович (р. 1917), режиссер.
Макании Владимир Семенович (р. 1937), писатель.
Мессерер Борис Асафович (р. 1933), художник.
Михалков Никита Сергеевич (р. 1945), режиссер, актер.
Ольбрыхский Даниэль (р. 1945), польский актер.
Плисецкая Майя Михайловна (р. 1925), балерина.
Попцов Олег Максимович (р. 1934), писатель.
Распутин Валентин Григорьевич (р. 1937), писатель.
Рекемчук Александра Евсеевич (р. 1927), писатель.
Рязанов Эльдар Александрович (р. 1927), режиссер.
Соломин Юрий Мефодьевич (р. 1935), актер.
Теличкина Валентина Ивановна, актриса.
Щедрин Родион Константинович (р. 1932), композитор.
Но пройдет еще каких-нибудь сто лет и никого из биологических нас не будет на свете, однако список этот пребудет в веках, а произведения лучших писателей, таких как Юрий Нагибин, никогда не сотрутся со скрижалей истории. 31 марта 2010 года фильм о Юрии Нагибине по каналу "Культура" в 19-50.