На золотистой льняной скатерти были вышиты блестящие выпуклые ромашки, лепестки которых, казалось Андрианову, обрывала, будто гадая, невидимая рука. В конце века Андрианов не ощутил конец века, хотя вокруг все заговорили о нулях, о миллениуме, о том, что обязательно что-то случится в конце века. Хорошо звучит "Конец века". Разве у века может быть конец? Время заключено в карусель бесконечности, то есть в простую форму кольца, или колеса, которое катится и катится, и до Казани, вероятно, докатится. Не нужно делать удивленным лицо и зорко всматриваться в звездное небо, чтобы понять, что такое бесконечность.
Как-то шестеро из шнобелевского двора подошли к Андрианову, и бежать было некуда, и свистеть он тогда не умел.
- Так, Андриан, ты... - сказал Шнобель.
Он был старший из них, и двор назывался по его кликухе, ему не нравилось, что Андрианов не боялся, и не остальным же было связываться с букашкой, которая мозолила глаза. Другие только взирали с надменным любопытством.
И Андрианов откашлялся с некоторым успокоением. Он заметил, что от ворот идет отец, усталый после работы. Он только опасался, что отец не заметит его и не успеет подойти раньше, чем Андрианов почувствует режущий удар в лицо. Он только опасался, чтобы отец не нарвался на случайный нож, когда будет раскидывать шпану из шнобелевского двора тяжелыми кулаками, и уже приглядел кирпич, которым можно будет дать по балде того, кто попытается обидеть отца.
- Атас, - сказал Косой, и Шнобель отодвинулся.
Отец заметил Андрианова, подошел и сдвинул кепку ему на нос. Потом скучно оглядел всех и спросил:
- Спички есть?
Шнобель, сощурившись, протянул коробок. Отец достал пачку "Казбека", взял папиросу, сделал из трубочки на конце ее подобие щели, как у мундштука, сунул в угол рта и только тогда принял спички из протянутой руки, закурил и, не глядя, протянул пачку остальным. Пацаны, озираясь, выхватили по папиросе и сосредоточенно задымили. Отец спрятал пачку в карман галифе, и спросил, уходя:
- А почему к тебе товарищи в дом не приходят?
- Не знаю, - пожав плечами, сказал Андрианов.
- Значит, не уважают, - твердо сказал отец.
И пошел к дому, поскрипывая хромовыми сапогами.
Вот когда Андрианов испугался - кто же не боится предательства? И еще он боялся, что ребята из шнобелевского двора увидят, как он боится.
А ребята смотрели вслед отцу, пока он не скрылся в подъезде.
- Пошли, - сказал один.
И Андрианов вместе со всеми двинулся в загадочный и мрачный шнобелевский двор. Андрианов понимал теперь, что так надо, что так лучше всего, что, если отец оставил им сына - значит, это всерьез. И идет рядом и не даст утонуть, а научит плавать, как отец учил Андрианова плавать и держал его голову над водой, пока тот не догадался, что плывет, и как отец совсем в детстве позволил ему курить, когда он попросил, и сам поднес спичку, мама закричала: "Что ты делаешь?!" А отец сказал: "Теперь вдохни". И Андрианов задохся и заревел: "Я хотел без огня!" - и сразу стал умный. И не курил до института.
Вчера Андрианову приснилось, как они уезжали со старой квартиры. Когда взялись за коридор, то Андрианов не стал смотреть, что за чем выносили, и прошел мимо вешалки, где уже не было пальто, а только пустая ниша с невыгоревшей краской, а внизу стоял сундук. Андрианов его помнил с детства. На сундуке раньше были петли и замки, летом в нем хранились вещи, пересыпанные нафталином, а потом белье, потом груды старой обуви. И зеркало откуда-то появилось над сундуком. И тут подошли слезы, потому что он увидел в зеркале себя, хорошо одетого, с лицом перекошенным от тихого плача, и за его спиной отражалась пустая комната с лепным потолком, и больше ничего не отражалось, а всегда в зеркале отражалась мама, с красивой прической, накрывающая на стол.
Тут Андрианов проснулся, и его все еще били рыдания.
Сестра Зинаида выходила замуж. Когда пришли из загса, то Зинаида зарыдала, чтобы ее заметили, а она и так сияла снегом платья среди весны. В солнечных лучах поморосил дождик. Слезы текут по пудре, а Андрианов, посмотрел на нее своим взором, и она унялась. А потом новобрачная сидела, никому уже по пьяному делу не нужная. И Андрианову дали выпить кагора, треть рюмки, и он стал веселым и пьяным, и все стали сразу веселые и пьяные, и солнце било в окно. А было Андрианову тогда девять лет, и его будоражила весна, ее запахи и страсти...
Зимы ходили по кругу, как заведенные. Снег методично выкрашивал в белые зеленые газоны, старил сединой деревья на бульваре. Зима окутала холодом дворы и переулки, вытесняя летний жар с площадей и перекрестков, настигая его в подворотнях, в глухих уголках старых дворов.
После работы Андрианов пришел домой, посидел, посмотрел в окно на желтый в свете из окон снег, на из красного кирпича здание школы, на прохожих, подумал сел на диван и заснул, положив голову на продавленный валик. Андрианов проснулся в поту, одурев от душного воздуха батареи отопления, которое почему-то называлось центральным, удивился этому названию и сходил умылся, потом, подумав, снял рубашку, еще раз умылся и намылил щеки для бритья, и вдумчиво побрился безопаской. Утро было в синеву белое, юное и чистое...
Андрианов в кино бывал реже, чем ему хотелось. Свет в зале медленно гас, и потихоньку светлело пятно экрана. "Золушка". Что-то изменялось во дворах после кино. Какой-то ветерок проносился по двору, хлопнул форточками и шевельнул белье на веревках на заднем дворе. Не может быть, чтобы после кино не вошла сама Золушка и не сказала, как жить дальше. Потом только Андрианов понял, как он сам ждал ее, и все ждали, а Золушка не шла, и не было сил больше ждать.
Мама никак не могла привыкнуть к товарищам, которые гурьбой приходили к Андрианову в гости и делали вид, что не дожидаются отца, и помаленьку, выпендриваясь друг перед другом, устраивались работать на завод, и уходили от Андрианова, когда к нему пришла любовь.
Когда Андрианов вспоминал, почему так все получилось с Верой, и думал о том, что же послужило первым толчком, он всегда возвращался мыслью к немецким пластинкам с голосом Петра Лещенко. Как только он страстно начинал петь "Сердце, тебе не хочется покоя", так Андрианов не сводил глаз с Веры. Потом часто он ездил с ней на дачу. Там играли в волейбол, собирали землянику, и дорога - лесное шоссе - летела с пригорка и утыкалась в лес. Дачка была старая, все там скрипело и качалось. И чем более ветхим все было на этой даче, тем больше ценилось, так как облагораживало. Что, собственно, облагораживало - никто в точности не знал, но облагораживало, и все участники этой игры "в старину" чувствовали себя счастливыми.
Однажды Андрианова спросили:
- Скажи-ка, что такое счастье?
Разговор происходил в школе, и все или мямлили, или горячились. Многие тайно думали, что - любовь, но особенно не нажимали на это. Потому что вопрос о любви стоял еще на том уровне, когда решают - можешь ли ты прыгнуть с Крымского моста в реку, если человек, которого ты любишь, попросит об этом, и презирали тех, которые могли сказать: нет, не могу. Да никто и не говорил "нет", а все говорили "да", в тайной надежде, что как-нибудь выпутаются, если дойдет до проверки, - может быть, справку от врача принесут. В общем, надо было ответить - да, и тебя уже считают за человека, и все сидят с горящими глазами и любуются друг другом.
- А ты? - спросили Андрианова.
- А что - я?
Все насторожились.
- Что - ты? Ты мог бы прыгнуть с моста в воду, если человек, которого ты любишь...
- А он? - перебил Андрианов. - Любит? Этот человек?
- И он любит.
- Как же он меня попросит прыгнуть с моста, если любит?
Тут все как-то растерялись, обнаружив отсутствие здравого смысла.
- Дело не в этом... - неуверенно сказала вожатая.
Конечно, не в этом дело. Дело было в энтузиазме того сорта, когда не вдумываются в смысл обещаний. А Андрианов этого совершенно не понял и испортил всем настроение. Ему надо было подыграть всем, потому что игра на то и существует, чтобы в нее играть, а не выискивать изъяны логики. Андрианов так за всю жизнь и не понял, что обещания можно и не исполнять. Он выкручивался как мог, чтобы не связывать себя обещанием, но когда удавалось выбить из него обещание, то он выполнял его, и нередко уже в одиночку. И вот когда Андрианова спросили, может ли он прыгнуть с Крымского моста, если любимая захочет проверить его преданность, то Андрианов своим встречным вопросом разрушил для всех нечто важное, какую-то сложную систему общего поведения, и сразу упал в глазах всех участников этого устного экзамена на вранье.
- Значит, не можешь? - спросила Вера.
Щеки у нее горели, брови взлетели вверх трагическими уголками, а подбородок был белый-белый, как сливочное мороженое, и его хотелось лизнуть, но Андрианов не лизнул и только уклончиво отвел взгляд, потому что прыгать с моста ему не хотелось никак.
- Не можешь? - спросила Вера и уже приготовилась.
Отчетливое словечко "трус" слышалось всеми, хотя еще и не было произнесено.
- Не хочу, - сказал Андрианов и опять все усложнил.
И все вдруг сообразили, что если Вера произнесет слово "трус", то ведь Андрианов может потребовать соревнования и проверки и тогда состоится один из его нелепых аттракционов, вспоминать о которых избегали. Вроде случая с пожарной лестницей. Это было летом после экзаменов, погода стояла пыльная и сухая, и тени были короткие, и озверевший от жары асфальт был мягким, как пластилин. Все слонялись по переулкам, ожидая отъезда - кто на дачу, кто в лагерь.
Андрианов тогда на короткое время сдружился с братом и сестрой Шмаковыми, потому что к ним приходила Вера.
Все немного плыло и качалось от жары, от синего марева над асфальтом, от блеска стекляшек, от масляной краски, которой были выкрашены тогда подъезды, когда Андрианов пришел к Шмаковым. Там была Вера, и все сидели и с неким показным увлечением решали кроссворды из "Вечерки" и математические задачи, которые для их развития давал им отец Шмаковых, преподаватель какого-то вуза. Они сидели в душной комнате, хотя окно было открыто, с кожаными креслами, и в открытое окно видна была железная пожарная лестница, проходившая по половине окна.
- А вот интересная задачка, - оживленно сказал отец Шмаков, когда Андрианов вошел в комнату.
Но Андрианов сделал вид, что не расслышал, и осторожно прошел к окну и сел на подоконник. Он оглядел пыльную, пахнувшую приторно герань в большом горшке, отодвинул ее в сторону, и, схватившись рукой за ржавую лестницу, стал смотреть в комнату на эту дружную группу автоматов. Потом Андрианов вздохнул и вылез на лестницу, спиной к жаркой улице. Никто в комнате не повернул головы, но все карандаши приподнялись и застыли над линованной бумагой из общей тетради. Андрианов устроился поудобней на стержне перекладины лестницы и свесил зад с пятого этажа. Отец Шмаков осторожно поднялся и вышел из комнаты, широко открыв глаза и застегивая пуговицу на клетчатой рубашке. А потом в соседней комнате Шмаковых осторожно приоткрылась шелковая штора. Тогда Андрианов съехал с перекладины наружу до самых подколенок и некоторое время сидел так. А потом отпустил руки и запрокинулся спиной назад, отпустил руки и повис на лестнице вниз головой. Далеко внизу, а как Андрианову казалось теперь - наверху, остановилась короткая тень, прохожий поднял голову и увидел мальчика, висящего вниз головой на пожарной лестнице высоко вверху. Прохожий что-то коротко крикнул, кого-то позвал, и на тротуаре образовалась кучка людей, которые смотрели вверх и очень громко кричали: "Тише, не спугните его, а то грохнется!"
Потом у Андрианова закружилась голова от задранных к нему лиц и блеска стекол окон, он понял, что пора кончать, послал им приветственный жест, вывернутый наизнанку, и попытался дотянуться до перекладины лестницы, но ему это не удалось - плечи и голова стали тяжелыми, как мешок с цементом, и спина не сгибалась. Потом Андрианов рывком все же дотянулся до верхней перекладины лестницы. Он чуть не расцепил пальцы - такая перекладина стала раскаленная, и, напрягая все силы, встал на лестнице, шагнул на подоконник и спрыгнул в комнату.
Ну а в душной комнате все громко дышали. Никто не проронил ни слова. И Андрианов пошел домой и все думал, зачем ему понадобилось лезть на лестницу и что он хотел доказать, повиснув вверх ногами, и почему надо было увидеть над головой землю, и зачем он проделывал идиотский цирк, который хотя и показывал всем, что он не трус, и отбивал охоту соревноваться, но не имел никакого отношения к храбрости.
Когда Андрианову задали вопрос - может ли он прыгнуть с Крымского моста, если возлюбленная пожелает провести экзамен на послушание, то Андрианову совесть не позволила соврать. На его взгляд, так до сих пор и не изменившийся, любовь и экзамены несовместны, как гений и злодейство, - так по крайней мере утверждал Пушкин. Да, не очень правильно все получалось с Верой. Все в классе знали про любовь Андрианова, потому что он на уроках не отрываясь смотрел на нее, и за те годы, что они проучились вместе, ни она, ни он не сказали друг другу ни слова.
Пару лет назад вошли в моду узкие запрещенные брюки "дудочки", пришедшие к нам из Америки, первые рок-н-ролл и твист. А потом все девочки в классе начали танцевать, а из ребят умел только рыжий Павлов, сын дипломата. Он девочек обучил, потому что с ним можно было танцевать даже в классе, ничем не рискуя. Но тут вдруг стали появляться какие-то стиляги с улицы Горького, и это было самое страшное.
А потом Андрианов увидел себя в сером костюме с подватиненными плечами, он с ужасом понял - он стиляга и предстоят танцы. В три вечера Павлов обучил его, а на четвертый он с тяжко бухающим сердцем сидел на диване с набриалиненными юношами, а девочки толпились у окна возле стола с магнитофоном, который заводил Павлов. Раздались звуки рока в исполнении Элвиса Пресли, и Андрианов встал, ослепительный, и приготовился принять мученический венец. И тут из группы у окна пошла Вера.
Девочка шла от окна, как сомнамбула, медленно поднимая руки. Она так и плыла, подняв руки, как будто одна из них уже лежала на плече Андрианова, а другая была в его руке, как требовалось по закону танца. Мысленно они уже протанцевали вместе все танцы и теперь шли друг к другу в розовом дрожащем тумане, который волнами накатывался от горячих девчачьих щек, и уже все запрыгали вокруг и глядели под ноги, последовательно отвоевывая свои железные па. А они все шли и шли друг к другу по бесконечному залу в семнадцать с половиной квадратных метров полезной площади. И тут Вера коснулась его грудью. Ни она, ни он не учли того, что это должно случиться неизбежно. Им представлялось только, что они будут все время рядом во время танца и можно будет поговорить первый раз за два года, а теперь при любом движении до его пиджака дотрагивалась осторожная грудь и колени касались колен. А от лица, от пушистых кос, от ее плеч поднимался запах молодой сирени.
- ...Вера... - севшим голосом прохрипел Андрианов, - можно я с вами буду говорить на "ты"?
Она только вздохнула в три приема и кивнула головой. После этого они перестали разговаривать даже на "вы". А на даче Вера становилась совершенно другая.
Это выяснилось, когда Андрианов с Верой в последний раз пришли на дачу сумки с продуктами.
Ничего как будто не менялось - выходили из электрички и тащили продукты, и пролетали мимо машины, но чем ближе к лесу, где стояла дача, тем больше они стеснялись этих сумок. Потому что вся молодежь на этих дачах была из "хороших" семей, и надо было "тянуться", если хочешь жить в лесу. Андрианов вовсе не хотел жить в лесу, но Вера хотела. И что хорошего в этих семьях, Андрианов тоже никак не мог понять. Семей-то как раз и не было, таких семей, к которым Андрианов привык. А какие же хорошие семьи были на этих сотках, если все здесь заняты только одним - тянуться, тянуться, тянуться и стараться не показать, что тянешься, и все время позировать и разыгрывать что-то. Солнце грело в затылок, а в лицо поддувал прохладный ветерок, как будто только что открыли дверцу холодильника. Изредка они передыхали, ставя сумки на землю и чуть отходя от них, как будто эти страшные сумки были не их.
Когда они пришли, Андриянов сразу и не разглядел дом среди зелени. Год назад родители Веры посадили у стен дома дикий виноград. За лето он оплел весь дом, и было, конечно, очень красиво, особенно осенью, когда листья становились красными.
Потом Вера стала показывать Андрианову, где он будет ночевать. Спать ему предстояло на чердаке, туда вела едва заметная в зарослях винограда приставная лестница с толстыми перекладинами. И Андрианов вдруг сообразил, что школа-то уже окончена. Оставался, конечно, еще выпускной вечер, где они врежут рок-н-ролл, попрощаются со школой, и разлетятся каждый по своей тропе. И потому так важно, так страшно думать о том, что же будет у них с Верой, если в школе она совсем не такая, как на своей даче, и непонятно, где она настоящая - там, в Москве, в классе, где это "дачное" в ней только чувствовалось и делало ее непохожей на остальных девчонок, и это кружило голову.
Никогда в школе Вера не стала бы подниматься по лестнице впереди Андрианова, хотя, конечно, и в школе нельзя было понять, почему у нее иногда так высоко видны коленки. Но все-таки в школе она бы не пошла на лестницу впереди Андрианова. В школьных спектаклях Вера играла принцесс, и все смутно подозревали, что другие роли ей давать нельзя, ведь когда она выходила на сцену, то не было смысла смотреть, как она играет, а надо было смотреть на нее. Во всей школе никому и в голову не могло прийти в голову вклиниться между ними, а все внешкольные попытки кончались крахом, стоило только Андрианову сделать шаг в сторону. Когда Андрианов прочитал "Евгения Онегина", он понял, что Вера похожа на Татьяну Ларину.
И вот теперь, когда Андрианов поднимался по лестнице, приставленной к стене, вслед за Верой на чердак, где ему надлежало ночевать и где не могло случиться ничего недозволенного, и перед ним маячили Верины белые стройные ляжки, он старался на них не смотреть, потому что стыдился. Ему не было бы стыдно смотреть, если бы между ними могло произойти что-то необыкновенное, а теперь трепетать было незачем, и потому было стыдно.
Они вошли под нагретую крышу чердака, и Вера показала ему брезентовую на алюминиевом каркасе раскладушку, и вечернее солнце сквозь зелень било в открытую дверь чердака, и Андрианов думал - неужели она не понимает, что это первая ночь, которую они проведут под одной крышей.
На лице Веры трепетали прозрачные тени, и этот трепет распространялся по всему чердаку, по скрипучим доскам пола, по стропилам, накрытым зудящим железом крыши, по листве за дверью чердака. Андрианов обнял ее и поцеловал, но поцелуя не получилось, они только стукнулись зубами, и Андрианов почувствовал, что она тоже вся бьется, как листва. И это было лучшее из всего, что он может вспомнить.
Потому что тут же раздался стук в пол - это мама Веры стучала шваброй в потолок. И Вера вырвалась из его рук и исчезла. А еще через несколько секунд она спокойно и весело окликнула его снизу и сказала, что мама велит им идти купаться перед ужином. И Андрианов спустился вниз, и они пошли купаться на плоскую реку, протекавшую внизу между двумя песчаными откосами - такая дачная речка с узенькими пляжами на обоих берегах, и никого не было, и Вера спокойно разделась и осталась в светлом купальнике, незаметном, как чулок без шва, и спокойно пошла в воду. Андрианов нырнул, а когда вынырнул, то увидел Веру, которая, мягко шевеля руками и согнутой в колене полной ногой, держалась совсем рядом с ним, и он мог видеть ее всю, и это было, видимо, хорошо и совсем прилично, ведь это же купанье, черт возьми, а не какое-нибудь там незаконное объятие на чердаке, их могли видеть с обоих берегов, и они могли дать отчет любому в своих действиях, а это для Веры было всегда самое главное. И тут Вера сказала, отфыркиваясь:
- Сплаваем на тот берег?
- Давай.
- Я боюсь, - сказала Вера и посмотрела непонятными глазами.
- Тут глубоко?
- Нет.
Андрианов ничего не понимал.
- Перенеси меня, - сказала она. - Ты протяни руки, а я на них лягу.
Андрианов ничего не понимал.
- Это легко, - сказала она. - В воде вес уменьшается.
Это было вовсе не легко. Это было совершенно невозможно.
- Меня всегда так переводят на тот берег, - сказала она, - и дядя, и ребята.
Дяде ее было двадцать пять лет. Парень с длинным конопатым лицом, которое считалось аристократическим. И Андрианов отчетливо увидел, как они переносят Веру на тот берег, сохраняя приличное выражение на лицах, игривых и пляжных.
...В общем, Вера догнала его только на берегу, и они спокойно, без паники, не глядя друг на друга, но и не ссорясь, потому что кругом были дачи, пришли и поужинали, и Андрианов достойно шутил, мама даже два раза сказала "мило... мило..." или нет, один раз... или все-таки два раза сказала "мило, мило"... И он пошел слать на чердак и не видел снов, а утром они с Верой отправились в город, и все встретились в школе - нарядные и свободные.
Школа позади. Выпускной вечер, где Павлов наяривал на рояле буги-вуги "Не ходите дети в школу, пейте дети кока-колу, и танцуйте на досуге стильный танец буги-вуги". И Андрианов танцевал с Верой. Все было зыбко и непонятно на этом последнем вечере и что-то было недосказано, недоделано, и к чему-то уже не хотелось возвращаться - поздно, поздно, надо было раньше думать, не доделывалось, откладывалось на потом, казалось, что школа - это и есть нормальная жизнь, и она будет длиться вечно.
Ночь была теплая, фонари ласковые, московские, и, несмотря на первый час ночи, было еще много людей на улицах, на углах переулков, на скамейках скверов, возле досок почета, под светящимися часами и у чугунных перил потухших витрин.
Они шли веселые, юные и опьяневшие, и люди улыбались, глядя на них, на окончивших школу и начинающих новую устойчивую жизнь, которая стала лучше и стала веселей, и в конце концов, черт возьми, разве не в этом дело! И Андрианов глядел со стороны, как они веселятся, и Вера бежала под фонарями, совсем не так, как раньше, утомленно и еле двигая ногами, подражая своей маме, а легко, но и резво, показывая, что она открыто переменила позицию и теперь ей не нужна никакая дымка, если эта дымка требует чего-то большего, чем пятерка по литературе. К черту всякую дымку, если начинается новая устойчивая жизнь и можно бегать под фонарями, а потом возвратиться к компании, красиво и тяжело дыша, и торжествующе глядеть в глаза своему приятелю, который прекрасно понимает, что это, в общем-то, конец. Потому что ты юнец, а я женщина, то есть жизнь, и жизнь тебя еще многому научит.
- Ты меня любишь? - спросила Вера, когда остальные раскуривали первые свои официальные папиросы.
- Да, - сказал Андрианов. - Люблю.
И лицо у нее было несчастное, у победительницы.
Бедная девочка, столкнувшаяся с непонятным. Ей так хотелось жить лучше всех.
И тогда Андрианов выпил - и прежде всего и потом - и сразу разросся на всю квартиру, и на всю улицу, и на всю страну, и на весь белый свет.
Вот уже посинело за окнами, рабочий день двигался к концу, и Андрианов вдруг услышал звуки, которых не слышал тысячу лет. Андрианов услышал, как за окнами дворники скребли снег, и вдруг понял - ведь он же еще совсем молодой. Дворники скребут снег, и он слышит звуки, и значит, придет весна, и откроют окна, и он услышит звон трамвая и крик воробьев. Нет. Радость не проходила. Вместе со всеми он спустился в лифте, вышел на улицу и обнаружил на редкость прекрасный мир, наполненный людьми с озабоченными лицами. Нет, его уже ничто не могло сбить на старое.
Придя домой, Андрианов набрал номер телефона.
- Веру, пожалуйста. Але, Вера? Это Андрианов говорит. Ты что смеешься?.. - Андрианов крепче прижал трубку к уху.
Снег падает и тихо тает.
Он берет руку Веры в свою горячую руку, чувствует, что пальцы у нее замерзли. Андрианов говорит:
- Бесконечность - это кольцо. - И тут же видит серебряное с камушком колечко на безымянном пальце Веры.
- В виде спирали, - говорит своим приятным низким голосом Вера.
- Никаких спиралей! - восклицает Андрианов. - Обыкновенное кольцо, у которого нет и не будет конца.
Май выдался холодным, не соответствуя календарю, когда по ночам похрустывал ледок под ногами Андрианова, любившего домой возвращаться очень поздно, когда уже метро давно было закрыто, и от этого легко было на душе: все спят, а он один ходит.