Была у Фикуса в детстве собака. Привел ее Сашка из угловой комнаты, вернувшийся из тюрьмы. И продал Фикусу. Прозвище у него такое было - Фикус, потому что он был на самом деле высокий и лопоухий, просто слоновьи уши, таких не бывает. А собака сбежала, шустрая. И через месяц Фикус услышал громкий, срывающийся от чувств на визг лай своего Дика. Потом Фикус изображал с Диком пограничника Карацупу, сидел в засаде. Но Сашка однажды увидел Фикуса с Диком, вырвал поводок у него. А когда Фикус стал кричать, дал по шее. Очень сильно, по-мужски. Дик залаял на Сашку, но и Дику досталось, и он заскулил, поджал хвост и заискивающе посмотрел на Фикуса, прощаясь навсегда.
Муха жужжала над самым ухом протяжно и нудно, несколько раз заходя на посадку, и действительно, в конце концов, села на щеку. Фикус открыл глаза и увидел все тот же огромный фикус в ведре на полу. Одна половина фикуса освещалась солнцем, и листья казались золотистыми и легкими, другая находилась в тени, тяжелые и будто чугунные. Листья как у лопуха. Взять бы этот фикус и выбросить в окно. Да мать орать начнет. Фикус вчера с ребятами сильно поддал на танцах в клубе завода, потом провожали каких-то девушек, а потом Фикус уже ничего не помнил. И только сейчас открыл глаза и увидел фикус. Откуда этих фикусов навезли, по всей Москве стоят в кастрюлях, горшках и ведрах? Даже в школе возле нянечки стоял в кадке чуть ли не до потолка. И в классе стоял, на втором окне. И в пионерской комнате стояло два даже фикуса. И в отделении милиции, куда их на прошлой неделе затащили после драки в пивной, стоял на тумбочке возле дежурного старшины пыльный лопухастый фикус. И его самого Фикусом за длинный рост и огромные уши прозвали. От широколистного фикуса взгляд Фикуса медленно перешел на железную кровать матери, убранную, с узористым подзором и пятью подушками, уложенными пирамидой. На стене над кроватью висел черный самодельный коврик, мать сама вышивала крестиком, с лебедями в пруду между, опять-таки же, фикусами. Мать как будто нарочно вышила фикусы над прудом, чтобы ее любимый цветок и над прудом рос, хотя на самом деле он там расти не мог. Мать ушла на работу. Фикусу никуда идти не нужно было. Полгода он шлялся просто так, нигде не работал, и работать не хотел. Осточертела ему учеба, бросил после семи классов и решил годок пофилонить. Неужели человек рожден для того, чтобы учиться и работать? Нет уж, человек рожден, чтобы девушку зажать, выпить и попеть блатные песни, например, такую:
Раз пошли на дело, выпить захотелось,
Мы зашли в шикарный ресторан,
Там сидела Мурка с лягавыми на пару,
А в руках у ей блестел наган...
Да-аа... А в милиции тяжело работать. Это говорит отец Тольки, он в милиции лет десять работает, через день дежурит с утра до ночи, как этот. Но вообще помусорить интересно, к блатным в доверие войти, кассу взять. И даже где-то в глубине души Фикус не против был бы мусором заделаться, своим.
- Фикус, выходи! - донесся с улицы голос Тольки.
Фикус потянулся, вскочил с дивана и качнул этажерку, с которой упал сундучок. Матери Фикуса в приданое дед Иван подарил этот деревянный сундучок своей работы. При Фикусе он уже был старым, побитым, невзрачным. Мать в нем хранила документы. Фикус смеялся над ее сундучком, чуть ли не требовал выкинуть его. Однажды довел мать до слез своими нападками. Было у Фикуса также два стула работы деда Ивана. Жили стулья долго, Фикус их еще помнил. Фикус любил залезать на чердак, где хранились серпы, которыми мать в молодости работала в огороде. Там были также сечки, которыми раньше рубили капусту в корыте. Еще там были чугуны, которые раньше служили вместо кастрюль. В них до войны готовили еду в печке, а в больших чугунах - и корм для скота. Еще был старый угольный утюг. В такой утюг засыпали угли из печки и потом гладили белье. Была и еще одна памятная вещь - молочная кружка. Это простая алюминиевая кружка на пол-литра. Кружкой отмеряли молоко при продаже. Уж сослужила она службу семье Фикуса! Была еще фляжка для подсолнечного масла. Эта фляжка была немецкая, с хитрым запором. Ее привез дядя Коля с войны и подарил матери, и она служила потом много-много лет. Недавно Фикус встретил такой запор на бутылке пива. Много было разных вышитых полотенец, накидок, салфеток. Все делала мать сама. На большом кованом сундуке, покрытом плетеным пестрым ковриком стояла гармошка, под белой накидкой. Фикус взял гармошку на руки, как ребенка, зевнул, накинул ремень на плечо, растянул мехи, пробежал по кнопкам и запел:
Барыня, барыня,
Сударыня-барыня...
Фикус посмотрел на улицу. Внизу стоял Толька в сатиновых своих черных шароварах, в китайских кедах и с мячом под мышкой. Стоял и плевал себе под ноги. Вот у человека привычка - постоянно плевать себе под ноги. Плевался везде и всюду. Фикус отодвинул графин, в котором вода искрилась от солнечных лучей, встал коленом на подоконник, приоткрыл форточку и крикнул в нее:
- Иду-у-у!
На столе стояла банка с солеными огурцами. Фикус открыл крышку и заглянул внутрь банки. Поверхность была подернута, как пруд, желтовато-белой ряской, из которой торчал зонтик укропа. Фикус сунул руку в прохладную банку, нащупал небольшой твердый пупырчатый огурчик, вытащил его и, зажмурившись, с хрустом откусил. Удовольствие было невероятное. Прожевав и проглотив огурец, Фикус поднял тяжелую банку и сделал через край несколько жадных глотков острого рассола. Комната была узкая и тесная, в коммунальной квартире на пять семей. Одежда Фикуса валялась в углу на табуретке, под материнской иконой, золотисто-черной. Глядя на нее, Фикус думал: "Если Бог есть, то почему его нет?" По длинному коридору с дощатым некрашеным полом пошел умываться на кухню. Под ноги выскочила пятнистая кошка, стала усиленно притираться к ногам Фикуса. На кухне он первым делом достал из шкафчика уже завялившую кильку. Бросил кошке на блюдце. Кошка с каким-то диким урчанием, страстно принялась грызть рыбку. Фикус ежился от утренней прохлады. Вода на кухне была только холодная, из позеленевшего латунного крана текла медленно, скручиваясь винтом. Небритый сосед Федор Иванович, в тельняшке, положив ногу на ногу в калошах, курил. На шатком кухонном столике перед ним лежало два больших гвоздя и молоток, в одном месте ручка которого была обмотана черной изоляцией.
- Может, помочь чего забить? - спросил Фикус.
- Да вон, под полку, засади пару гвоздей, - сказал Федор Иванович и почесал недельную щетину.
Фикус взял молоток, подпер плечом покосившуюся полку для посуды и вбил гвозди. Стена была деревянная. Но на стук, как из рога изобилия, из всех углов высыпали светло-рыжие, как жареные тыквенные семечки, тараканы, забегали, затрещали, валились на стол, на пол, на подоконник. Но через секунду все разбежались по щелям.
- Видал?! - воскликнул сосед. - Самое главное в жизни то, что я не умер!
Когда Фикус был маленьким, то очень любил заводить патефон. Вон он до сих пор на тумбочке стоит. Ручку, изогнутую, блестящую, вставляешь и крутишь до упора. А в уголочке - выдвижная коробочка с толстенькими иголками. Потом трубку никелированную заводишь на пластинку, иголка касается вращающегося диска, шипение, а за ним голос Руслановой:
Валенки, валенки -
Не подшиты, стареньки!..
Идет Фикус с Толькой дворами к вытоптанному футбольному пятачку. Старый деревянный дом в два этажа, как лабаз, бревна потрескались, почернели, с большим крыльцом. Рядом школа-семилетка в три этажа из красного кирпича, с белой звездой над подъездом. Мужики в телогрейках играют в домино и пьют портвейн. На пыльном пустыре за гаражами, рядом с детским садом, под забором которого растет крапива в рост человека, постучали по воротам полчаса. На улице тепло. Хотя немного и ветрено. У деревянного дома стоит старуха в зимнем пальто и теплом платке. На ногах валенки с калошами, смотрит на бегающих ребят. Стоит и смотрит неотрывно и злобно.
Фикус бил по мячу и щечкой и шведкой точно, а Толька все мячи ловил. Надо сказать, что Толька вообще был похож на настоящего вратаря, голова в плечах, сутулый, даже вроде горба спина была, складывался весь в калачик, когда хватал мяч, а летел за ним рыбкой. И, главное, не боялся падать, как-то плавно пружинил на твердую землю.
Пошли вокруг дома, в котором была парикмахерская, прошвырнуться. На решетке подвального люка сидели парикмахерши, перекуривали. Чем сложнее действие, тем проще персонажи: одна, тощая и высокая, с которой Фикус имел уже отношения, отошла и у другой сразу бросились в глаза Фикусу ноги, разведенные так широко, что виден был лобок, перетянутый белой полоской трусов, из-под которых выбивались черные густые волосы. Фикус толкнул плечом Тольку, тот тоже вперился глазами между ногами, и оба заржали. Парикмахерша это заметила и развела полные ноги еще шире, мол, пусть смотрят.
Фикус был заядлый собачник, у него была не одна собака, а разные. Человек он был чувствительный: его любовница, вот эта самая тощая и высокая парикмахерша, каждый день получала букет цветов. Надо сказать, что о ее романе знали все женщины, поощряли этот роман, сопереживали, и Фикус слышал этот откровенный и бесстыдный разговор-сопереживание, когда привез цветы и подарки. Сел в кресло, ему подправили височки, сделали компресс и попрыскали тройным одеколоном, который держали специально для него.
Потом Толька появился в галстуке. Фикус сразу забыл про все и поехал с Толькой в ГУМ. Там Толька купил костюм, и они на такси поехали к его бабке. В такси Фикусу очень понравилось. Щелкал счетчик, травил анекдоты таксист с золотым зубом, кудрявый, веселый, благополучный. Фикусу так и казалось, как деньги сыплются на таксиста, и Фикусу захотелось тоже быть таксистом. Потом с Толькой поехали к его невесте. У невесты в гостях была будущая жена Фикуса, с усиками и необъятной грудью. А Фикус был как всегда, в ударе и, когда хорошо выпили, он эту будущую жену раздел в ванной, и грудь у нее свисла до пупка, так что Фикус потерялся в этой груди. А будущая жена шуровала у него в брюках и все приговаривала: "Какой у тебя большой, Фикус!", и села, в конце концов, на этот фикус влажной и горячей варежкой, или, проще говоря, загнала вагончик Фикуса в свое депо, почти что до тупика. Фикусу этот процесс привычен был лет с восьми. Первая у него учительница была дочка Сашки, который сначала собаку продал, а потом отобрал, тогда сказала Фикусу, давай я тебе покажу, как делают это муж с женой. Она была старше Фикуса года на три-четыре. Дочь Сашки рано стала жить взрослой жизнью. Мужчину она познала лет в двенадцать-тринадцать. Это был в кирзовых сапогах плотник дядя Коля. Так что дочка Сашки, который собаку продал, вор, сидевший чуть ли не по два раза в год, была в делах любовных уже опытная, коль у нее был великолепный наставник в кирзовых сапогах плотник дядя Коля.
Счастье и горе входят в одну и ту же дверь. Про дачу заговорили, когда в кирзовых сапогах плотник дядя Коля погиб при загадочных обстоятельствах у опоры высоковольтной линии. Установили: убит током. Потом уточнили: молнией. Но загадка осталась. Расшифровка дачи происходила еще и через дочь Сашки. Подруги, любовники, одноклассники и т. д. После Фикуса у нее появился пожилой любовник. Но Фикусу она всегда давала.
И, надо сказать, грамотно первый раз она показала. Фикус к этому отнесся, как к естественному делу, и не пришел в особый восторг, не говорил там всяких красивых слов, и вообще при этом деле мало говорил, просто завел ее на дачу, задрал подол, и всадил то, что имел, куда природой определено. Правда, тогда не так быстро получалось, потому что на ширинке не было "молнии", а были пуговицы, у Фикуса, например, одна была белая, другая большая черная, плохо входившая в петлю. По окончании процедуры деловито помогал надевать ей трусы, сам застегивал брюки, откашливался и, бросив на прощанье: "Бывай!" - шел себе по своим делам. С дочкой Сашки дела были плохи. Она сменила трех или четырех мужей.
Под линией электропередачи, на которой провисли дугой провода, в стороне от людских глаз, но в то же время недалеко от пруда, был расположен сарай Фикуса. Этот сарай Фикус называл дачей. Правда, смешно это чудо, сотворенное из ящиков и обитое железом, назвать словом обыденным и привычным: дача! Да и мать, надо сказать, не стеснялась Фикуса, когда к ней приходил, пока жив был, в кирзовых сапогах плотник дядя Коля, со вставными стальными зубами, ставила ему четвертинку, потом забиралась с ним на кровать и, Фикус слышал, делал вид, что уже спит на своем диване, как дядя Коля делает то, что нужно делать мужу на кровати с женой, только кровать ритмично поскрипывала. После дяди Коли стал приходить плотный дядя Вася, грузчик, с бельмом на глазу.
К Ноябрьским праздникам Фикус пошел работать на завод, сначала разнорабочим, потом учеником литейщика, в огне и в грязи. А сам мечтал про такси. Но на курсы брали с восемнадцати лет. Так до этих восемнадцати лет и пилил на заводе. Потом поступил на шоферские курсы. Когда поддаст, говорил:
- Шофером часто мечтал стать. А теперь неинтересно мне это. А чего, правда, интересного? Вот артистом интересно стать! И музыкантом. Мечтать-то мечтал, а... - разводил философски руками. - Теперь уже поздно. На гармошке играю малость... - Помолчал. Слушает "Темную ночь" Никиты Богословского, льющуюся из приемника его такси. - Артистам вот, говорят, вместо вина воду наливают... Не слыхал анекдот такой? Как-то известный артист говорит режиссеру: "В первом акте настоящее шампанское налейте, пить воду не буду". "Лады, - говорит режиссер, - тогда во втором акте тебя убьют по-настоящему!"
Фикус любил русские народные песни, плакал, слушая их, выменивая карточки артистов у подружек жены. Жена, та, из ванной, хороша у него была! У нее был огромный зад, даже не зад, а житница, при ходьбе она, эта житница, так раздражающе колыхалась, что мужики затихали, когда она проплывала мимо. У нее, кроме житницы, были еще и огромные груди, которые тоже колыхались. Фикус любил наблюдать за ней, когда она загорала на пруду, который был за детским садом, и часами мог лежать животом на песке и смотреть на принадлежащие ему тело, и радовался, когда другие завидовали ему, тоже лежащие животами на песке мужики, до боли буравя песок своими корнями.
До сих пор соседи не могли понять тайны Фикуса. Парикмахерша была, как доска, плоская. Да и лицо ее было не из лучших - мужеподобное, перекрашенное, и даже не похотливое. Спроси любого мужика из двора сейчас, он бы выбрал житницу.
На вечеринке, устроенной дочерью Сашки в свой день рождения, Фикус осчастливил всех своим непринужденным присутствием. Когда он выпивал, то сильно оттопыривал мизинец, а, выпив, приговаривал:
- Шире всего улыбается череп!
Он танцевал с дочкой и ее подружками вальс, галантно придерживая их за спину большим пальцем, остальные пальцы держал на отлете. Роман с парикмахершей продолжался. Потом Фикус постарел, поседел весь и похудел, и в один прекрасный момент его разбил паралич. Он стал ходить с костылем, волоча ногу. И рука висела беспомощно, как-то вывернуто, ребром ладони наружу, как будто он собирался расстегнуть ширинку.