Внизу под окнами с шумом проехал грузовик, заставляя дрожать стекла окон. Владимир Освальдович Хоршен, казахстанский немец, пять лет живущий в Москве, представил, что это везут за город его мертвое тело, покрытое брезентом, из-под которого торчит его белая ступня, может быть, даже его колено. Понемногу смеркалось, хотя во дворе и у рынка еще было светло. Встревоженный Хоршен не торопился идти с Дунаем, здоровой овчаркой, мохнато-черной с рыжими подпалинами на груди и на лапах. Пес постоял в прихожей, вздохнул и, не дождавшись хозяина, пошел на кухню добирать из миски недоеденное с утра. На немца Хоршен, однако, не очень был похож: невысокий, смуглый, как араб, но раскосый, как казах, говорил несколько провинциально, даже с некоторым налетом приблатненности, растягивал слова "зна-а-ашь", понима-а-а-а-ашь"... Жены у него не стало еще там, в Казахстане... Но жива была его мать, которая из Казахстана не в Москву с сыном поехала, а сразу переселилась на постоянное место жительства в Германию. Хоршен в казахских степях работал под землей на огромном военном заводе, и не просто работал, а был его директором. Сразу после перестройки стал ворочать в буквальном смысле огромными деньгами. Имел свой большой дом на зависть соседям. Дом охранял Дунай, натасканный, как зубастый охранник. Хоршена не любили, и как только Казахстан стал отдельной страной, дом Хоршена подожгли и разграбили. Связи у Хоршена были. В Москве в министерстве нашли ему высокую должность. Он купил квартиру в новом районе, перевез дочь и Дуная...
Хоршен, в черных джинсах, белых кроссовках и джинсовой куртке, то и дело с опаской поглядывал в окно на улицу, ждал, когда покажутся люди, следящие за ним. И все слушал, стараясь в тишине квартиры поймать чужой подозрительный звук. Но, как и всегда, в квартире стояла тишина, и на улице никого подозрительного не было видно, шли обычные прохожие, не частые, к рынку и в обратном направлении. Ветер неутомимо теребил на березках пожелтевшую листву, щедро усыпая ею стриженый газон, асфальтовую дорожку, цветы-бархатцы на клумбах. Хоршен заглянул на кухню, увидел пустую миску для воды Дуная, поднял ее, налил из чайника холодной кипяченой воды и поставил перед Дунаем. Но тот лишь обмакнул губы и не пил, почему-то поглядывая, задрав морду, в окно, будто ожидая оттуда чего-то. Надо было идти с ним гулять, но Хоршен не спешил...
Он вспомнил, что жены Светланы внизу тогда не было. Хоршен обошел все комнаты первого этажа и поднялся по лестнице в свою комнату, где в окне стояла луна. При ее свете он увидел фигуру Светланы, лежащей на тахте. "Света", - произнес он.
Она не пошевелилась. Она лежала лицом вверх, с открытыми глазами, отражавшими лунный свет. Хоршен подумал, что она спит с открытыми глазами. Он осторожно тронул ее за плечо. Она не пошевелилась. Он коснулся губами ее ледяного лба. Ужасная догадка остановила его дыхание. "Светка!" - умоляюще сказал он, тряся ее за плечо. Голова жены повернулась и осталась неподвижной на ковровой подушке. Хоршен приложил ладонь к ее почерневшему рту, желая почувствовать ее дыхание. Светлана не дышала. Он уже понимал, что в ней нет жизни, но не мог этому поверить. "Светочка, - всхлипнув, как в детстве, заговорил он, - Света, ну Светланка же, ну Светочка..." Всеми силами души он упрашивал ее воскреснуть. На полу рядом с графином и стаканом лежал стандартный лист писчей бумаги. На бумаге черным фломастером было написано толстыми буквами: "Будь ты проклят со своими деньгами!" Все, что она успела написать, прежде чем заснула. Синие тени вечного покоя лежали на лице жены, с остекленевшими глазами, и на ее босых мраморных ногах, покрытых степной пылью. Туфли валялись на полу врозь каблуками. Видно, они причиняли ей неудобство и она их сбросила. Хоршен смотрел на мертвую жену, не зная и не понимая, что теперь нужно делать. Он окаменел. Но вдруг потребность деятельности охватила его. Скорее позвонить в "скорую". Может быть, еще можно вернуть ее к жизни. Ведь возвращают же к жизни кого-то...
Сегодня утром Хоршен поздоровался и присел в кресло у конца стола возле белых дверей, знал, спрашивать нечего, сейчас и без того все прояснится. Он только сдержанно взглянул на озабоченное, даже чем-то угнетенное лицо президента группы компаний, который сидел над какой-то бумагой, перевел взгляд на ладную, подтянутую фигуру топ-менеджера Левицкого, в новом сталистом с отливом костюме, его щегольские, с высокими носами туфли, в которых он энергично вышагивал между окном и застекленными шкафами с фирменными скоросшивателями и, видимо, говорил что-то важное перед приходом Хоршена. Черный жесткий чуб его то и дело спадал на лоб, и Левицкий, энергично встряхивая головой, откидывал его назад. Длинноногая секретарша с обнаженным пупком, в котором была серьга, бесшумно вкатила стеклянный столик с минеральной водой и фруктами, среди которых колюче возвышался большой ананас...
Дунай однажды заболел. В лифте Хоршен встретил соседа по подъезду Ярового, журналиста-международника, с профессорской клиновидной седой бородкой, в неизменной бабочке вместо галстука, в черном берете и с тростью. Хоршен рассказал ему о заболевании Дуная. Яровой пригласил Хоршена зайти к нему за книгой о собачьих болезнях. Все стены квартиры Ярового занимали книжные стеллажи, и когда Хоршен их увидел, то несколько затравленно спросил:
- И вы все это прочитали?
Яровой посмотрел на него как на потенциального интеллигентного собеседника и сказал:
- Каждую книгу, а их здесь около десяти тысяч томов.
Хоршен присвистнул, беря в руки книгу о собаках.
В другой раз Яровой был приглашен на чай к Хоршену. Входная дверь, бронированная, чуть ли не с золотой ручкой, была снабжена замками с цилиндрическими языками и сложным наборным устройством. Вместо линолеума был уложен самый натуральный дубовый паркет. Евроремонт полукружием арок и белизной проемов так и бил по глазам. Но еще стоял в ушах Ярового грохотом, в который был погружен подъезд на целый месяц, и не давал Яровому работать - он писал книгу о Мали, в столице этой страны - Бамако - отработал пять лет. Хоршен буквально хвалился плазменным телевизором с экраном в два метра, музыкальным центром, аквариумом во всю стену с экзотическими рыбами с ладонь величиной литров на тысячу, коврами, кухней, сервизами, баром... Только в гостиной Яровой заметил в застекленной стенке книги. Их было ровно пять штук между хрусталем и золотом: "Ягодные места" Евгения Евтушенко, справочник "Консервирование плодов и ягод", "Избранное" Героя Советского Союза, главного редактора журнала "Новый мир" Владимира Карпова, толстый том маршала Жукова в красно-белом супере и "кирпич" Габита Мусрепова "Пробужденный край".
Посидели, дочь Хоршена с хохлацким выговором, румяная и деловитая, болтала о кондитерском изобилии в Москве, Яровой и сам Хоршен, пили чай, говорили о том о сем. Яровой все пытался на высокие темы перевести разговор, а Хоршен говорил все о "курсе валют"... Потом он включил видеомагнитофон, на огромном "живом" экране возник Дунай, черный с золотыми подпалинами, как и обычно, но на необычном ландшафте - в степи, ковыль, ветерок, красные маки...
Часть книг Ярового еще лежала у приятеля-художника. Он попросил Хоршена помочь перевезти книги. Хоршен, как показалось Яровому, с удовольствием согласился. Здесь впервые Яровой увидел вишневого цвета огромный джип Хоршена с никелированным колесом-запаской сзади. Когда ехали, Хоршен всем видом показывал свое отличие от простых смертных: легко обходил "девятки" и "десятки", не говоря о "шестерках" и "пятерках".
- Ну мог ли я в советское время на такой машине ездить? - спрашивал он.
- Счастье не в этом, - говорил задумчиво Яровой, поглядывая по сторонам.
- А в чем? - спрашивал, обнажая золотой зуб, Хоршен, и его арабско-казахское лицо немца становилось непроницаемым.
- В спасении души, - как бы между прочим и как о давно решенном говорил Яровой.
- Вы, что, идейный?! - язвительно бросал Хоршен.
- Да, я идейный, - говорил Яровой. - Прежде я этого стеснялся, но теперь декларирую открыто.
- Вот вы и завели страну в тупик! - с раздражением бросил Хоршен.
- Ошибаетесь, - сказал Яровой и попытался развить мысль, но Хоршен его прервал, вскричав:
- Вы, что, нас за быдло держите?
Если бы дано было человеку хоть немного заглянуть вперед, увидеть уготованное ему, но пока скрытое за пластами времени, то, что со всей очевидностью откроется в наплыве грядущих дней, он наверняка предпринял бы что-нибудь заранее. Но не может человек узнать ничего из своего будущего и, бывает, радуется тому, что вскоре обернется причиной горя, а то горько плачет над тем, что потом вызовет разве что усмешку.
После некоторого молчания, Яровой сказал:
- Да нет. Просто человеком становятся единицы, остальные рождаются животными и животными покидают сей мир, не осознав метафизики...
- Ну ва-а-а-аще! - воскликнул расхоже Хоршен, и больше не проронил ни слова до самой мастерской.
Книг оказалось так много, что Хоршен с опаской стал поглядывать на с виду мощный джип. Машина сильно просела, рессоры у нее оказались очень слабыми. Ехали медленно и колеса терлись о крылья...
- Она не рассчитана на груз, - сказал Хоршен. - Там вообще груз на таких машинах не возят. Там просто ездят сами. Это в России все возят на легковых машинах, как нищие, картошку мешками, цемент, доски, книги, как вот вы...
Яровой догадался и без этого, что книги для Хоршена шли после досок или цемента, как некий необязательный товар.
Дружба не получилась, но при встречах раскланивались. Хоршен прогуливался с собакой. Он ходил всегда в овраг, к речке, где разбивали парк и уже поставили фонари. Один раз, когда Яровой раскланялся и чуть поднял руку, Дунай взвился и схватил его за эту руку так больно, что Яровой вскрикнул, и потом сказал даже:
- Ну, нельзя же так!
А Хоршен пошел дальше, как ни в чем не бывало.
Хоршен часто оглядывался, говорил, что никто за ним не следит, подбадривая этим себя и успокаивая Дуная, хотя сам не меньше его сомневался: так ли это? Знал и чувствовал только, что надо как-то переждать откатное время, затаиться, притихнуть, а там, смотришь, изменится что к лучшему. Не вечно же длиться этим откатам?! Но, чтобы остеречься от беды, надо вести себя как можно осмотрительнее и тише. Это как незнакомые перед злым Дунаем стараются пройти мимо, не показывая страха, делая вид, что они вовсе Дуная не боятся, но и не дай бог зацепить его. Если Хоршен деловых партнеров не отцепит, неужели же они без причины будут к нему вязаться?
Хоршен медленно стал спускаться по довольно крутой, местами даже обрывистой тропинке в овраг к речке. Дунай бежал впереди, и Хоршен не отставал, лишь перед обрывом испуганно тормознул, испугавшись крутизны. Вскоре они оказались в сырых сумрачных зарослях возле речки, высокие ольхи с поредевшей листвой стояли над их головами. Дунай стремился все дальше, увлекая Хоршена в притихшие вечерние дебри лесного оврага.
Сознание Хоршена словно провалилось куда-то из этого страшного вечера, он перестал ощущать себя в этом суматошном мире, который все сужался вокруг него, уменьшался, чтобы вскоре захлопнуться западней. Он знал, его конец близился скоро и неумолимо, и думал только: за что? Что он сделал не так, против партнеров и контрактов, почему такая кара обрушилась на него? Почему в его и без того трудную жизнь вторглись эти мускулистые парни с бычьими загривками и все перевернули вверх дном, лишив Хоршена даже маленькой надежды на будущее?!
...Затаив страх в душе, Яровой боязливо подошел к распластанному под фонарем телу Хоршена в черных джинсах, белых кроссовках и задранной джинсовой куртке, голова его была запрокинута, на виске возле уха присох комок грязи или, может, крови; бурые кровавые подтеки на голом, перепачканном землей животе тоже подсохли. Яровой нерешительно остановился, не зная, как взяться за убитого, или не взяться, и стоял. Но санитары, не дожидаясь его, ухватили Хоршена за лодыжки - один, и за запястья - другой, будто бревно, безразлично положили на носилки. Руки Хоршена неловко раскинулись, голова на худой тонкой шее задвигалась, словно у живого. "Боже, боже! - ужаснулся Яровой, сам не свой, направляясь следом. - Что делается! Как же так можно?! - думал Яровой, размеренно шагая из оврага к дому. Было совсем темно, уличные фонари слабо освещали дорогу. - Как же так можно, - мысленно переспрашивал себя Яровой, - чтобы свои своих?! Ведь еще недавно в стране ценились добрые отношения между людьми, редко кто, разве выродок только, решался поднять руку на соседа, враждовать или ссориться с таким же, как сам, человеком. Случалось, конечно, всякое, не без того в жизни, но чаще всего из-за пустяков - стакан не полный налили, жена изменила, поспорили на футболе. Но теперь-то какие дела! Откаты! Доллары! Иномарки! Евроремонты! Виллы! Человек голым рождается и голым в землю уходит. Материальные блага трагичны. Люди распустились. Раньше молодой не мог позволить себе в транспорте, чтобы старик стоял, а он сидел нагло на местах для инвалидов и пожилых, при встречах со старшими снимали шапку, а теперь эти вот молодые развалились по всем сиденьям, и снимают другим головы вместе с шапками. И ничего не боятся - ни милиции, ни осуждения человеческого. Как будто так заведено издревле, как будто на их стороне не только сила, но еще и правда. А может, им и не нужна правда, достаточно денежной массы и кровожадной силы? На правду они готовы наплевать, если та будет мешать им в их кровавых злодействах. Однако правда им все же мешает, - подумал Яровой, - иначе бы они не оглядывались каждый раз на верх, не объединялись бы снова в единую партию, не заливали бы совесть водкой, не хватались бы за пистолет с глушителем, когда не находят веского слова в стычках с подобными себе. Воспитанные-то с ними не спорят, культурные люди молчат, да их и очень мало, культурных-то, тысяча человек на весь бывший многомиллионный Союз, именно таков ныне тираж серьезной художественной книги прозы".
...Врачу, молодому полному парню в очках, достаточно было опытными пальцами опустить веко Светланы на глаз с закатившимся зрачком, достаточно было взглянуть на пол с остатками рассыпанных таблеток, на графин, на стакан, чтобы покачать головой и сказать Хоршену, что смерть его жены наступила, по крайней мере, три часа назад. Хоршен тогда представил себя под прожектором съемочной группы. О нем снимали фильм "Как он стал миллионером". И он стоял, как памятник Дзержинскому на Лубянке, на клумбе анютиных глазок и петуний, недалеко от кучки снятой с него одежды, голый, в чем мать родила. И ему представлялось, что это он своими финансовыми мозгами утверждает рыночную экономику в России. В то время как неодолимая сила сновидения насильственно уносила его в обратную сторону в совок, к ОБХСС и КГБ в лапы, как фарцовщика и мошенника. Дальше и дальше от такой реальной, мясистой, потной жизни, неудержимо и беспощадно - сначала мимо туманного намека на свой дворец в трех километрах от МКАДа, мимо туманного намека на "мерседес", мимо вращающихся громадных турбин собственного "боинга"... А потом он вдруг пронесся мимо черной скульптуры все того же Дзержинского посередине площади Дзержинского и понял, что уже никакая сила в мире его не спасет. И Хоршен бросился на колени перед невысоким человеком с водянистыми близко посаженными голубоватыми глазами, со светлой пионерской челкой, с большим ртом и вдавленной переносицей, отчего этот всесильный человек походил на утенка.
Хоршен хватал голубоглазого утенка за руки, с обручальным кольцом на безымянном пальце правой руки и часами же на этой руке, он целовал слюнявым испуганным ртом ботинки, до глянца начищенные гуталином. А в голове пронеслось: "Неужели и он чистит ботинки гуталином?"
...Перед глазами Ярового все еще лежал с окровавленной головой, с навостренными ушами Дунай. Убийца шел сзади быстро, извлек из черного пакета пистолет с глушителем, почти что приставил к голове Хоршена и выстрелил. После чего разрядил всю обойму в голову не успевшего среагировать на смерть Дуная. Хоршен не знал, что нельзя прямо идти на деньги, деньги - это смерть.
Его втолкнули в темный холодный подвал лицом к бетонной стене, посыпалась цементная пыль, и Хоршен перестал существовать, хотя сновидение продолжало нести его в обратную сторону - в СССР. Но если бы не внезапная боль, как раскаленная игла пронзившая голову, то сновидение бы занесло Хоршена в траурные звездные вихри. Но боль вернула ему жизнь, и Хоршен, как бы всплыв из самых потаенных глубин сна на поверхность сознания, увидел нормальный осенний вечер и своего верного пса Дуная.