Падает снег и льет дождь, распустились листья и опадают они же, летом идет снег, зимой идет июльский дождь. Весенние, приукрашенные снегом сараи в старых московских дворах, вишни в снегу за бревенчатым домом в подмосковной деревне, янтарные крашеные скамейки на Тверском бульваре, с летними заиндевевшими от мороза проводами троллейбусов напротив театра имени Пушкина, после литературного института с его имени Герцена черными витыми чугунными решетками, с пьяной болтовней в общаге на улице социального критика Добролюбова, не любившего добро, после хоккея, после смертельного купания вечером в проруби в парке культуры и горького отдыха: прыг с деревянных обледенелых мостков в дыру, ледяную тяжелую воду - и вынырнул, как гвоздь. А потом в гостеприимный декабрьский полдень сесть под снежной яблоней за стол, где уже лаково отражают солнечные лучи тяжелые помидоры на блюде, вместе с укропом, твердые, только что собранные из-под снега, только что вымытые. Рядом лежат мокрые огурцы, и среди них есть уже разрезанные вдоль на четыре дольки, и они так пахнут, что Сергей немедленно набрасывается на них. Затем берет молодую картошку, от которой поднимается паровозным дымком пар...
А потом открыть книгу и долго читать, долго, очень долго, пока глаза не сомкнутся, читать и читать, когда буквы уже станут снегом, сыплющимся с потолка, читать, и лучше всего по слогам, шевеля губами:
" - Тебе нельзя пить, - сказала она. - Ты сдаешься, об этом я и говорила. Ведь там же сказано, что пить вредно. Я знаю, что тебе это вредно.
- Нет, - сказал он. - Мне это полезно.
Значит, теперь уже ничего не поделаешь, думал он. Значит, теперь он ничего не доведет до конца. Значит, вот чем все это завершается - пререканиями из-за виски. С тех пор как на правой ноге у него началась гангрена, боль прекратилась, а вместе с болью исчез и страх, и он ощущал теперь только непреодолимую усталость и злобу, оттого что таков будет конец.
То, что близилось, не вызывало у него ни малейшего любопытства. Долгие годы это преследовало его, но сейчас это уже ничего не значило. Странно, что именно усталость так все облегчает.
Теперь он уже никогда не напишет о том, что раньше всегда приберегалось до тех пор, пока он не будет знать достаточно, чтобы написать об этом как следует. Что ж, по крайней мере, он не потерпит неудачи. Может быть, у него все равно ничего бы не вышло, поэтому он и откладывал свои намерения в долгий ящик и никак ее мог взяться за перо. Впрочем, теперь правды никогда не узнаешь.
- Не надо было приезжать сюда, - сказала женщина. Она смотрела на стакан у него в руке и кусала губы. - В Париже ничего подобного с тобой бы не случилось. Ты всегда говорил, что любишь Париж. Можно было бы остаться в Париже или уехать куда-нибудь еще. Я бы поехала куда угодно. Я же говорила, что поеду, куда только ты захочешь. Если тебе хотелось поохотиться, мы могли бы поехать в Венгрию, там все было бы к нашим услугам.
- Всему виной твои поганые деньги, - сказал он".
А потом день протянется длинным переходом через звенящую от майского мороза железную дорогу по дощатому настилу со щелями в палец толщиной пешеходного моста, внизу в эти щели видно несколько товарных коричнево-угольных вагонов, гудит сипато недокормленный мазутом с красной звездой во лбу тепловоз, морозно блестят осатанело по-палачески ясно и предрешенно рельсы, как топоры, и проезжает ножом, свистя на точильном кругу колес, высекая искры, электричка. А долговязый, нескладный Сергей направлялся в эту весеннюю стужу с приятелем в клуб смотреть фильм "Летят журавли". Перед каждым фильмом Сергей волновался так, как будто он играл в этом фильме главную роль, или снимал как оператор и режиссировал как постановщик его. Пронзительное чувство личной причастности было настолько реальным, что Сергея, как только погас свет, несколько расстроила не рифмующаяся с его настроем среда (Достоевский - среда заела): киномеханик никак не мог сфокусировать изображение, старые динамики хрипели и дребезжали, опоздавшие люди бродили в проходе и между рядами в поисках места, все время слышался шелест в темноте, стучали откидные деревянные сиденья, впечатление складывалось такое, что все тут собрались случайно, не осознавая, что сейчас начнется новое кино... Однако постепенно наступила относительная тишина, лишь на мгновенье которую нарушил чей-то пьяный голос: "Женька, куда ты дел стакан?" И вот побежали по Александровскому саду Самойлова и Баталов. Очень странное для российских метельно-болотных широт летнее освещение. Последовательно нужно показывать события. А когда Сергей представлял свое будущее кино, то у него не получалось расположение сцен по порядку, а все выходило по фрагментам, мало связанным друг с другом, показывалось сразу, потому что он торопился, хотел рассказать и том, и о другом, и о третьем. А тут, пожалуйста, смотрите на белое платье Самойловой. Смутно Сергей понимал, чтобы что-то рассказать, нужно недосказать, умолчать. Например, изобразить утро, когда рано еще, свет неяркий, рассеянный, сыро еще, капля падает на железный отлив окна, на котором нахохлился мокрый голубь и смотрит огромным глазом сквозь стекло на Сергея... Воздух, солнечные пятна на траве. Москва-река и зимой не замерзала, и сейчас в тумане ее свинцовые волны грустно чернели в однообразных каменных берегах. Пустая, бесконечная набережная...
Сергею нравилось смотреть хорошие фильмы в клубах, где-нибудь на окраине города, в "Каучуке", в имени Русакова, в "Компрессоре", в "Красном пролетарии"... Да, собственно, в этих клубах все хорошие фильмы (интеллигентные, эстетичные, стильные, для избранных) и шли по клубам. И вот фильм кончился, после короткой, но мертвой тишины, вдруг раздались аплодисменты. А через некоторое время фойе наполнилось толпой, часть из которой направилась вниз, а другая часть, менее значительная, все еще толпилась между колоннами, ожидая чего-то, однако ожидать было вовсе нечего - все уже кончилось на сегодняшний день, и оставалось всем только идти домой, но, однако, люди расходились под впечатлением от фильма медленно, переговариваясь.
Сергей сразу же потерял своего приятеля, хотя некоторое время тот стоял с ним рядом, наблюдая за зрителями в фойе клуба, но мысленно он уже был не с ним, да и не только мысленно - всем своим существованием был там, где увидел ее. Да, Сергей на короткое время увидел девушку, привлекательную своей юностью, в какой-то белой кофточке. И вдруг рядом с ней возник его приятель. И не просто возник, но стал разговаривать с нею, и Сергей робко подошел к ним...
За время, пока он смотрел "Летят журавли", и думал о своем сценарии, улица совершенно преобразилась, поскольку ее покрыл снег. Светили фонари, и снег медленно падал, задумчивый, нежный, - снежинки были нанизаны на прозрачную нитку, как в школьном актовом зале на празднике новогодней елки, в свете фонарей на темном фоне висят. Тротуары, сараи, помойные баки, заборы, деревья, все подряд, включая прохожих, сразу побелело, засветилось уютом, приобрело гармонию и ясность, которой обладает зима в майскую пору. Снег выпал как всегда неожиданно, поскольку население в Москве с утра до вечера переваривает сообщения по радио и по телевизору о прогнозе погоды, в котором снег не предусматривался, а снег без спросу упал на землю и растаял.
Снег падает и тает,
И падает опять...
И опять Сергей, тощий, длинный, тащился после последнего сеанса с "Летят журавлями" и расставания со Светланой по ночной улице. Сергей ясно видел перед собой человека, ясно до реальных галлюцинаций. Человек был похож на Гамлета, каким его представлял себе Сергей, но не таким, каким был Смоктуновский. Смоктуновского Сергей невзлюбил за манерность, наигрыш, в общем, за подделку. А Сергей видел другого Гамлета, как бы самого себя, но не вполне, а отстраненно, как будто существовало два Сергея, один - в зеркале, другой - он. Но не точно он, а с прекрасными чертами. И этот "он - не он" произносит монолог о постоянных, романтичных поисках через мрак неизвестности, о постоянных потерях и находках, перемежающихся, как день и ночь, как смерть и рождение, о священной сущности и непостижимости искусства. Сергею кажется, что он придумал, как оберегать этих людей не от мира сего, редкостных придурков, вполне поэтичных. Их гораздо больше, чем может показаться. Жизнь и творчество они не измеряют деньгами. Деньги предназначены для всех, но не для избранных, не для таких, как Сергей. Изгнать из храма торгашей, биологических дрожащих тварей! Все имена сменились на Руси, но не все имена известны. Кто более всего заинтересован в талантах? Вчера, сейчас, позже, всегда? Те, кто переводят бессмертных на деньги, подсчитывают доход от использования имен и произведений тех, которые вполне презирали деньги, а эти кормятся сейчас и будут долго кормиться за их счет.
Есть литература, а есть номенклатура. Литература делается превосходными, бескорыстными художниками по любви. Номенклатура везде и всюду ставит рогатки деньгами, чтобы себе взять побольше, себе, в свой кожаный бумажник, в свой чемодан, на покупку модной сантехники, португальского марочного портвейна, сервелата, икры, дорогой обуви, машины, дачи, костюмов, четвертинок, покупок гробов для себя и родных и близких, покупать. Как только они покупают гроб и ложатся в него, то мгновенно исчезают с лица земли и из памяти народной. А в памяти народной живут те, кто денег за свои произведения не получал, кто изгонял торгашей из храмов. Вот на продаже достижений бессмертных нищих художников и барствует номенклатура от литературы, от искусства, от интеллектуалов, недоразвитые люди, дети известных людей, по блату занимающие места в иерархической лестнице по распределению материальных благ. Они очень умело захватывают власть везде и во всем, они усредняют любое талантливое начинание, они враждуют и канонизируют сами себя на время биологического существования. Их тьмы и тьмы, и тьмы. Но дело в том, что сам Сергей не представлял себе, как следует теперь писать сценарий, но каким-то шестым чувством он догадывался, что современный сценарий для современного уровня кинематографа надо возводить, как возводят сложное сооружение. Гениальный сценарий, конечно, если он может быть написан, энергичен, обладает неким магнитным полем, притягивающим читателя-зрителя помимо его воли и тащит по тексту-изображению от начала до конца на одном, как говорится, дыхании, пронизан запахами, звуком, цветом, музыкой, - такой сценарий наиболее продвинутый род современной литературы. Здесь, надо сказать, необходимо писательское мастерство, или, по-видимому, - полный отказ от этого мастерства. "Серый, не мастерись!" - кричали мальчишки Сергею на футбольном поле, когда он начинал элегантно, как ему казалось, обрабатывать мяч и отдавать его непременно пяткой. Какой же писательской техникой нужно обладать в таком случае - даже невозможно сформулировать. Однако привести достойный пример из русской литературы можно, вспомнив, допустим, построенную практически на одном изображении "Степь" Чехова. Что это? Поэма? Роман? Исповедь? Разросшийся деревом черновик? Письмо к самому себе? Чтобы не продолжать список догадок, Сергей сказал себе сразу: это и есть тот самый сценарий, воздвигнутый фильмом "Летят журавли"... Как это вышло - загадка, тайна. Леса убраны, собор стоит. Осталось только ощущение жизни как длительного и в основе своей прекрасного пути человека от рождения до смерти...
Три раза в неделю Сергей ходит в театральную студию, звонко читает со сцены: " - Где нам столковаться! Вы - другой народ!.. Мне - в апреле двадцать, Вам - тридцатый год. Вы - уже не юноша, Вам ли о войне... - Коля, не волнуйтесь, Дайте мне... На плацу, открытом С четырех сторон, Бубном и копытом Дрогнул эскадрон; Вот и закачались мы В прозелень травы, - Я - военспецом, Военкомом - вы... Справа - курган, Да слева курган; Справа - нога, Да слева нога; Справа наган, Да слева шашка, Цейс посередке, Сверху - фуражка... А в походной сумке - Спички и табак. Тихонов, Сельвинский, Пастернак..."
Сергей чувствовал, что где-то внутри любимая тема о красоте реки перельется через край и хлынет потоками слов. Так и случилось. Он долго простоял над Москвой-рекой на обрыве. С веток деревьев капала вода. Как всегда в столице шел дождь, даже со снегом. Но вдруг небо прорвало и оно стало ослепительно голубым, и в глаза ударило солнце. Столько сырого и поблескивающего было вокруг, что Сергей на минуту прищурил глаза. Но больше всего в этот день Сергея поразил свет. Он вглядывался в него, видел все новые пласты света, падавшие на любимую реку, на весь город, на всю Москву. Как только он раньше не замечал этого? С неба свет лился прямыми потоками, и под этим светом особенно выпуклыми и величественными казались высотные дома. На город падали косые лучи, и ближайшие дома были того мягкого золотистого оттенка, какой бывает в церкви при свете свечей. И с необыкновенной в то утро зоркостью Сергей заметил, что высотные дома отбрасывают свет на другие невысокие дома очень слабый, но такого же золотистого, розоватого тона. И, наконец, он увидел сегодня, как деревья внизу, над рекой, были освещены снизу голубоватым отблеском воды.
Территория Москвы в прошлом имела густую речную сеть: около 150 рек пересекали ее в разных направлениях, расчленяя поверхность. К XX веку многие из них были взяты в подземные трубы, а другие, мешавшие прокладке улиц и строительству зданий, засыпаны.
Самой крупной рекой города является Москва-река. На холме, который ныне называется Боровицким, левого берега реки в 178 км от ее устья и в 324 км от истока задолго до 1147 года (предположительно с 700-х годов) существовало поселение Москов (что, в сущности, означает - мечеть; можно заглянуть хотя бы в английский язык). Вот здесь на стыке востока и запада, мусульманства и христианства, и возник новый язык - русский, а следовательно и новая нация - русские.
Москва-река является левым притоком Оки, впадая в нее на 848 км от устья у города Коломна. По длине, равной 493 км, а по некоторым данным 502 км, река занимает третье место среди рек окского района после Клязьмы, длина которой составляет 721 км, и Мокши, равной по длине 698 км. Бассейн реки обладает хорошо развитой речной сетью. Общее количество притоков Москвы-реки, включая и мелкие ручьи, определяется равным 912, без ручьев же это количество уменьшается до 592. В бассейне имеется 44 реки с длиной более 15 км.
Речная сеть бассейна Москвы-реки наиболее развита в его левобережной части, где главными притоками являются: Иночь, Искона, Руза, Истра, Пехорка, Яуза, Сходня, Гжелка, Нерская; главные притоки правобережной части: Лусянка, Колоча, Пахра, Северка, Коломенка, Городня в Братеево.
Первое место среди притоков Москвы-реки по длине занимает река Руза, длина которой равна 154 км, второе и третье места принадлежат рекам: Пахре (129 км) и Истре с длиной 120 км. Исток Москвы-реки лежит на абсолютной высоте 256 м, а устье на отметке 100,5 м. За исток принято считать реку Коноплянку, которая вытекает из леса у деревни Поповка. Отсюда река течет более 2 км в узком и глубоком русле, мимо деревни Липуниха, по болоту, известному с древности под названием "Москворецкая лужа". После выхода из болота русло расширяется и на 12 км от истока впадает в озеро Михалевское, при выходе из которого река получает название Москвы-реки. Об истоке в "Книге Большому Чертежу" указывается: "А Москва-река вытекала из болота, по Вяземской дороге, за Можайском, верст тридцать и больши".
Знакомый город был весь обласкан светом, просвечен им до последнего строения. Разнообразие и сила освещения вызвали у Сергея то состояние, когда кажется, что вот-вот случится что-то необыкновенное, похожее на чудо. Он испытывал это состояние и раньше, его нельзя было терять, надо было тотчас возвращаться домой, садиться за стол и наспех записывать увиденное. Сергей писал сценарий, который все время казался ему расплывчатым и сложным, но он добивался ясности изложения.
Был май, под заборами лежали почерневшие ледяные сугробы, появилась первая неуверенная листва, где-то на востоке над Москвой уже белело небо, пробовали голос незаметные, как воздух, воробьи. Это был Сущевский вал. Сергей изучал Москву и навсегда запомнил ее в ту пору, когда еще был маленьким и ходил с отцом по улице Горького до самого Кремля. Отец любил пешие прогулки. Настоящие москвичи являются всегда настоящими пешеходами и основательно, не слишком торопясь, вглядываются в окружающий их мир Москвы во всех его подробностях. Старые улицы перестраиваемой Москвы заполняются новым архитектурным содержанием. А в провалах памяти Сергея, хотя он молод, остаются лишь призраки ныне уже не существующих, упраздненных улиц, переулков, тупичков... Но как устойчивы эти призраки некогда существовавших здесь церквей, особнячков, зданий... Иногда эти призраки более реальны для Сергея, чем те, которые их заменили. Москва начала заново отстраиваться с пригородов, с подмосковных бревенчатых деревенек, с пустырей, со свалок, с оврагов, на дне которых сочились сточные воды, поблескивали болотца, поросшие ряской и всякой растительной всячиной. На их месте выстроены новые кварталы, районы, целые города белых домов, издали ни дать ни взять напоминающие школьные пеналы, поставленные вертикально... До поры до времени старую Москву, ее центральную часть не трогали. Почти все старые московские уголки и связанные с ними воспоминания оставались примерно прежними и казались навечно застывшими. Тут и там было разбросано множество стареньких, давно не ремонтируемых церквушек неописуемо прекрасной древнерусской архитектуры, иные со снятыми крестами, как бы обезглавленные. Теперь и сам Сергей чуть ли не каждый день открывал для себя новые подробности города. Когда же он ехал в автобусе или в троллейбусе, то улицы, по которым он некогда проходил, останавливаясь на перекрестках и озирая дома, мелькали за окнами, не давая возможности всматриваться в их превращения. Сергей ходил пешком, на голову выше всех прохожих, изредка останавливаясь среди толпы, для того чтобы записать в маленькую книжку только что придуманную строчку, сравнение или метафору.
Где-то в районе Марьиной Рощи Сергей увидел встречное такси, идущее в сторону Щереметьевской улицы. Он стремглав перебежал на ту сторону с поднятой рукой. "Волга" с шашечками на бежевом фоне сильно со скрипом затормозила. Сергей обрадовался и облегченно вздохнул, потому что идти уже не было сил. В кино он был в "Сокольниках", девушку провожал на 9-ю Парковую, а домой шел к Белорусскому, на Нижнюю улицу. В подъезде Сергей прижал Светлану молча, сильно сопя и сглатывая слюну, к стене, поцеловал, но не крепко, потому что она сжала намертво рот, а когда он положил ладонь на яблоко ее груди, ни с того ни сего сильно ударила Сергея ладонью по щеке. И теперь Сергей шел по ночной улице и слышал звон этого удара, и кожа на щеке горела. Конечно, нужно было ему разговориться с нею, а не сразу хвататься. Но Сергей стеснялся говорить, даже не мог говорить, наберет в рот воды и молчит. Это только про себя он произносит большие монологи, и теперь, когда он шел и думал об этом, то слова сами подбирались, потому что слова любили одиночество, сосредоточенность.
Сергей открыл дверцу, таксист в черной форменной фуражке-шестиклинке и блестящим фибровым козырьком, над которым на кокарде сияла буква "Т", повернул голову, искоса посмотрел через плечо и, выпрямившись и блеснув золотыми зубами, спокойно сказал:
- Не могу, еду в парк.
- Очень вас прошу! Очень устали ноги, пока шел пешком из Измайлово.
Шофер снова хмуро взглянул на Сергея, затем чуть-чуть улыбнулся и согласительно кивнул. Когда он тронулся, то запел вполголоса, как бы задумчиво и для себя:
Помню двор занесенный
Снегом белым пушистым.
Ты стояла у дверцы
Голубого такси...
У тебя на ресницах
Серебрились снежинки,
Взгляд усталый и нежный
Говорил о любви...
Сергей блаженно откинулся к спинке сиденья. Слушал пение шофера с открытым ртом и думал, как он возьмет деньги из сумки матери, чтобы расплатиться с таксистом. Уютно и тепло было в "Волге"...
Пришлось проникать в родительскую комнату, и родители делали вид, что спят, но Сергей чувствовал, что они не спали, вслушивались в едва слышный скрип паркета, в каждое движение сына, в тихий шелест денежных бумажек...
Потом Сергей долго читал, лежа в свете ночника, "Капитанскую дочку". Утро было пасмурным, шел мелкий дождь, но Сергей отправился на завод. Когда он стоял у верстака в синем халате, пилил деталь ножовкой, подошел полный, лысый, с химическим карандашом за ухом, мастер, которому, знал Сергей, хотелось поговорить, вернее, наставить молодого рабочего на путь истинный.
- Ты, Серега, парень, вроде, ничего, самостоятельный, но... В жизни всякое бывает, сходят с круга и не такие. Я вижу, ты все книжками да кинами увлекаешься, но, знамо дело, пустое все это... Из книжки костюм себе не справишь, и щей не сварганишь... Главное в жизни, это зарплата, семья и чтобы садовый участок был... Вон я в выходной картошки мешок посадил на даче... Понимаешь меня? Вот, значит, зарплата, семья и участок, - сказал задумчиво мастер и, подумав, добавил: - А книжки там всякие, да кина - это все остальное...
Сергей кивал, как будто соглашался с мастером. С детства родители его воспитали так, что возражать старшим, а тем более спорить с ними - неприлично. Сергей работал и думал об этом остальном, которое казалось ему самым главным в жизни, о том остальном, которое он увидел в фильме "Летят журавли", а сам вдруг прочему-то представил себя за рулем "Волги" с никелированным оленем над пробкой радиатора. И тут же это представление записал в маленькую книжку.