Кувалдин Юрий Александрович
Рождение Писателя О творчестве Сергея Михайлина-Плавского

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • © Copyright Кувалдин Юрий Александрович (kuvaldin-yuriy@rambler.ru)
  • Обновлено: 21/12/2016. 19k. Статистика.
  • Статья: Литкритика
  •  Ваша оценка:

      Юрий Кувалдин
      
      РОЖДЕНИЕ ПИСАТЕЛЯ
      О творчестве Сергея МИХАЙЛИНА-ПЛАВСКОГО
      
      
      Человеческие отношения проходят, литература остается. Для меня нет ничего выше литературы, потому что литература включает в себя и религию, и философию, и искусство, и мораль, и жизнь, и все остальное без исключений. Слово создало жизнь, слово управляет жизнью, потому что слово есть Бог. Если человек не запечатлел себя в слове, то он и не жил.
      Пришел в 2002 году в редакцию "Нашей улицы" никому не известный поэт Сергей Михайлин со стихами. А я стихов не печатаю. Стихи - это первый, наивный, простодушный ход к литературе. Поэтому в любом литературном объединении собираются стихослагатели. То, чем они занимаются, поэзией я назвать не могу. Они рифмуют банальные просторечные зарисовки: березки, птички, "вздохи на скамейке"... А поэзия - это, если хотите, элитарный, рафинированный, философский, подобный формулам ядерной физики или высшей математики, раздел литературы, как на сцене - балет, это поэзия Мандельштама, Пушкина, Блока, Есенина...
      
      - Друг мой, друг мой,
      Я очень и очень болен.
      Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
      То ли ветер свистит
      Над пустым и безлюдным полем,
      То ль, как рощу в сентябрь,
      Осыпает мозги алкоголь...
      
      Поэзия требует иного мировоззрения, и поэзия возникает на более высоком этапе развития творческой индивидуальности человека. Первый этап - это отход от разговорной будничной речи к стихам, мол, не буду говорить, как все, а начну говорить стихами. На этом первом этапе, как правило, очень примитивном, самодеятельном так и застывают "миллионы", то есть 99,9 процентов от всех пишущих. Этот уровень закован в кандалы и наручники, стихоплет пребывает в замкнутом пространстве стоп и рифм, и сочиняет все примитивнее и примитивнее. Второй этап заключается в отказе от вульгарной ритмизованной и рифмованной (придуманной) речи. Но на второй этап никто из рифмачей не переходит, в силу отсутствия мозгов. Исключения лишь, как говорится в таких случаях, подтверждают правила.
      А Сергея Михайлина это не смутило. Он принес в другой раз записанные прозой верлибры. И я его напечатал. Сергей Михайлин стал чаще приходить в редакцию, слушать мои "лекции" об искусстве прозы. И начал рождаться прозаик (писатель) Сергей Михайлин. Потом я заглянул в интернет и поразился наличию многочисленных двойников (тройников) и т. д. у него. Полные тезки жили где-то, не подозревая о существовании друг друга. Я предложил Сергею Ивановичу идентифицироваться (заявить в Божественной программе о своем существовании, о выходе из небытия), прибавить к фамилии псевдоним "Плавский", по названию районного центра, где в деревне на территории этого района родился Сергей Михайлин. Так появился писатель Сергей Иванович Михайлин-Плавский.
      Я как бы помог ему сбросить кандалы и наручники стихоплетства. И вот за два года он написал большую книгу прозы! Значит, в нем жил всегда выдающийся писатель, придавленный так называемой "советской поэзией". Сергей Иванович Михайлин-Плавский родился 2 октября 1935 года в поселке Крутое Больше-Озерского сельского совета Плавского района Тульской области. Окончил Тульский механический институт. В Москве живет с 1970 года. Печтался в журнале "Сельская молодежь" как поэт. Автор нескольких поэтических книг. Прозу начал писать по моему, повторюсь, настоянию. Постоянный автор журнала "Наша улица", где уже опубликованы большие циклы повестей и рассказов.
      Почти что всю вторую половину XX века, до падения СССР, деревенская проза больше всего занималась, как ей казалось, "нравственным здоровьем человека". Вообще, уникальное название - "деревенская проза"! Можно ли себе представить, например, "деревенскую прозу Франции" или "деревенскую прозу Люксембурга"? Надо признать, что Россия очень молодая страна, и литература наша началась с Пушкина. У Сергея Михайлина-Плавского есть рассказ "Коломенский Декамерон". Я его вспомнил сейчас потому, что Джованни Бокаччо, автор "Декамерона" (в переводе на русский язык - "Десятиднева"), родился в, страшно подумать, 1313 году, то есть в XIV веке! А "Декамерон" написан примерно в 1350 году! У нас тогда, как говорится, ничего еще не стояло и не лежало! На нашей территории только-только начали сталкиваться мусульманские языки с христианскими, условно говоря, чтобы из этого совокупления родился новый язык - русский. Слово есть материал писателя, как для художника краски, и писатель должен знать, когда, почему и где заговорила материя. Это величайшее событие в истории развития человечества. С этого взрыва и началась литература, составной частью которой является религия. Даже из этого малого примера видно, что русский (от греческого Hieros - священный, божественный, сначала старославянский, затем церковнославянский, древнерусский - язык богослужебных книг и церковных культов) язык имеет прямое родство с древнееврейским (ханаанейским, арамейским, иудейским). Древнееврейский (язык Библии, Ветхий Завет, XII-III вв. до н.э.) же взращен в самой дальней глубине веков в Египте иератическим (тайным, языком жрецов и фараонов) письмом, древнеегипетским (XXXX-XXX вв. до н.э.). Гениальный Жан Франсуа Шампольон, первым расшифровавший иероглифы, указал на рождение языка в Египте. Именно из Египта и начал, если так можно сказать, язык шествовать во времени по всему миру: иероглиф, древнеегипетский, китайский, финикийский, арамейский, коптский, санскрит, греческий, русский, латинский, западноевропейские, арабские и т.д. На мой взгляд, цель русского языка заключается в интеграции всех мировых языков, стартовавших в Египте, в один мировой язык, понятный всем людям Земли. Что там рассуждать, когда такие родные нам имена, как Иван да Марья, - иудейские. Короче говоря, Библия - наш дом родной.
      Конечно, ни один русский писатель не может пройти мимо деревенских проблем, поскольку Россия - страна деревенская, то есть достаточно примитивная. Хотя в ней есть личности высочайшего интеллектуального полета: Чехов, Платонов, Достоевский, Нагибин, Булгаков, Гоголь, Толстой Лев... Деревенские же писатели, как правило, достаточно ограничены и решают некоторые вопросы прямолинейно. А прямо идти на предмет, значит, не быть художником, а быть членом партии. КПСС не допускала ни индивидуального поиска, ни творческой смелости, словом, ничего нового, яркого, оригинального и необычного. А член партии не может быть писателем, потому что писатель - это Бог, который всех людей любит, сидит на облаке и свидетельствует о том, что происходит с человеками. Однако наивные выходцы из деревень думали иначе, вот именно эти члены партии и решали национальные проблемы, не понимая, что такое национальность, если говорить честно. Им кажется, что русский является по рождению русским. А это всего лишь хождения языка по странам и народам. "Русский" это название людей, говорящих и думающих на русском языке. И негр, родившийся в России и говорящий и думающий на русском языке, будет русским! Язык - это Бог, а Бог не делит людей по национальностям, потому что у Бога язык один, стартовавший в Египте, только временно разделившийся из обособленности проживания людей на разные китайский, английский, русский и прочие диалекты.
      Я всегда с нескрываемой иронией относился к официальной (партийной) советской литературе. Мне всегда она представлялась родом халтуры, исполненной ради гонорара. Тогда производством пропаганды были заняты практически все писатели, выступавшие в газетах и журналах, на телевидении и радио. Повсюду били по глазам транспаранты с лозунгами вроде "Народ и партия едины", "Учение Маркса всесильно, потому что оно верно" или "Победа коммунизма неизбежна"... Потребителем пропаганды являлся каждый советский человек, начиная с ясельного или школьного возраста, когда он впервые становился членом коллектива (уже в яслях висели все эти лозунги, плакаты, портреты и стенгазета). В зависимости от возраста, социального положения, партийности и образовательного уровня каждый человек получал пропаганду в том виде, какой, по мнению властей, был доступен его пониманию. Насильственное вдалбливание прямолинейных идей, как всегда, вызывало противоположную реакцию. В свое время популярность Зощенко, Ахматовой, Пастернака и Солженицына резко возросла после того, как советская пропаганда подвергла их уничтожающей критике.
      Поскольку в СССР авторскому воображению и свободной воле был положен строго установленный предел, а каждое произведение должно было завершаться счастливым концом, автор стоял перед жестокой необходимостью построить интересный сюжет, хотя развязка заранее была известна читателю. У советского писателя не было свободы. Иные ловкие авторы были известны тем, что в их книгах именно смерть коммуниста на последней странице знаменовала собой триумф коммунистической идеи: я умираю, чтобы Советская страна жила дальше. Если автор был осмотрительным, то он наделял попавшего в беду коммуниста толикой слабости с легкой примесью политического вольнодумства или некоторым буржуазным эклектизмом. К счастью, все эти фальшивые методики творчества остались в прошлом. Силой человека переделать нельзя. Все в нашем мире движется любовью, и совершенствование человека идет через удовольствие. Это заметил Фрейд, по-моему, после Достоевского, сказавшего, что красота спасет мир. Красота как удовольствие!
      Наиболее близким к прозе Сергея Михайлина-Плавского, на мой взгляд, является творчество Василия Шукшина, который сумел пробиться в наши души и заставить нас спросить: "Что с нами происходит"? Конечно, помимо мастерства, существует еще нечто, что делает произведение писателя бессмертным, и это нечто - искренность. Все вещи Сергея Михайлина-Плавского проникнуты искренностью. И Василий Шукшин брал нас предельной искренностью. Он писал: "Сама потребность взяться за перо лежит, думаю, в душе растревоженной. Трудно найти другую такую побудительную причину, которая заставит человека, что-то знающего, поделиться своим знанием с другими людьми".
      Теперь точно неизвестно, кем и когда был введен прижившийся впоследствии термин "деревенская проза", обозначивший ряд очень разных произведений очень разных авторов, повествующих о сельских жителях. Помню, я с рыжеволосым Борисом Можаевым стоял на ступенях Книжной фабрики номер 1 в Электростали, где только что была отпечатана его новая книга, и он заметил по поводу разделения писателей на "городских" и "деревенских": "А Тургенев - сплошной "деревенщик" получается?! Но похож ли Тургенев на Достоевского с его "Селом Степанчиковом" или на Толстого с его "Хозяином и работником"?.." И далее добавил, что у него, кстати, больше половины всех вещей написаны и об инженерах, и о лесниках, ученых, художниках... "Да черт знает, о ком я только не писал!" В самом деле, прекрасные произведения о крестьянстве оставили, например, Чехов и Бунин, Платонов и Казаков - однако их почему-то деревенщиками величать не принято. А Нагибин с его "Председателем"?! Значит, термин "деревенщики" как бы просит нас снисходительно относиться к выходцам из провинции, слабо владеющих родным языком. Вообще, на мой взгляд, раздел в России идет не по национальным, не по партийным и прочим принципам, а по городу и деревне. Мастер может взять любую тему и исполнить ее. Значит, проблема заключена не в том, что показывать, а как это делать. Проблема - в овладении художественным языком.
      Итак, в центре внимания этой литературы стояла послевоенная деревня - нищая и бесправная (стоит вспомнить, что колхозники, например, до начала 60-х годов не имели даже собственных паспортов и без специального разрешения начальства не могли покидать "места приписки"). Правдивое изображение такой действительности в рассказах Александра Яшина "Рычаги" (1956) и "Вологодская свадьба" (1962), повестях "Вокруг да около" (1963) Федора Абрамова, "Подёнка - век короткий" (1965) Владимира Тендрякова и вот теперь и в произведениях Сергея Михайлина-Плавского являет собой разительный контраст с лакировочной соцреалистической литературой того времени. Вот, например, фрагмент из его рассказа, давшего название книге, "Гармошка":
      "- А вот в газетке прописано: бизднесмен такой-то заплатил налог... Это скока же надо заработать, чтоб такую уйму денжищ в налог пустить? Вот это хапнул, так хапнул! Своим горбом стока не заробишь. Не иначе, как опять государство обворовали! И что же это у нас за государства такая, у ней воруют, а она помалкивает? Эх, был бы Сталин жив...
      - Ты погоди, - говорю, - Сталин... А ты не помнишь, как государство нас с тобой обворовывало, прямо грабило среди белого дня? Кричи "караул" - никто не поможет. Помнишь в 50-х годах какие налоги были? Я-то хорошо знаю. У меня сноха была налоговым инспектором от райфо, по всей округе налоги начисляла.
      Дадут ей из сельсовета наводку на кажный дом: у кого скока грядок морковки, свеколки, картошечки, поросенок там, овечки, кролики, куры. Да что там говорить! Яблони в той наводке указаны были по годам плодоношения: 1-й год, 2-й, 3-й год, и по каждому пункту своя ставка налога. Не говоря уж про обязательные поставки молока, мяса, яиц..." И далее в "Гармошке" говорится: " Перед самым обедом к Ваньке Малееву приехали забирать гармошку, единственную ценность в доме. Мать в доску расшиблась - купила ему гармонь, тульскую, голосистую, чтоб от пьянки его отвлечь. Очень уж он любил гармошку. Да и девки с парнями табуном ходили за ним. Заиграет, бывало, вечером - страсть! Далеко слыхать, и на душе отрадней становится. Не было ведь тогда у нас ни радио, ни телевизора. Только и слышишь, бывало, у сельпо "мать-перемать" или с бабой своей полается на заре какой-нибудь бедолага. Сидишь и слушаешь энтот концерт, к себе примеряешь: неужели, мол, и я таким обалдуем бываю?
      А комиссия гнет свое:
      - Ну, что, Иван Евстигнеич? Должок за тобой по налогу имеется за тот год и за этот...
      - Нечем у меня платить. Вон козу берите да петуха в придачу. Поет - заслушаешься! Молодок исправно топчет, а чужих аж под себя подминает, стервец. Никому спуску не дает, как...
      - Ты нам зубы не заговаривай. У тебя гармонь есть, вот ее и опишем за недоимку.
      - Гармонь - не дам! - отрезал Иван и вылетел из избы, как ошпаренный, аж морда красными пятнами пошла..."
      После того как крестьянство получило, наконец, паспорта и смогло самостоятельно выбирать себе места проживания и виды деятельности, начался массовый отток населения из сельской местности в города; особенно это касалось так называемой Нечерноземной зоны. Так и будущий писатель Сергей Михайлин-Плавский утек из деревни сначала в Тулу, в институт, а потом и в Москву. Оставались полупустые, а то и вовсе обезлюдевшие деревни, где царили вопиющая колхозно-совхозная бесхозяйственность и почти повальное пьянство среди оставшихся жителей. В чем же причины таких бед? В попытках найти ответ на эти вопросы Сергей Михайлин-Плавский возвращается памятью в военные годы: "Детство моего поколения совпало с Великой Отечественной. Для меня война началась где-то в августе 1941 года, когда в первой половине дня весь наш поселок был на току у риги, где обмолачивали хлеб нового урожая. Гудел зубастый барабан, ненасытно заглатывая ржаные снопы. Погонялой на полке молотилки стоял мой дед Сергей Акимович, славившийся своим искусством погонять. В крестовину молотилки были впряжены лошади, которым дед "напевал" не переставая: "Ей-ей! Ходи веселей! Малютка не отставай!" - и при этом слегка касался кончиком кнута спины кобылы Малютки. Вдруг среди привычного шума ухо уловило какой-то рассыпчатый треск, словно горстью камней ударило по железной крыше. Пулеметная очередь... И только потом мы увидели низко летящий на нас немецкий самолет с черными крестами на боку.
      - Бабы - под скирды! - закричал бывший участник гражданской войны Михаил Григорьевич Терехов. Мать втиснула меня в скирду, загородив собою. Помню острую колющую боль в спине, прижатой к основаниям снопов, уложенных в скирду колосьями внутрь..."
      Сергей Михайлин-Плавский создает ряд типов, дающих понимание того, что есть русский характер и та самая "загадочная русская душа". В свое время горький итог деревенской прозе подвел Виктор Петрович Астафьев: "Мы отпели последний плач - человек пятнадцать нашлось плакальщиков о бывшей деревне. Мы и воспевали ее одновременно. Как говорится, восплакали хорошо, на достойном уровне, достойном нашей истории, нашей деревни, нашего крестьянства. Но это кончилось. Сейчас идут только жалкие подражания книгам, которые были созданы двадцать-тридцать лет назад. Подражают те наивные люди, которые пишут про уже угасшую деревню. Литература теперь должна пробиваться через асфальт".
      Разумеется, каждый писатель по-разному смотрит на народ. Одни - на коленях перед ним, каждую мерзость готовы оправдать, а другие - со счетом к народу. Например, у Солженицына рядовой человек только жертва существующего режима. Но он же ведь и опора его. В этом вся сложность. Именно только освещение нашего человека с этих двух сторон позволяет Сергею Михайлину-Плавскому избегать односторонности в изображении жизни. Вот, например, как он передает атмосферу товарищеского суда в деревне: "А в зале чисто: пол подметен, на стенах березовые ветки навешены, прямо как на Троицу, у людей праздник! Бабы обновками хвалятся. Да и то сказать, где еще-то показать новую кофту или рубаху, если с утра до вечера и круглый год одна парадная форма одежки - телогрейка. А тут и костюмы двубортные, и плюшевые жакетки, и плащи все в пуговицах и погончиках... Смотришь, не баба, а чистый генерал Рокоссовский, красота да и только! А на сцене - стол в зеленом сукне с графином и пепельницей синего стекла. А за столом - председатель суда и два народных заседателя: один - Илюха Максимкин, механизатор, черт глазастый - глаза навыкате, как у орла, сам черный весь, одним словом, морда кавказской национальности, только наших кровей деревенских. Другой - Максимка Хромкин, губы толстые, как два пирожка с ливером, заведующий магазином "Сельпо". Он с утра в этот день без дела слонялся. Магазин-то закрыт, чтобы мужики, значит, на радостях не перепились. Налево от стола, если смотреть из зала, трибуна со стаканом воды, а направо, поближе к занавесу, стул, а на нем подсудимый Васька Мишин, бедолага, голова в бинтах и рука на привязи через шею..."
      Когда, чем был так сломлен человек, возможно ли его "распрямление" и "выздоровление" в России - над этими вопросами Сергей Михайлин-Плавский думает постоянно: это - широкие картины жизни и быта русской деревни, да и города, написанные живо и увлекательно. Из книги можно узнать, кажется, всё: как рубили избы и как вели засолку огурцов, какие приметы и обычаи сопровождали каждую трудовую стадию, где и когда устраивались деревенские вечеринки и еще многое, многое другое. Казалось бы, произведения Сергея Михайлина-Плавского небогаты внешними событиями, резкими поворотами сюжета, нет в них и занимательной интриги, но они богаты писательским мастерством, добрым сердцем, умением ставить слова в нужные места со смаком, ему присуща богатая русская лексика, дух народного языка и его поэзия.
      
      
      В книге: Сергей МИХАЙЛИН-ПЛАВСКИЙ "ГАРМОШКА", издательство "КНИЖНЫЙ САД", 2004, 448 стр. А также в Собрании Сочинений Юрия КУВАЛДИНА, Изд-во "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз., Том 10, стр. 336.

  • © Copyright Кувалдин Юрий Александрович (kuvaldin-yuriy@rambler.ru)
  • Обновлено: 21/12/2016. 19k. Статистика.
  • Статья: Литкритика
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.