В шестидесятые годы среди москвичей, попавших в армию, была мода пользоваться в разговорах и в письмах усложненным, интеллектуальным, возвышенным стилем, наполненным всевозможными ассоциациями. Одним словом, мы говорили на языке узкой группы ценителей изящной словесности или литературных снобов. Мы жадно читали книги: и классику, и современников. Иногда играли роли других людей, подделываясь то под деревенских, то под украинцев, как это мастерски делал Мертваго. Поэтому я, чтобы охладить читателя, охочего до разных историй, сразу же делаю несколько предварительных замечаний - сухо и по существу, в меру моих возможностей.
Итак, я много лет своей жизни, может быть, даже все пятьдесят четыре, ощущаю себя чем-то вроде компьютера, загруженного и временами приводимого в действие ради единственной цели - пролить немного света на короткую переменчивую жизнь моего армейского друга Модеста Мертваго, с которым мы служили в учебке, а потом в разных местах, и поэтому переписывались, и который умер тридцати лет от роду и похоронен на Востряковском кладбище.
МУСОРГСКИЙ Модест Петр. (1839-81), рус. композитор, чл. "Могучей кучки". Создал монументальные нар. муз. драмы "Борис Годунов" (1869, 2-я ред. 1872) и "Хованщина" 1872-80, завершена Н. А. Римским-Корсаковым. 1883). Запечатлел живые человеческие образы также в песнях - драм. сценках, в к-рых обращался к социально заостренным темам из нар. жизни ("Калистрат", "Сиротка" и др.). Среди соч.: оп. "Сорочинская ярмарка" (1874-80, окончена Ц. А. Кюи, 1916), фп. цикл "Картинки с выставки" (1874), вок. циклы - "Детская" (1872), "Без солнца" (1874), "Песни и пляски смерти" (1877) и др. В 1968 в с. Карево (ныне Куньинского р-на Псковской обл.) создан Дом-музей М.
ПАСТЕРНАК Бор. Леон. (1890-1960), рус. сов. писатель. Кн. лирики "Сестра моя - жизнь" (1922), "Второе рождение" (1932), цикл "Когда разгуляется" (1956-59); ист.-рев. поэмы "Девятьсот пятый год" (1925-26) и "Лейтенант Шмидт" (1926-27). Повести. В судьбе рус. интеллигента - героя ром. "Доктор Живаго" - обнажены трагич. коллизии рев-ции и Гражд. войны: стихи героя романа - лирич. дневник, в к-ром человеческая история осмысляется в свете христ. идеала (опубл. за рубежом, 1957; в СССР - 1988; Ноб. пр., 1958, от к-рой П. отказался). Автобиогр. проза. Пер. произв. У. Шекспира, И. В. Гёте, П. Верлена, груз. поэтов.
Копаясь в бумагах, я нашел свое не отправленное Модесту Мертваго письмо. В этом существует, мне кажется, некая знаковая связь. "Знаковая" - плохое слово, не спорю, но здесь оно как будто подходит. И больше никаких объяснений.
Этот образованный, воспитанный и одновременно грубый парень, как мне это ни забавно и ни печально, постоянно бывал занят перевоплощениями! Как он, конечно, и сам знал в глубине души и тела, я по нему скучал просто жутко. Мне очень стыдно, но не могу не желать и ему того же. Это до смешного приводит меня в отчаяние, и даже не очень-то до смешного. Ужасное безобразие, если все время чего-то добиваешься в себе, а потом начинаешь поглядывать, как на это реагируют другие. По моему убеждению, если с Чехова во время прогулки по набережной в Ялте сорвало ветром шляпу, приятный долг Бачурина - поднять ее и вернуть Чехову, не заглядывая ему в пенсне и не ища за ними его глаз с выражением благодарности. Постоянно задумываюсь, неужели я не могу научиться скучать по приятным мне людям, не желая, чтобы и они скучали по мне в ответ? Для этого нужен характер потверже, чем у меня. Но однако же, с другой стороны, вы ведь все такие ужасно обаятельные, разве таких забудешь. Как мне не хватает всех ваших живых, выразительных лиц!
В нас живут впечатления прошлого в бессознательных остаточных переживаниях. В течение жизни мы играем разные роли: ребенка, мужа, любовника. То есть - нас зачали, но и мы можем зачать. Эта смена ролей идет постоянно, и задержка - ведет к смерти. Посмотрите на стадо коров. А где же бык? Подумайте и догадайтесь. В колбасе. В первобытные времена та же участь ожидала отцов. Сыновья их убивали и съедали. Коров - стадо, бык - один. Вспомним гаремность Востока.
Я родился безо всякой защиты на случай длительного отсутствия тех, кого я люблю. Простой, упрямый, смехотворный факт состоит в том, что моя независимость - только на поверхности, не то что у моего неуловимого Модеста Мертваго. При том, что мне сегодня без него особенно горько, даже, если разобраться, почти невыносимо, я еще использую предоставившуюся мне редкую возможность, чтобы поупражняться во вновь освоенных простых приемах письменного сочинения и конструкции фраз, приведенных и слегка развитых в моем давнем письме, местами бесценном, а местами - вздор собачий. Хотя для тебя, дорогой Мертваго, это все ужасная тощища, но превосходное - или хотя бы сносное - построение фразы представляет кое-какой курьезный интерес для молодого писателя вроде меня. Я был бы рад за предстоящий год избавиться от напыщенности, которая грозит погубить мое будущее как писателя, философа и дисциплинированного человека. Очень прошу тебя, если случится, в отпуске заглянуть к Марине Фадеевой в библиотеку или повстречаться с ней где-нибудь, пожалуйста, пройдись холодным, непредвзятым взглядом по нижеследующим страницам и немедленно дай мне знать, если обнаружишь вопиющие или просто неряшливые ошибки в композиции, грамматике, пунктуации, а также погрешности против безупречного вкуса.
Доведись тебе, старик, случайно или намеренно увидеться с Мариной Фадеевой, пожалуйста, попроси ее быть в этом отношении ко мне убийственно беспощадной и объясни ей дружески, что меня пугает пропасть, существующая между моим письменным и разговорным голосом! Очень неприятно и подло иметь два голоса. А также передай этой милейшей невоспетой девушке мой неизменно теплый и почтительный привет. Как бы мне хотелось, чтобы ты, старичок, перестал раз и навсегда считать ее про себя костлявой селедкой. Никакая она не селедка. На свой обезоруживающий и скромный лад эта худенькая девушка обладает простотой и отвагой не хуже какой-нибудь безымянной героини войны.
На уровне общественных отношений события и переживания, которые способны пробудить вытесненный материал - даже и без специфического усиления инстинктов, с ними связанных, - вызваны институтами и идеологиями, с которыми люди ежедневно сталкиваются и которые воспроизводят в самой своей структуре как господство, так и стремление свергнуть его (семья, школа, армия, предприятие и администрация, государство, закон, преобладающая философия и мораль). Решающее различие между первоначальной ситуацией и ее цивилизованным историческим повторением состоит, безусловно, в том, что во втором случае властителя-отца обыкновенно не убивают и не съедают и что господство больше не носит личного характера. "Я", "Сверх-Я" и внешняя реальность сделали свою работу - и для характера конфликта и его последствий уже не имеет значения, произошло ли отцеубийство на самом деле или от него воздержались.
Елки-палки, ты только попытайся представить себе, ведь для этой достойной девушки нет в наше время даже подходящего уголка! Текущее столетие для нее - одна сплошная вульгарная неловкость. В глубине души она была бы рада прожить свои лучшие годы подругой и доброй соседкой трех сестер, трех в разной мере очаровательных героинь Чехова, а они бы обращались к ней за разумными и практическими советами. На самом-то деле она ведь даже и не библиотекарь в душе, к сожалению. Как бы там ни было, предложи ей, пожалуйста, какой-нибудь кусок этого письма, на твой взгляд наименее личный или пошлый. И попроси не судить мои писания так уж строго. Честно говоря, они не стоят того, чтобы тратить на них ее терпение и очень приблизительное чувство реальности. К тому же, по-моему, хотя с годами я и научусь писать немного лучше, и мои сочинения станут меньше походить на записки сумасшедшего, все-таки на самом деле они совершенно безнадежны. Каждый штрих пера всегда так и будет нести на себе знак моей неуравновешенности и избытка чувств. Ничего не поделаешь!
В Эдиповом комплексе, - то есть в борьбе за первенство, за власть во всем (а лучший враг - мертвый враг), - первоначальная ситуация возвращается при обстоятельствах, которые с самого начала обеспечивают длительный триумф отца. Однако они также обеспечивают триумф сына и то, что в будущем он сможет занять место отца. Каким же образом цивилизация достигла этого компромисса? Сила, идентификация, вытеснение и сублимация совместно принимают участие в формировании "Я" и "Сверх-Я". Постепенно функция отца переходит от его индивидуальной личности к его социальной позиции, к его образу, который живет в сыне (сознание)... Разврат подавила религия (от латинского - связывать), или мораль, как хочешь.
А помнишь то время, когда подошел Новый год? Тогда еще утром мы, раскрасневшиеся и вспотевшие, в одних гимнастерках без ремней, пилили двуручной пилой дрова возле казармы. Еще вчера снег блестел под ногами. Теперь его покрывали желтые опилки.
Около трех вернулась караульная смена из наряда. Разводящий Моложавенко был пьян. Шапка его сидела задом наперед.
- Кругом! - закричал ему старшина Мордмилович, тоже хмельной. - Кругом! Младший сержант Моложавенко - кру-у-гом! Головной убор - на месте!..
Ружейный парк был закрыт. Дежурный запер его и уснул. На голых деревьях жалобно каркали вороны. Караульные от нечего делать бродили по двору с оружием.
Я догадываюсь о том, что в основе цивилизации лежит постоянное обуздание животных желаний. Это воспринимается как нечто само собой разумеющееся. Но возникает вопрос, стоят ли выгоды, предоставляемые цивилизацией, тех страданий, которые она приносит конкретному человеку? Свободное удовлетворение желаний человека несовместимо с цивилизованным обществом, в основе прогресса которого лежат отказ и задержка их удовлетворения. Счастье не является ценностью цивилизации. Счастье - природное чувство. Оно должно быть подчинено дисциплине труда как основного занятия, дисциплине семьи и ее воспроизводства, а также - существующей системе законодательства и порядка. Цивилизация - это методическое принесение желаний в жертву, их принудительное переключение на социально полезные формы деятельности и самовыражения.
Эта жертва принесла недурные плоды: в технически развитых странах цивилизованного мира практически завершился процесс завоевания природы, в результате чего стало реальным удовлетворение умножающихся потребностей для большего, чем когда-либо прежде, количества людей.
В каптерке после этого пили водку. Ее наливали в алюминиевые кружки. Давид Учрелидзе затянул старый армейский гимн:
Хотят ли русские войны?..
Ответ готов у старшины,
Который пропил все, что мог,
От портупеи до сапог.
Ответ готов у тех солдат,
Что в доску пьяные лежат.
И сами вы понять должны,
Хотят ли русские войны...
Да, мы умеем выпивать,
Но не хотим, чтобы опять
Солдаты падали в строю
На землю пьяную свою.
Спросите вы у алкашей,
Спросите вы в пивной моей,
И вы тогда поддать должны
За то, что русские, пьяны...
Командир роты Шульженко был дежурным офицером. На всякий случай он взял, до закрытия, из ружейной комнаты карабин, который висел, как мешок, на плече с примкнутым штыком. А правый карман его галифе был заметно оттянут бутылкой самогона.
Хмельные солдаты в расстегнутых гимнастерках без дела шатались по коридору казармы, шаркая кирзовыми шлепанцами, надетыми на босу ногу. Белые тесемки кальсон волочились по полу, который малиново блестел от мастики. Глухая и темная энергия накапливалась в казарме.
Комроты Шульженко приказал собраться в ленинской комнате. Велел построиться у стены. Однако пьяные солдаты не могли стоять. Тогда он разрешил привалиться к стене. Некоторые сразу сели.
- До Нового года еще шесть часов, - отметил Шульженко, - а вы уже пьяные, как слесари.
- Цэ жызнь, товарищ капитан, обгоняет мэчту, - сказал Мертваго, прикидываясь украинцем, и едва заметно подмигивая мне.
У комроты было гордое красивое лицо и широкие плечи. В казарме его не любили...
- Товарищи, - сказал, как с трибуны, Шульженко, - нам выпала огромная честь. В эти дни мы охраняем покой советских граждан. Вот ты, например, Мертваго...
Мертваго стоял, привалившись к стене, с толстой книгой под мышкой.
- Усэ вам Мэртваго! - сказал Мертваго. - А шо Мэртваго? Шо Мэртваго-то? Усегда - Мэртваго, Мэртваго... Ну, я Мэртваго, - басом произнес Модест Мертваго.
- Для чего ты, Мертваго, стоишь на посту? Чтобы мирно спали труженики в твоей родной Москве...
"Политработа должна быть конкретной". Так объясняли Шульженко на курсах в Соликамске.
- Ты понял, Мертваго?
Мертваго немного подумал, незаметно улыбнулся, и громко сказал:
- Запалыти бы, как Наполыон, тую родную Москву вмэсте с трудящымися!..
Мертваго водку пить не стал. Он пошел вразвалку в казарму, где теснились двухъярусные железные койки. Потом стащил сапоги и забрался наверх.
По телу разлилось блаженство.
На соседней койке, укрывшись, лежал Учрелидзе. Вдруг он сел на постели и заговорил:
- Знаешь, что я сейчас делал? Богу молился... Молитву сам придумал. Изложить?
- Ну и шо? - произнес Мертваго.
Учрелидзе поднял черные блестящие глаза и начал:
- Товарищ Бог! Надеюсь, ты видишь этот бардак?! Надеюсь, ты понял, что значит казарма?!.. Так сделай, чтобы меня перевели в автобат. Или, на худой конец, в артиллерию. И еще распорядись, чтобы я не спился окончательно. А то у пехоты самогона навалом, и все идет против морального кодекса...
Цивилизация послушна эротическому побуждению, объединяющему людей во внутренне сплоченную массу. Эта цель достигается лишь вместе с постоянным ростом чувства вины. То, что началось с отца, находит свое завершение в массе. Если цивилизация представляет собой необходимый путь развития от семьи к человечеству, то от нее не отделимы и последствия рожденного ею конфликта - вечной распри любви и смерти. Из него произрастает чувство вины, достигающее иногда таких высот, что делается невыносимым для отдельного индивида.
Я передумал: не заступайся перед Фадеевой за мои писания. Пускай ругает и чихвостит меня за то, что я плохо пишу, сколько ее душеньке угодно, это ей полезно и укрепляет ее жизненные позиции. Я перед этой девушкой в несказанном долгу! Школа учила ее не за страх, а за совесть. Но, к великому сожалению, единственное, о чем она способна рассуждать свободно и со вкусом, - это как я плохо пишу и как безобразно поздно ложусь спать. До сих пор не понял, почему это ее так огорчает. Боюсь, я по нечаянности ввел ее в заблуждение, когда был маленький, во втором классе: она приняла меня за очень серьезного мальчика, а я просто читаю подряд все, что подвернется. По моей вине она даже не подозревает, что на девяносто восемь процентов моя жизнь, елки-палки, совершенно не связана с таким сомнительным занятием, как погоня за знаниями. Мы с ней, бывало, перебрасывались шуточками, когда я останавливался возле ее парты или когда мы вместе отходили в библиотеке, куда она устроилась после школы, к каталожным ящикам, но это шуточки не настоящие, у них нет внутренностей.
Решающая роль в развитии цивилизации принадлежит чувству вины: более того, есть соответствие между ростом чувства вины и прогрессом. Чувство вины есть важнейшая проблема развития культуры. Платой за культурный прогресс является убыток счастья вследствие роста чувства вины. С прогрессом цивилизации чувство вины возрастает и усиливается. Человеческое чувство вины происходит из Эдипова комплекса и было приобретено вместе с убийством отца объединившимися против него сыновьями, как у Достоевского в "Братьях Карамазовых". Они удовлетворили свой агрессивный инстинкт, но поскольку они испытывали к отцу также и любовь, эта амбивалентность отношения к нему привела к раскаянию и образованию "Сверх-Я" через идентификацию, а следовательно, к ограничениям, налагающим запреты на повторение деяния. После этого воздержание от деяния становится нормой; но агрессивный позыв, направленный против отца и его последователей не отмирает и передается от поколения к поколению, и поэтому от поколения к поколению запрет нуждается в возобновлении.
Очень утомительно поддерживать отношения, в которых нет внутренностей, обыкновенной человеческой глупости и общего знания (очень нужного и живительного, по-моему), что под кожей у каждого читателя есть легкие и разные другие трогательные органы. Конечно, тут много чего еще можно сказать, но мне сегодня слегка не до этого. Сегодня я, кажется, слишком взволнован. И потом, ты так далеко, а на расстоянии слишком легко забыть, что я просто не выношу бесполезных разлук.
Большинство ребят в части, могу тебя обрадовать, такие темные и равнодушные деревенские парни, лучше просто не придумаешь, особенно когда они не разбиваются так азартно на группировки ради землячества и сомнительного престижа. Почти все они, черт возьми, - истинная соль земли, надо только изловчиться поговорить с каждым из них поодиночке, в отсутствие их жлобоватых командиров. К сожалению, здесь, как и всюду в армии, пароль: выпить и покурить - предел мечты. Конечно, не мне беспокоиться об общем положении дел, но ведь я же не железный. Из этих чудесных крепких, во многих случаях очень крепких ребят мало кто достигнет зрелости. Большинство, по моему скорбному мнению, перейдет от молодости прямо в старость, или сыграет сразу в ящик. Ну, можно ли на это спокойно смотреть?
Каждый отказ делается динамическим источником совести, он всякий раз усиливает ее строгость и нетерпимость. Воздействие отказа на совесть тогда является таким, что каждая составная часть агрессивности, которой отказано в удовлетворении, перехватывается "Сверх-Я" и увеличивает его агрессию против "Я".
Чрезмерная строгость "Сверх-Я", которое принимает желание за действие и наказывает даже подавленную агрессию, теперь объяснимо в терминах непрерывной борьбы между Эросом и инстинктом смерти Танатосом: агрессивный позыв против отца (и его социальных последователей - властей) является производным от инстинкта смерти. Отделяя ребенка от матери, отец также препятствует инстинкту смерти, стремлению к нирване. Таким образом, он совершает работу Эроса; любовь тоже участвует в формировании "Сверх-Я". Строгий отец, который как представитель Эроса подавляет инстинкт смерти в Эдиповом конфликте, учреждает первые общинные (социальные) отношения: его запреты вводят равенство между сыновьями, задержанную по цели любовь (привязанность), экзогамию, сублимацию. На фундаменте отречения Эрос начинает свою культурную работу по сплочению жизни во все большие единства. Но с умножением числа отцов, их дополнением и замещением общественной властью, а также распространением запретов и сдерживающих моментов увеличивается и число агрессивных позывов и их объектов. Их рост вынуждает общество к усилению защиты путем воздействия на чувство вины.
Тебе, друг Мертваго, следует знать, что от слова "Эрос" (от греческого Hieros - священный) произошли такие слова, как "Россия", "Русь", "русский"(святой), "иерей", "еврей" (священник), "Иерусалим", "Ярославль", "Красноярск", "иероглиф", "Ярило", "ярость", а также сам "хер" и "херху" (облагозвучившееся в "церковь") и др. Все они, как видишь, двоякого смысла: святого и фаллического. Так что самая эротическая страна, мин херц, - Россия...
Вспомнились учения. С запоздалой поспешностью Мертваго, которому присвоили звание сержанта, подался к своему взводу. Солдаты устало брели, где кому вздумалось, - по обочине, возле широкой, полной талой воды канавы и даже за канавой, краем облепленного снегом поля.
Вполголоса, чтобы не услышал ротный, Мертваго начал подгонять солдат. Трое или четверо передних зашевелились (или, может, только сделали вид, что зашевелились), другие же просто оставили без внимания понукание Мертваго.
Шульженко, разумеется, такого стерпеть не мог и со злой решимостью крикнул:
- А ну подбери сопли! И шире шаг!
Комроты - не Мертваго, с ним приходилось считаться, солдаты зашевелились, задние пустились догонять передних, рота оживилась, и строй мало-помалу начал выравниваться.
Мертваго покорно остановился в некотором отдалении от командира роты. Шульженко, подчеркнуто не замечая сержанта, все тем же строгим, категоричным голосом бросил в колонну:
- Учрелидзе ко мне!
Команду тут же подхватили, передали дальше, комроты внимательно проследил за этим, придирчиво вглядываясь в измокшие, закутанные палатками тени солдат.
Он ждал Учрелидзе, но вместо него на дороге появилась Муська - маленькая вертлявая собачонка, которая неделю назад невесть откуда прибилась к роте и которую приютил Учрелидзе. Шульженко к этому, в общем, отнесся терпимо, будто даже с каким-то снисходительным любопытством, и вот уж несколько дней рота забавлялась этим по молодости глупым щенком.
Резво пробежав краем дороги, Муська вдруг остановилась, взглянула на неподвижную в дождливых сумерках фигуру командира роты и, будто испугавшись чего-то, со всех ног кинулась назад. Рядовой в длинной палатке, угол которой волочился по грязи, с силой притопнул ногой - снежная слякоть широко плеснула в стороны, Муська, обиженно взвизгнув, отпрянула за канаву и по самый живот провалилась в грязь. Выскочив на противоположной стороне, она встревоженно заметалась, не зная, как выбраться на дорогу.
Бежавший поодаль Учрелидзе круто повернулся к солдату в длинной палатке:
- У тебя голова на плечах или котелок немытый?
- А чего она лает!
- На дурака лает! Лезь теперь - доставай!
Лезть в воду солдату, разумеется, не хотелось, и он тихонько забирал в сторону, подальше от Учрелидзе.
Тогда Учрелидзе решительно вошел в воду и взял собачонку на руки.
- Напрасно! Надо бы того пентюха заставить, - сказал мне командир роты, и как это часто делал, вдруг повернулся и, будто забыв о присутствующих, быстро зашагал по дороге.
На ходу уже нас догнал Учрелидзе с Муськой, которая в счастливой покорности притихла на его груди, высунув из-под оттопыренной полы телогрейки глупую белую с коричневым пятном мордочку. Учрелидзе коротко доложил, но комроты и ему не ответил - из ветреных сумерек впереди появился наш замполит лейтенант Придыхайло. Присоединяясь к нам, шаркая новой, длинноватой для его скромного роста палаткой, он спросил негромким, с хрипотцой голосом:
- Что случилось?
- Да вон балбес один Муську в воду загнал, - сказал Учрелидзе.
Придыхайло неожиданно сильным движением палатки стряхнул налипший на плечах снег.
- А вообще - зачем вам собака?
- Как зачем? - не понял растерявшийся Учрелидзе.
Замполит, не отвечая ему, продолжал:
- Тоже нашли занятие... Уж хотя бы собака, а то...
- А то щенок шелудивый, - закончил за лейтенанта Шульженко.
Придыхайло, ободренный поддержкой комроты, с уверенностью подтвердил:
- Вот именно. На месте командира я бы приказал застрелить, и все.
- Пусть живет! - с мрачной решимостью сказал Шульженко. - Или боишься: нас переживет?
Прежде чем ответить, Придыхайло помедлил:
- К нам это не относится. А вот лает на марше вовсе некстати.
- Если на Мертваговых, то кстати. Сержант взводом не командует, так хоть Муська полает.
Мне сзади было хорошо видно, как устало бредший Мертваго ухмыльнулся и поднял голову в каске.
- Усэ вам Мэртваго! - сказал Мертваго с мастерством актера МХАТа Станиславского. - Що я буду гнаты кожного? Бачьгтэ, яка дорога?
- При чем дорога? Командир размазня.
- Команды?..
- Да, командир! - оборвал его Шульженко. - Потому - командовать надо!
Все замолчали. Как всегда в таких случаях, гнев комроты подавлял не только виновного, но и тех, кто был рядом. Казалось, после Мертваго Шульженко возьмется за следующего, и каждый невольно чувствовал себя этим следующим. Правда, на этот раз Шульженко замолчал. По грязному, оснеженному склону рота выходила на вершину пригорка, ветер тут стал еще сильнее. Крупчатый снег с мелким дождем звучно сек по капюшонам и плечам палаток. Мы быстрым шагом обгоняли колонну.
- Прибавить шаг! - после минутной паузы спокойнее сказал комроты. - Подтяните людей! Удвойте наблюдателей по сторонам! Мертваго, сменить головной дозор!
Мертваго, широко оттопыривая полы палатки, удивленно развел руками:
- Так мои ж от пивдня шлы. Ще его час не выйшав. - Он повернулся к командиру другого взвода.
- Что - его! - Шульженко повысил голос. - Я тебе приказываю!
Командир роты злился, хотя причиной его злости вряд ли был Мертваго. Капитан нервничал уже с полдня, когда роту выделили из полкового резерва и повернули на фланг, чтобы заткнуть какую-то прореху, образовавшуюся в боевых порядках учения.
Батальоны двинулись большаком, а мы попали в грязь на проселке, перешли болото, намокли, измучились и вдобавок ко всему лишились нашего единственного газика, отставшего вместе с полковыми тылами. Правда, нам обещали, как только подойдут тылы, направить вездеход за ротой, но, судя по всему, где-то произошла заминка, вездехода не было, и перед нами замаячила совсем уж безрадостная перспектива остаться без обеда.
Мертваго ворчал:
- Кого назначу? Попрыставалы уси.
- А мне наплевать! - объявил Шульженко. - Сам отправляйся, если назначить некого.
- Ну и видправлюсь.
- Только без ну!
Мертваго замедлил шаг и оказался со мною рядом. Он подмигнул мне хитро, хотя делал вид совсем страдальческий, как всегда после стычек с начальством, что, в общем, случалось нередко. Мертваго был специально многословен, часто командовал невпопад, а самое главное - совершенно не мог не пререкаться с начальством, как с учителем в школе, когда то, как ему казалось, поступало неправильно или несправедливо.
Как всегда, дав выговориться командиру роты, в спор вступил его заместитель.
- Как это вы рассуждаете, сержант, - оборачиваясь, сказал Придыхайло. - У вас же взвод.
- Взвод, взвод! Який цэ взвод: двадцять чоловик, та и ти нога за ногу чыпляются.
- Будто одни ваши чепляются? - сказал Придыхайло.
- Так у другом взводе скилькы!
- Они ночь в карауле были.
- А мои копалы.
Слушать это было не очень приятно, но спорили они не впервые, и Шульженко относился к их ссорам не строго. Он почти всегда был на стороне замполита Придыхайло, который и сам мог постоять за себя, только иногда у него не хватало на это терпения. Мертваго же спорить мог бесконечно.
- Ладно! - ни к кому не обращаясь, сказал Придыхайло. - На этот раз другой взвод пойдет. Только надо бы и совесть иметь.
Мертваго опять завелся:
- А шчо я, для сэбэ выгадую! Ви гляньтэ, яки у мэнэ ваяки. Та и бисова дорога...
Пригибая голову от ветра, Придыхайло на ходу снова оглянулся на Мертваго.
- Ну и что же - боевая обстановка! А в присяге как сказано: стойко переносить все тяготы и лишения армейской жизни.
Тяготы обычной жизни можно не переносить.
Я увидел - и огорчился из-за этого, - что сам Мертваго остался в любви мальчиком, новичком, смирившимся, робким, но лишенным невинности, чувственным, но полным нечистой совести. Еще продолжая жадно целовать рот и грудь женщины, еще ощущая ее нежную, почти материнскую руку на своих волосах, Мертваго уже заранее чувствовал разочарование и тяжесть на сердце, чувствовал, как возвращается самое скверное - страх, и его пронизывало режущим холодом от догадки и опасения, что он по самой своей природе не способен к любви, что любовь может только мучить его и морочить. Еще не отбушевала короткая буря сладострастья, а в душу его уже закрадывались тревога и недоверие, недовольство тем, что его берут, а не он сам берет и завладевает, закрадывалось предчувствие отвращения.
Бесшумно исчезла женщина вместе со светом за закрытой дверью. Только узкий луч, пробивавшийся сквозь щель, разрезал комнату надвое. Мертваго лежал в темноте, как в гробу, и среди насыщенности наступил миг, которого Мертваго уже раньше, уже несколько часов назад боялся, в те вещие, похожие на зарницы секунды, скверный миг, когда богатейшая музыка его новой жизни нашла в нем только усталые и расстроенные струны и за тысячи сладостных чувств пришлось вдруг расплачиваться усталостью и страхом. С колотящимся сердцем почувствовал он, как настораживаются в засаде его враги - бессонница, депрессия, удушье.
В окно глядела бледная ночь.
Нельзя было оставаться здесь и беззащитно терпеть надвигавшиеся мученья! Увы, все возвращалось, возвращались вина и страх, печаль и отчаяние! Все преодоленное, все прошлое возвращалось. Избавления не было.
Сердце кровью обливается. И командиры тоже - только одно название, что сержанты, старшины и офицеры. Почти всем им предназначено пройти по жизни, от рождения до смертного праха, не оставив по себе и следа, сохраняя самые мелочные, жалкие взгляды на все, что происходит за забором и в казарме. Согласен, что это сказано сурово и жестоко. Но, по-моему, еще недостаточно сурово! Ты ведь считаешь, что у меня доброе сердце? Но это неправда, да изобьет меня в наказание старик из-под Липецка! Не проходит дня, чтобы я, слыша разные бессердечные глупости, слетающие с уст командиров, не пожелал бы втайне поправить положение, проломив виновнику голову саперной лопаткой или прикладом карабина! Наверно, я не судил бы так беспощадно, если бы здешние ребята не были в глубине души такими трогательными и милыми. А самый пронзительно трогательный парень изо всех, с кем мне доводится беседовать, это Давид Учрелидзе из Грузии. Одно его имя сразу наполняет влагой мои глаза, стоит мне зазеваться и ослабить контроль над эмоциями; я здесь ежедневно работаю над своей эмоциональностью, но пока без особого успеха. Честное слово, хорошо бы любящие родители подождали, пока их дети подрастут и повзрослеют, прежде чем давать им такие имена, как Давид, и тому подобные, которые только утяжеляют малышу бремя жизни. Твое имя тоже было огромной неумышленной ошибкой, ведь взрослым и учителям было бы гораздо удобнее называть тебя в неофициальной беседе каким-нибудь симпатичным уменьшительным вроде Ванюши.