Как же так, удивилась Нинка, из неё вылезает, и широко отворилось место, которое тогда, только дотронься, визг вызвало восторга, а тот-то, с тяжеленным отбойным молотком, их таких по Москве кругом изобразили советские скульптора разные на барельефах и горельефах, так и шуровал неутомимо, как заведённый, весь в поту, и дышит, как паровой котёл, ху-ху, ху-ху, на этом, как его, на паровозе, и очень большим показался, а тут из неё сам собой вылезает, она ещё не видит того, кто так это запросто вылезает, глаза сильно до слёз зажмурила от нестерпимой боли, но не такой простой непереносимой боли, какая случалась в текущей жизни, а невиданной смачной какой-то боли смутного понимания, что в ней, в Нинке, скопился зачаток другого человека, и вот он оттуда из широко раздвинутых ног лезет наружу.
Мало того, следом другой головой с окровавленными волосиками выскальзывает, как обмылок из рук. Первый-то скользкую дорожку ему проторил, ну, второй и стремглав вылетел прямо на руки акушерки. Человек! Новый! Из Нинки!
Всех делов-то семь минут. Вот так вот люди-то на свет божий являются, чтобы потом ходить в "пинжаках", это она так произносила слово "пиджак", а что с неё взять, добралась до Москвы на стройку станции метро "Завод имени Сталина", кругом ещё война идёт, хотя в избе пушек не было слышно, но один мужик вернулся с войны без ног, сразу нагнал самогону бадью, и как освежится, так про пушки и кричит на всю ивановскую. Он пушку таскал как раз до сорок третьего года вместо лошади.
А тут пошло дело, война войной, а метро роют, и облицовку мраморную станции делают. На месте главного храма Симонова монастыря возвышался уже Дворец культуры Завода имени Иосифа Виссарионовича Сталина. Заодно засыпали и сравняли с землёй карамзинский Лизин пруд. Что уж говорить о Старом Симоне, тот вообще был удавлен заводом "Динамо", с уничтожением захоронений Пересвета и Осляби.
Нинка не облицовывала станцию, Нинка совковой лопатой кидала на носилки битый кирпич с пыльным цементом, а остатки Симонова монастыря доламывал отбойным молотком Витька курносый, на войну ему ещё рановато было по недостижению возраста, семнадцать ему было, из недалёка притопал на стройку, а Нинке и того меньше - четырнадцать лет, но крупная была, щекастая, сказалась, что ей шестнадцать. Она сразу и ушла из деревни, как этот безногий самогонно стал орать благим матом каждый божий день, отчего мать Нинки померла, у неё грудная жаба была, вся тощая стала, кашляла по часу, потом как кашлянет, да и упадёт в бурьян лицом мёртвая.
И куда ж теперь двоих-то девать? Покумекали тут, и она ушла без них в счастливую жизнь. Не пошла она метро доделывать, а взяли её на завод в цех глушителей для грузовых автомобилей, краской серебряной их красить.
Витьку, конечно, вскорости забрали на войну, где след его и простыл.
В поисках гармонии представляешь себе картину, контрастирующую с реальным видом, потому что ты так устроен, что постоянно стремишься убежать от реальности к вымыслу, во всех отношениях приятному душе, и это то незыблемое обстоятельство, без которого немыслим человек, пусть лишь время от времени переносящийся в мечты, а иной раз подолгу находящийся в эмпиреях, увлекаемый всё дальше и выше в тот самый неисчерпаемый сосуд интеллекта, симптомы которого проявляются даже в цветах, от которых кружится голова.
Не прошло и трёх дней с тех пор, как Нинка пустопорожне ушла из специального дома, приспособленного для выхода из глубин женских организмов новых человеков, явился знаменитый драматический актёр Борис Огнецвет с протекцией Министра здравоохранения, поклонника своего таланта, об усыновлении новорожденного мальчика. Он пришел с женой, бывшей балериной, а ныне педагогом балетного училища при Большом театре. Жена аккуратным платочком промокала слёзы, при этом слезился, казалось, маленький бриллиантик на её колечке. Неделю назад они с мужем получили похоронку на своего единственного сына с Северо-западного фронта, и посмотрев друг другу в глаза, поняли, что сына им нужно немедленно восстановить. Вот они и забрали понравившегося им одного из близнецов Нинки.
Луч пронзил тебя до боли, и ты отошёл в сторонку от людей, толкающихся в жизни, и стал творить, создавая образы, что любопытно, из обыкновенных же людей, пусть кто-то из которых стал лишь статистом, но ты, вдохновлённый лучом случая, чувствуешь, где луч сидит, да, в случае, и никакой предрасположенности к нему нет, вывод ясен, обратное всегда будет напротив, и цену жизни не ты будешь назначать, а она высока, и приятно узнавать свои недостатки, в которых не прячется претенциозность, и ты решительно отрицаешь мнимые ценности "хлеба и зрелищ", возвышая всемогущий случай.
Нет лишнего билетика? Не пробиться, не продраться. И что так стремятся увидеть именно Огнецвета? О, тут самым естественным образом накладывается одно на другое, одна триумфальная слава приумножает другую. Как гремел отец Огнецвет, трижды лауреат Сталинской премии, в "Скупом рыцаре", а?! Дыхание у зрительного зала перехватывало, как будто зал был пуст, когда Борис Огнецвет чеканил со звоном металла: "Нет, выстрадай сперва себе богатство, // А там посмотрим, станет ли несчастный // То расточать, что кровью приобрел. // О, если б мог от взоров недостойных // Я скрыть подвал! о, если б из могилы // Прийти я мог, сторожевою тенью // Сидеть на сундуке и от живых // Сокровища мои хранить, как ныне!.."
А потом экзальтированные перешёптывания о том, что, да, всесильные гены дают себя знать в сыне Бориса Огнецвета, неподражаемом Олеге, который взвивает свой голос до таких высот, что не просто дух захватывает, а сердце перестаёт биться: "Нет, я больше не имею сил терпеть. Боже! что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и все кружится предо мною. Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится передо мною; звездочка сверкает вдали; лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы виднеют. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси твоего бедного сына! урони слезинку на его больную головушку! посмотри, как мучат они его! прижми ко груди своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят! Матушка! пожалей о своем больном дитятке!.."
Вот слово "слово", это не тавтология, ведь действительно есть слово "слово", и надо отдать ему должное за просветление моего ума до такой степени, что я проникся мыслью, что это слово содержит в себе слова всех языков мира, то есть от слова "слово" нужно нырнуть в глубины его основания, к фундаменту, и оттуда взмыть в ночное небо фейерверком, на редкость красивым, и никогда не бывает слишком поздно прочувствовать пласты смыслов в одном слове, не испытывая боязни в промежутке между дозволенным и запретным.
На другой день после Огнецвета пожаловал, в чёрной шляпе и в галстуке-бабочке, с желанием усыновить мальчика вместо убитого под Оршей сына профессор университета Всеволод Николаевич Жарковский, с белой бородкой, и тоже с женой, известной детской поэтессой, которая с первого взгляда влюбилась во второго Нинкиного близнеца, который с этого момента стал Николаем Всеволодовичем Жарковским.
Он подрастёт, наберётся ума-разума и поймёт, что человек есть лишь всего-навсего экземпляр тиража Бога, у которого все люди - просто рабы Божьи, без имен и фамилий.
Когда тебе очень долго грустно, тогда нежданным чудом свалится на тебя счастье, чтобы спасти от отчаяния, но ты не готов разглядеть этого подарка судьбы, думая, что худшего, чем эта напасть, придумать трудно, и помимо своей грусти ты ничего не желаешь видеть, сильно страдая от своего минорного положения, наполненного тоскливым самодовольством, а мгновение возможного счастья миновало, и ты не отдал себя в жертву этому чуду, ещё сильнее погружаясь в исключительную депрессию, а кто-то твое счастье случайно перехватил и от этого чуть с ума не сошел.
На презентации своей новой книги "Знаковые полутона Марселя Пруста" в Библиотеке иностранной литературы Николай Жарковский косвенно, дабы не затронуть сокровенные тайны своего открытия о безличности человеческих тел, о мнимости родства, и об истинном имени Бога, перевёл разговор на знаковую систему, когда сама жизнь есть знак и является объектом знакового созидания, а не некоего абстрактного знания. Разобраться в совокупности мироустройства - это, прежде всего, рассмотреть материю, явления, предмет, существо, как если бы они испускали знаки для дешифровки, для интерпретации. Нет ученика, который не был бы в какой-то мере "египтологом" в чем-либо. Скульптором становятся только сделавшись чувствительными к знакам камня, бронзы или древесины, художником - к знакам форм красок, там, где свободно пролегает граница между черным цветом и красным, из которых вырывается белый знак с черным куполом вечности. Пруст много раз повторял, что нет смысла браться за что-то серьезное, пока ты не нащупал собственный, с первого знака, с первой буквы, с первого слова узнаваемый стиль.
Для разнообразия презентации Николай Всеволодович Жарковский вставлял остренькое, типа: со скоростью света удаляемся от "созданного на века" деклассированными элементами с бандитами Лениным и Сталиным СССР. Дыхалки едва хватило на 70 лет. А так бы и в 1937 году скончался, если бы не массовый, "в связи с 20-летием Советской власти", многомиллионный расстрел без суда и следствия собственного народа, в основном, мыслящей его части. И в этом котле террора и запретов на всё на свете варилась советская литература, метастазы которой до сих пор дают себя знать.
Зал оживлялся, многие потирали руки.
От случайно подмеченного оттенка положение предметов в пространстве непринужденно меняется, как бы другие краски капризно не противоречили ему, но буквальной точности никогда не бывает, даже по праздникам, и это странно, поскольку бесконечно глубокой ясности в чудесном нашем мире никогда не возникает, лишь слезы умиления от подбора ключей к творчеству вдохновляют.
С первых мгновений жизнь Нинкиного близнеца в квартире профессора Жарковского на Малой Бронной была окутана буквами. Перед кормлением приходящей кормилицы, чтобы Коленька не засыпал, профессор садился у его кроватки и читал что-нибудь "серьёзное", ну, к примеру, такое: "Широкий открытый камин украшали китайские собаки на китайских изразцах. Шелка были преимущественно изумрудно-зеленые. Два чудесных черных старинных шкафа были куплены Сомсом у Джобсона, и не дешево. Рояля не было, отчасти потому, что рояль - вещь неоспоримо западная, отчасти потому, что он занял бы слишком много места. Флер нужен был простор - ведь
она коллекционировала скорее людей, чем мебель и безделушки. Свет, падавший через окна с двух противоположных сторон, не был, к сожалению, китайским. Флер часто стояла посреди комнаты, обдумывая, как "подобрать" гостей, как сделать эту комнату еще более китайской, не жертвуя уютом; как казаться знатоком литературы и политики, как принимать подарки отца, не давая ему почувствовать, что его вкусы устарели; как удержать Сибли Суона, новую литературную звезду, и заполучить Гэрдона Минхо - старую знаменитость. Она думала о том, что Уилфрид Дезерт слишком серьезно увлекся ею; о том, в каком стиле ей, собственно, надо одеваться, о том, почему У Майкла такие смешные уши; а иногда она стояла, просто ни о чем не думая, а так, чуть-чуть тоскуя".
Будущий доктор филологических наук смотрел на своего отца круглыми глазами и всё понимал. Призвание - всегда предназначение по отношению к некоторым знакам.
Из индивидов состоит не человечество всех веков и народов, а библиотека в увеличенном пристальным вниманием нового писателя, превращающего современность в мистерию из таких же человеческих элементов, которые были, будут и есть всегда, но, находясь во власти психологии колоссальных масс в масштабе вечности, с большим трудом выявляет значение фигур, достойных тех союзников, которые под ударами судьбы не меняют свои творческие принципы или обличья, выгодные в данную минуту, а всегда остаются самими собою, как всегда поблизости с творцом находится гений.
Всё, что нас чему-либо учит, излучает знаки, любой акт обучения есть интерпретация знаков или иероглифов.
Ситуации варьируются без всякого видимого намерения, но непременно так или иначе повторяются, что никак не влияет на невольное заимствование одних у других, поскольку они даже не догадываются, что проживают те же самые сцены из драмы жизни, что сотни, а то и тысячи раз пережили предшественники, а заинтересованной стороной во всех этих перипетиях являются только классики, интонации которых абсолютно индивидуальны, возможные ошибки устранены на этапе замысла, посторонние версии отброшены, поэтому классики всегда не по зубам благодушным потребителям суррогата.
Проза Пруста основана не на демонстрации воспоминаний, а на узнавании знаков и обучении им.
Сначала сохрани, после этого поймёшь, что бережливость будет помниться не только до вечера, но и лет десять, а то и дольше, вот и весело взирать на самого себя несмышленого, что сделал умное дело, пусть ты ещё маленький, и зимой к железу язычок прикладываешь, чтобы примёрз, при этом глаза горели восторгом, и ты сам исчез охотно из детства, спеша стать взрослым, чтобы летом было прохладно, и тебя поставили в угол, где море цветов.
Профессор объяснял подросшему сыну, что мир состоит не из предметов и явлений, а из слов. И Николай Жарковский стал видеть мир из слов, примерно, таким: нарядные бабочки, и беспечные мотыльки, и с окраской тигров пчёлы, и стремительные в немыслимых виражах мухи, и сверлящие невидимые стены своими свёрлышками писка комары, и зависающие вертолётиками над солнышками кувшинок в тине пруда стрекозы, и кружащиеся под фонарём мельчайшие мошки, и тяжёлыми самолётиками приближающиеся к распахнутому в сад окну майские жуки - все они вдохновляли моё детское сердце, и я беспечно парил на крылышках своих первых летающих буковок.
Нет ничего удивительного в том, что людей всегда поражало сходство одного языка с другим, наполненного теми же чертами равноценных звучаний, по каким же причинам это подобие возникло, понять не могли, что вызывало много печалей, без меры возникавших в пытливых умах как в прежней, так и в нынешней жизни, вопреки явным указаниям на то, что язык возник в одной точке и двинулся из неё по всему шару через тела людей, и вскоре осторожно и с присущим остроумием кое-кто констатировал, преодолев самолюбие, что слово, от которого пошли все эти языки, запрещено к употреблению и в изначальном смысле забыто.
В профессорской семье совершенно обычными были темы бесед, на которые обычные люди никогда не говорили, например, отец-профессор, разъяснял новоиспечённому доктору филологии-сыну, что русский язык заимствовал множество слов из французского языка, например, с лёгкой руки Карамзина, одного из авторов "Слова о полку Игореве", "серьезный"... Русский язык - это калька с европейских языков через тюркские начала. В истории борются не люди, а тексты. Вообще, европеизация Московии началась с Алексея Михайловича, а, быть может, и раньше. Иначе говоря, Россия - это недоразумение между Востоком и Западом. Яркий пример: "S love" - по-английски "love" - любовь. По-русски "лово" с приставкой "S" есть Слово, иными словами, - с любовью!
Любовь - дело Господа, творимое Господом, размножающего Господа до бесконечности в плоде своем по образу и подобию. Любовь - типография Бога, печатающего никогда не заканчивающийся тираж с собственного оригинала. Тот, кто знает имя Господа, понимает, что ему постоянно нужно входить и выходить. Но имя это запрещено произносить. Тогда заговорили притчами. Иными словами, запрет на произнесение имени Бога открыл путь для эвфемизмов, то есть для всех слов на всех языках, прикрывающих, маскирующих запретное, сакральное, сексуальное имя. Так началась художественная литература.
А Нинка, когда война подошла к концу, выскочила замуж за жестянщика кузовного цеха Ваську Шурыгина, с Орловской области. И не мялась, не говорила, чего с ней было раньше, потому что была молчалива, и своего мужа не расспрашивала насчёт баб, как некоторые в заводе балаболить любили. Всё делали молча, получая природное ни с чем не сравнимое удовольствие, только солдатская железная койка в барачной комнате скрипела. Правда, иногда покрикивала Нинка, мол, ещё, ещё, особливо когда Васька грудь её целовал и как-то особенно облизывал тугим языком сосок, отчего она прям-таки в "ургазм" впадала, так она это дело называла, а Васька не стеснялся и без улыбки говорил почти каждый день: "Давай-ка, Нинка, подставляй свою эту!".
Ну, знамо-дело, соорудили сначала одного ребёнка, "Серёжкой" назвали, а через год другого ребёнка уродили, женского полу, можно и "пола", но это "у" всегда в языке нашем кстати, например, москвич всегда говорит, что, например, вышел "из дому", а не "из дома", так вот они её "Маринкой" в акте гражданского состояния записали. Но этого для получения жилплощади оказалось мало. Заводским мужикам стали квартиры давать. ЗиЛ, бывший "Завод имени Сталина", стал строить свои дома. Но, паразиты, квартиры давали у кого в семье пять и больше человек. А Нинка после ударных свершений по производству новых людей вдруг встала на простой. Не беременеет, хоть бери её круглосуточно. Что случилось? Ума не приложить! А эти уж в школу пошли. Лучше б туда не ходили. Всё время из-за них тянут Нинку к классному руководителю на проработку, то потому, что Серёжка букв не разбирает, всё время путает "Б" с "В", а "К" с "Х", а Маринка два не может умножить на два, то есть вообще не в состоянии врубиться, что такое умножение, и как им пользоваться, и для чего это нужно какие-то "два" умножать на "два"!
Нинка б сама помогла, да она вообще ничего в этом деле не соображала, потому что в деревне школы не было, ходила пару лет для приличия в село за три километра, и с тех пор везде в анкетах писала себе в графе "образование" два класса.
Но спустя время, когда завод готовился сдавать новый 12-этажный дом в Орехово-Борисово, Нинка очухалась и "влетела". А потому, что напились пьяными, а там хоть море по колено, и качались на кровати неделю без остановки, детей-то отправили к бабке Васьки под Орёл.
Родила Нинка ещё одну девчонку, за которой теперь наблюдали старшие дети, бросившие школу, болтавшиеся без дела.
Заселились Шурыгины в трёхкомнатную квартиру на десятом этаже. Красота из окон, зелень, вдалеке река видна.
И жизнь незаметно текла, как эта река.
Только было "сейчас" и вот уже оно "прежде", словно живая плоть отслужила и уступила место новой, которая тоже в своих пристрастиях недалеко уйдёт от прежней, но, быть может, внезапно выкрикнет что-нибудь гениальное, тем и совершив службу для рождения нового плода для легкомыслия проведения отпущенного времени, заодно дав возможность этому плоду поднабраться сил для памяти о предшественниках, которым, конечно, тоже приходилось привлекать эквиваленты из ушедшего времени для развития своей души.
Серёжка сидел в тюрьме, надолго посадили, на Севере, зарезал пьяным милиционера в Царицыно. Чёрт его туда занёс!
Светлую голову наполняет музыка, чёрный рассудок не имеет музыкального слуха, типичны манеры, ясно расположение в пространстве жизни, и вовсе не в частном порядке, а повсеместно люди без музыкальности восприятия жизни заполняют все ячейки общества с необоснованными претензиями на руководство музыкой, аллегории здесь бесчисленны, и олицетворения деталей не требующие, поэтому пленный музыкальный дух стремится в другое время и там, спустя 500 лет, расцветает на фоне чёрной ночи.
Маринка выскочила за бывшего моряка и укатила на юг, в Севастополь. Там у неё теперь трое детей, свой огород. А младшая-то выучилась в училище на повариху, вышла замуж за непьющего таксиста, в Медведково живёт, двое детей.
Нинке уже за 90 лет, но она энергична, бегает с тележкой на Домодедовский рынок, щупает помидоры и огурцы, седовласая, востроносая, чуть подслеповатая, но очков не носит, в деревне-то у неё очков никто отродясь не надевал, и пока все овощи не перещупает костяными тонкими пальцами, ничего не купит.
Муж Васька помер десять лет назад, да, известно, как, вошёл в подъезд и упал на ступеньки, в дым пьяный, полежал "маненько" да испустил дух.
"Наша улица" 226 (9) сентябрь 2018
"Близнецы" Юрия Кувалдина в "Независимой газете" 2 августа 2018 года