Лёжа на обычном письменном столе, за которым совсем недавно выпивали и закусывали, а теперь поблескивающим обычной цветастой клеёнкой, Орфеева в испуге прикусила губу так сильно, что почувствовала, что ранила её острым нижним клычком, языком ощутив вкус крови, сладковатый, как малиновый сироп, который, впрочем, она не любила, и всегда просила у газировщицы наливать воду без сиропа, а ещё проще "стаканчик чистой", но сейчас это привкус смешивался с какой-то патологией, с тем, что всячески пряталось в жизни и вслух об этом не говорилось, потому что стыдно, но Смирнова-то чего стесняться, что он тонкими, только что вымытыми с мылом пальцами принялся ощупывать то восторженное место, из которого появляются дети, но о чём все взрослые так сильно забывают, что кажется, что они посланцы с другой планеты, а сам Бог витает где-то в туманностях далёких звёзд.
Скуластая, с восточным разлётом черных глаз под природно чёрными слегка выщипанными бровями, как и всякая провинциалка, она не приехала, а просто влетела в столицу, чтобы без раскачки, с ходу покорить её вершины, ибо на меньшее провинциалы не рассчитывают, тем более такие, как Орфеева, пьющие, поющие, пляшущие, хохочущие, воспринимающие жизнь, как бесконечную гулянку. В деревне её отец, тракторист, приземистый потомок кочевников, каждое широкое застолье раззадоривал односельчан до упаду своим разудалым баяном, на котором выучился играть ещё на войне. Как только у кого-нибудь надвигалось торжественное событие, так сразу говорили: "Орфеева-то в перву очередь кликай!" Именно, "в перву", без окончания "ю". Распространённое свойство сельских жителей не договаривать окончания передалось и Орфеевой, которая на вступительных экзаменах в театральное уилище до слёз смешила приёмную комиссию своими "мудрене", "удале", когда нужно было: "Утро вечера мудренее, жена мужа удалее", или "разева", "встава", а следовало: "На чужой каравай рот не разевай, пораньше вставай да свой затевай", не говоря уж о "знашь", "понимашь", а когда заливисто отчебучила:
У попа-то, ох, ликуй! -
У попа Ерошки,
Оторвали девки хуй
Носят вместо брошки, -
приёмная комиссия без лишних обсуждений проголосовала за голосистую, абсолютно лишенную комплексов Орфееву единогласно в полной уверенности в том, что это их кадр для ролей доярок и ткачих, поскольку интеллигентных москвичей, потенциальных и явных антисоветчиков, игнорировали совершенно, ориентируясь на указания простонародного политбюро и делая ставку на широкие народные массы.
- Ну-ка, девочка, расслабься! - буквально пропел своим высоким и звонким голосом Смирнов, указательным пальцем свободной руки подталкивая вверх коромыслице очков, вечно сползающих к кончику носа. - Эка невидаль...
Смирнов, что говорится, пошёл по семейной врачебной стезе, поскольку мать его была завотделением неврологической клиники, а отец - членом-корреспондентом Академии медицинских наук, профессором кафедры черепно-мозговой хирургии. Смирнов специализировался на кардиологии, но и в любом другом медицинском деле неплохо разбирался. Однако не это составляло главную особенность его жизни. Если кратко охарактеризовать Смирнова, то можно со всей определённостью сказать, что это был истинный книжный червь. Он выучился бегло читать задолго до школы, и не просто любил книги, а дрожал при виде выдающихся книг, мог цитировать целыми страницами Фейхтвангера и Золя, Сэлинджера и Кафку, а уж поэму Венички "Москва - Петушки" знал почти наизусть, которую сам перебивал на машинке. Это была ни с чем не сравнимая страсть. На книги постоянно уходила значительная часть зарплаты.
Рядом со Смирновым заинтересованно наблюдал за происходящим его приятель, Лондон, выпускник журфака, человек неопределённых занятий, начитанный, с отлично подвешенным языком.
С Лондоном они поддавали чуть ли не каждый день, и особенно любили это делать в пельменной на Николоямской улице.
С шестнадцати лет начавший уже лысеть Лондон сейчас выглядел значительно старше своих тридцати лет, поблескивая абсолютно зеркальной лысиной, и во всём его облике сквозило столичное свойство крутиться-вертеться, доставать то, что никто не мог достать, вроде джинсов, плаща болонья, пластинок Элвиса Пресли, чевин гам, попасть туда, куда могли попасть только избранные, в Большой театр или на Таганку, и, что немаловажно, мгновенно превратить рубли в доллары, а уж о специализированном магазине "Березка" и говорить нечего, там его знали в лицо, и, главное, доставал любую книгу, изданную на Западе, от "Доктора Живаго" до "Лолиты", правда, на некоторое время, чтобы они со Смирновым в две руки могли перестучать их на пишущей машинке, а уж когда в закрытых конторах появились первые ксероксы, то и туда находил ходы. Лондона со Смирновым можно было смело назвать лучшими распространителями самиздатата столицы.
Смирнов недавно защитился со своей кардиологической тематикой, "литературную" часть диссертации которой накатал Лондон.
Лондон отошёл к окну, где на подоконнике стояла бутылка портвейна, уже ополовиненная, налил себе треть гранёного стакана и молча выпил. Даже не крякнул.
- Ты там особо не разгоняйся! - укоризненно окликнул его Смирнов.
- Да там всё. Придётся бежать...
- Вот сейчас Орфееву отремонтируем, она нам полсотню уплатит, тогда и посидим с песнями, - сказал Смирнов, и поинтересовался у лежащей: - Принесла деньги?
- А как же, - почти простонала Орфеева.
С утреца они уже выпили пару бутылок, и находились в самом приятном расположении духа.
- Надо бы покурить, - сказал Смирнов, перестав ковыряться в зарослях черных волос.
Из пачки "Явы" Лондон выбил щелчком сигарету. Смирнов закурил, поглядывая на голую Орфееву.
Между тем Лондон, поймав небольшую порцию кайфа, заговорил в обычном своём интеллектуальном московском ключе:
- Неумение в каком-либо творческом деле... н-да... проистекает из торопливости человеческой природы, когда любые неудачи в чём-либо воспринимаются очень болезненно, и заканчиваются... н-да... разрывом с этим делом, потому что только тот человек способен добиться умения, который ежедневно, а то и всю жизнь репетирует, тренируется, и кто способен в самом себе подавить того, который... н-да... прерывен и ни минуты не в состоянии повторять одну и ту же операцию, в этом и состоит сущность неудач, свойственная детям, когда они бросают одну игрушку, чтобы потянуться за другой, о глубине же качеств взрослого человека, остающегося таким ребёнком, говорить... н-да... не приходится, поскольку его не интересует ни один постоянный вид деятельности, а характер личного поведения диктует лишь... н-да... скоротечное удовольствие.
Сам он этого "... н-да..." не замечал, а другие пропускали мимо ушей.
- Это ты правильно заметил, - согласился Смирнов. - Именно "скоротечное удовольствие", чтоб в метро толпа была погуще, чтоб не протолкнуться... И все вылезли вот отсюда, положил он свои холёные пальчики на волосатый лобок, и повёл ими вниз по скользкой щели. У своих пациенток волосы на лобке и ниже он не сбривал, считая это предрассудком официальных клиник.
Орфеева стремилась оказаться среди мужчин без соперниц, и буквально при других женщинах страдала, считая только себя предназначенной для секса, для получения удовольствия с мужчинами, особенно охотниками до женщин, сама становясь охотницей до мужчин. Но приличие, ох уж это приличие, диктовало иное поведение, превращая жизнь в постоянную мучительную раздвоенность. Преследовало желание скрыть свою сексуальную тягу, но не всегда это удавалось, и стоило ей оказаться в компании мужчин, как она хотела буквально наброситься на каждого из них, а когда совершенно пьянела от застолий, то впадала в невероятный любовный транс, время от времени открывая глаза, чтобы увидеть над собою новое мужское лицо, и лица эти мелькали перед глазами, а она ненасытно хотела видеть всё новые и новые лица в этом невероятном круговороте любви, когда казалось, что вся она соткана из эротических зон, что даже вот только коснись мизинца её ноги и она завизжит от сладчайшего оргазма. Понять это она была не в состоянии, и только погладывала подозрительно на улице на людей, поражаясь их свойству постоянно и артистично скрывать свою сексуальную озабоченность от посторонних глаз.
Орфеева шире раздвинула ноги и постаралась избавиться от зажима. Но мышцы ягодиц не сразу подчинились приказу, они были тверды, как антоновские яблоки, и лишь после того, как Орфеева представила себя расслабленную на песчаном пляже у кромки моря, мышцы стали ватными.
После непродолжительной паузы Смирнов спросил:
- Ты считала, сколько недель прошло после соития?
Из глаз Орфеевой брызнули слёзы от этого словечка "соитие". И она в знак протеста не произнесла ни слова. Ей не хотелось вступать в диалог на эту тему.
- Ну вот, как трахаться, так с хохотом, как абортироваться - так в слёзы. Ты это у меня кончай! - прикрикнул он, и быстро подскочил к подоконнику, чтобы перехватить бутылку у Лондона, который уже протянул к ней руку, чтобы прикончить.
В стакан остатки Смирнов наливать не стал, а подставил горло бутылки вертикально ко рту и одной непрерывной струей влил в себя, почти не глотая, потому что портвейн пролетел, как по трубе, сразу в желудок.
Через минуту Смирнов уже весело вышагивал по комнате, поглядывая на стеллаж, от пола до потолка забитый книгами.
В это время из прихожей донесся дверной звонок.
- Иди посмотри, - обратился Смирнов к Лондону, - кого там чёрт принёс?!
Лондон отправился в прихожую. Громкие голоса раздались на всю трёхкомнатную квартиру старого дома на Чистопрудном бульваре, звякнули струны гитары.
Смирнов подошёл к двери комнаты, крикнул:
- Сюда не входите, я скоро... Балдейте там или на кухне...
Он плотно закрыл створку белой высокой двери.
- Мне страшно, - пропищала Орфеева.
- Ну, чего ты пришла-то!?
- Стра-а-ашно!
Смирнов, видимо, сообразил, что к чему, и больше вопросов не задавал. Он зазвенел металлом инструментов, взял расширитель...
Орфеева вовсю расплакалась, с громкими всхлипами, и даже попыталась приподняться на клеёнке стола, которую всегда в подобных случаях стелил Смирнов. Нельзя сказать, что у него была богатая практика, но время от времени, он без всяких-яких делал аборты по знакомству, потому что выпивка и, как было сказано, книги довольно быстро опустошали карман, а из зарплаты в клинике платил алименты.
Вернулся Лондом с рюмкой коньяка, протянул Смирнову, которую тот мгновенно "принял на грудь", как любил сам выражаться. А Лондон голосом заезжего поэта с подвываниями заголосил:
- ... н-да... Можно сблизиться, можно выведать, что он знал, тогда... н-да... становится легче оттого, что принят в ближний круг, чтобы отразить детально, какая была там атмосфера, которую считали... н-да... идеальной, и тебе придется сказать о том, как пробуждается душа, чтобы изображать увиденное, где каждый найдет себе что-то по вкусу, отыщет... н-да... близкие сердцу мотивы, не продающего ни вдохновение, ни рукопись, а лишь для того, чтобы познакомиться, сблизиться, не потому, что желает оценить, а лишь по причине приглашать на прогулку.
- Отлично, старик! - похвалил Смирнов, собираясь начать действие.
Лондон мгновенно удалился, плотно прикрыв за собой дверь, которая немного скрипнула.
- Стра-а-ашно! - опять взялась за своё Орфеева.
Но Смирнов утихомирил её ласковыми словами, и спустя некоторое время дотронулся металлом до шейки матки.
И в это мгновение подумал, что от одного узнавания к другому с пелёнок до упокоения по принципу, вот это похоже на то, что я уже видел, и постоянное непроизвольное движение от понятного к новому похожему...
После этих мыслей Смирнову сразу захотелось выпить.
А когда с ним это происходило, он начинал говорить. И сейчас почти равнодушно глядя на голую красивую женщину, он заговорил:
- ... н-да... как говорит Лондон, и в этом есть глубочайший смысл, потому что это ... н-да... просится на язык в случаях, подобных вашему. Дело в том, что анатомия женщины заключается в систематическом оргазме... Ну, взять этот ваш странный орган любви, который расположен сразу, как только поведёшь пальцем по лобку к щели... И он вскакивает, как мужской член. Плохо расщепил Господь людей на мужчин и женщин, у мужчины всё сразу в одном фаллосе, с мешочком пары яичек, всё выведено наружу, а у женщин половина фаллоса в вагине... да и яичники там же ...н-да... чёрт подери этого Лондона, такая же трубка, только для пись-писек, как пассажир в вагоне, а другая часть, как головка члена, в этом буйном сексуальном росточке, что, как известно, и "клитор", и "щекотка"... Но мало кто догадывается, что этот расщеплённый фаллос и есть Бог, с буквы "Х", Херос, скажу, используя эвфемизм...
Орфеева в полном недоумении, затаив дыхание, неотрывно смотрела на Смирнова. Так же неотрывно своими раскосыми черными глазами она, вся в белом, смотрела на курсовом спектакле в зрительный зал, когда экзальтированно декламировала:
"Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, - словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли... Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа, и эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь. На лугу уже не просыпаются с криком журавли, и майских жуков не бывает слышно в липовых рощах. Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно. Тела живых существ исчезли в прахе, и вечная материя обратила их в камни, в воду, в облака, а души их всех слились в одну. Общая мировая душа - это я..."
- Ты Заречную играла? - спросил оцепеневший от экспромта Орфеевой Смирнов
За дверью гудели голоса.
- Я, что, сейчас вслух воспроизвела этот монолог Нины?
- Нет, понарошку! - вскричал Смирнов. - Ты же гениально читала!
- Правда?
- Правда!
Смирнов сосредоточенно, взявшись за подбородок, прошелся из угла в угол, затем, как бы опомнившись, подошел, посмотрел Орфеевой в глаза и сказал:
- Ты полежи несколько минут, успокойся... Я сейчас...
И вышел.
В большой комнате уже вовсю гудели. На столе стояла батарея бутылок.
Солировал Лондон со своим ...н-да...
- Надо ждать, ничего...н-да... не делая, или делать, ничего не ожидая? Тут дорогу подсказывает само совмещение слов: надо ждать, то есть надежда! Но, с другой стороны, можно подправить...н-да... конструкцию букв в слове "надежда" так, что и в надежде будет дело, не просто сидеть сложа руки и надеяться на всевозможные земные блага, а в силу способностей "деяться", совершать деяния. Конечно, здесь приплетаются паронимы "одеть" и "надеть", и совпадения "одежда" с "надёжностью", и в этом прелесть работы...н-да... с буквами. Иными словами, "надежда" содержит в себе и дело, и ожидание его завершения, чтобы начать новое дело...
- Там, - Смирнов кивнул в сторону кабинета, - Орфеева в чайку превратилась... Вся это так в белом...
- Да ну?
- Настоящая чайка, с крыльями, в перьях!
Лондон совсем не удивился этому определению и тут же подхватил:
- Чайка смело пролетела над моим детством... А там даже не знаешь, что жизнь будет и впереди, как, впрочем, ни капельки не догадываешься, откуда ты...н-да... в этот самый мир явился. Все первые всегда новые впечатления как бы проходят перед твоим взором в очень замедленном темпе, в узнавании, в рассматривании, в удивлении, и поэтому день кажется бесконечным. Так что мнение о краткости детства обманчиво. Краткость приходит к нам с возрастом, потому что всё уже почти что знакомо, и его воспринимаешь мельком, следовательно, в старости год становится равным...н-да... дню ребёнка. Детство - это замедление. Старость - ускорение...
Всей компанией ввалились в кабинет, где на столе продолжало красоваться белое стройное женское обнажённое тело.
- Ты в "Чайке" играла? - с ходу спросил Лондон.
- Играла...
- А ещё где? - спросили хором дети сексуальной революции, воспринимая голое тело как обычное явление, вроде "Явления Христа народу"..
- В "Идиоте"...
- Во даёт!
- Атас рабочий класс!
- Высший класс!
- Наверняка, Настасью Филипповну?
- Деньги - в камин!
- Туда их, проклятых!
- Да, угадали, - сказала Орфеева и, уставясь в трансе в потолок, начала:
"Смотри, князь, твоя невеста деньги взяла, потому что она распутная, а ты её брать хотел! Да что ты плачешь-то? Горько, что ли? А ты смейся. Времени верь - всё пройдет!.. Да так бывало размечтаешься, что с ума сойдешь... А тут приедет вот этот: месяца по два гостил в году, опозорит, разобидит, распалит, развратит, уедет, - так тысячу раз в пруд хотела кинуться, да подла была, души не хватало, ну, а теперь..."
- Концерт на вокзале! - воскликнул Лондон.
- Свое лицо трудно заиметь, - произнёс кто-то, - вот и лезут в классику, чтобы заметили. Но это большая ошибка!
- Тут надо взять современную пьесу, да такую, чтобы... - подхватил кто-то.
- Орлы и куропатки, прошу и честь знать! - подчёркнуто строго оборвал дискуссию Смирнов и, разведя руки в стороны, стал выводить гостей в коридор, как загоняют кур в курятник.
И сам вышел вмести со всеми, чтобы проглотить пятьдесят грамм.
По мере выпивки голоса гостей становились всё громче и громче.
И от этого Орфеевой становилось всё горше и горше.
Через малую паузу ободрённый Смирнов вернулся, чтобы сделать дело...
- Бабы сами себе выковыривают... Сядут над тазом с горячей водой, и запускают вязальную спицу в матку, - посмеиваясь вскользь произнёс Смирнов.
- Мамочки! - взвизгнула нервно Орфеева.
Это была уже не звонкоголосая любительница сексуальных пьянок-гулянок, а зверёныш, нутром почувствовавший свою смерть.
Вместе с болью ворвался голос матери, почти истеричный, свойственный ей в минуты скандалов, которые случались часто из-за того, что Орфеева не ночевала дома, бегала к ухажёру в заречную деревню, и в этом голосе явствовало жесточайшее заключение: "Какая я, знашь, была дура, что не пошла тогда на аборт, чтобы тебя никогда, понимашь, не было!" Она до войны родила троих девочек, и после войны двоих, тоже женского полу, а шестую беременность хотела прервать, мол, хватит баб плодить, их и так девать некуда, но муж воспрепятствовал, надеясь заполучить будущего солдата, говоря при этом, что нужно восполнять фронтовые потери народа, а когда опять явилась на свет девочка, то "с горя" загулял с баяном и самогоном, и буквально через месяц попал в больницу с инфарктом, но оклемался. А потом ещё долго его называли "бракоделом"!
В этом ужасе каких-то не подвластных рассудку мыслей, Орфеева еще сильнее дернулась, взбрыкнула ногами, так что Смирнов отскочил в сторону.
Очень странный импульс сковал душу Орфеевой, словно кирпичная глухая стена выросла внезапно перед глазами, при этом глаза её были открыты и она изо всех сил старалась увидеть комнату со Смирновым, это-то она отчасти помнила, но взор упирался в старые бурые кирпичи с отчётливо различимой серой цементной расшивкой, как будто её упрятали в одиночную камеру тюрьмы.
Вспоминая эту кирпичную стену много лет спустя, Орфеева чувствовала, что рассудок её прерывисто будто бы угасал и что так долго это длилось, с этим возникновением кирпичной с расшивкой стены, словно линиями отбивались некие отрезки жизни, что Орфеева невольно подступалась к принятию окончательного решения.
Орфеева как бы вытягивала одну ниточку судьбы из другой, и это происходило столь мгновенно и непредсказуемо, что её ассоциации теряли всякую опору не только в реальном мире, но в пространстве воображения.
Впоследствии она понимала, что тогда была совершенно неправа в намерении избавиться от ребёнка, что была наивна и скоропалительна, по молодости во многом тогда совершая ошибки, осознавала отчётливо особенно в те дни, когда к ней приезжал сорокалетний сын с женой и внучкой. Тот самый сын, который был под вопросом на столе у Смирнова. Во всяком случае, возвращаясь из будущего в то "настольное" прошлое перед кирпичной стеной и стремясь понять ту себя прошлую, Орфеева многое уяснила о собственной психике, о себе самой, уцелевшей и победившей саму себя, опираясь на опыт воспитания сына и долгую работу над ролями в театре. Тем не менее, разобраться в собственном существовании с той самой случайности, когда мать оставила её в своей матке, а потом она сама сохранила плод, который превратился во взрослого самостоятельного человека, от которого семя жизни пошло дальше, и это... и этот переход от одного тела к другому через невероятное удовольствие ставил её в тупик, как будто опять выстраивалась огромная непреодолимая кирпичная стена, потому что каждый человек был под страшной гильотиной нерождения, либо-либо, туда-сюда, мелькающие сперматозоиды без имени и фамилии, баз партийности и национальности, кончай в меня, в меня нельзя, хочу ребёнка, не хочу ребёнка, и столько людей на самом деле не появилось на свет, и сколько родилось, сразу став взрослыми, и как всё это происходит тайно, стремительно и в то же время очень медленно.
Молодым всегда кажется, что они идут куда-то вдаль. Поэтому снуют с места на место, чтобы к концу добровольно или принудительно остановиться в одной точке и воскликнуть: а была ли жизнь?