"Линия жизни" по телевизору не вполне соответствует масштабу личности писателя Анатолия Кима. Если говорить проще, то передачу о нём правильнее было бы назвать "Жизнь в тексте Анатолия Кима". Даже когда писатель говорит, что он живёт в камне, в белке, в травинке, то всё это акварельно констатировано им словами.
Серьезность отношения Анатолия Кима к литературе испытующе действует на читателя, способного стать тоже писателем, потому что каждый читатель составляет часть литературы и, в свою очередь, несёт высокое слово в тайниках души, надеясь что и он может сказать миру такое, подобно Анатолию Киму, какое никому и не снилось, потому что в нём созревает критическая зоркость, напряженное внимание ко всему, что писалось до него, но, конечно, при этом необходима осмотрительность, чтобы избежать существенных промахов по отношению к собственным читателям, а это очень трудный выбор, исключительно индивидуальный.
Анатолий Ким всецело состоит из слов, из их бесконечных цепочек, во внутренних их связах, в метафоричности всего лексического материала.
Поймут ли меня? А зачем тебя понимать? На вопрос задаётся вопрос. И это нормально. Суть в том, чтобы не тормозить себя вопросами, а просто писать. Вот истинное кредо Анатолия Кима - уединиться и писать. Складывать написанное в книги. Всё хорошее когда-то писалось и складывалось. Мир состоит всего из двух частей: книги и читателя. Книга формирует читателя, наиболее прозорливые из которых сочиняют свою главу в книгу неба. Биокомпьютеры (люди) во все века были одинаковыми, только с разной степенью загрузки, потому что книга неба была тоща, а, может быть, с одной буквой "Х".
Многие вещи Анатолия Кима я читал в рукописях. Благо мы жили по соседству. И он читал мои сочинения.
Мы действуем очень спонтанно, действуем без всяких намерений. Нам просто хочется писать, и мы пишем... Вот чем занят всю жизнь Анатолий Ким, вот чем занят я... Написали какой-то фрагмент чего-то такого, а во что это выльется, непонятно. Так у меня писался роман, которым открывается первый том моего собрания сочинений, моего 10-томного собрания. Роман, который называется "Стань кустом пламенеющих роз". Это роман, а можно назвать его большой повестью. Она писалась мною в середине 60-х годов... это 1965, 1966 год... 1967-й.
И так я этот роман окончил в 1967 году, потом туда вошли еще какие-то сюжетные линии и переплетения. Он весь состоит как бы из трех больших повестей, но эти повести связаны единством персонажей, единством развития сюжетных линий, и поэтому я стал называть это все романом, хотя, повторяю, я не намеревался писать роман. Я даже не собирался писать рассказ. Но вот у меня написался роман.
Поэтому я всех тех авторов, у которых есть настроение писать, но которые не уверены в себе... я их всех призываю просто писать, не отдавая себе отчета в том, что они пишут и собираются писать...
Сначала, конечно, внимательнейшим образом почитать книги Анатолия Кима: "...художник и неизвестный мне близкий для брюнетки человек, ряд продолжился намного дальше, и конец его скрылся в лесу. Весною, когда растаял снег и могилы как следует осели, на них начали ставить надгробия, все почти одинаковые, четырехугольные, из мраморной крошки. На могиле же моего акварелиста появилась неординарная гранитная глыба с портретным барельефом, едва напоминавшим памятный мне облик акварелиста, соседняя же могила однажды украсилась такою же, как и 99 процентов кругом, прямоугольной плитой с опознавательными надписями. Я с жадностью впился в них взглядом, желая хоть что-нибудь узнать о жизни исчезнувшей незнакомки, но тут меня словно молния ударила! Братцы! Это оказалась Митина могила! О гибели его говорило все училище прошлой осенью, но о том, как, где он похоронен, никто не знал..."
Если тебе что-то понравилось в жизни, какой-то эпизод, ты запиши его, а потом разберешься, что у тебя получилось. Потому что я, например, всегда говорю себе и авторам, есть у меня такая любимая фраза, она же философская фраза: то, что не было записано, того не существовало. Многие живущие современники не согласны с этим...
Тут необходима сентенция Осипа Мандельштама, где он утверждает: "Нет, никогда, ничей я не был современник, // Мне не с руки почет такой. // О, как противен мне какой-то соименник, // То был не я, то был другой... // Два сонных яблока у века-властелина // И глиняный прекрасный рот, // Но к млеющей руке стареющего сына // Он, умирая, припадет... // И в жаркой комнате, в кибитке и в палатке // Век умирает, а потом // Два сонных яблока на роговой облатке // Сияют перистым огнем".
По прошествии лет мы видим, что в литературе и в истории, и в Вечности остаются только те, кто что-то написал, а те, кто ничего не записывал и жил реальной жизнью, бесследно исчезают с лица земли. Поэтому литература есть литургия, есть память народа, память всех людей, вне зависимости от национальной принадлежности, партийной и так далее, и так далее. Пишущий человек остается в веках на века. Кто-то такой Одиссей? Мы знаем, потому что Гомер пропел (записал за ним кто-то другой, ибо Гомер был слепой) о нем. А с Гомером в Древней Греции жили тысячи людей, но все они померли, и их никто не знает и не помнит. Кто такой Шекспир? Может быть, это собирательный образ разных авторов, произведения которых собраны под одной обложкой, и всех этих авторов с их произведениями называют - Шекспир, и они выступают под именем Шекспира. Шекспир - это в переводе "Дрожащее копьё".
Поэтому писательство - это в конечном итоге даже не писание текстов. Писательство - это, я скажу, может быть, высокопарно, я не люблю говорить высокопарно, не люблю пафоса, но... писательство - это спасение своей души, то есть сохранение своей души. Моё биологическое тело уйдет в землю, я исчезну, а текст останется.
Поэтому когда ты пишешь свои тексты и выпускаешь их из своих рук, ты должен сделать так, чтобы потом уже не возвращаться к ним, чтобы ты знал, что там все отшлифовано, все упаковано, все сделано раз и навсегда. Ты как бы стоишь на конвейере, на потоке, ты выпустил деталь, она ушла от тебя, и тебе уже не нужно заботиться о ней, доделывать ее.
Однажды, и это центрально, Анатолий Ким сказал мне: "А ты поставь старику на одежде заплатку..." Вот это был урок изумительного писательского мастерства, поскольку литература строится из деталей. Сам Анатолий Ким непревзойдённый мастер художественной детали.
Да и всё на свете состоит из деталей. Литература - она состоит из букв! Музыка состоит из нот!
Произведения Анатолия Кима созданы по симфоническому принципу, недаром он частенько говорит о великих композиторах, и когда она звучит, как, скажем, "Страсти по Матфею", то ты, охваченный восторгом, сам становишься нотой, выдыхаемой многоголосым органом.
Предугадывание развития событий в литературном произведении говорит о том, что автор закован в кандалы сюжета, поэтому я сразу бросаю этого автора и, напротив, когда я вижу, в случае с Анатолием Кимом, искусство слова, когда о сюжете и мыслей не возникает, то этот автор овладевает моим вниманием, когда я восхищаюсь синтаксическими конструкциями, богатой интеллигентной лексикой, поэтичностью, ритмикой, иначе говоря, предо мною встаёт во весь рост художник, подтверждая ещё раз ту прекрасную мысль, что литература есть высочайшее искусство взаимодействия один на один читателя и мастера.
Анатолия Кима надо читать: "За одну разбитую бутылку начальник не казнит его, да, может, и не заметит - вон их сколько. Пройдя шагов сто, До Хок-ро почувствовал, что устали руки... Три бутылки с зияющими дырками в боку валялись на дороге, все рядышком. В руках у До Хок-ро остались всего две. До Хок-ро задумался. Демон, что плясал в глазу начальника... следил за ним издалека. Он, злобная и насмешливая нечистая сила, решил, видно, поизмываться над стариком и перебить одну за другой все бутылки. С ним До Хок-ро тягаться, конечно, не мог. Если дело обстоит так, если само небо против него, то он может успокоиться - он не виноват... Пять бутылок украл у него демон. Четыре бутылки - груз легкий, три в карманах, одна в руке... До Хок-ро вскоре выбрался к морю. Одна нога, которой он провалился в дырку, болела. Усталые ноги протащили его вместе с оставшимся пивом мимо будочки колодца, у которой по-прежнему шумела и толкалась молодежь. Справа, где сверкало море, звенел смех, шумели падающие волны. Волны моря и облака на небе неслись в одну и ту же сторону. Волны прыгали, как лошадиные гривастые головы на беспокойных шеях, и несчетно велик, страшен был их дикий табун. Между облаками ярко вспыхивало и потухало солнце. День был ветреный, но теплый; ветер согревал, а не холодил тело, и за Камароном берег был усеян купальщиками. Большие зеленые волны нагоняли одна другую, поднимались стеною и рушились на песок, и шум стоял от них по всему берегу, будто кидали на землю огромные мешки с зерном. Старик торопливо пробежал через весь пляж, ни на кого не глядя, пробрался к кладбищу рыбачьих катеров и барж и спрятался там... И никто из них не знает теперь, что совсем недалеко в больших пыльных лопухах сидит смерть и смотрит на них. У нее жадный, дурной взгляд, песок хрустит на ее зубах. Они не знают, что смерть другого человека - это не просто чужая смерть, а их собственная, потому что смерть для всех одна и та же..."
У нас многие писатели путают литературу с эстрадой, они что-то такое напишут и бегают с листом и спрашивают у всех и у каждого, кого встретят: ну как ты, старик, ты меня читал? Не нужно бегать с листом и дергать своих современников и заставлять их читать тебя.
Вообще, по идее, писатель, глубокий, настоящий, не пишет для современников. Потому что современники любить умеют только мертвых писателей. Мертвый спокоен, его читают и почитают. Сейчас мы читаем и почитаем Андрея Платонова, говорим, что он гений. А при его жизни, когда он был жив, его ругали, его склоняли на все лады и распинали. Понимаете? Или тот же Осип Мандельштам. Да взять всю обойму нашу литературную, всю нашу настоящую литературу, настоящих писателей. Евгений Замятин, Федор Крюков, автор "Тихого Дона", романа, который приписывают неграмотному Шолохову.
Мы - свидетели трагической эпохи, когда литература была под спудом, настоящая литература, и когда писатели писали как бы не для читателей, а только сами для себя. То есть в принципе каждый настоящий писатель и пишет для себя. А если он выполняет социальный заказ, то это уже не писатель, это временщик, который наступает на горло собственной песне и пишет заказ. То есть он душу свою не раскрывает. А читателя не обманешь. Читатель открывает книгу и видит, кто есть кто. И вот та искренность, которую писатель передает через слово и которую чувствует читатель, она и говорит о степени мастерства и о степени таланта писателя.
Добиться подобного невозможно без энергетики поэтического сердца, пульсирующего в надмирном пространстве в бессмертном полёте вдохновения. Анатолий Ким жил, живёт и будет жить всегда на книжной полке вечности в кругу великих классиков.