Аннотация: Выходил в журнале "Согласие" и сборниках.
Игорь Кузнецов
КЕГЕЛЬБАН
Узкая, но непроходимая полоса бамбуковых зарослей разделяла мокрый песок, усыпанный овалами галек, сосновыми корнями, омытыми до красноватой желтизны, и каменную дорожку, вдоль другой стороны которой из влажной земли росли разлапистые, все в опасных иголках плоские уши кактусов, невиданные растения рододендроны, кривое, но расцветающее уже дерево мимозы, чуть в глубине маячили нестрашными белыми призраками укутанные на зиму пальмы; шумел ветер, пахло йодом, самим этим свежим, очень соленым ветром, путавшимся в тонких вершинах бамбука, сухо постукивающих друг о друга, - а моря, моря, негромко шипевшего по песку, с дорожки видно не было. К нему вели узкие просеки меж бамбуковых стен, ноги устало вязли в глубоком песке, а впереди медленно парила тень, быстро бледнея и растворяясь в черноте безлунного неба, полного звезд. Несколько успокоительно долгих минут глаза привыкали к темноте, словно только для того, чтобы увидеть наконец кусочек берега, бледно-бледно-зеленые гребни низких волн, каркас летнего навеса справа, совсем голый без крыши, с полузанесенными песком обломками скамеек; слева, вдалеке, угадывались по громким шлепкам воды контуры высокого волнореза с солярием, правый волнорез был совсем невидим.
Человек, гордившийся редким именем Глеб, проводив в ночь свою растаявшую тень, остановился на границе бамбука и песка. У стального прута каркаса с ближнего угла, всего шагах в трех, белело что-то похожее на маленького человека. Подойдя ближе, Глеб разглядел надувного зайца ростом с годовалого ребенка, с мягкими опавшими ушами и овальными глазами. Рядом с зайцем, под его молчаливой охраной висела чья-то одежда, махровое полотенце и белье. Глеб не успел еще прийти к определенной мысли, как услышал голос со стороны моря:
- Друг мой, отвернитесь на пару минут.
Глеб повернул голову на этот голос и за плечом своим увидел голую женщину, ее силуэт на более светлом фоне моря.
- Да-да,-согласился он, поднимая воротник плаща и думая, как же ей должно быть холодно, холодно, холодно, - ничего другого ему почему-то в голову не приходило.
- А вы всегда стоите спиной к женщине? - услышал он.
Женщина смеялась. Она успела надеть брюки, а острые плечи и грудь прикрыть полотенцем.
- Меня, кажется, зовут Ксения.
- А меня, кажется, Глеб, - ответил он.
- И мне совсем не холодно.
- Очень хочется вам верить.
- Но вы же об этом хотели спросить? - Глеб кивнул. - А имя мое по гречески означает Странница, вам это интересно?
- Пожалуй... да, - согласился Глеб.
- А если вас еще интересует и мой друг, этот заяц, то его мне только сегодня подарили, еще до того, как я вас видела. Да-да, видела, видела, только вы о чем-то думали и не заметили меня. Помните?
Глеб помнил, что кто-то пробежал мимо, за его спиной, когда он пытался в свете фонарей разглядеть цветы мимозы.
Уже можно было понять, что девушке Ксении, маленькой Страннице, едва ли за двадцать. Не стесняясь Глеба, она сбросила полотенце и натянула на голое тело свитер. Глеб спокойно за этим наблюдал, хотя и с возникающим понемногу раздражением, - он попытался еще раз поднять воротник и стал смотреть на море, пока Ксения отряхивала от песка пятки и обувалась.
Потом она подошла и встала рядом с Глебом. Он продолжал смотреть вперед, но краем глаза все же видел ее длинную челку и глаза, с наивной хитростью косящие в его сторону; ему вдруг захотелось сказать что-нибудь невероятно банальное или, на худой конец, блистательно глупое, сравнимое с ситуацией, но он промолчал.
- Вы только не обижайтесь раньше времени, хорошо, да? - сказала вместо него Ксения.
- Бог ты мой, за что? - попробовал удивиться Глеб, но тут же понял, что она в чем-то права. Он не смог бы внятно объяснить, что его вывело из равновесия. То ли сам этот длинный вечер в окрестностях мокрого мертвого пляжа, завершавший какой-то ущербно двухмерный, словно по линейке вычерченный день, то ли обоюдно бесстрастный телефонный разговор с женой, то ли эта приторно-странная и двусмысленная встреча с Ксенией. Он легко и со спокойной злостью поймал себя на том, что теперь, после короткой - с полуусмешкой девочки - заминки он больше думает не о реальной Ксении, стоявшей рядом, а о той, какой она вышла из холодной воды, вольной русалке с голубыми губами, и жалел уже о том, что отвернулся, когда она его мягко, может, слишком мягко об этом попросила, желая сама совсем иного, ожидая от него какого-то простого шага, иначе почему она не окликнула его раньше, едва выйдя из воды, ведь фигура Глеба отчетливым силуэтом маячила на фоне просвеченных фонарями зарослей. Но она не крикнула издалека, а тихо и не очень настойчиво попросила, не дойдя до него всего трех шагов, а теперь, снова одетая, словно спрятавшаяся опять, стояла рядом и чего-то ждала. Точнее они вместе ждали, и совсем не у моря погоды, погода на море была.
- Может быть, мы пойдем? Я вас провожу, - сообразил наконец Глеб, а Ксения как-то покорно кивнула, словно смирившись с тем, что он так и не выполнил важное условие игры. Впрочем, все это могло ему просто показаться - запоздало разыгралось воображения.
Попрощались они у дверей ее пансионата, ни о чем не договариваясь, просто она сказала "до свидания", а он кивнул с выработанной годами многозначительностью, в которую он, кстати, ничего не вкладывал; потом он подождал, пока медленно закроется дверь, закурил, послушал, как падают шишки в огороженном лесу, подумал почему-то весело о том, что хорошо быть грустным и одиноким, затянулся в последний раз и пошел к себе. В номере он допоздна читал журнал, правда, меньше читал, чем размышлял - ни о чем, в том сакраментальном смысле ни о чем, что не смог бы внятно изложить эти мысли на бумаге, да и не надо было этого делать, - с тем он и заснул.
Ксения, поднимаясь в лифте, улыбалась, разглядывая свое отражение в просторном зеркале; лифт ее выпустил на нужном этаже, и она зачем-то поцеловала зайца, подняв его за правое ухо.
Этого зайца ей подарили жизнерадостные абхазцы, хозяева "Хижины", дымившей на берегу озера, где якобы водилась форель, очень вкусная рыба. Под крышей "Хижины" висели и коптились над огнем сыры, искусно выращенные окорока, по срезу напоминавшие мишени, розово-белые и чуть сплюснутые; дым уходил сквозь круглое отверстие, успевая пропитать все насквозь: грубые выскобленные до желтого дерева столы, пеньки, идиллически подменявшие стулья, плетенные из лозы стены; люди, изредка, посещавшие заведение, быстро пропитывались его духом. Было там много-много вина в бутылках, баллонах, кувшинах и даже мехах, много острой, яростно перченой еды, подававшейся в глиняных чашках. Хозяева, пригласив Ксению, гулявшую по берегу форельного озера, угощали ее каким-то даже отчаянием, словно в последний день существования своего заведения, ничего не жалея и предупредив, что не возьмут ни копейки, она же принимала их ухаживания без страха и с благодарностью; ей протягивали на острие ножа толстые дымные куски сыра, выставляли перед ней изобильные блюда с копченым мясом, чашки с мамалыгой, что-то еще, что не имело для нее названия; из кувшина темной и щедрой струей не переставало литься красное, вяжущее виноградным вкусом вино, а Ксения так и не боялась того, что за это пиршество плоти придется расплачиваться. Но потому, что она ничего не боялась, с нее ничего и не требовали, только звали приходить еще и еще. Тогда-то, на долгом пути от стола к зашторенной циновкой двери, ей и подарили зайца. Младший, огромный абхазец по имени Георгий неправдоподобно легко, в два выдоха надул его, чтобы преподнести Ксении, - она благодарила и уже спешила откланяться, ибо от выпитого с усердием вина ей стало несколько дурно.
А сейчас она оставалась в номере одна, соседка уехала в Афонские пещеры, чтобы заодно встретиться взглядом со знаменитым монастырским ослом, следящим за всеми неотступными глазами. Вернуться она предполагала не ранее послезавтрашнего обеда, причем уезжая свою точность и обязательства ненавязчиво подчеркивала, объясняя Ксении с ненужными отступлениями, что в это время она может делать все, что заблагорассудится, но зато потом она тоже должна будет войти в положение , ну и ... Ксения мирно соглашалась, хотя ей и не нравился соседкин "мальчик", вертлявый, болтливый и при этом умудрявшийся быть смешно высокомерным завлит из кукольного театра,- но это уже ее ни по какому счету не касалось. В отличие от вопросительно изогнутого древнего душу, окончательно сошедшего с ума, - он плескался, плевал во все стороны, усмирить его не стало никакой возможности, оставалось только наполнить ванну голубой, словно бассейновой водой и, погрузившись в нее, смыть с себя въедливую соль, от которой позуживало тело.
Завернувшись в чистую простыню, Ксения постояла у окна, вышла в лоджию, где похолодевший ветер коснулся ее плеч, и чуть выше и сбоку кто-то громко, нетрезво захохотал, послышался довольный, в меру пронзительный женский визг,- Ксении захотелось вернуться в комнату. Сбросив влажную простыню на спинку красного кресла, чью форму простыня мягко приняла, Ксения забралась в постель и открыла на самой случайной странице бесконечного своего "Пана": "Я слышу женский голос подле моей сторожки, кровь ударяет мне в голову, это голос Эдварды.
- Глан, Глан болен, оказывается?"
Спустя всего две-три страницы, совсем без сил, с горящей лампой и раскрытой книгой она заснула и младенческим сном спала до утра. Ей снились лица людей, много разных лиц, и среди них лицо Глеба, которого она прежде никогда не видела, и почему-то Никколо Макьявелли, о котором едва слышала.
Глеб же, как отец двоих детей, девочки и девочки, слишком хорошо знал, что младенческий сон обманчиво безмятежен, но он, просыпаясь, думал не об этом и даже не об Макьявелли, как бы этого ни хотелось автору для придания философической пикантности повествованию, Глеб думал о том, что ему приснился незнакомый город с горбатыми улочками, мандариновым запахом, непонятно-длинными вывесками, розовым и белым бельем, мокнущим под дождем, город совсем без людей, но с аркой Главного Штаба в самом центре, откуда звездообразно растекались эти самые молчаливые и горбатые улочки. Какая арка и какого Штаба, проснувшись он вспомнить не мог, как мог этого не знать даже во сне, он только догадывался, что к невскому прохладному городу все это отношения не имеет хотя бы потому, что в приснившемся городе было тепло и сильно, свежо и чуть кисло пахло очищенными мандаринами. Там, где жил он сейчас, у самого синего моря в мандариновой стране, эти оранжевые плоды росли прямо в зелени деревьев, припорошенных снегом случайного снегопада, и продавались на всех углах по рублю. Их в сетках, пакетах отвешивали на ручных безменах и отдавали вместе с тарой, если у тебя не оказывалось своей; над головой сходились близко вершины голых платанов, ласковых к касающейся их ладони,- глядя на их вершины хотелось упасть на спину в траву, уже вырастающую из земли. Изредка попадались остро и влажно пахнущие заросли лавра у почты, у запертого на зиму кегельбана, в ограде православного храма, холодного внутри, с рядами плюшевых красных кресел и новеньким немецким органом, приделанным сбоку, там, где в храме должен быть правый клирос.
Они встретились с Ксенией у... Где они могли встретиться? Ну хотя бы у кегельбана - занятное место для встреч. Ксения бродила вдоль стены приземистого строения с облупившейся на металлических панелях голубой краской, вокруг таяли островки желтоватого, хрупкого и соленого на вид снега, а редкие молодые деревья на остриях ветвей уже набухали почками. Ксения пыталась заглянуть во внутрь - она прижималась носом к влажному стеклу, прикрываясь от света ладонями, но видела едва ли много: длинные дорожки без шаров, унылые садовые скамейки, упрятанные от непогоды, да рекламные щиты, сваленные друг на друга.
Глеб назвал ее по имени. Это имя, слегка непривычное , очень шло ей, и Глеб почувствовал, что ему приятно и даже радостно поизносить его, причем радость была наивной и настоящей: "Ксения, Ксения", - повторял он про себя, прежде чем произнести его вслух, имя казалось ему цвета морской волны.
- Я хочу играть в кегли, - сообщила Ксения.
- Приедем в Москву, я вас свожу.
- Не хочу в Москву, - уверенно заявила она. - А потом, с чего вы решили, что в Москве мы встретимся? В Средней Азии живут среднеазиаты, а в Москве - миллионы москвичей. Вы знаете об этом?
- Ну иногда, в редкие моменты умственного просветления, я об этом догадываюсь, - заметил Глеб. Здесь надо отметить, что он еще утром, уверенно предполагал, что рана или поздно они с Ксенией встретятся, и размышляя при этом о том, как ему лучше будет вести себя, пришел к здравому и спасительному во всех отношениях образу: надо всего лишь стать чуть-чуть усталым и снисходительным отцом семейства, ироничным, самую малость злым, оставаясь при этом честным и благопристойным; выбирая для себя эту роль,он не учел лишь одного, того, что таким, собственно, он и был на самом деле. Так что он наивно взялся играть самого себя.
- Вы сейчас чем-то очень напоминаете мою старшую, Олю, - задумчиво сообщил он, благородно открывая ей свои карты. - Как там жена одна с ними справляется, ума не приложу, - развел он руками.
Ксения, однако, играть решила по другим правилам.
- Ой. Да-да, как мне это знакомо, у меня у самой любовник такой оторви-голова, вот тут стою с вами, а он там, поди, опять на старуху топор приготовил. Спрячь топор под диван, говорю ему всякий раз, а он все пристает: петельку пришей мне, пришей петельку. Что делать, я пришила, ведь не отстанет. Раскольников его фамилия, не знаете случайно?
- Да нет, пока не приходилось, - ответил Глеб; если ей так больше нравится, то и Бог с ним со всем, зачем заранее оправдываться, ему-то это меньше всех надо.
- А хотите, я сделаю вам неожиданное предложение? - спросила Ксения.
- И какое же?
- Вы скажите сначала: да или нет?
- Ну...я думаю, что мне будет легче согласится. Не правда ли?
- Правда ваша, вы же у нас правдолюбец. Ну да в другом дело. Моя соседка уехала в Афон, и теперь я одна хозяйка. Я могу пригласить вас в гости. Мы купим вина и устроим вечер воспоминаний. Только без свечей, ненавижу свечи.
- Хорошо, я готов, - согласился Глеб. - За вином пойду я один или мы отправимся вместе?
- Вместе, только вместе. Давайте уж сегодня не расставаться, а то вас еще кто-нибудь соблазнит.
- Вы думаете, это так легко?
- Чего уж легче, - развела она руками, - пробежаться перед вами голой, предложить вам выпить вина и пригласить к себе в гости - это то немногое, что требуется.
- А вы язва, Ксения.
- На чем стоим. Одинокая женщина только тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться. Ну, так пошли?
Они заехали на длинном желтом автобусе в тот край поселка, который был дальше от моря и ближе к горам, отлогим, заросшим кустарником. За первыми холмами виднелись горы настоящие, а за ними за горизонтом можно было представить себе горную страну, укрытую неправдоподобными вечными снегами. Ксения с Глебом взбирались по крутой улочке между садами, в глубине которых возвышались большие дома с множеством дверей и лестниц, - дворах никого не было, и они не рисковали заходить, слишком все было чужим, просторным и пустым. Тонкие и высокие каркасы виноградников, прозрачные их клетки опутаны были пожухлыми вьюнками лозы, кое-где ярко и тепло росли оранжево-красные плоды в зелени невысоких деревьев, с горной стороны к морю беззвучно летели перистые, разорванные и низкие облака, фиолетово-желто-красные, - чем ближе к морю, тем выше и выше они поднимались.
Ксения первой увидела человека. Седой армянский дед стоял за оградой и смотрел на них, перед ним, на улице, лежала широкая с плоской мордой собака размером с хорошую овчарку - в ней как-то мирно уживались мощь и сила со щенячьей слюнявостью и невероятной невозмутимостью, что, впрочем, говорило о самостоятельном и вполне трезвом уме, да-да, невозмутимость вовсе не показатель тупости в собачьем мире: она вполне пристально следила за нашими героями серыми, спокойными, но беспрекословными глазами.
Подойдя ближе, но в меру сохраняя расстояние, Глеб чуть наигранным голосом, каким он почему-то всегда разговаривал с деревенскими жителями, то есть голосом с интонациями уважительными, достойно-просительными и, вместе с тем, несколько безразличными на случай отказа, вполне возможного, обратился к деду с вопросом о наличии в его хозяйстве вина. Дед помолчал, взглянул на собаку, открыл калитку, а потом повернулся и, все так же ни слова не говоря, мелкими шагами, надежно переставляя ноги, обутые в старые ботинки без шнурков, направился в сторону дома. Ксения и Глеб, переглянувшись, вошли следом, а за ними медленно прошествовала собака, широко расставляя лапы, - она замыкала процессию.
- Калитку закрывай, - сказал, не оборачиваясь, дед; обойдя собаку, Глеб выполнил распоряжение.
Центр двора традиционно занимало вырастающее из земли бетонное кольцо колодца с деревянной крышкой и механическим насосом, бухтами оплетенного лоснящегося на сгибах шланга, и кнопками - красной и белой. На крышке стоял петух и расправлял от нечего делать крылья. Собака на него глянула, и он тут же поспешил крылья сложить. Глеб и Ксения тем временем осмотрелись: на центральную площадь двора, к колодцу, выходили двери с крылечками и без оных, окна, большие и не очень большие, а некоторые даже совсем маленькие, как в сарае или баньке. Они, эти двери, и вели, а окна освещали как могли внутренние пространства сарайного типа построек, предназначенных для устройства курортной жизни приезжих людей. Сейчас, конечно, везде было пусто, но эта пустота от чего-то внушала надежду на что-то необыкновенное. Необыкновенного очень хотелось. Но не случилось. Пока, во всяком случае. Но - по порядку. Дед распахнул одну фанерную дверь с плакатом Всесочинской выставки собак изнутри и впустил их в домик-комнату, оклеенную выцветшими обоями по стенам и потолку, с узким длинным столом под чисто вымытой клеенкой, венскими расшатанными стульями вокруг него, кроватью с цветным веселеньким тюфяком и зеркальными шарами, в которых отражалась вся комната и кошка, пегая, словно неумело сшитая из остатков меха, пошедшего на дедов жилет, - жилет и кошка были явно одной крови. Кошка свернулась на конфорке потухшей печи и посматривала на вошедших одним полуоткрытым желтым глазом - взгляд ее показался Глебу оскорбительным, но он не подал вида. На кухонном окне от сквозняка зашелестели старые газеты, а дед уже возвращался с двумя влажными, едва не домашнего обжига глиняными кувшинами: в одном было крепленое вино, а в другом - молодое, оба на пробу. Крепленое оказалось сладким, розово-мутным и быстро пьянящим, а молодое - чуть вяжущим, вкуса красной "изабеллы" и с уксусной кислинкой.
Дед тоже немного выпил, выслушал похвалы, впрочем, не очень искренние, потому что вино было дрянноватым, да и сам дед уже не казался таким древним и величественным, как поначалу. Ксения с Глебом выбрали сухое вино, заплатили за него и за прозрачную банку с крышкой - стоило все это неправдоподобно дешево. Дешевизна частично оправдывала среднее качество напитка.
- А где тут ближайшая дорога к морю?
Дед указал рукой направление в сторону предполагавшегося моря, но предостерег по поводу сложности этого пути, Глеб и Ксения с непонятным жаром принялись уверять, что времени у них предостаточно, после чего они церемонно распрощались.
Улочка, поплутав между домами, проволочными заграждениями, голосами собак, садами, дикими кривыми яблонями, скатилась вдруг к узкому шоссе, вдоль которого шла добротная сетчатая ограда ярко-салатного цвета, без единого зазора и с редкими калитками, запертыми изнутри. Глеб и Ксения долго и безнадежно шли вдоль нее и уже готовы были проголосовать подходящей машине, когда ограда расступилась, опять как-то вдруг впустив их по узкой, с глубокими колеями дорожке в свои охраняемые владения, усыпанные мягким, пружинящим под ногами слоем хвои. Почти антикварные, столь тщательно ограждаемые от людей сосны были и в самом деле мало похожи на сосны знакомые, корабельные: сия реликтовая роща густотой стволов напоминала забытую кем-то и самостийно выросшую рассаду для будущего просторного леса. Серая, иссиня-стального отлива кора казалась не совсем здоровой, а густые, игольчатые с благородной сединой одежды слишком барскими для столь тщедушных существ - сосны напоминали старушек в соболиных манто.
Именно после мысли о старушках перед нашими героями возникло последнее препятствие на пути к свободе, к морю: дорога привела их на спящую за воротами лодочную станцию. Иного пути не оставалось, как лезть через забор, что они и проделали с легкостью и не оставлявшей их веселостью, передавая друг другу драгоценную ношу.
Сосны там близко подходили к морю. Оно было спокойно, но следы волн на песке, обнаженные и отполированные водой корни свидетельствовали о прошлых непогодах, причинявших деревьям боль: море медленно, но упорно наступало на них, - Глеб пожалел, что был к ним несправедлив.
Песок вскоре сменился галькой, идти по которой было несказанно легче, а чуть позже показались знакомые корпуса.
Пустая сумка кисло пахла вином, банка липла к рукам, густой цвет напитка напоминал о красоте чистого марганцевого раствора. Ксения мыла в ванной стеклянный кувшин, чувствуя пальцами мелкие грани вырезанных на нем виноградных листьев, а Глеб, отворив дверь в лоджию присел на низкий подоконник и со сладостью закурил. Номер оказался точной копией его собственного, вплоть до марки холодильника и красных плюшевых кресел без подлокотников, только в своем он прибывал в одиночестве, здесь же две низкие кровати были сдвинуты вместе и покрыты шелковисто-желтым покрывалом поперек. Не было здесь и письменного стола с выдвижными ящиками и шершавой ознобной крышкой, и.. Тут его позвала Ксения.
Прямо над ванной они перелили вино, оно оказалось очень густым, тяжелее воды, а капли его на ладонях оставляли розовые следы. Потом они сидели в креслах друг против друга, подносили стаканы к губам, отпивали не столь вкусное для такого изысканного употребления вино, возвращая стаканы на столик, чтобы тут же, едва откинувшись в креслах, вновь потянуться за ними - нарочитость спокойствия проявлялась разве что в глухом стуке неловко поставленного стакана да в ненужно частой перемене поз. Но молчание в их положении все же производило действие целительное, расслабляющее, хотя Глеб и продолжал вяло и ненастойчиво уверять себя в том, что пришел сюда лишь для того, чтобы выпить с женщиной вина, с хорошей, милой, симпатичной женщиной - почему бы и нет? Да. Да. Да. Ведь нет в этом ничего особенного. Он только старался пить не очень много, чтобы не оправдывать себя потом всепрощающей мыслью, что он не отвечал за себя и поддался минутному соблазну.
Ксения тоже никак не торопила события, благо время было раннее, а ко всему прочему ей почему-то многое хотелось рассказать этому человеку, к которому она пока окончательно не знала, как относиться. Глеб был не совсем прав или, скорее, совсем не прав, усмехаясь с глубоким значением замеченным в комнате приготовлениям, - Ксения специально ни к чему не готовилась, а постели сдвинула еще вчера, даже до встречи с ним, единственно для того, чтобы комната хотя бы на время утратила свою гостиничную суть и пусть не до конца, но все же больше походила на жилье; Ксения не любила временных пристанищ, благо у нее их было слишком много.
У Глеба не было желания исповедоваться, но угасло и былое раздражение, о нем он уже не вспоминал, чувствуя, что Ксения готова ему о чем то рассказать, а может, и покаяться в чем-то, - во всяком случае, это будет нечто, вполне согласное с его возродившейся способностью воспринимать и сочуствовать ее еще не произнесенным словам, которые она никому до него не говорила, посему он со вниманием молчал, без удовольствия потягивая вино.
Но Ксения начала совсем не с того, о чем мог бы подумать он. Она сняла сережки, тонкой кости резные кольца, распустила волосы, не очень длинные, ровно подстриженные на уровне плеч, лицо ее чуть вытянулось, над верхней губой заметнее обозначился легкий пушок; руки ее, успокоившиеся на коленях, были правильны, но не очень красивы, они были темнее, чем обнажившиеся запястья. Глебу понравилось, что ногти ее коротко острижены и не накрашены, - в розовых или красных ногтях была бы какая-то фальшь, сейчас же все всему соответствовало ( даже метрономически-тихий звук капающей из крана воды).
- Вы можете мне поверить, что я ненавижу свою мать? - Как ни странно, она действительно ждала ответа на этот вопрос.
- Мне бы не хотелось в это верить.
- Но это именно так, - она кивнула в знак согласия с его сомнениями. - Вы, неверное, понимаете, что я никому об этом не рассказывала, а вам почему-то хочется. Не боитесь, что будет скучно? - Глеб пожал плечами. - Чтобы все понятно было, я начну издалека. Хорошо?
Вы тоже это должны помнить. Во времена даже моего еще детства во дворах стояли цистерны для природного газа. Газ привозили большие воняющие машины, на боках которых было написано: ПРОПАН. ОГНЕОПАСНО. Я тогда считала, что "пропан" - это что-то вроде прилагательного - "очень огнеопасно", "сильно огнеопасно". (Глеб не преминул вставить, что "очень" - наречие, но Ксения продолжала.) И, конечно, я произносила слова с естественным в таком случае ударением: "Пр`опан огнеопасно". Я до сих пор не могу понять, почему мать это так бесило, у нее даже кончик носа белел, когда она кричала мне: Проп´ан, проп´ан, неужели ты такая дура, что не можешь этого понять!" Тогда я говорила ей, что так говорят все мои друзья онсапоенги; она так, по-моему и не догадалась, что это просто "огнеопасно", прочитанное наоборот. А я никогда до сих пор не говорю "проп´ан" то ли из застарелого чувства противоречия, то ли просто по привычке, хотя машин таких почти в природе не осталось, а, может быть, это я их больше не вижу... Потом, моя матушка не любит и никогда не любила людей, да-да, она любит балет, с эльфами, принцессами, принцами, а я его терпеть не могу, после того как она в детстве таскала меня с собой. Она и с отцом поэтому жить не смогла, он-то вполне нормальный человек. Последний раз я была с ней в Большом лет в пятнадцать на "Дон-Кихоте", танцевал какой-то заезжий кумир, его вызывали, в театре стоял стон восторга, а моя матушка, скинув туфли, вскочила с ногами на кресло, чтобы видеть и кричать свое "браво", а на пятках у нее были дырки, и мне казалось, что все это видят, и мне хотелось реветь, совсем не от восторга. С ней всегда было так - она стеснялась купить новый веник на рынке (как она поедет в метро и как будут на нее смотреть?), стеснялась носить новые вещи, пока я не заставляла ее их надевать; на работе ей как-то подарили на день рождения домашние тапочки, так она оскорбилась до такой степени - "Я что вам, нищая!", - что до сих пор отказывается от торта, который приносит очередная именинница, хотя рубль на подарок все равно сдает. Мне стыдно с ней ходить по городу - она легко может заметить совсем чужому человеку, прохожему, что он слишком громко говорит на улице или машет руками, да и ботинки у него не чищены ( "А хотите казаться солидным мужчиной"), может и, по-моему даже любит пихаться и ругаться в транспорте; стыдно с ней ходить в кафе или столовую, потому что она непременно устроит скандал: грязные вилки, нечистый стол, сметанная подлива, которую она, видите ли, терпеть не может, а сама ест неряшливо, жадно и потом долго вытирает огромным мужским платком жирные губы, - правда, все это было давно, я теперь с ней уже никуда не хожу, да и дома почти не живу, но она преследует меня, обзванивает моих подруг, находит в конце концов, всучивает десятку, и все для того, чтобы этой же десяткой попрекать: "Другие дети все матерям помогают, а ты все на шее у меня сидишь". Фея Драже... Вам, наверное, все это неинтересно?
- Нет, почему же. - Глеб прикрыл ладонью предательский зевок, возникший непроизвольно, скорее от выпитого, чем от скуки, которой не было; его и в самом деле уже интересовал и ее рассказ, и все то, настоящее и очень серьезное, что проявлялось за внешней злостью и раздражительностью. Он понимал, что такое просто так не рассказывают, но не знал, как ему ответить или чем оправдать ее не совсем простодушное , но искреннее доверие, быть может, незаслуженное. Вот если бы она заплакала, то он взял бы ее руку в свою, погладил, поглядел ей в глаза, улыбнулся бы чуть-чуть и предложил выпить еще немного, Ксения бы успокоилась, погрустила, а завтра он бы взял ее на озера и показал ей, как плещется в протоке форель, ведь она должна же там плескаться? Но Ксения не плакала, а смотрела в окно, где лиловеющие облака копили в центре неба дождь; думала ли она, жалела ли о том, что стала все это рассказывать, она сама не знала. Вот он сидит, почти чужой человек, держит в руке стакан, красиво держит, приятно пьет, не морщится, даже делает вид удовольствия, хотя вино - такая дрянь, она поставила недопитое вино на стол, - и еще ему кажется, что я не вижу, как он косит глазами на мои коленки, - а жаль, что я не в юбке. И еще ему кажется, что я его опасаюсь, и он смешно гордится своей сдержанностью, хотя все-все зависит только от меня. Да, ничего-то вы не получите, если я того сама не захочу, - на Глана вы мало похожи, но и до Льва Николаевича не дотягиваете, Мышкина, Мышкина, конечно, - Ксения усмехнулась, хотела встать и уйти в ванную, но почему-то продолжала сидеть и смотреть в окно.
- Хотите, я вам тоже что-то расскажу?
- В отместку или в благодарность? Простите, потом, хорошо, дорогой мой? - смягчила она интонацию первой фразы, увидев, что переборщила, - Глеб как-то посуровел и потянулся за сигаретами. - Я сейчас, - она поднялась с кресла, в голове приятно шумело, а на губах играл вкус винограда.
Она смывала тушь с ресниц, рисовала себе пальцем темные мешки под глазами, черная капля скользила по щеке, оставляя бледный след, и Ксении захотелось поплакать по-настоящему, но не получалось. "Когда не плачешь, надо радоваться", - сказала она вслух своему отражению и улыбнулась, растянув кончиками пальцев уголки губ. "Ну и страшилище" - и подмигнула своему отражению. А как бы весело было сейчас выйти к нему голой, в одних чулках, чулок, жалко, нет, с комом белья, прижатым к груди, как в одном хорошем кино, и уронить тряпки на пол - "Упало!" - и засмеяться. Весело будет. Но если он кино это видел, то выйдет совсем глупо, глупо, - думала Ксения, раздеваясь, - я и так уже перед ним набегалась. С ним, похоже, чем проще, тем лучше: по-семейному, в скромном халатике, ведь будь он, например, моим собственным мужем, у нас могло бы уже быть двое, нет, трое, четверо, пятеро, - она бросила считать и засмеялась, вспомнив про переставшую соображать женщину в каком-то рассказе Томаса Манна, родившую девятнадцать детей. "Над чем вы смеетесь?" - услышала она вопрос Глеба. "Над Томасом Манном!" - крикнула она. - Тогда бы я уже не была такой стройной, - сказала она себе, проведя ладонями по узкой талии. Прежде чем выйти из ванной, она чуть обнажила левое плечо, глубже запахнув полу халата, и взглянула в зеркало исподлобья: совсем ничего!
Глеб пил свое вино и взирал на нее без удивления, словно бы догадываясь обо всем том, что она передумала и проделала в ванной. Он оценивающе и неестественно холодно осмотрел ее с ног до головы и, встретившись глазами, сказал:
- А ты и вправду хороша и... озорница. - "Озорница" далась ему не без труда - и все равно вышло фальшиво, игривой интонации он не выдержал.
- Разве мы уже перешли на "ты"? - удивилась Ксения, присаживаясь на постель и закидывая ногу на ногу.
Глеб постарался показать, что он не смутился.
-Ах да, извините, я предлагаю выпить на брудершафт, вы согласны?
- Согласна ли я? - подумала вслух Ксения, приподнимаясь за сигаретой. - Знаете ли, я предпочитаю целоваться в постели и называть своего любовника на "вы". Такое воспитание. Не правда ли, это оригинально?
- Допустим, - согласился Глеб и почувствовал, что краснеет. "Что за злая девчонка, я никогда не выглядел так глупо, глупо, идиот, кретин, идиот". Он успокоился и смог улыбнуться. - На "вы" так на "вы", но почему... - ("обязательно в постели", - хотел он добавить, но вовремя остановился). Ксения над ним, похоже, издевается, а может быть, и вовсе нет. Глеб зажег ей спичку, пальцы его подрагивали, а Ксении доставляло видимое удовольствие наблюдать, как огонь приближается к ним: в последнее мгновение она прикурила и, вытянув губы, задула струйкой дыма огонек, готовый обжечь.
- Если вы стесняетесь, то вот вам простыня, - она вытянула ее из-под себя, - вот - ванная, а вон - порог, выбирайте. Про порог я шучу, простите, - проговорила она быстро и даже как бы испуганно, увидев, что Глеб слишком громко поставил на стол стакан. - Простите, - она встала и, склонившись над ним, погладила его руку. - Я иногда бываю очень дурной, вам придется к этому привыкнуть. Но я буду стараться исправиться. Хорошо?
- Очень, очень хорошо. - Глеб поднялся, поцеловал ее в висок и, взяв простыню, отправился в ванную.
А поутру они проснулись, вернее, Ксения проснулась в одиночестве, время было нераннее. Накинув халат, она хотела выглянуть в коридор и взглянуть на часы, но ключа в двери не было, и была она заперта. "Весело", - сообщила себе Ксения.
Глеб, однако, скоро вернулся с бутербродами и шоколадом, скромными дарами кофейного бара - завтрак они благополучно проспали. Вместе с дарами принес он и новости, на первый взгляд невеселые: за ночь и за утро город успел превратиться в отрезанный от мира остров - с гор скатился мощный сель, разрушив железную дорогу и взлетную полосу аэродрома. Но было в этом событии и доброе начало - для Глеба, во всяком случае, - теперь можно было не думать об отъезде и при небольшом усилии воображения даже посчитать происшедшее знаком судьбы - слава Богу, обошлось без человеческих жертв.
В город после того утра они выбрались лишь день на пятый или шестой, успев, после приезда афонской соседки, перебраться к Глебу и прожить эти дни, не выходя дальше лоджии, столовой и берега моря.
А тогда, вернувшись с бутербродами, Глеб нашел Ксению заплаканной и грустной; свернувшись на неудобном низком кресле, она плакала сладко и беззвучно, без всхлипов и протяжных вздохов, - соленые слезы еще текли по щекам, а она пыталась улыбнуться, увидев Глеба со смешными и ненужными покупками в руках, с застывшей и тающей на губах улыбкой; овладев собой, он снова улыбнулся и сделал шаг к ней - ее халатик, высоко задравшись, обнажал гладкое напряженное бедро и круглые колени, которые она непроизвольно поглаживала ладонью. Глеб ощутил такую жалость и почувствовал себя настолько взрослым, что решился только погладить ее волосы и дать спокойно доплакать. Она успокоилась быстро, умылась, и уже ничто не напоминало о слезах, но Глеб понял, что он не захочет о них забывать.
Весть об острове ее мало тронула.
Бутерброды они запивали разбавленным водой вином, а позже, усталые, в постели ели шоколад. Они лежали головами на одной подушке, но под разными простынями: Глеб смотрел в потолок, и ему казалось, что глаза его разучились моргать, а Ксения говорила (он то впадал в короткое забытье - белый потолок глянцево чернел, то опять слышал ее голос. Нить рассказа была вся перепутана, оттого, как ему казалось, ее и нельзя было потерять. И лишь много позже этот полууслышанный рассказ сложился для него в ясную, даже слишком ясную картину. Если бы раньше... Ведь все бы тогда могло случиться иначе. Или совсем не случиться?):
- ...мне было лет шесть, когда он ушел. Это и то подвиг, что он прожил с ней так долго, хотя я-то прожила еще дольше: всерьез я убежала от нее лет в шестнадцать, к своей подруге, студентке, - она была не из Москвы, и родители снимали ей квартиру. Мать же тогда чуть до суда не дошла, доказывая всем с упоением, что ее дочь - проститутка, именно с упоением - она всегда наслаждается своими несчастьями, она без них просто жить не может. А отец тогда, в детстве, ушел очень относительно, он просто переселился к нашей коммунальной соседке: жили мы тогда в Гагаринском переулке, на том месте теперь новые дома, те, что не для нас. Соседка эта была едва ли моложе матери, хотя они все еще тогда, правда, были молодые, а работала она где-то медсестрой, да, медсестрой в психушке, кажется, даже в Кащенке. Ходили к тому времени упорные слухи, что нас скоро будут ломать, и мать настаивала, чтобы он "ради дочери" не разводился, хотя и было непонятно, где же он тогда должен будет жить. Со скандалом их все-таки развели, я ревела и хотела остаться с ним, но права голоса я тогда не имела, а потом у них родился мальчик, мой брат, и им тоже стало не до меня, тем более, что даже при желании судиться с матушкой было бы бесполезно. Им первым дали квартиру, двухкомнатную в Кунцеве, а нам чуть позже - однокомнатную в Черемушках. По-моему, мать его больше всего ненавидит за эту квартиру. У них я потом иногда бывала, даже ночевала подчас, они как-то очень постарели, но живут, кажется, хорошо, даже машину и дом где-то в деревне купили, я там ни разу не была, хотя и зовут. Мать тогда стала заведующей в своей библиотеке, но после того, как все разбежались от нее, пришлось ей опять уйти в рядовые: она, впрочем, до сих пор уверена, что все это - от ее требовательности. Бедность наша была гордой, так она всегда считала, уверенная, что для нее предполагалось нечто лучшее, не такой скромный удел, но несла она эту свою гордую бедность совсем не гордо, всегда готова была плакать и жаловаться кому угодно... Хорошо, что жена отца научила меня шить, тебе я тоже что-нибудь сошью, знаешь, какую-нибудь куртку или рубашку, какой ни у кого нет, я хорошо это умею, вот увидишь, вовсе я не такая безалаберная, и хозяйка я неплохая, это ведь только для нее мне не хотелось ничего делать. Она еще очень правоверная,, она на самом деле считает, что она совсем свободна и живет в самой свободной стране, ведь так везде написано, такие, наверное, громче всех обличали и плакали от умиления. Она - страшный человек... А у кегельбана мы с тобой совсем не случайно встретились, у меня еще с детства какое-то благоговейное отношение к нему, как ни смешно это звучит. На мое восьмилетие почтальон принес посылку, большую, но не очень тяжелую, обшитую серой холстиной с чернильным адресом, от отца: я и открьггь-то ее успела только потому, что матери не было, она бы "гордо" вернула ее обратно, ведь она считала, что отец нас бросил и что он нам не помогает, хотя он очень исправно платил алименты, да и так, про меня, во всяком случае, не забывал. В посылке оказался настольный кегельбан, какой-то не наш, немецкий, наверное, где он его взял, не знаю, я таких больше никогда не видела, представь себе длинную коробку с невысокими бортиками, ярко-зеленое поле с нарисованной травой; металлический шарик запускался специальной пружинкой, сами кегли были похожи на маленькие деревянные бутылочки, залитые с основания свинцом и с нарисованными рожицами. Играть в них одной было не очень весело, ко мне ведь никто не приходил, но обладание им оказалось счастьем необыкновенным. Пружинка, правда, быстро сломалась, коробку куда-то засунули, в кегли эти я играла прямо на ковре. Потом потерялся шарик, одна за одной кегли, а теперь у меня осталась одна, как талисман, предпоследнюю уже тоже можно считать потерянной: я оставила ее в квартире, куда уже никогда не вернусь. Нет-нет, не вернусь. Я тебе ее покажу... А в тот день рождения мать мне подарила фланелеграф. Не знаешь? Это такая фанерка, обшитая фланелью, и бумажные плоские фигурки, на обратной стороне которых наклеена бархатная бумага, да-да, фигурки держатся на фланели, их можно передвигать, менять местами, в общем, невыносимо скучно. Мать же считала, что эта игрушка более способствует "развитию" - одному Богу известно, что она под этим понимала. Она вообще не могла понять, почему я не играю куклами: они так и оставались лежать в магазинных коробках и лишь со временем кому-то передаривались.
Та подруга, у которой я жила первое время, быстро влюбилась, и я там скоро стала лишней. Тогда я решила попытать счастья по-другому. Вообще, я ужасная трусиха, но могу показаться совсем другой, если мне этого хочется. А стояло тогда дождливое, но жаркое лето, и я только что закончила школу. На кухне у подруги, где стояла моя раскладушка, я читала в постели "Темные аллеи" (книгу принес подругин мальчик, тоже студент, почему-то очень стеснявшийся меня, а может, я ему просто нравилась). За окном капал дождь, крупный и редкий, а я читала Бунина: помнишь, там есть такой рассказ "Муза", про девушку Музу Граф, которая сама пришла к мужчине, молодому ученику художника, и призналась ему в любви, но не девически-стыдливо призналась, а как-то так, что подчинила его себе сразу и навсегда. Меня это так тогда поразило, все-таки нас воспитывали довольно ханжески, что я решила для себя всегда только так и поступать, а не вздыхать и ждать милостей от вас. Надо было найти жертву, влюбиться и поступать по плану; подругин мальчик, кстати, мне вполне подходил, но было жаль подругу. Куда же мне было идти? Никогда не догадаешься, что я придумала. Ни за какими золотыми горами я не гналась, мне просто надо было где-то жить, а жить и не чувствовать себя лишней можно только у порядочного мужчины, который тебя хоть немного любит; при этом он, конечно, должен был быть одиноким - роль любовницы при живой жене меня не устраивала. Я пришла в мастерскую одного художника, но он был пьян и стал приставать ко мне, план мой не удался, я дала ему по физиономии и убежала. А вообще, я заметила, мужчины ужасно трусливы, они очень боятся связывать себя и тут же связывают по рукам и ногам, они думают, что если я у них поселилась, то меня уже и не выгнать, я же всегда уходила раньше, чем они успевали об этом подумать всерьез. Но это потом, а тогда я была совсем девчонкой. Я пошла к своему учителю математики, зная, что он живет один, с порога объявила ему, что люблю его с какого-то там класса начиная и что мне некуда идти; он накормил меня, напоил чаем и постелил мне на кухне, сообщив, что я могу жить у него, сколько мне понадобится. Полночи я проплакала, а потом решилась и пришла к нему в трусиках и лифчике, совсем раздеться у меня смелости не хватило, а он сказал мне, глядя упорно в стенку: иди спи, утром поговорим. До утра я не дождалась и сбежала с позором. Видимо, он был достаточно умным человеком и все понял. Первым же моим настоящим любовником оказался молодой писатель, нищий, но с собственной квартирой. Мы познакомились в одной вполне случайной компании, в такой, где кроме хозяина чаще всего никого не знаешь, зато очень легко с кем-нибудь знакомишься, - мои чары и решительность вовсе не понадобились, потому что, собираясь уезжать, он позвал меня в темную прихожую, взял за плечи и сказал: поедем ко мне, я живу далеко, но совсем один. Я кивнула, а всю дорогу до его дома мы молчали, хотя до этого, на вечеринке, болтали не переставая. В квартире его был письменный стол, машинка, два стула, красный телефон, диванный матрац прямо на полу, а над ним - длинное зеркало в полстены. "А зачем так неудобно зеркало", - спросила я, он только улыбнулся, и я поняла. В общем, плохо ли, хорошо, но я прожила у него полгода, за это время он дописал роман, где фигурировала и я под чьим-то чужим именем, и диван, и зеркало: мое тело и его отражения он описал множество раз; роман мне не понравился, и писатель ко мне охладел. Я немедленно сбежала и попала к... прохожему, точнее, он никуда не шел, а сидел на парапете набережной, свесив ноги в сторону воды, хотя не быдло никакой воды, на реке был лед, по мосту ехали машины, а позади нависала громада высотного дома, да, это было на Котельнической. Я совсем замерзла, сумка оттягивала руки, а он сидел на камне в распахнутом пальто, без шапки и шарфа, которые держал в руке. "Вам нехорошо?" - спросила я, остановившись рядом. Он обернулся со счастливым лицом и сообщил, не отвечая на вопрос, что именно меня тут и дожидается: вот уже час и тридцать две минуты, - в доказательство он показал мне свои часы с синим циферблатом и золотой секундной стрелкой. Он оказался врачом и любителем зимнего плавания, а жил он в том самом высотном доме с интеллигентной старушкой-мамой, то ли профессором, то ли академиком даже. Поначалу ученая дама отнеслась ко мне прохладно, обращалась на "вы" и называла меня "сударыней", но, попривыкнув, очень издалека стала заговаривать о внуках, врач мой отшучивался, но сам увлеченно все рассказывал мне, как это здорово - рожать в воде, рассказывал с таким удовольствием и знанием дела, будто сам это делал не один раз. Я слушала с интересом, но без последствий. Зато он научил меня купаться в ледяной воде и устроил на работу в свой институт, лаборанткой, я злилась и била пробирки, а он только посмеивался в густую бороду, которую я уговорила его отпустить, с бородой он был похож на Карла Маркса. Я и от него сбежала на следующий день после того, как он привел меня в ЗАГС подавать заявление: я совсем не хотела окончательно замуж. Мне искренне было жаль и его, и маму-академика, но выбора у меня не было. Да, а потом я попала ненадолго в коммуну хиппи, они жили тогда на чьей-то недостроенной даче на станции Челюскинец, и у них все и все были общими и не принято было никому отказывать, мне все это не понравилось - они считают себя свободными, а что это, простите, за свобода, если каждый из них имеет право спать со мной? Я тебе еще не совсем надоела? Ну ладно, скоро конец истории... Вот от последнего своего друга я и приехала сюда, где и встретилась с тобой, а ведь это он сам достал мне путевку, не хотел отпускать, а сам все равно достал. Предпоследнюю кеглю я у него и оставила, ведь я знала, что уже не вернусь. Он очень хороший человек, но он хочет в Америку, это его дело, но я туда не хочу. Мы с ним подали заявление и, как только нас распишут, должны будем получить приглашение в Израиль, потом - Вена, Рим и - прямо Бостон, там у него живет друг, преподает в университете, да-да, в самом Гарварде. Он мне говорит, не хочешь ехать, так хоть пропишись в моей квартире, я уеду, ты останешься, а если все же решишься, то я тут же пришлю приглашение, а нет, так хоть жить по-человечески будешь. Но мне почему-то стыдно было предпринимать из-за квартиры все эти телодвижения, да и потом... я уже два дня люблю только тебя, - Ксения сухими губами поцеловала Глеба в губы, долго и сладко, в глаза, в лоб, щеку, она сбросила с себя и стащила с него простыню и трепетно, с протяжным выдохом обняла его ("Дочь аж вся дрожит, обнимая кошку", - вспомнил почему-то Глеб), но тут в дверь вежливо, но требовательно постучали. Глеб взглянул вопросительно на Ксению. "Наверное, это соседка", - спокойно предположила она и побежала к двери. "Заходи, заходи, оставляй", - услышал Глеб, закрывая глаза, потом босые Ксенины ноги, звонко шлепая, пробежали по линолеуму, а за ними заинтересованно процокали соседкины каблуки. Ксения плюхнулась коленями на кровать, а Глеб открыл глаза. Соседка, молодая крашеная блондинка с узкими лямками сарафана на покатых вальяжных плечах, несколько косо, но с интересом смотрела на него; в руках она держала синюю куртку и сумку. Глеб сказал: "Здравствуйте", на что соседка нелогично ответила: "Развлекаетесь?". Глеб хотел что-то по этому поводу сообщить, но только промычал нечто нечленораздельное, расправляя простыню, чтобы не так заметно выделялись контуры его тела. "А вы знаете новость, что билетов никуда больше нет?" - спросила соседка. "Ну и слава Богу", - ответила радостно Ксения, а Глеб лишь кивнул, что было не так уж легко в его положении.
Соседка ушла, а Глеб с Ксенией в каких-то полчаса собрались и переселились в его комнату в соседнем доме на десятом этаже - там их уже никто не мог побеспокоить.
Так они и жили несколько дней: курили на балконе, завернувшись в простыни, пригревались на солнце и мерзли на весеннем ветру, вбегали с холода в комнату и спасались под теплым одеялом. По-очереди вслух читали "Пана", украшая жизнь сравнением, как говорила Ксения.
Вечерами они ходили Ксению купать: в комнате она сбрасывала с себя халатик или простыню, на голое тело надевала длинный белый плащ, на ноги - легкие спортивные тапочки. Глеб аккуратно складывал в пакет ее джинсы, толстые шерстяные носки, свитер и махровое полотенце с розовыми китайскими пагодами. Пальмы трепетали узкими ветвями на макушках, в темноте похожими на почерневшие павлиньи перья, окутанные белым их стволы, казалось, медленно покачивались в такт шагам, лимонный свет фонарей освещал шахматный порядок дорожки. Едва-едва слышно и сухо позванивали стволы бамбука, а над морем стлался редкий и легкий туман, смешиваясь с низкими и тоже редкими, размытыми облаками, - туман и облака клубились в темном пространстве, словно взвесь молока в сажевом растворе.. Снизу, от моря, туман, поднимаясь, освещался таинственным светом воды.
На шахматных клетках дорожки он обнимал ее за талию и опускал руку в карман ее плаща, чувствуя ладонью тепло и силу ее молодого, знакомого тела; на границе песка он принимал ее плащ, из рукавов которого легко взлетали ее руки; в свете нарождающейся луны она бежала, не оглядываясь, а вбежав в первую волну, омывавшую ее ноги, падала в новую и плыла так далеко, что терялась из виду, а Глебу становилось страшно и одиноко на пустом холодном берегу. Всегда неожиданно она появлялась чуть в стороне, Глеб с пакетом и развевающимся полотенцем бежал к ней, но она отстранялась от него, стояла еще долго, глядя в море, закинув руки за голову, и напряженными пальцами расправляла мокрые пряди волос. Лишь когда она, вмиг ослабев и руками и всем телом, роняла ладони и прижимала их к матово светящимся бедрам, Глеб набрасывал на ее опущенные плечи полотенце, обнимал ее и целовал в холодную щеку, а она запрокидывала голову ему на плечо и тянулась к нему раскрытыми, потеплевшими уже губами, - ожерелье ее ровных зубов казалось драгоценным в этом влажно мерцающем свете луны, моря и тумана.
И вот на свой пятый или шестой день они вышли в город, заполненный запахами мандаринов, йодистого прозрачного ветра на фоне растопленного солнцем небесного индиго, терпким, на губах оставляющим свой вкус ароматом сосен, истекающих янтарно-зеленой смолой; вечно стыдливые, не сбрасывающие одежд деревья лавра поили свою листву новыми соками.
Конечно, и в дни счастливого уединения до Глеба и Ксении долетали слухи, что в городе, отрезанном от мира, нечто происходит. Поначалу на своем этаже, в переходах, лифтах и в редко посещаемой ими столовой они видели беспокойные лица, но вскоре все как-то успокоились, ко всему привыкли. А к тому времени, когда им надоело сидеть взаперти, жизнь в городе уже основательно и прочно вошла в новую, но уже по-своему обычную колею. Наши герои застали все как есть: легко и скоро сообразив, что никто и ничему не удивляется, они последовали этому достойному подражания примеру. Даже более того - они бы по-настоящему поразились и были бы даже обмануты в своих тайных ожиданиях, если бы ничего не произошло после того, что случилось с ними: между собой они даже готовы были, без всякого, впрочем, желания кого-либо обидеть (или принизить меру участия в ситуации необъяснимых природных процессов), готовы были согласиться, что все или хотя бы часть происшедших превращений исключительно обусловлена их затянувшимся уединением, в котором доставало всего, необходимого для личного счастья, - это "все" должно было найти хоть какое-то отражение и во внешнем мире. Их мысли и представления на сей счет несколько самонадеянны, конечно, но - согласитесь - они и никому не во вред. Так что оставим наших героев в прекрасном заблуждении, тем более, что они уже достигли неспешными шагами центральной площади, где сосредоточилась основная городская жизнь.
Здесь впервые никто не беспокоился о билетах - ибо билеты были, но ничего не значили, превратившись в бумажки, ни на что не дающие права, то есть право-то дающие, но неизвестно на что: самолеты все равно не летали, а поезда не ходили. Однако кассы по продаже билетов открывались и закрывались почти вовремя - в железнодорожном отделении кассирш предприимчиво загрузили продажей значков, марок, конвертов, яркой бижутерии, детских колготок, блокнотов с видами уральских городов, местного издания Искандера и даже несезонных пока пляжных тапочек; в соседних авиакассах, как более высоких по рангу, подавали кофе, продавали поштучно мандарины и потихоньку приторговывали домашним вином. На стеклянной двери почты издалека можно было прочитать красную вывеску: Общественный Главный Штаб (почти все оказалось как в Глебовом сне, только без арки - да и не было в ней необходимости). По причине отсутствия почтовой, а равно - телефонной и телеграфной связи Штаб отдавал лишь собственные распоряжения: они касались обеспечения спокойствия среди населения, хотя, как мы уже говорили, население и так не было подвержено панике - все знали, что в конце концов все как всегда образуется, и никак не торопили развитие событий. А наиболее ценным нововведением Штаба, вызвавшим простую человеческую симпатию населения, была организация бесплатной раздачи мамалыги, приготовляемой на кострах в центре площади в огромных закопченных котлах давними нашими знакомцами - абхазцами из "Хижины". В этом акте сострадания вовсе не было принципиальной необходимости, так как город не испытывал никаких особенных затруднений с запасами продуктов питания, тем более что в озере водилась форель, в море - всякая иная рыба, а огороды исправно прорастали ранней сочной зеленью. Факт бесплатной раздачи мамалыги имел иное, чисто гуманитарное значение при отсутствии прагматической ценности, чем и был замечателен. Но все же главным событием, отметившим наступление новых времен, явилось открытие кегельбана. Глеб и Ксения, отведав мамалыги, любезно предложенной Георгием, направились в сторону этого прекрасного спортивно-развлекательного заведения.
Вокруг кегельбана зеленело свежей травой поле, на жердочке над входом восседал залетевший с пляжа фотопопугай, перья его лоснились здоровым блеском с золотым отливом; кегельбан ожил, и наши герои вошли в его жарко дышащее иллюминацией нутро.
Сразу притягивал взгляды тяжелый гул катящихся по лункам шаров, глаза неотрывно следили за стремительным их движением и медленным отсюда, издалека, падением тяжелых кегель - грохот достигал слуха уже после разрушительных ударов. Ксения попробовала метнуть шар, но получилось у нее плохо: шар катился медленно и пробил едва ощутимую брешь в самом центре фигуры; Глеб, подбросив на руке увесистый снаряд (словно ядро перед боем), размахнулся и выпустил его хлестко - шар стремительно пролетел свой прямой путь, и фигура, словно только и ждала этого, разлетелась с деревянным грохотом.
Из дальнего конца зала к ним шла Ксенина соседка, в облегающих голубых джинсах и длинной на пуговицах рубашке казавшаяся выше и стройнее; верхние три пуговицы были небрежно расстегнуты, обнажая плавный изгиб шеи, уголки ключиц со следами прошлого загара и молочно-белый вырез высокой груди; на одной из нескольких цепочек в такт шагам поблескивал золотой крестик. Вслед за ней подошел, смешно или нарочито смешно выбрасывая вперед ноги, завлит, - он был ниже ее, чем не смущался, будучи явным представителем того усатого типа дамских угодников, с чьим небольшим ростом мирится большинство высоких женщин. Он профессионально обежал Ксению с головы до ног, цокнул с грузинским акцентом, изобразил щепоткой пальцев воздушный поцелуй и пропел все с тем же хитрым акцентом "За-ачем не молодой роди-ился..." на мотив "Я помню чудное мгновенье...", после чего приложил руку к сердцу и склонил голову.
- Не паясничай, - лениво проговорила соседка и живо обратилась к Ксении и Глебу: - А почему бы нам не познакомиться и не провести вместе приятный вечер? Тем более, что этому так способствует наше общее вольное состояние да и наличие двух свободных апартаментов? - Она, чуть прищурившись (что выдало ее небольшую близорукость), быстро взглянула по очереди на Глеба и Ксению, на Глеба она смотрела дольше и пристальнее, он тоже не отводил глаза. - А это - Вольдемар Андреевич, шут кукольного короля.
Вольдемар Андреевич вскинул голову, дернул ею из стороны в сторону, но жесткая челка даже не шелохнулась.
- Можно просто Володя. Да, а вот это - Лена, Леной зовут эту прекрасную даму, - он показал раскрытой ладонью в сторону соседки и протянул руку Глебу.
Глеб представился и подал руку, рукопожатие Володино было цепким и в меру сильным, подушечкой большого пальца он мягко постучал по тыльной стороне Глебовой ладони, одновременно отвернувшись от женщин, кося глазами на Ксению и потом закатывая глаза. Глебу не оставалось ничего иного, как глупо улыбаться.
Договорились на вечер, причем Лена с Володей приглашали к себе и даже все заботы о выпивке и еде брали на себя. "Ме-ед слаще розы, в марте - ко-о-ошки..." - напевал Володя, удаляясь и поддерживая Лену под острый локоть.
- Вот и вечер испортили, - невесело сказал Глеб, почесав в затылке и надув губы.
- Ничего-ничего, стерпится-слюбится. Не забывай, что ты в курортной местности, да еще и почти на острове - здесь свои законы гостеприимства. Вставай лучше к соседней дорожке: кто лучше бросит, тот за все и отвечает. Идет?
На сей раз каким-то чудом выиграла Ксения.
Пришли они почти вовремя, "почти" - потому, что в самый последний момент Ксения взялась заплетать косичку, она получилась смешной, короткой, но очень милой - Глебу понравилось, но уже в лифте, глянув в зеркало, Ксения распустила ее, оставив волосы по-прежнему - и все это только для того, видимо, чтобы сообщить задумавшемуся Глебу, что она и так ничего. Ты не находишь? Нахожу.
Кровати были широко раздвинуты, в пространстве между ними помещался столик: не открытый, но уже распечатанный коньяк, магазинные "Мускат" и красная "Алазанская долина", местная "Изабелла", золотистое лобио и даже горячая курица с торчащей вверх запеченной гузкой, украшенная веточками зелени. Курица была хороша.
- Откуда? - только спросила Ксения, прикрывая глаза и вдыхая ее аромат.
- Вольдемар Андреевич, - ответила Лена, поводя плечами; на ней было длинное платье цвета морской волны с широким прямым вырезом на груди и свободными рукавами; светлые волосы, которые уже не казались крашеными, она собрала на затылке, заколов их резным гребнем.
- Мы же с вами на острове, при полном самообслуживании, - после некоторой паузы стал объяснять Володя. - Натуральное хозяйство со всеми вытекающими последствиями. Все, что вы видите, я элементарно выменял. За что? Почти смешная история - за упаковку английских бритв: местные мужчины все как один носят усы, бороды же предпочитают брить, я же вполне могу себе позволить ее отпустить. Ведь так? И вообще, давайте пользоваться прекрасными обстоятельствами - этакий маленький пир во время маленькой чумы. Вы только поймите, уразумейте себе, что у нас есть уникальная возможность не думать о завтрашнем дне... со всеми вытекающими отсюда последствиями, - он подмигнул Глебу. - Ну что, немедленно приступим?
За быстро и с удовольствием поедаемой курицей успели два раза выпить: вина и коньяка; порядком принятия напитков руководил распорядительно Володя, уверяя всех, что служил в бытность свою виночерпием у Великого Князя Константина.
Когда с основной едой было покончено, Лена, попросив всем налить до краев, именно до краев и только "Муската", подняла свой бокал, долго молчала, глядя на пурпурно-матовую поверхность густого тяжелого вина, и сказала потом каким-то незнакомым голосом, со вздохом, поправив при этом прическу:
- Когда-то великий Бунин сказал, что всякий человек, отправляясь куда- либо, на самом деле ищет не впечатлений, а надеется и ждет всегда неожиданных и загадочных встреч. Легко надеяться в молодости и даже в зрелости - нашем с Володей возрасте. - Володя опустил голову, Глеб, мельком глянув на него, был уверен, что глаза его смеются. - Я завидую вам самой белой завистью и благодарю судьбу, что она соединила вас здесь, на этом не лучезарном сейчас берегу, зато в отрешении от всего суетного мира, - ваша удивительная встреча разогревает и мои почти угасшие надежды, - она сомнамбулически прикрыла глаза, поднимая бокал все выше и выше ("А ведь знает, верно, что я женат", - подумал Глеб.) - За вас и за ваше счастье! - с отлетом локтя она опрокидывала бокал, медленными глотками допивая его до конца. Ксения едва пригубила, а Глеб чуть не задохнулся, вливая в себя вино.
После этого тоста воспрял от стола Володя: - Да, Бунин - это эпоха, с ним-то она и канула в воду Сены, да-да, так, повязала на шею камешек от основания Нотр-Дам де Пари и утопилась. Эх, был камергером, бывал у Палкина и Тестова - стерлядь, устрицы со льда, артишоки, Иван Степаныч, Пал Василич - "Что прикажете?" - "Осетринку с расстегаями", вуали, горжетки, шали, на которых отдавались дамы на темных аллеях, кучера, лихачи, "Стрельна", "Яр", номера "Мадрида", выезды Императора, эх... - он упал лицом в ладони и потряс плечами. - Не тогда я родился, любила бы меня курсисточка с длинной косой и агитировала бы за революцию, а я бы от нее - в "Яр", к цыганам, - ни проблем, ни решений. Выпьем?
Первоначальная вялость переходила в раздражение, раздражение опять в вялость, пока количество выпитого их не уравновесило, - появилась ровная веселость, безвременье и взаимная симпатия. И Володя не казался уже пошлым, а при Лене осталась только ее совсем не строгая красота. Говорили уже все и обо всем: об упадке искусств, о выборах в Америке, сплетнях по поводу правительственных жен, об эмигрантах и о том, как им тяжело, помня при этом, что и "нам не легче", спорили по поводу доверия и недоверия к новой "оттепели", о евреях и России. Володя помягчел и признался, что ничего против евреев не имеет, а Глеб ему рассказывал о своих американских друзьях, о домах в Вашингтоне и "понтиаках", ругал писателя Аксенова и клялся, что сам никогда никуда не уедет. Потом притушили люстру и при свете лампы, поставленной на стол, расселись парами, подальше друг от друга: Ксения в углу кровати, ей что-то жарко нашептывал на ухо Володя, размахивая руками, Ксения хохотала и падала на спину, головой в подушку; Глеб сидел к ним спиной, прислушиваясь к тому, что у них происходит, но все больше отвлекался на Лену, придвинувшуюся к нему совсем близко, так, что бедро ее напряженно касалось его бедра, а локоть ее все чаще и чаще задевал его предплечье, пока не успокоился в его ладони. Сладкий запах вина, терпких духов, сгустившийся полумрак вокруг (Володя тихо перенес лампу на пол: испуганно метнулись и вновь замерли мгновенно выросшие тени), ее раскрытые сухие губы и полуприкрытые глаза со взглядом сквозь длинные подрагивающие ресницы - все обволакивало его слегка приторной, неправедной, но все же такой сладкой истомой; холодное спокойствие, уверенность и тени вокруг таяли, таяли, предательски дрогнула рука, но тут же ее осторожно и ласково коснулись Ленины пальцы. Лена что-то шептала ему, но Глеб вдруг перестал понимать слова, словно она говорила на каком-то чужом языке, который он, казалось, когда-то знал, но окончательно забыл. И не хотел вспоминать. Он видел два отражения в темном зеркале окна, два силуэта - свой и женщины, касавшейся плечом его плеча, ее четкий профиль; он сразу увидел и почувствовал прикосновение губ к своему виску и улыбнулся сам не зная чему. И не увидел своей улыбки - его отражение не имело лица. Тогда он поднял левую руку и пошевелил пальцами - отражение послушно повторило жест. Прямо как в театре теней. Он должен был что-то ответить женщине на удивленный взгляд, но забыл имя женщины. Он выпустил ее локоть и, положив руку на ее колено, медленно провел ладонью вверх по бедру. И опять улыбнулся. "Прости, - сказал он ей, поднимаясь. И зачем-то добавил: - Я сейчас".
Перед зеркалом он долго умывался холодной водой, она почему-то сильнее, чем всегда, пахла хлоркой. "Глупо, глупо, глупо, все глупо", - повторял он, чувствуя, что странный хмель еще не прошел окончательно. Вернувшись в комнату, он краем глаза глянул в угол: Ксения все посмеивалась, а Володя неудобно лежал на локте, правой рукой он по-прежнему изображал что-то, но уже не так бодро.
- Я покурю, хорошо... Лена? - Глеб тронул ее плечо, она кивнула, не взглянув на него.
Он курил глубоко и быстро, глядя в чистую ночь и на половинку луны, плывущую со стороны магниево пульсирующего маяка. Ему стало совсем хорошо: вокруг была только прохладная и светлая ночь. Он еще успел подумать о чуде одиночества, которое ощутил на миг так остро и волшебно, как редко с ним случалось, - мир ловил меня, но не поймал; но тут же ему пришлось усмехнуться слишком красивой неправде этих слов - поймал, поймал давно и без труда, почти окончательно поймал: к нему уже выходил Володя с полными фужерами коньяка в обеих руках.
- Давай, старик, выпьем коньяку, он силы на двоих дает. А в нашем деле - это главное дело. Фу-ты, буриме... А то ты что-то загрустил. - Глеб согласно кивнул. - Веселись пока, - Володя покачал пальцем перед своим носом, - ведь все равно скоро все разбежимся, по норам, застрехам попрячемся. Вот, забыл, что такое застреха! Не помнишь? - он махнул рукой.
- Давай действительно выпьем, дорогой мой, единственный, - Глеб чокнулся с его фужером и залпом выпил коньяк: - Прости и прощай, кавальеро, камергеро, - и сунул Володе в руку пустую посудину. - Спасибо за прекрасный вечер, - добавил он с самым серьезным выражением лица.
В комнате вспыхнул большой свет. Лены не было. Громко в тишине щелкнул замок ванной. - Ксения, нам пора, - сухо сказал он, взявшись рукой за косяк двери. Он хотел какой-то ее немедленной реакции, все равно какой, в тот момент его устраивала любая.
- А если я еще хочу выпить вина? Подожди немного, - капризно ответила она, приподнимаясь с подушек. Но Глеб продолжал смотреть на нее: уловка с самим собой не вышла - оказалось, что не все было одинаково равно. - А если не терпится тебе, то - иди, в конце концов я у себя дома. Я не люблю, когда на меня так смотрят. Запомни, пожалуйста.
- Как знаешь, - Глеб хотел хлопнуть дверью, но порыв ветра, рванувшийся вслед за ним сквозь открытую лоджию, распахнул ее с силой настежь, Глеб не стал ее закрывать и побежал по ступенькам вниз...
"Вот все и кончилось почти без потерь", - думал он, поднимаясь винтовой лестницей в солярий на крыше волнореза. Под ним, внизу, волны громко, сердито чавкали, разбивая скулы о ржавые металлические решетки, было немного не по себе; особенно жуткими казались волны несломанные, плотоядно лизавшие песок, гальку и обнаженные корни сосен, качающих молитвенно вершинами. Воздух, несмотря на ветер и ночь, был прозрачен, он оставлял на губах соленый привкус. Непроизвольно слизывая языком этот соленый тонкий налет, Глеб ходил взад-вперед по матово отполированным плиткам солярия, стараясь не наступать на желтые квадраты, и думал о себе в третьем множественном лице - сей странный род обсуждения себя с собой придавал процессу оттенок значительности и серьезности, оставляя, вместе с тем, простор для снисходительной и целительной иронии: они в обиде, они страдают, они почти плачут, о! они уже улыбаются, готовы все забыть, простить... себя, и вернуться к праведной жизни (изрядно, изрядно позабытой!), и ведь никто не мог бы и подумать, что они - такая порядочная скотина. - На одной ноге, поддерживая равновесие раскинутыми широко руками, Глеб допрыгал до лестницы и лишь тогда оглянулся вокруг в надежде никого не увидеть: никого и не было.
Дверь оказалась незапертой: с ногами в кресле, обняв колени, сидела Ксения, сосредоточенно наблюдая за тем, как он стоит в дверном проеме и все пытается вернуть лицу выражение скорбной печали.
- Если ты намеревался так долго гулять, то мог бы догадаться оставить мне ключ. Хорошо, администраторша меня знает и дала другой... Куда тебя идти искать? Ты хоть немного думаешь обо мне?
- Думаю.
- Непохоже... Иди ко мне. - Глеб подошел и опустился на пол рядом с ней, прислонив голову к ее коленям. Она провела ладонью по его волосам и коснулась его щеки: - Что же мне с тобой, милый, делать?
- Что значит - что делать? - Глебу не хотелось говорить на эту тему сейчас. - Я не знаю, ничего пока не знаю.
- Но ведь я должна буду когда-нибудь вернуть тебя жене и детям? Ведь все мы кому-то принадлежим. Кроме меня... - Глеб, насупившись, обиженно молчал. Ксения пальцами приподняла его подбородок, смотря ему в глаза: - Скажи, зачем узор такой был даден тебе всего лишь на день в краю озер, чья амальгама впрок хранит пространство? А ты - лишает шанса столь краткий срок попасть в сачок, затрепетать в ладони, в момент погони пленить зрачок. Это все про меня, ну и про бабочку, конечно... А жили они счастливо и умерли в один день. Давай спать, милый, я очень устала.
Прожили они почти счастливо еще два долгих дня; южная весна у моря все больше напоминала нашу осень, сухое и прохладное бабье лето. Жизнь города медленно, но вполне уверенно возвращалась на круги своя: в авиакассах еще подавали кофе, но уже не продавали вина, бесплатной мамалыгой кормить перестали, кегельбан продолжал функционировать, но не вызывал прежнего энтузиазма, со стороны Грузии и со стороны России приезжали уже первые автомобили, а Ксения все чаще о чем-то задумывалась и больше не хотела купаться, хотя море и потеплело.
На третье утро Глеб проснулся один. Потом он уверял себя, что сразу все понял, возможно, так оно и было. Только Ксении все равно не было, ему и оставалось только понимать и думать, да еще - вспоминать. Ничего не было, она ничего не забыла. Только на углу стояла гладкая, словно нарочно по руке вырезанная кегля со свинцовой сердцевиной и нарисованными открытыми глазами. Теперь и вправду все понимая, он опустился в кресло, зажав в ладони фигурку, но, не желая все же поверить, тут же вскочил.
Лена с Володей были у себя. Когда Глеб вошел, едва стукнув в дверь, Володя розовой помадой рисовал надувному зайцу усы, но, увидев Глеба, принялся усердно тереть заячью морду ладонью.
- Да, полчаса назад, - говорила Лена, глядя Глебу в глаза, - я сама ее посадила на машину, в сторону Грузии.
В тот же день на побережье вновь скатились с гор селевые потоки, разрушив едва восстановленные дороги. Газеты писали о человеческих жертвах. А внизу, у конторки, Глебу сообщили, что его рейс на Москву будет отправлен из Сочи.