И в конце концов, отказавшись от всего, он занялся умозрением природы, не тревожась ни о каких делах государственных. Его спросили: "И тебе дела нет до отечества?" Он ответил: "Отнюдь нет; мне очень даже есть дело до отечества!" - и указал на небо.
Диоген Лаэртский
Все это началось, когда я остался в одиночестве, отправив семейство в город Новохоперск, что на реке Хопре, подальше от Египта, из которого днем раньше получил краткое, но очень озадачившее меня послание на бланке Каирского университета. Мой любезный, хотя и анонимный корреспондент сообщал некоторые (давно мне, впрочем, известные) подробности касательно истории Золотого Урея, а также ненавязчиво, но вполне уверенно и на свой взгляд доказательно высказывал свои сомнения относительно его, Золотого Урея, божественной природы. В обоснование сей мысли он ссылался на формулу Плотина: "Всякая форма сама по себе - лишь то, что она есть. Но она становится желанной, когда Благо изливает на нее свой свет и пробуждает любовь тех, в ком она вызывает желание", подчеркивая, что слова эти, хотя и применимы "в нашем случае", но имеют отношение по большей части к формам одушевленным, и напоминал еще одно высказывание Плотина о том, что "даже некрасивое живое существо красивее, чем прекрасная статуя". Странно, с этим я и не пытался спорить. В конце же своего послания он прямо обвинял меня в попытке выдать желаемое за действительное и призывал быть более осмотрительным при публикации своих фантастических, но соблазнительных предположений. Рассуждения таинственного доброжелателя могли бы позабавить, и я бы уделил сему посланию лишь несколько минут своего досуга, если бы не два обстоятельства, которые-то и вывели меня из состояния блаженного равновесия. Первым из них было то, что корреспондент даже не удосужился внятно объяснить причину своей анонимности, вторым - тот факт, что предметом обсуждения являлось мое исследование феноменологии Золотого Урея, опубликованное в последнем выпуске берлинского "Вестника древностей" в разделе "Гипотезы". Но если факт получения письма от каирского анонима сомнений не вызывал, то факт публикации моих скромных умопостроений представлял собой некий нонсенс, ибо я не только не посылал никаких материалов в "Вестник древностей", не только не знал о существовании этого по всей видимости очень солидного и уважаемого в научных кругах издания, но и никогда прежде не излагал свои мысли о Золотом Урее в письменном виде. Посему и имел все основания для некоторого удивления, вполне простительного в подобных обстоятельствах. Растерянность и удивление, чувства, не очень-то мне свойственные, поначалу возобладали даже над трезвой (отчасти и занудной) рассудительностью, которой я всегда, хотя и втайне от других, гордился, почитая ее в ряду основных достоинств мыслящего человека. Однако же, хотя и не без усилий, я смог заставить себя рассуждать относительно здраво.
Первым делом я поспешил порадоваться тому, что завтра (это было позавчера) жена и дочь отправляются на каникулы в далекий Новохоперск. Причина моей сколь неожиданной, столь и сомнительной радости была двояка. Сомнительность ее заключалась в том, что я не очень-то и хотел оставаться один. Двойственность же объяснялась еще проще: с одной стороны, еще до получения каирского письма я настроился на то, что у меня будет несколько спокойных дней, чтобы привести дела и бумаги в порядок, с другой стороны, я мог пока не ставить жену в известность по поводу сего письма, сославшись позже на то, что получил его уже после их благополучного отбытия. Я и себе-то не мог объяснить природу его появления, жену же оно могло просто-напросто напугать. Она и так ко всяким реальным и тем более вещественным проявлениям в нашей жизни моих египетских фантазий относилась с некоторой подозрительностью и опаской, наивно полагая, что я слишком заигрался в придуманную мною игру, хотя в глубине души давно, наверное, понимала или хотя бы чувствовала, что все это уже не совсем игра. Поводы для опасений у нее, к сожалению, были. Как всякий нормальный человек, она немножко верила, что реальность не замыкается пределами видимого мира, но от невидимого и необъяснимого предпочитала держаться подальше: одно дело, например, догадываться о присутствии в твоем доме домового, другое - находить следы его неряшливого пребывания (о домовой это я просто к слову, в нашей квартире он, кажется, не водился). Так вот, пока египетские мои увлечения проявлялись лишь на бумаге в виде, даже на ее пристрастный взгляд, не лишенных занимательности и изящности полуфантастических историй, она никакого беспокойства не проявляла. Даже более того, читала их с первых же написанных страниц, с некоторым, понятным и лестным для меня, нетерпением ожидая окончания, которое рано или поздно следовало. Но по прошествии какого-то, весьма продолжительного, надо сказать, времени ее начала понемногу раздражать, как я понимаю, египетская тема как таковая. Это поначалу. Она просто к ней по-женски ревновала, да-да, такое возможно, слишком уж много я уделял ей (не жене) внимания, которое следовало бы распределять более разумно, - я же и с дочерью предпочитал вместе листать и рассматривать в основном книги именно о Египте. Даже в Брэме мы с дитем читали только о крокодилах, ихневмонах, ибисах и скарабеях. Дошло до того, что как-то в мое отсутствие дочь целый день посвятила перелистыванию брэмовских томов, чтобы отыскать в них, как выяснила жена, изображение и описание птицы Феникс. Мне мягко было указано на то, чтобы я слишком-то уж не забивал ребенку голову замечательными, конечно, но обязанными иметь четкие пределы фантазиями. И это говорилось о ребенке, который с непонятным для меня упорством и возмущением отвергал самую мысль о существовании, например, Деда Мороза! Дальше - больше.
Несмотря ни на что влияние Египта на нашу жизнь потихоньку, исподволь нарастало. Как-то я заявил жене (будучи сам в том искренне убежден), что ощущаю себя под постоянным покровительством Осириса. Она пожала плечами, как бы говоря, что окончательно с подобным предположением согласиться не может, но и оспорить его не решается. Тем более, что уже незадолго до того могла воочию убедиться, что не только сама начинает под это влияние подпадать, но и давно, пусть и неосознанно, ему подчиняется, причем безо всякого сопротивления со своей стороны. Ее яркие сюжетные картинки, которыми были сплошь увешаны стены нашего дома, для меня бесспорно имели истоком египетскую живопись. Для жены, однако, это не казалось столь уж бесспорным. Тогда я, вроде как между прочим, показал ей одну иллюстрацию, где изображалась ловля птиц в Египте, и попросил ее как-нибудь сцену сию изобразить. Для меня. Она, просьбы моей с ходу не отвергнув, задумалась, а потом заявила, что это все же не ее стиль. Здесь уже мне пришлось пожать плечами. Но вскоре я был более чем удовлетворен.
Выбрав самый большой из уже натянутых на подрамники чистых холстов, она на бледно-зеленом фоне изобразила сеть, сиреневых птиц и пятерых египтян, причем того, что в правом нижнем углу - как две капли похожим на меня. Я не стал вслух высказывать свои мысли по поводу. Зачем, ведь жена сама вынуждена была признать мою правоту, хотя непосредственно на тему своих египетских истоков и после того предпочитала отмалчиваться.
В другой раз на местном рынке у метро мы увидели полуалкоголического вида, но с чертами лица, не лишенными природного благородства, высокого роста мужика, без особой надежды на успех разложившего на железном прилавке несколько старых "Иностранок" и несколько вполне случайных книг. Я мимо не прошел - и среди журналов обнаружил давно разыскиваемый "Хазарский словарь" Милорада Павича, а среди книг - вполне прилично изданный альбом о Египте. Правда, на венгерском языке. За Павича мужик просил какие-то копейки, за альбом - не так уж и мало. Учитывая наше тогдашнее финансовое неблагополучие, я, конечно, не имел права его покупать. Но я купил и то, и другое. Жена мрачно предложила отправиться домой, ибо денег на овощи, а тем более мясо у нас не осталось. Причем, как я потом понял, вывело её из себя не столько это обстоятельство, и даже не то, что я потратил последние деньги, а сам факт приобретения книги о Египте на таинственном венгерском языке. Видимо, она посчитала, что с этой покупкой я перешел какую-то разумную черту.
Потом был еще и скарабей из Брюсселя. Стеклянный жук с отбитым усом. Я с восторгом рассказывал ей как обнаружил его на антикварном рынке площади Sablon. Она, с ледяным спокойствием выслушав мои рассказы о недорогих богатствах этого рынка, сказала, что вместо дурацкого травмированного жука я мог бы привезти ей несколько старинных монеток, - она их зачем-то собирала, самые маленькие по номиналу из имеющих хождение в мире, старинные же нужны были ей для обмена. Я многозначительно промолчал. Знала бы она...
Впрочем, всегда трудно объяснить причину раздражения по - казалось бы - мелочам. Она всегда лежит не на поверхности, но имеет свои почти невыразимые, но именно что глубокие и почти неоспоримые резоны. Так было и в нашем случае, для человека постороннего вроде бы и вовсе непонятном. Ну, любит человек Египет, не водку же пьет - что ж в этом плохого? Ан нет, не так оно все просто.
Что же касается водки, то ее, конечно, следовало приобрести. Не то чтобы мне очень хотелось выпить, но надо же было использовать случай отсутствия родственников: все-таки бутылка в холодильнике - какой-никакой, но символ свободы, которую я волею обстоятельств уже имел (хотел я того или нет), но все же она, свобода, требовала материальных подтверждений, как и мой Египет, который был настолько далеко, что его вроде бы как и не было (хотя от Москвы его не было ближе, чем от Новохоперска), - в то же время скарабей с отбитым усом, книги и папирус на стене с тремя музыкантшами неоспоримо свидетельствовали о его подлинном присутствии и влиянии.
Появлением папируса я, кстати, был обязан настоящему египтянину по имени Фарук. С ним же, Фаруком, был связан и один из моих немногочисленных публичных триумфов. С египтянином Фаруком был знаком мой друг. Он-то, зная о моем неравнодушии к стране пирамид и минаретов, и привел его к нам в гости.
Фарук, придя вначале в замешательство, а потом в восхищение от моих египетских познаний, пригласил всех нас с ответным визитом на ближайшую субботу. Жил Фарук в огромной белой квартире и готовил, в чем я и не сомневался, более чем отменно. После ужина мы перешли пить коньяк в гостиную, где нам был подан и десерт - кассета, которую Фарук незадолго до того снял в Каире. Я же взял на себя роль комментатора, объясняя присутствующим, что же такое они лицезреют: царский павильон Джосера, двор празднования хет-седа, остров Гезира, Голубую мечеть, Цитадель, а вот и Египетский музей во всей красе... Друг мой, прекрасно осведомленный в том, что я никогда не был в Египте, не без ехидства поинтересовался - как это я все так легко угадываю? И точно ли? На что получил строгий и беспрекословный ответ Фарука: он не угадывает, он знает. После этого вечера мы с Фаруком визитами обменивались регулярно, с каждым разом все более углубляясь в обсуждение феноменологических аспектов древнеегипетской истории. Особо мне было приятно то, что некоторые мои мысли и выводы Фарук старательно фиксировал в записной книжице, переплетенной - как он утверждал - в кожу молодой газели (на куске подобной кожи куфическим письмом был составлен первый фирман о неприкосновенности и свободах Синайского монастыря святой Екатерины, к фирману сему длань свою приложил пророк Мухаммед).
Однажды Фарук и преподнес мне огромный папирус, выписанный, как я понимаю, специально для меня из Каира. Потом вдруг в Лондоне прикрыли арабскую газету, для которой Фарук в Москве и работал, и он вынужден был отправиться в Берлин, к своей немецкой жене, пообещав мне, что в Египет мы с ним поедем в самое ближайшее время - и непременно вместе: он хотел показать мне страну, а меня - своим родственникам. Это ближайшее время приближается неумолимо: очень уж мне хочется выпить кофе и выкурить кальян в какой-нибудь кофейне старого города, у Цитадели. Как-то раз звонил аж из самого Каира.
Но пока я никуда не еду и даже за водкой не пойду, а сяду описывать подлинную историю Золотого Урея, какой она открылась мне не в будущем Каире, а в недавнем Брюсселе. Должен же я, в конце концов, как-то ответить таинственному анониму.
Итак, начнем потихоньку:
"Подлинная история Золотого Урея"
История Золотого Урея, его загадочных исчезновений и еще более таинственных обретений, крови, смертей, потерь и необычайных озарений, сопровождавших едва ли не каждого, кто имел несчастье или счастье к нему прикоснуться, берет начало свое в глубокой древности, во времена египетских фараонов. Отголоски ее можно обнаружить у Геродота и Страбона, в пространных средневековых хрониках, позднее - в дневнике принца Мюрата и письмах королевы Виктории. Точности и полноты картины ради следует упомянуть и совсем уж невероятный случай воскрешения из мертвых одного прусского барона, описанный с немецкой тщательностью Ойгеном Готом, нелюбимым учеником Канта. Случай этот произошел не без участия знаменитого царского браслета, первоначально принадлежавшего фараону Джосеру, чья мумия в свое время безвозвратно исчезла из погребальной камеры в глубине ступенчатой пирамиды.
Мы же поведаем читателю лишь о тех фактах, что стали известны автору с чужих, но заслуживающих доверия слов, а также о тех событиях, в которых он принял некоторое личное участие (что стало возможным исключительно благодаря поразительно сложившимся обстоятельствам, особому расположению звезд и редкостному, хотя и не совсем, видимо, бескорыстному благоволению со стороны владеющих Золотым Уреем и его тенью сил).
Но прежде все-таки следует совершить краткий экскурс в недавнюю - по меркам вечности - историю, в то ее мгновение, когда предмет нашего рассказа попал, точнее, именно тень его упала на первые полосы не самых крупных, но все же солидных газет. Примечателен и не лишен мистического ореола тот факт, что случилось это 31 января 1933 года, то есть ровно на следующий день после того, как президент Гинденбург в полуденный час 30 января вверил пост канцлера Германии Адольфу Гитлеру, хотя мы и не решимся с окончательной уверенностью утверждать о прямой связи между двумя событиями. Но во всяком случае сообщения о них попали на одну газетную полосу. Вот как было описано последнее исчезновение Золотого Урея в бельгийской "Морган" под достаточно крупным заголовком "ЯВНОЕ СТАНОВИТСЯ ТАЙНЫМ":
"Брюссель. Вчера из Королевского музея изящных искусств необъяснимым образом исчез один из ценнейших экспонатов, так называемый "Золотой Урей" - золотой браслет в форме трижды свернувшейся кольцами сакральной египетской кобры с рубиновыми глазами. Служитель музея, осматривавший залы перед открытием, обнаружил пропажу браслета из запертого и опечатанного стеклянного шкафа. "У меня прямо волосы встали дыбом", - заявил он корреспонденту. Вызванная полиция, как обычно, развела руками, но все же приступила к подробному осмотру помещения. Наша газета будет сообщать читателям о ходе расследования таинственного происшествия".
Следует ли говорить о том, что никаких сообщений в газете "Морган" более не появлялось? До тех пор, пока...
20 апреля 199... года автор прогуливался по брюссельской площади Sablon, знаменитой собором Notre-Dame и воскресным антикварным рынком, предлагающим свои богатства на пламенеющем готическом фоне. Было именно воскресенье, солнечное и необычайно теплое даже для конца европейского апреля. Поэтому автор одет был в легкий мелко-клетчатый пиджак, придававший ему случайное сходство с одним известным литературным героем - с каким именно, он не мог вспомнить, хотя внутренне почему-то ощущал это сходство, оно его чем-то беспокоило. Обут автор был в новые (но очень удобные) скрипучие ботинки, что не мешало ему находиться в бельгийской столице инкогнито, то есть втайне от брюссельских знакомых, которым он не стал сообщать о своем визите из Амстердама, где он тогда временно проживал, собирая материал для нового романа, один из наметившихся эпизодов которого и заставил его совершить этот недальний, но обещавший быть приятным вояж (впрочем, следует признать заранее, что сам наметившийся эпизод послужил скорее поводом, нежели причиной поездки). Кстати, и амстердамских друзей автор не поставил об отсутствии своем в известность, поэтому с определенной надеждой мог предполагать, что ни единая душа в мире не догадывалась о месте его нахождения в то солнечное утро. Этот факт придавал особый тонкий аромат путешествию, имевшему реальную возможность обернуться каким-нибудь скромным приключением. Но как бы ни был автор внутренне готов к разного рода неожиданностям - это ведь его всегдашнее состояние, - он все же чуть вздрогнул и поспешил вернуть на прилавок хрупкую стеклянную вещицу, которую рассматривал - от греха подальше, когда услышал за спиной голос, вкрадчиво спросивший по-русски: "Вы, случайно, не меня разыскиваете?" Помедлив с полминуты, он стал оборачиваться, прокручивая в голове две возможности - либо обращались все же не к нему, либо случайность сыграла с ним забавную шутку, устроив вовсе не запланированную встречу с кем-то из старых знакомых. По улыбке на лице стоявшего перед ним усатого человека он понял, что обращались именно к нему, та же улыбка и усы бесспорно свидетельствовали, что их обладателя он видит первый раз в жизни. Человек же, почувствовав его замешательство, улыбнулся еще шире и протянул руку:
- Оболенский, Александр Александрович. Антиквар. Чем могу быть полезен?
- Пока не знаю, - честно признался автор. Антиквар заулыбался еще лучезарнее, с видимым сожалением выпуская его руку.
- Как же вы узнали, что я русский? - задал автор резонный, по его мнению, вопрос, прежде, чем представиться самому.
- О, нет ничего проще, - махнул рукой Александр Александрович. - Я даже знаю то, что утром вы прибыли первым поездом из Амстердама...
- Очень интересно, - опять же откровенно признался автор.
- Взаимно, взаимно, - невпопад закивал Александр Александрович.
Через несколько минут они уже сидели за столиком в известном обоим русско-греческом ресторанчике на углу все той же площади Sablon и пили лучшее в мире черное пиво, сваренное молчаливыми траппистами, весьма располагающее к неторопливому общению. Автору уж точно торопиться было некуда, его собеседнику, судя по всему, тоже. Они даже могли позволить себе некоторое время помолчать, потягивая в полуденной тишине пиво. И только закурив первую сигарету, автор вопросительно взглянул на антиквара. Тот, поняв, что пришла пора объясниться, кивнул и тоже закурил. После чего и заговорил, откинувшись поудобнее в кресле:
- Смею вас уверить, что я слишком хорошо понимаю ваш интерес по поводу обстоятельств нашей встречи и ценю необыкновенно вашу сдержанность - качество редкое и даже завидное. Но именно поэтому я и позволяю себе не торопиться с разъяснениями, ибо - поверьте - не в них суть, но совсем в другом. А именно - в том, что тридцатого января тридцать третьего года из Королевского музея изящных искусств исчез знаменитый Золотой Урей. Вам, конечно же, не надо рассказывать, что это такое?
- Не надо, - согласился автор, и вправду немного знакомый с обсуждаемой темой.
- Посему мы друг друга отлично поймем. Ведь никто другой и не мог сейчас оказаться на вашем месте, не так ли? Случайностей не бывает. И едва ли кроме нас с вами найдется много людей, кто бы вообще помнил о последнем по времени происшествии с Золотым Уреем, сыгравшем столь немалую роль в современной истории.
- Вы определенно полагаете, что роль эта не преувеличена? - автор все еще старался казаться совсем спокойным.
- Ну, это как посмотреть. Все в мире взаимосвязано. Люди пьют чай, а в это время рушатся их судьбы, - сказал кто-то из классиков. Но это - к слову, а не про нас, тем более, что мы-то пьем пиво, - Александр Александрович приказал официанту повторить. Что и было исполнено незамедлительно. Между тем он продолжал:
- Осирис - Владыка Прекрасного Запада, быть может, соблаговолит помочь нам в осуществлении беспрецедентного плана, который я хочу, точнее, имею честь вам предложить. Но прежде, если позволите, я расскажу вам немного о себе и о некоторых предварительных итогах, чтобы вы имели большее представление о том, с кем же и с чем вам предстоит иметь дело, если вы того пожелаете, конечно. Вы имеете право ото всего отказаться. - На эти слова автор ответил внимательным молчанием. - Итак... Благодаря приличному состоянию отца, заблаговременно и прозорливо переведенному на счета европейских банков и даже вложенному в кое-какие небольшие предприятия, наша семья никогда не бедствовала, оказавшись с более романтическими и менее предусмотрительными соотечественниками в эмиграции. Но даже не питая особых иллюзий относительно ближайшего будущего России, отец не мог остаться в стороне от потрясших ее событий и отслужил свое при штабе барона Врангеля. Итог известен - Крым, Стамбул, Галиполи, после чего он обосновался в Брюсселе, вроде бы и поблизости от Парижа, но все же и в стороне от основного потока эмигрантской жизни, в которой он особого участия принимать не желал. Тут же, в Брюсселе, он встретил и мою будущую мать, девушку из русской профессорской семьи, - ее отец в свое время был довольно крупным историком античности, еще там, в России. Вскоре после моего рождения отец приобрел антикварный магазин. Он и прежде имел склонность к собиранию древностей, но вся его коллекция осталась в Москве. Не имея более столь значительных средств для создания собственного нового собрания, он увлечение своей молодости превратил в профессию, теперь уже, можно сказать, наследственную. Но все же он не стал просто торговцем, регулярно публиковал статьи в специальных журналах, даже выпустил книгу (совместно с тестем) о материальной культуре эллинистического Египта. Таким образом, он завоевал значительный и надежный авторитет в среде антикваров и коллекционеров. А это, надо вам сказать, мир особый... Вы кое с кем знакомы? Ну, тем лучше, тем лучше... - Александр Александрович потирал руки, хотя, скорее, не столько от удовольствия - как то хотел показать, сколько от волнения, приближаясь, видимо, к главным событиям своего повествования.
- Да-да, я приближаюсь к главному, - подтвердил он. - У вас, конечно же, не вызовет сомнения тот факт, что тридцать первого января тридцать третьего года антикварный мир был взбудоражен таинственным исчезновением Золотого Урея в гораздо большей степени, чем назначением бесноватого Адольфа канцлером Германии. Не будем их за то судить, не они одни... Однако мой отец и в этом случае оказался удивительно прозорливым, основанием для чего явилось глубокое изучение истории Золотого Урея и событий, с ним связанных. Сопоставив множество фактов и совпадений, отец пришел к выводу о том, что если в течение шести лет Золотой Урей не будет вновь обретен, то начнется новая великая война. Он написал об этом статью, но ни одна газета не сочла возможным и необходимым опубликовать ее. Было это, конечно, опрометчиво с их стороны, хотя - будь она тогда даже опубликована - едва ли ее восприняли бы всерьез. И более заслуживающие внимания предупреждения оставались без сколько-нибудь заметного отклика: люди ведь предпочитают не верить очевидному. Но во всяком случае, уверенный в своей правоте, отец сам взялся за поиски, желая и надеясь предотвратить катастрофу.
Перед тем в последний раз Золотой Урей исчезал из каирского Египетского музея в начале 1908 года, то есть именно за шесть лет до Первой мировой войны. Появился он вновь лишь в 1923 году на аукционе в Лондоне. Через своих доверенных лиц отец смог выяснить, что тогда он был предложен к продаже неким господином Кагарлицким, подданным Аргентины, но на самом деле представлявшим не себя, а являвшимся агентом Кремля, уже тогда распродававшего через подставных лиц исторические реликвии и произведения искусства. Как браслет попал в Россию, осталось тайной. Египетский консул заявил протест, но дело каким-то образом замяли. На том аукционе Золотой Урей и был приобретен Королевским музеем изящных искусств. Да, уместно упомянуть одну важную деталь, которая более всего смутила всякое видавших сыщиков: не только в Брюсселе, но и в Каире Золотой Урей исчез из запертого и опечатанного шкафа, ни стекло, ни печати не были повреждены. Хочешь не хочешь, но сразу приходила мысль о вмешательстве таинственных сил. Отец в этом и не сомневался, мало того, он прекрасно сознавал, каким непредсказуемым опасностям он может подвергнуться, вступая в области потусторонние. И все же он верил в удачу, и даже получил несколько символических свидетельств правильности своего пути, главным из которых не без основания посчитал явление ему во сне самого бога Осириса; Осирис, впрочем, ничего не сказал, только холодно улыбнулся, не разжимая зеленоватых губ. Но зато утром обнаружился и вполне материальный знак некой избранности отца: на запястье левой руки появились три бледные полосы - словно следы от носимого долго браслета, которые не сходили до самой его смерти. Но и после нее не пропали. Вот - взгляните. - Он расстегнул пуговку на манжете и обнажил левую руку до локтя: три бледно-розовые полосы, словно следы давнего ожога пересекали его руку чуть выше запястья.
- Вы хотите сказать...
- Я уже сказал, - развел руками Александр Александрович. Автор почти инстинктивно проделал те же манипуляции с манжетом и воззрился на собственную руку, никаких следов на ней не обнаружив. Но тотчас был вознагражден новой порцией холодного пива, антиквар же заметил ему многозначительно:
- Не торопитесь, дорогой мой. У вас еще все впереди... Я же позволю себе продолжить, если вы не против. - Автор был не против.
- Таким образом, - Александр Александрович, застегнув манжет, вновь стал серьезным и даже мрачным, - отец окончательно утвердился в правильности своих предположений. Будучи по натуре ученым, отчасти прагматиком, он все же слишком хорошо понимал, что привычные методы исследований, поисков в данном случае не годятся. Оставалось действовать, сообразуясь с внутренним чутьем. То он перечитывал письма королевы Виктории, то дневники принца Мюрата, то деловые документы времен правления вице-короля Египта хедива Исмаила, то на неделю погружался в готическую вязь средневековых европейских хроник, то вдруг неожиданно все бросал и мчался в Париж, где целыми днями бродил по египетским отделам Лувра. Какие-то догадки, предчувствия возникали, складывались в картину, которая тут же разрушалась - как в детском калейдоскопе, где строгость идеального узора столь эфемерна и, по большому счету, совершенно искусственна - всего лишь зеркальная иллюзия. Однажды, проходя мимо бюро путешествий Кука недалеко от Гран Пляс, он обратил внимание на заново оформляемую витрину и остановился напротив, на другой стороне улицы. И как только в витрине появились выкрашенные песочным цветом пирамиды и сфинкс из папье-маше, он понял, что пришла, наконец, пора собираться ему в Египет. И еще запомнилась ему одна деталь в той же витрине - большая фотография Бранденбургских ворот.
В Каире он прежде всего встретился со своим старым деловым партнером Исмаилом Саидом, сделавшим целое состояние на торговле подлинными и поддельными (но превосходно подделанными) египетскими древностями. Не особо вдаваясь в подробности, отец рассказал Исмаилу о целях своего визита, которых однозначно тогда и сам не понимал. Однако слова о Золотом Урее возымели совсем неожиданное действие. Исмаил Саид, будучи человеком по-восточному хитрым, но относительно честным и благожелательно расположенным к отцу, поначалу молчал, внимательно слушая и кивая, подливал в пиалу отца зеленый чай, и лишь повлажневшие от волнения глаза выдавали его необычайный интерес. Почтительно выслушав отца, он предложил вдруг разговор продолжить во внутреннем дворике дома (чего прежде никогда не делал), где у обрамленного мраморными плитами бассейна под раскаленно-белым каирским небом признался шепотом, что отец вовсе не первый европеец, которого таинственная история Золотого Урея привела в последнее время на благословенную - слава Аллаху - египетскую землю. Некий профессор Отто Грот из Берлина, длинный человек в тонких круглых очках уже недели две назад появился в Каире. Он как будто бы собирает материал для своей книги о Древнем Царстве, но по всему чувствуется, что более всего занимают его обстоятельства, связанные с царским браслетом. Человек он явно не простой и в египетских древностях разбирающийся. Явившись в лавку Исмаила, он лишь мельком глянул на подделки и даже подлинные, но не столь уж значительные вещи, и потребовал показать ему что-нибудь настоящее. Исмаил Саид провел его в особое помещение, где хранились самые ценные вещи. Взгляд профессора блеснул сквозь круглые стекла очков. Не спросив о цене, он указал на статуэтку Сета со словами, что это он покупает. Не торгуясь, заплатил более чем значительную сумму. Исмаил был даже несколько напуган легкостью совершения столь значительной сделки. Все это очень неспроста, сказал он отцу. Тому тоже пришлось задуматься и вспомнить фотографию Бранденбургских ворот в витрине Кука. Исмаил Саид - по праву старого друга - советовал держаться от немца подальше и быть осторожнее. Отец внял его совету, но лишь отчасти - по обстоятельствам, от него не зависевшим. Ибо буквально на следующий день в зале Египетского музея сам господин Грот подошел к нему и вежливо представился: поводом же для знакомства он избрал свое восхищение замечательной книгой отца, той самой, о материальной культуре эллинистического Египта. Закончив витиеватую фразу на превосходном французском, он, поправив тонким пальцем свои круглые очки, улыбнулся, чуть прищурив глаза, и заметил с явной, хотя и прикрытой профессиональным интересом иронией, что теперь, судя по всему, коллегу более волнуют несколько иные аспекты истории (последнее слово было произнесено с интонацией, не оставлявшей сомнений в том, что немцу известно кое-что о предмете нынешних изысканий отца и даже, быть может, о статье, которая не была опубликована, но...)
- Судя по чему? - спросил он с выражением самым невинным. Профессор же ничуть не смутился, лишь кивнул с пониманием: - Судя по одной вашей статье, - сказал он, - с которой мне посчастливилось ознакомиться недавно. - Сочетание немецкой строгости и холодности во взгляде с чуть вычурной французской вежливостью выглядело несколько комично. Глупо было бы обсуждать, о какой статье идет речь. Коллеги вполне оценили ситуацию, каждый, конечно, по-своему. Тогда отец решил часть инициативы взять в свои руки и предложил вместе пообедать: - Здесь неподалеку есть вполне приличный французский ресторан. - О да, - ответил герр Грот, - кажется, он называется "Мирабелль", если не ошибаюсь? - Нет, герр Грот, вы абсолютно правы, - ответил отец.
Александр Александрович перевел дух и закурил новую сигарету (кстати, он, как и автор, курил "Кэмел" с верблюдом и пирамидой - деталь, быть может, и не столь важная, но характерная):
- Простите, Бога ради, что я вдаюсь в такие подробности. Но вы первый, кому я все это рассказываю, а потом, надеюсь, у нас у обоих еще будет время и место решить, что в действительности важно, а что не очень. - Автор не мог не согласиться. - Итак, почти сразу сложились внешне доверительные и едва ли не дружеские отношения между отцом и профессором Гротом. Однако не без некоторой, прикрытой вежливостью, подозрительности друг к другу. Много говорили о России - иногда отцу даже казалось, что она занимает профессора более, нежели сам Египет. Профессор же объяснял свой интерес тем, что - по его представлениям - между Россией и Египтом существуют тонкие, но глубокие мистические связи. Подобных связей между Египтом и Германией он также не отрицал. Главной же темы - Золотого Урея - оба старательно избегали. Пока... Пока не произошло одно престранное происшествие, после и во время которого... Но лучше уж по порядку.
В тот незабываемый, в голубоватой дымке день, когда чуть влажный, но не освежающий ветер дул со стороны Синая, отец с профессором отправились в Саккару, к ступенчатой пирамиде Джосера, творению великого и таинственного Имхотепа. Они оставили автомобиль там, где кончалась дорога, то есть километрах в полутора от пирамиды, далее шли пешком. Не было видно ни единой человеческой души вокруг. Неземная тишина заставляла говорить едва ли не шепотом. Когда они достигли храмовых сооружений, обошли пирамиду и остановились под сенью одной из сохранившихся галерей, что-то изменилось в самой атмосфере. Послышался отовсюду тончайший шелест, словно от волнения шелковых тканей - быть может, мириады невидимых песчинок создавали иллюзию этой потусторонней пустынной музыки. Но тогда она не казалась иллюзией, а внушала священный трепет: они не смотрели друг на друга, боясь найти в чужих глазах отражение собственного страха. Было и вправду страшно, хотя и ничего, казалось бы, не происходило. Но это только казалось. Ибо вдалеке, одним мгновенным взглядом они увидели идущую со стороны пустыни одинокую человеческую фигуру. Человек, или тот, кто это был, шел по направлению к ним, точнее, не шел, а вроде как скользил по поверхности песков. Когда он приблизился настолько, что его четкий и правильный силуэт рассыпался на детали, они разглядели на нем одежду простого феллаха и холщовую сумку через плечо. Пока он пересекал оставшееся пространство сквозь тень пирамиды, они вышли из-под сени галереи - он все равно видел их. Профессор снял очки, кругло блеснул отраженный луч, человек поднял в приветствии правую руку, ладонью этот луч поймав, остановив. Его лицо, явно не арабского типа, но словно сошедшее с египетской фрески, казалось неподвижным. Блеснули ослепительно белые зубы - видимо, он улыбнулся. Холодные глаза его были цвета изразцов, изображающих в подземных усыпальницах небеса. В лице этом не было жизни, но запоминалось оно навсегда. Подойдя к ним, он заговорил, почти не разжимая чуть приоткрытых губ. Поначалу они ничего не понимали, пока профессор нетерпеливым жестом не водрузил на место свои очки. Тут же речь незнакомца стала проясняться, хотя он продолжал говорить на невероятно-вавилонской смеси языков. И они уразумели, что он хочет. Он упорно предлагал им купить некие сокровища из гробницы Джосера, разграбленной, как известно, еще в незапамятные времена. Ропот разочарования ученых мужей, которых приняли за наивных туристов, готов был уже разразиться, но... человек, опустившись на колени, стал доставать из холщовой сумки вещи, красоты и ценности и вправду невиданной. Он раскладывал их прямо на песке у ног профессора и отца. Они тоже опустились на странно остывающий вокруг них песок. Словно по волшебству появилась сначала чудная резная фигурка ушебти - ответчика, заместителя умершего, затем черная, с торчащими ушами и длинным хвостом статуэтка лежащего шакала-Анубиса, бога бальзамирования, после них - золотая подвеска в форме скарабея, символа Солнечного бога, украшенная синей смальтой, с изображением фараона меж богами Атумом и Гором и двумя уреями, еще одна прозрачно зазвеневшая подвеска в виде ладьи со скарабеем из лазурита и уреями из сердолика, с орнаментом, светящимся бирюзой и разноцветной смальтой, царский посох-хекет с загнутой крючком верхней частью и плеть-нехеху с тремя концами - символы царской власти. У сохранявшего подобие невозмутимости профессора Грота задрожали руки, он сцепил их и сжал пальцы, не позволяя себе коснуться сокровищ. Отец испытывал примерно те же ощущения, только не мог видеть себя со стороны. Зато незнакомец наблюдал за ними со спокойным интересом, хотя лицо его так и осталось неподвижным - он и впрямь (если на лицо не смотреть) напоминал крестьянина, привезшего на воскресный базар свои нехитрые домашние поделки. Но когда из бездонной своей сумки он достал на свет Божий золотой браслет - даже его глаза блеснули: он держал на ладони Золотой Урей. В подобное нельзя было поверить. Но реальность происходящего казалась бесспорной. С ладони незнакомца Урей перешел на ладонь отца, своей вещественной тяжестью доказывая с очевидностью невозможное. Словно тончайшей хрупкости предмет отец передал его профессору. Широкая изогнутая шейка змеи кивала маленькой головой с рубиновыми глазами. "Что же это может стоить?" - овладел, наконец, собой герр Грот (он стоял на коленях, держа Урея на раскрытых ладонях молитвенно вытянутых рук, рубиновые глазки Урея отражались в круглых стеклах очков; глаза профессора казались печальными, а вся эта сцена напоминала давно забытый мистический обряд; песок вокруг совсем остыл). "Что же это может стоить?" - повторял, с правильностью метронома раскачиваясь, профессор, обращаясь скорее к отцу с этим риторическим вопросом, нежели к хозяину несметных сокровищ. Отец ничего не мог ответить, тогда, встретившись, наконец, взглядами друг с другом, они с поразительной тупостью уставились на незнакомца. Лицо его не меняло выражения, он молчал, спокойно испытывая их терпение, при этом не чувствуя ни малейших неудобств от сидения на корточках. Затем он поднялся во весь рост. За ним вслед - отец и профессор.
- Э т о стоит недорого. Всего лишь... - начал он с невыносимо долгим многоточием.
- Да! - с необычайным воодушевлением перебил его молчание герр Грот.
Отец на мгновение увидел все происходящее как бы сквозь прозрачную пелену мягкого, зеленоватого и спокойного света.
- Нет, - смог он ответить легко.
- Мы поверим друг другу на слово, - торжественно и с торжеством в голосе произнес незнакомец и, пройдя меж ними, стал уходить под сень галереи, где они недавно прятались от солнца. Отец и профессор смотрели ему вслед. Из глубины он обернулся в последний раз - мелькнуло черное лицо мумии и пропало в темноте.
И в то же мгновение, прямо на глазах, Урей в ладонях профессора стал терять свой золотой, лазуритовый и рубиновый блеск - словно змеиная кожа с него медленно чешуйчато сходила. Приобретя красноватый оттенок обожженной глины, Урей не остановился в своих превращениях: он пожелтел, потом посерел, начал постепенно оплывать, стал глиняной лепешкой, высох и рассыпался - песок ушел сквозь пальцы. Ровно то же самое, но чуть позже случилось и со всеми другими сокровищами. Шар солнца в тот же миг почернел, небо подернулось пепельной дымкой...
Их неподвижные тела с мертвенно сложенными крест-накрест руками - одно подле другого - первым и единственным увидел водитель-араб, обеспокоенный долгим отсутствием странных пассажиров. Лица их были спокойны, под изголовьем каждого лежало по плоскому камню, дыхание не слышалось. Испуганный водитель разглядел на левом запястье отца три розовых полосы, на запястье же профессора проступала бледная татуировка головы павиана - головы Сета. Песок, которого араб коснулся ладонью, был холоден как на дне глубокого склепа. Не зная, что поначалу предпринять, он, повинуясь естественному недоверию к скоропостижности смерти, стал просто трясти их по очереди за плечи, что-то громко вскрикивая на арабском своем наречии, видимо, прося их повременить, не умирать. Его варварские действия неожиданно возымели успех. Пассажиры - слава Аллаху - открыли глаза, поднялись со своих лож и недоуменно огляделись вокруг. "Это был солнечный удар", - твердо и беспрекословно произнес герр Грот, строго, но с тающей искрой испуга за стеклами очков посмотрев на отца. Тот согласно кивнул. Закивал и несказанно обрадованный водитель. Он помог им подняться на ноги. И все старался поддержать то одного, то другого на пути к автомобилю. В Каир возвращались молча.
Тем же вечером отец получил торопливую записку от герра Грота со словами прощания, извинениями за столь неожиданный отъезд: "Срочные дела требуют моего неукоснительного присутствия в Берлине", берлинским адресом профессора и приглашением непременно посетить его в ближайшее время. В постскриптуме без комментариев была приписана фраза: "Не так страшно продать душу какому-нибудь дьяволу, страшно лишь продать ее задешево" (вся записка была по-французски, последние же слова по-немецки). Строгая, готического вида подпись. Дата.
Александр Александрович помолчал, собираясь с мыслями, и продолжил:
- После скоропостижного отъезда профессора Грота отец как-то сразу понял, что и ему более незачем оставаться в Каире: странное происшествие - то ли сон, то ли явь - смешало все карты, или же наоборот - одарило возможностью изящной комбинации. Правда, единственная, но серьезная сложность заключалась в неком пустяке - полном незнании правил предлагаемой игры. И все же отец не жалел, что сказал "нет". "Да" в той ситуации для него было невозможно - он чувствовал наверное, что платить придется не только и даже не столько ему, а этого допустить он никак не мог. Не жалел он и о том, что незнакомец тогда не договорил якобы из-за слишком поспешного и твердого согласия герра Грота: т а к ведь оно все и предполагалось - наивных сомнений на этот счет у него не возникало, да и не могло возникнуть.
Но, оставаясь человеком, окончательно никогда не теряющим чувства реальности, он завершил кое-какие свои профессиональные дела, после чего вернулся в Брюссель. Провожал его, естественно, Исмаил Саид, подаривший ему на прощание чудесную миниатюру - Осириса на троне (Исмаил мягко, но настойчиво советовал отцу поместить ее в кабинете, над рабочим столом).
А дома отца ждала телеграмма от герра Грота, составленная в выражениях, насколько то возможно в телеграмме, самых изысканных, приглашавшая его в Берлин от имени Имперского Общества почитателей древностей. Он решил ехать.
На вокзале встречал его любезнейший герр Грот и молчаливый человек в гражданском. Номер был заказан в фешенебельном отеле "Регина" на Александерплац. По пути в отель герр Грот твердо объяснил, что мсье Оболенский - почетный гость, поэтому все расходы по его пребыванию берет на себя Имперское Общество. Отец пожал плечами, чувствуя, что спорить бесполезно.
Берлинский музей древностей, уже давно им не посещавшийся, поразил его гулкой пустотой - почти полностью отсутствовали обычные посетители, тех же, которые все-таки попадались навстречу, отличала военная выправка, общая белобрысость и презрительный холод во взглядах, хотя при виде герра Грота они едва ли не переходили на строевой шаг. Возможно, отец и преувеличивал, но по его наблюдениям музей скорее напоминал полувоенное заведение, нежели хранилище древностей. Окончательно убедил отца в переустройстве музея на какой-то только немцам понятный имперский лад тот не поддающийся разумному объяснению факт, что все входы в запасники охранялись дюжими вооруженными эсэсовцами, встававшими по стойке смирно при их приближении. Двери распахнулись и впустили их: чему можно было сразу позавидовать, так это идеальному содержанию ценнейших экспонатов, расставленных на стеллажах и рядами так, что все или почти все можно было рассмотреть, изучить внимательным взглядом. Но времени на это не оставалось: профессор вел отца лабиринтом переходов все вглубь и вглубь, вниз и вниз по множеству ступеней (приглушенный искусственный свет давно сменил дневной, а на каждой развилке пути их встречал очередной эсэсовец, вскидывавший руку в приветствии). Наконец они дошли до огромной металлической двери, напоминавшей дверцу сейфа, перед которой за столом сидел дежурный офицер. Поприветствовав их и скользнув строгим взглядом по лицу отца, он дал герру Гроту расписаться в каком-то журнале, после чего занялся манипуляциями с дверью, что заняло у него несколько минут. Пропустив профессора и отца, дверь он за ними запер (слышны были часовой точности звуки сложных механизмов замков).
Помещение представляло собой обширный круглый зал под высоким сводом, освещенный живыми источниками трепещущего света - масляными светильниками в виде уреев. В глубине возвышалась огромная фигура восседающего на троне Сета с человечьей головой - в обличии Баала: на нем был расшитый передник с кистями и остроконечный шлем с солнечным диском, двумя острыми рогами и длинной лентой, свисающей до земли. Его ужасный лик в неверном свете хотел казаться живым. И ему это почти удавалось. Подобие алтаря из красного мрамора у его ног курилось чашами с ароматическими смесями ("смола ливанского кедра, паприка, елей, пальмовое масло и особые составы трав" - перечислил зачем-то герр Грот). Запах казался приятным, но очень скоро от него медленно закружилась голова - впрочем, не до потери сознания, всего лишь до утраты излишней подозрительности.
Все остальное пространство зала было заполнено сотнями изображений того же Сета в разных обличиях: вновь в человечьем, с собачьей головой и с головой павиана, - каменные, бронзовые изваяния, статуэтки из кости и дерева, инкрустированные золотыми пластинами и каменьями. Цельные листы папирусов разного размера желтели на фоне серых стен. Несмотря на явную подземную глубину, дышалось неожиданно легко: возможно, свежий воздух с поверхности земли нагнетался сквозь отдушины под куполом. Летучие мыши с перепончатыми крыльями очень медленно и высоко перелетали с места на место и снова замирали неподвижно.
- Пойдемте ближе, ближе, - нервным шепотом предложил герр Грот (шелест его голоса своей таинственностью напоминал шелест мышиных крыльев).
И тут, в неглубокой нише, вырезанной в передней стенке алтаря, отец увидел, наконец, то, что втайне ожидал увидеть и чего страшился - желто-красным цветом переливался Золотой Урей.
- Вы можете коснуться его, - с неестественной иронией прозвучали слова профессора.
Сделав шаг и опустившись на колено, отец протянул руку к мерцающему браслету - но пальцы его уперлись в невидимую преграду:
- Что это? - обернулся он на профессора, мрачно улыбавшегося.
- Простите. Это всего лишь живая фотография. Так мы ее называем. А я не смог преодолеть искушение продемонстрировать вам это чудо обмана, - герр Грот помог отцу встать на ноги. - Это чудесное изобретение некого венгра, Денеша Габора, который до недавнего времени работал в Германии, а потом сбежал в Англию, надеясь, что мы без него не обойдемся. Однако наши ученые из оптической лаборатории смогли разработать его систему создания объемных изображений. Мы продвинулись гораздо дальше горе-изобретателя. Объект фотографируется в свете особого излучения...
- Объект? Так вы хотите сказать, что снимали с... подлинника?
- Естественно, мсье Оболенский, естественно.
- Откуда же... и где сам... объект?
- Где т е п е р ь объект - не знаю, но снимали именно с него.
- Но как же?
- А как же мы с вами держали его на своих ладонях - совсем не так давно?
- Стало быть...
- Стало быть, мой договор отчасти вошел в силу. Только и всего. И пока лишь отчасти, - строго повторил профессор, движением руки как бы отметая дальнейшие вопросы. Отец не настаивал: и так ясно понимая (он даже отвернулся, чтобы не замечен был радостный блеск его взгляда), что Золотым Уреем немцы не владеют.
- Поэтому мы должны объединить наши усилия, - заявил герр Грот как о деле совсем решенном.
- Каким образом?
- Самым обыкновенным. Нас поддерживает Сет, вас - Осирис. Их извечную борьбу между собой мы должны направить в иное, более разумное и своевременное русло. Будущее - за Великой Германией. Мы же с вами будем глашатаями воли богов и проводниками на земле их объединенных усилий в переустройстве мира.
- На основе?..
- На основе всеобщего счастья. Ведь для одних счастье и обязанность - управлять, для всех иных - исполнять чужую великую волю. Вам м ы предлагаем завидную роль - быть среди властелинов мира, - патетическая речь герра Грота гулко раздавалась под сводами зала.
Мрачно-таинственная обстановка подземелья, мерцающий Урей, многоликий Сет, и даже сама театральность происходящего настраивали на вполне серьезный лад, посему отец внимал словам не без волнения, хотя и самую малость улыбаясь про себя.
Между тем голос герра Грота, добравшись до самых патетических высот, стал приобретать интонации и более доверительные, земные (мелькнула даже мысль, что патетика - совсем для иных ушей, возможно, так оно и было):
- Осирис и Сет - суть воплощение единой силы, по великому недоразумению распавшейся надвое: на так называемое Добро и так называемое Зло, но нам ли с вами объяснять друг другу, что в мире все относительно. Примеры бесчисленны, но не нужны. Нам же с вами был дан знак избранничества. Я, не задумываясь, принял предложение, вы - нет. Но ведь так все и предполагалось, так оно и должно было быть! Мир сложен и прост одновременно. Но мир постарел - в нем все уже случилось. А в наших возможностях - влить свежую, холодно кипящую кровь в его артерии. Много званых, но мало избранных... Мы успокоим страсти и положим начало вечному миру. Мы... - Медленный звук открываемой двери заставил их обернуться.
Дверь впустила едва видимого в полумраке человека и закрылась вновь. Теперь в зале их было трое, не считая множества Сетов. Колыхнулись огни светильников, перемешав на мгновение тени, и повисла напряженная тишина. Герр Грот сделал шаг в сторону вошедшего человека. Но тот уже сам приближался: слишком знакомые усы, холодный, пристальный, но вовсе не сумасшедший взгляд из-под скошенной челки.
Гитлер был в темном гражданском костюме и белоснежной рубашке с галстуком. Пройдя мимо них, он опустился на одно колено перед алтарем Сета и стоял так с минуту (отцу почему-то особенно запомнился его стриженый затылок).
Поднявшись, он подошел к ожидавшим его и протянул руку герру Гроту, потом отцу, глядя ему прямо в глаза. Отец представился.
- З д е с ь вам не надо представляться, - улыбнулся фюрер, отпуская его руку.
Довольно буднично было предложено отобедать.
Двое эсэсовцев внесли круглый стол и с ловкостью опытных официантов его мгновенно сервировали. Три кресла с высокими спинками в египетском стиле и подлокотниками в виде уреев установили вокруг. Украсила трапезу бутылка рейнского 1914 года. Гитлер сел лицом к алтарю, отец и профессор - в четверть оборота к Сету. В центре стола зажгли светильник: в его свете лица отливали медью. Все приготовления проходили в молчании. Оно продолжалось еще какое-то время после того, как "официанты" разлили вино и удалились.
Пища была вегетарианской.
Лицо Гитлера казалось очень спокойным, глаза профессора из-за красновато поблескивающих стекол очков почти не были видны; отец положил руки на подлокотники, касаясь ладонями широких отполированных спинок уреев и ощущая какое-то необычное тепло, от них исходящее.
- За союз великих сил, чьи имена нам известны! - поднял, наконец, бокал Гитлер.
Прозрачный звон тонкого стекла осветился пламенем светильника, заиграло пурпурным цветом вино, но отец почувствовал, понял вдруг с предельной ясностью, что его бокал, хотя б на долю миллиметра, но не коснулся бокалов Гитлера и профессора, хотя и зазвенел с ними в унисон. И еще он ощутил странное жжение в висках, глаза его как бы расширялись, а голова прояснялась до хрустальной сосредоточенности - все негромкие звуки застолья слышались с отчетливостью приложенного к уху часового механизма (вместе с тем, эти новые и неожиданные ощущения не пугали, но успокаивали - сотрапезники же оставались в явном неведении относительно происходившего с ним).
Гитлер, словно продолжая прерванные его собственным явлением мысли герра Грота, пространно заговорил о вселенском мире, о холодно кипящей крови и о божественной обреченности союза Сета и Осириса. Но слова его проходили насквозь, не задевая сознания, а уж тем более чувств: красноречивые слова были холодны, блестящая их оболочка скрывала пустоту. Это было так ясно, что отец про себя даже улыбнулся, впрочем, грустно. Фюрер продолжал свою нескончаемую речь, все более и более сам от нее распаляясь, но что странно - лицо его оставалось спокойным, а тело и руки почти неподвижными, хотя, казалось бы, столь бурной речи жестикуляция обязана соответствовать; мало того, ни громкость, ни тон речи не повышались и не понижались - появилось даже ощущение, что говорит не он сам. Осирис-Сет, Сет-Осирис - повторялось на все лады. Глядя на Гитлера (или маску его), боковым зрением отец заметил, что вино в бокалах фюрера и профессора приобрело желтовато-песочный оттенок, в его же бокале - зеленый. Жжение в висках усиливалось, а чуть позже стало распространяться: коснувшись скул, оно побежало дальше - к плечам, запястьям, икрам, всему телу придавая ощущение необыкновенного спокойствия, легкости и силы; спинки уреев на подлокотниках стали не теплыми, а раскаленными, но ладоней не обжигали. В какой-то момент, когда Гитлер заговорил чуть более медленно (возможно, это был обычный ораторский прием), отец начал понимать, что же ему, собственно, предлагается. А предлагалось ему, ни больше, ни меньше, как переехать в рейх и заняться вместе с профессором Гротом обустройством нового вселенского храма Осириса-Сета.
Фюрер замолчал, неподвижно ожидая ответа - неподвижность его была столь поразительной, что на мгновение отец даже усомнился, живой ли перед ним человек. И только глаза не давали обмануться окончательно: устремленные на него, они источали желтоватый, хотя и мутный свет. Надо было что-то отвечать - напряжение достигло предела: ни фюрер, ни отец не отводили глаз. И тут отец почувствовал, как полупрозрачное изумрудное облако окутывает его и понял, что отвечать вовсе не следует, ибо любое слово окажется против него, он больше не будет защищен, а от него только этого и ждут - согласия или утраты силы. Но ничто уже не могло разомкнуть его сжатых губ. Фюрера затрясло. Взгляд отца проникал все глубже. Сквозь полуживую оболочку лица Гитлера он увидел очертания павианьей головы, сидящей у того на плечах - головы Сета. Первым не выдержав напряжения, фюрер судорожно перевел взгляд в пространство перед собой. Профессор Грот был едва ли не в обморочном состоянии, вскользь успел заметить отец, поворачиваясь в сторону алтаря: глаза Сета желтушно светились. Но интенсивность изумрудного облака вокруг отца все нарастала, настолько, что оно уже не могло быть невидимым. Глаза отца и Сета встретились. Большего ужаса отец в своей жизни не испытывал, но ему помогли выдержать взгляд. Глаза Сета электрически засверкали, посыпались искры, курильницы на алтаре вспыхнули коротким зеленым сиянием и задымили, умершие; потухли, словно их выключили, глаза Сета; снялись со своих мест летучие мыши, шелестя крыльями, задевая ими в панике друг другу. Но главное - погасла "живая" фотография Золотого Урея! Раздался почти нечеловеческий, хотя и негромкий крик: тело фюрера конвульсивно задергалось, сползло с кресла, роняя скрюченными пальцами посуду, и забилось на полу в истерическом припадке. Губы и руки профессора тряслись неудержимой дрожью, отец приподнялся, чтобы помочь бьющемуся на полу человеку, но уже вбегали официанты в черных мундирах, поднимали фюрера на руки и выносили его.
Дальше все пронеслось как в ускоренной туманной киноленте: белое лицо дежурного офицера, охранники, по-прежнему отдававшие честь, ступени музея, гостиница, поезд - герр Грот все время был рядом, но отец ничего не запомнил из его слов, только: "Что вы наделали! Что вы наделали! Что вы наделали!" - отдавалось еще долго в висках под перестук колес. Потом был Центральный брюссельский вокзал и полный упадок сил. Отец едва смог добраться до стоянки такси...
- Что же было дальше? - спросил, наконец, автор надолго замолчавшего и помрачневшего Александра Александровича. Оболенский очнулся:
- Спустя месяц, в октябре тридцать шестого, отец погиб в автомобильной катастрофе около Брюгге. В его машину врезался огромный бензовоз, - он прикрыл глаза ладонью и опять замолчал. Потом, отняв ладонь, он потянулся за сигаретой и взглянул на автора, тот не отводил взгляда. - Вот так, молодой человек, - с какой-то совсем неуместной интонацией сказал Оболенский, но тут же, почувствовав неловкость, попытался изобразить улыбку: - Простите, просто все это слишком больно. - Автор кивнул сочувственно и согласно. - А профессор Грот немногим позже погиб в лагере, в Аушвице... Об этом я узнал не так давно...
- Но отец все же успел вам все рассказать?
- Нет, не так. Я был слишком мал. Да он и не мог не понимать опасности этих знаний. Сразу после его возвращения мы стали готовиться к отъезду в Англию. Но уехали мы туда уже без него, довольно спешно. Мы взяли только самое ценное, в том числе "Осириса на троне" (мать мне рассказывала, что отец несколько раз напоминал ей о том, что Осириса взять необходимо). После войны я пытался что-нибудь разузнать. Мать мне мало могла помочь. Она только знала, скорее чувствовала по-женски, что гибель отца связана с какой-то тайной, с его поездкой в Каир и Берлин. Меня же эта тайна волновала всю жизнь.
- Как же вы все узнали?
- Далеко не все. Только то, что вам рассказал. Всего узнать никому не дано, но раньше ведь я и совсем ничего не знал. Совсем не так давно, когда я почти отчаялся что-либо разгадать - понимайте это как случайность или как событие мистическое - в кабинете со стены упала рамка с "Осирисом". Стекло разбилось. Вынимая из рамки папирус, я обнаружил пачку листов тонкой бумаги, исписанных мелким почерком отца с обеих сторон. В этих заметках, предназначенных мне, и было описано все, что я вам рассказал. "Только будь осторожен. И не делай ничего в одиночестве. Найдется человек, который поверит и поможет тебе. Я в это верю. Прощай", - так заканчивалось это пространное письмо. И стояла дата дня его смерти. Видимо, утром он дописал эти последние слова, спрятал письмо под изображением Осириса и поехал в Брюгге. Мне кажется, он знал, что погибнет.
- А как же вы решили, что я т о т человек?
- Очень просто, как это ни странно звучит. Этой ночью вы мне приснились. Именно поэтому я знал, что вы приедете первым поездом из Амстердама и что я вас встречу на площади Sablon, у антикварных рядов. Так ведь и произошло, не правда ли?.. Этот сон мне многое открыл. Вы готовы сопровождать меня?
- Да, - почти не задумываясь, ответил автор.
- Хорошо. Но я должен кое-что еще сообщить вам. Я знаю приблизительно только направление пути, но не знаю, куда он, этот путь, в конце концов приведет.
- Хорошо, - в тон ему ответил автор, и неожиданно они оба улыбнулись. Пора было заказать еще пива.
Пауза обыкновенной реальности просто обязана была наступить, ибо все только что рассказанное и услышанное (даже при явной склонности наших героев доверять неочевидному) предполагало все же некое трезвое, а в идеале даже чуть отстраненное осмысление. Но прежде должны были проявиться одна за другой черты привычного - такого прекрасного и печального, как любил говорить автор - мира. Они и не замедлили появиться: звякнул дверной колокольчик, вслед за звуком которого раздался чудесный щебет воздушного, во всем белом, существа - маленькой девочки-японки, сопровождаемой улыбчивыми родителями, - семейство устроилось за соседним столом. Японский папа на очень хорошем французском с неуловимо птичьими интонациями заказывал официанту что-нибудь "а ля рюс", девочка слушала его с искренним восхищением. Она взглянула на наших героев, опустила глаза, но столь же быстро опять посмотрела в их сторону: автор ей улыбнулся, от непонятного смущения поправив очки. Девочка ответила ему белозубой мгновенной улыбкой и залилась тонким смехом, говоря что-то матери, но кося глазами в его сторону. Скорее всего ее рассмешили круглые очки и борода. Мама вслед за ней посмотрела в их сторону, близоруко щурясь, достала из сумочки кожаный футляр, оттуда извлекла с осторожностью столь же круглые очки и водрузила их на кончик носа. Папа, отпустивший официанта, обернулся и, поняв, наконец, причину неожиданного веселья, заулыбался широко, словно извиняясь за шалость дочери и собственное опоздание к такому забавному зрелищу. Он вежливо кивнул автору и Оболенскому, которые с удовольствием ответили ему тем же. Вслед за ним кивнула жена, жестом автора - указательным пальцем вдоль переносицы - поправив очки, кивнула и девочка, настолько грациозно, насколько то возможно было, сидя за столом.
- А знаете ли, на кого вы похожи в этом клетчатом пиджаке? - продолжая улыбаться, спросил вдруг Александр Александрович. - Эти круглые очки, стриженая бородка?
- Знаете ли, я уже об этом сам думал почему-то, но все никак не могу вспомнить, - с его же интонацией ответил автор.
- На Чарльза... На Чарльза из "Подруги французского лейтенанта" Фаулза. Если же быть до конца точным, то на героя одноименного фильма...
- Да? А носил ли он бороду, очки? Пиджак, правда, и в самом деле чем-то о нем напоминает. Хотя там викторианская Англия... - Но не то, что т а м была викторианская Англия, поразило вдруг автора, и даже не то, что имя героя, над которым он мучился, было, наконец, произнесено, а то, что почему-то совсем недавно, в Москве, перед самым отъездом он лихорадочно перечитывал роман Фаулза, о котором шла речь, и то, что сходство с героем этого романа он ощутил по приезде в Брюссель. Последние страницы он дочитывал уже буквально на чемоданах. Зачем? Он приехал в Брюссель с ощущением и предчувствием чего-то важного? А если бы он не приехал? Такой простой выбор - ехать или не ехать. Но жизнь потекла бы совсем по-другому. Фаулз нарушил условия игры, предоставив героям право выбора дважды, тем самым вообще лишив их свободы выбора. Два гипотетических финала романа напоминали расщепленное острие копья, которое уже никогда точно не попадет в цель. Оставив героям две жизни, автор отнял у них единственную. И они тут же умерли - это и есть третий и единственный финал, хотя и не написанный. Я могу сейчас встать, попрощаться и уйти, - думал он, - могу остаться, но не могу сделать и то, и другое одновременно. Мог поехать, мог не поехать. Но приехал и никуда не уйду. И ведь чтобы обо всем этом сейчас думать, я должен был - и это только по крайней мере - перечитать Фаулза, надеть английский клетчатый пиджак и поехать в Брюссель. Так кто выбирает - я или за меня? Ответа на сей вопрос не найдя, на что он, впрочем, не очень-то и рассчитывал, автор решил вернуться к реальности, успев все же подумать о том, что если б он рассуждал еще несколько минут, в это время могло бы... - Извините, - приложил он руку к груди.
- Ничего-ничего. Все это не так важно, в самом-то деле, - отвечал Оболенский. - Да и викторианская Англия там не более, чем принятая и приятная условность: вполне искусственно, хотя и искусно действие, легко - за вычетом бытовых и кое-каких моральных деталей - переносимое в наше время, происходит там, исключительно по воле автора, в середине прошлого века (кстати, в фильме, если помните - два параллельных времени, что совсем не случайно: в одном действуют герои, в другом актеры, их играющие, что, отчасти, снимает кажущуюся неразрешимой проблему двух финалов в романе. Потому что есть третий - и совсем не обязательно со смертельным исходом. Не так ли?) Так и с вами. Поверьте, я не особо удивился (сослагательная частица "бы" невзначай пропала), встретив вас... году в тридцать третьем в том же Брюсселе. Вас бы даже не пришлось переодевать - непривычный крой пиджака вполне бы списали на странности артистической натуры... Я вас не очень запутал?
- Не очень.
- Поверьте, я преследую наш общий интерес. Главное - внутренняя уверенность в верности пути. Пусть она вам и поможет. И нам. "Он что, читает мои мысли?" - подумал автор, а вслух добавил:
- Теперь вы говорите загадками.
Оболенский усмехнулся:
- Знать бы мне самому отгадки... Но, во всяком случае, давайте вернемся к нашей теме. - Автор был согласен, но все же решил уточнить:
- В чем же все-таки смысл нашего предприятия и цели его?
- Видимо, в поисках Золотого Урея и... возвращении его, быть может. Во всяком случае, я понял письмо отца именно так, - не очень уверенно ответил Оболенский.
- Вам, наверное, известно, - продолжил он, - что в середине тридцатых годов в Германии была создана целая сеть специальных институтов, занимающихся исследованием древних культов? Хорошо. Известно вам, может быть, и то, что почти все об этом только слышали, но едва ли знают что-либо доподлинно. По каким-то причинам сведения эти до сих пор особо не разглашаются, хотя, казалось бы, практически все архивы рейха дошли до нас в идеальной сохранности. Выводы напрашиваются сами собой: или все-таки документы, нас интересующие, оказались уничтоженными, или кому-то выгодно, необходимо все это держать втайне. Очень редко что-то просачивается в печать, но даже это "что-то" окружено таким туманом, что разглядеть какие-либо подробности возможным не представляется. Одним из немногих счастливых исключений является книга Игнатия Росселино "Религии фашизма". Кстати, я подозреваю, что это псевдоним - я не смог найти никаких сведений об авторе. В книге прослеживаются истоки культовой доктрины третьего рейха, мистические основы своего возрождения и развития искавшего в земледельческо- воинственных культах древних германцев, в скандинавской мифологии, у римлян времен империи, в свою очередь много заимствовавших у древнего Египта. Собственно, вещи все известные. Гораздо интереснее для нас выводы, которые делает автор, явно симпатизирующий фашизму и этого не скрывающий. Причину падения третьего рейха он видит исключительно в недостаточности того самого мистического, сакрального основания, без которого или вследствие ослабления которого рушились все великие царства и империи. В конце концов, от рейха отступились поддерживавшие его в тот или иной момент силы, ни одной из которых он так и не смог отдать предпочтения. Таким образом, получается, что Гитлера сгубила непоследовательность. Он слишком преувеличил силы собственные, что не прощается. Но это уже позже, а поначалу он, видимо, искренне стремился заключить союз. Объединение с Осирисом-Сетом и предполагавшееся создание их вселенского храма и было одной из попыток такого альянса. Отчасти, конечно, все это предположения, как вы понимаете. Но они явно не лишены смысла, особенно в свете того, что нам с вами довелось узнать. И если все обстоит именно так, то отец совершил почти чудо. Да это и было чудо - ему ведь помогли. Но если все обстоит действительно так, то все равно в истории сей остается одна немаловажная деталь, деталь - мягко сказано, судьба Золотого Урея, с которого все и началось. Где он - вот в чем вопрос. В чьих руках? И в руках ли? Во сне мне было сказано, что мы с вами можем его увидеть. Именно увидеть.
- Но как?
- Мне же было указано направление пути. Осталось пройти этот путь. Посмотрим...
В сопровождении очень серьезного официанта они поднялись на антресоли и вошли в какое-то помещение, по-видимому, комнату для переодевания. Официант откланялся. Оболенский открыл одну из узких створок высокого шкафа и достал оттуда два темно-синих плаща того просторного покроя, мода на который отметила все предвоенные годы, а потом вторично возродилась в наше время. Но по неуловимым почти признакам чувствовалось, что именно эти произведения портняжного искусства не являлись лишь современной копией, но были подлинными, основательностью и добротностью своей доказывая преимущества непоточного производства. Мягкие шляпы с высокими тульями и широкими полями окончательно превратили наших героев в каких-нибудь средней руки коммерсантов, благополучных поклонников Марлен Дитрих. Автор не счел нужным поинтересоваться, для чего затеян такой маскарад, ибо, согласившись участвовать в таинственном предприятии, почитал за долг свой во всем полагаться на спутника, доверия во всяком случае заслуживающего.
От площади Sablon по узкой антикварной улочке они стали спускаться вниз, к центру города, пересекли расчерченную автостраду (как бы разделяющую город надвое), в перспективе которой высилась голубая стеклянная коробка "Хилтона". Автору казалось, что направляются они в сторону Гран Пляс, однако, чувствуя и помня примерно направление, он послушно следовал прихотливым поворотам избранного Оболенским маршрута: иногда они возвращались даже немного назад, чтобы пройти каким-нибудь коротким кривым переулком, вновь шли вниз и вновь поднимались по ступеням, вдруг возникавшим меж тесно стоящими домами. Какая-то логика в этом запутанном маршруте все же была - кружа в пространстве явно ограниченном, два раза одной улицей они не проходили, предыдущего пути не пересекали, хотя временами и почти касались его: все это несомненно напоминало странствие по лабиринту - однако спокойная уверенность легкой походки Оболенского убеждала в том, что он и вправду знает путь к цели. Которой они, наконец, и достигли.
- Нам сюда, - сказал Александр Александрович, толкая старинную деревянную дверь в стене: звякнуло кольцо, зажатое в пасти вепря, и они оказались в небольшом квадратной формы дворике, вымощенном каменными плитами, сквозь щели меж которых пробивалась молодая трава. Напротив оказалась другая дверь, точная копия первой, но более узкая и низкая, за ней - такой же дворик, только меньший. За третьей дверью (опять же уменьшенной копией предыдущей - как в зеркальной анфиладе) - третий дворик, совсем уж напоминавший каменный колодец. Последней - ожидаемой - двери вообще не было, вместо нее зиял узкий и темный проем, прямо с порога которого вниз и влево уходили, точнее, круто сбегали каменные ступени. На втором круге спирального спуска совершенно стемнело. Оболенский достал две свечи. Они засветили их. Все делали молча - без всяких слов было ясно, что говорить ничего нельзя.
Счет ступеням давно был потерян, когда, наконец, они достигли... дна? Во всяком случае, дальше они двигались в горизонтальном направлении узким сводчатым коридором явно неторопливой и основательной монастырской кладки. Множество раз автор путешествовал подобным образом - и наяву, в подземных пространствах древних монастырей, а чаще - во сне, всегда на какое-то мгновение пугаясь, до холодного пота, что более ему не суждено выбраться на поверхность. Но на сей раз страха не было совсем, настолько, что не верилось в существование подобного чувства. Как не существовало более и никакой поверхности земли. Разве что в воображении или, опять же, во сне.
Они шли долго: шуршал мелкий песок под ногами, иногда по стенам сочилась и негромко капала вода, в глубине боковых, еще более узких ходов проплывали зеленоватые тени - казалось, что там проходит своя жизнь, которой не стоило мешать. Их шаги зазвучали громче - каменная кладка была уже и под ногами, а сам коридор становился шире: явный признак того, что к у д а - т о они, наконец, приближались. И все же неожиданно (тьма за границей трепещущего света скрыла сам момент перехода) они оказались в просторном круглом зале - стены уходили ввысь. "Смотрите выше, еще выше", - прошептал Оболенский. Автор задирал голову до боли в горле, пока в немыслимой высоте, открывшейся в мир, не увидел близкие звезды. "Это колодец без дна", - сказал Оболенский. - "Как же без дна, когда мы на нем стоим?" - "Не верьте своим ощущениям. Они вас обманывают. Часто обманывают", - ответил он. У автора закружилась голова. Нет, не голова, звездный круг над головой. Скорость вращения нарастала стремительно, подступала тошнота, однако кружение вскоре замедлилось и даже совсем прекратилось: расположение звезд оказалось другим, едва-едва, но обостренный взгляд смог уловить эти изменения. "Дальше мы должны идти в темноте", - сообщил Оболенский, - "вы можете держаться за мое плечо". - "Ничего, я думаю, что и так смогу". - В ответ по лицу антиквара скользнула улыбка, но тут же погасла вместе с огнями потушенных свечей. Абсолютная и немного душная темнота окружила их. Темнота казалась живой, сухой и мягкой на ощупь. И совсем нестрашной. Шли они в ней уверенно как слепые. Через какое-то время (впрочем, существовало ли оно?) впереди забрезжил голубоватый свет. Он усилился до острой рези в глазах, но все еще не принимал никакой формы. И не успел принять: автор зажмурил глаза - лишь на долю секунды, как ему показалось, но, открыв их, он увидел себя и Оболенского стоящими в центре площади перед собором Сан-Мишель.
В мире падал снег: он лежал тонким прозрачным слоем на мостовой (отсутствие и х следов на этом свежем покрове не удивляло), на ступенях собора, мягко припорошил готически строгий лик фасада и высоких колоколен, покрыл крыши домов и нарастал торопливыми сугробами над раструбами водосточных труб, выступами зданий, подоконниками, над негорящими фонарями. Снег был столь крупным и падал так стремительно - чуть наискось, что навстречу ему хотелось взлететь, ну хоть самую малость. И удалось бы, наверное, но воздушное безмолвие уже умирало, рождая звуки улиц. Хотя снег и не кончился мгновенно, а словно оторвался от земли, более не касаясь ее, и, продолжая падать вниз, поднимался все выше, пока не растаял в сизом вечереющем небе. Мимо, оставляя за собой черные влажные следы, проплывали вальяжные автомобили - как на параде старинных моделей, проходили мужчины в мягких шляпах и котелках, навстречу им шла женщина в шубке с муфтой и меховой шляпке с вуалью, на поводке она вела розовую от старости болонку.
- Куда же мы попали? - спросил автор, восторженно глядя вокруг. - Будто лет на пятьдесят назад. И снег?
- Чуть больше, чуть больше, - отвечал Оболенский, беря автора под локоток и направляя в сторону открытой табачной лавки. - И это не апрель, а январь. Так что ничего удивительного, что снег. Это вполне обычно в январе.
Необычным оказался почти совсем незнакомый набор сигарет и папирос на полках, даже пачки и коробки с названиями известными выглядели непривычно, ну, разве что синий "Голуаз" да короткий "Кэмел" без фильтра... Оболенский купил газету:
- Ознакомьтесь. - Раскрыв газету, автор увидел на первой полосе сообщение о назначении Адольфа Гитлера канцлером Германии, а ниже, в правом углу - заметку об исчезновении из Королевского музея Золотого Урея. Газета от тридцать первого января тридцать третьего года пахла свежей типографской краской, так ему, во всяком случае, показалось.
- Это сегодняшняя газета? - все еще пытаясь не верить, спросил автор.
- Конечно, - с некоторой даже обидой в голосе отвечал усатый хозяин. - Я продаю только сегодняшние газеты.
Когда они вышли из лавки, уже зажгли фонари: их желтый, неяркий пока свет придавал наступающим белым сумеркам черты волшебные, таинственные, и в то же время знакомые, навевавшие неясные, туманные воспоминания.
- Куда же мы теперь?
- К моему отцу.
- Хорошо, - согласился автор.
От собора Сан-Мишель они вновь отправились вверх. Проходя мимо длинного серого дома, первый этаж которого занимал магазин готового платья, автор вспомнил, что когда-то здесь будет представительство "Аэрофлота", где он заказывал билет в Москву.
Остановились они перед запертой дверью аптеки.
- Вот она, - сказал Оболенский, указывая на другую сторону улицы. Голос его был спокоен. - Вам придется идти одному. Мне туда нельзя. Вы должны купить ключ. Вот вам деньги.
- Какой именно ключ?
- Вы только спросите. Вам выберут. Спросите старинный ключ. Я буду ждать вас здесь.
Перейдя наискось улицу, автор толкнул застекленную дверь. Звякнул колокольчик, но его звук растаял меж звуков музыки, звучавшей в неярко освещенной лавке. Музыка была итальянской: в глубине помещения человек играл на клавесине. Он хотел подняться к посетителю, но тот умоляюще протянул вперед ладони. Человек доиграл пьесу, автор же тем временем снял плащ и шляпу (плащ ему хотелось снять непременно - он, конечно же, помнил о замечании Оболенского по поводу вневременных свойств своего английского пиджака). Повесив их на крючок у входной двери, он огляделся: несколько картин в золоченых рамах, тесно стоящая резная мебель, обитая ярким шелком, будуарный столик, инкрустированный перламутром, бронзовые часы с двумя ангелами, подсвечники, фарфор, медь, серебро, египетские статуэтки, несколько папирусов, ряд очень хороших гравюр, панорама Москвы и вид Невского проспекта со шпилем Адмиралтейства, полковой барабан времен Альпийского похода; в красного дерева застекленных витринах монеты, ордена, резные шкатулки, вот и ключи. Пишущая машинка "Мерседес" на столе пока еще не стала предметом антиквариата, а служила по прямому назначению.
- Извините. Обычно в это время я уже закрываю, - заговорил хозяин, поднимаясь. - Но сегодня мы припозднились. Я выставил на продажу этот прекрасный инструмент и не смог удержаться...
- А что вы играли?
- Это старший Габриели, органист собора Сан-Марко. Любите Италию?
- Да-да, особенно Флоренцию. Но вообще интересуюсь Египтом... - Автор, наконец, заставил себя поднять глаза: человек перед ним несомненно похож был на Оболенского, каким тот был, наверное, четверть назад. Да, так оно и получалось: Оболенскому-старшему должно было быть что-то около сорока.
- Тогда вы уже знаете, что случилось?
- Исчез Золотой Урей?
- Да. Боюсь, что это очень серьезно...
- Я знаю.
Оболенский пристально на него взглянул и кивнул, сморщив губы:
- Как вы думаете, будет война?
- Думаю, будет, - после почти минутного молчания выдохнул автор. И поспешил заговорить о другом:
- Я бы хотел купить ключ. Какой-нибудь старинный ключ.
Оболенский сначала стал еще серьезнее, потом заулыбался, морщины на лбу его разгладились - он тут же забыл о мировых проблемах, вспомнив р своих антикварских обязанностях.
На выбор он предложил массивные готические ключи с ажурной вязью, ключи ренессансные, украшенные клеверными трилистниками и квадриолиями, барочные, еще более изысканно декорированные латунью и серебром, и ключи поздних времен, все больше с монограммами и вензелями: сам процесс прикосновения к ним был захватывающ. Где те замки, что они отпирали когда-то?
Занятый ключами, автор не сразу заметил присутствие еще одного, маленького, человека. Тот тихо вошел и с интересом наблюдал за отцом и гостем, перебирающими ключи. Было ему лет около пяти, светлые волосы доходили до плеч, поэтому лицо казалось длинным и оттого грустным.
- Ваш сын? - спросил автор, встретившись с мальчиком взглядом и кивнув ему. Тот продолжал смотреть на него, не мигая. Автор непроизвольно оглянулся на дверь, за которой оставил своего спутника, потом вновь перевел взгляд на ребенка. Мальчик, не отрываясь, смотрел на него.
- Да, мой сын. Иди сюда, Саша, - продолжил Оболенский по-русски. - Этот господин хочет купить старинный ключ. И ты посмотри, какие красивые ключи. Мальчик подошел. Он не стал рассматривать то, что протягивал ему отец, но после недолгого размышления из длинного ряда, разложенного на красном бархатном поле открытой витрины, выбрал тонкий серебристый ключ с сердцевидной головкой и вензелем в виде буквы "М".
- Пусть господин купит этот ключ. Он красивый, - сказал мальчик тоже по-русски, обращаясь к автору без тени сомнения в том, что тот его может не понять.
- Я куплю этот ключ, - кивнул автор, беспокоясь теперь о том, что его могли разгадать (знание русского могло вызвать слишком неожиданные вопросы). Оболенский внимательно и чуть вопросительно посмотрел на него. Но вопросов не задавал. Только согласился:
- О, это хороший выбор. Это ключ камергера двора принца Мюрата. Я могу вам немного уступить...
Надев плащ и шляпу, автор обернулся поблагодарить. Отец держал ладонь на плече сына. Оба они были очень серьезны.
- Спасибо вам, - поклонился в ответ Оболенский. - Заходите еще. Обязательно заходите. И счастливого вам пути, - добавил он вновь по-русски.
Оболенский курил на углу: снег был изрядно вытоптан вокруг, а Александр Александрович, похоже, немного промерз, отчего, впрочем, не утратил ясность мысли и был изрядно сосредоточен:
- Ключ у вас? Тогда надо идти. Все в порядке? - обеспокоено уточнил он.
- Я видел вас. Но вы, наверное, об этом догадываетесь, - неожиданно резко сказал автор, глядя на Оболенского.
- Я это помню, - ответил тот, немного замедляя шаг. - Я помню, что выбрал вам ключ. Только тогда я не знал, зачем он вам.
- А теперь знаете?
- Теперь догадываюсь, - улыбка на лице его так и не успела родиться. - Ведь тогда и я, и отец поняли, что вы понимаете по-русски. Вы это тоже, наверное, почувствовали... Встреча с вами произвела на отца большое впечатление. Об этом ведь есть и в его записках. Там есть фраза: "кажется, он все же был русским, но почему-то это скрывал".
- А как эта встреча была описана у вашего отца?
- Как? Так, как она и проходила, только без особых подробностей. Отец почувствовал значение вашего визита, но, конечно же, не мог разгадать его смысл до конца.
- И все же. Если бы я позволил себе большую откровенность? Рассказал, что знаю...
- Нет, дорогой мой. Это невозможно. Тогда бы ничего не было. Мы бы с вами даже не встретились.
- Как же так, ведь это уже было, было!
- Ну вот, наконец, вы начинаете кое-что понимать. Это отрадно, - сказал он, ускоряя шаг.
- Но ведь они не знают, какая война им предстоит! - с отчаянием воскликнул автор.
- Она уже была, - резонно ответил Оболенский. - А здесь мы с вами мимолетные, пусть и не совсем случайные гости.
- Тогда зачем все? Зачем эта клоунада с переодеванием, с путешествиями во времени? Это бессилие...
- Чтобы знать.
- Зачем знать, не имея возможности изменить? Множество людей обречено, а мы ничем не можем помочь.
- В прошлом мы не имеем ни права, ни возможности что-либо изменить, вспоминайте лучше о будущем. И вообще, если бы человеку сообщали дату его смерти, то жизнь его стала бы невыносимой, бессмысленной, ужасной. Каждый знает, что умрет, но сохраняет надежду. Даже веря в загробное существование. Такова человеческая природа, и не нам с вами мешать ей. Историческое время не имеет обратного хода... слава Богу. Если бы историю можно было бесконечно переписывать заново, то представляете, сколько бы нашлось до того охотников? Вот так-то. Ну вот, мы, кажется, и сюда добрались благополучно.
Они выходили прямо к фасаду Королевского музея изящных искусств.
Высокие окна изнутри слабо освещались: музей уже был закрыт, а парадная лестница припорошена нерастаявшим чистым снегом. Желтели фонари, тишина, казалось, сгустилась вокруг, скрыв все, что осталось за пределами ограниченного пространства, заключавшего в себя лишь музейное здание, свет окон, фонарей и двух путников, стоявших в задумчивой нерешительности перед запертым входом.
Но нерешительность антиквара оказалась мнимой, ибо обернувшись и убедившись в исчезновении (во всяком случае из видимости) примет города: людей, домов, деревьев, улиц, он уверенно подхватил автора под локоть - и они взошли по ступеням.
Камергерский ключ бесшумно открыл маленькую, совсем незаметную дверцу в правой створке резных дубовых дверей.
Просторный парадный вестибюль и мраморная лестница освещались бледным дежурным светом, нимфы и сатиры загадочно улыбались, звук шагов раздавался громко, усиленный блуждающим по анфиладам залов эхом, - вот где автору пришлось вспомнить о своих слишком новых скрипучих ботинках. Но Оболенского громкие звуки не тревожили и не волновали, беспокоило его что-то другое:
- Охрана видит и будет видеть сны, но остальные не спят - мы должны быть предельно осторожны, лояльны и вести себя уважительно... Иначе мы можем отсюда просто никогда не выйти. Понимаете?
- Понимаю.
Некое фосфорически светящееся существо, похожее на человека, но не человек, появилось откуда-то сбоку и с вежливым поклоном приняло их плащи и шляпы.
Полумрак, похожий на сумерки, таинственно стекал к подножию лестницы, клубился вокруг безмолвно и зримо, словно серо-желтый туман - в этом тумане и растаяло существо, оставив после себя лишь медленно гаснущее мерцание.
Движение вверх - по ковровым ступеням беломраморной лестницы - легкостью своей напоминало пологий спуск, почти не требующий усилий. Тело и вообще казалось невесомым, но без неприятного ощущения подвешенности в пространстве. Дыхание стало очень размеренным и глубоким. Между тем ступени кончились, приведя наших героев во второй этаж, в обрамленный колоннами полукруглый зал, где трое двустворчатых дверей предлагали три возможных направления дальнейшего пути. Замерев на короткое время и прислушиваясь, хотя тишина казалась абсолютной, Оболенский, наконец, и уже без сомнений направился к дверям правым, отличавшимся от других - вблизи - тем, что они не были плотно прикрыты, а лишь притворены - тончайшим бритвенным надрезом проступал сквозь щель красноватый свет. И совсем неожиданный, хотя и приятный запах, доносившийся оттуда, защекотал ноздри. Антиквар осторожно открыл дверь, и они вошли.
Внутри огромного зала пылал камин, трещали сухие дрова и пахло, нет, весь воздух был пропитан запахом жареного на открытом огне мяса - более неправдоподобный для ночного музея аромат трудно было и вообразить. Но... Вокруг длинного стола, уставленного серебряными и золотыми музейными кубками, драгоценными блюдами с дымящимся мясом, в креслах с высокими спинками восседало и трапезничало множество рыцарей (дюжины с полторы) в полном облачении и в шлемах, рыцарей, оставивших свои законные места в нишах стен и на специальных возвышениях, теперь пустых. Поодаль двое закованных в доспехи коней мирно жевали из подвешенных к мордам мешков овес. На вошедших поначалу никто не обратил внимания.
Возглавлял застолье рыцарь в поблескивающем от пламени камина доспехе из черного железа, украшенного белыми, рельефно гравированными полосами и клеймами. Перед ним на столе стояло особое блюдо с початками кукурузы, обильно политыми маслом.
Выпивали кубки и поедали пищу рыцари своеобразно - лишь приоткрывая забрала или сдвигая салады на затылок, - вино выливалось, а мясо просто исчезало в отверстых черных дырах (лиц рассмотреть не удавалось). Вместо вилок они пользовались короткими кинжалами-дагами: жир стекал по подбородкам шлемов и капал на нагрудники, отчего металл доспехов лоснился, утрачивая парадный музейный блеск. Все доспехи были примерно века шестнадцатого, пика совершенства рыцарского облачения, работы явно не худших оружейников разных стран, особым же разнообразием отличались шлемы. На головах одних красовались итальянские бацинеты, в профиль напоминающие хищных птиц, на других - немецкие салады с узкой прорезью для глаз, прообразы пехотных касок вермахта, на третьих - по-французски затейливые армэ с дырочками для дыхания и страусиными перьями, встречались и изысканные бургундские шлемы, и испанские, покрытые узорным рисунком тончайшей гравировки, и даже один бургиньот с нарочито ужасной усатой личиной и напоминающими веера ушами. Длинные мечи, прислоненные к подлокотникам кресел по правую руку от каждого, были, похоже, венецианской работы, особо ценившейся по всей Европе до самых ее окраин. Царила за столом пышная атмосфера торжественного застолья.
"А что они, собственно, отмечают?" - шепотом поинтересовался автор. - "Сегодня они отмечают день рождения Гитлера". - "Как, мы разве уже вернулись в двадцатое апреля?" - "Некоторым образом мы из него никуда и не исчезали. А в ночном музее время и вообще относительно, как, впрочем, и пространство. Вчера Гитлер стал канцлером Германии, а сегодня родился". - "Но почему именно Гитлера, они его так любят?" - "Насчет любви не знаю, но они отмечают дни рождения всех, по их мнению, великих военачальников и полководцев, а их в истории так много, что у них каждый день праздник, а то и не один". - "А у них, по-вашему, есть мнение?" - "А это мы с вами увидим", - мрачно улыбнулся антиквар и кашлянул в кулак, не так, чтобы очень громко, но все же так, что за столом его услышали. Металлические головы медленно повернулись на звук, внесший диссонанс в привычно протекающее застолье. С крайнего кресла поднялся рыцарь в позвякивающем от множества мелких деталей максимилиановом доспехе.
- Кто вы есть? - спросил он утробным (что было естественно) голосом. Антиквар не очень уверенно, но с достоинством представился и представил автора.
Рыцарь повернул голову в сторону остальных: те кивнули, кто как мог.
- Вам дозволяется присутствовать, - в меру любезно выразил он общее согласие. Антиквар и автор заняли жесткие кресла в торце стола, противоположном черному рыцарю. Перед ними стояло два массивных кубка и лежало по кинжалу вороненой стали с загибающимися к лезвию дужками и ручками с чеканным растительным орнаментом на золотых овальных пластинках. Автор не успел рассмотреть свой кинжал поподробнее - пригласивший их рыцарь с необычайной ловкостью и особой даже грацией в движениях налил в их кубки вина, а на острия кинжалов насадил по ароматному куску мяса. После чего провозгласил тост за гостей. Тост без особого восторга поддержали. Вино оказалось некрепким и чуть терпким, мясо же было замечательно. "Все это, конечно, любопытно, но какое отношение имеет к предмету нашего интереса, Золотому Урею?" - примерно так рассуждал автор, вгрызаясь в мясо (клинок он использовал наподобие шашлычного шампура).
Темы Золотого Урея вскоре все же коснулись, чему наш герой сам отчасти оказался причиной, точнее, его слова, которые чуть было... Но прежде того он успел разглядеть, что внутри рыцарей, то есть доспехов никого на самом деле не было: это наблюдение его успокоило, гораздо больше вопросов возникло бы, увидь он их лица. Но те, кого не было, говорили вполне человеческими голосами. И все же совсем другое поразило его несказанно и позволило проникнуться нелицемерным уважением к рыцарям, существам сугубо военным, хотя и бесплотным: их глубоко профессиональные познания по части современного ему состояния армий мира (похоже, что дежурные здравицы в честь фюрера давно были произнесены, и беседа меж рыцарями перешла уже в наиболее приятную им стадию обсуждения тонкостей военного дела). Они знали состав и численность вооруженных сил разных стран, имена командующих и командиров, технические характеристики основных видов оружия. Автор заметил, что всякие ядерно-ракетные изыски их не интересовали, зато в обычных вооружениях и методах их применения они разбирались блестяще. В момент появления гостей они, видимо, обсуждали последние учения Северо-Атлантического блока, к чему и вернулись после естественной заминки. Отдав должное уровню их знаний, особенно неожиданному для представителей столь древних времен, автор вскоре заскучал с ощущением сытости, переходящей в сонливость, - из состояния этого его вывело лишь сообщение рыцаря в бургундском шлеме, который, судя по предыдущим его высказываниям, являлся главным экспертом в деле оценки штабных стратегических и тактических планов:
- В прошлый четверг полковника русского Генерального Штаба (он назвал фамилию) представили к званию генерала за разработку плана захвата Португалии.
- Разве Россия собирается воевать с Португалией? - поинтересовался усатый бургиньот.
- Вовсе нет, полковник разработал свой план просто из любви к искусству, в свободное от службы время. И показал его - к истинному искусству все неравнодушны - своим коллегам. После чего план был затребован самым высоким начальством, которое восхитилось простотой и истинной гениальностью его. Полковника тут же представили к званию, а план передали в качестве учебного пособия в Академию Генерального Штаба.
- А если бы план реализовать? - проявил особый интерес остроносый бацинет.
- Со всей подготовкой и развертыванием сил быстрого реагирования реализация плана заняла бы трое суток и восемь часов. Лишние восемь часов - для избежания бессмысленного кровопролития.
- А все же американская армия получше будет, - заявил вдруг ни с того ни с сего до тех пор упорно молчавший рыцарь в испанском, излишне изысканно гравированном доспехе. В котором впору отправляться на бал-маскарад, а не на поле сражения, - успел язвительно подумать автор, прежде чем у него вырвалось возмущенное замечание:
- Это почему же? - Все замолчали, повернув железные голову в его сторону - было абсолютное ощущение, что у них от удивления отвисли челюсти. Антиквар взглянул на автора испуганно. "Я же вас предупреждал", - шепнул он.
- Длинный язык - вечный враг человеков, - вывел сурово молчащее общество из опасно-мрачного оцепенения голос с оттенком снисходительной иронии. Говорил черно-белый рыцарь, возглавлявший застолье. - Вместо того, чтобы слушать и внимать с должным усердием, нас неуважительно перебивают, не смущаясь опасностями, которые при этом подстерегают, забывая о ... - Все более кровожадный тон речи все менее соответствовал вегетарианским пристрастиям оратора (напомним, что перед ним единственным стояло отдельное блюдо с кукурузой), подумалось вслед и о том - сравнение само собой напрашивалось - что ведь и фюрер в гастрономическом смысле являл собой почти идеальный образец вегетарианца, что не мешало, но в известной степени даже способствовало (не лишним было бы вспомнить знаменитое исследование Фромма) развитию и некоторых противоположных склонностей. Любитель кукурузы между тем продолжал говорить, постукивая в такт словам железным кулаком по столу: - Имея минимум прав, эти люди возомнили, что им многое позволено... Мы просто обязаны их сурово наказать, - гул одобрения был ответом. - Однако мы не сделаем этого, - гул одобрения перешел в ропот разочарования, впрочем, не такой уж и дружный. - Мало того, мы дадим им возможность попытать счастья на поприще, которое они добровольно избрали, их ведь никто не заставлял делать такой чреватый непредсказуемым выбор. Негоже отбирать недопитую чашу, пусть уж испьют ее до конца. - Автор решил понять смысл последней фразы буквально и пригубил вино. Ему показалось, что сквозь прорези забрала на него в упор смотрят беспрекословные и недобрые глаза. - Подавать милостыню следует не тем, кто просит, а тем, кто нуждается. Только мы сами будем решать, в чем они нуждаются. Поспешные благодеяния действуют развращающе и опасно. Для тех, кто слишком себя любит или не любит вовсе. Им, видите ли, понадобился Золотой Урей... - голос его, пожалуй, немного смягчился, хотя и приобрел чуть капризные - несколько странные для железного человека - интонации. Может быть, он улыбался, хотя едва ли. Похоже было, что он сам пока не знал, на что решиться, или ждал какого-то знака, жеста, действия, упражняясь до времени в многозначительных двусмысленностях, внешне напоминающих глубокомудрые цитаты. Автор вновь и все так же молча и не отводя взгляда глотнул вина, более не испытывая никакого страха перед последствиями, на которые им так прозрачно намекали (он не столько понял, сколько почувствовал, что не здесь и уж точно не этим решать что-либо, в подтверждение чего ощутил особое - сродни наркотическому приходу - жжение в висках и потом во всем теле, то самое, видимо, что в свое время придало силы старшему Оболенскому - при известных нам обстоятельствах). Антиквар то ли почувствовал нечто подобное, то ли проникся новым состоянием автора - он тоже уверенно потянулся к своему кубку.
Наступившая пауза настолько изменила ситуацию, что этого нельзя было не заметить. Мало того, автор вдруг окончательно уверился в том, что право инициативы во всех последующих шагах самым непосредственным образом переходит к нему, именно тогда-то ему и стала ясна отчасти природа более похожей на сновидение реальности, их окружавшей, реальности опасной, но и послушной - при условии владения некими правилами предложенной игры, сущность которых заключалась скорее всего в освобождении от скоропалительных оценок происходящего вокруг и сосредоточении на собственном опыте, которому и следовало по большей части доверять - и в смысле ответов на возникающие вопросы, и в смысле, что особенно важно, последующих действий, которых все ждали, хотя и без нетерпения (благо, для них времени вообще, как такового, не существовало). Совершив это открытие, ценность которого заключалась прежде всего в возможности упорядочить накопившиеся впечатления и факты (от встречи на антикварном рынке, точнее, от самой идеи отправиться в Брюссель - до рыцарского застолья), он смог в конце концов избавиться от состояния, пусть и добровольного, подчиненности чужой воле и знанию, весьма, впрочем, приблизительному, ибо, как стало ему ясно, лишь объединение их с антикваром усилий подсказало тому направление пути и открыло перед ними мир, обычно невидимый, - в некотором смысле не только Оболенский был проводником автора, но и равно наоборот. Их путешествие по времени и пространству явилось своеобразной вариацией на темы, давно занимавшие каждого из них по отдельности: достаточно оказалось небольшого толчка извне, чтобы все произошло. Что, в самом деле, заставило автора отправиться из Амстердама в Брюссель под предлогом получить впечатления для написания гипотетической главы романа, никакого отношения ни к египетским древностям, ни ко времени рыцарства, ни, тем более, к Гитлеру, не имевшего, напротив, имевшего самое непосредственное отношение к городу Амстердаму. Правда, египетскую карту он разыгрывал постоянно, держа ее за козырную и, о чем мы вскользь уже упоминали, даже преуспел в этой игре, удостаиваясь иногда ответного благоволения со стороны египетских богов, тема рыцарства была ему тоже не чужда - он даже намеревался когда-нибудь сочинить современный рыцарский роман, написанный по канонам средневековым, ну а Гитлер, его сколь мрачно-привлекательная, столь и отталкивающая личность, как и история невероятного взлета и головокружительного падения третьего рейха, вообще история фашизма в ее мистическом преломлении, - занимали его всегда, а в юности он как-то раз даже отметил день рождения фюрера, вместе с двумя приятелями вырядившись в школьные форменные пиджачки с неумело пришитыми узкими погонами, вырезанными из кусков дешевого кожзаменителя и разрисованными шариковой ручкой (погоны соответствовали присвоенным друг другу званиями), и с железными - из мягкой консервной банки - крестами на галстуках. Та трапеза с четвертинкой водки и патетическими здравицами происходила в холодном сарае, принадлежавшем старшему приятелю. Не оправдания, но справедливости ради следовало все же отметить, что их, кстати довольно непродолжительное, увлечение не ставило целью возрождение российского варианта фашизма, но являлось лишь данью своеобразной романтике таинственно и громко звучащих воинских званий (строгий немецкий язык для русского уха придавал им особый готический и даже рыцарский изыск); в некоторой же степени, которую по прошествии времени не стоит преувеличивать, то явно предосудительное в стране, победившей фашизм, увлечение было вполне адекватной, в смысле единства и борьбы противоположностей, реакций на все, чему их официально учили, ощущалось в нем и недозревшая сладость тайного греха... Но это начиналась уже совсем другая тема. С каким-то даже отчаянием (заметным, вероятно, и постороннему взгляду - его размышлений никто так и не прерывал, все терпеливо ожидали то ли его слов, то ли действий) автор пытался докопаться до отправной точки, с которой все и началось.
Что повело его в Брюссель? Ответ на этот вопрос, казалось, объяснит все. Все. Что он тогда вкладывал в это абстрактно-всеобъемлющее понятие, он и сам не знал. Не знает и теперь. Но тогда... Он шел в лавку на углу с Принценграхт купить пачку сигарет. Была суббота. Небо над Амстердамом хмурилось, но дождь все не шел, временами даже проглядывало солнце, слабо золотя торопливую рябь на канале - ветер усиливался, надеясь, видимо, изгнать все опасно набухшие влагой облака куда-нибудь ближе к морю. Купив сигареты, он не стал возвращаться, а пошел дальше по набережной в направлении Амстеля, хотел перейти на другую сторону канала, но что-то остановило его посреди моста и, касаясь раскрытыми ладонями прохладного металла перил, он долго смотрел на казавшуюся отсюда неподвижной воду, на выверенный по линейке тесный строй домов, с привычной строгостью соблюдавших границы друг с другом и соперничавших меж собою количеством часто переплетенных, обрамленных непременно белым окон, тонкостью оттенков кирпичной кладки, неброскостью красок, но более всего формой высоких чердачных фасадов, ступенчатых, колокольных, островерхих, словно вычерченных на фоне неба прихотливой равнинной фантазией всех больших и малых голландцев, - лишь кое-где четкая линия, разделявшая камень и небо, была чуть размыта белоснежной пеной лепнины. Он очень любил этот немного игрушечный город, в которой раз отвечавший ему взаимностью - он чувствовал это благодаря особому настроению, посещавшему его всякий раз по приезде сюда. Ему хотелось работать, хотя он ничего и не писал, ни строчки.
Этого и не требовалось - писал он дома, в Москве, за своим столом у окна с видом на высокие дома и дальний лес. В путешествиях же он "собирал материал" - сей эвфемизм вовсе не означал пунктуальную регистрацию впечатлений и образов в неких записных книжечках малого формата, нет, он просто жил как всегда, гулял, курил, смотрел и видел, и лишь много позже какое-то из мимолетных впечатлений почти без усилий проявлялось на чистом листе продолжением мысли или образа, прежде возникших, и ложилось в текст так, что никакая сила не могла уже вычеркнуть его оттуда: ведь текст пишется, рождается по законам жизни и по логике сновидений - потом можно заменить мелкие детали (так память услужливо меняет акценты и перекрашивает неприятные мелочи в воспоминаниях), но не общее течение: как написалось, так оно только и могло быть. Тем более, что три вещи - условно называемые жизнью, снами и литературой - давно перепутались в его сознании, одно без другого просто не могло уже существовать. Пока эти приятные во всех отношениях мысли выстраивались одна за другой, он продолжал идти вдоль правой стороны канала, улыбаясь самому себе: он шел по Амстердаму, а вспоминал свой письменный стол с оставленным на его углу романом Фаулза, в котором два финала. Не хочу, - сказал он себе, видимо, имея в виду эти самые расщепленные финалы. Невдалеке показалась уже набережная Амстеля, но он не пошел к ней, а свернул в последнюю улочку направо и вскоре оказался в круглом сквере, где присел на скамью, намереваясь покурить. Напротив него - на границе желтой песчаной дорожки и свежего зеленого газона - девочка в розовом комбинезоне выгуливала черепаху. Он наблюдал за ними. Девочка была немного похожа на его дочь Машу.
Девочка и черепаха. Совсем недавно они с дочерью ходили в Зоологический музей, где на первом этаже выставлено было множество заспиртованных черепах. И змей. Маша тогда долго и внимательно рассматривала кобру с раздувшейся шеей: кобра извивалась в тесной банке и посматривала на посетителей хоть и мертвыми, но недобрыми глазками. Он же тогда подумал о том, что не случайно мудрые египтяне ей поклонялись: тут он, конечно же, вспомнил о Золотом Урее и даже о его давнем исчезновении из брюссельского музея. Так возник Брюссель, до которого едва три часа езды. Завтра было воскресенье, стало быть, антикварный рынок на площади Sablon будет работать (когда-то он купил на нем маленького стеклянного скарабея с отбитым усом, баснословно дешево; этот скарабей стоит теперь на его письменном столе). Все остальное зависело только от погоды - если будет солнце, то он поедет на денек в Брюссель. Кстати, и герой его романа, вполне второстепенный, проявлял иногда желание побывать на этом самом воскресном рынке, во всяком случае, имел это в мыслях, увлекаясь собиранием курительных трубок. Так что автор мог заодно посмотреть на предлагаемый там выбор. Поутру стояла чудная погода - одев нежаркий клетчатый пиджак, автор отправился к первому брюссельскому поезду.
Вот круг и замкнулся. Автор, наконец, оглядел всех присутствующих за столом - ему даже показалось, что они вздохнули с облегчением, порядком устав от ожидания. Черный рыцарь смотрел на него в упор сквозь прорези забрала. Оболенский негромко кашлянул в кулак.
- Я, собственно, не знаю, зачем мы пришли к вам, - сказал автор, поднимаясь с кресла (важные вещи он предпочитал говорить стоя). Рыцари закивали, кажется, даже одобрительно. - Но я знаю то, что все это неслучайно. Я не знаю, действительно ли Золотой Урей способен сыграть столь значительную роль в мировой истории. Или все, что с ним связано - волшебный плод фантазии. Но во всяком случае, только благодаря ему мы оказались здесь, перед вами, что само по себе замечательно - для нас, по крайней мере. Вы уже бессмертны, мы только еще. Но это не так уж принципиально. Поэтому хотя бы не стоит нас пугать мнимыми и явными опасностями. Да, я говорю именно вам! - с непривычным пафосом обратился он к черному рыцарю и вдруг замолчал, увидев, что взгляд сквозь прорези забрала разгорается желтым пламенем, вокруг же автора и антиквара словно ниоткуда появилось изумрудное сияние. Мысль дикая и фантастическая рождалась в этом мерцающем свете, - чем осязаемей он становился, тем более правдоподобной она казалась: как в коротком и ярком сне привиделось другое застолье с сумрачном подземном капище Сета, крик и остекленевшие глаза фюрера, чье тело, сползая на пол, хватало скрюченными пальцами хрупкое стекло - меж указательным и средним пальцем его правой руки вонзился острый осколок, и алая кровь брызнула мгновенной струйкой на белую скатерть. Струйка холодно кипящей крови. Дикая мысль обретала конечные очертания - в доспехах рыцаря присутствовало, существовало каким-то образом то, что осталось в мире от фюрера. - Да-да, я говорю именно вам, кто в земном прошлом был Адольфом Гитлером! - пафос уже не казался излишним, его даже недоставало, как и дыхания. И стало ему сразу ясно, что и явились они с ю д а затем, быть может, чтобы встретиться с тенью фюрера, благополучно отмечающей свой день рождения. И все это было абсолютной реальностью. И становилась она все страшнее. Камин пылал, зловещая тишина звенела в затылке.
- Ну и будьте тем счастливы! Вы же наш давний поклонник! - захохотала Тень, быстро оправившись от замешательства, мнимого, скорее всего. Тень так хохотала, что звенели скрывающие ее доспехи. У автора от этого смеха появилось мерзейшее ощущение медленно падающих на темя капель (подобной изощренной пыткой китайцы сводили своих пленников с ума). Пытаясь избавиться от мерзостной капели, он тряхнул головой, чем вызвал лишь новый приступ хохота: Тень поддерживали уже и остальные, более безобидные сотрапезники. Лишь взгляд на лицо Оболенского помог ему вновь сосредоточиться. Капли с равными промежутками продолжали падать. Голова начинала трещать по швам (казалось, что швы эти у нее есть). Но стоило ему коснуться ладонями висков, как жуткая капель немедленно прекратилась; виски прямо-таки жгли холодные ладони. Не позволяя себе и далее выглядеть столь беззащитно, автор заставил себя положить руки на подлокотники и выше поднять голову. В голове тотчас образовалась некая пустота, которая, к тому же, начала сжиматься, уменьшаться в размерах. Все окружающее - напротив - стало стремительно расти. Спустя несколько минут (секунд? мгновений?) автор был уже ростом с годовалого ребенка: не успев как следует испугаться, он, привстав ногой на подлокотник, вскочил на стол, - рост его, достигнув высоты ладони, более не уменьшался.
Он стоял у подножия своего кубка, ставшего раза в три выше его самого. Вокруг громоздились колоссальные живые сооружения из блестящего металла - все те же рыцари, каждый из которых мог легко и просто раздавить маленькое существо в своей стальной ладони. Однако они вели себя вполне мирно, из чего автор заключил, что некие другие испытания ждут его. Только зачем? Зачем? Зачем? Зачем?.. Распалась связь времен, пространств и перемен. То есть распался наш герой на множество себе подобных - только чуть более прозрачных, чем обычно. Между тем сознание маленьких человечков оставалось ясным - они просто думали в унисон, понимая про себя, что едва только они найдут способ соединиться, как наваждение спадет в тот же миг. ОСИРИС! - подумали-воскликнули они - и автор нормальной величины тут же контуром обозначился в своем кресле, а минутой спустя явился и во всей плоти, незаметно вздохнув с облегчением. Оболенский смотрел на него с тревогой и радостью. Тень фюрера в черных доспехах поднималась из кресла, готовясь объявить следующее действие (тем временем то руки, то ноги автора удлинялись и сокращались несоразмерно, но он уже не обращал на эти временные неудобства особого внимания). Поднявшись с пронзительным и явно нарочным скрипом, Тень объявила мрачно и холодно:
- Вы сетовали, что еще не бессмертны? Дело - за малым. За самой малостью. Исповедуйтесь - я отпущу вам грехи. И вы даже не заметите, как умрете, перейдете в бессмертие, вечное, вечное. Я причащу вас кровью и телом Великого Сета! - черный доспех сделал шаг вправо, лязгнуло, открываясь, забрало, и серый туман, извиваясь наподобие смерча, вылетел из отверстого чрева рыцаря. Туман этот, сгустившись над креслом, стал принимать форму человеческой фигуры - в мундире без погон; мундир венчала голова фюрера с лицом песочного цвета и горящими желтыми глазами. Иллюзия живого человека была бы полной, не будь тело полупрозрачным и зыбким, напоминающим скорее привидение, чем существо во плоти. - Ну как? - сказало Оно, сложив руки на груди (черный доспех стражем возвышался справа).
Все было бы смешно, не будь все так печально, - думал автор, наблюдая за воплощением тени: Он, Она или Оно? - более всего занимал его вопрос. Да и вообще, что за дурацкий сон? - успокаивал он себя, доподлинно зная, что все происходящее вовсе не сон. Но что же? Даже благоприобретенный опыт не давал ему ответа. И Оболенский молчал. Молчали рыцари. Молчала Тень. Жжение в висках и в теле то усиливалось, то почти исчезало, изумрудное облако вокруг заметно побледнело. Но стоило чуть жестче сконцентрироваться, сжать кулаки, как тончайшие острия мгновенных уколов пробежали по всему телу, а облако засветилось с яркостью необычайной: Осирис не оставит нас! - пронеслось в сознании, и минутная расслабленность сменилась готовностью к действию, - этот сон-не сон и вправду становился слишком опасным и напряженным: промедление могло стать смерти подобным, да и Тень с заметным нетерпением ждала ответа. И рыцари ждали - улыбка усатого бургиньота казалась зловещей, бацинет, два салада и армэ тихо переговаривались, гравированный испанец барабанил пальцами по столу, бургундец правой рукой опирался на меч, и лишь рыцарь в максимилиановом доспехе - возможно, сочувствуя - не проявлял ни явного беспокойства, ни фальшивого равнодушия.
- Ну как? - первой не выдержала Тень. Усики ее и челка выглядели очень живыми, прямо-таки настоящими. - Молчите? Тогда слушайте: я скажу! Владыка Сет не помог мне одержать окончательную победу и осчастливить заблудшее человечество - время тогда еще не пришло. Я явился слишком рано. Зато Владыка Сет возвел меня в особый посмертный образ, в котором вы меня и лицезреете. Я умер, но дело мое живет и процветает, не так ли, друг мой?
- Живет, - признался автор. - Но я вам не друг.
- Сколько верных мне осталось на земле, и сколько их рождается каждый день, и еще родится, будущих верных? - продолжала Тень, словно и не расслышав последних слов.
- Много, - сквозь зубы ответил автор, не в силах оспорить очевидное.
- Человек по натуре существо преступное, жестокое, злое и глупое. Дай им свободу, как они ее понимают, так они друг другу глотки-то перегрызут. Лишь лучшая часть человечества способна и достойна управлять остальными, обеспечивая порядок. Вы-то уж, поди, себя к лучшей части человечества относите? Относите, относите, не отвечайте. Но ведь и вы слабы и преступны, как и все остальные. Нет? Разве нет? Так я вам напомню. Вот вы недавно человека убили. Да-да, конечно, это было вполне случайно и во сне. Но вы же не признаваться и каяться бросились, а судорожно стали скрывать следы преступления. Не проснись вы вовремя, так и скрыли бы все благополучно. Ведь было? Было. А сами против смертной казни выступаете. "Не убий" проповедуете. Как же вы можете ненавидеть и судить меня? Мои цели были прекрасны и разумны. Что с того, что достичь их можно лишь средствами самыми суровыми? Большая часть человечества лишь такое убеждение и способна понять. Если бы люди без сопротивления, которое все равно не имеет смысла, приняли мою программу жизнеустройства, мне не пришлось бы воевать. И на земле наступил бы вечный мир. А не этого ли жаждет страдающее человечество?
- Но ведь сам Господь, дав человеку свободу воли, более не вмешивается в жизнеустройство...
- Несчастный человек сам, сам вкусил запретный плод, и был изгнан из рая, и оставлен на произвол судьбы. Я же ставил своей великой целью обуздать его пороки и дать ему пусть маленькое, но реальное земное счастье. Он не нуждается в свободе воли.
- Не вы первый.
- Не я и последний.
- Фюреры приходят и уходят.
- Когда-нибудь не уйдут. В них нуждаются сами люди, мечтающие о счастье. Если бы вы были из тех, кто способен управлять, вас бы не испугало убийство. Тем более во сне. Вы бы стали только сильнее, понимая, что вам все дозволено. Вы бы не нуждались в наказании и исправлении, но сами бы отпускали грехи. Но не все. Грех недовольства мироустройством, нашим мироустройством, должен быть жестоко наказуем.
- Но ведь вы должны понимать, что всегда будут люди, не согласные с вашим мироустройством, будь оно даже установлено? Что человека нельзя насильно сделать счастливым?
- Можно. И должно. Это все писатели сочинили. А с ересями всегда жестоко и кроваво боролись. Так что смертную казнь мы не отменим в ближайшем будущем. Владыка Сет, а не Осирис должен руководить миром, не Бог, но дьявол, как сила более трезвая, лучше знающая человеческую природу, всего же предпочтительнее - объединение их усилий. Не хуже меня об этом знал и говорил уважаемый вами Достоевский устами Великого инквизитора. Двадцатый же век окончательно доказал, что не любовь и красота спасут мир, но порядок, которого более всего и не хватает для так называемой гармонии.
- Двадцатый век доказал как раз обратное.
- Ну, это как посмотреть. Недолго осталось до последней великой битвы, в которой победа будет за нами, олицетворяющими мировой порядок. И мое посмертное существование тому не последний залог, - усмехнулась Тень.
Автор поправил сползшие на нос очки, но потом снял их и положил на стол: в круглых стеклах мелькнул отблеск каминного огня.
- Я - к вашим услугам! - сказал он, вставая. - Вас я прошу быть моим секундантом, - обратился он к максимилианову доспеху. Тот согласно кивнул. Оболенский тоже порывался встать, но автор остановил его искренний порыв.
- О, Владыка наш Сет! - схватилась Тень руками за голову. - Ты лишаешь и х окончательно разума! - и аж завибрировала вся от мелкого смеха. Но смеяться ей явно не хотелось, посему она тут же успокоилась: - Очечки-то вы правильно сняли, они вам более ненадобны будут. Не надобны... - В секунданты Тень выбрала усатого бургиньота.
- Вот ваше оружие, - с поклоном протягивал автору меч его секундант.
Меч был необычайно тяжел и неудобен. Похоже, что и Тень не очень-то умела с ним обращаться, более того, рассматривала его с интересом, словно видела впервые.
Встали они в центре зала друг против друга на расстоянии четырех шагов. "Господи, как глупо, глупо", - подумал автор, поднимая меч.
"Сходитесь!"
Сошлись. И замерли с поднятыми мечами, глядя друг другу в глаза. Со стороны сцена выглядела довольно комично: полупрозрачная Тень в мундире и с мечом, и автор в клетчатом пиджаке, с мечом же.