Лети, лети, лепесток,
Через запад на восток,
Через север, через юг
Возвращайся, сделав круг.
Лишь коснешься ты земли,
Быть по-моему вели.
Валентин Катаев. Цветик-Семицветик
Из глубины этого сияния раздастся естественный звук Истины, подобный
тысяче громов. Гремящими раскатами прогрохочет он, и среди них ты услышишь
крики "Бей! Убивай!" -- и мантры, внушающие страх. Не бойся; не беги; не
ужасайся; знай, что эти звуки -- умственное содержание твоего собственного
внутреннего света.
Тибетская книга мертвых (Бардо Тёдол).
Седьмой день Чёнид Бардо
Первую версию этого романа я писал два года и, когда закончил, был так
счастлив, что не смог даже как следует его перечитать. Это была моя первая
книжка, первый роман трилогии "Девяностые: сказка", затем последовали "Гроб
хрустальный" и "Серенький волчок". Закончив третью книгу, я присмотрелся и
понял, что трилогии не получилось: слишком велик стилистический разрыв между
завершающим романом и первыми двумя. "Семь лепестков" и "Гроб хрустальный"
-- довольно слабые романы, даже в сравнении с "Сереньким волчком". Именно
поэтому я решил переписать первые две книги. Недавно вышел "Гроб
хрустальный: версия 2.0", теперь пришла очередь романа, открывающего цикл.
Я надеялся, что потребуется только косметический ремонт, но пришлось
сделать полную перепланировку. Образовался совершенно новый роман -- новый
эмоционально, стилистически и идеологически. Даже финал другой. В последний
момент изменилось даже название.
Критики очень хотели видеть в "Семи лепестках" роман с прототипами.
Пользуясь случаем, хочу заявить, что прототипы есть разве что у журнала
"Летюч" и его главного редактора. Я не назвал их настоящими именами, только
чтобы не очернить реальных людей, делавших "Птюч": в отличие от персонажей
романа сотрудники Игоря Шулинского никогда не были вовлечены ни в какие
уголовные дела. Другое дело, что истории, которые вспоминают герои, в самом
деле могли происходить со мной или другими людьми, знакомыми и незнакомыми.
Короче, все как всегда -- сходство или совпадение имен, фамилий и фактов
биографий случайно.
Неслучайно только совпадение со временем: потому что, как не крути, это
книга про первую половину девяностых годов. Было бы несправедливо назвать
роман "Подобно тысяче громов" апологией этого тяжелого периода в истории
нашей страны. Напротив, это роман-обличение, живописующий картины
нравственного распада людей, снедаемых всеми пороками своего времени:
алчностью, сладострастием, себялюбием. Читатель встретит здесь персонажей,
характерных для описываемой эпохи: коммерсантов, наживающихся на несчастиях
русского народа, женщин, пожертвовавших своим целомудрием ради иллюзорных
благ материального мира, наркоманов, погубивших свою жизнь и свой мозг
употреблением так называемых легких наркотиков. Нынешняя редакция романа не
оставит у читателя сомнения в злокозненности и порочности образа жизни,
избранного для себя персонажами книги. Их счастье кратковременно и
быстротечно; оно подобно молнии, обманчивый свет которой лишь на миг
украшает небо, чтобы вернее низвергнуть в пучину смерти несчастных людей,
ослепленных этим блеском.
Обличая в романе те или иные человеческие пороки, невольно приходится
их живописать, предоставляя слово людям, чьи взгляды не может разделить ни
автор, ни читатели. Я верю, что те или иные рассуждения, встречающиеся на
страницах романа вследствие определенного характера некоторых действующих
лиц, не смогут кому-либо повредить -- независимо от того, касаются ли они
экономики, морали или действия психоактивных веществ. Читателю следует
только помнить, что в силу специфики художественной литературы, не все,
высказанное на страницах романа отвечает взглядам автора. В реальной жизни
же следует руководствоваться не сомнительными рассуждениями вымышленных лиц,
а нравственным чувством и Законом Российской Федерации. И тогда, закрыв эту
книгу, читатель с легким сердцем сможет повторить слова классика: "Как
сильно изображенный в романе порок заставляет любить добродетель!"
Я считаю своим радостным долгом поблагодарить Екатерину Кадиеву -- мою
жену, первого читателя и редактора. Без нее эта книга никогда не была бы
написана. Также я рад выразить свою благодарность Настику Грызуновой за
блестящую редактуру, которая сделала этот текст намного лучше.
My special thanks Артуру Ладусансу, Гоше Мхеидзе и клубу Mix: во многом
благодаря им состоялась вторая версия этого романа.
Я рад выразить свою благодарность Ксении Рождественской, редактору
первой версии, а также Мите Волчеку, Александру Гаврилову, Алене
Голяковской, Линор Горалик, Льву Данилкину, Владимиру (Диме) Ермилову,
Демьяну Кудрявцеву, Максиму Кузнецову, Татьяне Макаровой, Александру
Милованову, Юле Миндер, Вадиму Назарову, Сергею Немалевичу, Маше Нестеровой,
Антону Носику, Кате Панченко, Станиславу Ф. Ростоцкому, Соне Соколовой,
Сергею Соколовскому, Максу Фраю, Максиму Чайко, Вадиму Эпштейну, Леониду
Юзефовичу, а также всем тем, кто поддерживал меня в девяностые и другие
годы.
В заключении я хочу выразить особую благодарность Елене Дмитриевне
Соколовой, без которой вторая версия этой книги никогда не была бы написана.
Ее профессиональные консультации были для меня также чрезвычайно важны при
написании первой версии. Эта книга посвящается ее светлой памяти.
Комната кажется почти пустой. Несколько стульев, диван, низенький
столик. Два чемодана у двери. На полу аудиоцентр -- его завтра заберет
Никита. Комната пуста, как тело, которое вот-вот покинет душа.
Юлик Горский нажимает кнопку электрического моторчика. С легким
жужжанием инвалидное кресло катится к темному окну. За окном падают во тьме
снежинки, светятся ночные огни домов, трассируют автомобильные фары далекого
проспекта. Горский привык смотреть на Москву с четырнадцатого этажа --
завтра он увидит город с высоты птичьего полета.
Приятного путешествия, одними губами говорит Горский, have a good
trip[1]. Сколько трипов здесь было, сколько раз стены
расцветали неведомыми цветами, колыхались, дышали, вибрировали в одном ритме
с Космосом. Сейчас они неподвижны: серые невзрачные обои, стершийся рисунок.
Только напротив дивана -- приколотая булавками цветная картинка. Копия
тибетской тангхи: разноцветная мандала, пары тибетских божеств четырех
цветов танцуют по краям, а в радужном центре лотосовый владыка танца
обнимает свою красную дакини.
Горский любил рассматривать тангху: иногда, покурив, он медитировал, и
ему казалось: колышутся лепестки лотосов, изгибаются руки танцующих богов, а
кровь вот-вот перельется через край чаши. Иногда он пытался медитировать без
всякой травы -- ему казалось, получалось не ахти как, только однажды
померещилось: он вот-вот уйдет внутрь рисунка, как герои детских книжек,
находившие двери в иные миры в самых необычных местах. За свою
психоделическую жизнь Горский открыл не одну такую дверь -- но сейчас он
думает о закрытых дверях, о створках, что навсегда сомкнутся завтра.
Закрытые двери скрывают прошлое, прошлое -- всегда тайна, даже если это
прошлое -- твое собственное. Будущее сулит исполнение желаний, будущее
всегда открыто, хотя и не выполняет обещаний. Неподвижно сидя в кресле,
Горский думал об этом одиннадцать месяцев -- думал, тоскливо глядя на огни
автомобилей, на мерцающую мозаику светлых оконных прямоугольников в доме
напротив, на снежинки, тополиный пух, осенние листья, танцующие внизу,
бессильные взлететь к окну. Листья не могут подняться выше третьего или
четвертого этажа, думал Горский, я не могу подняться с кресла и, когда
подойдет мой срок, тоже лягу на землю в ожидании белого покрова.
Иногда Горскому казалось, что осталось совсем недолго -- даже если годы
и годы, все равно -- недолго. Жизнь вообще коротка -- и наперед ясно, что от
нее останется: кресло, окно, тангха на стене, музыка, по последней
лондонской моде; трава, грибы, кислота, кетамин. В такие моменты Горский
снова и снова повторял себе, что будущее -- открыто. Даже здесь, заточенный
в комнате на четырнадцатом этаже, он един с миром, един со всей вселенной,
един с Богом, кем бы ни был этот Бог, чем бы Он ни был.
Одиннадцать месяцев Горский говорил себе, что случившееся с ним -- это
шанс. Шанс открыть внутренний космос, шанс обрести глубинную неподвижность,
научиться принимать судьбу. Друзья говорили: ты прекрасно держишься. Они не
знали -- раз в неделю, даже чаще, Горский просыпался в слезах: ему снилось,
что он танцует посреди dance floor, плавает в Лисьей бухте, спускается в
метро, занимается любовью с Ириной, Машей, Катей... со всеми женщинами,
которые были у него. Наяву он старался об этом не думать, наяву повторял:
будущее -- открыто, будущее всегда -- чистая потенциальность, склад
возможностей, магический цветок, исполняющий желания.
Горский смотрит в окно. Огни в доме напротив гаснут, снежинки кружатся,
Москва засыпает. Закрытые двери прошлого хранят свои тайны. Словно шкатулки.
Словно чемоданчик драгдилера. Словно нераспечатанный CD. Где-то за этими
дверями -- первая затяжка, непривычный сладковатый запах, трое подростков
передают друг другу косяк, The Doors или Pink Floyd, дальше -- Крымское
солнце, московский снег, осенние листья в лесах под Ленинградом, крошатся в
руках грибы, оживают предметы, мы едины с космосом, понимаешь? Потом --
"Гагарин-Пати", эсид хаус, амбиент, техно, гул музыки, шум танков, идущих на
Белый дом, далекий грохот орудий, щелчки выстрелов, стук подошв по осенней
мостовой, резкая боль в спине. Койка в больнице, доктор, а чем вы делаете
наркоз? Первый легальный трип, отходняк в палате, мы больше ничем не можем
вам помочь, инвалидное кресло, четырнадцатый этаж.
Прошлое -- закрытые двери в длинный коридор. То, что случилось за ними,
случилось не с тобой. Тебя не было там, где сплеталась сеть, где падали в
землю семена, там, где сокрыт исток твоего сегодня. Ты можешь только
вообразить... только попытаться вообразить.
Почему комната почти пуста? Почему -- собранные чемоданы, упакованные
книги, только одна картинка на стене? Почему в бумажнике лежит билет на
утренний рейс? Где начало, где исток, за какой закрытой дверью?
Только вообразить, только попытаться. Горский закрывает глаза, видит
Антона. Тот стоит на балюстраде, опоясывающей большой холл. Дым косяка уже
растаял, в ушах играет музыка, на поясе, как всегда -- плейер. Что слушает
Антон? Наверное, "Shamen", да, точно, "Shamen", он же говорил. Итак, Антон
слушает "Shamen" и смотрит вниз, перегнувшись через перила. Там, в холле
возле круглого стола -- семь человек: пятеро мужчин и две женщины...
Значит, пятеро мужчин и две женщины. После травы стали четче не только
звуки, но и очертания предметов -- словно кто-то подкрутил ручку настройки в
телевизоре или протер влажной тряпкой тусклое стекло. Фигуры в колодце холла
двигаются, словно танцуя в каком-то безмолвном балете.
Пятеро мужчин и две женщины. Несколько бутылок водки на столе. Все уже
изрядно пьяны, всем -- за тридцать, как любит говорить Антон -- старые
алкоголики. Но музыка в наушниках, тетрагидроканнабиол в крови, конопляный
дым в воздухе... даже такие люди кажутся красивыми, понимающими,
интересными. Позитивными.
Сидор, Владимир Сидоров, улыбается сдержанно, руки заложил за спину.
Высокий, широкоплечий, похожий на героя всех американских боевиков сразу.
Двигается по холлу, стараясь никого не упускать из виду -- не то хочет быть
радушным хозяином, не то слишком привык все держать под контролем, не может
расслабиться даже теперь, когда кругом свои, знакомы едва ли ни с первого
класса. Он разговаривает с Поручиком, Борисом Нордманом, но то и дело
окидывает взглядом гостиную.
Поручик размахивает руками, теребит черную бородку. Не то пьян, не то
счастлив, не то возбужден. Почти одного роста с Сидором, но кажется ниже --
все время двигается, вьюнком оплетает собеседника, размахивает руками,
вжимает голову в плечи, переминается с ноги на ногу, танцует какой-то ему
одному известный танец.
Рядом с ними -- рыжеволосая стройная Женя. Вечернее платье, открытые
плечи. Свет искрится на пальцах, на алмазных гранях колец. Золото и
бриллианты, думает Антон, все-таки красиво, в самом деле. Даже без травы
красиво, а сейчас -- просто полный отпад. Он не сводит глаз с переливающихся
Жениных пальцев. Кто бы мог подумать, что в дорогих вещах скрыт такой
психоделический потенциал, думает он.
Все остальные сидят. Леня Онтипенко, голубоглазый толстяк, большие
очки, золотая оправа. Улыбаясь, слушает Женю. Если бы тела отражали взгляды,
как зеркало, он бы встретился глазами с Антоном, заторчавшим от
бриллиантового блеска. Впрочем, Онтипенко смотрит не на пальцы, а на плечи,
матовые, теплые, пахнущие духами и жарким по́том... Он счастливо
улыбается и не сводит с Жени глаз.
Дальше -- Женин муж, плотный, коротконогий Роман Григорьев.
Единственный из мужчин -- в костюме. Сидит неподвижно, полуприкрыв глаза.
Кажется, будто дремлет -- и только изредка тянется к бутылке, наполняет
рюмку и выпивает, чокаясь с Андреем Альперовичем. Альперович, худощавый
брюнет, стоит, едва улыбаясь, то и дело барабанит пальцами по столу, смотрит
то на Женю, то на Рому, а то -- поднимает голову, на секунду встречаясь
взглядом с Антоном. На Поручике, Альперовиче и Онтипенко -- джинсы и
футболки, Сидор -- в черных брюках и белой рубашке, Женя в вечернем платье,
Роман, как мы уже знаем, в костюме. Если бы здесь был мой брат, думает
Антон, он разъяснил бы, что такие джинсы и майки стоят не дешевле вечернего
платья или костюма. Жалко, что я в этом ничего не понимаю. Впрочем, почему
жалко? Слава богу, я ничего в этом не понимаю, думает он.
Вот такой, значит, расклад. Трое стоят, четверо сидят, и Антон не
слышит, о чем они разговаривают. Зато слышит, как Теренс Маккена вещает в
наушниках: рейв-культура заново открыла магию звука и пророчит скорое
достижение точки омега.
Четверо сидят, ах да, кто же четвертый? Конечно, Лера -- полная
брюнетка, черные ботинки, шерстяные носки, платье, скрывающее необъятную
фигуру. Под платьем у нее корсет, крючки на спине, расстегивается
удивительно легко, падает на пол, в одну кучу с черным платьем, черными
трусами, черными ботинками, которые Лера сразу сняла, войдя в Антонову
комнату. Антону кажется: Лерино тело все еще продолжает колыхаться, как
сегодня ночью: это, наверное, эффект травы.
Амбиентное техно Колина Ангуса тянет за собой на пыльные тропинки
внутреннего космоса. Антон поворачивает колесико громкости -- но вместо
того, чтобы прибавить звук, случайно сбивает до минимума. Слышен низкий
глубокий голос Леры: ...а тот ему: "Нет, моя очередь, ты уже за кофе сегодня
платил", смех Сидора и Поручика. Роман, почти не поднимая век, пожимает
плечами, Леня смеется, поправляя очки и не сводя глаз с Жени, а та едва
улыбается. Андрей говорит:
-- Смешно, но на самом деле -- брехня. Мне такие не попадались.
-- Да ну, старик, -- вступает Поручик, -- ты же мне рассказывал: тебе
Круглов "Rolex" подарил. На ровном месте.
-- Так это же был не подарок, -- отвечает Андрей. -- Это было вложение.
Инвестиция. Я взял часы и я ему должен. Не надо было брать, к слову.
Антон делает музыку громче. Он чувствует себя ди-джеем: вместо одной из
вертушек -- живые люди. Можно выключить или сделать чуть тише -- всего один
поворот колесика. Видеоклип, думает он, наблюдая, как Поручик разливает
"Абсолют" по рюмкам, единственный в мире видеоклип из жизни русских
коммерсантов под Re: Evolution. Очень круто. Снять и продать на MTV. Это в
самом деле красиво.
Семь фигур в колодце холла, безмолвный балет, тайная красота, скрытый
смысл. Может, только новое звено в цепи иллюзий, результат третьего подряд
косяка. Но понимание столь властно, столь могущественно, что Антону не
хочется от него отказываться. Все приобретает смысл, все события последнего
месяца стягиваются к сегодняшнему вечеру...
Еще три недели назад Антон работал барменом в ресторане "Санта-Фе" --
на верхнем этаже модного клуба "Гиппопотам". Это была хорошая работа --
через два дня на третий -- начальство ценило Антона: он не пил на работе.
Это было нетрудно: Антон и вне работы абсолютно равнодушен к алкоголю. В его
жизни хватает веществ поинтереснее -- собственно, благодаря этому интересу
он с работы и вылетел.
В дымно-пьяный июльский вечер Антон, как всегда слегка подкуренный,
разговорился с клиентом, типичным героем анекдота о "новых русских" --
малиновый пиджак, золотая цепь в палец толщиной. Ему бы зваться Вованом, а
он представился Юриком.
-- А вот ты, сколько можешь выпить? -- спросил он Антона, и тот не
сдержался:
-- А зачем мне пить? Ни ума, ни смелости. Вот калипсол!
-- Чего? -- переспросил Юрик.
-- Кетамин. Знаешь, в ампулах. У первой аптеки продают.
-- А его что, пить?
-- Зачем пить? В мышцу колоть.
Потрясенный Юрик ушел. Небось к первой аптеке двинул, подумал Антон.
Идею заменять алкоголь калипсолом подкинул Антону Никита: однажды отец
пристал к нему -- мол, я знаю, вы с друзьями наркотики употребляете, мне
тоже хочется попробовать. Никита вкатил отцу два куба гидео-рихтеровского
калипсола, отправил в жесткий полуторачасовой трип, а сам с интересом
естествоиспытателя сел ждать последствий. Очнувшись, отец некоторое время
лежал молча, а потом произнес:
-- Это очень хорошая вещь. Правильная.
С тех пор венгерский пузырек с зеленой крышечкой всегда стоял у
Никитиного отца в баре -- между то и дело меняющимися поллитровками водки и
неизменной бутылкой виски Black Label.
Впрочем, может, все это брехня: что взять с Никиты? Калипсол –
вещь на любителя, нормальные люди такого трипа себе не пожелают.
Так или иначе, Юрик оказался не столь
open-minded[2]. Через пять минут выяснилось: ушел он
вовсе не к аптеке, а к владельцам ресторана -- жаловаться на бармена который
хотел толкнуть ему героин. Антон пытался объясниться -- да у меня же ничего
с собой нет, хоть обыщите! да героин вообще говно! -- но даже
неопровержимый, как ему казалось, довод -- сами подумайте, героин же по вене
колют, а я что говорил? Я говорил "в мышцу"! -- не произвел никакого
впечатления: с работы он вылетел. Хорошо еще накануне выдали зарплату: сто
долларов Антон заплатил хозяйке квартиры, а на остаток купил у Валеры травы
-- чтобы не было проблем со всем остальным.
Правильное решение, в очередной раз говорит себе Антон. Правильно три
недели ездить по гостям, курить, слушать новые треки Orbital, Moby или The
Foundation K, читать по вечерам Кастанеду. Правильно не париться насчет
работы -- рано или поздно работа сама тебя найдет, найдет и заговорит в
трубке голосом бывшего коллеги, официанта из того же "Санта-Фе": мол, cтарый
клиент ищет на выходные официанта для частной вечеринки у себя на даче.
Правильно -- согласиться, не объясняя, что, мол, бармен и официант -- это
разные вещи; правильно -- спросить цену и кивнуть удовлетворенно: одни
выходные решают все проблемы на месяц вперед.
Антон захватил с собой остатки травы и через два дня вошел в большой
двор загородной усадьбы, напомнивший кадр из американского фильма -- столько
там стояло иномарок. И вот теперь Антон смотрит вниз с галереи да крутит
колесико громкости -- то потише, то погромче. Когда "Shamen" затихает,
слышна музыка снизу. Антон не знает песни, но узнает столетней давности
диско. Он смотрит вниз: Поручик танцует с раскрасневшейся от водки Лерой,
Женя молча сидит на стуле с высокой спинкой, в разрезе платья видны длинные
ноги. Леня Онтипенко смотрит на нее и счастливо улыбается. Сидор,
перекрикивая музыку, рассказывает, как по наводке Альперовича купил усадьбу.
Роман, приоткрыв глаза, спрашивает Альперовича:
-- А почему сам не взял?
-- У меня нет гигантомании -- отвечает Альперович. -- Мне бы чего
поменьше.
-- Восемнадцатый век, не хрен собачий! Красота! -- кричит Сидор. --
Главное -- подоконники широкие.
Антону нет дела до подоконников, но дом понравился ему с первого
взгляда. Интересно, думает он, Костя потянул бы такой? Странно, когда у
родного брата столько денег, что уже не видишь разницы между ним и настоящим
миллионером -- Костя говорит, миллиона у него нет. Если, конечно, считать
только наличные и деньги на счетах. А если не только наличные и на счетах --
значит, есть? Не отвечает, отшучивается. Надо его спросить, думает Антон,
потянул бы он старый помещичий дом, снаружи -- усадьба, изнутри -- лабиринт?
Первый хозяин был, вероятно, масоном, располагал комнаты в согласии с
тайным, символически-осмысленным планом. Поклонник Иоанна Арндта и Роберта
Фладда, вольный каменщик, руководил крепостными строителями, по мере сил
воссоздавая разрушенный Храм. Мог ли он знать, споря с друзьями о
Французской революции и якобинском терроре, что через сто с небольшим лет
его усадьбу начнут обживать самозванные наследники Сен-Жюста и Робеспьера?
Они снесли арки, заменили мозаичный пол обычной плиткой, перестроили оба
крыла в стиле заурядных советских учреждений: коридоры и кабинеты с двух
сторон. Возможно, думает Антон, в этом тоже скрыта эзотерика -- но сегодня
она забыта основательнее, чем масонство. Нетронутой осталась только
центральная зала и семь комнат, выходящих в нее. Зачем владелец-масон
разместил у входа в каждую странные знаки? Для чего планировались резные
секретеры, такие огромные, что даже в советские времена их не стали
передвигать? Что сказали бы прежние жильцы, увидев, как в комнатах собирают
итальянские золоченые кровати? Похоже, Сидор этими вопросами не задавался:
он сделал из комнат спальни, а залу превратил в гостиную. Антону досталась
комната на втором этаже, ну и хорошо.
И вот со своего наблюдательного пункта Антон пытается почувствовать
скрытую гармонию семи комнат -- безо всякого, впрочем, успеха. Почему так?
думает он. Одни вещи легко сцепляются друг с дружкой, словно части паззла, а
другие, как ни бейся, не складываются в единый рисунок. Что бы, интересно,
сказал об этом дон Хуан?
Плейер замолчал, и, переворачивая кассету, Антон слышит, как Поручик
кричит, по обыкновению подпрыгивая и размахивая руками:
-- Ромка, помнишь новогоднюю дискотеку?
-- Дискотеки -- это не по моей части, -- отвечает из своего кресла
Роман.
-- Ну да, -- говорит Андрей, -- ты тогда был комсомольским боссом.
-- Я тоже, -- пожимает плечами Сидор, -- ну и что?
Теперь Сидор танцует вместе со всеми, напевает, перекрикивая музыку
Синий, синий иней лег на провода, но, даже танцуя, то и дело бросает взгляд
вокруг, проверяет -- все ли в порядке? Шесть человек гостей, семь дверей в
комнаты, выход во двор, парень на галерее сверху... все нормально, все
хорошо.
-- А помните, мы анекдот сочинили и Кларе Петровне хотели рассказать?
-- спрашивает Поручик. -- Как выходит Леонид Ильич, достает текст речи и
читает, -- Поручик на секунду замирает, корчит рожу: -- "Дорогие товарыщи,
вас никогда не били мокрым веслом по голой пиз... простите, я случайно надел
пиджак поручика Ржевского". Идеальный анекдот, точно.
Антон снова включает плейер. Ради одного этого стоило сюда ехать,
думает он. Тупой анекдот, сочиненный пьяными восьмиклассниками неведомо
когда, открывает правду об изначальном мире, где живут герои анекдотов,
выходя то в одну, то в другую шутку, будто раскрывая двери в комнаты,
окружающие большую залу. Антон вспоминает, как Горский рассказывал ему про
универсальный мир идей ("сокращенно он должен называться универмир,
наподобие универсама", -- пошутил тогда Никита). Видимо, даже Поручик
чувствует, что этот мир существует, думает Антон и смотрит на беззвучный
танец в аквариуме гостиной. Женя встала, говорит что-то, все смотрят на нее,
Поручик и Лера перестают танцевать, Сидор подходит ближе, Альперович
поворачивается к ней, даже Роман открывает глаза.
Антон выключает плейер и смотрит вниз. Женя стоит, подняв руку, свет
играет на бриллиантах.
-- Это мой последний лепесток, -- говорит она, подносит руку к лицу,
кладет что-то в рот... Антон не видит сверху -- что.
-- А с ума ты сейчас не сойдешь? -- спрашивает Сидор.
-- Здоровым людям, -- отвечает Лера, -- это только полезно. Да и доза
небольшая.
Ух ты, думает Антон. Доза небольшая. Что же это такое? Табл экстази?
Марка кислоты? Сюрприз, иначе не скажешь. Надо бы дунуть еще разок, думает
он и лезет в карман. Чужой трип особо хорош, когда сам немного high. Но
закурить Антон не успевает: Женя вскрикивает и, хватая ртом воздух, падает
на ковер. Лицо ее краснеет, она задыхается.
Вот тебе и трип, думает Антон, и в этот момент Роман вскакивает с
кресла, бросается к Жене, которую уже поднимает Сидор. Да она умирает!
кричит Роман, и они несут Женю мимо побелевшего Онтипенко, мимо замершей
Леры, мимо оторопевшего Поручика. Она умирает, эхом повторяет Альперович, и
Антон хочет объяснить, что они сели на измену, ничего страшного, умирают
только от героина, а так -- чуть-чуть подождать и все пройдет, да, они сели
на измену, просто перекурили -- и тут Антон понимает: курил он один, и,
значит, это не приступ паранойи, все по-настоящему: судорожно глотая воздух,
в окружении шести одноклассников, на руках у мужа и друга Женя Королева
отправляет свою душу в последнее путешествие.
Значит, семеро. Пятеро мужчин и две женщины. И круглый стол между ними.
Короны украшали их головы. Безмолвие упало, словно приговор. Они не простили
измены. Теперь ничто не могло спасти Имельду.
Много раз за последние месяцы Горский пытался представить себе жизнь
Милы Аксаланц. Теперь, последней московской ночью, он глядит на снежинки за
окном и снова спрашивает -- на что это было похоже? Бесконечный трип или
просто -- тяжелый, вязкий бред, от которого нет спасенья? Когда все
началось? В школе? В первом классе? В детском саду? Еще раньше? Когда Мила
впервые увидела эти лица? Когда впервые произнесла неведомые имена? Как
нашла себе подругу, как стала Имельдой, как превратила Алену в Элеонор? Кто
первый произнес слово Семитронье?
Две девочки, играющие в принцесс. Дни напролет в вымышленном мире
акварельных рисунков, кукол в самодельных платьях, замков из немецкого
конструктора. Бубнеж телевизора из соседней комнаты, стихи Сергея Михалкова
на уроках, красные ленты ежесезонных лозунгов. Вымысел оброс плотью, герои
обрели имена. Одноклассницы листали журнал "Burda", учились сплетничать о
мальчиках и курить болгарский "Опал", а Мила с Аленой все дальше уходили в
причудливый мир Семитронья. Их звали Имельдой и Элеонор, пять королей
сражались за их руки и сердца. Они не могли сделать выбор, они знали --
только всемером они могут возродить древний Стаунстоун, лежащий в руинах,
где семь гигантских необтесанных камней напоминают о временах великого
царства.
Если школьная жизнь была реальностью, то Семитронье -- больше, чем
реальность. Подлинная реальность, скрытый мир, придающий смысл повседневному
существованию. Наверное, она думала так, говорит сам себе Горский и смотрит
в окно на танец снежинок. Во всяком случае, только это я могу себе
представить.
Все началось весной. Зазвонил телефон, Мила спросонья взяла трубку,
услышала мужской голос -- Солнце восходит над Стаунстоуном, -- и тут же
гудки, словно кто-то ошибся номером. Наверное, она подумала: я все еще сплю.
Недоумевающе посмотрела на трубку. Конечно, сплю. Как же иначе? И только
днем, уже на третьей паре, она вспомнила голос -- и узнала его. Дингард,
один из королей Семитронья. Это был он.
Потом были и другие сигналы. Телефонные звонки, рисунки на лестничной
клетке, контуры облаков в окне. Мила никому не могла об этом рассказать.
Конечно, ей было одиноко. Она с тоской вспоминала времена, когда они были
вместе -- Мила и Алена, Имельда и Элеонор. Но Алена предала ее -- нет, не
только ее, все Семитронье! -- она была изгнана, лишена имени. Элеонор все
еще жила в своем замке, но за последний год Мила и Алена не заговорили друг
с другом ни разу.
Да, с самого начала Мила знала: Семитронье не вымысел, не детская
сказка. Это правда -- иная правда, сокрытая от всех, кроме нее и Алены. А
теперь, после Алениной измены -- от всех, кроме нее, Милы. Где-то в иных
пространствах, в иных временах ждет воссоздания замок с семью башнями,
возвышаются семь огромных необтесанных камней, на которых грубо вырезаны
символы планет; дышит, ворочается, вздрагивает иной мир, подлинная
реальность. Мила одна знала туда дорогу -- и вот теперь, словно в
благодарность за многолетнее терпение, двери приоткрылись, вздох Семитронья
прошелестел над весенней Москвой.
Госэкзамены Мила сдала словно в тумане; казалось, кто-то чуть слышно
подсказывает ей ответы, воскрешая в памяти слова, не услышанные на лекциях.
Тайные сигналы проступали меловыми каракулями на институтских досках, тенями
на полу аудиторий, дуновением ветра сквозь распахнутое окно. Иногда --
голосом в телефонной трубке.
Они не разговаривали -- просто иногда, по утрам, когда родители уже
уходили и Мила просыпалась, Дингард напоминал о себе -- фразой, несколькими
словами, именами, которых никто не знал, только Мила. Она вешала трубку --
это все еще сон? -- и шла умываться, сомнамбулически переставляя босые ноги
по липкому паркету. Временами какой-то смутный образ мелькал на краю
сетчатки, словно мираж в пустыне -- но она не могла ухватить его. Дингард не
оставлял следов -- даже надписи на следующее утро исчезали со стен. Только
память хранила слова телефонных приветствий.
И тогда Мила стала просить о встрече. Редко ей удавалось сказать больше
одной фразы -- гудки прерывали ее, -- но день за днем она молила Дингарда
прийти, воплотиться, дать прикоснуться к нему, посланцу Семитронья, выходцу
из иного мира.
В начале августа родители взяли в пятницу отгул и уехали на дачу. Мила
отказалась -- хотела побыть одна, вызвать Дингарда, приманить его, притянуть
к себе, вцепившись в тонкие астральные нити телефонных разговоров. Три дня
одиночества. Никто не помешает сидеть в кресле почти не двигаясь, пить
крепко заваренный чай из бабушкиной чашки, покрывать завитушками чистый лист
бумаги, ждать звонка, мечтать о встрече.
Было ли это правильное решение? Горский боялся ответа на этот вопрос,
но знал: мольбы Милы были услышаны. В первый же день она получила письмо.
Она сделала все, как просил Дингард. Вечером в субботу потушила свет в
квартире, зашторила окна, прикрыла -- но не заперла -- дверь, разделась и
легла в постель, положив письмо у изголовья. Дингард просил завязать глаза
шелковым шарфом, но Мила нашла только вязаный мохеровый, в котором ходила
еще в детский сад. Плотным кольцом он обхватывал голову, ворсинки щекотали
нос, Мила вспоминала, как бабушка одевала ее каждое утро, эти мысли
показались ей неуместными. Думай только о нем, приказала она себе, думай, не
позволяй ни одной мысли тебя отвлекать. Бабушка, мама, папа, Алена --
выброси это из головы.
Мила лежала неподвижно, в кромешной тьме, голова перетянута шарфом,
глаза зажмурены. На изнанке век вырастали башни Семитронья, птицы летали в
бирюзовом небе, ажурные мосты поднимались над рвами, люди спешили по витым
тонким лестницам... Когда он придет, спрашивала себя Мила. Наверное, в
полночь? Он не писал когда, но, наверное, в полночь. Пробьют бабушкины часы,
заскрипит дверь, она услышит его шаги, скрип половиц в коридоре... что он
скажет ей?
Дингард не произнес ни слова. Часы еще не пробили, но дверь хлопнула,
кто-то торопливо прошел по коридору, Мила услышала шорох одежды, совсем
рядом, тут, в спальне. Она почувствовала запах, терпкий запах мужского тела,
а потом отлетела простыня, она прикрылась ладонями, но тут же, устыдившись,
отдернула руки. Под мохеровым шарфом она зажмурилась еще крепче и увидела,
как приподнимается занавесь, свисающая с балдахина над ложем, как
развязываются семь узлов на красном шнуре. Дингард стоял в ногах кровати, а
она, обнаженная, лежала перед ним. Золотая корона сияла на его челе, от
яркого блеска слезились глаза, и там, в Семитронье, она тоже зажмурилась и в
кромешной мгле ощутила, как мужские руки скользят по телу, касаясь шеи,
плеч, груди, бедер...
Граница между мирами рухнула. Что это? Бой часов или раскат грома? Кто
она? Как ее зовут? Тело Имельды трепетало, руки Милы обнимали Дингарда,
тяжесть мужского тела наваливалась на нее, язык властно вторгался в рот,
предчувствием другого проникновения, о котором равно страшно было подумать в
обоих мирах.
Мила не любила слова "секс"; Имельде оно было незнакомо. Тело Имельды
было не телом, но точкой, где сходились звездные лучи, астральным сгустком,
облаком утреннего тумана. Поцелуи и касания, объятия и содрогания не
существовали для нее: для того, что происходило, не было слов в ее языке.
Если это и был любовный акт, то акт вселенской любви, величайшее космическое
событие, воссоздание разрушенного, обращение времени вспять. С каждым
мучительным выдохом, с каждым движением, с каждой вспышкой боли, Мила
чувствовала: замок восстает из руин. Подобно тому, как обычная женщина
зачинает ребенка, Имельда зачинала свой мир. Не банальное зачатие, слияние
двух клеток, нет, первый акт космической мистерии, для завершения которой
все семеро королей и королев должны были слиться воедино. Когда Имельда
примет в свое лоно оставшихся властителей -- только тогда замок воспрянет из
развалин, башни взовьются к небу, семь камней станут фундаментом нового
времени.
Прерывистое мужское дыхание, резкий женский вскрик. Горскому не
расслышать, что в нем. Боль, надежда, безумие? Вряд ли -- наслаждение.
Мохеровый шарф развязался, сполз на лоб, мужчина зарычал, содрогнулся,
рухнул, размыкая объятия, -- Мила ничего не замечала. Закрытыми глазами она
смотрела в синее небо Семитронья, видела ажурные башни, слышала крики птиц и
шум волн. Незнакомые руки обнимали ее, и чужое дыхание постепенно
успокаивалось. Ночной гость уснул, а она все еще пребывала там, где нет ни
сна, ни бодрствования.
Она не видела лучей рассвета, не чувствовала, как мужская плоть снова
входит в нее, а просто ощущала, как волна за волной проходит сквозь тело.
Слышала ли она бой часов? Напоминало ли ей прикосновение шарфа о бабушке,
утренних сборах, детском саде? Помнила ли она об Алене, о матери, об отце?
Или то, что ей мечталось накануне, сбылось: она исчезла? Исчезло тело, такое
нескладное, исчезли надоедливые мысли, ненужные воспоминания, спутанные
волосы, ежемесячная боль, собственный запах, тоска, меланхолия, страх?
Милы не было больше, осталась только Имельда, повелительница
Семитронья, великая королева. В спальне под балдахином, на огромной кровати,
в королевских покоях она услышала голос из ночного мрака, и голос этот
прошептал:
-- Открой глаза.
Она не поняла, затем -- послушалась. Дневной свет ослепил даже сквозь
занавески. В немыслимом, болезненном сиянии растворились балдахин и резные
башенки кровати, распался королевский дворец. Прямо над ней нависало
искаженное судорогой мужское лицо. Слюна запеклась в уголке рта, зрачки
закатились под веки, стон с шумом вырывался через стиснутые зубы. Еще один
толчок -- и объятия ослабли. Она лежала на смятых, залитых кровью простынях.
Незнакомый мужчина поцеловал ее в шею.
Имельда вскочила. Память какого-то другого, совсем позабытого мира на
секунду вернулась к ней. Она узнала мужчину и прошептала, задыхаясь от ужаса
и омерзения:
-- Ты?
Наверное, я похож на Милу, думает Горский. Я тоже, прикрыв глаза,
стараюсь вызвать из небытия то, чего, возможно, не существовало вовсе.
Фантазия, мечта, фата-моргана. Что еще нам остается? Тело немощно, дух
стиснут, словно в клетке. Что нам поможет? Вещества -- открыть врата
восприятия, двери темницы? Медитация? Просто мечты? Бессмысленный вымысел,
без конца и без начала, тоненькие нити, солнечная паутина, шум мотора...
Олег мрачно жмет на газ, переключает передачу. Если бы я был настоящий
филью-ди-санта, думает он, я бы еще вчера отказался.
Он собирался уехать в воскресенье днем, поставить "Менструальные годы"
"Current 93", не спеша доехать до Москвы. Пейзажи проносились бы за окнами
подержанных "жигулей" под псевдофольклорные напевы английских кроулианцев.
Олег бы прислушивался к машине, старался бы сродниться с ней, слиться
воедино. Учись у сосны -- будь сосной; учись у "жигулей" -- будь "жигулями".
Не важно, в конце концов, на чем тренировать дзэнские навыки -- и городскому
жителю "жигули" ближе сосны... тем более, что и сосны в Подмосковье иные,
чем в Японии.
Алистер Кроули, Антихрист, великий маг... Do What Thou Wilt... в Телему
Олега не пустили бы на порог. Как не переводи -- делай что хочешь, следуй
своей воле -- кроулианец из Олега никудышный. Что сказал бы зверь 666, если
бы соседка, Зара Александровна, попросила подбросить ее с мужем до Москвы
завтра утречком пораньше? Вероятно, рассмеялся бы -- а Олег даже не смог
сказать "нет". Все-таки соседи, друзья родителей... Олег почему-то вспомнил,
как Зара Александровна сидела у них на кухне, когда он пришел из школы, в
куртке без единой пуговицы -- их вырвали с мясом на большой перемене. Двое
мальчишек держали его, а Генка Смородинов одну за другой отрывал,
приговаривая при этом "ниче, мама-папа новые пришьют". Отец как всегда начал
мальчик должен быть сильным, почему ты им не врезал! Попробуй врежь, когда
тебя держат двое, а еще человек пять улюлюкают вокруг! Зара Александровна
сказала: Ладно, Гриша, что ты кипятишься, дай мне курточку, я сама пришью.
Мать приходила с работы поздно, ей было не до пуговиц.
Олег даже не смог сказать "нет", все-таки соседи, друзья родителей, вот
и пуговицы пришила, говорил он себе, но все равно знал: не смог сказать
"нет", потому что -- боялся. Боялся суетливости, тоски в глазах, ответов
невпопад, неуместного смеха, помощи, о которой не просил. Вот так же отец,
наверное, смотрел на Зару, когда она кинулась пуговицы пришивать.
Мы варенья заготовили, не хочется на автобусе, сказала Зара вчера.
Завтра утречком пораньше, чтобы не ехать по жаре. Может, если бы Олег знал,
что "пораньше" -- это в семь утра, у него хватило бы воли сказать "нет" --
но вчера он ответил "да, конечно", а сегодня, ни свет ни заря, уже поздно
было отказываться. Загружая в багажник сумки и картонную коробку с банками
варенья, Олег еще подумал, что вряд ли Мила обрадуется появлению родителей
ранним воскресным утром, но промолчал. В конце концов, он последний раз
видел Милу два года назад, на дне рождения Алены Селезневой. Он еще удивился
тогда, что она тут делает. Она подарила не то книжку, не то картинку, --
точно, картинку! -- и ушла почти сразу, а может, Олег просто забыл: в тот
вечер Вадим привез из Питера грибов, и они сразу приступили, да так резво,
что самой Алене, кажется, ничего и не досталось.
Подмосковное шоссе, воскресное утро, машин почти нет. Вместо Дэвида
Тибета -- навязчивые вопросы Зары Александровны: а снова в институт ты не
собираешься? а на что живешь? надеюсь, ты не в коммерцию пошел? Отцу бы не
понравилось. Нет, Зара Александровна, не в коммерцию. А что это у тебя здесь
куриная лапка висит? Это, Зара Александровна, шутка. Ну, для прикола, как
говорится.
В самом деле -- что еще тут скажешь? Не объяснять же про аби адидж и
акуки.
Воскресное утро, весь день впереди. Может, и к лучшему, что приеду так
рано, думал Олег. Вечером завалюсь к Горскому, днем заеду к дилеру, травы
возьму или даже шишек. Папа всегда говорил: в гости с пустыми руками
приходить неприлично.
Остановил машину у самого подъезда, донес до лифта сумки, потыкал
пальцев в кнопку. Тишина.
-- Опять лифт поломался! -- возмутилась Зара Александровна.
-- Может, варенье в другой раз завезу? -- предложил Олег.
-- Да-да, конечно, -- поспешил согласиться Станислав Петрович, но Зара
Александровна тут же добавила:
-- Но ведь сумки ты нам поможешь донести?
Олег кивнул и, взяв самую тяжелую из трех сумок, начал подниматься.
Старики остались у подъезда, сторожить вещи. Что бы сказал Кроули, думал
Олег, если бы его послали тащить сумку на шестой этаж? Наверное, уничтожил
бы обидчика на месте. Да, никудышный из меня кроулианец.
На площадке пятого этажа Олег столкнулся с каким-то парнем. Ничего
примечательного: джинсы, кроссовки, обычная куртка... разве что мокрое от
пота лицо и прилипшие ко лбу волосы. Олег поднялся на этаж выше и увидел --
Зарина дверь не заперта, только прикрыта. На всякий случай позвонил, потом
вошел и крикнул, ставя сумку на пол:
-- Ау! Мила! Ты дома?
Они толком не были знакомы. Конечно, он видел ее на даче у Зары
Александровны, пару раз даже подвозил вместе с родителями на машине, но,
пожалуй, ни разу не перекинулся даже парой слов. Ау! крикнул Олег, но вместо
ответа услышал не то всхлип, не то тихий вой. Скинул сандалии, пошел по
коридору -- и на пороге спальни увидел Милу.
Совсем голая, она стояла в дверном проеме и, казалось, не замечала
Олега. Светлые волосы всклокочены, на левой груди синяк, ноги в крови.
-- Что случилось? -- спросил Олег.
Мила продолжала тихо подвывать.
Полгода назад Паша выкурил за вечер недельный запас гашина и впал на
несколько дней в полное невменялово. Обхватив колени руками, он сидел на
кровати, раскачивался и выл -- этот вой был страшней самого дурного
бэд-трипа.
Именно этот вой вспомнил сейчас Олег. Он стоял, не зная, что делать --
бежать вниз? вызывать врачей? -- и вдруг Мила прекратила выть и спросила:
-- Он ушел?
-- Кто?
-- Дингард, -- сказала Мила, -- принц Дингард.
Горский ясно видит их: неподвижных Милу и Олега, Станислава Петровича,
сидящего на сумках у подъезда, Зару Александровну, поднимающуюся по
лестнице.
Она устала ждать, сказала: наверное, Мила спит и не открывает, я сама.
Подъем давался ей нелегко и, чтобы набраться сил, на каждой площадке она
кого-нибудь ругала: Станислава, за то, что от него никогда не дождешься
помощи, Олега, за то, что не может открыть дверь, Милу, за то, что проспит
всю свою жизнь, как уже проспала два года после школы, пока наконец не
поступила в дурацкий Историко-архивный, только чудом превратившийся в модный
Гуманитарный университет.
Она толкнула незапертую дверь, про себя обругала Олега (на этот раз --
чтобы унять тревогу) вошла в квартиру, едва не споткнулась о сумку, замерла
в дверях: голая Мила посреди коридора, сбивчивая речь, а Олег слушает, точно
это совершенно нормально -- разговаривать в прихожей с малознакомой голой
девушкой.
-- Ты что, с ума сошла? -- крикнула Зара Александровна и сразу
подумала: Неужели действительно -- сошла с ума? Оттолкнула Олега, сорвала с
вешалки плащ, накинула на Милу.
-- Зара Александровна... -- начал Олег, но она не слушала.
-- Быстро в спальню! -- крикнула она дочери, но Мила вдруг закричала
Нет, я не пойду!, толкнула в грудь, бросилась к двери.
-- Ты куда? -- только и успела крикнуть Зара Александровна. Олег, на
ходу вдевая ноги в сандалии, побежал следом.
Она неслась вниз по дворцовой лестнице, мрамор звенел под каблуками.
Безмолвие упало, словно приговор. Они не простили измены. Ничто не могло
спасти Имельду. Она, она сама привела в Семитронье чужака, едва не разрушила
то, что воздвигалось годами. Он не был Дингардом, теперь она поняла -- она
нарушила обет, она заслуживает изгнания. Имельда выбежала через раскрытые
ворота, побежала к мосту. Стражник заступил дорогу, звал незнакомым именем,
Имельда оттолкнула его. За спиной -- нарастающий шум погони. Нет, ей не
суждено спастись! Рев диких зверей по ту сторону моста... Она обернулась и в
последний раз кинула взгляд на башни Семитронья.
-- Нет! -- закричал Олег. Визг тормозов, тупой удар, лужа крови. Он
замер посреди тротуара и в этот момент запыхавшаяся Зара Александровна
тронула его за плечо:
-- Где она?
Олег покачал головой.
-- Где Мила, Олег? -- еще раз спросила Зара Александровна и услышала,
как зарыдал Станислав Петрович.
Антон знает: самый удачный трип можно испортить. Кто-нибудь придет не
вовремя, кто-то сядет на измену и обломает всех, мало ли что. Психоделия
требует мужества: никто ничего не гарантирует. Главное -- что бы ни
случилось, запомни тот момент, когда ты смотрел на мир открытыми глазами,
когда врата восприятия распахнулись, когда истина и красота слились воедино.
Антон снова и снова напоминает себе об этом: помни безмолвный балет,
потаенный смысл, не забудь, навсегда запомни семь фигур в колодце круглого
холла. Что бы ни случилось потом -- помни. Не дай себе обломаться, не впадай
в панику, смотри на все без страха и привязанности.
Громадный холл, семь комнат вокруг. Женино тело на столе, оплывшее
лицо. Шесть одноклассников, врач в белом халате, молодой лейтенант.
Врач приехал первым, хотя "скорая" и застряла по дороге. Пока толкали
-- прошло десять минут, может, их и не хватило. Искусственное дыхание,
массаж сердца -- все без толку. Врач озирается -- раньше был Дом
Политпросвета, теперь вот, приватизировали. Лейтенант с плохо скрываемым
раздражением вертит в руке серебряную ложку, плюет в сервизную тарелку --
видать, дорогую -- под нос ворчит буржуи, блин, достает бумагу, начинает
писать протокол. Хозяин дома, Владимир Сидоров, отзывает обоих в сторону.
-- Я не буду ничего скрывать, -- говорит он, -- это была передозировка
наркотика.
Лейтенант собирается сказать, что наркотики -- это уголовное дело, но
врач с сомнением качает головой. Можно подумать, уголовное дело воскресило
хотя бы одного человека.
-- Будем считать -- это сердечный приступ, -- говорит он, и Сидор тут
же соглашается:
-- Вот и хорошо, пусть будет сердечный приступ. В любом случае --
никаких расследований. Закроем дело, подпишем бумаги, разойдемся с миром, --
и тянет бумажник из кармана джинсов.
Врач смотрит на Сидора. Что за люди, думает он, считают, за все нужно
платить. Я бы и так сказал, что сердечный приступ, но теперь даже не знаю.
Он оглядывает комнату: Роман неподвижно сидит в кресле, Поручик одной рукой
обнимает Леру за плечи, Альперович барабанит пальцами по столу, плачет
Онтипенко... нет, не похожи на убийц. Хотя, конечно, столько денег так
просто не нахапаешь, это да.
-- Поймите нас, -- говорит хозяин, -- не хочется, чтобы Женькино имя
трепали... -- и открывает бумажник.
-- А если это убийство? -- спрашивает лейтенант.
-- Какое убийство, -- говорит Сидор, -- Мы все видели: сама приняла эту
гадость, никто не заставлял, даже отговаривали.
-- А что это было? -- спрашивает врач. Он все еще не верит в
передозировку.
-- А я почем знаю? -- говорит хозяин, вынимая из бумажника
стодолларовые купюры.
-- Так надо выяснить, как этот наркотик к ней попал... -- начинает
лейтенант, но Сидор прямо спрашивает:
-- Сколько?
Врач молчит, а лейтенант судорожно соображает: сколько назвать, чтоб не
продешевить? На дворе -- девяносто четвертый год, кто их знает, этих крутых,
какие деньги для них большие. Тем более, из Москвы приехали, не местные.
-- Пожалуй, хватит, -- говорит Сидор и, глянув на врача, добавляет еще
несколько купюр. -- Значит, договорились? -- и делит пачку надвое.
Лейтенант сразу сует свою долю в карман, врач некоторое время смотрит
на стопку банкнот на столе. Время сейчас такое, говорит он себе, на зарплату
все равно не проживешь. Берет деньги и сразу уходит, словно ему теперь
неловко смотреть этим людям в глаза.
Ожидая появления милиции, Антон спустил в унитаз всю траву -- вдруг бы
стали обыскивать? -- и теперь страшно жалел. Пара хапок не повредила бы, а
так -- вырастет где-то в канализации легендарная белая конопля, о которой
все слышали, но никто ни разу не пробовал. Белая -- из-за отсутствия
солнечного света, а без солнца -- какая ганджа? Вот и выходит, что
знаменитый белый каннабис -- трава совершенно безмазовая, хуже подмосковной.
Сейчас Антон думал: может, подойти к Альперовичу, спросить, нет ли у
него случайно? Я его вчера угостил, может, он меня сегодня подогреет?
Впрочем, угостил -- громко сказано: Альперович с Лерой вышли вечером во двор
подышать и увидели сидящего на пне Антона. Он безмятежно смотрел в чернеющее
на глазах небо, куда уплывал дымок. Альперович и Лера переглянулись, Антон
протянул косяк, Альперович покачал головой, Лера затянулась.
-- Я с Англии не курила ни разу, -- сказала она.
-- Как там в Англии? -- спросил Антон, хотя она явно обращалась не к
нему. -- В Sabresonic была?
Sabresonic был модный лондонский клуб; несколько месяцев назад Антон
прочел о нем в прошлогоднем номере журнала "The Face".
-- Ага, -- сказала Лера, -- и в Sabresonic, и в The Ministry of Sound.
Но самое крутое в Лондоне -- это underground parties.
-- А это что такое? -- Антон затянулся и передал Лере джойнт.
-- Ну, хаус-вечеринки, которые не в клубах. Оупен эйры и не только. Три
года назад их проводили за городом, за M25 Orbital motorway. Orbital оттого
и Orbital.
-- Ты любишь Orbital? -- с уважением спросил Антон.
Хотя -- что удивляться? Вот его брат Костя, например -- нормальный
парень. Если бы попал в Лондон -- тоже въехал бы в эсид-хаус. Другое дело,
что в Москве нет ни нормальных клубов, ни магазинов с правильной музыкой. А
если в Лондоне жить -- ну, Костя бы тоже во все врубался, вряд ли эта Лера
лучше понимает в музыке.
А может, подумал Антон, это мне по обкурке кажется, что мы беседуем про
транс и эсид-хаус? Может, на самом деле она о чем-то своем говорит? Вот я
считаю, что слово "клаббинг" -- это что-то про клубы, а вдруг это про
какой-нибудь бизнес?
-- А ты каким бизнесом занимаешься? -- спросил он.
-- Никаким, -- сказала Лера, -- я филолог. Или культуролог, если
хочешь.
Антон спросил, что такое культуролог, и Лера стала рассказывать, мол,
существуют различные типы обществ, и в каждом обществе существуют различные
культуры, и вот она все это изучает. Затем почему-то заговорила о феминизме,
о том, как мужчины делают из женщин предмет потребления, и что мужская
гегемония губительна для человечества. Альперович как-то незаметно исчез,
они выкурили еще один косяк, потом стало холодно, Антон сказал, что у него
еще есть в комнате, они пошли к нему и, едва войдя, Лера сразу сняла ботинки
и осталась в шерстяных носках... крючки корсета, черное платье, шумное
дыхание, мокрая от пота спина.
Лера ушла часа в два ночи, с тех пор они едва перекинулись парой слов.
Может, подумал Антон, это и есть феминизм: трахнула и забыла?
Роман окликнул Антона: помоги собрать Женины вещи, хорошо? Собирать
особо нечего -- покидал в чемодан платья из шкафа, туда же положил несколько
пар туфель, захлопнул крышку. Уже выходя из комнаты, Антон увидел под столом
бумажку. Нагнулся, поднял... сверху написано возвращайся, сделав круг,
дальше какие-то алхимические символы, стрелочки и кружочки.
-- Все собрал? -- спросил вошедший Леня.
-- Вот, смотрите, -- и Антон протянул ему бумажку. Тот глянул, словно
не видя, скомкал и бросил на пол, буркнув: Чушь какая-то. Антон хотел было
поднять, но услышал голос Сидора: тот созывал всех в зал.
-- Друзья, попрошу минутку внимания.
Антон остался в комнате, но сквозь полуоткрытую дверь было хорошо
видно: Сидор стоит, опираясь на круглый стол, нависая над ним, как над
кафедрой. На секунду Антону показалось, что сейчас он скажет надгробное
слово, будто священник в церкви.
-- Я вам что скажу, ребята, -- начал Сидор. -- Мы все помним, что
Женька сказала перед смертью: она получила эту отраву здесь. И, значит,
кто-то эту дрянь сюда привез, вот как я понимаю. Мы все друг друга знаем,
вместе в школе учились, который год вместе в бизнесе -- милиции нам не надо,
это правильно. Но я хочу знать, по чьей вине Женька погибла. Кто дал ей эту
дрянь.
-- Это была кислота, -- сказала Лера, -- по научному -- ЛСД-25. Видимо,
индивидуальная непереносимость...
-- Хорошо, -- Сидор кивнул, -- пусть индивидуальная непереносимость,
какая разница. Неважно что, важно -- кто. Пусть сознается -- и все. Никаких
разборок, но я его видеть больше не хочу. Никаких личных связей, никаких
деловых контактов, ничего -- пусть уходит. Лучше всего -- вообще уезжает из
России. Мы люди не бедные, кто бы ни был -- денег на жизнь хватит. Но я его
видеть больше не хочу.
-- Мы не хотим, -- сказал Роман.
Альперович кивнул, а Поручик громко сказал, эхом повторяя слова Сидора:
-- Видеть больше не хочу этого пидора.
-- Да, -- сказал Леня, -- пусть уезжает.
Лера пожала полными плечами и заметила:
-- О чем мы говорим? Никто ведь так и не сознался.
Они смотрели друг на друга, все шестеро, одноклассники, знакомые почти
всю жизнь, который год вместе в бизнесе. Хорошо, что меня не видят, подумал
Антон, а вот ведь был бы вариант: ткнуть пальцем, сказать вот он! Все бы
вздохнули с облегчением. Антон поежился.
-- Ну, тем хуже, -- сказал Сидор, -- я сам его найду.
В голосе была решимость, которая напугала Антона.
Будущее всегда открыто, думает Горский, если бы они все знали, чем это
обернется -- что бы сделали? Но пока они ничего не знают, стоят молча, Сидор
переводит взгляд с Леры на Романа, с Романа на Леню, потом на Альперовича,
на Поручика. Кто-то из них только что солгал. Кто-то принес дозу наркотика
Женьке, и это ее убило. Только что Сидор пообещал найти этого человека.
Слово "убийца" пока еще не произнесено.
Что делал в то августовское воскресенье сам Горский? Конечно, сидел в
своем кресле, читал или слушал музыку. Да, припоминает Горский, читал Грофа,
по-английски. Вот уже полсотни страниц Гроф втирал про голографический
характер истины, которая может быть познана в каждом своем отдельном
проявлении. Мысль безусловно верная, но очевидная. Горский заскучал -- тем
более, что компакт FSOL надоел за последние сутки, но сегодня мелкие
движения отзывались мучительной болью: самостоятельно поменять диск в
аудиосистеме Горский не мог.
Став инвалидом, Горский не изменил своим пристрастиям: ему по-прежнему
нравилась танцевальная музыка, хотя это казалось странным даже его друзьям.
Как можно слушать хаус в инвалидном кресле? Как можно любить техно,
оставаясь неподвижным? Но Горский полюбил этот саунд еще с "Гагарин-Пати" и
считал: танцевать нужно головой. Неподвижный танец -- что-то вроде хлопка
одной ладони. Впрочем, иногда он уставал от подобных дзэнских упражнений --
и тогда наступал черед амбиента, который Горский любил еще с тех времен,
когда и слова-то такого не было, а был только Брайан Ино. С каким
удовольствием он заменил бы сейчас тех же "Future Sound of London" на Питера
Намлука или на второй том "Aphex Twin", недавно принесенный Никитой!
Самое унизительное: бессилие. Один и тот же пейзаж за окном, те же
обои, тот же компакт который час. Мне еще повезло, говорил себе Горский,
американцы вот кресло купили, раз в сутки приходит сиделка -- приготовить
еду, по вечерам заходят друзья. А если бы я был совсем один? Меня бы,
наверно, уже не было, сказал он себе. Мне еще повезло, повторял он, стараясь
не думать о том, что состояние ухудшается, надо делать операцию, в России
никто и не берется, в Америке есть специальная клиника, но денег нет даже на
билет, не говоря уж про все остальное.
Запищал домофон -- чудесное устройство, тоже поставленное на
американские деньги. Можно открывать дверь квартиры одним нажатием клавиши,
как в богатых домах -- двери подъезда.
Алена сказала Привет, кинула сумку на диван, спросила: Есть хочешь? Они
подружились уже после рокового для Горского октября: кажется, ее привел
Олег, а может быть -- Никита или Паша. Она заходила к Горскому раз в неделю,
как правило -- после работы. Но вот сегодня воскресенье, а она все равно
тут. Приятно. Значит, ей интересно со мной, говорит себе Горский, и
радуется, что у него не только -- электрическое кресло и домофон, но и
верные друзья, просто как в советских книжках. Всегда придут на помощь --
еды приготовить, косяк забить, диск поменять.
-- Есть не хочу, -- сказал Горский, -- а музыку поменяй. Меня от FSOL
уже тошнит.
Алена подошла к стойке CD:
-- Давай "Adventures Beyond The Ultraworld"? Под нее трава хорошо
пойдет.
-- Давай, -- неохотно согласился Горский. Сейчас он бы согласился на
что угодно, но Алена его забавляла: каждый раз, когда они курили вдвоем, она
ставила один и тот же диск.
Интересно, почему? подумал Горский. А еще интересно, почему я никогда
об этом не спрашивал -- и, похоже, никогда не спрошу. Может, мне нравится
каждый раз придумывать новую историю: под эту музыку она впервые курила, или
кто-нибудь признался ей в любви, или в один прекрасный день трава была
удачной, солнце ярким, музыка правильной, и Алена чувствовала себя молодой и
красивой; чувствовала, что будущее -- как дверь, открытая в волшебный мир.
Она постаралась запомнить это чувство, не растерять его, когда вернется к
привычной жизни, -- но запомнила только название диска.
Алена принесла с кухни закипевший чайник и стала набивать беломорину
смесью марихуаны и табака из выпотрошенной L&M.
-- У меня всю последнюю неделю чудесный роман по факсу, -- сказала она,
закручивая кончик и облизывая папиросу, чтобы бумага не выгорела раньше
времени. -- Совершенно замечательный американец из Бостона.
Язычок у нее розовый, влажный. Косяк Алена делала старательно, словно
экзамен сдавала. Наверное, это у нее профессиональное, подумал Горский,
секретарь-референт должен быть аккуратен.
Алена работала в каком-то совместном торговом предприятии. Должность ее
называлась секретарь-референт, но в глубине души Горский подозревал, что это
красивый термин, чтобы платить одну зарплату за работу секретарши и
переводчицы. У нас работают чудесные люди, говорила Алена, очень душевные.
Впрочем, слушая Аленины рассказы, Горский в этом сомневался. Что заставляет
эту девушку вот уже год каждый день ходить в офис, переводить никому не
нужные факсы, разливать по чашечкам кофе, радоваться трепу в курилке,
совместным посещениям ирландских пабов по пятницам? Горский не знал, сколько
денег получает Алена (на ее месте он бы потребовал надбавку за пабы), но в
любом случае этого мало, чтобы променять свободу на ежедневные встречи с
десятком чужих и неприятных людей.
Алена закурила и, втянув дым, передала косяк Горскому. С трудом
удерживая в пальцах "беломорину", он сделал затяжку. Сразу вставило, и,
закрыв глаза, Горский сказал:
-- Мощная трава.
-- Это Васина, -- ответила Алена. -- Ему кто-то принес целый рюкзак,
так что он теперь всех раскуривает направо и налево.
Алена немного стеснялась своего брата. Вся Москва знала Васю-Селезня
или Васю-Растамана, рьяного пропагандиста Маркуса Гарви, Боба Марли и Питера
Тоша -- но Алена еще помнила времена, когда ее брат так же страстно
увлекался Юлием Цезарем, а потом -- Михаилом Щербаковым. В глубине души
Алена ждала, что в один прекрасный день Вася провозгласит Щербакова первым
русским растафари ("...виноградное варенье, анашу и барбарис..."), а Цезаря
объявит предшественником Хайле Силассие. У тебя клевый брат, говорили Алене
друзья, но даже в слове "клевый" Алене чувствовался подвох: кто-нибудь мог
сказать "клевый" про Горского? Про Никиту? Про Дениса Майбаха? Нет, слово
"клевый" было словно зарезервировано для Васи-Селезня, худющего альбиноса с
блондинистыми лохмами, кое-как заплетенными в подобие дредов, с вечной
расслабленной улыбкой и косяком в руках. Селезень жил с родителями, нигде
особо не работал, учился играть на бас-гитаре и время от времени раскуривал
всех направо и налево.
-- А ты куришь на работе? -- спросил Горский.
-- Нет. Я попробовала один раз в обед покурить, так потом такое было!
Она подвинула свой стул ближе, села поудобнее и стала рассказывать, что
когда только пришла в свою контору, страшно парилась, и поэтому Димка, ее
тогдашний приятель, предложил ей дунуть в обед, ну, чтобы расслабиться. В
перерыв она вышла в скверик, вынула из сигаретной пачки косяк, быстро
пыхнула и вернулась.
-- Мне еще показалось: меня совсем не вставило... ну ни капельки...
только идти до офиса было дольше, чем обычно.
Горский кивнул -- мол, знамо дело, совсем не вставило, как же, как же
-- и закашлялся. Алена протянула ему пятку, он слабо качнул головой --
добивай сама, мне хватит. Она сделала последнюю затяжку, растерла окурок в
пепельнице и продолжила:
-- Ну, я вернулась, а Виталик говорит: пришел факс, надо срочно
перевести. Я сажусь и вижу: факс -- на итальянском, а я итальянского не
знаю. Хочу Виталику об этом сказать, и понимаю: а что, если я села на
измену, факс на английском, а я по обкурке ничего не соображаю. Думаю, ну
все, сейчас меня попрут отсюда, надо тянуть время, чтобы трава выветрилась.
-- Алена довольно улыбнулась: -- Хорошая идея, да? Трава же никогда не
выветривается?
-- Ну да, она... это самое... вымывается. Примерно за три-четыре дня.
Период полувыведения у тетрагидроканнабиола такой. -- Совершенно неясно, к
чему я это сказал, сообразил Горский. -- Но обычно часа за два все проходит.
Или за четыре.
-- Или за шесть.
Их разобрал смех, и минуту они смеялись, переглядываясь. Стоило одному
перестать, второй тут же затихал -- и через несколько секунд они снова
начинали хохотать.
-- На ха-ха пробило, -- сказал Горский.
-- Не, -- сказала Алена, -- я на измену села. И тут открывается дверь и
появляется человек... ну, как тебе его описать? Собственно, он выглядел как
Будда.
-- А как выглядит Будда? -- заинтересовался Горский
-- Не знаю, -- задумалась Алена, -- ну, в зависимости от перерождения,
наверное. По-разному.
-- А в тот раз?
-- Ну, в тот раз он выглядел обычно. Невысокий, в очень дорогом
пиджаке, в золотых очках, кажется... короче, он входит в приемную, а я стою
с чашкой кофе... как столб. Я кофе хотела попить, чтобы в себя прийти, --
пояснила она. -- И он как посмотрел на меня, меня сразу торкнуло: вот
человек, который меня понимает. Который меня, так сказать, спасет. Потому
что сразу было видно: он во все врубается.
Горский кивнул. Будда явился Алене в облике нового русского --
нормально. Горский знал людей, видевших Будду -- или иное божество -- в
облике камешка на берегу моря, бабочки необычной расцветки, енота в "Уголке
Дурова" или даже пачки чая со слоном. На такие сильные переживания редко
пробивало с травы -- требовались вещества посерьезней. Всему этому Горский
не удивлялся: он знал -- в любом объекте можно обнаружить признаки
Божественного, а психоделики -- на то и психоделики, что в этом помогают.
Ну, а кому что достанется, вероятно, зависит от личной кармы. Или -- от
Пути, по которому идешь. Или -- от случая. На самом деле, ответ на этот
вопрос непринципиален.
-- Короче, его звали Андрей Альперович, какой-то коммерсант. Они с
партнером пришли на переговоры к Виталику -- и про факс все забыли, слава,
как выражается мой брат, Джа.
-- Так факс действительно был на итальянском?
Алена наморщила лоб.
-- Не помню. Сейчас мне кажется, что да, но, может, и на английском.
Пойму, когда трава... это самое... рассосется.
Снова запищал зуммер у двери. Это пришел Антон.
Через десять минут Горский узна́ет о Жене Королевой. Антон
расскажет всю историю, путано, взволнованно, по свежим следам.
Представляешь, на моих глазах тетка умерла от овердоза! и больше всего будет
потрясен, что вот, тридцать лет, денег до хрена, а тоже уважают вещества,
хотя на́ тебе, какой финал. Может, вещества не прощают, когда ты про
деньги паришься, как думаешь? Нет, Горский так не думает, Алена тем более,
но чем дальше Антон рассказывал, тем сильнее паранойяльный червячок сомнения
шевелится в душе у Горского. Что-то не так в этой истории, и он даже знает
-- что.
Горский представляет себя на кафедре перед воображаемой аудиторией.
Может быть -- даже в собственном МХТИ, где отучился три года. Перед ним --
распахнутые глаза слушателей, за спиной -- доска со схемами и диаграммами. В
зале -- известные писатели, телеведущие, депутаты Госдумы, Алена, Антон,
прочие друзья и знакомые Горского. Он берет в руки указку и начинает:
-- Одним из самых известных психоделиков является ЛСД, точнее --
диэтиламид лизергиновой кислоты 25. Как мы видим, неточно называть его
"кислотой", точнее было бы название "амид" -- но так уж исторически
сложилось. Психоактивные свойства ЛСД были открыты в 1948 году в Швейцарии,
в лаборатории фирмы "Сандоз", доктором Альбертом Хофманном (первый слайд,
пожалуйста). В своей книге "ЛСД: мой трудный ребенок" Хофманн подробно
рассказывает, как случайно в его организм попала малая доза вещества,
полученного им из спорыньи, грибка, развивающегося не то на ржи, не то на
пшенице. Короче, на каких-то злаковых. Он также описывает сильнейший эффект,
связанный не столько с необычными визуальными трансформациями, сколько с
сильнейшими духовными переживаниями.
Я не буду сейчас углубляться в историю исследования ЛСД. Наряду с
Альбертом Хофманном следует назвать имена доктора Станислава Грофа,
использовавшего ЛСД-терапию для лечения больных, великого психоделического
гуру Тимоти Лири, бросившего Гарвардскую лабораторию, чтобы нести благую
весть всем людям, и, конечно, Кена Кизи, писателя, автора "Над кукушкиным
гнездом", идеолога Merry Pranksters, придумавшего эсид-тесты, вечеринки с
музыкой и кислотой, прототипы современных рэйвов.
Голос из зала: Но ведь ЛСД запрещено во всем мире!
Да. ЛСД запретили в конце шестидесятых, когда кислота попала на улицы.
Но до этого было проведено немало исследований, благодаря которым мы
довольно хорошо представляем себе механизм действия ЛСД. Как известно
(второй слайд, пожалуйста) в работе нашего мозга важную роль играют так
называемые медиаторы -- вещества, во многом отвечающие за передачу сигнала
от одного нейрона к другому. Одним из них является серотонин, он регулирует
сон и определяет объем информации, поступающий в мозг. Можно сравнить его со
стражником, который оберегает наш мозг от излишней информации. А теперь
(следующий слайд) посмотрим на молекулу ЛСД-25 и серотонина. Не правда ли,
они похожи? Поэтому ЛСД может занять место серотонина, так сказать, прогнать
охранника от дверей нашего сознания. Прогнать -- и открыть эти двери. Теперь
уже все сигналы поступают в мозг: краски становятся ярче, звуки гармоничнее.
Есть два объяснения тому, что происходит. Согласно одному из них, от
избытка информации мозг перестает работать нормально, его начинает, так
сказать, глючить, как неисправный компьютер. Отсюда -- галлюцинации,
появление новых сущностей, психотические срывы и так далее. Такова, как
нетрудно догадаться, позиция официальной науки. Мы же верим в другое
объяснение: когда ЛСД блокирует серотонин, и двери нашего сознания
открываются, мы видим мир таким, каков он на самом деле.
Конечно, трудно поставить корректный эксперимент, чтобы доказать
правоту одной или другой точки зрения. Широко известны случаи реальных
предвидений, путешествий в прошлое или даже телепатии, имевшей место под
воздействием кислоты, -- но также известны многочисленные примеры ложных
откровений. Иными словами, дорогие коллеги, какое из двух объяснений
выбрать, зависит только от нас самих.
Я хотел бы обратить ваше внимание на один аспект. Почти все,
принимавшие ЛСД, говорят о чувстве космического единства, которое они
испытали. О том, что им открылся смысл бытия. Подлинная цель жизни. Пусть
теперь каждый ответит себе сам: является для него смысл жизни результатом
компьютерного сбоя -- или некой реальностью, которая нам иногда открывается?
Вопрос из зала: а как же бэд-трипы?
Бэд-трипами называют обычно приступы паранойяльной паники во время
приема ЛСД, когда человек ощущает, что мир вокруг наполнен злыми силами. Да,
специалисты считают это главной опасностью приема ЛСД, но мы должны
отметить, что зло и добро, страх и благодать есть две стороны одной монеты.
И когда я говорю "мы видим мир таким, каков он на самом деле" я, конечно же,
имею в виду не только благостную, но и пугающую часть мира.
Именно поэтому необходимо хорошо готовиться к приему ЛСД. Ни в коем
случае нельзя давать ЛСД человеку, не предупредив его заранее. Тот же
Хофманн рассказал о том, как в лаборатории они дали дозу одному из
сотрудников -- и с трудом удержали его, когда он захотел переплыть
замерзающий пролив.
Говоря об опасностях ЛСД, надо отметить: в настоящий момент специалисты
считают, что ЛСД не вызывает физического привыкания. Более того, ЛСД
фактически безвреден для человеческого организма. Все смерти, вызванные
приемом кислоты, случались, так сказать, от внешних повреждений -- люди
попадали под машину, выпрыгивали из окон или лезли в ледяную воду. Хофманн
справедливо пишет, что опасность ЛСД лежит не в токсичности, а в
непредсказуемости психических эффектов.
Токсичность ЛСД определялась на нескольких видах животных. Однако за
все годы легальных экспериментов с ЛСД была зафиксирована только одна
смерть: у слона, когда ему вкатили 0,3... простите, 0,297 грамма. Считая,
что слон весил пять тонн, получаем летальную дозу 0.06 мг/кг... Хофманн
пишет, что малые дозы, вызывающие смерть у подопытных животных, могут
создать впечатление, что ЛСД -- очень токсичное вещество. Однако, если
сравнить летальную дозу для животных с дозой, опасной для человека, которая
составляет от 0.0003 до 0.001 тысячной грамма на килограмм веса, выясняется
необычайно низкая токсичность ЛСД. Для смертельного исхода необходима
передозировка в несколько сот, возможно, даже в несколько тысяч раз. Поэтому
в настоящий момент принято считать, что летальная доза для человека не
установлена. Как я уже говорил, не зафиксировано ни одной смерти, которая
была бы прямым последствием отравления ЛСД.
Голос из зала: А зачем им понадобилось давать слону кислоту?
Очень хороший вопрос, спасибо. Как я уже сказал, после изобретения ЛСД
в течение пятнадцати лет в лабораториях "Сандоз" его серьезно изучали. И не
только там: мне как-то показывали советскую упаковку от таблеток с надписью
"Диэтиламид лизергиновой кислоты 25".
Голос из зала: Неужто в аптеках продавали?
Нет, разумеется. Использовали для секретных экспериментов. В том числе
-- давали животным. Вот тому несчастному слону, например. Кстати, в
шестидесятые годы, кажется, Джон Лилли давал ЛСД дельфинам.
Голос из зала: Лилли -- это который в ванной лежал?
Да, Джон Лилли утверждал, что, принимая ЛСД в изотермической ванной в
полной темноте, можно убрать случайные шумы, и ЛСД действительно становится
эффективным инструментом для путешествия, так сказать, вглубь себя.
Вернемся, однако, к слону, завершает свою воображаемую лекцию Горский.
Поскольку мы твердо знаем, что Евгения Королева, тридцати одного года,
замужем, временно не работающая, не является слоном, мы можем обоснованно
заключить, что причиной ее смерти не мог быть ЛСД. То есть эта смерть не
была несчастным случаем.
Ее убили.
(Изумленные выкрики с мест, долгие аплодисменты, автор лишний раз
напоминает читателям, что данная лекция прочтена вымышленным персонажем, да
еще и в состоянии наркотического опьянения, и потому снова отсылает к
Предисловию, где дан здравый совет руководствоваться нравственным чувством и
Законом РФ, а не тем, что Горский наговорил.)
Как ее убили? Да проще простого. Подсунуть что-нибудь другое,
какой-нибудь яд, например. Марка -- это ведь только листочек бумажки,
пропитанный раствором. А возьми не раствор ЛСД, а яда кураре -- и кранты.
Кто это мог сделать? Да кто угодно. Тот, кто ей марку отдал, тот и сделал.
Ой, блин, теперь я понимаю, почему, когда Сидор спросил "кто принес?", никто
не откликнулся. Ну да, кто принес -- тот и убийца. Ни хрена себе.
Значит, что мы имеем? Шесть человек, шесть одноклассников. Лет им всем
где-то за тридцать. Пятеро вместе заняты бизнесом, так? А Лера приехала из
Лондона, где была три года, правильно? Хорошо, три с половиной. Все равно,
расскажи-ка мне об этих людях подробней.
Так все и началось. Так и началось, когда Горский попросил расскажи-ка
мне об этих людях. Почему он это сделал? Неужели чувствовал: в этой истории
есть какая-то возможность лично для него, открытая дверь будущего, через
которую он может ускользнуть из квартиры на четырнадцатом этаже, бежать от
инвалидного кресла, одной и той же музыки, тангхи на стене? Или просто --
ему всегда хотелось во всем разобраться, докопаться до истины -- будь то
история убийства или устройство вселенной. ЛСД показывает мир таким, каков
он на самом деле. Весь мир -- внутри черепной коробки. Сможет ли он,
полупарализованный калека, расширить свое сознание до такой степени, чтобы
понять мотивы людей, которых ни разу не видел? Сможет ли он распахнуть
закрытые двери их прошлого, вытащить из шкафов скелеты, найти убийцу? Да,
это была возможность -- и поэтому Горский попросил расскажи-ка мне об этих
людях. Антон начал рассказывать, Алена забивала косяк за косяком, Горский
сидел, полуприкрыв глаза, и слушал, впервые пытаясь вообразить семерых
одноклассников, еще не подозревая, что эта цифра здесь -- самое важное.
Владимир Сидоров, Сидор. Высокий и сдержанный. Отец, наверное, был
военным, учил: береги честь смолоду! Учил Родину любить, в сердцах говорил
"надо было тебя в Суворовское отдать, может, стал бы человеком", учил стоять
насмерть, уважать начальство, гордиться страной. С неодобрением слушал
рок-музыку, доносившуюся из комнаты сына, с гордостью проводил в армию,
надеялся -- там человеком сделают. Впрочем, ошибся: Сидор вернулся из армии,
как раз когда прозвенел первый звоночек -- умер Брежнев. Отец еще не знал,
что этот звонок звонит и по нему самому, звонит по Империи, которой он
служил всю жизнь. В Университете Сидор пошел по комсомольской линии, отец
гордился -- пока не увидел, как комсомольцы превращаются в коммерсантов, но
было уже поздно. Сидор купил квартиру, из родительской съехал, отца видел
только по выходным, хлебал жидкие щи на кухне, говорил Пап, в следующий раз
давай лучше в ресторан сходим, а?, кривился, когда отец ругал Горбачева,
демократов и Ельцина, говорил ну их всех. Однажды после поллитры на двоих
Сидор сказал: "Пап, да всему, что умею -- я у тебя научился!", отец вспылил,
крикнул: "Я тебя воровать не учил!", а Сидор рассмеялся: "Ты меня учил
стоять насмерть, этого достаточно", выпили еще по рюмке, помирились.
А мать? А матери у Сидора не было, развелись, когда мальчику было два
года, уехала, он даже не спрашивал -- как и куда. Отец его воспитал, отец.
Всему, что умею -- я у тебя научился. Больше не у кого, в самом деле.
Борис Нордман, Поручик. Суетливый, хаотичный, подвижный. Откуда
прозвище? Вероятно, еще с восьмого класса, когда, едва ли не впервые
напившись, Нордман похвастался, что он -- из княжеского рода Голицыных.
Вероятно, хотел, чтобы его называли Князем, но Альперович тут же заметил,
что Нордман наверняка происходит не от князя Голицына, а от Поручика
Голицына, который бухал с корнетом Оболенским, когда большевики вели их
девочек "в кабинет". Нордман подкрутил воображаемый ус, объявил девочек-с у
меня никому еще увести не удавалось!, но прозвище Поручик прилипло навсегда.
Все, что он сделал -- объявил себя Поручиком Ржевским: он действительно был
скорее похабник, чем остряк. Разбогатев, Поручик сделал из прозвища хобби и
начал скупать все, что могло иметь отношение к знаменитому герою 1812 года:
комплекты гусарской формы, фарфоровые статуэтки, шпоры, сабли и полковые
знамена...
Леня Онтипенко, толстый, нескладный, в круглых очках на рыхлом лице. В
детстве ходил в музыкальную школу, но мечтал быть поэтом. Пописывал стихи,
стеснялся показать даже родителям, не говоря уже о девочках, в которых начал
влюбляться со второго класса. Неисправимый романтик -- кем же еще быть сыну
скрипачки и дирижера? С детства слышал историю о том, как папа увел маму у
первого мужа, партийного босса, увел, несмотря на то, что старше мамы на
пятнадцать лет, а мама была юной красавицей: до сих пор по всему дому висят
ее фотографии, со скрипкой и без. Впрочем, если говорить о музыке, то Леня
предпочитал рок и даже пытался организовать в школе небольшую группу -- увы,
безрезультатно. Он позже всех пришел в бизнес, до последнего момента
сопротивляясь предложениям Сидора и Поручика: однако работа в музыкальной
библиотеке, куда он попал после института (да и то -- после папиного звонка
директору) не давала ни денег, ни славы. Стихи постепенно забросил, как и
музыку в свое время.
Андрей Альперович, нервный, худощавый брюнет; человек, похожий на
Будду, главный интеллектуал в классе, ближайший Ленин друг, сын двух
мэ-нэ-эсов, время от времени таскал в школу Самиздат и пересказывал передачи
"Голоса Америки". Пошел в "керосинку", прекрасно закончил и почти сразу же
занялся коммерцией, поначалу -- вместе с Поручиком, потом -- под прикрытием
комсомольских кооперативов Сидора. Он придумывал самые удачные и
парадоксальные схемы и считался мозговым центром всей компании. Последнее
время у него какие-то отдельные дела -- Сидор, улыбаясь, говорил жадность
фраера сгубила, потому что в глубине души до сих пор считал Альперовича
фраером, не в блатном смысле слова, а просто -- слишком легковесный, слишком
нервный, сразу видно -- пороха не нюхал, в армии не служил. Я бы еще
подумал, идти ли с тобой в разведку, говорил Сидор, но на самом деле знал:
конечно, идти. Если не доверять друзьям -- то кому же?
Роман Григорьев, молчаливый, полусонный. Они не дружили с ним в школе,
претил комсомольский задор, считали, что Ромка скуповат, в гости на день
рождения не позовет, принесет только в школу каких-нибудь конфет подешевле
-- и все. Только потом узнали -- рос вдвоем со старшим братом у
матери-одиночки, в полной нищете. Какой уж тут день рождения, дай бог, чтоб
на еду хватило. Потому и рвал горло на собраниях, вписывался в любые летние
лагеря, поездки для комсомольского актива -- неделя на казенных харчах,
скажи плохо? Почти все силы уходили на то, чтобы не показывать своей
зависти: у одноклассников всегда деньги, новая одежда, у Онтипенко --
фирменные джинсы, а Нордмана -- магнитофон "Грюндиг", даже у Сидора костюм,
в котором он ходил на вечеринки. Рома носил перешитые вещи старшего брата, а
чаще всего -- школьную форму. Произнося на собраниях заученные речи о
странах капитала, где все покупается и продается, он думал, что деньги --
везде деньги, и в СССР тоже все можно купить и продать, просто для этого
есть черный рынок, брат рассказывал, еще до того, как сел за компанию с
дружками, решившими организовать подпольный цех по пошиву "импортных"
шмоток. Они не успели даже продать первую партию товара, когда к ним
вломились менты: похоже, конкуренты сдали. Рома остался с матерью -- и
постарался забыть о больших деньгах. Он знал: второго ареста мать не
переживет. В институте был комсоргом курса, потом -- освобожденным
секретарем. Когда случилась перестройка, понял: теперь можно. Подобно
Сидору, стал комсомольским коммерсантом -- но работать вместе они начали
позже: чересчур сильна была старая неприязнь.
С Женей они поженились в 1990 году. В школе Женя была толстушкой, никто
из мальчиков даже не смотрел на нее, но потом вдруг неожиданно похорошела.
Она окончила пединститут и работала редактором в каком-то издательстве.
Роман взял ее в дело, чему-то подучил, что-то сама поняла и через год-другой
стала равноправным партнером. Конечно, думал Роман, она должна помнить, кому
всем обязана, -- но никогда не говорил об этом вслух, ни ей, ни другим. Женя
была красавица, этим все сказано: красота -- тоже форма капитала, как
деньги, на красоту тоже можно купить почти все. Рыжеволосая, стройная,
длинноногая... ей шли дорогие платья, бриллиантовые кольца, золотые
украшения. Сейчас ее тело стыло в морге, а Горский пытался представить себе
Леру.
Лера, как говорится, из хорошей интеллигентной семьи. Родители не то
переводчики, не то филологи, дом -- огромная библиотека, шкафы до потолка,
книги по всей квартире. Однажды, застав семилетнюю дочь перед зеркалом, мать
устроила ей выволочку: что ты кривляешься, тоже мне красавица, приличные
девочки так себя не ведут! Эти слова Лера слышала с тех пор не раз:
приличные девочки так не одеваются, приличные девочки не слушают такую
музыку, приличные девочки не носят побрякушек, тоже мне красавица,
вырядилась, смотреть стыдно... Лера хотела быть приличной девочкой, стала
одеваться в мешковатые платья, так и не проколола уши, старалась больше
читать и вовсе не ходить на вечеринки. Мать столько раз повторяла тоже мне
красавица, что Лера научилась стыдиться своей красоты и прятать ее. Но
характер не изменишь: танцевать она любила, смеялась кокетливо, мальчики
ходили за ней с пятого класса. Она поступила на филфак, а в девяностом на
три с лишним года уехала в Лондон по какому-то феминистскому гранту
Британского совета. В Москву вернулась всего месяц назад.
Ах да. Когда-то она была ближайшей подругой Жени.
Нет, наверное, Горский не сразу увидел их такими. Наверное,
потребовалось несколько недель интенсивного вруба и новые рассказы Антона,
чтобы все семеро предстали перед Горским как живые. Горский вспоминает: в
первый вечер он предложил Антону сыграть в китайскую рулетку. -- Вроде игры в ассоциации, -- объяснил он. -- Вот скажи мне: с каким
веществом ассоциируется каждый из них?
-- Ну, Поручик -- с водкой... водка ведь тоже наркотик, да?
-- Так себе наркотик, -- сказала Алена.
-- Ну и Поручик так себе, -- ответил Антон. -- Кто там дальше? Лера,
наверное, что-нибудь восточное... медленное и тягучее. Гашиш, скажем, или
опиум... хотя нет, опиум -- это Роман. Он все время как будто полусонный --
и без малейшего намека на просветление. Тогда Женя, наверное, кокаин...
-- Да, -- сказала Алена, -- у них, выходит, был не брак, а сноубол.
-- Неудивительно, что они ссорились...
-- Видишь, -- сказал Горский, -- какая хорошая методика. Кто там
остался: Сидор?
-- Ой, не знаю. Что-то такое агрессивное... может, винт? Нет, для винта
-- слишком спокоен. Думаю, какие-нибудь смеси... немножко одного, немножко
другого... водка с кокаином... нет, не скажу.
-- А Леня Онтипенко?
-- Думаю, этот вообще ни с какими наркотиками не ассоциируется... разве
что с табаком.
-- Безмазовый мужик, одним словом, -- засмеялась Алена.
-- Постой... помнишь, Горский, ты рассказывал про smart drugs -- вот
оно и есть! Ноотропил какой-нибудь.
-- А Альперович?
-- Не знаю. Наверное, грибы. Видно -- самый продвинутый.
-- Пусть кислота будет, -- предложила Алена.
-- Нет, не до такой степени все-таки... грибы -- в самый раз. Да и
кислота как-то мрачно звучит сегодня...
Вот так они сыграли тогда, вспоминает Горский. Где-то лажанулись
наверняка. Что поделать -- первый, грубый набросок. Под конец беседы Антон
вспомнил одну сцену, и почему-то всем показалось -- очень важную:
-- Где-то за полчаса до Жениной смерти я шел по галерее, посуду
относил, и услышал, как Женя с кем-то говорила... я мимо проходил, не
смотрел на них, да они и спиной стояли. Я только услышал, мужчина ей сказал:
Ты же знаешь, я люблю только тебя.
Они закурили очередной косяк, Алена спросила Горского: как думаешь, кто
убийца? Горский ответил Элементарно, Ватсон, повернулся в профиль, попытался
выпустить колечко дыма. Они засмеялись, а потом Горский сказал, что он,
конечно, скорее Ниро Вульф, чем Шерлок Холмс, такой же домосед. Антон
заявил, что будет Арчи Гудвином, а вместо орхидей Горскому надо разводить
ганджу. Ганджу или кактусы, добавила Алена, или даже цветы какие-нибудь...
галлюциногенные. И когда она сказала "цветы", Горский подумал, что самое
странное в этой истории -- слова про последний лепесток.
Лепесток первый
Февраль, 1976 год
Значит, представим себе двух девочек. Рыженькую и черненькую. Сидят на
диване, поджав ноги, тапки на полу, включенный телевизор. Сидят, смотрят
зарубежный журнал. Они думают, это журнал мод, но, может, это "Life",
"Rolling Stone" или просто дешевый каталог. На картинках -- высокие стройные
девушки. Видишь, какую вышивку теперь делают на джинсах... и туфли,
посмотри, какие туфли! Им двенадцать лет, они уже почти взрослые, учатся в
пятом классе, делают домашние задания, читают учебники, пишут контрольные.
Родители говорят -- надо учиться, жаль, не объясняют -- зачем. Можно ли
научиться тому, что интересно, тому, что хочешь узнать? Вышивке на джинсах,
умению ходить на каблуках, поворачивать голову, улыбаться загадочно? Или
даже -- тому, что будет через пять лет, через десять, через восемнадцать.
Тема урока: уроки, которые преподаст вам жизнь. Домашнее задание --
задание от слова "дом": Подумайте о том, что у вас тоже будет свой дом. Как
вы его обставите? Знакомы ли вам слова "микроволновка" и "видеомагнитофон"?
Как вы думаете, что они означают? Контрольная работа: ответьте на вопрос --
что такое "контроль"? Что собираются проконтролировать учителя, проверяя
ваши работы? Что вы сами контролируете в вашей жизни? А в жизни других
людей? Какие люди контролируют вашу жизнь? Назовите имена, напишите в
столбик, посчитайте их средний возраст.
Рыженькая и черненькая. Сидят на диване, смотрят журнал, даже не слышат
голосов по телевизору, аплодисментов, переходящих в овацию. Завтра
контрольная по алгебре, говорит рыженькая. Толстая, нескладная, она похожа
на огромную мягкую игрушку, забытую выросшей хозяйкой на диване. Рыженькую
зовут Женя Королева. Через восемнадцать лет в холле загородного дома она
будет глотать воздух открытым ртом, упадет на пол, затихнет.
Тема урока: оказание первой помощи при отравлении. Домашнее задание:
перечислите все ядовитые вещества, которые хранятся в вашем доме.
Контрольная работа: поднесите зеркальце пострадавшему ко рту, проверьте, жив
ли пострадавший.
Завтра контрольная по алгебре, говорит рыженькая, а я ничего не знаю, я
опять получу пару, мама будет ругаться, не пустит в кино в субботу. Да ладно
тебе, говорит черненькая, спишешь у меня, или у Нордмана, или еще у
кого-нибудь. У черненькой длинные ноги, узкая талия, уже заметная грудь. На
ней -- мешковатое советское платье. Ее зовут Лера Цветкова, подруги называют
ее Цветик, она почему-то обижается.
Брежнев по телевизору толкает нескончаемую речь, XXV съезд КПСС,
голосование поднятием партбилета.
Тема урока: история и арифметика. Домашнее задание: угадайте, какой
номер будет последним для съезда КПСС? Предполагая, что съезды происходят
каждые пять лет, посчитайте, сколько еще осталось. Контрольная работа:
ответьте на вопрос "доживет ли СССР до 1984 года?"
Две девочки, рыженькая и черненькая, даже не знают, что можно
задаваться такими вопросами. Иногда они спрашивают друг друга: Как ты
думаешь, мы когда-нибудь поедем за границу? или Помнишь, когда Никсон
приезжал, американские мультики по телику показывали? Они не думают, что
американские мультики могут надоесть, если их смотреть каждый день по
нескольким программам. Они не знают, что телеканалов бывает больше четырех.
Лера щелкает переключателем: по другой программе то же самое. Выключает
звук, подходит к проигрывателю "Аккорд", выуживает из стопки пластинок
заезженную еще в прошлом году "По волне моей памяти" и прицелившись,
опускает иголку прямо на третью песню. Во, эта самая классная! говорит она.
На французской стороне
На чужой планете
Предстоит учиться мне
В университете.
Тема урока: что нам предстоит? Домашнее задание: представьте себе, что
вы попали во Францию. Как вам это удалось? Контрольная работа: представьте
себе, что вы попали на чужую планету. Как вам это удалось? Оцените
сравнительные вероятности этих двух событий.
До чего тоскую я -- не сказать словами... подпевает Лерка, крутит попой
перед телевизором, смеется. Женька в самом деле тоскует, сидит на диване,
поджав ноги, повторяет завтра контрольная по алгебре, я ничего не знаю, я
опять получу пару. Лерка не слушает, хихикает, напевает:
Тихо плещется вода
В стенках унитаза,
Вспоминайте иногда
Колю-водолаза.
Тема урока: что мы вспомним? Домашнее задание: иногда -- это как часто?
Контрольная работа: представьте себе, что вам тридцать лет. Вы пытаетесь
вспомнить сегодняшний день. Что вам запомнилось?
Что запомнилось? Брежнев, рыбой открывающий рот по телевизору? Давид
Тухманов на советском проигрывателе? Зарубежный журнал, перевернутый вверх
обложкой? Две девочки, рыженькая и черненькая, толстенькая и худенькая,
дурнушка и хорошенькая, грустная и веселая?
Не хочешь писать контрольную -- заболей, говорит Лера, набей градусник.
(Тема урока: как набить градусник?) Нет, со мной мама всегда сидит... я в
прошлом году на батарею его положила, 41,3 показал! (Домашнее задание: как
набить градусник, чтобы мама этого не поняла?) Плохо твое дело...
(Контрольная работа: насколько твоя мама контролирует твою жизнь? Доверяет
ли она тебе самой мерить температуру? Ходить в школу? Делать уроки? Ложиться
спать? Как ты думаешь, сколько тебе будет лет, когда это все прекратится?)
Две девочки, рыженькая и черненькая, роются в пластинках, вынимают из
конвертов большие виниловые диски, читают надписи, прячут в полиэтиленовые
чехлы, убирают назад. Ничего, значит, у тебя нет, говорит Лера, будем дальше
Тухманова слушать, -- и переворачивает пластинку.
Я ее наизусть помню, говорит Женя, в прошлом году гриппом болела, все
время слушала. Тема урока: сколько пластинок за свою жизнь мы выучим наизусть?
Домашнее задание: составьте их список, включите в него еще не вышедшие
пластинки, а также магнитоальбомы и CD. Контрольная работа: восстановите
жизнь вашего соседа, ознакомившись с его списком.
А потом меня таблетками траванули. У меня аллергия на эти... на
антибиотики. А бабушка мне пенициллин дала с перепугу. Температура была --
ого-го, и вся опухла. Показывает руками -- во как опухла. Глазки-щелочки, трудно дышать,
голову заливает солнечным жаром. Мама, мама, что это?
Тема урока: вещества в нашей жизни. Домашнее задание: перечислите
лекарства, которые могут причинить вред при неправильной дозировке или
индивидуальной непереносимости. Перечислите вещества, которые могут принести
пользу при правильной дозировке и надлежащем качестве. Контрольная работа:
контролируйте дозировку и качество веществ, которые вы принимаете. Не
забывайте о вреде, который вы причиняете своему здоровью, употребляя
наркотики, а также – об возможной уголовной и административной
ответственности.
Хочешь не пойти завтра в школу? говорит черненькая. Я сбегаю домой,
принесу таблеток, твоя мама придет, ты будешь горячая, как солнце! Горячая, как солнце. Февраль месяц, солнце холодное, снег на улице,
очереди за мандаринами. Лера, не застегнув куртку, бежит в соседний подъезд,
возвращается через пять минут, машет рукой Женьке, застывшей у окна. В руке
-- пачка таблеток. Да, да, те самые! Что происходит дальше? Откуда берутся слова про цветик-семицветик?
Может, Женя называет так подружку? Может, Лере самой приходит в голову, что
сегодня она -- исполнительница желаний? Она ломает таблетку пополам и встав
на цыпочки поднимает руку над головой. Повторяй за мной, говорит она Жене:
Лети, лети, лепесток,
Через запад на восток,
Через север, через юг
Возвращайся, сделав круг.
Лишь коснешься ты земли,
Быть по-моему вели.
-- Вели, чтобы я завтра не пошла в школу! -- кричит Женя, и Лера
опускает ей таблетку на язык, словно облатку, словно марку кислоты, словно
кругляш "экстази". Я, Юлик Горский, глядя на танец снежинок за окном, вижу
двух девочек, рыженькую и черненькую, включенный телевизор, пластинку,
забытую на проигрывателе, упаковку таблеток на столе, портфель в углу,
разбросанные учебники и тетради. Сколько ни зубри уроков, не подготовишься к
жизни. Сколько ни пиши контрольных, не угадаешь будущего. Лети, лети,
лепесток, лети, не опускайся, не касайся земли, помедли еще минуту. Сейчас
исполнится первое желание, глупое, детское желание, рыженькая девочка не
пойдет в школу, солнечный жар ударит в голову, сами собой закроются глаза.
Лети, лети, лепесток, восемнадцать лет впереди, счастливого полета, лети,
лети... там, на чужой планете, вспоминайте иногда двух девочек, рыженькую и
черненькую, дурнушку и хорошенькую, грустную и веселую, двух девочек, что
сидят, поджав ноги, на диване, зарубежный журнал в руках, лицо Брежнева на
телеэкране, несделанные уроки, непрожитая жизнь.
Странно представить, думает Олег, когда-то в детстве я любил
милиционеров. Мне казалось, они могут меня защитить. Когда одноклассники
пинали ногами портфель в талом снегу школьного двора, я мечтал, что сейчас
во двор войдет этакий дядя Степа, высокий, в сапогах, с лампасами, в
фуражке, в форме, скажет: Что тут происходит, ну-ка прекратить! -- и все
закончится, пацаны разбегутся, никогда больше не будут наваливаться на меня
втроем, вчетвером, впятером, отбирать вещи, смеяться, больно щипать на
большой перемене. Другие дети мечтают о сильном старшем брате, о папе,
который придет в школу и всем покажет -- я знал, мой отец в школу не пойдет,
-- мальчик должен быть сильным, почему ты им не врезал? -- и милиционер был
моей единственной надеждой, увы, так и не сбывшейся.
Когда я перестал им доверять? думает Олег. Когда я понял, что они берут
взятки, избивают задержанных, воруют деньги и вещи? Когда милиция исчезла, и
остались одни менты? Пять лет назад? Восемь? Но точно -- задолго до того,
как появились причины опасаться, задолго до травы, грибов, таблеток. И даже
когда мне совсем нечего скрывать, я не могу побороть брезгливости.
Вот и сегодня: сняли отпечатки пальцев, час продержали в обезьяннике,
заканчивали какие-то свои дела, потом начались вопросы: когда вы
познакомились с покойной, что вас связывало, как вы оказались в ее квартире.
Да ничего не связывало, да всю жизнь был знаком, у нас дачи рядом, родители
вместе работали, попросили подвезти. Зато отпечатки пальцев теперь у них
есть, тоже мне радость. Хорошо еще, ничего при себе не было, но все равно --
полдня потерял, за травой так и не заехал, к Горскому иду пустой, нехорошо.
Знакомая квартира, Горский в кресле, незнакомый парень вдувает паровоз
худощавой брюнетке. Девушка щелкает пальцами, парень вынимает косяк изо рта.
Присоединяйся, говорит Горский. Брюнетка оборачивается, и я узнаю Алену. Она
смеется, дымок легким облачком изо рта. Надо сказать ей, Мила ведь была на
том дне рождения, два года назад, мы еще съели все грибы, точно, конечно же.
Наверное, они были подруги, не то что я, ничего не связывало, только дачи
рядом, родители вместе работали.
Она вздрагивает, как только я называю имя, говорит мы уже год не
виделись, ах да, учились вместе. Не знаю, как выдержать правильный тон,
словно извиняюсь: она сегодня под машину бросилась... насмерть... Алена
замолкает, а парень говорит что-то типа день, конечно, не задался, и нервно
смеется. Я рассказываю, стараюсь не смотреть на Алену, говорю Горскому и
этому парню, мол, нас ничего не связывало, только дачи рядом, родители
вместе работали, подвез маму с папой к дому, вот как получилось. Горский
слушает молча, только один раз переспрашивает: Как ты сказал, Дингард?, а я
забиваю себе косяк, потому что целый день на нервах, надо же расслабиться.
Парень, его зовут Антон, затягивается, передает Горскому, Алена качает
головой, говорит мне завтра на работу рано, я просплю, и лицо у нее совсем
застывшее, хотя, конечно, я не слишком хорошо знаю Алену, тоже ничего не
связывает, курили пару раз вместе, не более того. Мы добиваем косяк, Алена с
Антоном уходят, я остаюсь у Горского, и зачем-то рассказываю еще раз, с
самого начала, с подмосковного шоссе, банок варенья, тяжелых сумок, вопросов
Зары Александровны. Понимаешь, говорю я, нас ничего не связывало, только
дачи рядом, родители вместе работали, но я не могу понять: как же так? Один
неверный шаг -- и все, ничего нет. Я хочу быть сильным, Горский, хочу
держать свою жизнь в своих руках. Я говорю себе: со мной не может такого
случиться, но мы же знаем, мы знаем: безумие всегда близко. Мы надеемся, что
научились принимать вещества, рассчитывать дозы, брать только у проверенных
дилеров, но вдруг что-то пойдет не так, представь, Горский? Мне кажется, я
держу жизнь в своих руках, все под контролем, я отвечаю за все, ты знаешь, я
работаю над этим, но вдруг? Один неверный шаг, вот что отделяет нас от
смерти, Горский, ты понимаешь? Я приколачиваю еще один косяк и говорю: вот
это меня и волнует, ты понимаешь, а вовсе не эта девушка, нас ничего не
связывало, только дачи рядом, родители вместе работали, мне, собственно, нет
до нее дела.
А Горский спрашивает:
-- Ты уверен?
Паровоз вдувают рот в рот -- говорят, все дело в том, что дым
охлаждается и потому действует сильнее, но Антон всегда считал, что, как и
во многих травяных делах, здесь главное -- ритуал. И еще -- когда вдуваешь
паровоз, это похоже на поцелуй.
Впервые Антон попробовал траву в одиннадцатом классе. У него намечался
роман с Настей из его параллели, и однажды дома она достала беломорину,
спичечный коробок и два карандаша. Паровоз заменил им первый поцелуй -- и,
хотя этим все и кончилось, Антон как-то по-особому волновался, когда вдувал
паровоз красивой девушке.
Вообще-то Антон не любил собственного возбуждения. Тупое, одномерное
желание. Вот потому трава лучше алкоголя: влечение рассредоточено, а не
направлено на какую-то одну женщину. Эротизм будто разлит по всему миру.
Иногда, покурив гашиша, Антон мог целый вечер гладить обивку кресла,
поверхность стола, собственный рукав... тактильные ощущения -- это было
нечто!... в такие моменты мысль о сексе просто нелепа.
Антон никогда не понимал лозунга "sex, drugs, rock-n-roll". Для него
секс и наркотики -- противоположность. Нет, конечно, он занимался любовью
под травой или "экстази", точнее, только в таком состоянии он любовью и
занимался, но если вещества представляли для Антона высшую ценность, то секс
был всего-навсего еще одним способом приятно провести время в том состоянии,
когда уже все равно -- танцевать, смотреть по телевизору "магазин на
диване", слушать музыку, пить чай, играть в крестики-нолики или заниматься
любовью. Оно получалось само собой: примешь таблетку, начинаешь танцевать,
кто-то трогает тебя, кого-то трогаешь ты, потом целуешься, потом уже
неудобно сбежать.
Он сам не знал тем вечером, почему решил проводить Алену. Молча они
дошли до метро, мимо неподвижного милиционера направились к турникетам.
-- Хороший город Москва, -- сказал Антон. -- Идешь обкуренный -- и
нормально. Вот если б я был пьяный -- точно бы привязались.
Алена молчала, но Антон продолжал рассуждать, что в России психоделики
и трава всегда будут наркотиками для избранных, быдло пусть пьет свою водку,
а менты пусть их ловят. Я уверен, говорил Антон, что и через пять, и через
десять лет будет так.
Алена ничего не отвечала, и Антон спросил:
-- А ты хорошо знала Милу?
Она рассказала -- были подруги, еще с детского сада, почти всю жизнь
вместе, вот год назад поругались, так жалко, ничего уже не поделаешь. Чего
поругались? спросил Антон, Алена ответила: Из-за мужика, -- и голос ее
дрогнул. Ладно тебе, сказал Антон и обнял ее за плечи.
Антон не любил собственного возбуждения. Вчера Лера не дала ему
опомниться: ботинки, платье, корсет, огромная грудь, складки плоти. Она была
не в его вкусе: Антон предпочитал миниатюрных брюнеток типа Алены. Лера была
старше, Лера была решительна и активна в постели, Лера не давала ему
перевести дух, она кончала, содрогаясь всем телом, перекатываясь складками,
вздымаясь волнами. Нет, совсем не в его вкусе -- но вот сейчас он обнимал за
плечи всхлипывающую Алену, а перед глазами снова и снова поднимались холмы
грудей, перекатывались барханы плоти.
У выхода из метро выстроились старушки, пожилые пионерки рыночной
экономики. Они продавали яйца, хлеб, молоко -- все то, что днем купили в
магазинах, а ночью вынесли на продажу. Милиция гоняла их, но вполсилы, и,
покупая поздно вечером батон или кусок сыра, Антон замечал: покупка эта
обставляется с таинственностью, достойной настоящих барыг. Итак, они
миновали старушек, бесконечно долго шли между киосков, потом свернули
куда-то вбок и через десять минут оказались в темном Аленином дворе. Шли
молча, обнявшись, словно превратившись в единый четырехногий механизм. Как
иногда бывало под травой, движение полностью захватило Антона. Хорошая шмаль
у Горского, подумал он, два косяка -- а вставило круто!
В прихожей у Алены горел свет. Будто оправдываясь, она сказала:
-- Не люблю приходить в темноту.
Маленькая съемная квартирка, комната, кухня. Из мебели -- раздвижная
тахта, большой шкаф и телевизор с видеомагнитофоном на табуретке. Антон
представил, как по вечерам Алена смотрит тупой американский фильм, курит
косяк, надеется, что трава сделает кино чуть интереснее.
Алена предложила чаю, Антон кивнул. Было неловко. Надо что-то
сделать... попрощаться и уйти, обнять и поцеловать, сказать что-нибудь, в
конце концов.
-- Отличная у Горского трава, -- сказал он.
-- Это Васькина, -- сказала Алена. -- Хочешь, я тебе отсыплю?
Антон согласился, Алена пересыпала коноплю из металлической баночки в
самодельный кулек. Антон смотрел ей через плечо и никак не мог отделаться от
наваждения: слышал шумное Лерино дыхание, видел, как падает на пол
расстегнутый корсет, освобождаются огромные груди... взяв пакетик, вышел в
прихожую, сунул во внутренний карман, завернул в ванную. Вымыл руки, смочил
лицо водой, подумал: "Надо либо уходить, либо трахнуть ее немедленно". Антон
не любил собственного возбуждения, не понимал, что с ним сегодня происходит.
Может, вожделение -- как венерическая болезнь, думал он, Лера передала мне,
а я должен передать Алене и вернуться в свой привычный, безопасный мир, где
от других людей не надо ничего -- кроме веществ или денег на вещества.
Мельком он подумал о Косте -- вот у кого много денег, вот уж кого
интересуют женщины! -- подумал о старушках у метро -- вот уж у кого не будет
денег, сколько бы не продавали они по ночам хлеб и яйца! -- и вышел на
кухню.
Обнял Алену, заглянул ей через плечо. В руках она держала неумело
нарисованную картинку: семь башен высились под синим небом, уже
расплывающимся от слез.
Они занимались любовью прямо на ковре. Алена рыдала, и сначала Антон
пытался утешить ее, слизывал слезы со щек, говорил какие-то ласковые слова,
целовал нежно, старался соответствовать моменту, но чем дальше, тем больше
им овладевал какой-то амок, словно в Васину траву насыпали стимуляторов. Он
двигался все резче и резче, быстрее и быстрее, Алена всхлипывала где-то
далеко внизу -- не то от удовольствия, не то в истерике. Вдруг она
приподнялась, выскользнула из-под Антона, стала на четвереньки.
-- Давай так, -- сказала она и снова зарыдала. Глядя на Аленин
выпирающий позвоночник, Антон снова увидел полную спину Леры, колыхание
плоти, барханы грудей -- воспоминание будто прибавило ему сил. Закрыв глаза,
он задвигался, быстрее, еще быстрее, чувствуя, как член превращается в
деталь неведомой машины. Каждый толчок исторгал из Алениных глаз новые
потоки. С последним содроганием Антон рухнул, Аленины руки подломились, она
уткнулась лицом во влажное пятно собственных слез.
-- Это я ее убила, -- сказала она, -- я.
Несколько лет назад Поручик, устав от жалоб своей Натальи -- квартира
превращается в склад, в филиал исторического музея! -- купил небольшой
подвал в центре Москвы, куда сгрузил свои сокровища. Поручик с Натальей все
равно развелись через полгода, но теперь в подвале Поручик хочет открыть
клуб "Ржевский", первый гусарский клуб в новой России.
Зимней ночью в пустой квартире Горский представляет Поручика и Сидора.
Они пьют уже вторую бутылку "Абсолюта", Поручик размахивает руками, теребит
черную бородку, почти кричит. Ты не въезжаешь, говорю тебе, ты не
врубаешься! Это не стеб, это не хохма. Ржевский -- это символ русского духа!
Символ свободы! Идеальный символ! Владимир Сидоров невозмутимо наливает еще
по пятьдесят и говорит:
-- Чушь.
Сидор пьян, он устал спорить. Он любит Поручика, но эта игра его
тяготит. Реальный Ржевский, если и существовал, был прежде всего офицером.
Воином. Патриотом своей страны. Героем войны 1812 года. Это -- главное, без
этого нельзя понять ни анекдотов, ни похабных шуток. Но вряд ли удастся
объяснить это Боре Нордману.
А Поручик, выпив водку, все кричит и размахивает руками. Никто не хочет
жить, как в Европе! Никто не хочет жить, как в Штатах! Даже если вкалывать
днем, как в Штатах,-- то отдыхать вечером, как в России. И тут -- наш
"Ржевский"! При чем тут Штаты и Европа? думает Сидор. Если бы Поручик спросил меня,
я бы сказал: наш ориентир -- Япония. Кто такие русские офицеры? Те же
самураи. Верность, решительность, честь смолоду, жизнь за царя. Такими мы и
должны быть, чем бы ни занимались. Служба -- так служба, работа -- так
работа, бизнес -- так бизнес. Но Поручик не спрашивает, а продолжает
говорить. Вся Америка вкалывает на свою пенсию, а мы не рассчитываем до нее
дожитьВспомни Димона -- вот тебе классический случай! Сидор помнит. Классический случай, ничего себе. Димон украл деньги,
чужие деньги, украл по-глупому, не заметая следы, надеясь сбежать. Украл
мало -- всего полмиллиона. Этого не хватит, чтобы спрятаться. Поручик
говорит, символ русского бизнеса? Спроси Поручик меня, я бы сказал, что
Димон -- просто перепуганный человек, дурачок, обалдевший от легких денег,
мужчина, лишенный понятия о чести. Не самурай. Не русский и не бизнесмен.
Но Поручик не спрашивает, ему нравится эта история. Ему нравится
бессмысленность, глупость, абсурд. Пока у нас есть такие люди, Америки здесь
не будет. Нам не нужен комфорт и надежность, мы ценим напор и грязь! Спроси
Поручик меня, я бы рассказал ему про напор и грязь, думает Сидор, я бы
рассказал, что такое марш-бросок в полной выкладке. Но Поручик не
спрашивает, а рассказывает про секс в России и в Америке, хотя в Америке
никогда не был, только по видаку смотрел. Но какой бы он был Поручик, если
бы не говорил о сексе? Идеальный секс в Америке -- это когда молодая девка с
огромными титьками отсасывает и при этом визжит от восторга, не вынимая изо
рта. Хошь -- забесплатно, хошь -- по обговоренному тарифу. А у нас идеальный
секс -- это секс наперекор всему, уже не хочешь ебать -- а ебешь! Спроси Поручик меня, думает Сидор, я бы рассказал ему про идеальный
секс. Потому что идеальный секс, единственно возможный секс, -- это секс по
любви. Когда раздеваешь девушку -- словно ныряешь в прорубь. Когда входишь в
нее, словно душу раскрываешь. Когда тебе неважно, что она уже давно живет в
другой стране и вы встречаетесь, лишь когда ты прилетаешь повидать сына.
Неважно, что она давно тебя не любит, неважно, любила ли она тебя
когда-нибудь, неважно, что потом она оденется и уйдет и, может, спишет эти
два часа в графу необходимых затрат, расходов за щедрое содержание, за
деньги, которые ты все равно давал бы. Давал бы, даже если бы она не
приходила к тебе в номер лондонского отеля на те два часа -- бутылка "Дом
Периньона", огромная кровать, "ну, за встречу!", а потом руки сами находят
застежку на платье, а сердце замирает, словно в первый раз. Но Поручик не
спрашивает, он переходит от секса к выпивке -- какой бы он был Поручик, если
бы не говорил о выпивке? Что такое русская выпивка? Это выпивка через "не
хочу". Демьянова уха. Широта русской души! Льется из ушей! Спроси Поручик меня, думает Сидор, я бы сказал ему, что две бутылки на
двух самураев русского бизнеса -- это не через "не хочу", а в самый раз. Но
Поручик не спрашивает меня, а, неожиданно замолчав, допивает последнюю
рюмку.
Понятно, он пришел говорить о деле. Вот теперь, после двух бутылок, он
спрашивает, уже в который раз, можно ли получить долю в нашем фонде? Я снова
ему объясняю: нам не нужны инвестиции. Что такое фонд? Это организация,
получившая льготы. В нашем случае -- таможенные. Мы платим взятки, чтобы эти
льготы получить. Мы откатываем часть прибыли наверх и работаем как
альтернативная таможня. Можно считать это новым словом в рыночной экономике:
свободная конкуренция между различными негосударственными таможнями. То есть
фондами. Какие еще деньги сюда можно ввести? Я же не могу отдать тебе свою
долю?
Поручик отодвигает пустую бутылку, говорит: так отдай чужую, уговори
Ромку продать Женькину! Я объясняю -- хотя, кажется, он и так знает, -- что
Женькина доля делится на нас всех: на Леню, Рому, Альперовича и меня. У нас,
говорю я, был такой уговор: если кто-то выходит из дела, его доля делится
между всеми. Честно говоря, я придумал это из-за Машки. Пусть она знает:
случись что со мной, ей ничего не достанется. Плохо не доверять собственной
жене -- пусть она и живет в Лондоне и встречается со мной, лишь когда я
прилетаю повидаться с сыном, -- плохо, но самурай должен быть настороже.
Если бы Поручик спросил меня, когда женился на Наталье, она бы потом не
обобрала его до нитки. Но он меня не спросил тогда, зато сейчас спрашивает:
а как ты думаешь, кто принес Женьке эту отраву? Там, в доме, я сказал, что сам найду этого человека. Я погорячился.
Теперь я думаю, лучше бы мне не знать, кто был этот человек. Но самураи
держат слово. И русские офицеры. Русским бизнесменам тоже надо научиться.
И потому, когда Поручик спрашивает меня как ты думаешь, кто принес, я
сразу представляю нас всех: Ромку, Альперовича, Леньку Онтипенко, Поручика и
Лерку. Вижу нас, выстроившихся, как на параде, как на школьной линейке, в
синей форме, в джинсах и футболках, в черных брюках и белых рубашках, в
костюмах за две штуки баксов, в широком платье и армейских ботинках на
шерстяной носок. Вижу и отвечаю:
-- Лерка.
Я не знаю, почему называю ее. Самурай принимает решение мгновенно и
следует ему до конца. Но самурай верен своим друзьям -- и, может, именно
поэтому я называю Лерку. Мне трудно считать ее другом: даже когда я прилетал
в Лондон, она ни разу не позвонила мне. Лерка -- моя одноклассница, не более
того.
Почему Лерка? спрашивает Поручик, и я объясняю, мол, она сама говорила,
что принимала наркотики в Англии, может, она подсела, а денег нет, вот и
решила подругу тоже подсадить, сам знаешь, в кино сто раз видели.
Ну-ууу, тянет Поручик, а я вспоминаю, как Лерка говорила накануне
Женькиной смерти, что Женька -- жертва мужского шовинизма. Это Женька-то --
жертва? Если бы Лерка спросила меня, я бы сказал, что жертва как раз Ромка,
сказал бы, что в таких семьях жертва всегда мужчина, потому что он -- верен,
а женщина -- нет. И дело не в том, что бабы -- бляди, чушь, не бляди, просто
они открыты миру, готовы принять в себя все -- тебя, твоих друзей, своих
бывших любовников, новых любовников, Москву, Россию, Лондон. Все падает,
исчезает, словно в бездонной проруби, и каждый раз, когда я раздеваю Машку в
номере лондонского отеля, там, где огромная кровать и недопитая бутылка "Дом
Периньона", я чувствую, что это бездонность меня зовет. Но Лерка не спросила
меня, а только говорила о неравноправии, о восприятии женщины как объекта, о
деньгах, которые женщины получают, будто содержанки. А я вот Лерке денег
собирался дать по старой дружбе, говорит Поручик, но, пожалуй, не буду
теперь. Если она подсела.
Самурай принимает решение мгновенно и следует ему до конца, но я не
уверен, что это и впрямь Лера. Спроси Поручик меня еще раз, я бы так и
сказал, но Поручик молчит и рисует на салфетке эмблему своего клуба. И тогда
я говорю:
-- Знаешь, Поручик, спроси ты меня, что я думаю о "Ржевском", я бы
сказал: тебе нравится бардак, нравится безобразие, нравится бессмысленность
-- но людям нужна твердая почва под ногами, нужно ощущение истории. Клуб
"Ржевский" не должен быть продолжением распада. Он должен ему противостоять.
Это должен быть клуб русской воинской славы.
Игорь Шиповский несколько лет назад окончил не то филфак, не то журфак,
и даже пытался сначала издавать какой-то литературоведческий журнал. Но в
какой-то момент он попробовал экстази, круто въехал в рэйв, затусовался на
"Гагарин-Пати" с Бирманом и Салмаксовым, в результате переориентировался на
журнал для любителей продвинутой музыки и правильных веществ. Горский много
рассказывал о Шиповском Антону, но тот все равно удивился, увидев его:
худощавый, высокий парень в очках, джинсах и свитере, типичный филолог или
физик, вовсе не похожий на идеолога русского рейв-движения.
Шиповский сидел за столом, заваленным журналами. В руках -- свежий
номер "The Face". Антон даже облизнулся: картинки в нем всегда были
психоделически-продвинутые и, как уже говорили в Москве, "стильные".
Редакция журнала, о котором судачила вся Москва, размещалась в
сталинском доме рядом с кинотеатром "Прогресс", ставшим после повсеместного
внедрения видео таким же ненужным, как и большинство других кинотеатров.
Первый номер должен был выйти осенью -- а сейчас Шиповский показывал Антону
макет обложки. Обложка была большая, раза в два больше обычной, картинка в
меру психоделичная, хотя на вкус Антона недостаточно кислотная. Наверху
округлым и как бы расплывающимся шрифтом значилось: "ЛЕТЮЧ".
-- Круто? -- спросил Шиповский.
-- Да... -- с уважением протянул Антон. -- А что такое "Летюч"?
-- Это наше название, -- объяснил Игорь. -- Я буду всем говорить, что
образовано от "Лермонтова" и "ТЮТЧева".
-- А Тютчев разве без второго "т" пишется?
Шиповский захохотал.
-- Да это шутка! -- сказал он. -- Это же в честь Саши Воробьева
названо! Его школьное прозвище. Воробей, Летюч. Он за все это башляет.
Здорово, подумал Антон, у человека есть деньги, а все равно врубается.
Жалко, мой брат Костя не такой. Антон всегда мечтал дать ему попробовать
кислоты, да Костя не согласится. А как было бы хорошо съел марку, посмотрел
вокруг, сразу понял, как устроен мир. А может, и правильно оставить все как
есть: Костя зарабатывает деньги, я постигаю внутренний космос. Разделение
обязанностей.
-- Круто, -- сказал Антон, -- прямо русский "The Face".
-- Что "The Face", -- махнул рукой Шиповский. -- "The Face" отдыхать
будет по сравнению с нами. И Wired с Ray Gun'ом.
Антон не понял, причем тут Рейган, но промолчал.
-- Потом мы еще клуб откроем. Миху Ворона позовем, Лешу Хааса,
Врубеля... всех. LSDance умоется. И коммерчески это будет полный верняк, --
сказал Шиповский. -- Ты знаешь, сколько крутых сейчас пересаживаются на
драгз с водки?
-- Ну, не знаю, -- протянул Антон, вспомнив недавнее посещение
загородного особняка.
-- А я -- знаю, -- продолжал Шиповский. -- Вот у Димки Зубова куча
народу берет: и траву, и экстази, и даже кислоту. Иногда, говорит, настоящие
новые русские приезжают: крутые тачки, дорогие костюмы, все дела. Так что мы
будем делать по-настоящему массовый журнал, без умняков.
Потом пили чай на кухне: Шиповский, Антон и Дима Зубов, не то редактор,
не то дизайнер в том же "Летюче". Прихлебывая, Антон думал, что хорошо бы
совершить диверсию на чайной фабрике -- накрошить туда грибов... совсем
капельку. Подумал -- и устыдился: вот как измельчали психоделические люди со
времен Тимоти Лири! Говорят, тридцать лет назад добрый доктор Тим предлагал
впрыснуть ЛСД в водопровод -- это вам не грибы в чай, конечно. Совсем другой
масштаб.
На кухню заглянул молодой человек в несколько неуместном деловом
костюме, хотя и без галстука.
-- Гош, чай будешь? -- спросил Шиповский.
-- Какой тут на хуй чай, -- загадочно ответил молодой человек, взял
чашку Антона и скрылся.
Оказалось -- это Гоша, сотрудник дружественной риэлторской фирмы. Они
делили с редакцией "Летюча" трехкомнатную квартиру, принадлежащую все тому
же Воробьеву. Все они -- Шиповский, Воробьев, Дима и даже Гоша не то учились
в одной школе, не то жили в одном дворе где-то в районе Фрунзенской.
-- Вы что, так и общаетесь всем классом? -- спросил Антон, взяв себе
другую чашку.
-- Да нет, -- сказал Дима. -- Я о большинстве народу вообще ничего не
знаю.
-- Ты вообще -- отрезанный ломоть, -- сказал Шиповский. -- Даже на
похороны Милы Аксаланц не пошел.
-- Какая Мила? -- заинтересовался Антон, -- та, которая...
-- Да, под машину бросилась, как раз недалеко от школы. А ты ее знал?
-- Да нет. -- Антон смутился. -- Знакомый рассказал... а чего это она?
-- Она всегда была странная какая-то... У нее с Аленой Селезневой была
какая-то своя игра... в какое-то королевство... Вот Зубов, кажется,
рассказывал.
Зубов пожал плечами:
-- Что-то не припоминаю... Алена вроде говорила, но я забыл уже.
-- Алена, что, тоже, с вами училась? -- удивился Антон.
-- Ну да, -- кивнул Шиповский, -- в одном классе.
Надо будет Горскому рассказать про королевство, подумал Антон, и тут
опять появился Гоша. Ни к кому не обращаясь, он снова выматерился и
отхлебнул чаю из второй Антоновой чашки.
-- Два месяца пасу коммуналку, -- объяснил он, -- все согласны на всё,
одна баба хочет переехать с доплатой в тот же район, в двушку. Спрашиваю:
"Деньги-то есть?" Отвечает: "Да". Ищу варианты. Один, другой, десятый.
Коммуналка очень хорошая, на Кропоткинской, в переулке. Наконец -- нашел.
Клиентка довольна, все остальные тоже созрели, устали ждать. На той неделе
-- подписывать и платить. И вот -- приходит, денег, говорит, нет. Вышла,
мол, осечка. И что я столько времени мудохался? Поеду вечером в "Армадилло",
расслаблюсь по полной.
Выпалив все это одним духом, Гоша вылетел с кухни. Антон засобирался
следом.
-- Номер-то подаришь? -- спросил он Шиповского.
-- Даже на презентацию позову, -- ответил тот. -- Друзья Горского --
мои друзья.
Антон вышел в коридор. Гоша как раз закрывал дверь за своей
незадачливой клиенткой.
-- Успеха тебе, -- сказал ему Антон. Тот кивнул -- скорбно и
сосредоточенно.
Под металлический лязг за спиной Антон повернул на лестницу -- и сразу
увидел в проеме подъездной двери знакомый силуэт. Имя он крикнул вполсилы,
как-то даже неуверенно, но Лера услышала и обернулась.
Лепесток второй
Июнь, 1980 год
Меня зовут Боря Нордман. Я плохо говорю букву "р", и потому все
смеются, когда я представляюсь. Несколько лет назад я стал картавить
нарочно: Здг’аствуйте, меня зовут Бог’я Ног’дман. Теперь
смех -- признание моего остроумия.
Сегодня мы пьем у Андрея Альперовича. Андрей не картавит, ему нет нужды
строить из себя шута. Он -- интеллектуал и антисоветчик, каждый вечер
слушает вой глушилок по "Голосу Америки", не скрывает, что его дядя уехал в
Израиль, а выпив, намекает: я тоже собираюсь -- туда. Разумеется, когда
придет время. Я думаю, Альперович сам не верит, что время придет скоро:
иначе почему вместо учебника по ивриту зубрит "Правду" и выступает то с
политинформацией, то на конкурсах политической песни. Ленька Онтипенко
играет на гитаре, а Альперович сочиняет стихи. Стихи, честно говоря,
дрянные: вот недавно он слепил ко Дню Антифашиста песню, которая начиналась
словами "На нашем шаре жив еще фашизм". Явился гордый, прочитал с
выражением. Я долго смеялся, а потом сквозь смех сказал: "На нашем шаре жив
еще пиздец". Мы должны были петь эту байду хором, и Альперович умолял никому
не рассказывать мою переделку. Я умею хранить тайны, я нем как могила --
зато Ленька Онтипенко растрезвонил всему классу. На репетиции все безумно
ржали, я даже предложил несколько раз спеть вариант с "пиздецом", чтобы он
потерял свою привлекательность, но меня послали. Все, разумеется, обошлось,
но пели вразнобой, а в зале хлопали и ржали в самом неподходящем месте -- к
удивлению учителей.
Меня зовут Боря Нордман, но все называют меня Поручик. Мне нравится это
прозвище: Поручик был дамский угодник, ловелас, похабник. Император
Александр говорил: "Ржевского надобно сослать в Сибирь: он наводнил Россию
возмутительными анекдотами; вся молодежь наизусть их читает". Об этом
написано в любом учебнике -- только фамилия Ржевский, как всегда, заменена
на Пушкин, а вместо анекдотов говорится про стихи.
Сегодня мы пьем у Альперовича. Разлив по стаканам портвейн, я поднимаю
тост за прекрасных дам, подкручиваю воображаемый ус: настоящих усов у меня
нет, только черный пушок под носом. Наверное, его можно брить, а вот
завивать -- точно нельзя. Я поднимаю тост за прекрасных дам, хотя их сегодня
немного: только Лерка Цветкова и Женька Королева. Женька почти не пьет,
бухла должно хватить: мы взяли два портвейна и три "Фанты". Говорят, "Фанту"
делает та же самая компания, что производит "Пепси-колу", так что у нас
сегодня -- настоящий буржуйский напиток.
Сегодня мы пьем у Альперовича: на столе -- бутылки и стаканы, колбаса в
качестве закуски, на тумбочке -- "Электроника-302", играет "Чингисхан". Мы
знаем кассету наизусть и, когда доходит до припева, лениво подпеваем:
Moscow, Moscow
закидаем бомбами
Будет вам Олимпиада
Ха-ха-ха-ха
-- Жалко, что американцы не приедут, -- говорит Лерка.
-- Ага, -- тут же отвечает Альперович, -- наши этому только рады: они
не могут позволить свободного обмена информацией.
Я хочу ему сказать, что он не на политинформации, но Сидор берет гитару
и, перекрывая "Чингисхан", поет: "Быстро приближается земля, мой "Фантом" не
слушает руля". Да, жалко что американцы не приедут.
Я выключаю магнитофон, Альперович встает и уходит на кухню -- наверное,
поискать еще выпивки. Я вижу: Лерка что-то шепчет Женьке на ухо и кивает на
дверь.
Меня называют Поручик и считают страшным бабником. На школьных
дискотеках я танцевал со всеми девочками в классе, ни один белый танец не
провел у стены. Я целовался в цветущем весеннем сквере около школы, в
холодных зимних подъездах, под опадающими осенними листьями. Я знаю, как
просунуть язык и щекотать нёбо, я могу сделать свои губы твердыми, могу --
мягкими и податливыми, я знаю толк в глубоких поцелуях и в легких, сухих
касаниях. Мне говорят, я хорошо целуюсь -- может, поэтому иногда мне удается
нащупать под школьным платьем грудь, надежно упрятанную в лифчик. Однажды в
пустой квартире Лера Цветкова показала мне свой сосок -- розовый, твердый на
ощупь, такой нежный, что я не могу подобрать сравнения.
Меня называют Поручик и считают страшным бабником. Мне семнадцать лет,
и я все еще девственник.
Ее зовут Женя Королева. У нее рыжие волосы, красивые руки, она высокая,
с длинными ногами, с большой грудью. Ее все равно считают дурнушкой. Она --
толстая. Или, может, она была толстой в седьмом классе -- и все так привыкли
к этому, что не замечают, как она изменилась. Ее трудно заметить: она редко
ходит на вечеринки, не бывает на дискотеках и даже теперь сидит в углу.
Держит в руке стакан портвейна, количество которого почти не уменьшается.
Сегодня мы пьем у Альперовича. Только поэтому Женя и пришла. Она
влюблена в Альперовича -- никто не знает об этом, ни Ленька Онтипенко, ни
Сидор, ни сам Альперович. Знает только Лерка Цветкова, а это все равно что
никто: Лерка -- Женькина подруга, она умеет хранить тайны. Почти как я.
Она расскажет мне об этом через четырнадцать лет, на Женькиных
похоронах. Мы будем курить на лестнице, вспоминать, как пили у Альперовича
Олимпийским летом, и Лерка скажет: А ты знаешь, она весь десятый класс была
в него влюблена. Нет, не знаю. Никто об этом не знал, ни Ленька, ни Сидор,
ни сам Альперович.
Как мы могли узнать, если Женька с ним даже не заговаривала никогда, не
приглашала танцевать, не приходила на вечеринки, где все обжимались по
темным углам под "АББУ" и "Бони М"? Как мы могли узнать, что по ночам Женька
будила Леркиных родителей телефонными звонками, а потом долго всхлипывала в
трубку он меня никогда не полюбит, я такая некрасивая? Лерка говорила ей
будь активней, давала советы. Женька считала ее опытной женщиной, ведь Лерка
даже крутила роман со студентом-первокурсником, а однажды в пустой квартире
показала мне свой сосок, вкус которого я буду помнить даже через
четырнадцать лет.
Через четырнадцать лет Лерка растолстеет, будет носить просторные
мешковатые платья. Она совсем не будет похожа на худощавую черноволосую
девушку с трогательными тонкими руками, с маленькой грудью -- первой женской
грудью, которую я увидел подростком.
Сегодня мы пьем у Альперовича, и вот он появляется на пороге, победно
вздымая над головой бутылку. Виски, бля буду, кричит Сидор, откладывая
гитару. Не матерись при девушках, говорит галантный Альперович, а я,
прочитав этикетку, тоном знатока объявляю: "Джек Дэниэлс".
Лерка пододвигает стакан, а я говорю, что виски надо пить из рюмок, это
-- крепкий напиток, американская водка. Можно подумать, водку не пьют из
стаканов, бурчит Сидор, но Альперович уже тащит коньячные рюмки.
-- Чтоб мы все поступили, -- предлагает он тост, но Лерка,
раскрасневшаяся от портвейна, с распущенными черными волосами, поднимает
рюмку За любовь! Мне семнадцать лет, я не верю в любовь. Я верю только в секс, хотя ни
разу не занимался сексом. Может, потому и верю.
-- Иными словами -- тост номер два! -- говорю я.
Тост номер два -- это похабный тост, все мальчики знают, что имеется в
виду. Наверное, даже Лерка знает, но Женя, набравшись смелости, спрашивает:
-- Что такое -- номер два?
-- Ой, Женечка, это очень неприлично, -- говорю я. -- Тебе еще рано.
Ей семнадцать лет, и она все еще девственница. Она влюблена в Андрея
Альперовича, но ни разу с ним не заговорила. Теперь она обиженно смотрит,
будто надеясь, что Альперович вступится, защитит от моих шуток. Но
Альперович ничего не замечает, сосредоточенно разглядывает бутылку "Джека
Дэниэлса". Да, полчаса назад в ней было заметно больше жидкости.
-- Не дрейфь, -- говорит Сидор, -- сейчас исправим. Заварка в доме
есть?
Вскипятили чайник, заварили чай, поставили остужаться в холодильник. Я
предлагаю выпить еще, потому что пить разбавленный чаем виски, очевидно,
невкусно. Мы выпиваем, снова из рюмок, виски "Джек Дэниэлс", американская
водка. Потом Сидор врубает "Эрапшн", кричит а теперь -- дискотека!, хватает
Лерку за руку, тащит танцевать. Играет "One Way Ticket", Женька в углу
отпивает фанты, пытается слабым голосом подпеть It’s a one way ticket
to the moon. Я рассказываю Альперовичу, что мне привезли диск "Бони М", надо
быстро переписать на кассету, а пластинку обратно заплавить в полиэтилен.
Будет как новая, можно продать на толкучке у "Мелодии" на Калининском.
-- У меня сейчас проигрыватель не работает, -- разводит руками
Альперович, а Женя, осмелев, говорит Можно у меня. Песня кончается, Лерка
выскальзывает из объятий Сидора, делает шутливый книксен и уходит за чаем.
Нам семнадцать лет, мы пьем у Андрея Альперовича, мы выпили две бутылки
портвейна и полбутылки "Джека Дэниэлса", мы изрядно пьяны. Десять минут,
отталкивая друг друга, под крики дай я, ты не умеешь! мы пытаемся залить чай
в бутылочное горлышко, половину проливаем на стол и на мою импортную
рубашку.
-- Как новенькая, -- говорит довольный Сидор, Альперович на радостях
выпивает Женькин портвейн, морщится, запивает "Фантой", быстро уходит из
комнаты.
Я смотрю на Женьку и слышу, как на диване Сидор целуется с Леркой.
Женька сидит, опустив глаза, кажется, ей тоже досталась рюмка американской
водки "Джек Дэниэлс". Сидор лапает Лерку за грудь, она убирает его руку, он
говорит пойдем в другую комнату, она качает головой и продолжает целоваться.
Наверное, она тоже девственница, в семнадцать лет -- несмотря на роман со
студентом-первокурсником. Спустя четырнадцать лет можно сознаться -- я ему
завидовал, этому студенту.
Спустя четырнадцать лет мы будем курить с Леркой на лестнице. Но
похороны подруги -- не самое подходящее место, чтобы спросить небрежно:
слушай, а ты была девственницей, тогда, в десятом классе? Тем более, прошло
столько лет, и каждому из нас понятно, что девственность не так уж важна, и
первый секс не открывает неведомых дверей, а лишь расширяет сферу
возможного, совсем чуть-чуть. Только в семнадцать кажется важным, умеешь ли
ты целоваться, приглашают ли тебя танцевать на дискотеке, дадут ли потискать
грудь, покажут ли сосок, розовый, словно только что вылупившийся.
Мы пьем у Андрея Альперовича, в комнате нас четверо -- Сидор целуется с
Леркой, мы с Женей сидим молча. Я впервые смотрю на нее внимательно -- в
полутьме не видно веснушек, зато видно, что у нее красивые руки, наверное,
большая грудь, и вообще -- не такая уж она дурнушка. Я хочу подсесть к ней,
но тут Женька встает и выходит из комнаты.
Ей семнадцать лет, она девственница, она влюблена в Андрея Альперовича.
Она ни разу не заговорила с ним за год, но сегодня, наконец, решилась.
Сейчас или никогда, говорит она себе и решительно идет в ванную. Дверь
широко открыта, Альперович стоит, нагнувшись над раковиной. Лицо его сведено
судорогой. Женя входит, опускает ему руку на плечо, говорит со всей
нежностью семнадцатилетней девственницы: милый! Альперович поднимает голову, Женя тянется к его приоткрытым губам, но
едва успевает ощутить поцелуй, как Альперович вырывается и сгибается над
раковиной. Ёбаный портвейн, говорит он и блюет.
Андрею Альперовичу семнадцать лет, он еще девственник и совсем не умеет
пить.
Олимпийское лето, ночь, Москва. Две девушки сидят на скамейке у
подъезда, у одной на коленях -- букет садовых ромашек: Сидор нарвал их Лерке
на ближайшей клумбе. Луна в небе -- как геометрически точный круг.
-- Почему мне так не везет? -- обрывая лепестки с Леркиных ромашек,
говорит Женька.
-- Не переживай, -- отвечает Лерка. -- Все фигня кроме пчел. -- Не
дождавшись обычного отзыва, досказывает сама: -- Да и пчелы, если подумать,
тоже фигня. Но их много, и они жужжат.
Спустя четырнадцать лет мы уже не сможем вспомнить, откуда взялась эта
фраза. Кажется, из мультфильма -- но откуда в мультфильме взяться фразе со
словом "фигня"?
-- Тебе хорошо, -- говорит Женька. -- К тебе мужики липнут, как мухи на
мед. Я бы тоже хотела. И чтобы Альперовича забыть. Навсегда.
Лерка молчит. Ей семнадцать лет, она еще девственница, но ни за что не
признается в этом. Она смотрит на небо и говорит:
-- В полнолуние все желания сбываются.
Один раз -- детская шутка, два -- обещание на будущее. Лерка берет в
руки ромашку и говорит: Помнишь цветик-семицветик? Две девушки на скамейке у подъезда, геометрически правильный круг луны
в небе, Олимпийское лето, ночь, Москва. Лера встает, отрывает лепесток,
протягивает Жене, говорит: Повторяй за мной и потом бросай! Они начинают
хором:
Лети, лети, лепесток,
Через запад на восток,
Через север, через юг,
Возвращайся, сделав круг.
Лишь коснешься ты земли,
Быть по-моему вели.
-- Вели, чтобы мальчики любили меня, а Альперовича я забыла! -- кричит
Женька, и ветер подхватывает лепесток, уносит прочь мимо блочных домов
новостроек, мимо свежевыстроенных олимпийских объектов, по пустынным
московским улицам, ждущим иностранных гостей...
Меня зовут Поручик, мне семнадцать лет, меня считают бабником, я все
еще девственник. Я стою на пороге Женькиной квартиры с букетом цветов,
бутылкой сухого вина, громоздким кассетником "Грюндиг" и пластинкой "Бони
М", бережно завернутой в полиэтиленовый пакет "Мальборо".
Я открываю вино, разливаю по бокалам, рассказываю, что всю ночь убирал
квартиру Альперовича, который напился, как свинья. Конечно, я бы не говорил
так, если б знал, что Женя влюблена в Альперовича. Но я не знаю этого, никто
не знает.
Мы говорим о поступлении, нам семнадцать лет, нас волнует наше будущее.
Женька идет на английский в пединститут, я бы хотел поступать в универ, но
побаиваюсь: в этом году из-за Олимпиады июльский набор отменили, все вузы
сдают экзамены в августе. Если я провалюсь, второго шанса не будет, придется
идти в армию. Вот Сидору хорошо, говорю я, во-первых, он Сидоров, а не
Нордман, а во-вторых, у него отец военный, наверняка в военкомате блат.
Женька не верит, что евреев специально заваливают на вступительных в
университет, но спорить не решается, соглашается вежливо: Да, Сидоров --
это, конечно, не Нордман. Я говорю, что придется сразу идти в "керосинку".
Нам семнадцать лет, мы еще не знаем, что совершенно неважно, в какой
институт поступишь, -- особенно если на дворе 1980 год, и заканчивать
придется в начале совсем другой эпохи.
Мы пьем у Жени Королевой, выпили уже полбутылки сухого, я открыл
балконную дверь, геометрически-правильная луна заглянула в комнату. Женька
про себя повторяет Быть по-моему вели. Я достаю из пакета диск: четыре негра в белом летят сквозь звездное
небо. Женька рассматривает конверт, я соединяю проводками магнитофон и
проигрыватель.
-- Классная группа, -- говорю я. -- Удивительно даже, что они к нам
приехали. Знаешь, кстати, анекдот, про то, как у них поломался ревербератор?
-- Нет, -- говорит Женя и напряженно замирает: все зовут меня
Поручиком, считают похабником, любителем пошлых анекдотов.
-- Ну вот, -- рассказываю я, -- приехали "Бони М" в Москву, а у них
ревербератор поломался. А наутро -- концерт. Что делать? Ремонтника
вызывают, который в ЦК электронику ремонтирует. Посмотрел, говорит: "Сложный
прибор, ничего не понимаю, за ночь не справлюсь". Ну, вызвали еще кого-то,
скажем, из секретной лаборатории КГБ. Тоже отказался. А тут барыга приходит,
фарцовщик. Говорит, починить я вам не могу, а вот продать -- продам.
Секретная разработка, только у меня и есть. Лучше западной. Ну, "Бони М"
приходят, стоит ящик с микрофоном. Он говорит: крикните "Раз". Они крикнули,
а ящик им отвечает: "Раз-раз-раз". Крикнули "Два!", он им отвечает:
"Два-два-два". Короче, класс. Ну, заплатили они тысячу рублей, приходят на
концерт, начинают петь. А у них получается "Сале-раз-раз-раз,
Сале-два-два-два".
Женя смеется, немного разочарованно. Анекдот, конечно, глупый, но
совсем не пошлый.
-- А кстати, -- спрашивает она, -- что такое "тост номер два"?
-- Предупреждаю, -- говорю я, -- он похабный.
-- Я догадалась, -- отвечает Женя.
Ей семнадцать лет, она девственница, она влюблена в Андрея Альперовича,
боится с ним заговорить. Ей хочется повзрослеть. Ей кажется, что похабный
тост -- это еще одна ступень к взрослости, еще одна открытая дверь.
-- Давай махнемся, -- предлагаю я. -- С меня -- тост номер два, а с
тебя... -- Я делаю паузу. Все зовут меня Поручиком, все ждут от меня
какой-нибудь похабели, -- ...а с тебя перевод какой-нибудь песни "Бони М".
-- Идет, -- говорит Женя.
Я разливаю остатки вина, поднимаю бокал:
-- Тост номер два. Чтоб член стоял и деньги были.
-- Фу, -- довольно говорит Женя. -- А почему "номер два"?
-- Чтобы при дамах говорить. А что такое номер один, все забыли давно.
В семнадцать лет легко шутить про член и деньги: член стоит, денег нет.
Я пересаживаюсь на диван и говорю:
-- Теперь переводи.
Я выбираю "Rasputin", единственную песню, которую "Бони М" не пели в
Москве -- или, по крайней мере, единственную, которую не передавали по
телевизору. У остальных и так все понятно: в "Сале-але-але" поют про любовь
-- так и поют, I love you, и никаких двухгодовых занятий с репетитором не
надо, чтобы разобраться. Другая, любимая, которой концерт завершается,
совсем непонятная: "На реках вавилонских мы сидели и кричали / И даже там
помнили о Зайоне". Ясно, это какой-то религиозный гимн -- я все-таки читал
Зенона Косидовского, -- но общий смысл все равно неясен: наверное, имеется в
виду вавилонское пленение древних евреев, но что такое Зайон, я не знаю.
Женька начинает переводить:
Жил-был человек,
В России давным-давно
Большой и сильный
И с огненными глазами
Большинство людей смотрели на него
С террором и со страхом
Но для московских модниц
Он был как любимый мишка...
Я придвигаюсь совсем вплотную -- вероятно, чтобы лучше слышать перевод.
Луна светит сквозь открытую балконную дверь, на словах Russian crazy love
machine я говорю: "Русская секс-машина -- это я".
Все называют меня Поручиком и ждут какой-нибудь похабели, поэтому я и
говорю "русская секс-машина -- это я" -- и целую Женьку. Наверное, это глупо
и одновременно -- смешно; наверное, поэтому она и отвечает на поцелуй.
Нам семнадцать лет. Пройдет еще полжизни, на Жениных похоронах мы с
Лерой будем курить на лестнице. Я буду знать, что виски надо пить из
стаканов, смогу легко перевести любую песню "Бони М", член будет исправно
вставать все эти годы, деньги сперва появятся, потом умножатся. Я вспомню
летний вечер, луну в проеме балконной двери, неумелые Женькины поцелуи,
замершее девичье тело, осторожные касания, стремительный финал...
В семнадцать лет я не отрывал волшебных лепестков, но и мои желания
исполнялись.
Мы занимаемся любовью. Мне нравится Антон, хотя он совсем еще мальчик.
Интересно, во сколько лет сегодняшняя молодежь начинает заниматься любовью?
В своем классе я считалась девушкой вольного поведения, но девственность
потеряла только на втором курсе. Мне до сих пор жаль, что я не дала
кому-нибудь еще в школе. Мне казалось, я некрасивая. Я стыдилась своего тела
-- наверное, из-за мамы.
Семь лет, стою перед зеркалом, входит мама: Что ты кривляешься, тоже
мне -- красавица. Недавно посмотрела свои детские фотографии: в семь лет я
не была красавицей, но была очень хорошенькой. Густые ресницы, чуть
вздернутый носик, пухлые губки.
Голова Антона лежит между моих грудей, я провожу по ней ладонью. У него
мягкие волосы, совсем детские. Их приятно гладить. Он постанывает,
причмокивает, побулькивает. Мы занимаемся любовью, вот как это называется.
Мне нравится Антон, хотя он совсем мальчик.
Когда я была девочкой, я была очень хорошенькой. Двенадцать лет, уже
наметившаяся грудь, округлые плечи, густые волосы. Стою перед зеркалом,
стараюсь втянуть живот, расправить плечи, выставить грудь вперед. Входит
мама: Что ты вырядилась! Приличные девочки так не одеваются! Тоже мне --
красавица! Четырнадцать лет, шестнадцать лет, семнадцать лет. Тоже мне
красавица! А сейчас вспоминаю -- я, наверное, была самая красивая девочка в
классеТолько я этого не знала -- а поняла лишь на втором курсе, когда
внезапно набрала двадцать пять килограмм, и никакие диеты уже не помогали, а
мама говорила Внешность -- не главное и, похоже, была вполне довольна.
Элен Сиксус пишет, что Волк неслучайно переодевается в Бабушку.
Бабушка, пишет Элен Сиксус, это Великая Мать архаичных мифов. Зачем тебе
такие большие руки? Чтобы лучше обнять тебя, моя внучка. Удушающие объятия
Великой Матери. Все женщины знают, пишет Элен Сиксус, Великая Мать -- это и
есть Серый Волк.
Она заблуждается. Многие женщины об этом даже не догадываются. Только в
Англии я поняла: моя мать покалечила меня, испортила мою жизнь.
Мы занимаемся любовью. Антон сползает вниз, я раздвигаю ноги, он водит
языком. Когда мне было столько лет, сколько ему, мои сверстники не были
такими умелыми любовниками. Вероятно, потому, что не принимали наркотики.
Много лет я думала, что опоздала. Впервые я переспала с мужчиной уже на
втором курсе. Я весила тогда восемьдесят килограмм. Мне было так стыдно
своего тела, что я о моем первом опыте ничего не помню. Хочется верить, что
я была пьяна.
Нет, конечно, все эти годы я не была монашкой. Пусть до поездки в
Англию я стыдилась своего тела, но мне все равно нравилось, когда теплая
волна поднималась откуда-то снизу и разливалась в голове. Я уже читала умные
книжки и знала, что женщина постигает свою сокровенную сущность в оргазме.
Но все равно, каждый раз, ложась с мужчиной, я думала: как жаль, что я не
сделала этого еще в школе, когда была молодой и красивой. Надеюсь, я не
подавала вида, и мои партнеры не замечали, что я грущу.
Мне нравится Антон. Худощавый, но не изможденный; мускулистый, но не
накаченный. Когда мне было столько лет, сколько ему сейчас, я боялась
подходить к таким мальчикам. Мне казалось, они будут смеяться надо мной. А
если трахнут, то лишь из жалости.
Четыре года назад я уехала в Англию. Грант Британского Совета,
специальная программа, Women’s Studies. Я жила в Лондоне два месяца,
когда впервые попала на рейв.
Меня взяла с собой английская девочка Джуди, с которой мы вместе
работали над актуальной темой рецепции женской сексуальности в русской
литературе XIX века. Это вроде дискотеки, сказала она, только на всю ночь.
Перед тем, как войти внутрь, мы съели по таблетке. Чтобы силы были, сказала
она. Если бы я знала, что это наркотик, я бы отказалась. Я же была приличная
девочка, а приличные девочки не принимают наркотиков.
Приличные девочки не принимают наркотиков и ничего о них не знают. Я
знала: наркоманы живут в трущобах, тычут грязными шприцами в исколотые вены.
В крайнем случае -- нюхают с изящного зеркальца ледяные дорожки кокаина.
Таблетки я ела с детства. Аспирин, анальгин, супрастин. Таблетки меня
не пугали -- и я бесстрашно приняла 150 мг эм-ди-эм-эй.
Я думаю, это самая большая удача моей жизни.
Мы начали танцевать, музыка была странная, совсем не похожая на
дискотечную, но мне нравилось. Поначалу я рассматривала других танцующих и
думала -- как всегда -- что я, наверное, самая некрасивая на всей дискотеке.
Раньше я утешала себя -- мол, у этих красивых людей полно собственных
проблем: деньги, работа, любовь. Мне становилось жалко их -- и не так жалко
себя. Иногда сострадание -- только способ возвыситься над другими.
И вот, той ночью я танцевала в огромном ангаре, смотрела вокруг,
пыталась пожалеть молодых англичан -- и вдруг поняла, что их нечего жалеть.
У них все хорошо. Все эти люди абсолютно счастливы. Здесь-и-сейчас они любят
друг друга. Им очень хорошо. Нам очень хорошо.
Антон входит в меня, я его обнимаю, и мы уплываем куда-то. У него
прохладная, чуть влажная кожа. Мне очень хорошо с ним, но я не знаю,
встретимся ли мы еще когда-нибудь.
Он напоминает мне мальчика, которого я увидела той ночью. Мешковатые
штаны, Dr. Martins, белая майка с круглым улыбающимся лицом. Худощавый, но
не изможденный, мускулистый, но не накаченный. Короткие вьющиеся волосы. Я
танцевала рядом и провела рукой по его волосам. Он улыбнулся мне и продолжал
танцевать. Когда я второй раз дотронулась до него, он предостерегающим
жестом приложил палец к губам. Почему-то я сразу поняла и не трогала его
больше: но мальчик улыбался, я танцевала и была счастлива.
Если бы это случилось на обычной дискотеке, я бы огорчилась. Я бы
решила, все дело в том, что я толстая и некрасивая. А там, в ангаре, я
понимала: я прекрасна, просто он сейчас не хочет, чтобы его трогали
незнакомые люди.
Мне даже понравилось, что можно было показать нет, не трогай меня! В
институте я несколько раз ходила на дискотеки в общагу -- под конец все
напивались и становилось все равно, кто тебя трогает, с кем ты танцуешь, к
кому в комнату пойдешь. Сейчас я вспомнила -- я лишилась девственности как
раз после такой дискотеки. Не помню даже имени моего первого мужчины.
Той лондонской ночью я продолжала танцевать, кто-то обнял меня, кто-то
улыбнулся. Люди появлялись и исчезали, но по-прежнему со всех сторон я
видела счастливые лица, чувствовала, что все мы -- вместе, что мы --
счастливы. Появилась Джуди, поцеловала меня в губы, протянула бутылку воды,
сказала Пей! Я сказала ей спасибо! -- сказала от всего сердца, я никогда не
благодарила так никого в жизни.
Мы танцевали до утра, потом пили водку в лондонском баре. Как тебе
экстази? спросила Джуди. Everything was really
ecstatic[3], ответила я, не понимая, о чем она
спрашивает.
Потом я, конечно, разобралась. Не помню, испугалась ли я -- должна была
испугаться, приличные девочки не принимают наркотики, а я хотела быть
приличной девочкой, -- но в следующие выходные мы снова пошли на рейв. И на
следующие -- тоже.
Я читала какие-то статьи, слушала прогоны фанатов экстази и эсид хауса,
соглашалась с тем, что рейвы возрождают архаические и магические обряды,
наследуют шаманским практикам и кислотным тестам. Но для меня главным было
не это.
Антон обхватывает меня в пароксизме последнего рывка. Он кричит, и я
отвечаю ему криком, рвущимся из самой глубины моего тела и наши голоса
сливаются, как голоса танцующих, когда на едином выдохе они вдруг кричат
ааааа!, отзываясь на неожиданный луп или скреч.
Сейчас, когда прошло три с лишним года, я понимаю: это было не просто
самое счастливое время в моей жизни. Это были месяцы, которые изменили мою
жизнь навсегда. То, что я поняла в лондонском ангаре, отменило все мамины
поучения. Я знала: я могу быть счастлива. Люди могут быть счастливы, они
только должны себе это разрешить.
И еще я знала: я прекрасна. По-настоящему красива -- и с тех пор,
раздеваясь перед мужчинами, я никогда не стыдилась своего тела: хотя,
кажется, никогда не трахалась под "экстази". То, что я узнала благодаря
наркотикам, остается со мной безо всяких веществ. Наверное, это моя главная
удача. Может, поэтому я и стала ходить на вечеринки реже: разве что когда
открывался новый клуб или приезжал с Ибицы какой-то особо крутой ди-джей.
Антон лежит рядом со мной, я глажу его по голове. У него мягкие волосы,
совсем детские. Их приятно гладить. Он совсем мальчик и похож на того
англичанина, которого я встретила четыре года назад на своем первом рейве.
Я приподнимаюсь и спрашиваю:
-- У тебя дома курят?
-- Да, -- отвечает Антон, -- преимущественно траву.
-- У тебя дома курят? -- спросила Лера.
-- Да, -- ответил Антон, -- преимущественно траву.
Однажды летом, когда он был в седьмом классе, родители уехали в отпуск,
оставив их с Костей вдвоем. Костя не слишком заботился о младшем брате,
питался супчиком из пакетика и тушенкой, бухал с однокурсниками и пару раз
приводил на ночь девушек. В таком случае он прогонял Антона в комнату и
велел носа не казать. Из спальни доносилась музыка, женский смех, взвизги,
потом -- тяжелые вздохи, иногда -- крик. Однажды утром Антон не выдержал и
заглянул в приоткрытые двери: на разложенной родительской кровати сидела
хорошенькая блондинка и курила, закутавшись в простыню. Привет, сказала она.
Здравствуйте, ответил Антон и ретировался на кухню.
Он вспомнил об этом, глядя на Леру: она сидела в такой же позе,
закутавшись в простыню, "лаки страйк" в руке, пепельница рядом. Перемежая
русские слова английскими, она рассказывала, чем занималась в Лондоне.
Европейский вариант феминизма много интересней американского, говорила она,
да и вообще имей в виду, что феминизмов basically существует до хуя и
больше. -- И чем они различаются? -- спросил Антон. Интересно, о чем говорил со
своими девушками Костя, когда они, закутавшись в простыню, курили на
родительской постели? Про учебу, зачеты и сессии? Про фильмы, книжки и
музыку? Сам Антон обычно предлагал дунуть, а после было все равно, о чем
говорить, -- можно даже молчать. Но Лера курить траву отказалась, дымила
"лаки страйком", говорила главный вопрос в том, является ли разница между
мужчиной и женщиной биологической или социально-конструируемой. -- Ну, это вроде как ясно... -- несколько смущенно сказал Антон. -- У
мужчин типа мужской половой член...
-- А у женщин -- женская половая пизда, -- кивнула Лера. -- Но каковы
отсюда следствия? First, мужская сексуальность сосредоточена в одной точке,
в фаллосе. А он, как ты знаешь, либо стоит -- либо нет. Отсюда --
приверженность мужчин бинарной логике, принципу either/or, то есть, прости,
или-или.
Наверное, думал Антон, лучше бы на моем месте оказался Костя. У них и
разница в возрасте поменьше, и опыта у него побольше, не говоря уже о
деньгах. Все-таки неловко: Лера, наверное, богачка, а у него -- долларов
пятьдесят осталось, всего ничего. И к тому же у Леры наверняка было больше
мужчин, чем у всех подруг Антона вместе взятых. Да, богатая взрослая
женщина, вдобавок еще и феминистка.
-- Во-вторых, -- продолжала Лера, -- сосредоточенность на одном. В
смысле -- на одной идее, одной мысли или одном чувстве. И причина -- у
женщины вся поверхность тела эрогенна, а у мужчины -- только хуй.
-- Почему -- только хуй? -- возмутился Антон. -- Да я каждый раз, когда
хорошенько покурю, чувствую, что у меня все тело, ну, открыто космосу. А от
кислоты вообще кончаешь всей кожей. И внутренними органами заодно. Хуй у
меня при этом не стоит -- он вообще ни у кого с кислоты не стоит.
-- Вот поэтому наркотики и запрещены, -- сказала Лера. -- Наше
общество, в смысле европейское, фаллоцентрично... то есть ориентировано на
мужское начало. И потому женщины и так называемые наркоманы -- естественные
союзники.
Естественные союзники сидели на большой разложенной тахте. Только
воспитанная Лера могла спросить, курят ли здесь, потому что даже стены,
казалось, отдавали застарелым запахом травы, смешанной с "Беломором". Антон
подошел к дешевому двухкасетнику, собрался было включить "Shamen", но
подумал, что Лере музыка может напомнить о смерти Жени -- и поставил Moby.
Лера тем временем рассказывала, как Поручик сначала пообещал дать денег --
беспроцентным кредитом с неопределенным сроком возврата, -- а потом
передумал, вот обмен и сорвался. Слушая эту историю, частично знакомую по
Гошиному рассказу, Антон сообразил, что "Shamen" ни о чем бы Лере не
напомнили -- кассету ведь слышал только он. Вот идиот, обругал он себя, а
вслух сказал:
-- Какая ужасная смерть...
Лера кивнула и полезла за следующей сигаретой.
-- А вот прости, -- осторожно спросил Антон, -- Женя перед смертью
сказала что-то про последний лепесток. О чем это она?
-- Ну, -- задумчиво протянула Лера, щелкнула "зиппо", затянулась. --
Это была такая детская игра... помнишь сказку про цветик-семицветик? Не то
Каверин, не то Катаев.
Антон кивнул, хотя сказку помнил смутно. Лера рассказала про пятый
класс, потом про Олимпийское лето, про таблетки пенициллина и лепесток
садовой ромашки.
-- Они с Поручиком еще несколько месяцев встречались, -- сказала она,
-- и вообще с тех пор у Женьки все с мужиками было хорошо... в смысле,
нормально. Как у всех, одним словом.
Лера погасила сигарету и добавила:
-- Ну, насколько я помню, третье желание было про Володьку Сидорова,
это уже в институте... мы тогда меньше общались. Ну, очевидно, потом еще
три, а это -- как раз последнее. Ты же помнишь, она еще стишок читала: лети,
лети, лепесток, через запад на восток...
-- Не, я не слышал, -- сказал Антон, -- я в ушах был... в смысле,
музыку слушал. А с чего вы, кстати, взяли, что это была марка с кислотой? От
кислоты еще никто не умирал. Может, там как раз и был пенициллин?
Сейчас, в пустой квартире, дверь за дверью открывая запертые комнаты
прошлого, Горский каждый раз удивлялся, попадая в узловую точку, в то место,
где все могло повернуться не так, к иному финалу, к другому сегодняшнему
дню. Сколько было таких узлов? Семь? Или меньше?
Почему тем вечером Антон обронил небрежно от кислоты еще никто не
умирал? Хотелось ли ему разобраться, что же случилось в усадьбе Сидора, куда
исчезла красота безмолвного балета, что разрушило очарование этого
мгновения? Или он не знал, что сказать, когда рядом с тобой, закутавшись в
простыню, сидит взрослая, тридцатилетняя женщина, только что из Лондона,
танцевала в "Гасиенде", знает много умных слов на двух языках, да еще и
феминистка? И вот Антон говорит может, там как раз и был пенициллин? -- и
невидимые шестеренки скрежещут, механизм приходит в движение, будущее
создается заново, прямо в этот момент, с возмущенного Лериного монолога --
откуда это Антон может знать, что от кислоты никто не умирает, от экстази
уже десять человек в Англии кинулись, такой был скандал, может, у Женьки
была индивидуальная непереносимость... она говорит, говорит не
останавливаясь, курит одну сигарету за другой, и с каждым словом все яснее
понимает, что напугана, да, напугана, потому что, если Антон прав, значит,
это не просто несчастный случай, это убийство, Женька убита, и убил ее
кто-то из своих, из тех, кто был тогда с ними, их одноклассник, человек,
которого они знали всю жизнь. Она думает об этом и говорит, говорит,
прикуривая сигарету за сигаретой, говорит -- и Антон смотрит и думает, что
Костя нашел бы, что сказать, и уж во всяком случае не молчал бы глупо, не
повторял бы беззвучно детский стишок про лепесток, облетающий землю, пытаясь
вспомнить, где же он совсем недавно его слышал или, может, читал...
Коридор со множеством дверей -- это как Запретный Город в Пекине, думал
Антон, шагая следом за невысокой, чуть полноватой секретаршей Сидора. Она
открывала дверь за дверью, шла анфиладой комнат, на паркете каблучки цокали,
на ковре -- затихали. Пекин, думал Антон, или русская матрешка. Впрочем,
матрешка -- тоже восточное изобретение, разница невелика. А еще коридор
смахивает на многоступенчатый галлюциноз, с каждой новой дверью норовящий
обернуться бэд-трипом. Всплыло в памяти знакомое по рассказам Горского
словечко "шизокитай".
Они пришли. Секретарша сказала в интерком Владимир Сергеевич, к вам
посетитель и уселась за компьютер играть в тетрис. Интересно, подумал Антон,
а у Кости есть свой кабинет и секретарша? Надо позвонить ему, повидаемся,
если он в Москве сейчас.
На журнальном столике лежала стопка буклетов клуба "Ржевский". Сам не
зная зачем, Антон сунул один из них в рюкзак и развернул последний номер
"Коммерсанта". Антон до сих пор имел слабое представление о том, кто такой
Черномырдин, считал: достаточно, что он узнаёт Ельцина на фотографиях -- и
потому, читая газету, каждый раз изумлялся: есть же люди, которые знают, о
ком идет речь, и даже помнят, что было с героями в предыдущих выпусках.
-- Пусть заходит, -- сказал Сидор в интерком.
Кабинет не напоминал ни о Китае, ни о матрешке -- обычный советский
кабинет, со столами буквой Т.
-- Садись, -- сказал Сидор, и Антон сразу же попался в геометрическую
ловушку: заняв место за длинным столом, он оказался боком к собеседнику --
разговаривать было неудобно.
-- Так ты говоришь, от ЛСД нельзя умереть? -- спросил Сидор. -- Мне
Поручик сказал, ему Лерка звонила.
-- Умереть можно от чего угодно, -- ответил Антон, -- но вообще-то ЛСД
считается безопасным наркотиком. От героина умереть проще простого, от кокса
тоже, в общем, можно кинуться... амфетамины вроде сердце сажают и
обезвоживание опять-таки... -- Антон понял, что для драг-юзера со стажем он
непозволительно мало знает о медицинских эффектах различных веществ. -- Но
про ЛСД Хофманн писал. Типа, от него не умирают.
-- Он, небось, на содержании у наркомафии был, этот Хофманн, -- заметил
Сидор.
-- Он был на содержании швейцарской фирмы "Сандоз", -- ответил Антон.
-- А наркомафии, я думаю, вообще не существует.
-- Завидую твоей наивности.
-- Словом, чистая кислота абсолютно безопасна, -- сказал Антон. -- В
марках могут быть всякие примеси...
-- В каких марках? -- Сидор смотрел непонимающе.
-- Ну, то, что Женя приняла... кусочек бумажки такой. Его называют
маркой или еще промокашкой. Обычно это большой лист бумаги, с определенным
рисунком, поделенный на квадратики... вот такого размера. -- Антон показал
ноготь мизинца. -- Технология следующая: берется раствор кислоты, то есть
ЛСД, иногда туда еще добавляют чего-нибудь, ну, по вкусу -- амфетаминов
обычно или еще чего, -- потом опускают в раствор лист фильтровальной бумаги,
он впитывает все это дело, его сушат, а потом продают кусочками или целиком.
Обычно производят где-нибудь в Голландии, а сюда уже потом привозят. ЛСД в
России никто не делает, по-моему. Если не считать питерской кислой, но ее в
марках не бывает, да и вообще это пи-си-пи, а не ЛСД, ну, совсем кранты то
есть.
-- Может, в той марке была какая-то опасная примесь?
-- Я же объяснил, -- сказал Антон. -- Если бы там была опасная примесь,
то еще марок сто таких же ходило бы по Москве... я бы давно знал. Так что
проще предположить: кто-то специально изготовил для нее эту марку... взял
раствор пенициллина и...
-- А ты сам откуда все это знаешь? Сам, небось, балуешься? -- спросил
Владимир.
У него был тон вызывающего на откровенность учителя, но Антон ответил с
достоинством:
-- Я не балуюсь, я употребляю.
Психоделики не выносят баловства, а требуют ответственного подхода.
Цель приема кислоты, грибов или калипсола -- не банальный кайф, о котором
так любили писать газеты и журналы еще в перестройку, а прорыв за грань
реальности. Обретение Истины с большой буквы, сокровенного смысла бытия.
Когда вы смотрите кино или читаете книги о наркоманах, вы думаете, что
наркоман -- это человек, все интересы которого сосредоточены на приеме
веществ; опустившийся тип, готовый убить ради дозы, обкурившийся торчок,
несущий веселую чушь, нетвердо стоя на ногах и тряся дредами под музыку Боба
Марли; кокаиновый аддикт -- зрачки в поллица, трясущиеся руки, приступы
беспричинной паранойи; потерявший разум психонавт, нырнувший слишком глубоко
и так и не вернувшийся на поверхность. Вы думаете, что это люди, не узнающие
своих близких, порвавшие все связи с обществом, потерянные для мира, для
жизни, для любви.
Вы не догадываетесь, что преуспевающий клерк каждый вечер набивает себе
косяк, что простой служащий по выходным отправляется на рейв, закинувшись
таблеткой "экстази", что удачливый бизнесмен отмечает дорожкой-другой
успешную сделку. Десять лет назад вещества были достоянием маргиналов,
доморощенных волосатых хиппи, блатных уголовников. Но теперь курить траву,
есть кислоту, колоться калипсолом -- это еще один лайф-стайл, образ жизни,
почти такой же, как ходить в церковь или, скажем, в синагогу: важный для
того, кто следует этому пути, но не мешающий его социальной жизни. Вы не
догадываетесь об этом.
И еще вы не догадываетесь, что правда -- и то, и другое. Они даже
покупают стафф у одних и тех же дилеров: обкурившийся торчок и преуспевающий
клерк. Они существуют бок о бок.
Наркотики разрушают нашу жизнь.
Наркотики придают нашей жизни смысл.
Тут нет противоречия; чтобы придать жизни смысл, надо ее разрушить.
Возможно, Лера назовет такое разрушение деконструкцией, я не знаю.
Но что нам делать со смыслом, который принесен извне? Со смыслом, цена
которого -- двадцать пять долларов за дозу? Неужели бывает смысл по таким
низким расценкам? Тем более в наше время, когда все стоит денег...
Антон не успевает додумать мысль, не успевает даже толком возразить
Сидору, потому что открывается дверь и на пороге появляется Андрей
Альперович. Много лет назад он слушал "Голос Америки", грозился уехать в
Израиль, разбавлял родительский виски заваркой и блевал в собственной
ванной. Сегодня на нем костюм за пару тысяч, золотые часы на запястье, на
ногах -- дорогие туфли. Он стремительно пересекает комнату и усаживается на
главный стол, сводя на нет выстроенную геометрию кабинета. Занят? спрашивает
он Сидора. Так, беседую, отвечает тот, Женьку поминаем. -- А что, -- говорит Альперович, -- ты тоже считаешь, что ее убили?
-- Что значит "тоже"? -- удивляется Сидор. -- Кто так считает?
-- Я, -- говорит Альперович. -- Я так считаю.
Он говорит, что слишком многим Женькина смерть на руку, загибает
длинные пальцы -- тебе, мне, Ромке, Леньке -- подсчитывает доли прибыли --
они распределятся между нами, и барабанит по столу, на Антона не смотрит,
обращается только к Сидору. Тот говорит но Ромка не стал бы убивать Женьку
из-за денег, и Альперович улыбается, как всегда нервно и вместе с тем --
умиротворенно:
-- Никто из нас не стал бы убивать Женьку. Но кто-то ведь ее убил?
Они молчат. Сидор, вероятно, думает, что придется идти до конца, что он
уже дал слово найти этого человека, а раз этот человек -- убийца, то тем
более надо его искать. Может, он думает о пути русского самурая, может -- о
той далекой осени, когда только пришел из армии. Альперович молчит --
наверное, еще раз пытается просчитать все доли, понять кому выгодно, а может
-- вспоминает, как Женя пыталась поцеловать его, когда он стоял, нагнувшись
над раковиной, четырнадцать лет назад.
-- Я пойду? -- говорит Антон, поднимаясь.
-- Постой, -- отвечает Сидор. -- У меня к тебе дело. Я хочу, чтобы ты
нашел дилера, который торгует этим говном.
-- Да их человек десять в одной Москве, -- неуверенно возражает Антон.
Честно говоря, он понятия не имеет, сколько народу торгуют марками.
-- На этой марке был изображен лепесток, -- говорит Сидор, -- Я близко
стоял, я успел рассмотреть.
-- Я попробую, -- неуверенно начинает Антон, но Альперович перебивает:
-- Мне бы не хотелось подключать к этому делу посторонних...
-- Наоборот, -- отвечает ему Сидор, -- только посторонним это дело и
можно доверить. Только в них и можно быть уверенным. Так что, -- он кивает
Антону, -- будешь моим консультантом. Ты знаешь, я на деньги не кидаю -- так
что давай, иди, ищи.
Антон поднимается, выходит из кабинета, снова проходит анфиладой комнат
и только на улице понимает, что забыл спросить про третий лепесток.
Лепесток третий
Ноябрь, 1982 год
Удружили мне пэрента, ничего не скажешь, крепко удружили. Родиться 15
ноября, осень, слякоть, школьные каникулы только что закончились, последние
дожди, первый снег, промозгло и сыро. Удружили, ничего не скажешь.
Пятнадцатое ноября -- самая безмазовая дата.
Особенно если учесть, что Брежнев умер ровно пять дней назад.
Мы сидим на скамейке перед кинотеатром "Литва". Сумка из кожзаменителя,
разрисованная цветным фломастером -- пацифики, цветочки, make-love-not-war,
закос под хипповский бэг. В сумке -- три батла вермута. Промозгло, холодно,
зиппер на куртке расходится. Пипл смотрит хмуро, молчит укоризненно.
-- Удружили мне пэрента, ничего не скажешь, -- говорю я, а Маринка
берет у Альперовича "Космос", затягивается и отвечает:
-- А чем тебе, Онтипенко, не нравится? Хороший день для бёздника.
Скорпион.
У Марины светлые вьющиеся волосы до плеч, юбка выше колена, модные
шузы. На худом запястье -- фенички, две плетеных, одна -- шитая бисером. Она
строит из себя роковую женщину, смотрит сквозь накрашенные ресницы, а сама
только два года как приехала из Самары, небось, до универа даже "Битлз" не
слышала, не говоря уже про "Лед Зеппелин" или "Пинк Флойд".
-- Какой скорпион? -- говорю я.
-- Знак зодиака, -- серьезно отвечает Марина, -- ты не в курсах, что
ли? Я тебе дам почитать, у меня ксерокс в комнате есть.
У Марины в комнате ксерокс, и не один: гороскопы друидов, знаки
зодиака, здоровое питание, песни "Битлз" на английском, "Иисуса Христа --
суперзвезды" в самодельном переводе. У Марины в комнате магнитофон, играет
музыка. У Марины в комнате еще три девочки, Оля, Маша и Света. Они
смущаются, когда к Марине приходят гости, уходят в библиотеку заниматься. У
Марины в комнате на Олиной кровати лежит Крис, слюнявит бычок, подпевает
магнитофону. Хайр до плеч, тертая джинсовая куртка, колокольчик на штанине,
расшитый бисером ксивник, шерстяной хайратник и фенечки на запястьях. Он
сидит рядом с нами, на скамейке возле кинотеатра "Литва", стреляет у
Альперовича "Космос", насвистывает "She's Leaving Home", чудовищно
фальшивит. Понятно, он не учился в музыкальной школе, да и слуха, наверное,
нет.
Удружили мне пэрента, ничего не скажешь. Семь лет -- как один день. Тут
уж будешь вздрагивать при каждой неверной ноте. Wednesday morning at five
o'clock as the day begins. Смотрю на Маринку, говорю: не верю я в гороскопы.
Она выдыхает дым, бросает на холодный осенний асфальт дымящийся бычок,
отвечает: да неважно, веришь или нет. Знак зодиака -- он и есть знак
зодиака. И, посмотрев на Криса, добавляет: скорпионы, кстати, очень
сексуальны.
Вот странно: говорит вроде про меня, а смотрит на Криса. Или хочет
подразнить его? Или -- меня? Скорпионы очень сексуальны, это точно. Я думаю,
будь у меня возможность, я мог бы трахаться круглые сутки. В самых разных
позах, в точности по Камасутре. Пока что-то не получается. Я толстый,
некрасивый, застенчивый и скованный. Мне бы тоже хотелось небрежно лежать в
Маринкиной комнате, качать ногой с колокольчиком на штанине, подпевать -- не
фальшивя! -- Джону и Полу. Но когда я прихожу -- я сажусь на стул у стенки и
помалкиваю. Мне кажется, никому не интересно говорить с таким человеком, как
я. Толстым и некрасивым. Удружили мне пэрента, ничего не скажешь.
Мы сидим на скамейке около кинотеатра "Литва": Маринка, Крис, Женя,
Альперович и я. У меня сегодня бёздник. Пэрента совсем заколебали, дома я
отмечать не хотел, решил вписаться в общагу. Альперович еще неделю назад
забился с ребятами из 224-й комнаты: пообещал бесплатный вайн в обмен на
вписку. Альперович гордится тем, что умеет все устроить. Я ему даже немного
завидую. Но в этот раз даже он облажался: умер Брежнев, грянуло тринадцатое
ноября, траурные митинги, печальная музыка по всем каналам -- пипл из 224-й
сдрейфил, сказали, что боятся устраивать шумную пьянку в такой день. Мы
хотели вписаться к Маринке, но на этот раз Оля, Маша и Света стояли
насмерть, и мы обломались. И вот теперь сидим на скамейке возле кинотеатра
"Литва", ждем Сидора, прикидываем, куда двинуть.
-- Может, к Ромке? -- говорю я.
-- Да ну, -- отвечает Альперович. -- Он, наверно, скорбит сегодня.
Поставил перед собой портрет Леонида Ильича и плачет.
Маринка смеется, Женька смотрит на нее злобно. Она чем-то недовольна,
сидит, молчит -- не то дуется, не то стесняется, как в школе когда-то.
Мы с Женькой не особо дружили, в школе-то. Вот Лерка была клевая, а
Женька -- некайфовая, безмазовая. А встретились после поступления, вечером
первого сентября, увидел, чуть в осадок не выпал -- полный отпад! А Лерка
чего-то сдала: растолстела чудовищно, все диеты перепробовала -- и по
Брэггу, и по Шелтону -- ничего не помогает. Я звонил ей вчера, звал --
сказала, что заболела, дома отлежится. То есть у себя на флэту.
Мне страшно нравятся системные слова: флэт, шуз, олдовый, прикид,
отпад. Я даже мечтаю, что когда-нибудь -- в среду утром в пять часов, лишь
начнется день -- соберусь и подорву из дома. Выйду на трассу, уеду сначала в
Питер, потом -- в Литву. Буду аскать по дороге, вписываться к таким же
системным, как я, а на стопе, пока нет машины, писать стихи. Или переводить.
Я пробовал переводить "Битлз", у меня неплохо получается, хотя я никому
и не показываю. Думаю, однажды, когда я переведу достаточно песен, я возьму
гитару и буду петь целый вечер. У Маринки в комнате. Думаю, она затащится.
Может, даже Крис затащится, хотя мне нет дела до Криса -- пусть он и
системный, и по-настоящему олдовый.
Сегодня мой бёздник, 15 ноября. Мы сидим на скамейке возле кинотеатра
"Литва", Сидор подходит сзади, хлопает по плечу, орет на всю улицу:
-- Леонид умер, да здравствует Леонид!
-- Ты охренел, что ли? -- спрашиваю я и оборачиваюсь. В самом деле:
охренел. Явился, прикинутый как милитарист: гимнастерка, начищенные сапоги,
пряжка ремня блестит. У солдата выходной, в ряд все батона́. На страже
мира и прогресса. Дембельский альбом какой-то.
Прислонил к скамейке зачехленную гитару, спрашивает:
-- Чего ждем? Доложите диспозицию.
Альперович докладывает, а я думаю: есть же люди, которых как ни прикинь
-- все им хорошо. Вот Сидор -- что в фирме, что в форме -- полный отпад. Вот
и Маринка посматривает на него с интересом, а он закуривает "беломор", цедит
сквозь зубы:
-- Да, ломы́, -- потом с уважением смотрит на Криса, говорит: --
Классный прикид.
Цивильное имя Криса -- Витя, но никто его так не зовет. Я тоже придумал
себе системное имя: Онти. Первые буквы фамилии. Вдобавок "анти-" напоминает.
Классное имя. Но почему-то никто не хочет меня так звать.
-- Пошли к Нордману, -- говорит Сидор. -- Он дома должен быть.
-- Может, позвоним? -- спрашивает Женя. -- Двушка есть у кого?
Двушки ни у кого нет. Я бы предложил позвонить гривенником, но, боюсь,
сочтут мажором.
-- Может, нааскать? -- говорю я.
-- Тут дольше аскать, чем ехать, -- отвечает Альперович.
Пока шли к метро, Женя догоняет меня и спрашивает: а эта Маринка -- кто
такая? Отвечаю: герла одна с курса, а что? Женька молчит, надувает губы,
потом начинает, мол, она думала, сегодня будет ностальгический праздник,
воспоминание о школе, о времени, когда мы были молодыми, вот и музыка
траурная, ну, в смысле, на грустный лад настраивает.
Да ладно, говорю, Маринка клевая на самом деле. Чего она клевая,
говорит Женька, вот, смотри, Альперович про Рому сказал, что он над
портретом Брежнева плачет, она засмеялась. Она ж не видела Рому ни разу, не
представляет, как это смешно: маленький, крепенький Рома, в старой школьной
форме, с комсомольским значком, морда как на собрании, сидит дома и рыдает
над портретом.
Вышли на "Парке культуры", повэнтали к Нордману. Сидор всю дорогу
травит армейские телеги, говорит -- это все с ним было. Никто не верит, но
Маринка слушает с интересом. Альперович спрашивает, нормально ли мы
затарились в "Балатоне" или надо еще в винный зайти.
Мы купим два батла и будем вайн дринчать, пытаюсь я сочинять про себя,
а после будем фачиться, не будем... не могу придумать рифму. Мне нравятся
эти слова: дринчать, батл, вэнтать, фачиться. Хочется небрежно войти утром в
аудиторию, сказать кому-нибудь, чтобы Маринка слышала: вчера отфакал одну
герлу. Была в полном отпаде. Пусть Маринка знает, чего я сто́ю.
Поручика нет дома, устраиваемся на черной лестнице. Кайфовое место:
через маленькое оконце видна дверь Поручикова флэта, а нас не видно. Я
скидываю куртку, хочу предложить Маринке сесть, но вижу -- она уже
устроилась прямо так. Протягиваю куртку Женьке, она говорит "спасибо",
усаживается, а Маринка смотрит на нее с легким презрением. Женька снова
надувает губы и отворачивается.
С бёздником тебя, говорит Крис, снимает с руки джинсовую феничку,
надевает мне на запястье. Женька вытаскивает из сумки кассету "Сони",
говорит последние "Смоки", сама записала, Альперович протягивает какую-то
папку, завернутую в газету, шепчет заговорщицки дома развернешь, -- небось,
Самиздат, чего еще ждать от Альперовича? Сидор говорит, что подарок будет
потом, а Маринка подходит ко мне и целует в губы. У нее мягкие губы со
вкусом помады, свежее дыхание, светлые вьющиеся волосы. Мой член сразу
встает в тесных джинсах с единственным вышитым пацификом.
Первую бутылку пускаем по кругу. Хороший вайн, говорит Крис. Боже мой,
какую же дрянь я пил в армии, вздыхает Сидор, а Крис рассказывает, как он
косил в крейзе.
Если бы я не поступил в институт, думаю я, тоже пошел бы в крейзу, не
позволил бы себя забрить, как Сидора. В крейзе я бы познакомился с олдовым
пиплом, который косит не первый год, вышел бы оттуда системным, уважаемым,
ездил бы стопом, ел бы ништяки, ночевал на случайных флэтах. Кайфовая была
бы жизнь! Жалко, что я поступил.
-- А тебя кололи аминазином, как генерала Григоренко? -- спрашивает
Альперович.
-- А что, генералы тоже косят? -- усмехается Марина, а Женя смотрит на
нее с презрением и надувает губки. Женя очень красивая сегодня, но я люблю
Марину. Вот выпью еще немного, думаю я, подойду к ней и скажу Марина, пойдем
пофачимся. А она ответит Ништяк, а Крис только кивнет, потому что он олдовый
и врубается во фрилав. Вот только выпью еще немного -- и скажу.
Сидор говорит, что надо выпить за Брежнева или лучше -- рассказать по
анекдоту в его память. Альперович рассказывает про вампиров: За стаканами
пойдем или по-простому горло прокусим? -- Ты что, пять звездочек -- из
горла? Сидор говорит, что Героем Союза он, вроде, был шесть раз, а Женька
прерывает: мол, кончайте стебаться, все-таки человек умер.
Альперович расчехляет "кремону". Может, мне спеть мой перевод из
"Битлз". По-моему я клево перевел начало "Lucy in the Sky with Diamonds":
Видишь себя посредине ручья дерево ред небеса мармелад
Зовешь герлу и тебе отвечает калейдоскопический взгляд
Конечно, "ред" -- это не совсем tangerine, но иначе в размер не
влезает. Зато слово "калейдоскопический" удалось оставить -- по-моему,
классно. Жалко, припев никак не переводится. Я пытался сделать что-то вроде
"Люсю искать и аскать" -- вроде, и в размер попадает, и красиво, но что-то
не то. А вот еще начало "She's Leaving Home":
В среду утром, пять часов, только начался день.
Дверь прикрывает, пишет записку --
Мол, до свиданья, я буду не близко.
В кухню спустилась, нормально все вроде.
Хлопнула дверь -- и она на свободе.
А дальше -- опять кранты. Удружили мне пэрента, ох, удружили. Лучше бы
я ходил во дворец пионеров в литературный кружок: у меня же явный талант к
стихам, надо было его развивать.
А еще я хочу перевести "All You Need Is Love", это главная битловская
песня, гимн всех волосатых. Никак не получается: "любовь" по-русски слишком
длинное слово. Можно попробовать заменить на "секс", тем более -- это одно и
то же.
Тем временем Альперович уже поет "Дай мне напиться железнодорожной
воды", стараясь не орать слишком громко, чтобы жильцы не сбежались. Летом он
был в Питере, переписал кассету "Аквариума" и теперь поет только
Гребенщикова. Мы открываем третью бутылку. Я вижу как Женя пересаживается на
ступеньку выше и как бы ненароком прижимается к Крису. Вот было бы хорошо,
если бы она увела его у Маринки -- хоть он и олдовый и вполне врубается во
фрилав.
А системный пипл любит "Аквариум"? спрашивает Сидор. Только пиплы и
понимают "Аквариум", отвечает Крис. А я больше люблю Цоя, говорит Сидор, он
тоже из Питера, китаец, как Брюс Ли. У нас одному земляки кассету прислали,
там всего пара песен была... Забирает у Альперовича гитару, ударяет по
струнам и орет во все горло, безжалостно фальшивя:
Ночь коротка, цель далека,
Ночью так часто хочется пить,
Ты выходишь на кухню,
Но вода здесь горька,
Ты не можешь здесь спать,
Ты не хочешь здесь жить.
На третьем куплете в окно парадного просовывается недовольное женское
лицо, исчезает. Сидор откладывает гитару.
Женька совсем уже притиснулась к Крису, я думаю, как бы подобраться к
Маринке, но она с другой стороны обнимает Криса, злобно смотрит на Женьку,
опять заводит разговор про гороскопы, телепатию и магию. Рассказывает, как
однажды во сне увидела билет, который ей достался на экзамене. Смотрит на
Криса со значением, а Крис мускулистой рукой уже обнимает Женьку, но все
равно отвечает Кайфово, и тогда Женька гонит свою телегу о том, как в пятом
классе они придумали с Леркой цветик-семицветик, который исполняет желания.
Я думаю: если бы у меня был такой цветок, я бы хотел быть стройным и
сильным, как Сидор, умным, как Альперович, и свободным, как Крис. Я ездил бы
стопом, ел бы ништячки, ночевал на случайных флэтах, фачился бы с клевыми
герлами. Но у меня нет такого цветка, и поэтому я могу только смотреть на
Марину, которая по-хозяйски обнимает Криса и говорит: цветик-семицветик --
это же травка. Нет, отвечает Крис, это символ детей цветов, волосатых.
Flower Power, говорю я.
Я отлично знаю английский, перевожу песни "Битлз", умею играть на
гитаре. Я очень клевый, только никто этого не замечает, даже Маринка. Крис и
Женя начинают целоваться, Маринка делает вид, что ей все равно, обхватывает
колени руками, смотрит в сторону. Лестница слишком узкая, я не знаю, как
подойти к Маринке, и в этот момент Альперович начинает петь: Рутман, где
твоя голова? Твоя голова там где чай, а я говорю, чтобы привлечь Маринкино
внимание:
-- За что мне нравится Гребенщиков, так это за дзэнскую загадочность:
при чем тут чай?
Я жду, что Маринка, которая наверняка не знает про дзэн, спросит "какую
загадочность?" и тогда я ей все объясню, но вместо этого она спрашивает:
вайн еще есть? И тогда Сидор кричит настал черед моего подарка и вынимает из
кармана ноль-пять водки. Все делают по глотку, Альперович швыряет пустую
бутылку из-под вермута в окно черного хода, стекло со звоном разбивается, а
он, ударив по струнам, орет "Электрического пса", перекрывая голоса жильцов,
доносящиеся с парадного.
Но женщины, те, что могли быть как сестры,
красят ядом рабочую плоскость ногтей,
и во всем, что движется, видят соперниц,
хотя уверяют, что видят блядей
-- поет Альперович и с осуждением смотрит на Маринку и Женю, которые
действительно не собираются быть как сестры и смотрят друг на дружку
враждебно, особенно когда Женя снова целуется с Крисом, расстегивая батона у
него на рубашке.
Когда я напиваюсь, я чувствую себя в дауне. Вот и сейчас я думаю:
удружили мне пэрента, ох, удружили. Что это за день рождения, когда все
заняты друг другом и не обращают на меня внимания? Я спускаюсь на ступеньку
ниже, разворачиваю газету, там "Москва-Петушки", подарок Альперовича. Я
думаю, что выгляжу очень одиноко -- living alone for so many years -- вот
так сидя на ступеньке, и что Маринка должна обратить на меня внимание. Я как
раз дохожу до места, где Веничка говорит с ангелами, когда внизу раздаются
шаги и громкий женский голос:
-- Как раз на третьем этаже, товарищ лейтенант, эта шпана и собралась.
Такой день, а они буянят, песни поют, радуются!
-- Полиса! -- кричит Крис. -- Скипаем, пипл.
Он выскальзывает из Женькиных объятий и протискивается в разбитое окно
парадного. Марина следует за ним -- юбка оголяет ее стройные бедра. Женя
подхватывает свою сумку -- и в этот момент на площадке появляются два мента
и разгневанная тетка.
-- Пиздец, -- шепчет Альперович.
Я едва успеваю сунуть под задницу Самиздат и слышу, как Сидор говорит
Жене: самое время обрывать третий лепесток, да? Менты приближаются, Женя
бормочет про себя детский стишок и на словах вели, чтобы все обошлось Сидор
встает и рявкает:
-- Здравия желаю, товарищ лейтенант, сержант срочной службы Владимир
Сидоров.
-- Буяните здесь? -- спрашивает мент
-- Никак нет, -- отвечает Сидор не сбавляя тона. -- Поминаем
Генерального Секретаря ЦК КПСС Председателя Верховного Совета СССР Леонида
Ильича Брежнева.
-- Поминают они, как же! -- бурчит женщина. -- Песни они горланят, вот
что.
-- Поем революционные песни, -- соглашается Сидор, -- про Ленина, про
партию, про советскую родину. Леонид Ильич, -- поворачивается он к женщине,
-- правильно говорил на XXVI съезде нашей партии: "Песня, товарищи, надежный
помощник и в радости, и в горе". Именно эти его слова нам хотелось бы
вспомнить в этот траурный день, в день, когда весь народ объединяется в
своем горе, несмотря на попытки наших врагов посеять раздор, внести разброд,
-- голос его звенит, взлетает до космических высот, -- в наши ряды.
Он переводит дыхание и со значением смотрит на тетку, которая, не
переставая бормотать, уходит вниз по лестнице.
-- А стекло кто разбил? -- спрашивает лейтенант.
-- Волосатые какие-то приходили, -- докладывает Сидор. -- Они и
разбили. -- И начинает втирать, что если вернутся, сам вломит, потому что со
службы таких не терпит. Не посмотрю, говорит, что дембель -- вломлю
по-нашему, по-армейски!
-- Дембель, говоришь? -- спрашивает второй мент, и Сидор показывает
документы, а потом протягивает полупустой батл:
-- Помянешь Генерального Секретаря, лейтенант?
-- Да я на службе, -- как-то нерешительно говорит мент.
-- Возьми с собой, -- убеждает Сидор. -- Как служба закончится --
выпьешь, как все советские люди, за упокой души Леонида Ильича.
Шаги ментов затихают, я вздыхаю облегченно, Альперович шепотом говорит:
-- Я всегда подозревал: демократическое общество в России может быть
построено только на взятках и кумовстве.
-- Да ладно тебе, -- отвечает Сидор, -- нормальные ребята всегда
договорятся. Им тоже в ломы нас винтить, рапорт писать, все такое.
-- А Брежнев в самом деле говорил... -- спрашиваю я.
-- Понятия не имею, -- отвечает он, -- Лейтенант что, проверять по
книжке будет? -- Он смотрит на часы: -- Поручик, думаю, так и не придет,
пора сваливать отсюда. -- А потом смотрит на Женьку: -- Пойдем, я тебе одну
вещь покажу.
И вот они уходят по лестнице вверх, on a stairway to heaven, Сидор
обнимает Женьку за талию, а я думаю: удружили мне пэрента, ох, как удружили,
что же это за день рождения, Маринка убежала со своим Крисом, Женька будет
сейчас фачиться с Сидором, а я остался как дурак вдвоем с Альперовичем. Все
потому, что у меня нет цветика-семицветика, чтобы загадать желание, нет
мужества, чтобы в среду утром, в пять часов, закрыть дверь и уйти на
свободу, ездить стопом, есть ништяки, жить на случайных флэтах. Я сижу на
ступеньке черного хода и представляю себе, как двумя этажами выше Сидор
усаживает Женю на широкий каменный подоконник. И что я буду здесь делать?
спрашивает Женя. А ты как думаешь? отвечает Сидор и расстегивает первую
пуговицу.
-- Послушай, неужели ты хочешь делить меня с этим грязным подъездом? --
шепчет Женя.
-- Ага, -- отвечает Сидор и расстегивает вторую.
Женя закрывает глаза и подставляет губы для поцелуя. У нее мягкие губы
со вкусом помады, свежее дыхание, рыжие, распущенные по плечам волосы. Ее
желания всегда сбываются.
Алена заплакала.
-- Еще косячок? -- заботливо спросил Горский.
На этот раз их было четверо. Антон уставился на радужные переливы
компакт-диска. Горский сидел неподвижно, Олег набивал. Алена плакала.
Антон уставился на радужные переливы компакт-диска, думал, как в
очередной раз сами собой разрешились финансовые проблемы: позвонила Лера,
предложила денег -- беспроцентным кредитом с неопределенным сроком возврата.
Поручик как услышал про убийство, тотчас заявился к ней, извинился, сказал:
Лерка, прости, раньше думал -- ты ей эту дрянь дала, вот держи деньги.
Наверное, целый чемодан принес, думал Антон, а Лера дала ему десять
стодолларовых бумажек: Тебе тоже процент причитается. Почему -- Антон не
понял, но все равно: купил самых лучших шишек, привез Горскому: ему тоже
причитается процент.
Горский сидел неподвижно, полуприкрыв глаза, прислушиваясь к
внутреннему гулу, стараясь услышать подсказки, подобрать ключи. Истина, да,
ради этого мы и принимаем вещества, думал он. Вот и сейчас мне кажется, что
я стою на пороге важного открытия, на пороге какого-то нового понимания. Это
началось час назад, когда они дунули первый раз и Антон рассказал про игру в
королевство. Все сразу встало на свои места: Горский позвонил Алене,
попросил приехать -- и вот она уже рассказывает. Значит, Семитронье. Пять
королей и две королевы. Угу.
Олег набивал деловито, игнорируя советы (табаку побольше клади,
крутейшая вещь, ЛСД не надо). Значит, Семитронье, думал он. Странно, что я в
школе до такого не додумался. Не придумал себе какую-нибудь пиратскую
республику где-то на Гаити, не провозгласил себя императором, не убежал в
придуманный мир. Наверное, потому, что папа говорил: мужчина должен быть
сильным, воспитай в себе силу воли. Поэтому нельзя убегать. Лучше бы он
рассказал, что такое воля, сказал, откуда взять силу. И тут Олег вспомнил:
все школьные фантазии были о силе. О том, как в самом обычном человеке вдруг
просыпается ярость, энергия ударяет в него, он вырастает до неба, наделенный
властью, неуязвимый, почти бессмертный. Амфетамины, понял Олег, фенамин,
спид. Вот, оказывается, о чем я мечтал в школе.
Алена плакала. Сидит, в полной офисной выкладке, строгие лодочки,
светлые колготки, юбка чуть ниже колена, пиджак, кремовая блузка. Вошла и
села, даже пиджак не сняла, Горский сразу спросил: А что это за королевство
было у вас с Милой? и сразу губы задрожали, в глазах защипало, а потом --
хлынуло ручьем, смывая тушь с ресниц, пудру со щек, смывая тщательно
нарисованный образ успешной бизнес-вумен, секретаря-референта. Это все из-за
меня, повторяла Алена, все из-за меня. Мы играли в школе, да, а потом я
испугалась... я увидела, Мила развоплощается... я бросила ее... потому что
она уже стала Имельдой. Имельда и Элеонор, две королевы. Две королевы и пять
королей. Заключить брак, образовать круг, восстановить за́мок, исцелить
разрушенное. Я бросила ее, я ее предала, это все из-за меня. Олег сделал первую затяжку. Исцелить и восстановить, подумал он.
Знакомые слова. Магия находит путь в любое сердце. Семитронье? Семь
властителей? Заключить брак, образовать круг? Что же тут не понять, тут и к
доктору ходить не надо, и без Юнга все ясно.
-- Все понятно, -- сказал он, -- Семь властителей -- это семь металлов,
соответствующих семи планетам. Солнце -- это золото, Луна -- серебро, Марс
-- железо, Меркурий, ясное дело, ртуть, Юпитер -- олово или цинк, не помню
точно, Венера -- медь, а Сатурн -- свинец.
Кажется, я начинаю понимать, подумал Антон, семь металлов, семь планет
и семь дней недели. В каждый день недели надо носить свой металл... И где-то
здесь же -- семь лепестков. Решение совсем близко, еще одна затяжка -- и вот
оно. Одна беда в наркотических прозрениях -- когда так называемая реальность
вступает в свои права, они теряют убедительность. Значит, семь дней недели,
семь лепестков, семь разрушенных тронов...
-- Откуда ты все это знаешь? -- спросил он.
-- Я специально про дни недели все изучал, -- ответил Олег, -- потому
что в вудуистком пантеоне боги тоже разнесены по дням недели. Эшу --
понедельник, Огун -- четверг, Шангу -- пятница, Барон Самеди, сам понимаешь,
суббота и так далее. И, значит, если семь властителей -- семь металлов, то
Мила и не умирала. Имело место превращение, алхимическая трансфигурация...
-- Алхимическая трансфигурация, -- повторил Горский, выпуская дым из
носа. -- Может быть, все может быть. Изящная трактовка. Может, даже верная.
Но это -- лишь трактовка, а не ответ на вопрос: как случилось, что Мила
Аксаланц, двадцати четырех лет от роду, бросилась под машину воскресным
утром? Это не ответ на вопрос кто ее убил, кто был тот мужчина, который
провел с ней ночь и вышел из ее квартиры за несколько минут до самоубийства.
Добавим к этому, что я не верю в инкубов.
-- Юлик, но ты же понимаешь, что на некотором уровне... -- сказал Олег.
-- Все я понимаю про уровни, -- раздраженно ответил Горский. -- На
некотором уровне нет не только смерти и нас, но даже металлов и планет.
Он замолчал. Я ищу решение, думал он, пытаюсь найти хотя бы маленькую
Истину. Я стараюсь не путать жанры. Почему умерла? Потому что кто-то пришел,
что-то сказал, сделал что-то. Кто это был? Зачем? Вот вопросы, на которые я
хочу ответить. Неважно, как я буду искать ответ, неважно, что он, скорее
всего, никому не нужен. Но я хочу быть честным: слишком легко сказать это не
убийство, это алхимический брак. То же самое, что сказать "значит, судьба у
нее такая".
Косяк вернулся к нему, Горский затянулся еще раз и спросил:
-- А как звали этих королей?
Алена вытерла слезы. Как звали этих королей? Да я до сих пор помню:
Лешутен, Корогун, Шангуил, Баросам и Дингард, на одном выдохе, без малейшего
усилия, вот. Детский сад, школа, даже первые курсы, почти каждый день.
Имельда и Элеонор. Лешутен, Корогун, Шангуил, Баросам и Дингард. Я бросила
ее одну, это я во всем виновата.
Алена была готова снова заплакать, и в этот момент Олег сказал бля,
Дингард! и вспомнил, что Мила успела спросить его А Дингард ушел? но тут
появилась Зара, Мила бросилась вниз по лестнице, вниз на улицу, вниз по
подъемному мосту, к лесу, кишащему ревущими зверьми. А кто-нибудь еще знал
имена, кроме вас? спросил Горский, и Алена ответила, что нет, она никому не
говорила, только однажды своему приятелю, Димке Зубову, пробило под грибами,
вот и рассказала, а больше никому, только Димке, из-за этого с Милой и
поругались, я ее бросила, я во всем виновата, с Милой поругались, с Димкой
тоже, полгода уже не виделись.
Антон добил пятку. Кажется, я начинаю понимать, думал он. Дима Зубов,
"Летюч", кухня Шиповского, отрезанный ломоть, даже на похороны Милы не
пришел, высокий такой блондин, с хорошей фигурой. Вот ведь какой маленький
мир, все всех знают, и вдруг Олег замер -- кажется я начинаю понимать,
да-да, -- и неестественно громко сказал:
-- Да я, кажется, тоже его видел.
У киоска пьяная старушка танцует под русский попс, человек,
пошатываясь, блюет мимо урны, нищие стоят на ступеньках метро, мент с
короткоствольным "калашом" говорит по рации. Москва, сентябрь девяносто
четвертого года. Алена и Антон снова идут вместе, Алена всхлипывает, думает:
теперь я дважды предательница, предала Милу, выдала Димку. Вот старушка
танцует, пьяный блюет, мент говорит по рации. А я иду укуренная в умат,
туфли-лодочки, юбка до колена, светлые колготки, кремовая блузка. Сегодня на
работе мне сказали: деньги вышли. Если чего-нибудь не придумаем быстро, все
свободны со следующего месяца. И пойду я танцевать у киосков, укуренная в
умат, одетая кое-как. Виталик сказал: его кинули. Предали, значит. Как я
предала Милу, как предала Димку.
-- Похоже, накрылась моя работа, -- говорю я Антону. Надо же что-то
сказать, нельзя всхлипывать всю дорогу, нельзя все время повторять я ее
бросила, это я виновата. -- Накрылась моя работа, кинули моего Виталика.
-- Бандиты кинули? -- спрашивает Антон.
-- Почему бандиты? -- удивляюсь я. -- Партнеры. Был такой Дмитрий
Круглов, с твоим Альперовичем работал.
Почему тогда Альперович показался мне воплощением Будды? Может, если бы
я не испугалась в тот раз, а продолжала курить каждый день в обед, я бы
лучше все понимала? Может, прав мой брат? Может, так и надо: нигде не
работать, жить с родителями, слушать Питера Тоша и Боба Марли, курить
ганджа, любить регги? Почему я так сложно живу, неужели нельзя проще?
Мы садимся в полупустой вагон ночного метро, я говорю Антону, что
сегодня обещала заехать к родителям, забрать Васины кассеты, он зайдет ко
мне завтра. А чего сам не заберет? удивляется Антон, и я говорю, что Вася
как бы в бегах, нет, он не косит от армии, он прячется от наркомафии. А
разве у нас есть наркомафия? спрашивает Антон. Я пожимаю плечами: будто
нельзя прятаться от того, чего нет.
Я сама не знаю, существует ли наркомафия. Какие-то люди дали Васе пять
кило "афганки", просили толкнуть, обещали процент, я не знаю -- какой. Я бы
не взялась: мое дело переводить факсы, наливать кофе, улыбаться Виталиковым
гостям, иногда, покурив, встречать Будду в облике русского бизнесмена -- ну,
а Вася за месяц скурил и раздал почти всё, деньги не то спустил, не то вовсе
не выручил ни копейки. И вот три дня назад эти люди вернулись, забрали
остатки травы, сказали: он должен им восемь сотен зеленых. Отдаст за неделю
-- ему повезло, нет -- пусть квартиру продаст, или будет работать, стоять на
точке, продавать героин, ну, понятно, до первых ментов. Мама с папой в
деревне, да у них таких денег и нет все равно, вот мой брат и в бегах. Как
бы в бегах.
Я сказала все это Антону, но думала про себя: мы ведь курили эту траву,
все вместе. Горский, Олег, Антон, я сама. Когда Вася давал -- я брала. То
есть я помогала ему все спустить. Значит, я виновата. Предала его, предала,
как Милу, как Димку.
Я когда-то любила эту квартиру. Прожила в ней почти всю жизнь. До сих
пор помню, где что на кухне, на какой полке какая книжка. Макулатурный Дюма,
хрусталь в серванте, чешские книжные полки, телевизор "Рубин", Высоцкий и
Визбор за стеклами.
Я когда-то любила эту квартиру, но последние годы мне кажется: рак
пожирает ее изнутри. Васина комната (когда-то мы жили там вместе) -- она
словно вирус. Расширяется и разъедает родительский дом. Уют исчезает,
предметы, которые помню с детства, жмутся по углам. Как будто старушка, та,
возле киоска, явилась сюда. Словно алкаш, что блюет мимо урны, опростался у
нас на ковер.
Отец никогда не курил, но теперь, чуть откроешь дверь -- запах дыма.
Въевшийся в мебель, в ковры, в обивку. Наверное, полкило "афганки"
превратились здесь в дым. Мне в жизни не выкурить столько за месяц, даже с
друзьями.
Я говорю: Антон, заходи. Я когда-то любила эту квартиру. Макулатурный
Дюма, хрусталь в серванте, чешские книжные полки, телевизор "Рубин",
Высоцкий и Визбор за стеклами. Боб Марли в черном сиянье дредлокс, куча
кассет на полу, следы от бычков на обоях, две пачки из-под "беломора", том
Кастанеды. Я всех предала, думаю я, бросила Милку, бросила маму и папу,
оставила их разбираться, сказала ну, подрастет, оклемается, но сама я в это
не верю. Переводить факсы, наливать кофе, улыбаться гостям -- только чтобы
не думать: я всех предала.
Боб Марли в черном сиянье дредлокс, куча кассет на полу, следы от
бычков на обоях, две пачки из-под "беломора", том Кастанеды. Падаю на диван
и говорю Антону:
-- Ты знаешь, я ведь его ненавижу. Своего брата. Знал бы ты, как я его
ненавижу.
Антон садится рядом, смотрит недоуменно. Я вспоминаю: мы с ним
занимались любовью две недели назад, в день Милкиной смерти. Он нежный, я
помню.
Антон достает из кармана початый корабль: Может быть, дунем? Я киваю, и он набивает. Я наберу полный рот горького дыма, поцелую
Антона, выдохну -- рот в рот. Так мы будем курить и потом -- целоваться,
косяк, а после -- второй, может быть -- третий. И Антон скажет что-нибудь
типа хорошие шишки, я, похоже, убился, закроет глаза, и заснет прямо тут, на
диване.
Я сложу все кассеты в тряпичную сумку -- я в школе ходила с ней в
магазин, сумка висела на кухне, на ручке двери, там я ее и найду -- посмотрю
на Антона, попробую вспомнить, как мы занимались любовью две недели назад, в
день Милкиной смерти. Посижу на диване, поглажу по голове (он не проснется).
Перед тем как уйти, вспомню всех, с кем спала: наберется немного. Видно,
секс -- не совсем для меня.
Дело в том, что трава -- она лучше любви. Уж по крайней мере --
честнее.
Ну, а впрочем -- что вспоминать? Я ведь знаю -- себя не обманешь:
Димочка-Дима, из всех, с кем спала, я любила только тебя. Твои волосы, тело,
глаза. Мы расстались полгода назад. Я сегодня тебя предала.
Извини, если сможешь.
Антон проснулся от чудовищного звона. "Эфиопы, -- невпопад подумал он,
-- тоже православные. И значит, это растаманский благовест".
Звонили в дверь. Он спал не раздеваясь у Васи в комнате, зажав в руке
пустую беломорину. Алены не было: наверное, ушла еще ночью. Спросонья
матерясь, Антон пошел в прихожую и, зачем-то накинув цепочку, приоткрыл
дверь, даже не спросив, кто там.
Пришедшие напоминали продолжение дурного сна -- впрочем, не того, что
снился Антону.
-- Вася дома? -- спросил один.
-- Неа, -- ответил Антон, размышляя, сколько секунд понадобится каждому
из гостей, чтобы высадить дверь.
-- А где?
-- Хер его знает, я за него не ответчик, -- сказал Антон и по лицу
собеседника понял: сказал что-то не то. Улыбнулся: -- А вы по какому делу?
-- Он нам должен, -- сказал второй.
-- Да, я слышал. -- Антон вспомнил и похолодел. -- Восемьсот баксов,
да?
-- Девятьсот уже, -- сказал первый, -- мы его на счетчик поставили.
Завтра будет девятьсот пятьдесят.
-- Не будет, -- сказал Антон и полез в карман. -- Он вам деньги велел
передать. Расплатились с ним, все нормально.
Антон подумал: надо бы добавить какое-нибудь бандитское слово -- "в
натуре"? "базаров нет"? -- жаль, не знаю, как их правильно употреблять.
Лучше не буду. Он молча достал бумажник, вынул девять купюр и показал их
гостям.
-- Другое дело, -- сказал второй.
Антон протянул деньги в узкую щель, размышляя, не спросить ли расписки
-- но не решился. Бандиты ушли, Антон заперся и подумал: надо бы позвонить
Алене на работу, сказать, что он решил Васины проблемы. Почему он так
поступил? Он сам не знал. Может, когда Лера отдавала деньги, Антон понял,
что финансовые и энергетические потоки не так уж сильно друг от друга
отличаются, и с деньгами надо поступать, как с космической энергией: что к
тебе пришло -- передай дальше. Преврати себя, в шлюз, в проводник. Поделись
с другими. А может, он подумал: они с Васей чем-то похожи, оба -- младшие
братья. Вот Алена ходит на работу, одевается как положено. Костя вообще
зарабатывает какие-то немыслимые деньги. А Вася и Антон -- они всегда будут
лузерами, аутсайдерами, неудачниками. Козлами отпущения, глядя на которых
старшие и успешные будут знать, что они-то сами правильно живут свою жизнь.
Такие люди, как мы, должны поддерживать друг друга, не правда ли?
Все правильно, думал Антон, как это сказано: будьте словно птицы
небесные, которые не сеют, не пашут, а Господь им все равно зернышек
ссыпает. Не парься про деньги, они сами появятся. Вот ведь странно, думал
Антон, в России капитализм, все как один зарабатывают бабки -- от старушек у
метро и пацанов с грязными тряпками до моего брата Кости и Жениных
одноклассников -- одни мы с Васей-Селезнем не думаем о деньгах, а деньги --
тут как тут. Почему бы всем так не жить? Господь зернышек насыплет,
накормит, напоит, раскурит. Старушки у метро, пацаны с тряпками, инвалиды в
поездах, музыканты в переходах -- все они могли бы жить иначе, если бы
доверились своей судьбе. Дунули -- и расслабились.
Дунули -- расслабились, повторил про себя Антон. Что-то здесь не так.
Ах да: будь мне тридцатник с лишним, будь у меня двое детей -- смог бы я
дунуть и расслабиться? Вряд ли. Вот поэтому я никогда не женюсь, подумал он
и поплелся на кухню.
Заваривая чай, Антон вспоминал вчерашний вечер. Как ушла Алена, он не
помнил -- наверное, и к лучшему. Если бы он не уснул, им бы, видимо, снова
пришлось заниматься любовью -- а после двух свиданий с Лерой морок
рассеялся, и секс опять стал тем, чем и был раньше: занятием, которому люди
придают слишком большое значение. Впрочем, думая о Лере, Антон вспоминал,
что были моменты, когда в колыхании женской плоти чувствовалась какая-то
особая психоделика, так сказать, слияние с матерью-землей, погружение во
влажные плотные глубины, медленный тягучий ритм вечной трансформации, время,
которое уже не время вовсе, потому что длится вечно... почти как под
грибами, хотя грибы, конечно, лучше, тут двух мнений быть не может.
Вспомнив о Лере, Антон снова задумался о Жениной смерти. Что-то здесь
не так. Красоту безмолвного балета расколол предсмертный Женин вскрик.
Позитивный настрой обернулся бэд-трипом, от которого не было пробуждения.
Сидор попросил Антона найти дилера -- но чем дальше, тем яснее Антон
понимал, что должен найти убийцу -- и тогда, возможно, ему удастся узнать,
что же случилось в загородной усадьбе.
Что там говорил Альперович? Женина смерть была выгодна всем? Вне
подозрений только Лера и Поручик, они не в доле, им нечего ловить. Ну, раз
Поручик вне подозрений, надо бы с ним встретиться, поговорить.
Из рюкзака Антон достал буклет клуба "Ржевский", нашел контактный
телефон, набрал номер. Даже если Поручика нет в клубе, подумал он, мне
скажут, где искать.
В трубке, однако, прозвучал знакомый похмельный голос:
-- Добрый день, это говорит автоответчик клуба "Ржевский". Наш клуб
работает с пяти вечера до восьми утра. Сейчас он закрыт, но в утешение вы
можете прослушать новый анекдот о поручике, лучший анекдот прошлого месяца.
Поручик Ржевский решил принять участие в подготовке референдума. Агитаторы
сообщили ему новый лозунг: "Чтобы не стряслась беда, голосуй "нет нет да
да"". Ну, Поручик обрадовался, пришел к господам офицерам и говорит:
"Господа офицеры! Мне тут новый каламбур сказали. Я дословно не помню, но
речь там о референдуме. Короче, что-то вроде: "Чтобы не стряслась беда, суй
свой хуй туда-сюда". Спасибо за внимание.
Слушая короткие гудки, Антон попытался вспомнить, в каком году был
референдум и какие четыре вопроса тогда задавали. Выяснилось, что вопросов
он никогда и не знал, а дату припомнить удалось: года полтора назад -- как
раз в том месяце, когда Никита привез из Амстердама двадцать марок кислоты,
и они устроили кислотный марафон в лучших традициях Кена Кизи и Merry
Pranksters. В конце концов выяснили: толерантность заметно возрастает, если
принимать слишком часто -- последние пять марок, можно сказать, пропали зря.
И вот Антон отдает деньги, заваривает чай, звонит по телефону, думает о
Жениной смерти -- и все это время на краешке сознания вертится сон, от
которого его оторвали бандиты. Семь человек за большим круглым столом. Перед
каждым -- металлический кубок, а над головой, подобно короне, вращается его
личная планета.
Автоответчик мигает зеленым глазом, на улице в три голоса орет
сигнализация, факс ползет черно-белой змеей. У механизмов -- своя жизнь, что
мне делать среди этого неживого, неуправляемого бытия? Глаз мигает, сирена
орет, змея свивается в бумажный рулон. А я сижу, абсолютно трезвый, слушаю
"King Crimson", тереблю бородку, подкручиваю усы.
Абсолютно трезвый, совершенно. Мои друзья почему-то уверены: едва
Поручик остается в одиночестве, он покупает пузырь и квасит. В крайнем
случае -- снимает бабу, пялит ее и -- квасит. Даже Наталья, хотя вроде бы
неплохо меня знала, была уверена: стоит ей свалить к маме, я сразу начинаю
пить и трахать все, что движется. И тут она опять-таки была не права. То
есть я, конечно, поебывал ее подружек и даже снимал блядей на Тверской: но
когда я один, я больше всего люблю смотреть вокруг.
Мигание автоответчика, вой сирены, шуршание бумаги. Старушки у метро,
бандиты в джипах, менты с демократизаторами, пьяные у ларьков, девки на
Тверской. Вылезаешь из машины, идешь по городу, смотришь и понимаешь -- вот
она, свобода! Прошмандовка пятнадцати лет ищет одноразового спонсора,
старуха тянет руку за подаянием, алкаш стреляет на опохмел, кто-то блюет,
кого-то пиздят... Мне -- нравится. Мне -- охуенно.
Когда мне было семнадцать, я слушал рассказы родителей об их молодости.
Целина, ХХ съезд, журнал "Юность". Я думал: да, бля, как же им повезло! А
мне досталось время -- без всякой перспективы, без надежды, без будущего.
Что меня ждет? Серость, скука, застой.
Честно говоря, я не слишком верю в Бога. Но иногда мне хочется сказать:
Господи, спасибо, что я был таким лохом. Что я так ошибался. Что мне
досталось такое время, такое, Господи, охуенное время. Вот что мне хочется
сказать, довольно часто хочется, особенно когда накатишь грамм
четыреста-пятьсот.
Когда я один, я больше всего люблю смотреть вокруг. Стою, например, у
ларька, витрина от греха подальше забрана решеткой, для денег щель узкая,
как в танке, только рука с облупившимся лаком на ногтях высунется, деньги --
цап! бутылку -- хоп! -- и все. Стою, значит, у ларька, смотрю сквозь
решетку, радуюсь. На витрине бутылка коньяка. Стоит десять рублей. Десять
рублей! Поллитра паленой водки и то дешевле. Спрашивается: из чего они этот
коньяк делают? Вот лежит жвачка Stimorol, вот висят кружевные трусы, вот
стоит резиновый хуй: приходите к ларьку, дети, покупайте жвачку, смотрите на
кружева, коситесь на хуй, запоминайте навсегда -- у нас в стране секс есть.
Стоял у ларька, смотрел на витрину, шептал про себя: Господи, спасибо
Тебе за разнообразие мира. За коньяк паленей паленого, за польский "Абсолют"
для пацанов, за спирт "рояль" для алкашей, за жвачку для детишек, за
блядские трусы для девок, за резиновый хуй для кого -- не знаю, спасибо
Тебе, Господи, за глаз автоответчика, за крик сирены, за шорох факса,
спасибо за время, которое мне досталось, за хаос, за анархию, за свободу;
спасибо за то, что цену этой свободы платил не я.
У ларька, у зарешеченной витрины, плакал старик, стоя под снегом, плечи
тряслись, шарф размотался. Его не замечали, отодвигая, обходя стороной. Что
случилось, отец? спросил я. Пенсия, объяснил, хотел долларов... Кинули.
Прямо тут. Полчаса назад. Подошли, предложили, подсунули куклу, деньги
забрали. Я никогда не подаю, но тут залез в бумажник, достал банкноту с
мертвым президентом, протянул: возьми, отец, и меняй на всякий случай только
в Сбербанке. Пенсия тянула баксов на шестьдесят, но у меня не было купюры
меньше сотенной.
Старик посмотрел на меня без любви. Но деньги взял.
Наверное, справедливо, что без любви. Цену свободы я не платил.
Газеты писали тогда -- и до сих пор пишут: беспредел, бандиты,
обнищанье народа, разграбленье страны, гибель великой державы. Конечно, все
так. Кто бы спорил. Я бы мог рассказать про разграбленье такое, что им, в их
газетах, даже не снилось. Но зачем говорить? Мне -- все нравится. Мне --
охуенно.
Говорят, я слишком часто матерюсь. С еврейскими мальчиками из
интеллигентных семей такое случается. К тому же меня все называют Поручиком,
еще со школьных времен: надо оправдывать имя.
Первый раз я попал в Германию в восемьдесят девятом году. У нас было
немеряно денег, мы трое суток не вылезали с Риппербана, жили в лучших
отелях, где только мы и японцы. Мы там вытворяли такое! Бундосы шарахались,
но полицию не вызывали -- наверно, боялись, а может, не хотели потерять
богатых клиентов, хер их знает. Мы проехали по хваленым автобанам полстраны,
я смотрел на чистенькие домики, прямые улочки, орднунг, порядок, арбайтен, и
представлял, как сорок пять лет назад здесь все горело. Как красные солдаты
ебли дебелых немок. Как дети клянчили на корку хлеба. Как по всей Германии
пахло гарью, будто после налета рэкетиров на ларек-неплательщик. И я думал:
вот это была жизнь! Вот так бы мне понравилось, вот тогда бы мне было
охуенно! Потому что -- нет ничего лучше разрушения, лучше хаоса, анархии,
свободы.
Это шанс, который выпадает раз в сто лет: жить в такое время, когда всё
ебанулось. Еще раз спасибо Тебе, Господи, если ты не расслышал меня пять
минут назад, если не расслышал за эти пять лет.
Пять лет хаоса, беспредела, анархии и свободы. Я вижу: это время
проходит. В ларьках больше не найдешь ни дилдо, ни коньяка за червонец,
деньги меняют в обменниках -- лишь алкаши, нищие и менты стоят как стояли,
но даже старушек, ночных продавщиц, я чувствую, скоро не будет.
Автоответчик мигает зеленым глазом, на улице в три голоса орет
сигнализация, факс ползет черно-белой змеей. Я сижу абсолютно трезвый,
слушаю "King Crimson", тереблю бородку, подкручиваю усы. Только что Господь
-- в которого я, честно говоря, не слишком верю, -- послал мне видение.
Первый раз в жизни, и надеюсь -- в последний.
Сейчас у нас август, но в этом видении -- глубокая осень. Идет дождь,
хмурые листья гниют под ногами. Мы стоим на кладбище, кого-то хоронят, не
Женьку, но тоже -- кого-то из нас. Рядом -- наши партнеры, наша крыша,
конкуренты, двое знакомых ментов, какие-то неизвестные люди. Я хочу понять
-- чьи это похороны, пытаюсь найти хоть кого-то из наших, но нету ни Леньки,
ни Сидора, ни Альперовича, ни Романа. Только Лера стоит у свежевырытой
могилы и плачет, плечи трясутся, шарф размотался. Я подхожу, обнимаю. Лерка,
не плачь, говорю я и знаю, как это глупо: что еще делать на похоронах?
Только плакать. Но надо же что-то сказать и я говорю: они заплатили цену
свободы.
За свободу всегда платят другие. Когда платишь сам -- это цена ошибок.
Но когда платят друзья -- это как если бы сам заплатил. Почти тоже самое.
Послушай, однажды сказал Альперович, если у нас все так охуенно, почему
мы столько пьем? И я ответил: потому что это специальное алкогольное
охуение. Потому что трезвый человек видит: кругом беспредел, бандиты,
обнищанье народа, разграбленье страны, гибель великой державы. А я, когда
хорошенько выпью, вижу: кругом -- хаос, анархия и свобода. И мне --
нравится. Мне -- охуенно.
И вот я сижу, абсолютно трезвый, автоответчик мигает зеленым глазом, на
улице в три голоса орет сигнализация, факс ползет черно-белой змеей, а я
сижу, да, абсолютно трезвый, и повторяю мне нравится, мне охуенно, чтобы
навсегда запомнить -- какое время досталось, чтобы даже старым, в шестьдесят
четыре битловских года, не забыть, чтобы рассказывать внукам, как оно было:
беспредел, бандиты, обнищанье народа, разграбленье страны, гибель великой
державы, да, все так, правильно, ребята, вам говорят в школе, но все равно,
это был шанс, который выпадает раз в сто лет: жить в такое время, когда всё
ебанулось, и вы никогда не поймете -- как мне нравилось! как мне было
охуенно! И внуки скажут: да, деда, как же тебе повезло! А нам досталось
время -- без всякой перспективы, без надежды, без будущего. Что нас ждет?
Серость, скука, застой.
А я скажу им... хуй знает, что я им скажу: я вообще не уверен, что у
меня будут внуки, а дожить до шестидесяти четырех у меня почти нет шансов.
Поздняя ночь, Горский сидит, смотрит в окно. Чемоданы собраны, вещи
упакованы, квартира пуста. Значит, искал Истину? спрашивает сам себя
Горский. Хотел, значит, услышать звук, подобный тысяче громов. И что в
результате?
Горский вздыхает, моторчик кресла жужжит, Горский подъезжает к окну.
Четырнадцатый этаж, да. Искал Истину, хотел удостовериться, сам вызвал Диму
Зубова к себе, сбросил на пейджер "захвати три МГ и еще чего-нибудь в этом
духе". Вот вам еще маленькая загадка: что значат две заглавные буквы?
Объясняю: МГ -- это не медгерменевты, это магические грибы, но попробуй
догадайся. Вдруг кто-то просматривает сообщения на пейджер? Или бдительный
оператор стукнет куда не надо?
Значит, сам вызвал Диму Зубова к себе, все остальные тоже обещали
прийти, но Зубов пришел первым. Антон появился, как раз когда Зубов
рассказывал про новый стафф:
-- Круто повышает интуитивный потенциал и дает очень яркие визуальные
образы. На мой вкус -- даже покруче кислоты будет. Ты ж известный
психоделический гуру, должен оценить...
-- Сколько стоит? -- спросил Горский.
-- Как говорили калифорнийские хиппи, -- ответил Дима, -- если ты
считаешь, что можешь купить стафф, значит, ты не способен им
воспользоваться. -- И без паузы: -- Сорок долларов доза.
Антон смотрел на Зубова и думал: неужели этот человек фактически убил
Милу? такой продвинутый, психоделический человек? Понятно, одноклассники
Леры, бизнесмены, коммерсанты -- у них такая работа, в конце концов
привыкаешь убивать. А Зубов? Тут Антон одернул себя: что значит -- такая
работа? Интересно, подумал он, а Косте приходилось убивать? Ведь не скажет,
даже если приходилось.
Снова запищал домофон, появился Олег. Дима представился и протянул
руку.
-- Мы знакомы, -- сказал Олег, но руки не подал, а вместо этого кивнул
Горскому: -- Это он, я его узнал.
-- В каком смысле -- узнал? -- спросил Дима. -- Мы что, в "LSDance"
встречались?
-- Нет, на лестнице в доме Милы Аксаланц.
-- Кого? -- спросил Дима, словно впервые слышал фамилию собственной
одноклассницы. Он даже не изменился в лице, и Антон подумал: вот это
выдержка. Подумал, словно перед ним -- матерый преступник, а сам Антон --
следователь, готовый его расколоть. Горский попытался сделать примиряющий
жест и тоном Кота Леопольда сказал:
-- Ребята, давайте только не будем ругаться. Антон, забей нам косячок,
а мы поговорим.
-- Косячок -- это дело, -- сказал Зубов и плюхнулся на диван.
Да, вспоминает Горский, так все и было. И что же я чувствовал? Радость?
Азарт? Злость? Презрение? Я начал говорить спокойно, размеренно, не спеша,
словно убаюкивая Зубова:
-- Понимаешь, мы тут на днях сидели все вместе, тоже курили, ну, как
сейчас... вот Антон был, Олег, я, само собой, Аленка Селезнева еще, сестра
Васи-Растамана, знаешь его, да? (Зубов кивнул.) Ну, вот, значит, мы курили,
ну, как сейчас, трепались про всякое разное, ну, знаешь, как оно бывает?
(Зубов снова кивнул.) Трепались, значит, вспоминали, ну, каждый свое, про
детство, про сказки всякие, то-се, курили, ну, как сейчас, и вот вспомнили
Аленкину одноклассницу, Милу Аксаланц. Ты, небось, ее тоже знал, вы же все в
одном классе учились: ты, Милка, Аленка, Шиповский еще, другие ребята, да?
(Кивок). Ну, и ты знаешь, Аленка с Милой играли в такую игру, ну, типа
всяких толкинутых игрищ... девочки такое любят. Как оно называлось? А,
Семитронье, точно, ну, ты знаешь, Аленка тебе рассказывала, да?
И Зубов кивнул снова, убаюканный ровным голосом, будто кролик,
загипнотизированный удавом, кивнул, да, мол, Алена рассказывала, про
Семитронье, конечно, да, рассказывала.
-- А потом мы стали дальше вспоминать, -- продолжал Горский, -- а мы
сидели тут вчетвером, вот Антон, Олег, ну, я, конечно, куда я отсюда денусь,
и Аленка еще была, одноклассница твоя, так? (Кивок.) Ну, мы курили, ну, как
сейчас, и Олег вспомнил, ну, мы же вспоминали, каждый свое, вот Аленка про
Семитронье вспомнила, а Олег вспомнил как Мила ему сказала не то "где
Дингард?" не то "здесь был Дингард". Дингард -- это был такой принц или там
король, я уж не помню, в этом Семитронье, ты знаешь, да, тебе Аленка
рассказывала? (Кивок.) Ну, мы говорили, вспоминали, а мы курили, надо тебе
сказать, вот Антон прекрасные шишки принес, добиваем их как раз сейчас, вот,
Антон набьет -- ты тоже попробуешь, да? (Кивок.) И вот мы курили, ну, как
сейчас, а кто-то сообразил, что кроме тебя и Аленки про Дингарда и не знал
никто, верно? Вот мы и подумали, раз уж ты пришел, расскажи нам, пока мы
курим, что там у тебя было, с Милой?
Зубов снова кивнул, и Антон восхитился, как Горский вел беседу: словно
вина Зубова уже установлена, да и не вина это вовсе, а так -- действие, не
подлежащее моральной оценке, интересное лишь с точки зрения мотивации. Он
его расколол, подумал Антон, но когда Зубов заговорил, Антон понял: слово
расколол неуместно. Расколоть можно человека, который запирается, -- а Зубов
и не думал ничего скрывать. Затянувшись, он начал:
-- Слушай, Горский, ты же психоделический гуру, ты поймешь. Прикинь:
что такое Семитронье? Чистой воды галлюциноз! Галлюциноз без всяких веществ,
крутейшая вещь. Вот если тебе кто-то хороший трип рассказал, ты чего хочешь?
Вещество такое же попробовать, такой же трип словить, так? А тут -- что
делать? Ну, ясно, что с девками делают, у них одна дорожка есть, по которой
ходят -- ноги раздвинуть и вперед. Как Алена мне про Семитронье рассказала
-- я сразу завелся. Вот ведь, думаю, как оно интересно: трахаешь девку, а
она в это время в галлюцинозе. В Семитронье этом самом. Алена-то уже во все
эти дела не верила, а Милка -- она, похоже, была самое то. Шизанутая,
конечно, совсем, но кто из нас без этого?
-- А не жалко... -- вдруг заговорил Олег, но Дима перебил:
-- Конечно, жалко. Столько усилий -- и все зря. Уж сколько ее
обхаживал, чего только не придумывал -- звонил, писал мелом на лестнице
всякие глупости, прямо как школьник... на секс развел -- а все равно: не
вставило. Меня от этого, собственно, и злость забрала: просыпаюсь утром,
лежит девка подо мной и ни хрена не понимает, Думает -- Семитронье, все
дела. Ну, я ей и велел глаза открыть -- тоже умник, не подумал, она ж меня с
первого класса знает. Думал -- шизанутая совсем, не просечет. А она меня
узнала. -- Зубов хихикнул, затянулся. -- Трава твоя, кстати, совсем не
цепляет.
Что касается травы, то Зубов, конечно, врал: трава его цепляла, причем
странным и неприятным образом -- чем дальше, тем больше он подхихикивал и
доверительно заглядывал в глаза. Никогда бы не подумал, решил Антон, что
человек, который имеет дело с веществами почти профессионально, может
оказаться настолько бессмысленным. Ему бы больше пошло водку пить. С другой
стороны -- люди разные, и вставляет их по-разному.
Вот был еще случай. Паша рассказывал. У него приятель любит в "Doom"
играть. Так вот, бывало, закинется кислотой, наденет плейер с каким-нибудь
black metall’ом и на весь день уходит по городу бродить. Паша
спрашивает: а зачем? А тот отвечает: да я музыку погромче делаю и монстров
стреляю.
Я бы сказал: марка пропала зря. А человеку нравится. Я же говорю: люди
разные, и вставляет их по-разному.
-- Милу, я спрашиваю, не жалко? -- повторил Олег.
-- Милу? -- переспросил Дима и хихикнул, словно эта мысль показалась
ему очень смешной. -- Она же на всю голову больная. Это, можно считать,
естественная убыль. Скажем, какой-то процент от психоделиков крышей едет, а
она от дефлорации -- куку! В конце концов, суицид для провидцев -- обычный
риск. Достойный конец. -- Он опять хихикнул.
И тут Олег смешно подпрыгнул, бросился на Зубова и вцепился ему в
волосы. Да ты подонок! кричал он. Антон кинулся его оттаскивать, а Зубов
по-прежнему хихикал.
-- Подонок, подонок, -- говорил он, -- и дальше что? Ментам меня сдашь?
Чего говорить-то им будешь?
-- Чего говорить? -- крикнул Олег с кресла, в котором его безо всяких
усилий удерживал Антон. -- Да вот за наркотики и сдам! Думаешь -- западло? А
что девушка под машину бросилась -- не западло?
-- Ну, знаешь, -- как-то сразу обиделся Зубов, -- все-таки разница
есть. Мы же все-таки порядочные люди.
Он даже перестал хихикать.
-- Олег пошутил, -- сказал Горский, хотя Олег в кресле продолжал
дергаться, размахивая кулаками.
Зубов полез в карман, достал пейджер, глянул на экран.
-- Простите, надо бежать. -- хихикнул он. -- Клиенты не ждут. -- На
пороге обернулся: -- А ты, Горский, звякни потом, расскажи, как вставило.
Интересно же.
Дачи, значит, рядом, родители, значит, вместе работали. Шизанутая
совсем, на всю голову больная, естественная убыль, от дефлорации -- куку!
Ментам меня сдашь?
Не рассчитывай, Зубов, не надейся. Никаких ментов. Мужчина должен быть
сильным. Должен следовать своей воле. А быть сильным -- значит, обладать
властью. В школе я думал, что власть -- это милиционер. Что он придет и
спасет от Генки Смородинова. Теперь я знаю, что такое настоящая власть.
Никаких ментов, Зубов, и не надейся.
Когда Зубов уходит, я беру со стола газету "Сегодня", отрываю
четвертушку, разжимаю кулак и аккуратно прячу в газетный конверт клок волос.
-- Ты чего? -- спрашивает Антон.
-- Это волосы Зубова, -- отвечаю я. -- Ногти, конечно, было бы лучше...
или зубы... но я побоялся, что силы не хватит. Я же не боксер.
-- Зачем тебе?
Не понимает. Слышь, Горский, он еще спрашивает -- зачем? Потому что
каждая частичка тела -- волосы, зубы, ногти -- дает власть над человеком.
Если, конечно, знать способы. А скажи, Горский, у меня натурально
получилось? -- Не очень, -- говорит Горский, -- я догадался. Но я-то тебя давно
знаю, а Зубов, считай, первый раз видит.
Я прячу кулек в карман. Вот будет прикол, говорит Антон, если менты
тебя остановят, обыщут, подумают -- трава, а окажется -- волосы.
И начинает рассказывать длинную историю про человека, который курил
гроб Пушкина.
Давным-давно, еще в шестидесятые, жил в Москве человек. Может, он был
хиппи, может, битник, короче, жизнью он жил вольной, тусовался с разными
людьми, ездил по всей стране, отрывался не по-детски. Но жил при этом с
родителями -- потому что в шестидесятые квартиру было снять еще труднее, чем
сегодня. А родители его были люди образованные, глядели на сына и
подозревали: что-то здесь не то. Не иначе их мальчик травку покуривает. В
какой книжке они про эту самую травку прочли, я не знаю, но конопли,
разумеется, в глаза не видели, нюхать не нюхали, не говоря уж о том, чтобы
курить.
И как-то раз, когда человека этого не было дома, решили его родители
постирать его штормовку -- как раз после какой-то дальней поездки. И в
кармане нашли бумажный пакетик -- прямо как вот этот. А в нем -- не то
опилки, не то стружки, не то солома, не то трава. И вот мама велит:
-- Ты, отец, сверни мне цигарку, дай мне закурить этой травы, а саму
меня к стулу привяжи, чтобы чего не случилось.
Я же говорю, марихуаны они в глаза не видели, нюхать не нюхали, не
говоря уж о том, чтобы курить. И что́ от нее бывает, тоже не знали --
вот, значит, и велела мать себя к стулу привязать, буквально как Одиссей
перед сиренами. Люди они были, как я уже сказал, образованные. Отец цигарку
свернул, мать пыхнула. Отец спрашивает: как, мол, оно тебе? Странно как-то,
отвечает мать, не то голова кружится, не то галлюцинации начинаются, да и
руки что-то немеют.
Посидела она так на кухне пару часов, отвязал ее отец от стула, а тут
сын приходит. Родители ему всё рассказывают, так, мол, и так, нам все
известно, не отпирайся, мы всю твою траву выкинули, а какую не выкинули --
выкурили. А сын смотрит на них в ужасе и говорит:
-- Мама! Что ты наделала! Это же был гроб Пушкина.
Короче, ездил он куда-то по пушкинским местам, а там в шестидесятые как
раз Пушкина перезахоронили. И он, значит, отщипнул от гроба кусочек -- типа
на память. Потом, конечно, хвастал, говорил:
-- Моя мать -- единственный человек, который курил гроб Пушкина.
И не просто, замечу я, курил -- но даже вставило ее от этого. А почему?
А потому что Пушкин был эфиоп. Как Хайле Силассие.
Я выхожу на кухню поставить чайник, Антон спрашивает:
-- Горский, а для чего ему волосы?
-- В магии, наверное, будет упражняться, -- отвечает Горский. -- Не
знаешь, что ли, для чего людям волосы?
Волосы, ногти и зубы. То, что дает власть над другими. Дает силу.
Я возвращаюсь в комнату, чайник, три чашки.
-- А почему Алена не пришла? -- спрашивает Антон. -- Позвонить ей?
-- Да что звонить, -- отвечает Горский. -- Она и так все знала. Куда
раньше нас с тобой.
Тут Антон замечает меня и спрашивает: А ты из волос Зубова куколку
будешь делать? Конечно. Не в милицию же идти. Как-нибудь сами разберемся. Милиции нет
дела до Милы Аксаланц, моей соседки по даче. Девушка, которая прожила свою
жизнь в вымышленном королевстве, конечно, шизанутая, на всю голову больная,
совсем куку.
А что за магия? спрашивает Антон. Смесь вуду и кроулианства, отвечаю я.
Понятно, говорит Антон, каждый мужчина и каждая женщина -- это звезда.
Знаем, читали.
Это самая популярная цитата из Кроули. Каждый мужчина и каждая женщина
-- это звезда. И еще: Do What Thou Wilt. Наверное, даже Зубов знает. Может,
он даже считает, что сам Does What He Wilt.
Многие удивляются, как вуду может сочетаться с Кроули. Удивляться тут
нечего: вуду -- не догма, а руководство к действию. Оно принимает в себя
любые практики и религии -- от католицизма до кроулианства. Думаю, даже у
Билли Грэма что-то можно взять -- неясно, правда, на хрена.
-- А ты из Димы сделаешь зомби? -- спрашивает Антон.
-- Зачем? -- отвечаю я. -- Просто убью.
Почему-то все думают, что вуду -- это обязательно про зомби. Я знаю:
чтобы сделать зомби, не нужно ни власти, ни силы, ни умения -- штука в том,
что какие-то гаитянские наркотики настолько мощно вырубают сознание, что
человеком становится легко управлять. В этом нет ничего хитрого -- но и
ничего интересного тоже нет.
-- Давно практикуешь? -- спрашивает Антон.
-- Года полтора, -- отвечаю я. -- Вот, машину себе наколдовал.
Я не говорю ему, что машина недавно поломалась. Колдовать не так-то
легко. Это не бизнес -- тут деньги легко не даются.
-- А ты проходил посвящение, стал магом, да? -- продолжает спрашивать
Антон.
-- Меня скорее следует назвать филью-ди-санта, -- отвечаю я гордо и
встаю.
Мне пора идти. Надо подготовиться.
Убить человека не так-то легко. Это не шутки, не баловство. Надо твердо
понимать, почему ты хочешь это сделать. Надо ясно представлять: только что
Дима Зубов сидел здесь на диване. А через несколько дней его не станет. Надо
твердо понимать, почему ты это делаешь. Почему смерть Милы Аксаланц --
достаточная причина, чтобы убить человека.
Ведь, честно говоря, не поспоришь -- она была шизанутая, на всю голову
больная, от дефлорации -- куку, так ничего и не поняла, умерла глупо и
бессмысленно. У нее не было ни воли, ни силы, ни власти. Естественная убыль,
иначе не скажешь. Она бы и так умерла, рано или поздно.
Но все равно: каждый мужчина и каждая женщина -- звезда. Шизанутая,
больная на всю голову звезда.
...Итак, отравленную марку мог подбросить Жене любой, говорит Горский.
Он опять стоит у доски, небрежно ходит взад-вперед, артистично тыкая указкой
в схему -- семь кружков, цветик-семицветик, стрелочки, сердечки, знаки
вопроса.
Однако, продолжает он, это было ясно с самого начала. Таковы требования
жанра. Герметический детектив. Шесть подозреваемых, одна жертва. Если автор
халтурщик, то убийца -- тот, на кого меньше всего падает подозрение. Если
автор работает хорошо, подозрение падает на всех в равной степени. Хотя,
конечно, нельзя забывать об идеологических предпочтениях автора.
Что я имею в виду? спрашивает Горский и сам отвечает: К примеру, в
советских детективах старый большевик не может оказаться преступником. И
даже старый заслуженный рабочий. Опять же, если детектив написал англичанин
и действие происходит где-то в Европе, среди немцев и французов, вряд ли
единственный затесавшийся в их ряды британец окажется убийцей. Или, возьмем,
к примеру, евреев. Ни один уважающий себя русский автор не рискнет делать
главным преступником еврея: побоится выглядеть антисемитом.
Если бы мы были уверены, что автор этой истории -- русский, то Поручика
и Альперовича можно было бы исключить -- но что мы знаем об Авторе всех
происходящих с нами историй? (Горский понимает глаза к небу, делает паузу,
давая возможность понять, Кого он имеет в виду.) Одним словом, о Его
национальности лично мне ничего неизвестно.
Главная фигура в детективе -- сыщик. Почему все преступления в
классическом детективе совершаются из-за секса или денег? Потому что канон
задал Конан-Дойль, а его Холмс сидел на кокаине. Если бы на Бейкер-стрит ели
мескалин, то в детективах совершались бы только ритуальные убийства.
Голос из зала: Я думал, все убийства как бы из-за денег, потому что
типа бизнес.
На самом деле психоделия и бизнес -- почти одно и то же. Просто в одном
случае циркулирует космическая энергия, а в другом -- финансовые потоки.
Вспомните деньги Поручика, пришедшие к Лере, к Антону, к безвестным
драгдилерам. Принято считать, что люди употребляют жесткие наркотики из тяги
к саморазрушению. Но если мы поднимем статистику, то увидим, что сегодня в
России смертность среди банкиров больше, чем среди торчков. И что у нас
разрушительнее: героин или собственный банк?
Голос из зала: Вы говорили об идеологических предпочтениях. Означает ли
это, что Зубов оказался убийцей, потому что он -- дилер? А торговать
наркотиками -- плохо.
Все не так просто. Каждому из нас случалось продавать наркотики -- и
если бы Автор задумывался о таких вещах, он выбрал бы себе других героев.
Впрочем, я согласен: торговать наркотиками -- неправильно. Даже если это
психоделики и трава. Деньги можно брать только на покрытие расходов. Если
считаешь, что наркотики -- дрянь, не продавай их. Если считаешь, что они --
как святое причастие, то как можно торговать святым причастием? Все
остальные варианты -- только линейная комбинация этих двух. С различными
коэффициентами. И результат такой же. На 30 процентов подлец, на 70 --
святотатец. Или -- наоборот. Не слишком люблю дилеров -- хотя куда бы я без
них делся?
Голос из зала: А Зубов?
Зубов -- несчастный человек, которого никогда ничего не вставляет. То
есть вставляет -- но не до конца. И потому он живет отраженным светом --
рассказами тех, кого вставило. Потому его и сжигает зависть к тем, кто
получает опыт, которого у него нет, что ни пробуй. Оттого он и продает,
оттого и с Милой спал.
Почему с ним так происходит? Вряд ли есть простой ответ. Можно сказать
"карма" или "эндорфинный баланс". Эндорфинный баланс, конечно, -- форма
проявления кармы. Но я думаю, Зубов просто не может поверить в подлинность
своих переживаний, психоделических в том числе. Он все время сравнивает с
тем, что читал или слышал -- и потому раз за разом терпит поражение. Чужой
трип ему всегда интереснее, хотя бы потому что -- чужой. Потому Зубов и
торгует, потому и просит рассказать, хорош ли был трип.
Вернемся, впрочем, к нашему расследованию, вернемся к Шерлоку Холмсу. У
него от кокаина была мания величия, и он начинал свято верить в силу своего
разума. А мы предпочитаем другие наркотики и не думаем, что узнаем правду,
только потому что такие умные.
Зато мы знаем, что есть место, где эта правда лежит -- надо туда
попасть и ее увидеть. У нас есть все факты про Женю, мы знаем, что убийца --
один из шестерых ее одноклассников. Осталось только подстегнуть интуицию --
и все. Случай неочевидный, поэтому нужно особое вещество. Вот я и купил у
Зубова эту смесь -- для тебя.
Антон (в ужасе): Для меня?
Трудно понять -- это каменный забор или бесконечная задняя стена
гаражей. Казалось, электричка едет мимо целую вечность -- и Антон готов был
поручиться, что выкуренный в тамбуре косяк тут ни при чем. Бетонную
поверхность покрывали примитивные граффити, в которых имена российских
политиков странно сочетались с бессмысленными английскими словами. И те, и
другие, казалось, пережили какую-то чудовищную трансформацию: Эльцин и
Гайдарайс выглядели ничуть не лучше Chelsi или Unaited. Вероятно, подумал
Антон, две банды граффитчиков воевали на этой стене... или надписи служат
тайными сигналами. Но их неясный смысл, вне сомнения, мрачен и агрессивен,
так что не хотелось даже представлять, под каким наркотиком он мог бы
открыться.
Антон ехал в загородный дом Сидора. Хозяину он наплел что-то про
забытые вещи, про необходимость еще раз осмотреть место происшествия.
Настоящая его цель была иной. Шансы, что все сложится, невелики, но
попробовать стоило.
Глядя в окно, Антон думал о поразительном сходстве историй гибели Милы
и Жени. Девушки умерли с разницей в несколько часов, их смерть напоминала
суицид, но вполне могла считаться убийством. И главное -- в обоих случаях
фигурировала цифра "семь": семь тронов сказочного королевства вторили семи
лепесткам волшебного цветка и семи одноклассникам; детские игры и детские
сказки. Лере выпадала роль Алены, подруги и напарницы по играм. Ему, Антону
-- роль любовника подруги.
Труднее разложить остальных действующих лиц. Пятеро одноклассников Жени
и Леры должны соответствовать Шиповскому, Зубову, Гоше и, вероятно, главному
"летючу" -- Воробьеву. Для симметрии следовало добавить Олега, функция
которого, видимо, соответствовала функции Сидора -- инициатора
расследования. Интересно, кто из четырех оставшихся -- Дима Зубов?
"Эти две компании -- как два вида граффити, -- подумал Антон. -- Они на
разных языках, но об одном и том же".
Оставалось понять -- о чем.
Прошел книгоноша, предлагая "свежие американские детективы", изданные,
наверное, еще при советской власти. Пьяный мужик, нагнувшись к Антону,
спросил, какая станция следующая. Антон не знал, и тот удалился,
недовольный.
Это лишь на первый взгляд кажется, что нынешние коммерсанты оторвались
от народа, подумал Антон. На самом деле они точно такие же. Потому что
реально не существует людей, а существуют вещества, которые люди
употребляют. Хлеб, вода, вино, трава, водка. Мясо или растения.
Впрочем, Джа в своей милости может творить чудеса -- и Антон вспомнил,
как в день Жениной смерти даже эти старые алкоголики источали какую-то
позитивную энергию. Там, внизу, в круглом холле, происходило что-то
по-настоящему прекрасное -- что-то необратимо разрушенное Жениной смертью.
Наверное, почудилось, подумал Антон. Сидор и Поручик куда ближе к
мужику из электрички, чем к нам всем. Мои сверстники другие, не потому что
моложе, а потому что не пьют. А наркотики и алкоголь -- две
противоположности. Разве что Альперович и Лера могут их сочетать.
Альперович будет Шиповским, решил Антон. Потому что он мне нравится.
Потому что у Рекса Стаута если кто нравится Арчи Гудвину, значит, он
хороший, а я нынче -- за Гудвина.
Стоп, сказал себе Антон. Так далеко можно зайти. Горский же
предупреждал: нам неизвестно, кто автор этого детектива. И все, что мы имеем
-- цифра семь и сходство двух сюжетов. От этого и будем плясать.
Что он знает о Зубове? Зубов был когда-то любовником Алены, так
сказать, предшественником Антона. Если, конечно, одна проведенная вместе
ночь дает право называться любовником. "Любовник" -- старое слово, слово из
книжек. Из тех, других, книжек, которые Антон читал, когда Кастанеду еще не
перевели на русский. Из макулатурного Дюма, пылящегося нынче на полках
Алениных родителей. Любовником Леры был, очевидно, Поручик. Потому что иначе
-- зачем бы он дал ей денег? И, значит, все нити вели к нему. Поскольку
автор этого детектива не русский, национальность Поручика не служит алиби.
Не знаю как там под кокаином, а под психоделиками нелегко быть Шерлоком
Холмсом, думал Антон. В измененном состоянии так называемого сознания
довольно трудно сосредоточиться. Текучесть предметов вполне соответствует
текучести мыслей, скользящих с одной идеи на другую, -- что-то вроде
галлюцинаторной паутинки, мерцающей на любой поверхности, куда ни посмотри.
Зафиксировать ее взглядом так же трудно, как удержать в голове одну мысль
или один вопрос. Тем более, если это вопрос "кто убил?", от которого за
версту несет паранойей, изменой и бэд-трипом. Поэтому нужен якорь, предмет
концентрации, что-то вроде места силы у Кастанеды. Лучше всего -- вещь,
принадлежавшая Жене. Легче всего попросить что-нибудь у Романа, но поди
объясни такую просьбу! Не дадите ли вы мне какую-нибудь вещь вашей покойной
жены? Я тут решил посвятить ей один свой трип.
Оставалось только поехать на дачу Сидора и поискать что-нибудь там:
собирались в спешке, вполне могли забыть в Женькиной комнате косметику,
белье, сережку... что еще остается от умерших женщин?
Вероятность, конечно, мала, но попробовать стоило. А ничего не выйдет
-- не беда. Предложенный Горским трип немного пугал Антона: вдруг,
сконцентрировавшись на Жене, он узна́ет не о ее смерти, а о посмертной
жизни? Оказаться посреди чужого Чёнид Бардо было по-настоящему страшно.
Проходя по поселку, Антон думал о причудливой судьбе загородного дома
Сидора. Усадьба замышлялась когда-то как земное воплощение масонского Храма,
как место мистерий, магии и чуда. Для деревни, выросшей вокруг за двести
лет, дом должен был стать чем-то вроде сердца, или, если угодно, мозга,
направляющего жизнь всего организма. И тогда красные комиссары двадцатых или
Владимир Сидоров девяностых, с точки зрения этого организма были одним и тем
же: вирусом, который внедрился в него и захватил "пульт управления". И
потому поселок приучился жить так, словно в центре его -- пустота: можно
сказать, приобрел иммунитет, будто после вакцинации. Дом Сидора существовал
сам по себе, со своим высоким забором, видеокамерами слежения и вычурными,
явно недавними, воротами. Только в одной из поселковых улиц, вероятно, и
сегодня еще носящих имя Горького или Ленина, стояла иномарка. Антон прошел
мимо, подумав, что, видимо, Сидор -- не единственный "новый русский",
купивший здесь дом.
Антон открыл ворота и вошел во двор. Раньше здесь был сад, но за годы
Советской власти он пришел в запустение, и Сидор велел вырубить его: теперь
на всем пространстве от ворот до дома -- только пни, будто немое напоминание
о чеховской пьесе.
Антон вспомнил, как в прошлый раз покидал этот двор -- и вдруг сердце
его учащенно забилось. Он понял, что не вернется сегодня без трофея: будто
на фотобумаге, на сетчатке проступила Женина комната -- вид через
закрывающуюся дверь. На полу, там, куда ее кинул Леня, лежала скомканная
бумажка.
Там она должна лежать и сейчас, подумал Антон, Сидор сказал, что за это
время никто сюда не приезжал. Все встало на свои места: Антон вспомнил, что
на записке были напечатаны те самые стихи -- "Лети, лети лепесток", -- и
были нарисованы какие-то знаки. Явное указание, оставленное Жене убийцей.
Антон открыл дверь и собирался сразу броситься на поиски -- но в последний
момент остановился и снял ботинки. Развязывая шнурки, он явственно услышал
шорох -- словно кто-то крался в глубине дома. "Наверно, крысы", -- подумал
Антон.
Он не любил крыс. Они напоминали ему не то о двух рассказах Лавкрафта,
прочитанных пару лет назад, не то о неприятном кетаминовом трипе, в котором
он однажды эти рассказы "вспомнил". Кстати, ни в самом трипе, ни в рассказах
о крысах не было ни слова.
Коридором Антон прошел в гостиную с круглым столом, куда выходили двери
семи спален. Женина была первой справа, Антон вошел и заглянул под стол.
Пусто.
И в этот момент гулко хлопнула входная дверь. Антон побежал назад,
распахнул ее -- и успел разметить, как захлопнулись ворота.
"Похоже, глючит" -- подумал Антон.
Но это была не галлюцинация: окно первого этажа разбито, на полу свежие
следы. Вспомнив про видеокамеры, Антон бросился в чулан, переоборудованный
под пункт управления -- но выяснил, что камеры только показывают, но ничего
не записывают.
На воров непохоже: вся электроника стояла нетронутой, шкафы не
взломаны. Пропала только злосчастная бумажка, на которую Антон так
рассчитывал. Значит, кто-то -- логично предположить, что убийца -- проник в
дом, уничтожил улику и, завидев Антона, убежал. Антон вспомнил запаркованную
неподалеку иномарку и пожалел, что не запомнил номер или хотя бы модель.
Но все было не зря: Антон возвращался, сжимая в кулаке находку, о
которой не мог и мечтать. Эту вещицу он нашел на полу Жениной комнаты, когда
решил на всякий случай проверить, не занесло ли бумажку сквозняком под
кровать. Она сверкнула сразу, как только он нагнулся.
Золотое кольцо. Наверняка сделано на заказ и могло принадлежать только
Жене: крупный бриллиант в золотой оправе изображал цветок. Четыре лепестка
оборваны. Оставалось только три. Итого -- семь.
Лепесток четвертый
Сентябрь, 1990 год
Десять лет назад мы учились в одной школе, думает Рома. Я даже
представить себе не мог, что у меня будет машина. Я даже представить себе не
мог, что буду заниматься бизнесом вместе с Поручиком и Сидором. Что вообще
буду заниматься бизнесом.
Красный "ниссан" останавливается у дверей ресторана. Вьются белые
ленты, вместо пупса -- матрешка с Арбата: Горбачев с родимым пятном на
полголовы. Сидор, в сшитом на заказ костюме, выходит из машины.
-- Горько! -- орет Поручик и бросает горсть гривенников под ноги
жениху. Распахнув заднюю дверь, Сидор берет на руки невесту в белой фате.
Машка смеется, в воздухе мелькают длинные ноги, кажется, я вижу
подвязку чулка. Поручик говорит, девушку в чулках трахать особенно сладко.
Интересно, носит ли чулки его Наталья? Думаю, я никогда об этом не узнаю.
Сегодня на Наталье пышное платье, с широким подолом, с бантами по
краям. Будь оно белым, можно было бы принять ее за невесту. Она ревниво
смотрит на Машку и шепчет Поручику:
-- Обрати внимание, голубчик, на ее платье. Я спрошу у нее телефон
портнихи.
-- Сидор Машку за платьем в Париж возил, -- говорит Альперович, и
Поручик шутливо грозит ему пальцем: еще какие идеи есть?
Десять лет назад мы учились в школе. Десять лет назад казалось:
богатство -- это магнитофон "Грюндиг", пластинка "Бони М", джинсы "ливайс".
Я даже представить себе не мог: купить свадебное платье в Париже. Даже
представить не мог такие деньги. Думаю, потому, что таких денег просто не
было.
Мы торгуем компьютерами, возим из Японии машины. Так получаются деньги,
которых не может быть. Деньги, на которые можно купить все.
Леня Онтипенко говорит с Поручиком, рассказывает:
-- У меня тут двое знакомых провернули одно дельце, срубили немеряно
баксов и купили себе "мерседес". На все. А на оформление -- ну там,
растаможка, ГАИ, все такое -- денег не осталось. Так "мерседес" у них и
гниет теперь.
-- Идеальная история, -- смеется Поручик.
-- А телефончик этих ребят дашь? -- говорит Альперович, -- Я бы
перекупил.
Денег должно быть много. Их должно хватить на все: на "мерседес", на
растаможку, на ГАИ, на гараж и на сигнализацию. То же самое с женщинами:
нетрудно купить одну ночь -- но потом должно хватить на платье из Парижа,
чулки, белье, золото, бриллианты, ресторан и свадебный оркестр.
Впрочем, Лера никогда не носит чулок. Я даже не знаю, почему.
Мы входим в зал: для свадьбы Сидор снял весь ресторан. Столы вдоль
стен, сервелат, красная рыба, тарталетки с сыром, бутерброды с икрой. Цветы,
оркестр, приглашенный тамада.
Столы -- как прилавки на рынке. Все, что можно купить за деньги.
Осетрина, водка, шампанское, цветы. Бывшая Мисс Екатеринбург.
Я слышу, как Альперович говорит Жене:
-- Знаешь, я иногда думаю, что все это -- морок. Все эти деньги,
машины, ресторан за десять тысяч рублей. Что я проснусь в один прекрасный
день -- и на дворе тот же серый совок, что и раньше.
-- Думаешь, консерваторы победят? -- спрашивает Женя. -- Думаешь,
Горбачев не выстоит?
-- Какой на хрен Горбачев, -- говорит Альперович. -- Я думаю, все
кончится само. Знаешь, как молодость проходит.
-- Но деньги-то -- останутся, -- отвечает Женя.
Деньги останутся, думаю я. Денег должно быть много. Чтобы красную икру
можно было есть каждый день. Потому что иначе появится какой-нибудь
Альперович и скажет Я бы перекупил. Скажет про машину, про квартиру, про
женщину. И ты опять остаешься один.
-- Деньги, -- говорит Альперович, -- это только воплощение азарта. Я
два года назад встретил Сидора около "Лермонтовской". Он шел и помахивал
таким полиэтиленовым пакетом "Мальборо". А в пакете были свалены пачки
денег, тогда еще рублей. Я посмотрел и понял: только это -- настоящее.
-- Передай мне бутерброд с икрой, -- говорит Женя. -- Я люблю икру.
Десять лет назад мы учились в школе. Мой брат уже сидел, а я
продвигался по комсомольской линии. Я даже представить себе не мог, что икру
можно есть каждый день. Мне трудно было представить, что каждый день можно
есть досыта.
Десять лет назад мы учились в одной школе, думает Женя. Лерка была
красавицей, а я -- дурнушкой. Трудно было представить, что она так
растолстеет, махнет на себя рукой. Зато теперь можно приезжать к ней раз в
месяц с бутылкой портвейна, с тортом, с чем-нибудь вкусненьким, купленным в
магазине после часовой очереди. Приехать -- и рассказывать о своих мужчинах,
о поездках в Серебряный бор и в Сочи, о страстных ночах, дорогих подарках.
Невозможно представить, что Лерка уезжает. В Лондон, на три года. Что
она там забыла? В Лондон надо было ехать мне, я бы вышла там замуж за
англичанина, они с ума от русских девушек сходят, жила бы в фамильном замке,
Лерку бы звала в гости.
Ресторанный тамада начинает стихотворную речь:
Мы собрались сегодня здесь, друзья,
чтобы поздравить Володю и Машу,
Чтобы восславить пару вашу,
Позвольте, подниму свой тост и я!
Сразу видно, стандартный стишок, написанный для Павлика и Даши или Пети
и Наташи -- имена молодоженов выбиваются из размера.
-- Сказал бы лучше "Вовочку и Машу", -- говорит Леня Онтипенко,
накладывая себе ветчины.
-- За Вовочку Сидор еще в школе норовил в табло, -- возражает Рома. --
Помню, мы как-то были с ним на школе комсомольского актива, так он...
Но в этот момент Поручик вырывает у тамады микрофон и кричит:
-- Выпьем за то, чтобы столы ломились от изобилия, а кровати -- от
любви! ГОРЬКО!
Я пью водку. Ледяные пятьдесят грамм превращаются в уютное тепло, в
довольную улыбку, в желание танцевать. Десять лет назад мы учились в школе:
я тогда совсем не пила. Не пила и не трахалась. Что я понимала в жизниТеперь
я знаю: секса должно быть много. Так, чтобы, ловя на себе взгляды мужчин,
чувствовать себя желанной. Как говорится -- каждой клеточкой тела.
Сидор целуется со своей Машкой. Машка -- бывшая Мисс Екатеринбург, но
по-моему, грудь у меня больше, а лицо -- выразительней. Я смотрю на них и
думаю: я ведь тоже трахалась с Володькой, когда он только вернулся из
армии... Я ведь тоже могла бы выходить сейчас в парижском платье из
роскошной иномарки. А я пятый год сижу редактором в издательстве, езжу в
отпуск на Черное море, а по выходным в Серебряный бор.
Десять лет назад мы учились в школе. Я даже представить себе не могла,
что Сидор повезет свою жену в Париж. Что он женится на королеве красоты.
Пусть даже -- из Екатеринбурга.
-- Хочу снять офис, -- говорит Рома. -- На Красной Пресне, в
Хаммеровском Центре, с видом на Меркурия. Чтобы фирмачи на переговорах сразу
в ступор впадали.
-- А я вот не рвусь заниматься бизнесом, -- отвечает Леня. -- Для пробы
как-то взялся помочь Альперовичу, повез компьютер в эмгэушную общагу, в
какой-то кооператив. Деньги получить и Альперовичу отдать. И вот приезжаю,
захожу, а там сидят два во-о-от таких амбала. И говорят: "Привез? Ставь
сюда". Я компьютер аккуратненько ставлю и спокойно так выхожу... я ведь
подрядился отвезти и деньги взять, да? А умирать меня Альперович не просил.
Все-таки Леня -- совсем безмазовый. Трусливый и асексуальный.
Интересно, он когда-нибудь спал с женщиной? Смешно, если он до сих пор
девственник. Вот бы их поженить с Леркой, хорошая была бы пара. И дети вышли
бы крупные. Как поросята.
Стыдно так думать. Все-таки десять лет назад мы учились в одной школе.
Лерка была красавицей, я -- дурнушкой, но мы были подруги, как-никак.
-- Да ты просто обосрался! -- говорит ему Рома. -- Небось, эти
кооператоры -- обычные ребята. Вот удивились, когда ты денег не взял.
-- Удивились они, -- говорит Альперович, -- когда к ним Гамид с
друзьями приехал. Вот тогда они по правде удивились.
Мальчики начинают о компьютерах: "Икс-Ти", "Эй-Ти", 286, 386, косые
флопы, прямые флопы. Хороший винчестер -- это мегабайт сорок, не меньше.
-- Все это -- вчерашний день, -- говорит Роман. -- Сегодня надо
переключаться на ртуть.
-- Опять же -- Меркурий, -- улыбается Лера.
И тут Рома поворачивается и быстро целует ее в губы. Маленький,
коренастый Рома, кабинет в Хаммеровском Центре, дорогущий костюм, белая
"хонда". Он целует Лерку, и я сразу понимаю: они спят вместе. У них роман.
На такие вещи у меня нюх. Лерка, разжиревшая корова, подцепила Ромку! А мне
ни слова не сказала!
Десять лет назад мы учились в одной школе, думает Рома. Брат мотал срок
за подпольный цех, его сдали конкуренты. Я ходил в старой, перешитой одежде,
занашивал школьную форму до дыр. Я им всем завидовал: у Онтипенко были
фирменные джинсы, у Нордмана -- магнитофон "Грюндиг", даже у Сидора --
костюм, ходить на вечеринки. Теперь мы работаем вместе, и у нас так много
денег, что глупо сравнивать -- у кого больше. Потому денег и должно быть
много. За них можно купить все, даже спокойствие и дружбу.
Тамада говорит в микрофон:
-- У одного мудреца была дочь. К ней пришли свататься двое: богатый и
бедный. Мудрец сказал богатому: "Я не отдам за тебя свою дочь", -- и выдал
её за бедняка. Его спросили, почему он так поступил, и он ответил: "Богач
глуп, я уверен, что он обеднеет. Бедняк же умен, я предвижу, что он
достигнет счастья и благополучия". Если бы с нами был сегодня тот мудрец, он
поднял бы чашу вина за то, что при выборе жениха ценятся мозги, а не
кошелек.
-- Мозги, -- говорит Альперович, -- это как раз то, за что мы всегда
ценили Сидора.
-- Именно поэтому ни один из нас не вышел за него замуж, -- отвечает
Онтипенко.
Десять лет назад я был тот самый бедняк. Я пошел по комсомольской
линии, я поднялся на первых кооперативах, я торговал компьютерами и возил
автомобили из Японии. Я всегда знал: денег должно быть много. Мир состоит из
того, что можно купить за деньги.
Свадебные столы -- как прилавки на рынке. У невесты -- платье с большим
декольте, широкий пояс, разрез до бедра. Не слишком целомудренно, но Машка
показывает товар лицом: длинные ноги, большая грудь. Бывшая Мисс
Екатеринбург. Сидор глядит влюбленно: гордится. Лучший товар, который он мог
взять за свои деньги.
Мир состоит из того, что можно купить. Два года назад Поручик утащил
меня на Тверскую: мы ехали вдоль шеренги длинноногих блядей, и я подумал: а
ведь у меня хватит денег, чтобы купить их всех. По крайней мере -- на эту
ночь.
В долгосрочной перспективе главное -- сделать правильный выбор. Зачем
тебе все бляди Москвы, даже с оптовой скидкой?
Играет музыка, "Белые розы", "Ласковый май". Альперович говорит:
-- Интересно, сегодня будут играть "семь-сорок"? На всех свадьбах, где
я был, всегда играли. Даже если я был единственный еврей.
-- Потанцуем? -- говорит Онтипенко Жене, убирая в карман очки. Женя
качает головой.
Десять лет назад мы учились в школе. Однажды я пришел на школьную
дискотеку -- первый и последний раз. Ни одна девочка не пригласила меня на
белый танец. А когда я набрался храбрости и пригласил Леру Цветкову -- она
отказалась.
Я ходил в перешитых вещах старшего брата. Школьная форма была мне мала,
денег на новую не было. Брат сидел в тюрьме, я шел по комсомольской линии. Я
был влюблен в Леру Цветкову и по ночам онанировал, думая о ней.
Я подаю Лере руку, мы идем танцевать. Мы встречаемся уже полгода. Два
раза в неделю я вожу ее в ресторан, а потом трахаю, глядя, как колышется
жир, как скапливается пот в складках кожи. Не знаю, любит ли она меня, -- да
это и неважно. Лерка -- хорошая любовница, старательная. Десять лет назад мы
учились в школе, и она отказалась танцевать со мной. Денег должно быть много
-- чтобы старые мечты сбылись хоть когда-нибудь.
Песня кончилась. Тамада снова кричит, перекрывая ропот:
-- Чтобы дожить до серебряной свадьбы, надо иметь золотой характер жены
и железную выдержку мужа. Выпьем же за чудесный сплав, за расцвет нашей
отечественной металлургии!
Отечественная металлургия -- это наше будущее. В долгосрочной
перспективе главное -- сделать правильный выбор.
-- Горько! -- кричит Онтипенко.
Сидор лапает Машку. Платье с большим декольте, разрез до бедра. Лучший
товар, который он мог взять за свои деньги. Поручик тискает Наталью --
студенческий брак, явно поторопился, не лучший выбор. Я кладу руку туда, где
десять лет назад у Леры была талия. Мы подходим к Жене: она теребит в руках
розу из свадебного букета, пальцы обрывают лепестки.
Десять лет назад мы учились в одной школе, думает Женя. Я была
дурнушка, Лерка -- красавица. Трудно было представить, что она пойдет с
Ромой танцевать, не говорю уже -- в постель. Все потому, что Ромка
изменился. Помню, руки вечно торчали из коротких рукавов школьной формы.
Трудно было представить его в дорогом костюме, на белой "хонде"...
Я выпиваю еще рюмку. Слезы подступают к глазам. На чужой свадьбе всегда
грустно. Я хотела бы снять кого-нибудь сегодня -- и пусть он трахает меня
всю ночь. Секса не бывает много. Мир -- это место, где ищешь того, кто тебя
трахнет. Главное -- сделать правильный выбор. Но сегодня не из кого
выбирать: не с Ленечкой же Онтипенко, в самом деле, идти в постель? Нынешние
кооператоры, будущие миллионеры -- Сидор, Поручик, Ромка -- они выбирали
сами, выбрали других. Глядя на Леру, нельзя даже сказать -- тех, кто
красивее или моложе.
Я опускаю глаза и вижу, что давно уже верчу в руке розу из свадебного
букета. Пальцы сами обрывают лепестки, словно гадая "любит -- не любит". Про
кого я спрашиваю? Любит ли меня Тот, от Кого зависит счастье и несчастье
моей жизни?
-- Опять лепесток обрываешь? -- спрашивает Лера. -- Что загадываешь?
Я даже не заметила, как они подошли.
-- Что значит -- "загадываешь"? -- спрашивает Рома.
-- Это у Жени такая игра, -- говорит Лера, -- в цветик-семицветик.
-- Какой еще цветик? -- спрашивает Альперович. -- Цветные металлы?
-- Цветные металлы и нефть, -- говорит Рома, -- это правильный выбор в
долгосрочной перспективе.
Они с Альперовичем отходят, а я спрашиваю Леру: И давно?
-- Уже полгода, -- отвечает она.
Я наполняю водкой две рюмки, пью до дна, Лерка чуть-чуть отпивает.
Десять лет назад мы учились в одной школе. Она учила меня пить. Я тогда
совсем не пила. Не пила и не трахалась.
-- Ты его любишь? -- спрашиваю.
-- Наверное. -- Лерка пожимает плечами. -- Как-то не задумывалась.
-- А зачем уезжаешь?
Лерка залпом допивает водку, потом говорит:
-- Поэтому, наверное, и уезжаю. Ты же понимаешь, чем Рома занимается?
-- Не совсем, -- честно говорю я.
-- Я тоже, -- говорит Лера, -- но это не важно. Просто если останусь, я
выйду за него замуж. А потом его убьют. Или он начнет убивать. А я не хочу
так.
Кабинет в Хаммеровском Центре, дорогущий костюм, белая "хонда".
-- Но ведь это такой случай... -- говорю я.
-- Я бы не хотела им воспользоваться, -- отвечает Лера. -- Я
предпочитаю позицию наблюдателя, а не действующего лица.
Десять лет назад мы учились в одной школе, думает Рома. Лерка была
красавица, Женя -- дурнушка. Невозможно было представить, что они поменяются
местами. Вот они стоят рядом: толстая, разжиревшая Лерка, высокая, стройная,
с красивой грудью Женя. Одета плохо, конечно, но это потому, что денег нет.
Где она работает? Редактором?
Музыканты играют "Розовые розы Светке Соколовой" -- нынче розы в моде.
Я приглашаю Женю, мы идем танцевать. Десять лет назад на школьной дискотеке
ни одна девочка со мной не танцевала. Я был одет плохо, конечно, потому что
денег не было. Денег должно быть много -- тогда можно не обращать внимание
на то, как другие одеты. Всегда можно одеть их как надо.
-- Что это за цветик-семицветик? -- спрашиваю я.
Женя рассказывает -- про аллергию, таблетки, высокую температуру, про
то, как Лерка научила оторвать лепесток и загадать желание. Оказывается, все
давно знают эту историю. Мои одноклассники мало общались со мной, пока у
меня не было денег. Наверное, много таких историй прошло мимо меня.
-- И сколько лепестков у тебя осталось? -- спрашиваю я.
-- Четыре, -- отвечает Женя.
Деньги, думаю я, тот же цветик-семицветик. Только лепестков сколько
хочешь.
-- Ты изменился, -- говорит Женя. -- В школе ты был такой серьезный.
-- Я и теперь серьезный, -- отвечаю я.
-- Ну, ты сейчас не серьезный, а деловой, -- улыбается Женя. -- Тебе
даже идет.
-- Можно сказать, я нашел себя, -- отвечаю я.
-- Про тебя можно в "Огонек" писать. "Перестройка помогла молодому
кооператору найти себя".
-- Ну, в "Огонек", пожалуй, не надо...
-- Рэкета боишься? -- смеется Женя.
-- Да нету никакого рэкета. -- улыбаюсь я. -- У меня есть люди, я им
плачу деньги. Если что случится -- они разбираются. Вот и все.
Десять лет назад мы учились в школе. Мой брат сидел в тюрьме. Уже семь
лет как он вышел. Было бы странно, если бы мне некому было заплатить деньги.
Чтобы разбирались, если что случится.
Песня кончается, и тамада снова кричит в микрофон:
-- Я предлагаю тост за всё черное! Давайте выпьем за то, чтобы у
невесты муж был в черном костюме, с черным дипломатом, чтобы ездила она на
черной "волге", отдыхала у Черного моря. Чтобы ела черную икру и пила черный
кофе.
-- Это что! -- перекрывая шум зала, орет Поручик. -- Я лучше вам
расскажу анекдот про черное!
-- Какой это анекдот про черное? -- спрашивает Женя.
И тут же рассказывает анекдот про девушку, которая не носит нижнего
белья. Один из самых похабных анекдотов, которые я знаю. Десять лет назад мы
учились в школе, я краснел от таких анекдотов и онанировал по ночам, думая
про Леру Цветкову. Теперь я трахаю ее дважды в неделю. Это обходится совсем
недорого.
-- ...а она отвечает: "Мухи!" -- заканчивает Поручик.
-- Фу! -- говорит Женя.
Я уверен, если бы они сейчас были в магазине и выбирали нижнее белье,
Женя не говорила бы "фу!", а только вежливо улыбалась -- как улыбается
сейчас Наталья.
-- Голубчик, -- говорит она мужу, -- ты оскорбляешь вкус собравшихся.
Будь любезен, постарайся больше так не поступать.
Наталья хочет говоритьизысканно. Это выдает в ней провинциалку, женщину
на содержании у мужа. Если бы она чувствовала себя уверенно, не говорила бы
голубчик и будь любезен человеку, который уже лыка не вяжет.
-- Идеальная свадьба, -- говорит Поручик, -- полный пиздец. Все пьяны и
счастливы. Давайте устроим групповик и трахнем жениха с невестой.
-- Боря, -- говорит Сидор, -- ты бы сократился, а то вылетишь отсюда. Я
уже тебе говорил, что я люблю Машу и хочу прожить с ней всю жизнь.
-- Горько! -- кричит Поручик.
Десять лет назад мы учились в одной школе. Теперь мы торгуем
компьютерами, гоняем машины из Японии, примериваемся к серьезным делам. У
нас столько денег, что мы можем купить все: даже мечту о женщине, с которой
хочется прожить всю жизнь.
Все кричат "горько!" и целуются с кем попало. Даже свадьба -- это
место, где люди ищут того, кто трахнет их сегодня ночью. Истерзанная роза
одиноко лежит на столе. Я отрываю лепесток, повторяю про себя магические
слова:
Лети, лети, лепесток,
Через запад на восток,
Через север, через юг,
Возвращайся, сделав круг.
Лишь коснешься ты земли,
Быть по-моему вели.
-- Вели, чтобы я максимум через полгода вышла замуж, чтобы муж любил
меня, у меня были деньги, и я никогда не знала ни в чем недостатка.
Я не называю имени: я и так твердо знаю, кого имею в виду.
Скажи мне, Костя, спрашиваю я, а тебе не противно всем этим заниматься?
Ты же когда-то хотел быть физиком, двигать науку, помнишь?
Мы сидим в грузинском ресторане с видом на Новодевичий монастырь.
Бутылка красного вина, лобио, сациви, хинкали, шашлычок. Костя -- в дорогом
костюме, коротко стриженный. У локтя -- большой сотовый телефон и панель
автомагнитолы -- чтобы не стащили из машины.
Почему -- противно? спрашивает он. Работа как работа. Нет особой
разницы -- что физика, что бизнес. Механизмы одни и те же: причины,
следствия, метод проб и ошибок, решения, скорость реакции. Какая разница?
Помнишь, в детстве ты объяснял: в жизни должен быть смысл? говорю я. А
в чем смысл твоей жизни? Заработать больше денег?
Да нет, говорит Костя, честно говоря, деньги меня уже не слишком
интересуют. И вообще -- нельзя добиться успеха в бизнесе, если думать в
терминах денег. Надо думать в терминах финансовых потоков.
Много лет назад Костя окончил школу и поступил на физфак. Я тогда
нарисовал картинку: седобородый Костя стоит на кафедре, тычет указкой в
доску, увешанную плакатами с графиками и формулами, полная аудитория, все
смотрят ему в рот. Я хотел сказать: вот какое будущее тебя ждет, дорогой
брат. Только сейчас понимаю: я нарисовал картинку о том, как видел нас
двоих. Он всегда стоял на кафедре, я -- сидел в зале. Он -- говорил, я --
слушал.
Вот и сейчас Костя говорит о финансовых потоках, о том, что главное --
методология, главное -- грамотно построить структуру, и я чувствую себя
маленьким мальчиком, которому старший брат может впарить любую чушь.
Когда мне было пять лет, он доводил меня до слез, убеждая, что Сахара
сделана из сахара. Нет, говорил я, из песка. Да, соглашался Костя, из песка.
Из сахарного. А почему, как ты думаешь, она называется Сахара?
Бизнес -- это умение построить свое дело. А почему, как ты думаешь, он
называется бизнес?
Знаешь, Костя, говорю я, все равно я не понимаю. Ну, предположим, ты
работаешь. Предположим, ты очень умный. Ну, сколько у тебя денег? Миллион?
Больше?
Костя наливает себе вина, повторяет: он старается не думать в терминах
денег, он не знает, сколько у него денег. То есть, знает, конечно, сколько у
него в кошельке, или на счету в банке, или в офшоре, он даже может сложить
эти цифры, но все равно, важен оборот, важно сколько стоит товар на складах,
сколько реально стоят те площади, которые он арендует по дешевке...
Ладно, не морочь мне голову, говорю я. Короче, у тебя много денег.
Скажи мне, чем ты их заработал? Чем ты лучше, ну, хорошо, не меня, а наших
родителей -- чем ты лучше, раз у тебя денег в разы -- в десятки раз! --
больше, чем у них?
Костя смотрит удивленно, словно этот вопрос никогда не приходил ему в
голову.
Я рисковал, говорит он, я рискую все потерять, если ошибусь. Иногда
рискую жизнью.
Я думаю про Женю, про шестерых ее одноклассников. В бизнесе часто
убивают? спрашиваю я. Могут убить друга ради денег?
Ты что, газет не читаешь? удивляется Костя. В бизнесе все время
убивают. И сейчас -- больше чем когда-либо. Сейчас -- критический момент.
Понимаешь, время первоначального накопления прошло. Все, что можно было
задешево приватизировать, -- приватизировали. И те, кому не досталось, --
они занервничали. Им кажется, это не честно. И надо быстро все
перераспределить.
Но это же всегда так, говорю я. У одних больше, у других меньше. Всегда
кто-то хочет перераспределить.
Да нет, говорит Костя, через десять лет все устаканится. Понимаешь,
если у человека ничего не было два года назад, а сейчас он стоит миллиард,
то, конечно, это цепляет. А если у него этот миллиард уже десять лет -- все
привыкают, никто не дергается.
Я думаю о Лере. Она вернулась из Лондона и увидела: все ее друзья стали
богатыми людьми. Но ведь не обязательно убивать, говорю я.
Необязательно, отвечает Костя, разумеется. Но сам подумай: мы все
учились в советской школе. Нам объясняли про мир чистогана, где все
покупается и все продается. Нам внушали: богач -- преступник, честным путем
денег не заработать. И когда Горбачев сказал: давайте, ребята, богатейте --
выяснилось, что мы не знаем других методов. Мы же бизнесу учились по
"Крестному отцу" и "Однажды в Америке"! Даже те, кто не бандиты. Особенно
те, кто не бандиты, -- потому что бандитам и учиться не надо было.
Хинкали напоминают пельмени. В детстве мы любили пельмени. Мы покупали
их в универмаге, а когда приносили домой, выяснялось, что они подтаяли
где-то по пути со склада в магазин, слиплись в один ком и снова замерзли.
Разлепить их было уже невозможно. Потом я научился в магазине брать пачку и
трясти: если гремело -- значит, нормально. Если нет -- надо искать другие.
Но иногда все пельмени были слипшиеся -- приходилось покупать и так. Дома мы
выкидывали их на сковородку огромным комом и жарили какую-то странную
запеканку: тесто с мясом вперемежку. С горчицей было очень вкусно.
А вторая причина, говорит Костя, это пирамиды. Общая стоимость обещаний
намного превышает реальное количество денег. Я не говорю о схемах типа МММ
-- их специально делали, чтобы кинуть. Но это ведь цепная реакция. Смотри,
банк дает кредит -- нормальный кредит, не тот, который дают, чтобы его
украли и попилили -- а выясняется, что человек не может отдать. Например,
потому, что он взял деньги под свое ООО, а потом решил прокрутить их через
МММ -- и все потерял. И когда это происходит все время и везде, банк несет
такие убытки, что банкир убегает с остатками денег, или его убивают, или
банк закрывается. Вот поэтому я не могу сказать, сколько у меня денег. Я
думаю -- столько-то, а завтра мой банк разорится, а партнер убежит с
деньгами. И выяснится, что все мои расчеты неверны, и я не могу отдать
проценты по кредитам.
И что тогда? спрашиваю я.
Ну, я стараюсь не набирать таких кредитов, чтоб я уж совсем не мог их
погасить, отвечает Костя. Квартиру продам, машину, с Запада деньги перетащу.
Придумаю что-нибудь. Но я сейчас говорю о том, что в каждом, кто сегодня
занимается бизнесом, сидит чудовищный страх: вдруг что-то пойдет не так -- и
кранты. Потому что мы знаем: в среднем по стране люди думают, что у них
больше денег, чем на самом деле. И каждый только и надеется, что это не
касается лично его. Но все нервничают. Оттого и убивают.
Я вспоминаю как Алена рассказывала: Виталик говорил -- его кинули на
деньги, он закрывает контору. Я рассказываю Косте о Жене, ее одноклассниках,
спрашиваю -- не знает ли он Григорьева, Сидорова или Нордмана. Нет, не
знает, и Альперовича тоже не знает.
Понимаешь, говорит он, друзья не могут долго заниматься одним бизнесом.
Я и мои партнеры все время начеку -- и это нормально. А если бы мой друг не
доверял мне -- я бы обиделся. Обида -- плохой советчик.
Хорошо, что мы не занимаемся вместе бизнесом, говорю я, и мне самому
смешно. Невозможно представить, чтобы я занялся бизнесом.
Ты -- другое дело, говорит Костя, если захочешь -- я всегда за. Помогу
тебе раскрутиться, подскажу, чем заняться. Вот у меня есть один магазинчик,
там все схвачено есть крыша, есть менты, ясно, откуда товары будут
поступать, ну, тебе не надо пока деталей. Мне директор нужен. Штук сорок в
первый год можно сделать, во второй -- штук сто. А потом, если хочешь,
можешь отдыхать на эти деньги хоть до самой старости.
Нет, спасибо, хочу сказать я, и вдруг понимаю, что внутри меня кто-то
говорит "а давай попробуем". Это пугает меня -- пугает больше, чем мысль,
что придется работать с ментами и бандитами.
Нет, спасибо, говорю я. Если во второй год я сделаю сто штук, то не
смогу потом просто так уйти и отдыхать.
Костя смеется. Вот видишь, говорит он, вот тебе и ответ на вопрос, за
что я получаю свои деньги. Я сказал "я рискую", но дело не в этом. Я беру на
себя ответственность, а ответственность -- это самый дорогостоящий товар.
Если бы ты сказал "а давай попробуем", ты бы согласился играть по некоторым
правилам -- правилам, которых даже не знаешь. Вот это и значит: взять на
себя ответственность -- подписаться на неизвестные условия и играть до
конца. Ответственных людей совсем немного -- и, по-моему, справедливо, что
деньги достаются им. То есть нам. Ответственные люди готовы отвечать за свои
слова -- а почему, как ты думаешь, это называется ответственность?
Да-да. Я это уже где-то слышал. Сахара сделана из сахара -- а почему,
как ты думаешь, она называется Сахара?
На вкус Зубовская смесь была не такой противной, как Антон ожидал.
Впрочем, со вкусом у наркотиков все обстоит сложно: можно ли говорить о
вкусе, когда организм реагирует так сильно? Бывает ли "вещество без вкуса,
цвета и запаха, вызывающее сильные вкусовые и осязательные галлюцинации"?
Даже от марки кислоты во рту остается привкус -- может, привкус сведенных
мышц, -- а однажды Антон слушал долгий спор о том, чем пахнет кокаин.
Какой был вкус Зубовской смеси, Антон не знал, но затошнило сразу же.
Антон успел вспомнить, как однажды Никите привезли стеблей каких-то
эквадорских лиан: для получения айауаски полагалось варить кору. Так они и
сделали, но выпить пойло не удалось: все сразу начинали блевать. Правда, в
процессе приготовления все сами собой пришли в состояние ultimate high --
вероятно, от общего возбуждения. Потом вроде бы выяснилось, что надо было
использовать не кору, а побеги и листья -- и все с нетерпением ждали новой
посылки.
Затем тошнота отхлынула. Возможно, Антону удалось сконцентрироваться на
Женином кольце, а может, психоделик сам по себе привел Антона в новую,
галлюцинаторную, фазу. Он снова был в вагоне и глядел в окно, где тянулась
бесконечная стена, но сейчас вместо граффити на ней расплывались
бесформенные и текучие пятна, вроде тех, что появляются на воде, если
капнуть бензином. "Цветик-семицветик", -- повторил про себя Антон, не то
пытаясь придать пятнам форму, не то стараясь не забыть, зачем он здесь.
Будто в ответ на эти слова, вагон исчез, и Антон понял, что стоит на
четвереньках в своей комнате. "Интересно, вырвало меня или нет?" -- подумал
он. Опустив голову, Антон увидел все те же радужные -- семицветные --
разводы. Он провел по паркету руками, но руки погрузились в узоры, будто в
жидкость, или, точнее, будто в желе. Антон резко вскочил. Ему показалось, он
поднял себя силой мысли -- ведь тело по-прежнему не повиновалось. Впрочем,
может быть, Антон на самом деле оставался неподвижным, а вскочил только
внутри галлюцинации. Возможно, на самом деле он вообще не стоял на
четвереньках. Так или иначе, он сделал несколько шагов -- и странное пятно в
углу привлекло его внимание.
Пишущая машинка. В фантомном мире она была столь восхитительно
материальна, что Антон принялся гладить металлический корпус и истертые
овалы букв. "Кажется, галлюцинации кончились", -- подумал он и порадовался,
что отличает реальность от иллюзии. Но тут же рассмеялся: это, конечно же,
была не настоящая печатная машинка, а воспоминание о машинке, на которой
подрабатывала мама, когда он учился в школе. Или не подрабатывала, а
перепечатывала запрещенные книги -- Антону скучно было их читать даже в
перестроечных журналах. Сейчас он провел рукой по черной ленте и посмотрел
на пальцы: радужная пыльца, словно крыльев бабочки коснулся. Он блаженно
замер, потом -- легонько тюкнул по клавише.
Казалось, машинка ждала прикосновения и отозвалась трелью коротких
ударов. Так повторилось несколько раз. Удары по разным клавишам вызывали
стрекочущие очереди разного тона и длительности, словно машинка была
экзотическим музыкальным инструментом. Антон некоторое время забавлялся,
пытаясь угадать, по какой клавише лучше ударить.
Внезапно захотелось пить. Повернувшись, Антон подошел к крану и включил
воду. Попытался набрать в ладони падающие пузырьки, но в конце концов поймал
струю ртом. Немного подумав, решил: следует напоить машинку. Вода сливалась
в небольшой бассейн, и рядом с ним Антон нашел большую плоскую чашу, уже
заполненную радужной переливающейся жидкостью. Когда он вылил воду в
распахнутый машинкин рот, она тут же заблестела, словно только этого ей и не
хватало, чтобы окончательно обосноваться в этом мире. Что я еще могу для нее
сделать? подумал Антон, и тут же пришел ответ: машинка просила бумаги. Он
был уверен, что, как в любом благостном галлюцинозе, все нужное само
появляется из ниоткуда. Действительно, вскоре нашлась пачка странной бумаги,
постоянно меняющей цвет. Антон удивился, откуда в его прошлом такая бумага,
но тут же забыл об этом -- слишком трудно оказалось засунуть лист в машинку.
Когда это, наконец, удалось, Антон снова ударил по клавишам. Нагнувшись к
листу, собрался прочесть напечатанное -- и внезапно увидел двух странных
существ, сидящих на каретке.
Поначалу Антон принял их за тараканов, рыжего и черного, но потом
рассмотрел их лица, скорее человеческие, чем насекомые. Выпуклые глаза
рыжего смотрели прямо на Антона. Антон замер, глядя, как существа двигаются
к нему. Вглядевшись пристальней, он едва не закричал: у рыжего таракана был
наглухо зашит рот, а у черного -- глаза.
-- Простите меня, -- сказал Антон, словно был чем-то виноват перед
тараканами. И в этот момент увидел, как на бумаге розоватым огнем горят две
напечатанные им фразы:
-- Что мне делать? -- Задай им вопрос. Антон перечитал дважды, но лишь когда тараканы коснулись его руки,
понял, что от него требуется:
-- Кто убил Женю Королеву? -- спросил он.
В тот же момент рыжий развернулся и бросился бежать, а черный пополз по
руке вверх. При этом взгляд Антона словно отделился от тела, преследуя
бегущего таракана. Тот двигался так стремительно, что за ним трудно было
угнаться, но Антона не покидало ощущение, что они повторяют хорошо знакомый
маршрут. В какой-то момент ему показалось, что он по-прежнему сидит перед
пишущей машинкой и кто-то на ухо рассказывает ему о преследовании рыжего
таракана.
Антон узнал место, куда тот привел его: усадьба Сидора. Сквозь открытую
дверь Жениной комнаты была видна чья-то спина. Человек стоял у секретера. В
его руке на секунду блеснул какой-то металлический предмет -- и тут же руки
будто погрузились в дерево. Когда человек снова вынул их, они были пусты.
Человек повернулся, но Антон не успел рассмотреть лицо -- его словно
выдернуло из галлюциноза. Он поднимался, будто сквозь толщу воды, стараясь
вспомнить, зачем нужно вернуться к реальности.
Что обычно делает человек, вернувшись из галлюциноза? Существовало
несколько проверенных способов. Можно лечь спать, судорожно кинуться
записывать, звонить друзьям. Но лучше всего -- немножко дунуть. Не надо
спешить рассказывать другим: впечатления должны отлежаться, сформироваться.
Мы все знаем: на самом деле никакого галлюциноза не существует. Существуют
только рассказы о нем.
Итак, Антон нашел небольшой кропаль гашиша, разломил и выкурил
половинку: вторую решил заныкать на утро. Тошнота окончательно прошла, и
даже сведенные мышцы лица отпустило. Ответственность, подумал Антон, много
Костя понимает в ответственности. Вот когда ты принимаешь вещество -- тогда
действительно берешь на себя ответственность. После возвращения комната
казалась чужой и незнакомой, хотелось куда-нибудь выйти. Антон позвонил
дилеру, но Валера не подошел. Может, сходить в "LSDance"? Нет, ехать в
Ясенево не хотелось -- и Антон отправился на Петровский бульвар.
Там находился известный всей Москве сквот Петлюры: место для выставок,
перформансов, буйных тусовок и танцев до утра. Первый раз Антон побывал
здесь полгода назад: пришел обкуренный и полночи медитировал на песню про
зайцев, под которую отплясывали пьяные гости. Что за трын-траву они косили,
от которой не то что не бывает измены, но вообще -- проходит страх? И почему
косить ее надо в полночь?
Сквот был забит. Мониторы, которых не было еще месяц назад,
переливались цветовыми пятнами -- словно привет из недавнего галлюциноза.
Как любоваться на такую красоту в неизмененном состоянии сознания, Антон не
понимал.
Между тем, посетители Петлюры скорее походили на людей, называющих
"травой" укроп, а "грибами" -- шампиньоны. Сквот был единственным московским
местом, где мирно сосуществовали старая алкогольная и новая психоделическая
тусовки: друзья Антона тоже иногда заходили на Петровский -- не случайно
здесь, по слухам, начинал Компас-Врубель, стоящий нынче у вертушки в
"LSDance". Вот и сейчас к Антону подбежал Шиповский, сказал: мы сняли
станцию метро, будет круто, сунул приглашение и тут же убежал.
Антон махнул ему рукой и отошел к компьютерному монитору. Сколько Антон
ни пытался поймать вибрацию -- ничего не выходило. Он снова вернулся мыслями
к недавнему путешествию: в Жениной комнате он видел человека, который что-то
спрятал в секретере. Какой-то металлический предмет. Наверняка этот человек
и был убийцей -- но Антон не успел рассмотреть лица.
Психоделическая часть расследования закончена. Вероятно, теперь надо
поговорить с каждым из подозреваемых. С кого начать? лениво думал Антон. Ему
было все равно -- в любом случае он не знал, как лучше подступиться.
Здравствуйте, Сидор попросил меня узнать, не убийца ли вы, давайте
поговорим. Перетекающие друг в друга мандельбротовы узоры мерцающих фракталов
казались не облаками или разводами на поверхности лужи, а извилинами
сошедшего с ума коллективного мозга, текучими и неспособными удержать ни
единой мысли. Возможно, этого эффекта и добивался видеохудожник. Антон
подумал, что среди множества мест, где можно навсегда затеряться, такой узор
-- одно из самых странных, и в этот момент кто-то тронул его за рукав.
Он обернулся -- перед ним стояла Лера.
-- Что ты здесь делаешь? -- спросила она.
Антон замешкался с ответом, но она уже тащила его за собой,
безостановочно говоря про Нам Джун-Пайка и видеоарт, от чего количество
английских слов в ее речи увеличилось минимум вдвое.
-- Я сюда Ромку привела, -- объяснила Лера, словно отвечая на
собственный вопрос что ты здесь делаешь? Антон подумал, что речь ее сегодня
напоминает монолог, где все вопросы -- риторические или обращены к ней
самой. -- Я считаю, ему надо развеяться.
А мне казалось, Поручик ее любовник, подумал Антон и сказал:
-- А, понятно.
-- I see, -- перевела Лера и окликнула Романа: с бутылкой "Абсолюта" в
руке тот стоял во дворе, мрачно глядя на танцующих.
-- И как выставка? -- спросил он, но на сей раз Лера только махнула
рукой и коротко сказала:
-- Хуйня.
Они выпили еще и стали танцевать. Антон думал: не знал с кого начать --
и, пожалуйста, Роман Григорьев, собственной персоной. Вот что значит
правильные вещества. Задай вопрос -- получи ответ.
Уже три раза ставили "Песню про зайцев" и два -- про медведей и земную
ось, Роман и Лера допили бутылку, говорили -- надо взять еще. Кто-то искал
пани Броню, кто-то говорил, что сквот разгонят, но никто не верил: ведь
Петлюра -- это навсегда. Антон залез на переднее сиденье "мерседеса", Роман
уже попал ключом зажигания в замок, и тут Лера сказала, что не поедет, Ромка
пьяный и сейчас все разобьются, и ей finally ни к чему так по-дурацки
умирать на любимой native land -- и, хлопнув дверью, убежала, крича "такси,
такси!", возможно, рассчитывая, что Роман бросится за ней. А он завел
машину, буркнул под нос ну и хуй с тобой! -- и газанул.
Странное дело, думает Горский, я никогда их не встречал, но Антон
столько мне рассказывал, что мне совсем нетрудно их представить: нервного
Альперовича, романтичного Онтипенко, русского самурая Сидора, развязного
Поручика, полусонного депрессивного Романа. Может, все они живут где-то
внутри, как разные части моего внутреннего я? Как бы там ни было, я закрываю
глаза и вижу: Роман паркует "мерседес" у подъезда, пошатываясь выходит,
непослушными пальцами набирает код...
Когда-то я считал: денег должно быть много, думает Роман. Когда-то я
был нищим мальчиком в стране, где не было богатых и бедных. Когда-то я был
нахрапистым комсомольским боссом в стране, где состояния делались за месяц.
Когда-то мне казалось -- жизнь показывает мне новые возможности, как сутенер
-- длинноногих блядей на Тверской.
Я смотрю на этого парня. Он моложе меня лет на восемь. Драный рюкзак,
тертые джинсы. Альперович в его возрасте выглядел примерно так же -- и вряд
ли мог предположить, что через десять лет у него будет свой бизнес, офис,
машина, шофер. Но мы в двадцать лет жили в стране, где время остановилось, а
этот Антон -- в стране, где возможно все. Интересно, понимает ли он? Знает
ли он, что его самые сокровенные желания могут исполниться? Готов ли он к
этому?
Мы поднимаемся на лифте, я открываю дверь, кидаю плащ на вешалку, не
снимая ботинок иду на кухню. Проходи, говорю я Антону.
Когда-то я считал: денег должно быть много. Мне казалось: мир состоит
из того, что можно купить за деньги. Квартира в сталинском доме, евроремонт,
итальянская мебель, финская джакузи, японская техника. Огромное зеркало в
спальне, уж не помню чьего производства.
Я любил смотреть, как Женя раздевается. Она была длинноногая, стройная,
с красивой грудью. Модель, да и только. В первый раз, когда я оприходовал
ее, подумал: с такой не стыдно появится на людях. Хороший товар, достойное
соотношение цена/качество.
Я открываю холодильник. Там пусто, я разочарованно захлопываю дверцу.
Большой немецкий холодильник. Лучшее, что можно было найти на рынке. У нас с
матерью был старенький ЗИЛ -- и в нем всегда что-то стояло: кастрюля с супом
на завтра, два последних яйца, маленький кусочек сыра, которого должно было
хватить на неделю.
Только у богатого человека может быть такой пустой холодильник, как у
меня. И такая же квартира -- пустая и холодная. Мебельный каталог. Выставка
бытовой техники.
Отличная квартира, говорит Антон.
Это я для нас с Женькой купил, объясняю я. Но Женька ее не полюбила.
Будто чувствовала -- не жить ей здесь.
Когда мне было столько, сколько сейчас Антону, я не понимал, что такое
прожить с женщиной четыре года. Я не был красавцем, но подружки у меня
всегда были: может, потому что от освобожденного секретаря многое зависело.
Даже когда у меня не было денег, я мог выбирать. Я старался их не баловать:
отодрал разок-другой, -- и до свидания. Может, я мстил за те времена, когда
на школьной дискотеке мне так и не нашлось пары?
Я рассказываю Антону про Женьку. Говорю: мы вместе уже четыре года. В
твоем возрасте, говорю я, еще не понимаешь, что такое прожить с женщиной
четыре года. А мы вместе с девяностого года. Она редактором работала, а я
компьютерами торговал и машины возил из Японии. Тогда все этим занимались,
кроме тех, кто сразу понял: правильный выбор -- нефть и алюминий. Я ей в
первый же вечер кольцо подарил, на заказ сделанное, цветик-семицветик, ну,
ты уже знаешь.
Я думал тогда: денег должно быть много. Золотая оправа, каратник по
центру, четыре лепестка оторвано, три осталось. Дорогая вещь. Я верил: мир
состоит из того, что можно купить за деньги. Купить золотое кольцо, получить
за него женщину. Длинные ноги, большая грудь, рыжие волосы. Как на рынке,
как на Тверской. Хорошая вещь в хорошую цену.
Конечно, задним числом трудно назвать это удачной инвестицией. Женя
умерла, да и кольцо куда-то пропало. Не могу найти. Вроде всегда на пальце
было, а смотрю -- нету. Может, в морге сняли, не знаю. Жалко. Хорошая вещь,
дорогая.
Помню мальчишник перед свадьбой. Мы напились, Поручик требовал девок с
Тверской, а Сидор вдруг встал и сказал: ходить по блядям перед свадьбой --
не уважать ни себя, ни невесту. Я тогда очень смеялся. Конечно, я ее не
уважал. Кто уважает товар, который покупаешь? Качество ценишь, конечно:
длинные ноги, рыжие волосы, красивую грудь. Это как на собачей выставке,
сказал я. Экстерьер. Вот и все, чем одна сука отличается от другой.
Я не уважал ее. И не любил, конечно. Глупо любить товар, за который
платишь. Даже при хорошем соотношении цена/качество.
В кухонном шкафу я нашел бутылку водки. Российская водка с дурацким
названием "Привет". Будешь? спросил я Антона. Он покачал головой. Как хочет.
Я выпью и один, прямо из горлышка.
Теперь я знаю: денег не должно быть очень много. Литр водки в день -- и
нормально. Полгода такой жизни -- и будет совсем все равно.
В ночь перед свадьбой мне захотелось чего-то особенного. Сутенер
предложил взять двух сразу, и не просто двух девок, а маму и дочку. Я
согласился и драл их всю ночь во все дыры. Бляди как бляди, такие же, как и
другие. Лесби-шоу вот было смешное, деньги зря не пропали, хороший товар.
Я думаю часто: на деньги, что я трачу за день, мы с матерью жили бы
год. Ну и что? Я все равно не могу перекинуть ни цента в то время -- и трачу
их здесь.
Я думал когда-то: мир состоит из того, что можно купить за деньги.
Оказалось, выбор не так уж велик. Одежда, еда, квартиры, машины,
путешествия, водка и девки -- собственно, все. Маме памятник на могилу.
Скоро -- памятник Женьке, когда-нибудь -- мне.
Почему я женился? Наверное, мне показалось, что пора инвестировать,
вложиться по-крупному. Что подружки на пару ночей слишком дешево стоят: не
стоят совсем ничего. Хороший товар не бывает дешевым, и трахать блядей --
как питаться фаст-фудом. Удобно и быстро, но слишком уж дешево. Трудно
поверить, что это хороший товар.
А с Женькой деньги летели. Съездить за платьем в Милан, на уикэнд
слетать в Вену, про бриллианты и золото я даже не говорю. В конце первого
года супружеской жизни я подсчитал, сколько стоили мне удовольствия в
спальне и выходы в свет, -- и почувствовал к ней уваженье.
Я опять спрашиваю Антона: правда, водки не хочешь? Качает головой,
спрашивает: А вы часто ругались? Последний год -- да. Сейчас кажется -- из-за пустяков. Я не знаю, что
ей было надо. Уверен, я был хорошим мужем: не изменял, денег не жалел, не
ревновал попусту. Но мне было плохо, чудовищно плохо. Мне казалось, она
ускользает. Утекает сквозь пальцы. Я не чувствовал ее больше. Может, даже
сейчас, когда умерла, стало легче. Вот фотографии, вещи, кассеты. Можно
смотреть, можно трогать, можно чувствовать запах, с каждым днем, правда,
меньше и меньше. А тогда мне казалось, что я обнимаю фата-моргану. Что меня
обманули.
Я верил: денег должно быть много, чем больше -- тем лучше. Оказалось --
без разницы. Есть такое, что нельзя получить -- ни за деньги, ни просто так.
Да, я знаю, говорит Антон, есть вещи, которые нельзя купить. Которым
деньги только мешают.
Я смотрю на него, я смеюсь. Ты не понял, я объясняю, деньги здесь не
мешают. И не помогают. Деньги здесь ни при чем. Ее просто нельзя было
заполучить, понимаешь? Никому и никак, ни бесплатно, ни по любви, ни за
деньги.
Последние сутки мы даже не говорили. Не сказали друг другу ни слова,
как чужие.
А мне казалось, говорит Антон, вы разговаривали с ней, совсем незадолго
до смерти, там, на галерее, на даче. Кто-то сказал: "Женька, ты же знаешь, я
люблю только тебя".
Я смотрю на него, я смеюсь. Вот ведь блядь, говорю я, экая новость! Ты
думаешь, я не знал, что у нее был любовник? Раньше Женька была мне верна, а
потом изменила, где-то полгода назад. Я что, мальчик? Я что, не заметил: моя
баба гуляет налево? И я знаю: он был там, у Сидора, он и убил. Ни у кого
другого она б не взяла этой дряни. Я не знаю -- зачем, почему, но чувствую:
он и убил.
Кто это -- он? Я даже перестаю смеяться, я смотрю на Антона в изумлении: Если б я знал
-- заказал бы давно.
Даже если это кто-то из своих? спрашивает Антон и тогда я ору, как не
орал уже много лет. Я стою посреди кухни с недопитой бутылкой в руке и ору:
У меня нет своих! Они все мне чужие! И сейчас чужие, и в школе были чужиеОни
ж презирали меня! Я же был нищий! Я же выслуживался! Я был комсоргом! Мне
характеристика была нужна для института! Я же первый деньги начал
зарабатывать! Мне же больше всех надо было! А сейчас -- мне уже достаточно,
я уже остановился! А им все завидно! Да любой из них убил бы Женьку, лишь бы
мне насолить! У меня нет своих, понял?
В ночь после Женькиной смерти я впервые за четыре года поехал на
Тверскую. Я не спал ни с кем, кроме нее, пока мы были женаты -- сам не знаю,
почему. Тем вечером сутенер предложил взять двух сразу, и не просто двух
девок, а маму и дочку. Я засмеялся и согласился. Может, те самые бляди,
может -- другие, не знаю, у меня не настолько хорошая память. Они стали
показывать лесби-шоу, как много лет назад. И в какой-то момент "дочка" стала
сосать у "мамы" грудь, а "мама" провела ей рукой по волосам, будто это в
самом деле ее дочь.
И тут я зарыдал. Моя мать умерла, у меня самого никогда не будет детей,
когда Женька хотела -- я отказался, а нынче -- всё, уже поздно, она умерла,
а я любил только ее, только ее, за всю мою жизнь! Мне потребовалось четыре
года, четыре года, чтобы ее полюбить -- и она этого так и не поняла, так и
не узнала, умерла, поругавшись со мной, не сказав на прощанье ни слова,
оставив лишь кольца, снятые с мертвых пальцев, лишь сотню пар туфель, два
шкафа платьев, пустую квартиру. Я заплакал, и девки оцепенели, забыв
ласкаться, замерли неподвижно, прижавшись друг к другу, а я кричал:
продолжайте, бляди, будете вы ебаться или нет? -- и плакал.
И вот я стою посредине кухни, с пустой бутылкой в руке и ору: У меня
нет своих, понял? а этот парень достает из кармана Женькино кольцо, кладет
на стол и говорит: Я на даче нашел, когда убирал на полу, у нее в комнате --
а я перестаю кричать и протягиваю руку, будто не веря.
Денег должно быть много. Чтобы ты мог заказать дорогое кольцо, подарить
женщине, которую даже не любишь, затем полюбить, потерять навсегда,
выплакать все слезы, выпить всю водку -- и, стоя посреди кухни, сжать кольцо
в ладони, стараясь последний раз почувствовать тепло ее руки.
Дима Зубов уважал новых русских. Даже в чем-то считал себя их коллегой.
Сегодняшние коммерсанты -- вчерашние советские фарцовщики, думал он, а я
сегодня делаю то же, что нынешние деловые десять лет назад: нелегально
торгую тем, что на обычном рынке не купишь. Если в России объявят легалайз
-- даже частичный, как в Голландии, -- я сразу стану легальным бизнесменом.
А что легалайз могут объявить, Зубов не сомневался -- на его памяти
поменялось все, чему учили в школе: не удивительно, если рано или поздно
портрет Альберта Хофманна будет висеть в каждом классе -- как сегодня висят
портреты Менделеева, придумавшего рецепт русской водки. Тогда Зубов и его
клиенты вместе напишут мемуары о том, как боролись за лучшую жизнь для всех.
И даже, наверное, попадут в Думу или получат персональные пенсии. У них
будут роскошные машины и большие квартиры, как теперь у бизнесменов. Зубов
даже вывел формулу: "Драгдилер сегодня -- новый русский завтра".
Ему нравилась его работа, и он уважал крутых коммерсантов. Уважал -- и
потому цены назначал раза в два выше, чем обычным клиентам. Как бизнесмены
они должны понимать: цена зависит не столько от товара, сколько от
платежеспособности покупателя. Так что -- без обид. Впрочем, богатых
клиентов у него было не так уж много -- один, может, два. Сравнительную
неудачу на этом рынке Зубов объяснял тем, что не торгует кокаином -- не из
принципиальных соображений, а потому, что никак не может выйти на оптовых
распространителей. Придет время, он завяжет нужные контакты -- тут-то бизнес
и пойдет в гору: всем известно -- торговать жесткими наркотиками выгоднее,
чем травой, психоделиками и экстази.
Значит, богатых клиентов было немного -- и получив сообщение на
пейджер, Зубов порадовался и отложил все остальные дела.
Сначала Олег приготовил алтарь. Мелом на исцарапанном полированном
столе нарисовал круг и разметил его семью несимметричными трезубцами. Потом
зажег свечи, положил в центр хрустальный шар и разложил подношения: два
пера, несколько очищенных бананов, привезенные из Крыма ракушки, блюдечко с
благовониями Абра-Мелина, таблетку "экстази" и череп. Череп был кошачий -- а
лучше бы настоящий, человеческий. Когда на Пасху с родителями ходил на
кладбище к деду, даже присматривал могилу, которую можно раскопать -- но так
и не собрался, а теперь уже не до того. Хорошо, успел нарыть могильной земли
-- присыпать контур круга. Потом Олег зажег красные свечи: они означали
быструю смерть. Черные означали бы медленную.
Олег сел на стул, уставился в шар и стал готовиться к входу в транс.
Прежде всего следовало прогнать воспоминания о люстре, которую этот шар
когда-то украшал. Люстра висела в гостиной, и иногда родители укладывали там
Олега спать. В свете фар за окном шар был хорошо виден, и каждый раз, ночуя
в гостиной, маленький Олег подолгу на него смотрел. Теперь он склонен
считать это первыми опытами трансовых состояний и медитации -- но сейчас
мысли о детстве (вырванные с мясом пуговицы, мужчина должен быть сильным,
почему ты не дал сдачи, где твоя сила воли) надо элиминировать. Мое тело
застывает, я не могу пошевелиться, сам себе сказал Олег, с каждой секундой я
погружаюсь все глубже. Я не двигаюсь, но не чувствую напряжения. Я вхожу в
транс.
В магнитофоне играли "Dead Can Dance", уже надоевшие Олегу, но все
равно прекрасно помогавшие в таких делах. Возможно, как раз поэтому и
помогавшие.
Мало-помалу дыхание стабилизировалось, предметы, находившиеся по краям
поля зрения, покрылись белесой пеленой. Олег начал медленно считать до
десяти, и с десятым выдохом замер.
Это был тот самый коммерсант, которого Зубов считал своим клиентом
только условно. Однажды, месяца два назад, он взял у Димы пару марок
кислоты, и тот, понимая, что такого покупателя грех упускать, продал ему
лучшее, что у него было, -- чистый ЛСД, почти без примеси амфетаминов и
других веществ, которые недобросовестные оптовики добавляют в кислоту, чтобы
привлечь дискотечную молодежь. Возникла, правда, смешная проблема:
покупатель требовал, чтобы на марке обязательно было изображено что-то вроде
цветка или лепестка. Пришлось долго рассматривать блок "котов" в поиске
чего-нибудь хоть немного похожего на цветок. Игра стоила свеч -- клиент был
человек солидный, сразу видно -- не любитель рейвов, скорее -- вдумчивый
исследователь, прочитал наконец-то Кастанеду и решил, что пора набраться
психоделического опыта. Такому ни к чему танцевальная эйфория -- он хочет
найти места силы или понять тайную структуру мира. Впрочем, что тут
понимать: мир -- это место, где циркулируют энергии. Так, по крайней мере,
считал Дима Зубов.
Похоже, марка пошла хорошо: клиент опять вышел на связь. Это приятно --
не только из-за денег, но и потому, что Зубов лишний раз убедился: он умеет
разбираться в людях. Драгдилер тоже должен быть психологом, чтобы продать
клиенту нужный наркотик: это только так говорится -- "кислота", а марки --
они разные бывают. Потому и картинки рисуют, чтоб человек знал, что
покупает. И, соответственно, что продает.
Минут через сорок Олег был готов к следующему переходу. Пусть
хрустальный шар станет для меня воротами в мир духов, произнес он и снова
сосчитал до десяти, после сделав призывание всей семьи Эшу, а после --
призывание Эшу да Капа Претта:
Эшу да Капа Прета
Ком эле нингем поди
Тем шифрес кому капета
И барбиша комо боди.
Эшу да Капа Претта, часто отождествляемый с прославленным Бароном
Самеди -- один из самых мощных и мрачных духов из первого пантеона лоа. Он
считается специалистом по черной магии, и работать с ним надо чрезвычайно
осторожно. Поэтому Олега слегка беспокоил кошачий череп.
Он повторил призывание несколько раз, а потом почувствовал: Эшу да Капа
Претта здесь. Тогда Олег достал черную креповую куколку.
Он сделал куколку из траурной ленты, на ту же Пасху оторванной от венка
на могиле какого-то братка. (На памятнике покойника изобразили на фоне
машины. Был хорошо различим логотип "мерседеса", знакомый Олегу по
одноименной серии "экстази".) Куколку Олег соорудил заранее, засунув ей
волосы Зубова внутрь головы. Олег надеялся, что этого достаточно для
отождествления.
Он взял приготовленный нож с белым лезвием и сделал разрез на спине
куклы. Олег боялся, что она развалится, но обошлось. В прорезь он положил
клочок пергамента с именем "Дмитрий Зубов" и насыпал перец чили. Затем
положил куколку в круг и обратился к Эшу да Капа Претта.
Клиент должен был ждать Диму во дворе в девять вечера. Зубов любил
встречаться в сумерках, надеялся, что при плохом освещении труднее вести
оперативную съемку. Сегодня он взял с собой десяток марок: вдруг удастся
толкнуть все, уверяя, что это опт и потому дешевле.
В прошлый раз покупатель приехал на роскошной машине. Дима залез
внутрь, под приборной доской они из рук в руки передали несколько купюр и
две марки. Очень удобно, хотя Зубов чуть не сел на измену -- если бы
покупатель хотел его ограбить, лучше места не придумаешь: пригрозить
пистолетом или ножом, все отобрать и выкинуть на полном ходу. Кому будет
дело до мелкого барыги? Но, посмотрев на клиента, Зубов утешил себя: мол,
такой человек не будет мараться ради сотни долларов.
Сегодня покупатель был без машины. Он сидел на скамейке в тени и,
только приблизившись, Зубов понял, что это совсем другой человек.
Теперь пришел черед игл. Олег втыкал их одну за другой, все двенадцать
штук, стараясь попадать в те места, где у человека находятся чакры. Впрочем,
он знал, что главная игла -- тринадцатая. Священность этого числа в
вудуистской традиции имело множество объяснений, но сейчас Олег представил
себе семь властителей Семитронья в качестве идеальных сущностей и прибавил к
ним шестерых соответствующих им неведомых живых людей. Седьмая -- Мила, она
мертва, и потому иголок только тринадцать. Он воткнул последнюю иглу прямо в
сердце фигурки и замер, ожидая какого-то знака. Его не последовало, но Олег
и так чувствовал: дело сделано. Смертоносное железо вошло в сердце куколки
ли, живого ли человека -- теперь уже не разобрать.
Он поблагодарил всех Эшу и в особенности -- Эшу да Капа Претта и начал
обратный отсчет. На счет "один" он вышел из транса.
Подпись я, что ли, перепутал? подумал Зубов. У каждого из клиентов была
условная подпись для сигналов на пейджер. Хотя риска почти никакого, Зубов
на всякий случай страховался: мало ли что будет дальше? Вот, мечтаешь о
легалайзе, а вдруг выйдет наоборот?
Дима знал человекав тени: тоже -- из деловых, от него как раз и пришел
второй клиент. Как говорится, старый друг лучше новых двух, подумал Дима,
огорченный, что, похоже, ему все-таки не удалось заполучить нового клиента,
-- и в этот момент человек поднялся и вскинул руку. Беззвучный огонь дважды
сверкнул в лицо Зубову.
Лепесток пятый
Август, 1993 год
Вот как бывает -- отпустишь машину, отправишь водителя на сервис менять
масло, будешь гулять по летней Москве, по бульварам, мимо Чистых прудов -- и
еще издали увидишь: идет, помахивая сумкой, ветер трепет рыжие волосы, юбка
плещется вокруг бедер. Какими судьбами, Женечка? Ой, Альперович, ты? Слегка
обнимет, чуть прижмется щекой к щеке, отстранится привычно, скажет: я туфли
ходила покупать. Хочешь, покажу?
И вот мы сидим на скамейке, рядом старушки собирают пустые бутылки, на
траве спят алкаши, парочки целуются, московская жизнь как она есть. И тут
мы, почти как молодые, почти как бедные -- не в ресторане, не в клубе, не в
офисе, просто на скамейке, открываем коробку, смотрим на туфли. Красивые,
правда? Сидим рядом, почти как влюбленные.
Свернули с бульвара в переулки, пошли без цели, говорим о том о сем,
будто не встречаемся пару раз в неделю на переговорах или у Ромки дома. У
них то есть дома, я хотел сказать.
Солнце то зайдет за тучку, то снова припекает, ветер треплет рыжие
волосы. Рыжий цвет переменчив, рыжие волосы всегда разные -- на улице и
дома, утром и вечером, на солнце и под дождем. Буквально как соборы Клода
Моне. Последние девять месяцев я изучаю эту колористику: у моей Ирки --
рыжие волосы. Сказал бы -- такие же, как у Жени, но рыжий цвет слишком
переменчив. Да к тому же Ирка на десять лет моложе -- кто знает, какими
станут ее волосы, когда ей будет тридцать?
Солнце то припекает, то зайдет за тучку; то за тучку, то за тучу -- и
вот уже потемнело, загрохотало, где-то взвыли сигнализации запаркованных
машин. Ой, сейчас ливанет! говорит Женя, и точно: со вторым ударом грома
ливень обрушивается нам на голову. Похоже, сегодня боги-громовержцы
настроены серьезно, думаю я, -- и вот мы уже бежим вниз по Солянке и влетаем
в первую попавшуюся дверь. Успеваю заметить: над входом написано
"Хинкальная".
Внутри пахнет.
Женины волосы намокли, мокрая юбка липнет к коленкам. Рыжий цвет
переменчив, рыжие волосы всегда разные, даже мокрые: от дождя, от душа, от
любовного пота. Ирка -- старательная любовница: двадцать лет, хочется
показать товар лицом. Лицом, руками, грудью, всем телом. Богатый папик,
молоденькая чувиха. Классическая пара.
У стойки -- толстая пергидрольная блондинка, в белом, похоже, еще
советских времен, халате. У нее над головой -- включенный телевизор и чучело
орла. Вероятно, горного -- учитывая кавказскую специфику.
Как ты думаешь, есть тут можно? спрашивает Женя.
Во всяком случае, можно пить, отвечаю я и спрашиваю у продавщицы, какое
вино она посоветует. Все хорошие, отвечает она, хозяин сам из Грузии возит.
На секунду представляю хозяина: почему-то в виде бородатого гиганта,
сурового античного бога-громовержца, насылающего дождь на путников,
загоняющего их в закуток "Хинкальной". Заказываю бутылку "Алазанской
долины".
Садимся за столик, Женя брезгливо проводит пальчиком по липкой
поверхности. На мою просьбу из подсобки едва волоча ноги выплывает девица с
бурой тряпкой в руке. На лице -- томно-снисходительная мина. Наверно, это
мать и дочь: через двадцать лет снисходительная томность сменится
презрительной апатией, девушка превратится в пергидрольную тетку.
Я не могу жить в этой стране, говорит Женя, меня тошнит от совка. Даже
в частном кафе срач. Вот мы были на майские в Париже -- не сравнить.
Там просто другой климат, говорю я и разливаю вино.
Вот как бывает -- решишь прогуляться по бульварам, встретишь
одноклассницу и вот уже сидишь в какой-то забегаловке, пьешь фальшивую
"Долину", смотришь на дождь за окном. С Иркой так не посидишь: статус не
позволяет. Мы всегда ходим в дорогие рестораны. Я считаю, это правильно: уж
если завел себе любовницу на десять лет моложе, то где же с ней появляться,
как не в дорогих ресторанах -- чтобы нынешние и потенциальные партнеры
видели, завидовали, думали "да, отхватил себе телку Альперович". Пусть
завидуют, это для бизнеса хорошо.
Женька отпивает вино, морщится. Она тоже привыкла к хорошему вину, к
официантам, которых не нужно понукать. Честно говоря, не так уж они
отличаются с Иркой: впрочем, нет -- с Иркой так не посидишь. Она красивая
девушка, старательная любовница, товар лицом, все понятно -- но говорить с
ней совершенно не о чем. Десять лет разницы, ничего не поделать.
Мы пьем фальшивую "Долину" и говорим о делах инвестиционного фонда. Я
придумал неплохую схему, и теперь мы втроем -- Ромка, Сидор и я -- должны,
так сказать, претворить ее в жизнь. То есть превратить в деньги. Женька тоже
в доле: Рома настоял, чтобы ее считали равноправным партнером.
Ты знаешь, говорит Женька, я же во всем этом не особо понимаю. То есть
я что-то делаю, отвечаю за рекламу, на переговоры хожу, но мне все кажется
-- это игра, понарошку. Я знаю, что на самом деле главное мое занятие:
тратить Ромкины деньги.
Ирка, соответственно, тратит мои деньги. Любовнице, наверное, сложнее
тратить чужие деньги, чем жене. Я оплачиваю квартиру, дарю подарки, вожу
отдыхать, хожу с ней по ресторанам... вряд ли она может взять и пойти летним
днем покупать себе туфли. Я сам ей куплю, если мне понравятся.
Наверное, потому я и не женат: люблю, чтобы все было под контролем. По
крайней мере -- в личной жизни. В бизнесе слишком много факторов, всего не
учтешь, не угадаешь.
Вот так бывает -- работаешь себе спокойно, никого не трогаешь, и вдруг
рано утром твоя машина взлетает на воздух у самого подъезда. Показательный
взрыв. Так сказать -- предупреждение. Никто не пострадал, если не считать
жильцов первых двух этажей, где выбило стекла.
Сидор очень переживает? спрашивает Женя.
А как же ему не переживать? Машина -- всмятку, жену и сына -- ближайшим
рейсом в Англию, служба безопасности выясняет -- кто и зачем. Сидор грустит,
каждый день звонит Машке в Лондон. Были бы мы беднее, счета за телефон его
разорили бы. Что поделать: семья -- это ответственность. Наверное, потому я
и не женат.
Вот и Лерка в Лондоне, говорит Женя. Слетать, что ли?
Они с Машей не знакомы? спрашиваю я.
Нет, отвечает Женя. Лерка у них на свадьбе только была, потом улетела.
Да, в самом деле, вспомнил. У Сидора была смешная свадьба, теперь таких
уже не будет. Районный ресторан, черные "волги", стандартный тамада... три
года прошло, а как все изменилось! Другая страна, сколько ни говори "совок".
Я на свадьбе как раз на Ромку глаз положила, говорит Женя, лепесточек
даже оборвала, чтоб у Лерки отбить. Она улетела через неделю, а мы с ним
прямо из аэропорта поехали в "Пиросмани", он мне кольцо подарил.
Женька вытягивает руку, на среднем пальце -- кольцо в виде цветка.
Осталось три лепестка.
Не похоже это вино на настоящее, улыбаюсь я, разливая остатки "Долины"
по бокалам.
А ты сомневался? смеется Женя. Ни минуты, говорю я и заказываю вторую
бутылку.
С Иркой так не посидишь, не будешь пить чудовищное пойло, напоминающее
портвейн нашей юности. Что мы пили десять лет назад? Вермут из "Балатона",
точно. Вермут и водка, гремучая смесь. Черный ход, Борис Гребенщиков во все
горло, громкие Женькины вздохи двумя этажами выше -- и мы с Ленькой
Онтипенко, замерли, словно два извращенца, слушаем, как Сидор пялит нашу
общую подружку -- да так, что всему дому слышно.
Ветлицкая в телевизоре поет "Посмотри в глаза, я хочу сказать...". Женя
чуть отпивает из бокала, смотрит в окно: сплошная стена дождя, вспышка
молнии, следом -- удар грома.
Когда я был совсем маленьким, родители объяснили мне: пауза между
молнией и громом происходит из-за разницы в скорости света и звука. Чем
ближе ударило, тем меньше пауза. Так оно и есть -- зря они, что ли,
технари-естественники, физик и химичка, два младших научных, папа и мама.
Так оно и есть -- но все равно я уже много лет думаю: на самом деле гром и
молния -- это метафора. Метафора задержки, зазора. Например, Ирка: ей
говоришь что-то умное, и на ее лице на мгновение застывает трогательно
растерянное выражение, а потом она кивает рыжей головой и опять делает
понимающее лицо. А вот у Женьки этой задержки почти нет: что поделать,
десять лет тренировки.
Женька верит в руках полупустой бокал, подпевает Ветлицкой: и больше не
звони, и меня не зови, я забуду про все, что ты говорил, я верну тебе все,
что ты подарил.
Гром и молния -- это метафора задержки, зазора. Например, я: вот уже
пять минут хочу задать вопрос, а все жду где-то между помыслом и поступком.
Там, собственно, где падает тень. Ирка наверняка даже не знает кто такой
Т.С. Элиот. А Женька, наверное, никогда не читала его стихов. Может, в этом
между ними и вся разница? Ну, плюс десять лет, конечно. Жизнь, как замечено
в том же стихотворении, очень длинна. Ты счастлива? в конце концов спрашиваю я и тут же, смутившись,
добавляю: то есть я хотел сказать, ты довольна, что тогда оторвала свой
лепесток?
Женя качает головой, волосы почти высохли. Мокрые и полусухие рыжие
волосы -- два совсем разных цвета, не перепутаешь.
Конечно, довольна, говорит Женя. Новый "сааб", уикэнд в Париже, соболья
шуба, дача на Рублевке... кто будет недоволен? Жалко только, детей нет. А я
бы уже завела себе девочку. Или мальчика.
Может, Ирка тоже была бы не прочь завести себе девочку или мальчика. Но
мне кажется, двадцать лет для женщины -- немного рановато для детей. И
тридцать для мужчины -- тоже рано. Может, поэтому я и не женат? Зачем
жениться, если нет детей?
А вот Ромка не хочет, говорит Женя, но это даже неважно. Я ведь всем
довольна. Хотя если бы могла -- я бы все отменила.
И что? спрашиваю я.
Отменила бы, отвечает Женя.
Вот как бывает, думаю я, сначала получаешь все, что хочешь -- а потом
хочешь только отменить все это. Может, лучше и не получать? Оставить что-то
самое сокровенное как мечту, как вечную возможность?
Ты знаешь, говорит Женя, я в школе была в тебя влюблена? В десятом
классе.
Я качаю головой. Нет, я не знал.
Да-да. А ты меня не замечал, продолжает она. А сейчас я иногда думаю: а
что, если бы я тебя все-таки соблазнила? У нас был бы роман и мы бы
поженились. Курсе на третьем.
На третьем курсе Жене было столько же лет, сколько Ирке сейчас. Она
трахалась с Сидором двумя этажами выше, а мы с Онтипенко сидели,
прислушиваясь к ее стонам, делая вид, что просто пьяно молчим.
Женька смотрит на меня, словно ждет ответа -- что было бы, если б мы
поженились? -- а потом говорит: это был бы пиздец.
Я смеюсь в ответ, Женя тоже улыбается. Замечаю, что мои пальцы отбивают
привычную чечетку по тусклой поверхности стола.
То есть ты чудесный, и милый, и замечательный, и действительно мой
близкий друг, говорит Женя, но не могу представить, как я могу с тобой
спать. И то же самое с Ромкой, но по-другому. Не в смысле "спать", спать с
ним вполне можно, нет. В смысле исполнения желаний. Некоторым желаниям лучше
не сбываться -- когда они сбываются, будто закрывается какая-то дверь,
понимаешь?
Я киваю. Вероятно, на мгновение у меня становится лицо как у Ирки,
потому что Женя говорит: ничего ты не понимаешь, мужчинам такое трудно
понять. Но если бы у меня был цветик-семицветик, я бы попросила все назад.
Чтобы ни брака, ни машины, ни дачи.
Что попросил бы я? Я не женат, дачи у меня нет, квартиру и машину я бы
оставил. Наверное, я ничего не стал бы менять -- может, только уничтожил бы
этот зазор, между молнией и громом, между мыслью и действием.
Я вытягиваю из букета искусственных цветов стебель с полураскрывшимся
пластмассовым бутоном, обрываю все лепестки, кроме трех и протягиваю Женьке
покалеченный цветок. Давай, говорю я.
Женя пожимает плечами, затем бормочет скороговоркой летилетилепесток,
дернув, отделяет пластиковый обрывок от черенка и бросает на пол: вели,
чтобы все вернулось назад.
Что попросил бы я? Уничтожить зазор между молнией и громом, между
тридцатилетней Женей и двадцатилетней Иркой, между мной, который сидит в
"Хинкальной", и мной, который на ступеньках черного хода прислушивается к
стонам двумя этажами выше. Десять лет спустя я понимаю, как безумно хотел ее
тогда. Как хочу до сих пор.
Прекратите мусорить, кричит из-за стойки буфетчица, пришли, ничего не
съели, а цветы ломают.
Пойдем отсюда, говорит Женя.
Иногда хочется, говорю я, вставая, позвонить владельцам и велеть
выгнать эту идиотку. Я могу так сказать, что выгонят, я умею. Но не буду.
Вот у нас всегда и будет совок.
Что попросил бы я? Уничтожить зазор между желанием -- и его осознанием.
Десять лет требуется, чтобы понять: ты влюблен в свою одноклассницу. Не
любишь, нет, любовь -- слишком громкое слово. Просто -- влюблен. Просто
хотел бы провести с ней ночь или хотя бы несколько часов -- так, чтобы
узнать, какого цвета становятся ее рыжие волосы, когда она занимается
сексом. Не такое уж серьезное желание -- но десять лет все-таки многовато
для зазора между желанием и осознанием.
Рыжая Ирка -- только способ заполнить этот зазор. Лицом, ногами,
грудью, телом. Весьма дорогое приспособление. Впрочем, не такое уж дорогое
-- если бы она знала, что работает машиной времени, обходилась бы мне еще
дороже.
Дождь уже кончился. Мы выходим на улицу, влажный ветер треплет рыжие
Женькины волосы.
Оторванный лепесток остается лежать на грязном полу "Хинкальной".
-- Надо сходить за водкой, -- непонятно кому сказал Роман. -- Лучше
всего похмеляться тем, что пил накануне.
Вчера он вырубился прямо на кухне. Метро уже не ходило, денег на такси
Антон пожалел и лег в гостиной. Утром, спускаясь по лестнице, привычно
думал: какая все-таки гадость алкоголь. Как можно продавать водку и
запрещать траву? Алкогольное лобби, не иначе. Кто бы стал пить, если бы
марихуана была законна и продавалась на каждом углу? Ни похмелья, ни запоев.
Легалайз нужен не тем, кто курит, а тем, кто пьет. Только марихуана спасет
алкоголика. Впрочем, говорят, еще калипсол хорошо помогает.
В метро перебирал все вещества, которые доводилось пробовать. Да, от
перуанского Сан-Педро рвало, от калипсола начиналась тахикардия, под
кислотой однажды примерещилось, что разучился дышать. Даже под травой пару
раз вытошнило -- вероятно, в неблагоприятные дни. На следующее утро иногда
сонливость, иногда -- беспричинное возбуждение, иногда -- всё еще прет, но в
четверть силы.
Вот еще был случай. Паша как-то съел три таблетки на каком-то рейве.
Там, видимо, было больше спида, чем MDMA: он всю ночь танцевал и кусал себя
за нижнюю губу. На следующий день глянул в зеркало -- флюс на полщеки.
Говорят, такое бывает с амфетаминов. Я слышал, в Англии девочки специально
берут на рейв плюшевые игрушки: хочется чего покусать -- суют в рот, так и
танцуют с розовыми зайцами в зубах.
А иначе утром в зеркало страшно будет посмотреть.
Но все равно -- похмелье гораздо страшнее.
Страшно хочется дунуть. Дома заныкан кропаль, жаль, через весь город
надо ехать. Может, по дороге заскочить в книжный на Лубянке -- говорят,
появился новый том Кастанеды? Нормально, заеду. Тетрагидроканнабиол не
вызывает зависимости, ни тебе ломок, ни похмелья. Можно домой не спешить,
купить сначала книжку. Да и кропаль несерьезный, лучше бы домой не ехать, а
позвонить дилеру Валере, взять у него грамма три... или даже стакан шишек.
К телефону Валера не подходит, может, на пейджер сбросить? А куда он
мне перезвонит? Был бы я коммерсантом, дал бы номер сотового -- но, похоже,
коммерсанты ничего не понимают в веществах, значит, и сотовые им ни к чему.
Разве что -- кокаин покупать. Никогда не пробовал, кстати. Горский цитировал
кого-то: кокаин -- это способ, которым Бог показывает, что у тебя слишком
много денег. Явно не мой drug of choice[4].
Ни ломок, ни похмелья. Я помню: существует множество оттенков зеленого,
я умею радоваться им, гуляя по городу. Я помню: поезда в метро -- словно
чудовища, которые могут испугать или подарить силу. Даже то, что время
проезда между станциями бесконечно растяжимо, а лица прохожих воистину
прекрасны, я твердо знаю. Но сейчас память и знание абстрактны, словно
прочитал в книге, а не испытал сам. Пустые, мертвые слова -- и чтобы они
стали плотью, надо пыхнуть.
Давайте я расскажу вам, как покурить хорошо. Сначала -- открываешь
пакетик, нюхаешь. Трава пахнет по-особенному, ни с чем не спутаешь. Когда
трава хорошая -- запах такой густой, мягкий, обволакивающий. И вот понюхаешь
сначала, а потом набиваешь. Как набивать правильно -- все знают, тут и
рассказывать нечего.
Ну вот. Забьешь сначала, поставишь чаю, музыку подберешь -- правильную
музыку -- пепельницу возьмешь, подожжешь, затем -- покуришь. Иногда горло
дерет, иногда -- нормально. Тоже от травы зависит. Ну, и вставляет
по-разному, само собой.
Когда покуришь -- хорошо глядеть в окно. Когда покуришь -- хорошо
слушать музыку. Когда покуришь -- хорошо смотреть телевизор. Когда покуришь
-- хорошо.
А еще когда покуришь -- хорошо поесть. Лучше всего -- что-нибудь
сладкое. Шоколад. Или даже немецкий рулет из ларька. Или йогурт.
Удивительно, насколько вкусной бывает еда. Но для этого надо сначала
хорошенько дунуть. А как это сделать, если остался всего один кропаль, да и
тот -- дома?
Вот и остается рассказывать. Потому что рассказывать -- тоже приятно.
Идешь по улице, представляешь: открываешь пакетик, вдыхаешь запах, чаек
поставишь, музыку подберешь... хорошо.
С "Лубянки" еще раз звоню Валере: никто не отвечает. Может, пойти к
первой аптеке и чего-нибудь там взять? Калипсол наверняка есть -- но чтобы
вмазаться, придется ехать домой. А дома и так можно дунуть. Да и не тянет
последнее время на калипсол. Сколько же можно умирать, в конце концов!
Нового Кастанеды в магазине не оказалось. Хорошо Горскому, он
по-английски читает. А мне что делать? Не переведут -- так и буду знать
только в пересказе. С другой стороны, может, так и правильнее? Это еще
бабушка надвое сказала -- что лучше: пересказ опытного Горского или
неказистый перевод.
Надо прямо сейчас двинуть к Валере. Может, Валера спит и не слышит.
Позвоню еще раз из метро (безрезультатно), и поеду на "Рязанский проспект".
Хорошо еще, тетрагидроканнабиол не вызывает зависимости, а то не знаю даже,
как бы я сегодня.
Проходя мимо ларьков, думаю: надо бы разменять доллары. Вот два года
назад валюту меняли в любом киоске... и трава была дешевле, и бабулек от
первой аптеки никто не гонял. Хорошее было время.
Похоже, Валеры действительно нет дома: восемь раз позвонил в дверь,
подождал еще немного и пошел назад к метро. По дороге сообразил: можно же
заехать в "Выхино" к Алене -- у нее наверняка есть трава.
Алена болеет: посреди лета умудрилась где-то подхватить простуду. Вчера
последний косяк ушел, говорит она мне. Захотелось извиниться и тут же уйти,
но говорю "лежи, я тебе чай сделаю", иду на кухню, завариваю чай и посылаю
Аленин номер на пейджер Валере. Тетрагидроканнабиол не вызывает зависимости,
можно и у Алены посидеть. Тем более, кропаль все равно маленький.
Алена смотрит "Кролика Роджера" -- один из тех фильмов, которые хорошо
идут и под травой, и без. Знаю его почти наизусть. Больше всего люблю старую
пиратскую запись: там все почему-то говорят по-итальянски, зато отличный
русский перевод. Сейчас на экране зловещий судья (тоже мультик)
рассказывает, что задумал уничтожить Тунтаун и построить на его месте
скоростное шоссе.
Телефон. Это Валера. Сейчас ничего нет, я тебе перезвоню через два часа
домой. Вот и хорошо. Через полчаса буду дома, выкурю последний кропалик,
дождусь Валериного звонка, возьму еще травы, дуну и поеду на вечернюю
презентацию "Летюча".
Хорошо еще, что тетрагидроканнабиол не вызывает зависимости, потому что
дома -- серьезный облом: я забыл, куда сунул последний кусок гашиша. Не
первый, кстати, раз -- однажды бесследно пропали полтора грамма отборного
марокканского гаша. Надо бы посмотреть в карманах джинсов, среди бумаг на
столе, в шкафчиках на кухне, в баночках с пряностями, в спичечных коробках,
в коробочках из-под фотопленки, в футлярах от кассет, в мятых пачках
"беломора" и даже внутри магнитофона.
Ни хрена.
Хорошо еще, что кропаль был крошечный, что есть, что нет. На всякий
случай -- расстелил газету, выкинул на нее содержимое мусорного ведра.
Подумав, что по обкурке мог спрятать гашиш в книгу, пролистал несколько
книжек.
Ни хрена.
А, может, я захватил кропаль с собой, сунул в рюкзак? Вот было бы
смешно! Дунул бы у Алены!
Нет, не смешно, в рюкзаке тоже ни хрена.
Хорошо, поступим по-другому. Перестанем устраивать бардак и лучше
уберем в квартире. Буду убирать и как бы случайно найду. Скажу: на хрен ты
мне сдался! и не буду искать. Не искать -- лучший способ найти. Как там в
"Бардо Тёдол" -- без вожделения и страха. Так и поступим. Тем более,
тетрагидроканнабиол не вызывает зависимости, да и Валера вот-вот позвонит.
Расставил по местам книги, собрал бумажки со стола, отнес джинсы в
пакет с грязным бельем -- и вывернул все лежавшие там грязные носки. Но нет,
идиотская мысль прятать гашиш в носках раньше мне в голову не приходила: ни
хрена там нет. Собрал мусор в ведро и, глянув на часы, понял: Валера уже
полчаса как должен был позвонить. На всякий случай сбросил ему на пейджер
свой домашний. Сижу, жду.
Хорошо, конечно, что тетрагидроканнабиол не вызывает зависимости, жалко
только, что с самого утра настроился дунуть. В принципе, я легко могу без
травы неделю или даже две, зависимости-то нет, так что нормально, дождусь
Валериного звонка, не буду даже париться. Может, в зимних ботинках еще
посмотреть?
Надо взять себя в руки. Вот чистый лист бумаги, нарисую на нем
цветик-семицветик, напишу в красивой рамке "Кто убил Женю Королеву?",
помедитирую. В самом деле -- кто? И как ответ -- если я его получу, --
приблизит меня к ответу на единственный вопрос, который волнует на самом
деле: куда делся Валера и почему он не звонит?
Надо взять себя в руки -- тем более, что тетрагидроканнабиол не
вызывает зависимости. Вот приглашение на презентацию "Летюча". Крутая идея
-- арендовать именно станцию "Красные ворота". Ворота намекают на
психоделические врата восприятия, а доперестроечное название станции --
"Лермонтовская" -- на фамилию, якобы зашифрованную в слове "летюч". Чем,
кстати, демократам не угодил Лермонтов? Скорее уж коммунисты должны бы
держаться за красный цвет.
Ладно, жду еще час -- и если Валера не перезвонит, пойду на
презентацию. Во-первых, Горский просил принести первый номер. Во-вторых, там
наверняка можно будет чем-то разжиться.
Хорошо еще, что тетрагидроканнабиол на вызывает зависимости.
Вестибюль "Красных ворот" был забит народом. Из глубины доносилась
музыка, какая -- трудно разобрать: слышались только низкие частоты. Озираясь
в поисках знакомых, Антон увидел Алену с братом.
-- Привет, -- сказал Антон.
-- Jah live! – ответил Вася. В знак приветствия они
по-растамански сдвинули сжатые кулаки.
-- Это Антон, -- сказала Алена. -- Он как раз за тебя и расплатился.
-- Спасибо, брат, -- ответил Вася, поправляя трехцветную вязаную шапку,
из-под которой выбивались светлые дреды. -- Но вообще ты зря парился. Они
позитивные ребята, все понимают... Сам подумай -- с афганки-то разве можно
не въехать?
-- Позитивные? -- И Антон вспомнил двух быков, которым отдал деньги.
-- Да ты на измене, мэн. Тебя бычит. Небось, и денег они у тебя не
взяли, да?
-- Хули не взяли, -- с некоторой обидой сказал Антон. Получалось глупо:
заплатил девятьсот баксов и даже благодарности не услышал. Можно, впрочем,
посчитать это заслугой и успокоиться.
-- Потому что ганджа -- такое дело, -- продолжал Вася. -- Она на могиле
царя Соломона выросла, ты знаешь, да?
Антон кивнул и уже собирался спросить Селезня, нет ли у него с собой,
как вдруг увидел Леню Онтипенко в костюме и галстуке, изрядно пьяного. На
носу сверкали золотые очки.
-- Меня Сашка Воробьев пригласил, -- объяснил Онтипенко. -- Он типа
финансирует все это.
Вася тем временем продолжал:
-- Разборки -- это из-за героина или там кокса. А ганджа -- позитивный
наркотик, ты рисунок его когда-нибудь видел? -- и он ткнул пальцем в зеленый
листик на своей футболке. Это же цветик-семицветик, исполнитель желаний.
Сказку в детстве читал?
Онтипенко вздрогнул и сказал Да, хотя спрашивали Антона.
-- Ну вот, -- сразу переключился на Онтипенко Вася. -- Ганджа -- она и
есть цвет семи цветов. Как радуга, сечешь? Расклад такой: есть Бабилон и
Зайон, а между ними -- радуга, по которой надо пройти. И ганджа -- это и
есть Путь, въезжаешь?
-- Бабилон и что? -- переспросил Онтипенко.
-- Зайон. Сион по-русски. Потому что на самом деле настоящие сионисты
-- это растаманы. Эфиопы -- это подлинные евреи, еще Маркус Гарви доказал.
-- А я думал, настоящие евреи -- это русские, -- пошутил Онтипенко,
нервно поправляя очки.
-- Точно, -- откликнулся Вася. -- Все русские -- растаманы в душе.
Знаешь, что слово "кореш" значит "корешок", то есть "корень"?
"Человек-корень" -- это же "рутман", въезжаешь?
-- Нет, -- честно сказал Онтипенко.
-- Ну, -- пояснил Вася, -- есть такое понятие в растафарайстве --
"рутс", корни. Верность своим корням, Эфиопии, Хайле Силассие, Богу Джа и тэ
дэ. А Рутман -- это человек корней. У Гребенщикова, небось, слышал: "Рутман,
где твоя голова? Моя голова там, где Джа", или вот "Чтобы стоять, я должен
держаться корней".
-- Я думал, это почвенное, про корни, -- сказал Леня. -- А про кореша
Альперович говорил: "кореш" -- это Кир на иврите. То есть в Торе Кир
называется "Кореш". А Кир был хороший царь -- в смысле, евреям друг, кореш
ихний. И потому в Одессе так и говорили, если человек хороший -- значит,
кореш.
-- Ну, это то же самое. Кир же был персидский царь. А где Персия? Где
сейчас Иран с Афганистаном. Афганка, я же тебе говорил? -- повернулся он к
Антону. -- Все сходится.
Неожиданно для себя Антон подумал, что Вася прекрасно мог бы сыграть
главную роль в пропагандистском фильм о вреде наркотиков, типа "Конопляного
безумия". И под конец -- титр "Минздрав предупреждает: употребление
наркотиков может серьезно сказаться на ваших умственных способностях".
При этом Антон был во всем согласен с Васей: трава -- в самом деле
позитивный наркотик, психоделики -- к которым как раз вырулил Вася, -- в
самом деле расширяют сознание ("Это как ворота в другой мир, мужик. Ну
это... Джим Моррисон... двери восприятия"), с жесткими наркотиками их можно
путать только по невежеству или специально -- чтобы дискредитировать
марихуану, грибы и ЛСД. Да, все так, но слушать Селезня было невыносимо...
может, потому, что Вася уже покурил, а Антон -- нет.
Он увидел Никиту и Пашу, подошел к ним, сказал привет.
-- Классная тусовка, -- сказал Никита.
Антон давно понял: тусовки интересовали Никиту больше, чем вещества и
музыка. Казалось, он слушает и курит только за компанию. Интересно, что он
делает, когда остается один?
-- Да, круто, -- ответил Антон, -- а журнал ты уже видел?
-- Журнал -- фуфло, -- ответил Паша. -- Пизженный дизайн и голимые
тексты.
-- А по-моему -- ништяк, -- сказал Никита. -- Все пропрутся по полной.
-- На тему пропереться, -- спросил Антон, -- ничего нет?
Паша и Никита переглянулись и хором сказали:
-- Нет.
Это могло означать все что угодно -- и что в самом деле ничего нет, и
что попросту не хочется делиться, и что им уже хорошо.
-- Сейчас ничего нет, -- пояснил Паша, -- но вчера мы закинулись ДМТ.
Очень рекомендую -- полный пиздец. Смерть и воскрешение в одном флаконе.
Подошел Вася с бутылкой "Seven Up" в руке.
-- Знаете хохму? -- сказал он. -- Seven was Up, "Twenty Five" was
Getting Down. Это мой каламбур, сам придумал. Типа "Севен Ап" выпит,
"двадцать пятая" проглочена.
-- Да я нормальной "двадцать пятой" сто лет не видел, -- сказал Никита,
а Алена пожала плечами:
-- У Димы всегда есть.
-- У Зубова? -- спросил Онтипенко.
-- А вы знакомы? -- удивился Вася.
-- Ну да, -- замялся Онтипенко. -- Он, кстати, здесь должен быть... он
ведь вроде в этом журнале работает?
-- Поди найди здесь кого, -- сказал Никита.
От неожиданности Антон даже забыл про облом с травой. Онтипенко знал
Диму, мог брать у него кислоту. Антон выполнил просьбу Сидора, нашел дилера!
Впервые за время расследования у Антона вот-вот появятся не психоделические,
а самые настоящие доказательства. Надо только спросить у Зубова, правда ли,
что Онтипенко брал у него марку. Сам позвоню или Алену попрошу, подумал
Антон.
Но Зубов уже не мог ответить на вопросы. Его тело увезли из тихого
двора в районный морг, а душа отправилась туда, где деньги не имеют цены, и
нет никакой нужды в наркотиках.
Что значит убить человека? Сделать существовавшее -- несуществующим,
живое -- мертвым? Что значит окончательно разделить душу и тело? Какой силой
надо обладать, чтобы сделать это, какой властью? Чувствуешь ли себя подобным
Богу -- или всего лишь Его орудием? Или -- не задумываешься об этом?
Хрустальный шар под потолком родительской комнаты, боль и унижение
школьных коридоров, мальчик должен быть сильным, быть настоящим мужчиной,
сожми зубы, сдержи слезы, скажи себе: я их всех убью. Что ты чувствуешь, когда убиваешь? Что ты чувствуешь, когда понимаешь
-- твоя власть сильнее любой другой? То, что не купишь за деньги, то, что
дает тебе силу. Что ты чувствуешь, когда сбывается твое сокровенное желание?
Сколько раз я мечтал об этом, сколько раз представлял: энергия ударяет
в меня, я вырастаю до неба, наделенный властью, безжалостный, неуязвимый,
почти бессмертный. Мужчина должен быть сильным. Мужчина не должен прощать
детских обид.
Да, папа, теперь я сильнее всех. Я с ними рассчитался, хотя они об этом
даже не знают. Мне кажется, все те, кто унижал меня когда-то, кто смеялся
надо мной, выкручивал руки, отрывал пуговицы, играл портфелем в футбол --
все они лежат сегодня в районном морге, с дырой в груди, в окровавленной
футболке.
Почему я убил Зубова? Почему ненависть моя была так сильна, что,
усиленная обрядом билонго, превратилась в пулю, пробивающую грудь? Я не мог
простить смерти Милы Аксаланц? Не мог простить своего детского унижения?
Мужчина должен быть сильным. Мужчина не должен прощать детских обид. Я
не мог предать мальчика, который лежал, глядя на хрустальный шар под
потолком родительской комнаты, глотал слезы, сжимал зубы, хотел быть
сильным, обещал себе: я их всех убью.
Магия существует. Реальная власть, реальная сила, возможность убить
человека с помощью круга могильной земли, пряди волос, нескольких игл и
красных свечей. Возможность исполнить свое самое заветное желание.
Я чувствую себя сильным, чувствую, как впервые за всю жизнь покой
разливается по жилам. Не нужно ничего доказывать, не нужно мстить, не нужно
помнить обид. Я все сделал, мое желание исполнилось. Я убил человека.
Мужчина должен быть сильным, хрустальный шар под потолком, Генка
Смородинов, оторванные с мясом пуговицы, почему ты ему не врезал? Почему я
не ударил тогда, десять лет назад? Почему не превратился в разъяренного
монстра, исполненного ярости? Почему не раскидал своих обидчиков, не
размазал их по натертым мастикой полам школьных коридоров, по грязным
сугробам школьного двора?
Наверное, я просто никогда не мог ударить человека.
С дилером Антону удалось встретиться только на следующий день: Валера
извинился и объяснил, что вчера совсем убился и не перезвонил. Антон вышел
на балкон, набил травы в трубочку и устроился поудобней.
Его вставило с первой затяжки. Мир снова стал прекрасен. Оказывается,
наступило бабье лето. Солнце светило, птица летала по небу, листья отливали
золотом. Где-то далеко ехали по улице машины, Антон слышал их ровный гул.
Шумел ветер. Тень от соседнего дома косо лежала на перилах балкона, словно
перечеркивая их. Боже мой, подумал Антон, почему же я не сидел так вчера,
что мне мешало? Неужели небо без травы не было столь прекрасно? Как я мог
все это забыть? Смешно, в самом деле. Он затянулся последний раз, вытряс
пепел и вернулся в комнату. В развале кассет нашел "Underworld", сунул в
магнитофон, сделал звук погромче и вернулся на балкон. Как он мог жить без
этого целых два дня? Теперь, почувствовал Антон, всё будет хорошо. Всё
всегда будет хорошо, не только сегодня. Пусть только Джа не даст ему забыть
это -- синеву неба, тень от дома, шум машин, шорох листьев, музыку из окна.
Облокотившись на перила, Антон смотрел вниз. Точно так же он стоял
несколько недель назад, глядя на безмолвный балет Жениных одноклассников.
Сейчас, снова покурив, Антон был уверен: в тот день от этих людей исходили
только позитивные вибрации. Они были счастливы. Как же так получилось, что
Женя умерла? Затем он вспомнил Леру -- он трахался с девушкой, которая
танцевала в "Гасиенде", только представь! -- потом Алену -- удивительная
девушка, мы так хорошо понимаем друг друга! Все-таки мне повезло, что я
встретил таких чудесных людей. Горский, Никита, Алена... даже Зубов.
Несчастный, в сущности, человек. Надо же -- его никогда не торкает. Пиздец
просто. Это ж лучше умереть, чем так жить.
Зазвонил телефон.
-- Горский! -- обрадовался Антон, -- а я как раз о тебе думал.
-- И что? -- спросил Горский.
-- Ну, так просто, -- смешался Антон, -- ну, просто думал. Ничего
конкретного.
-- Ко мне тут Олег заезжал, -- сказал Горский. -- Он немного не в себе,
имей в виду.
-- А что с ним? -- спросил Антон.
Что, в самом деле, могло случиться с Олегом? Может, ему нужна помощь?
Надо будет ему позвонить. Хороший парень Олег, жалко, мало общаемся.
-- Думает, он убил Зубова.
-- А Зубов убился? -- спросил Антон и порадовался: наконец-то. Зубову
удалось убиться. Повезло. Вставило все-таки. Стоило только о нем подумать.
-- А чем он убился?
-- Он не убился, -- терпеливо сказал Горский. -- Его убили.
-- То есть как? -- не понял Антон.
-- Ну, застрелили вчера.
-- Ой, блядь! -- выпалил Антон.
Надо как-то срочно вернуться в обычное состояние сознания, хоть и
неясно -- как.
Раньше Антон никогда не был в "Бункере", хотя слышал о нем. Модный
клуб, Антону показалось -- где-то на окраине Москвы. У входа припаркованы
иномарки, а внутри похоже на передачу "Шестнадцатый этаж" пятилетней
давности: в то время посетителей "Бункера" назвали бы "неформалами".
Настя, школьная подруга Антона, любила смотреть эту передачу. Антон
даже пару раз составил ей компанию. Сейчас он смутно вспоминал, что
"неформалы" любили "Битлз" и Бориса Гребенщикова. В нетелевизионной,
реальной жизни при удачном стечении обстоятельств из них получался
Вася-Селезень -- в худшем же случае они обзаводились женами и детьми,
напрочь забыв неформальную молодость.
Вероятно, как раз ностальгия по молодости и гнала подобных людей в
"Бункер". Впрочем, герои "Шестнадцатого этажа" были едва ли старше Антона, в
"Бункере" же собирались тридцатилетние ветераны, сверстники Сидора и
Альперовича.
После убийства Зубова Антон решил встретиться с Сидором -- как и бывает
в детективах, трупов становилось все больше, но Антону, в отличие от Эркюля
Пуаро, Автор не гарантировал личной безопасности. Секретарша Сидора велела
прийти завтра в пять: но ни в пять, ни в шесть Сидор в офисе не появился. В
полседьмого заехал Альперович, сказал он, небось, в Бункере, поехали туда --
и вот они сидят за столиком: Альперович, Антон и немолодой тридцатилетний
мужчина в рваной брезентовой куртке и с волосами до плеч, сразу бросившийся
к Альперовичу. Мужчину звали Витя -- какой-то старый приятель Альперовича.
Как живешь, чем занимаешься? Ну, так как-то... штучки делаю. Какие штучки?
Ну, штуки я делаю, штуки.
Альперович пил виски, Витя -- водку, Антон заказал колу.
-- А чего ты в прошлый вторник на Силю не пришел? -- спросил Витя.
-- Занят был, -- ответил Альперович. -- Дела, я же говорю.
-- Да ты стал совсем цивильный, -- сказал Витя. -- Помнишь у Умки
песню? Типа: "Раньше ты в столовой собирал объедки, раньше ты ходил в
разодранной жилетке?"
-- Было что-то такое, -- наморщился Альперович. -- А что Умка?
-- Не видел ее давно. Говорят, тоже цивильной стала. А ты, небось, на
машине ездишь... волосатых подбираешь?
-- Да какие теперь волосатые, -- без энтузиазма ответил Альперович. --
И шофер мой не любит, когда машину засирают.
-- У тебя и шофер есть? Ну, ты даешь! А помнишь, как мы с тобой на
третьем курсе циклодол ели?
-- А то! В 215-й комнате, в общаге! -- вдруг оживился Альперович. -- С
Маринкой и Петюней!
-- И слайды Дали смотрели!
-- Ага! Дали... знаешь, я во Флориде был в том году, специально в музей
сходил -- никакого сравнения. Первый раз -- все-таки самый сильный.
-- А мне недавно альбом подарили -- по-моему, отлично.
Антон впервые видел Дали у той же Насти: кажется, это было, когда они
пыхнули третий раз. Первые разы все-таки самые сильные, думает он,
запоминаешь надолго. Смотрели Дали, слушали "Битлз" -- да, действительно,
как эти, с шестнадцатого этажа. Тогда Настя и сказала, что "Lucy in the Sky
with Diamonds" -- песня про LSD, по первым буквам припева. Мол, поэтому ЛСД
и называют иногда "люсей". Жалко, что меня Настей зовут, Люсей было бы
прикольней. Люся в небесах с алмазами. Что она там, кстати, делала? В школе
Антон плохо знал английский, а сейчас про "Битлз" уже совсем неинтересно.
При чем тут Люся, зачем ей на небесах алмазы? Может, как символ того, что
под кислотой в какой-то момент все начинает сверкать как бриллианты? Или в
том смысле, что ЛСД -- такая же ценность в мире духа, как алмазы -- здесь,
на земле?
-- Счастливый ты, -- сказал Альперович. -- Почти не изменился. Силю
слушаешь, Дали смотришь, волосы до плеч, колокольчики-то хоть отпорол с
клешей? (Витя кивнул.) А у меня жизнь движется так быстро, что чуть
замедлюсь -- превращусь даже не в реактивный след за самолетом, а в такие
слизистые дорожки, как после улиток остаются.
-- Читал "Лангольеров" Кинга? -- спросил Витя. -- Там то же самое. Они,
эти лангольеры, съедают вчерашний день.
-- Нет, не читал, -- покачал головой Альперович. -- Я теперь мало
читаю. А Кинг -- это который "Мертвая зона"?
-- Ага, -- кивнул Витя, -- он самый.
-- Как, говоришь, называется? -- И Андрей вынул из кармана кожаную
записную книжку и золотым "паркером" аккуратно написал на чистой страничке:
"лангольеры".
-- Прошлое, говоришь, съедают? -- переспросил он.
Витя кивнул и, помолчав, добавил:
-- А для меня восьмидесятые остались навсегда.
Через полчаса Витя ушел, и Антон подумал, что не представляет своих
друзей через десять лет. Когда-то все менялось стремительно -- но в какой-то
момент советская власть, перестройка, гласность и журнал "Огонек"
превратились в слабое воспоминание. Жизнь началась в тот день, когда Настя
первый раз предложила ему косяк -- и Антон понял, кто он такой на самом
деле. Все, что было раньше, стало туманным прошлым -- как и сама Настя,
которую он не видел уже несколько лет. Увидеться бы с ней сейчас, спросить,
знает ли, что "настей" зовут теперь кетамин – из-за того, что калипсол
используют при анестезии.
В школе казалось, на его глазах совершается история -- и вот теперь
Антон понимал, что история закончилась, остановилась. То, что происходит
вокруг, -- чужие деньги, квартиры друзей, трава, кислота и калипсол, --
останется навсегда. Уже года два, как мир перестал меняться, -- и потому
Антон никогда не выпадет из времени, как этот старый хиппи.
-- Чтобы стоять, я должен держаться корней, -- задумчиво произнес
Альперович и посмотрел на часы. -- Похоже, Сидор так и не появится.
-- А он тоже принимал циклодол? -- спросил Антон.
-- Нет, -- сказал Андрей, -- мы в разных местах учились. Сидор на
истфаке, я в "керосинке". Знаешь анекдот: умирает Фантомас, приходит
комиссар Жюв. Срывает с него маску, а Фантомас говорит: "Видишь, Петька, как
нас судьба-то разбросала".
-- Это вы к чему? -- удивился Антон.
-- Это я про нас всех. Мы же снова все собрались только в конце
восьмидесятых, когда бизнес начался. Сначала мы с Сидором и Поручиком, потом
Рома, потом Ленька Онтипенко... я его года с 88-го пытался в бизнес ввести,
мы же с ним ближайшие друзья со школы... А остальных я в институте почти и
не видел, так, на днях рождения встречались.
-- А вы хипповали? -- спросил Антон.
-- Да нет. Какой из меня системный. Я был полуцивильный. Как говорила
моя подружка: "из тех, кто под рваными джинсами носят чистые трусы". Олдовые
волосатые таких не любили. Да и сейчас, наверное, не любят -- видел, как
Витя на меня смотрел?
Сейчас Антон вспомнил, что старшая сестра Насти, кажется, тоже была
хиппи. От нее Насте и досталась дюжина кассет "МК-60" и умение находить
скрытый смысл в песне про небо в алмазах. Может, Настина сестра много лет
назад знала Витю и Альперовича, заходила в 215-ю комнату поесть циклодол и
посмотреть слайды Дали. Ну что же, кому как повезет: у кого брат миллионер,
у кого сестра -- хиппи. Младшие братья и сестры должны поддерживать друг
друга, не правда ли? Поддерживать -- и передавать друг другу ненужные,
ностальгичные вещи, полученные от старших -- такие как песни "Битлз" или
убежденность в том, что Сахара сделана из сахарного песка.
-- А по-моему, вы хорошо потусовались, -- сказал Антон.
Альперович скривился:
-- Его тогда звали Крис. Он был пионером, но из кожи вон лез, чтобы
прослыть олдовым... и вот теперь всем олдовым олдовый, но только ни прежних
олдовых нет, ни Системы. Понимаешь, самое главное я понял году в девяностом
-- нельзя сочетать рефлексию и действие. Надо выбрать что-то одно. Ну, я
выбрал действие. Окончательно выбрал. Даже сделал несколько символических
жестов -- например, отнес почти все книги в "Букинист". А тогда я еще
безумно любил книги. Но книги -- это рефлексия, а я выбрал действие. А когда
выбираешь действие, рефлексия не нужна. Видел на днях человека -- залез в
долги, испугался, убежал со всеми деньгами. В том числе -- с моими деньгами.
И мне сказал: вначале думал -- главное разобраться с бандитами, друзья
подождут. А теперь, говорит, понимаю: с бандитами разобраться не удастся,
все равно убьют -- и лучше было вовсе не кидать друзей, а сразу сдаться. Вот
это -- рефлексия. Но она существует независимо от действия: я уверен --
повторись все сначала, он поступил бы так же. Сначала бандиты, потом друзья.
Не надо лицемерить -- если выбираешь действие, выбирай на самом деле, иди до
конца.
Интересно, у Альперовича есть братья и сестры? Младший он или старший?
Ведь это -- самое главное в человеке. Кто он? Тот, кто получает -- или тот,
кто передает?
-- А Витя выбрал рефлексию? -- спросил Антон.
-- Как можно выбрать то, о чем не имеешь представления? Если он что и
выбрал, то не знает -- что. Это как если вообще ничего не выбирать. Вот
Лерка выбрала рефлексию -- и уехала в Англию.
-- А Женя?
-- Женя? -- Альперович задумчиво постучал пальцами по столу. -- За Женю
всегда выбирали другие. Она только брала то, что предлагали. Даже любовника
ей выбрал я.
Антон замер.
-- А кто был ее любовником?
Альперович посмотрел на него.
-- Ну, ты и Шерлок Холмс, -- и он налил себе еще виски. -- Это же всем
ясно. Конечно, Леня Онтипенко. А ты думал -- кто? Давай уж я тебе все
расскажу. -- Он был уже заметно пьян и нагибался к самому лицу Антона. --
Слушай. О покойных либо все, либо ничего. Значит -- все.
Альперович выпил и начал рассказывать, с кем спала Женя после школы,
как она вышла замуж за Рому, как сидели в "Хинкальной" и Женя оторвала пятый
лепесток. Ничего не вышло. Это только у Катаева: попадешь на Северный полюс
и сразу домой. А в жизни -- что заказала, то и получила. Не ебет, уплочено.
Он пил и жаловался: грустно смотреть на красивую бабу, которую никто не
трахает. И ты выбираешь другого мужика -- как искусственный хуй. А Онтипенко
-- самый близкий друг, мне все расскажет, да и знаю я его, как облупленного.
-- А Рома?
-- А что Рома? Он и не догадывался ни о чем. Он же работал, делал эти
самые... штучки. -- И Альперович усмехнулся.
-- Мне он сказал, что у Жени был любовник, -- сказал Антон.
-- Значит, он умней, чем я думал, -- сказал Альперович, выливая остатки
виски в стакан. -- Хорошо все-таки, что у меня шофер.
Расследование продвигается странным образом, подумал Антон, в нем почти
не появляются люди в трезвом состоянии. Сам я то покуривший, то съевший
магической Зубовской смеси, Рома и Альперович -- пьяные, Лера -- после
секса, значит, тоже в измененном сознании. Впрочем, неудивительно --
началось-то все с марки кислоты, пусть даже поддельной. Фальшивая марка --
словно фальшивый бриллиант, ложный алмаз на обманных небесах...
Наверное, у Альперовича нет ни брата, ни сестры, подумал Антон. Или,
точнее, Леня Онтипенко ему вместо младшего брата. И он посылает его к Жене
-- сделать то, что боится или не может сделать сам. Может, и я сам делаю
что-то, что не решается сделать Костя.
-- А скажите мне, -- спросил он, -- кто мог убить Женю?
-- Любой из нас, -- ответил Альперович, -- ты же наркоман, должен
понимать: на самом деле убить можно только того, кого любишь. А ее, в том
или ином смысле слова, любили все. Я один с ней не спал. Впрочем, --
вздохнул он, -- это вряд ли проканает за алиби. -- Еще что-нибудь хочешь
спросить? Давай я тогда еще вискаря возьму.
И он подозвал официанта.
Герои этой истории почти все время находились в измененном состоянии
сознания, думает Горский. Если бы мы все были другие, возможно, мы бы узнали
другую истину.
Время давно уже перевалило за полночь, но Горскому не спится. Утром он
навсегда покинет квартиру на четырнадцатом этаже. Он вспоминает одну из
последних своих бесед с Антоном...
В тот день боли усилились. Я всю жизнь проведу в этой квартире, думал
Горский. Я стал инвалидом. Скоро я перейду с травы на болеутоляющее и кончу
опиатами. Он сидел, полуприкрыв глаза, и его фигура еще больше обычного
походила на аллегорию бессилия и усталости.
Антон забивал и рассказывал:
-- Получается как в классическом детективе -- у каждого свои мотивы.
Рома -- устал от измен, от того, что Женя им пренебрегает. Да и деньги -- в
случае Жениной смерти ее доля делилась между всеми. А в случае развода --
вся уходила ей, она была как бы акционер... Рома сам настоял, чтобы на семью
больше приходилось. И потому теперь всем выгодна ее смерть -- потому что
возрастает их доля.
-- Кроме Поручика, -- не открывая глаз сказал Горский.
-- Но у Поручика -- свои мотивы. Он -- ее первый мужчина. Он, наверное,
из тех мужиков, которые относятся к женщинам, как к собственности и
поэтому... ты понимаешь.
-- Не понимаю, -- едва качнул головой Горский. Сегодня каждое движение
давалось с трудом, но старые привычки не хотели уходить. Теперь вместо
полного жеста он обходился слабым указанием на него -- так сказать, знаком
жеста. -- Не понимаю, но это не важно. Ты продолжай. Кто там еще, кроме
Поручика и несчастного вдовца?
-- Леня Онтипенко, любовник. Я с ним толком не говорил, но против него
много улик. Например, он знал Зубова. И вообще -- чем ближе к убитому, тем
сильнее подозрения. Может, Онтипенко выдавал секреты конкурентам, а Женя про
это узнала.
Зачем я все это слушаю? думал Горский. Неужели мне еще хочется найти
истину? Хочется убедить себя, что даже запертый в четырех стенах, я могу
расширить свое сознание до такой степени, чтобы понять мотивы людей, которых
я никогда не видел?
-- Либо деньги, либо секс, -- сказал он. -- Других причин нет?
-- Ну да. Все мужчины либо спали с ней -- и могли ревновать, либо имели
финансовый интерес в случае ее смерти.
-- Ты говорил, -- тут Горский открыл глаза, -- Альперович не спал с
ней.
-- Он говорил, что не спал, -- поправил Антон. -- Но это тоже причина.
Не спал, ревновал, все такое...
-- И Лера не спала. Но зато спала с Романом и не вышла за него замуж,
потому что уехала в Англию. А теперь Роман снова свободен. Смотри, --
продолжал Горский, -- когда речь про секс и деньги, любой факт становится
уликой. Нет смысла думать "кому выгодно". К тому же единственный, кто
выиграл от этой истории -- ты: переспал с Лерой, получил кучу денег. Следуя
твоей логике, ты и должен быть убийцей. К тому же и кислоту тебе проще
достать.
-- Но я не убийца! -- возмутился Антон.
-- Я знаю, -- слабо кивнул Горский, -- но что это значит? Твой метод --
стандартный метод старых детективов -- не работает. Ты ищешь, кому выгодно,
а люди не убивают ради выгоды. Тут всё выгодно всем. И преступления
совершают из любопытства или потому, что есть такая возможность. Как Женя из
любопытства приняла кислоту. Как Паша не знает понятия дозы.
В самом деле, Паша никогда не говорил "нет" и употреблял все наркотики,
до которых мог дотянуться. То, что он жив, можно считать чудом -- мелким на
фоне других чудес, которые должны происходить с человеком, не знающим
понятия дозы. Паша напоминал Антону драматическую историю о парне, везшем из
Голландии лист марок. В аэропорту он почувствовал, что его пасут и съел весь
лист. С тех пор контрабандист обитает в тамошней дурке и, похоже, шансов
вернуться к так называемой реальности у него уже нет. Антон, правда, считал,
что парень был не в себе с самого начала: даже если ему действительно сели
на хвост, лучше выбрать европейскую тюрьму чем бесконечный бэд-трип.
Вот вам, кстати, еще одно подтверждение, что от передозировки ЛСД не
умирают, а только сходят с ума.
-- Кстати, говоря о дозе, -- словно прочитав его мысли, продолжил
Горский. -- Я тут беседовал на днях с одним специалистом... Кажется, наша
версия про пенициллин никуда не годится.
-- Почему?
-- Потому что аллергия не убивает в пять минут, -- пояснил Горский. --
То есть убивает, но если укол сделать. А перорально -- это полдня можно
промучиться. Получается, Женя приняла и не кислоту, и не пенициллин.
-- А что?
-- Мне сказали -- все что угодно. Клофелин, любое сильнодействующее
сердечно-сосудистое. Если еще на алкоголь -- то не только мотор
останавливает, но и экспертиза ничего не находит. Типа, сердце отказало -- и
все.
-- Надо, наверное, Сидору сказать, -- забеспокоился Антон.
-- Зачем? -- удивился Горский. -- Разве это что-нибудь меняет? Все
лекарства общедоступны. Почти как наркотики -- идешь в первую аптеку и
покупаешь. Если нужен рецепт -- то у бабок на улице.
-- Некоторым образом, это справедливо, -- заметил Антон. -- Собственно,
лекарства и есть наркотики.
-- К слову сказать, -- ответил Горский, -- не умеешь ты работать с
наркотиками. Вот ты видел нечто, спасибо покойному Зубову. И что ты сделал?
Все забыл. Вместо того, чтобы играть в Шерлока Холмса и допрашивать
свидетелей, я бы на твоем месте думал, что это за предмет был в руках у
мужчины в твоем галлюцинозе.
-- Какой угодно. В кино был бы пистолет -- но здесь ему взяться
неоткуда. Женю ведь отравили, а не застрелили.
-- Зубова застрелили, -- сказал Горский.
-- Но его застрелили не в усадьбе, -- ответил Антон.
-- Ну, -- Горский улыбнулся одними губами, -- давай подождем, пока в
усадьбе кого-нибудь застрелят. Когда вы туда едете?
-- В пятницу вечером.
Сегодня утром Антон дозвонился до Сидора и тот, узнав, что у Антона
есть новые сведения, предложил на уикэнд собрать всех на даче, пора уже
кончать эту историю. Слово "кончать" Антону не понравилось.
-- В пятницу, -- задумчиво повторил Горский. -- Пятница -- день Венеры.
Шестой день недели по западному календарю.
Лепесток шестой
Декабрь, 1993 год
Что значит -- жить с мужчиной, которого не любишь? Вместе завтракать по
утрам на огромной кухне, вместе ужинать в дорогом ресторане, вместе ездить
на уикэнд в Европу, в отпуск на южные острова, примерять новые туфли,
покупать новые платья, надевать новые кольца, любоваться алмазным блеском
пальцев, слушать чужой пьяный лепет, наливать до краев, выпивать залпом,
нетвердо стоять на ногах, идти, чуть шатаясь, ложиться на спину, шептать иди
же ко мне, двигать бедрами, ловить ритм, засыпать, отвернувшись.
Я хотела попросить Колю довести меня до клуба, а потом решила сама
поехать -- может, хотя бы так не напьюсь. Не люблю водить в Москве, слишком
опасно, слишком много хамья и бандитов, дважды уже приходилось запираться в
машине, звонить Роме, вызывать службу безопасности. Страшнее, чем ездить по
Москве в машине -- только ехать на метро. Я не была там уже два года, и мне
кажется: едва встану на эскалатор, меня растерзают. Сорвут с пальцев
алмазные кольца, разорвут платье, стащат с ног туфли и чулки. Оборванная,
голая, я сяду в переходе и запла́чу -- а мелочь будет со звоном падать
в чашечку кружевного французского бюстгальтера, лежащего на грязном полу.
Я проезжаю мимо переполненных остановок, мимо ночных палаток, мимо
рядов старушек с их маслом, яйцами, хлебом, молоком, нищенок с младенцами,
проституток на Тверской, хмурых москвичей, затравленных приезжих. Женщины
неопределенного возраста пьяно танцуют ранним утром под музыку из ларька,
алкаши лежат на снегу, менты собирают мзду с уличных торговцев, дети
тряпками размазывают снег и грязь по ветровым стеклам. Я думаю: эти люди
должны ненавидеть меня. Ненавидеть за машину, которая стоит дороже их
хрущоб. Ненавидеть за сверкающие небесным светом алмазные пальцы. За длинные
ноги в разрезе платья, за большую, все еще не отвисшую грудь в кружевной
чашечке французского бюстгальтера, за то, что в тридцать я выгляжу на
двадцать два, а их женщины в двадцать пять -- на все сорок. За то, что я --
победительница.
Я проезжаю через мост, смотрю на обгоревший Белый дом -- белый с
черными разводами дом -- вспоминаю, как той октябрьской ночью Димон Круглов
у нас на кухне потирал руки и говорил: Это же мой участок! Подряд на
строительство, какой подряд на строительство!, Альперович с Ромкой пили
водку, говорили про схему с фальшивыми авизо, которую надо было прикрыть, --
но я так и не поняла, из-за чего стрельба. Похоже, наши опять сражались с
ненашими -- и наши снова победили. Потому что наши всегда побеждают.
Жить с мужчиной, которого не любишь, -- значит брать у него все, что
можешь, никогда не говорить "нет" на вопрос "хочешь?", просить продавщицу
донести коробки до машины, просить Колю донести покупки до квартиры, ездить
на уикэнды в Европу, в отпуск на южные острова, принимать подарки как
должное и знать: главное, что ты получила, -- это знание о том, что наши
всегда побеждают. С тех пор, как ты надела себе на палец кольцо с
бриллиантовым цветиком-семицветиком, ты навсегда перешла в лагерь
победителей.
Клуб называется "Пилот". Два дня назад, сразу после того, как Рома
улетел в Нижневартовск, "ФедЭкс" принес заказное письмо. Я подумала: это
круто -- отправлять письма по Москве "ФедЭксом". Сложенная пополам
четвертушка тисненой бумаги. Внутри -- безликий текст приглашения в какой-то
арт-клуб, недавно открывшийся. Снаружи, рядом с тисненой эмблемой, -- цветок
с одним-единственным лепестком. Оторванный предпоследний улетал куда-то за
пределы белого поля. Я посмотрела: цветок то ли нарисован от руки, то ли --
напечатан в типографии.
Я верю в эту детскую сказку -- и она почти всегда мне помогает. Во что
еще верить, кроме детских сказок? Три месяца назад я оторвала пятый
лепесток, первый, который не сдержал обещания. Может, детская магия
перестает работать, когда становишься взрослой?
Я прохожу в клуб, итальянские туфли, платье с разрезом, голые плечи,
полуоткрытая грудь. Сегодня я самая красивая здесь. Играет незнакомая
музыка, в центре танцпола -- большой самолет. Танцевать пока не хочется, я
протискиваюсь к стойке, заказываю "маргариту". Зачем я сюда пришла, высокая,
стройная тридцатилетняя женщина, которая выглядит на двадцать два, в крайнем
случае -- на двадцать пять?
Я знаю ответ: мне хочется приключений. Я не сознáюсь себе в этом до
третьего коктейля, потом внимательно осмотрюсь, разглядывая мальчиков, лет
двадцати двух-двадцати пяти, а потом, после четвертого или пятого коктейля,
пойду с ними танцевать. На вид я их сверстница, мне можно.
Жить с мужчиной, которого не любишь, -- значит иногда позволять себе
небольшие приключения, понимать толк в молодых мускулистых телах, в терпком
запахе любовного пота, в случайных касаниях, прямых взглядах. Значит уметь
говорить без слов, улыбаться призывно, наливать до краев, выпивать залпом,
нетвердо стоять на ногах, идти пошатываясь, задирать юбку, шептать иди ко
мне, ловить ритм, закрывать глаза, ни о чем не думать, всегда носить в
сумочке презерватив и никогда не спрашивать телефон.
Я никогда не изменяла Ромке. Измена -- это когда ты заводишь любовника,
встречаешься с другим мужчиной. Мои приключения -- как мужские походы в
сауну, мальчишники со шлюхами, пьяные безобразия.
Первый раз это случилось через два месяца после свадьбы. На Крите мы с
Ромой жили в роскошном отеле, с кроватью под балдахином, в средневековом
венецианском доме. Днем на море слишком жарко, мы поехали в аквапарк: я
впервые была в аквапарке, мне понравилось. Я ныряла в черную трубу, плавала,
дрыгая ногами в надувном круге, летела вертикально вниз, скатывалась с
разноцветной горки -- пять цветов. Я знаю: на Западе в радуге только шесть
полосок. У меня было бы на одно желание меньше.
А потом я увидела их. Им было лет по двадцать, они целовались в очереди
у самого зева черной дыры. Мне стало обидно, обидно до слез: в двадцать лет
я пила вермут в грязном подъезде, раздвигала пошире ноги, сидя на
подоконнике, старалась не кричать громко. В двадцать лет я никого не любила,
и никто не любил меня.
Первый раз это случилось два с лишним года назад, мне было двадцать
восемь, я выглядела на двадцать, но все равно знала: моя юность прошла, я
старею. Никогда мне уже не бывать молодой и влюбленной.
Чтобы жить с мужчиной, которого не любишь, надо научиться не смотреть
на целующихся людей, на влюбленные парочки, на тех, кто моложе тебя.
Научиться не завидовать чужому счастью.
Мы вернулись в отель, пообедали в ресторанчике у самого моря, Ромка
выпил бутылку вина, запил двумя рюмками узо, стал засыпать. Я сказала: я
немножко еще погуляю, он ответил угу и через мгновенье уже засопел на
кровати.
В баре через дорогу я заказала мартини со льдом. Он подсел ко мне почти
сразу, не помню, как его звали, -- кажется, даже не спросила. Английский еще
хуже, чем мой, -- раньше я думала, это вообще невозможно. Oh, Russia,
Gorbachyov, perestroika, yah, yah! Я улыбнулась, ответила: No. We are not
Gorbachyov-perestroika. Улыбнулся в ответ и сказал: Gold and fur coats? Я
ответила: Нет, мы не золото-шубы. We are gold, oil and diamonds. Он не
понял, и я показала: вот кольцо и сережки, gold and diamonds, а потом взяла
его руку, положила себе между ног и сказала: The oil. The
hole[5]. Я не знала глагола to
drill[6], но грек был понятливый парень.
Я беру еще "маргариту". Лепесток, лепесток, что же мне попросить? Я
наврала Альперовичу в этой "Хинкальной": ничего не хочу отменять. Ни
уикэндов в Европе, ни южных курортов, ни квартиры, ни дачи, ни машины с
шофером. Вряд ли я смогу жить без дорогих ресторанов, поездок в Милан или
Вену на шоппинг, новых туфель и платьев, бриллиантов на пальцах, завтраков
вместе, скучноватого секса в супружеской спальне, торопливого секса в машине
и клубном сортире. Я хочу сохранить все, что есть, -- и чего-то добавить.
Отхлебнуть "маргариту", отвернуться от стойки -- и внезапно увидеть.
Толстый и неуклюжий, он стоит посреди танцпола, растерянно озираясь. Дорогой
костюм все равно сидит мешковато, он кажется старше своих тридцати -- хотя,
может, это как раз и есть тридцать, настоящие тридцать, а не мои двадцать
два -- двадцать пять.
Я кричу ему Ленька! но музыка все заглушает. Он слегка близорук и не
видит меня. Ставлю бокал на стойку, пробираюсь к нему, а люди танцуют
вокруг, что-то кричат, машут руками. Наверно, все же старею, думаю я, не
хочу танцевать. А когда-то бесилась даже похлеще, чем здешняя молодежь.
Я уже не хочу никаких приключений. Два коктейля, такси и домой, после
-- рухнуть в кровать и включить телевизор. У Ромки много видеодисков,
огромных, как старые пластинки -- "Бони М", Поручик, луна в проеме двери --
я все хочу их посмотреть, но засыпаю прямо на титрах. Надо вернуться к
стойке и взять еще "маргариту", думаю я, и в этот момент Леня Онтипенко
наконец-то меня замечает.
Что значит -- встретить в клубе старого друга? Одноклассника, приятеля
мужа, мужчину, которого и так видишь дважды в неделю? Это значит -- еще три
"маргариты", два часа разговора, улыбок и сплетен. Мы видимся дважды в
неделю, но не знаем почти, что у нас происходит, -- слишком много людей,
муж, которого я не люблю, деловые партнеры. Да к тому же, если уж честно, я
Леньку всегда презирала слегка: он был толстый и некрасивый.
Мы обсудили Наталью, развод; квартиру и дачу, которых лишился Поручик.
Как женщина я считаю -- она молодец; как подруга Поручика говорю: что за
мерзкая сука! Говорили о Лерке, которая скоро приедет, о Машке, которая
никак не вернется из Лондона, хотя вроде бы все утряслось. Наверно, ей
просто нравится город, где не нужно держать под рукой телефон, когда едешь в
машине, где нету ларьков у метро, пьяных, что спят на снегу, и ментов,
собирающих мзду со старушек. Город, где нет победителей и побежденных.
Лондон мне кажется скучным, сырым и тоскливым, хваленая мода -- слишком
плебейской. И английских мужчин я не люблю.
Кто бы мог подумать, только ты с Ромкой и осталась, говорит Леня. А
Володька так Машку любил!
С возрастом это проходит, отвечаю я.
Жить с мужчиной, которого не любишь, -- это значит принять все, как
есть: уикэнды в Европе, теплые страны, gold, diamonds and oil, меха и
бриллианты, платья и туфли, машину и дачу, все, что ты сможешь забрать. Это
значит поверить -- любви не бывает.
Леня показывает мне приглашение, такое же, как у меня, тоже полученное
"ФедЭксом", -- странная идея, обычно курьером отправляют, -- и мы идем
танцевать. Он прячет в дорогой футляр очки, убирает в карман пиджака. Играет
какой-то медляк, мы танцуем, обнявшись. Алкогольные волны, мы плывем, не
волнуясь, не переживая, не думая ни о чем.
Садимся за столик, я говорю: ты ведь никогда не был женат? Он отвечает:
Это Ромка меня опередил. Я смеюсь, глажу его по щеке: не завидуй ему так уж
сильно, мой глупый.
Что значит -- встретить в клубе старого друга? Проговорить два часа,
танцевать еще час, сбиться со счета коктейлей, взять еще водки, наливать до
краев, выпивать залпом, нетвердо стоять на ногах, идти, чуть шатаясь. На
сиденье машины снять туфли, поджать под себя ноги, как маленькая девочка,
подумать: зачем же я столько пью? Ничего не ответить, алкогольные волны, я
плыву, не волнуясь, не переживая, не думая ни о чем.
Леня ставит кассету, oldie goldie, говорит про new wave и про диско. Он
кончал музыкальную школу и про музыку всё понимает. Я сквозь сон разбираю
слова: Do you remember a guy that's been / In such an early song. Ничего я
не помню, говорю магнитоле. Спит Москва, спит метро, алкаши на снегу,
бизнесмены в роскошных квартирах. Лишь в палатке ночной по ноль-пять и
ноль-семь, только кучки старух у закрытых дверей продают колбасу, сахар,
хлеб, получают купюры и прячут в карман, а потом часть отвалят ментам.
Мужская рука на моем бедре чуть выше резинки чулка. Тихий голос поет: Ashes
to ashes, funk to funky / We know Major Tom's a junkie, я не просыпаюсь.
Алкогольные волны, машина "вольво", рука на бедре.
Что значит -- жить? Значит -- верить в чудо, в семь лепестков, в
исполненье желаний, верить в любовь и от жизни не ждать ничего. Все обещанья
сбываются, я уже знаю. Едем к Леньке домой, я сниму туфли в прихожей, пойду
прямо в спальню, лягу на спину, скажу ну же -- и так изменю в первый раз.
Постараюсь себя убедить, что просто по пьяни.
Что значит -- влюбиться в старого друга? Избегать его взгляда на людях,
встречаться тайком, ждать телефонных звонков, торопливых свиданий, беглых
касаний, ждать, пока Ромка уедет в Нижневартовск или Хабаровск, заказывать
водку и "маргариту", бейлис, "кровавую мэри", наливать до краев, выпивать
залпом, нетвердо стоять на ногах, идти, чуть шатаясь, ложиться на спину,
шептать иди же ко мне, двигать бедрами, ловить ритм, засыпать, обнявшись.
А вот еще был случай. Однажды Никите принесли амстердамской травы. Он
забил косяк "на двоих", мы дунули -- и тут меня срубило. Почти мгновенно.
Никогда не было так плохо, честно. Состояние high было где-то между третьей
и четвертой затяжкой -- и тут же сменилось тошнотой и ощущением полного
бессилия. Несколько часов я сидел на полу и слабо мычал. Наверно, если
обычный человек выпьет залпом бутылку спирта, будет то же самое: опьянение
сменяется отравлением так быстро, что не успеваешь получить удовольствие.
Помню, в какой-то момент я рассматривал портрет Боба Марли -- уж не
знаю, почему он висел у Никиты на кухне. И вот я сижу на полу, меня тошнит,
Марли на меня смотрит, а я думаю: Боб Марли был антихрист. Потому что
призывал всех курить траву, если кто не понял. Я сижу на полу, меня тошнит,
понятно, что нормальный человек добровольно не будет такого с собой делать.
Значит -- колдовское наваждение, можно сказать -- сатанинское. Смешно: я
напрочь забыл, что никто не заставлял меня курить. Нет, сейчас-то я помню: я
сам уговаривал Никиту забить покрепче и не скупиться. А тогда самое ужасное
было, что я никак не мог выйти из этого состояния.
Поезд едет вдоль знакомой кирпичной стены. Разноцветные пятна граффити.
Антон сидит у окна, думает: самое ужасное -- я никак не могу отсюда выйти.
Куда уж выйти, поезд едет, усадьба Сидора все ближе, наша история движется к
развязке. Может, надо было раньше спохватиться? Может быть. А пока остается
только сидеть, смотреть в окно, думать...
А вот еще был случай. Несколько лет назад решил я раскурить одну свою
приятельницу. В первый раз. Она не курила никогда. Говорят, в первый раз
плохо вставляет -- ну, я и забил "с запасом". Наверное, опять не рассчитал
-- она затянулась два раза, села на пол и сказала: Я хочу выйти из этого
самолета.
Знакомая стена, заклинания футбольных команд. Антон тоже хотел бы выйти
из этого самолета. От поездки на дачу к Белову он не ждал ничего хорошего.
Думал сказаться больным, но решил: это будет малодушно. Как сказал бы
Кастанеда: это не путь воина. Ну, или как-то так -- том про путь воина еще
не перевели, Антон знал его только в пересказе Горского. Но всю дорогу
повторял: хорошо бы выйти из этого самолета.
Шлепая под осенним дождем, Антон повторял себе под нос, точно мантру:
мне ничего не грозит, мне ничего не грозит. Смысл мантры, как известно,
заключен не в словах, а в их звучании, но слово и звучание совпадают только
в сакральных языках. Сакрален ли русский язык? И если нет, то каков
подлинный смысл этой мантры? И есть ли он вообще? Сработают ли слова как
заклинание -- а если да, то как именно? Может, на языке, внятном Неведомым
Божествам, мне ничего не грозит значит сегодня я умру. Впрочем, может, так
оно и есть на самом деле: что тебе может грозить, если знаешь, что умрешь
сегодня?
Резкий гудок за спиной. Блестящие под дождем черные бока иномарки --
сразу видно роскошной. Впрочем, Антон не разбирался в машинах и считал любую
иномарку роскошной. Возможно, подумал он, на этой машине уже много лет
неприлично ездить. Надо Костю спросить, пусть объяснит, что к чему.
За рулем сидел Леня Онтипенко. Подбросить? спросил он.
Антон кинул мокрый рюкзак в багажник и сел на переднее сиденье. Из
динамиков Борис Гребенщиков пел что-то про кокаин.
-- А вы еще слушаете БГ? -- спросил Онтипенко.
-- Ну, редко, -- ответил Антон. -- Лет пять назад слушали.
-- Да, -- кивнул Онтипенко, -- сейчас Гребень уже не тот.
-- Я хаус сейчас слушаю, -- сознался Антон.
-- Хаос? -- переспросил Онтипенко.
-- Ну, электронную такую музыку, -- сказал Антон. -- Знаешь, техно,
транс... всякое такое.
Онтипенко кивнул. Откуда-то из-под темной воды по-прежнему доносился
голос Гребенщикова.
-- Ты не знаешь, -- спросил Онтипенко, -- зачем нас Сидор собирает?
-- Ну, кажется, хочет довести до конца расследование. -- И,
поколебавшись, Антон прибавил: -- Его как-то смерть Зубова взволновала.
-- А чего Зубов? Передознулся?
-- Нет, застрелили.
-- Наверное, какие-то драгдилерские дела, -- сказал Онтипенко после
паузы.
-- Может быть, -- промямлил Антон. -- А ты откуда с ним знаком?
-- Не помню уже, -- ответил Леня и поправил очки. -- В каком-то клубе
встретились, кажется. Я хотел у него чего-нибудь взять... ну, для писателей.
-- Для каких писателей? -- удивился Антон.
-- Понимаешь, -- сказал Онтипенко, -- я когда-то писал стихи, а сейчас
разучился. И я вспомнил, что многие поэты -- Бодлер, Эдгар По, разные другие
-- ну, типа, находили вдохновение благодаря наркотикам. Вот я и подумал:
может, если я уколюсь или таблетку приму -- то у меня все получится?
-- Я как-то сомневаюсь, -- честно сказал Антон. -- Вещества -- они,
конечно, открывают всякие врата восприятия, но чтобы стихи писать -- это же
талант нужен. То есть писать под травой -- милое дело. Только сплошная фигня
получается.
-- А какое дело Сидору до Зубова? -- спросил Онтипенко.
-- Ну, есть подозрение, что как раз Димка и продал эту марку... ну,
которую Женя приняла.
Сказав это, Антон понял: на самом деле подозрение ни на чем не
основано. Точнее -- основано только на убеждении Антона во внутренней связи
смертей Жени и Милы.
-- А откуда вообще взялась идея, что это -- убийство? -- спросил
Онтипенко.
-- Известно, что от кислоты никто еще не умирал, -- сказал Антон.
-- Ну-уу, -- протянул Онтипенко, -- я в этом не так уверен. Это ты, что
ли, Сидору сказал? И он тебе поверил?
-- Не только я, -- ответил Антон. -- Вот Альперович тоже говорил.
-- Альперович тоже говорил? -- удивился Онтипенко.
-- Ну да. Он же первый пришел к Владимиру и...
Их беседа в самом деле напоминала Антону допрос. Только почему-то
подозреваемый допрашивал его. Антон решил перехватить инициативу:
-- А правда, что вы с Женей были любовниками?
-- Мы любили друг друга, -- сказал Онтипенко. -- Вот это -- правда.
Вдалеке показались ворота усадьбы. Перед лицом Антона дворник машины
рисовал полукруг на ветровом стекле, и дом вписывался в этот полукруг, точно
в раму.
-- А почему она не развелась с Ромой?
-- Ты думаешь -- из-за денег? Ничего подобного. Деньги у нее были. У
нее не хватало сил. Развод -- это всегда страшно трудно. Ты Поручика спроси.
Ей нужно было откуда-то взять энергию, найти в себе силы, опереться на
что-то...
-- Сдвинуть точку сборки, -- подсказал Антон.
Кажется, Онтипенко не услышал.
-- Снова почувствовать себя молодой, -- продолжал он. -- Тогда бы --
да, тогда бы она развелась.
Ворота мягко открылись, и "вольво" въехала во двор. Увидев
припаркованный во дворе "мерседес", Онтипенко удивился:
-- А кого мы сегодня поздравим с обновкой?
-- Альперовича, -- раздался голос Романа.
Антон поднял голову. Сидор и Роман стояли на крыльце. Оба немного
смущены -- Сидор водил по телу приятеля какой-то палкой, напоминающей
милицейский демократизатор.
-- Это что у тебя? -- спросил Онтипенко. -- Металлоискатель?
Сидор серьезно кивнул.
-- Да. Я решил всех проверить на тему оружия. Слишком много трупов уже.
-- Да ты сдурел -- проверять. Сказал бы -- мы бы сами не брали. -- К
изумлению Антона, Онтипенко сунул руку под пиджак и отстегнул кобуру. -- И
что дальше делать?
-- Дальше, -- ответил Сидор, -- мы пойдем в дом, запремся и будем
разбираться, что к чему. А потом сядем по машинам, пристегнем пистолеты и
поедем по домам. А до этого никто из дома не выйдет.
-- Ты сошел с ума, -- сказал Онтипенко. Это был не вопрос --
утверждение. Типа "ага, я понял, что тут происходит". Чувство было Антону
знакомо: по крайней мере один раз ему взаправду показалось, что его
собеседник сошел с ума. Год назад, когда Паша под грибами появился ночью в
его квартире, озираясь и говоря, что за ним следит "мафия мертвецов".
-- Мне тоже провериться? -- спросил Антон.
-- Конечно, -- кивнул Сидор, и Антон посмотрел ему в глаза. Ни грана
безумия не было в них -- глаза как глаза.
А вот еще был случай, Сережа рассказывал. Пришел он как-то в гости, а
ему в Питер надо было, через час поезд, через пятнадцать минут выходить. Ну,
а там, куда он пришел, все забивают и ему тоже предлагают дунуть. Ага,
решает он, я дуну, забуду про поезд и никуда не поеду. Не буду курить!
Но дунуть-то хочется! И что Сережа сделал? Он взял бумажку и написал на
ней: Сережа! Тебе пора отсюда уходить! Сообразил: вот я дуну, а потом увижу
бумажку и сразу вспомню: пора уходить. Ну, понятно, Сережа курит, его круто
вставляет, он сидит всем довольный и вдруг -- что такое? -- видит листок. На
нем написано: Сережа! Тебе пора отсюда уходить! Ну, он переворачивает листок
и пишет на чистой стороне: И отсюда тоже.
Антон! Тебе пора отсюда уходить! Выйти из этого самолета! И отсюда
тоже!
Следом за Онтипенко Антон входит в усадьбу.
Я прочел когда-то: место любви тем и отличается от места преступления,
что туда нельзя вернуться. Через месяц я опять стою в холле загородного дома
Сидора. Мы все кинули вещи в те же комнаты, где останавливались в прошлый
раз. В Женькиной комнате никого, но я боюсь заходить туда, на опустевшее
место любви.
Когда-то я писал стихи, немножко переводил, чуть-чуть играл на гитаре.
С тех пор я заработал очень много денег, но забыл, как складывать слова в
строчки. После смерти мы с Ромкой могли бы поделить Женю по справедливости:
он поставит ей надгробный памятник, а я напишу стихотворение. Когда-то я
верил, что фотография на могильной плите не выдержит соперничества с ямбом
или хореем, что слова могут описать запах женских волос, нежную
бархатистость кожи, трепет плоти. Я в это верю до сих пор: жаль только, я
забыл, как складывать слова в строчки.
Все нервничают, Альперович барабанит пальцами по столу, говорит зимой
поедем в Давос, кататься на горных лыжах. Рома сидит мрачный, кажется, уже
немного пьяный, говорит:
-- До зимы еще дожить надо. Вот позовет сейчас Сидор братков и положат
нас прямо тут, безоружных. Мест в бизнесе освободится!
-- Ну, -- говорит Поручик, -- сказал тоже. Мы ведь не бандиты все-таки.
-- А кто? -- спрашивает Рома.
-- Мы -- друзья.
Если бы я мог говорить откровенно, я бы сказал: мы очень странные
друзья, Поручик. Мне трудно считать себя Ромкиным другом. Я имею в виду --
последний год. Нельзя дружить с человеком и спать с его женой. Можно ее
любить, но спать -- нельзя.
-- Да какие вы друзья, мальчики, -- говорит Лера. -- Вы же вечные
конкуренты, всю жизнь хуями меряетесь.
-- В детском саду последний раз мерился, -- говорит Поручик. -- В школе
уже взрослый был. Я и так знаю: главное не размер, а умение. И к тому же у
меня все равно длинней. Если бы я с ними мерился, они бы огорчились и
дружить со мной не стали.
Я могу утешать себя тем, что никогда не дружил с Ромкой. Мы учились в
одном классе, теперь вместе в бизнесе -- но другом я его никогда не считал.
Я могу себя утешать, но соврать себе не могу: будь Женька женой Альперовича,
я бы не удержался. Наверное, потому, что я верю в любовь.
-- Идиот, -- говорит Лера Поручику, -- я имела в виду в переносном
смысле. Кто круче.
-- Выше нас только небо, круче нас только яйца, -- привычно откликается
Поручик.
-- I mean, для мужчины очень важен количественный критерий. У кого
длиннее член, кто быстрее написал контрольную, кто больше женщин трахнул,
кто больше денег заработал, у кого машина круче...
Если так -- то я тоже никогда ни с кем не мерялся. Например, с пятого
класса я признал: Альперович меня умнее. Ну и хорошо. Приятно дружить с
умным человеком. А деньги? Деньги я начал зарабатывать позже всех и
наверняка заработал куда меньше, чем Ромка или Сидор.
-- А разве у женщин не так? -- пожимает плечами Роман. -- Можно
подумать, Женька не различала, когда денег много, а когда -- мало.
-- Это совсем другое, -- говорит Лера. -- Для женщины деньги -- это
конкретные вещи, которые можно купить. А для мужчины деньги -- это форма
абстрактной идеи.
Никогда не думал, что значат для Жени деньги. Мы никогда не говорили о
деньгах: мы говорили о любви. Если бы я не разучился писать стихи, я бы
вспомнил наши разговоры, описал бесконечные рестораны, горящие свечи,
танцующие пары, наши руки встречаются под столом, губы сближаются для
поцелуя. Жаль, я разучился складывать слова в строчки.
Мы рассаживаемся вокруг стола. Я стараюсь не думать: месяц назад на нем
лежала уже мертвая Женя. Опустевшее место любви, место преступления.
-- И зачем, Сидор, ты нас здесь собрал? -- говорит Альперович.
Сидор встает, нависает над столом, опираясь на него. Так он и стоял на
комсомольских собраниях в классе -- и глядя на него, я снова чувствую себя
членом небольшой ячейки.
-- Пора уже кончать эту историю, -- говорит он. -- У меня появились
новые данные -- и сегодня я готов назвать убийцу Жени.
-- И, конечно, это один из нас, -- говорит Альперович.
-- Да.
-- Прекрасно. -- И Альперович откидывается на спинку кресла, будто
говоря: ну, расскажи, а я послушаю.
Вот и все, думаю я. Сейчас все закончится. Не понимаю, зачем Альперович
пришел к Сидору и сказал, что это убийство? Ведь он-то с самого начала знал,
откуда у Жени этот последний лепесток.
-- Мы все знаем, -- начинает Сидор, -- Женя умерла не от отравления
ЛСД, а от аллергического шока. Пенициллином была пропитана так называемая
"марка". Мы все знаем про аллергию, любой из нас может изготовить такую
марку. Но убийца поступил хитрее. Он купил настоящую марку, пропитал
раствором пенициллина и подсунул Жене. Любая экспертиза нашла бы следы ЛСД в
организме.
-- Любой эксперт знает, что от ЛСД нельзя умереть, -- говорит Лера. --
Это же была отправная точка всего расследования.
Я слушаю их, и мне кажется -- они сошли с ума. Мне кажется: мы живем в
разных мирах, и эти миры пересекаются только случайно. Сидор верит в
заговор, в убийство, в происки врагов, в борьбу, в победу -- а я верю только
в любовь, в запах рыжих волос, нежную бархатистость кожи, трепет плоти.
Конечно, куда приятнее верить во врагов, заговор, победу -- что бы ни
случилось, заговор вечен, враги бесчисленны, победа близка. А любовь --
любовь умирает навсегда, и ты даже не можешь воздвигнуть ей памятник,
превыше пирамид и крепче меди, потому что давно забыл, как слова
складываются в строчки.
-- Антон нашел торговца наркотиками, который продал марку убийце, --
говорит Сидор. -- Я этого торговца допросил, и он назвал имя своего клиента.
Вот и все, думаю я. Сейчас все закончится. Не следует возвращаться на
место любви. Но как быть, если место любви -- это место твоего преступления?
-- Антон нашел торговца наркотиками, который продал марку убийце, --
сказал Сидор. -- Я этого торговца допросил, и он назвал имя своего клиента.
Когда он успел? подумал Антон. Я ведь рассказал ему про Зубова только
два дня назад, Зубов уже был мертв. Или он узнал от кого-то еще? Или сам
знал Зубова? И в этот момент Поручик вскочил и заорал:
-- Перестань нас разводить! Что значит "Антон нашел торговца, и
торговец сказал"? А если это с самого начала подстроено? Антон привел своего
приятеля, тот назвал какое-то имя. Сколько надо заплатить наркоману, чтобы
он назвал мое имя? Или Ромкино? Да чье угодно!
-- Мне никто не платил, -- крикнул Антон. -- Меня попросили найти
дилера, я нашел, все!
В этот момент он верил: он действительно нашел Зубова и доказал, что
тот продал марку убийце.
-- И кто же был тот дилер? -- крикнул Альперович, в то время как
Поручик орал Сидору: не держи нас за лохов! -- Его звали Дима Зубов, -- сказал Антон, вставая.
-- А откуда мы знаем, что этот Зубов говорит правду? -- подал голос
Роман.
-- Мне он ничего не говорил, -- сказал Антон. -- Он с Владимиром
разговаривал. Но я знаю, кто покупал у него кислоту.
Взглянув на Сидора, Антон увидел: что-то дернулось в его лице. И понял,
что Сидор блефовал. Никогда не встречался с Зубовым, никогда с ним не
беседовал, просто поверил в связь убийства дилера и смерти Жени и разыграл
спектакль, надеясь спровоцировать убийцу.
-- Его знание, -- сказал Роман, -- никому не нужно. Я и так вам скажу,
как было дело.
Слава богу, подумал Антон, не придется никого закладывать.
Роман встал.
-- Лерка приехала сюда из Англии, сразу положила на меня глаз.
Провернула это дельце с маркой, освободила себе место, а потом снюхалась с
Антоном, и он, как дурак, помог ей замести следы.
-- Что значит "снюхалась"? -- спросил Поручик.
-- "Снюхалась" в наше время означает "еблась", -- ответил Роман. --
Хотя вообще-то я им свечку не держал. Но я тоже не мальчик -- видел, как они
друг на друга смотрели, когда я их встретил у Петлюры.
-- Стрелки переводишь? -- спросил Альперович Рому, но Антона уже
охватила паника. Случилось то, чего он с самого начала боялся. Версия Ромы
была настолько убедительна, что Антон сам готов был в нее поверить. Круг
замкнулся, Лерка, первая подозреваемая, все-таки оказалась убийцей. А он
невольно стал орудием в ее руках, а сейчас его принесут в жертву на алтарь
дружбы: Лерку-то они смогут простить, его -- никогда. Он не выйдет из этого
дома.
-- Во-первых, у Петлюры мы встретились случайно. Это Роман был с Лерой,
а не я, -- попытался оправдаться Антон.
-- А во-вторых? -- спросил Сидор.
-- А во-вторых, -- раздался голос Лени Онтипенко, -- марку принес я.
Он тоже встал, свесив живот над столом. Теперь только Лера и Альперович
продолжали сидеть.
-- Я привез сюда марку -- продолжил Леня, -- и передал Жене. Я спрятал
марку тут, в доме, и написал ей записку, объяснил, как найти.
-- Это была та самая записка... -- сказал Антон.
-- ... да, со стихами про цветик-семицветик и алхимическим знаком.
Антон видел ее в день Женькиной смерти, но я забрал у него и выкинул. Думаю,
она и сейчас где-нибудь в комнате валяется.
-- Но разве... -- начал Антон.
-- Но я не хотел убивать Женю! -- внезапно закричал Леня, -- я не хотел
этого. Я ее любил! Мы любили друг друга! Я думал, это поможет ей уйти от
Ромки. Даст ей силы! Энергию!
-- Ну вот, -- сказал Роман, садясь, -- двумя тайнами меньше. Теперь мы
знаем, кто был ее любовником и кто ее убил.
-- Что я был ее любовником, знала каждая собака! -- закричал Леня. --
Только ты мог думать, что она тебе верна!
Роман снова вскочил.
-- Я думал, она мне верна? Я думал, она спит со всеми по очереди!
Потому что она была последней блядью всю свою жизнь...
-- Не смей о ней так!.. -- крикнул Леня и, развернувшись, бросился
прочь. Антону показалось: он слышит рыдания.
-- Действительно, -- сказал Альперович, взяв Рому за руку, -- не надо о
ней так. Она умерла, а мы все ее любили.
-- Это я уже заметил, -- буркнул Рома и сел.
-- И что мы теперь будем делать? -- спросил Альперович, обращаясь ко
всем, но прежде всего -- к Сидору.
-- Сидор позвонит в колокольчик, поднимутся братки со стволами и
свершится правый суд, -- сказал Поручик, и Антон почему-то подумал о
чекистских подвалах и призраках мертвых особистов, по звонку встающих из-под
земли, держа наготове свои маузеры.
-- Я помню, мы говорили, виновный должен уйти... -- сказала Лера.
-- Когда я говорил "должен уйти", я думал, это несчастный случай, --
сказал Сидор.
-- Но он же сам сознался, -- сказала Лера.
-- Когда его к стенке приперли.
-- Если уж на то пошло, к стенке приперли не его, а Лерку, -- сказал
Поручик.
-- Меня? -- крикнула та. -- Fuck youЯ тут вообще ни при чем. Это все
ваши мужские игры во власть. Дать женщине наркотик, чтобы подчинить ее своей
воле! Можно ли придумать лучшую метафору...
Грохот выстрела прервал ее.
Лепесток седьмой
Август, 1994 год
Семь комнат выходят в холл, семь дверей, над каждой -- выбитая в камне
пиктограмма. Понятия не имею, чего значит, говорит Сидор, ну, вот это
спермотазоид, это яйцеклетка, а остальное -- понятия не имею. Круглый стол
посредине холла, семь стульев. Семь человек. Они знают друг друга всю жизнь.
-- Это Марс и Венера, -- говорит Лера, -- и другие планеты. Плюс Солнце
и Луна.
-- Алхимическая символика, -- поясняет Альперович. -- Я же сказал:
первый хозяин был масоном.
-- Масоны -- это круто, -- говорит Поручик, -- мы, жиды, их всегда
высоко ценили. Вот и ты, Сидор, наконец-то причастился.
-- Расселяемся, ребята, -- предлагает Сидор.
-- Сначала -- дамы, -- говорит вежливый Альперович.
-- И не подумаю, -- отвечает Лера. -- Твое ladies first -- это сексизм.
Женя выбирает комнату со знаком Сатурна, напоминающем перечеркнутую
букву h. Сатурн, он же Хронос, если я ничего не путаю, говорит Лера.
Они расходятся по комнатам. Семь комнат, семь человек, будто
специально. Поручик хочет себе Венеру -- на удачу в сердечных делах, но его
опередил Онтипенко; Поручику достается Луна, Лере -- Солнце, Альперовичу --
Юпитер, Роме -- Меркурий, а Сидор выбирает себе Марс, говорит: военная
планета.
Женя не верит в алхимию и астрологию, ей наплевать на Сатурн и на
Хронос. Она помнит: точно такая же перечеркнутая h нарисована на листочке,
спрятанном в сумочке. Листочке, который Леня сунул ей в руку при встрече.
Последний лепесток, прошептал он.
Они всегда помнили: именно шестой лепесток, пригласительный билет клуба
"Пилот", стал началом их романа. Леня не мог подарить Жене еще одно кольцо
-- но в каждом букете цветов среди роскошных роз пряталась одинокая
маргаритка с единственным лепестком.
Круглый холл -- как сердцевина цветка, семь комнат -- как семь
лепестков. В своей комнате Женя разворачивает записку: знакомый стишок из
старой сказки, перечеркнутое h, схематичный рисунок, несколько стрелочек.
Крестик, как на детских пиратских картах.
Женя подходит к окну, смотрит вниз. Большой двор, чернеющие пни, крыши
семи машин, как спинки жуков. Незнакомый парень с рюкзачком входит в ворота.
Она еще раз перечитывает записку, осматривает комнату. Вот это, наверное,
секретер, думает она, боковая стенка, а вот тут -- кружок. Она нажимает на
сучок, с тихим скрипом открывается потайной ящик.
Семь комнат -- как семь лепестков, закрытые двери -- как напоминание о
тайнах прошлого, распахнутые -- как обещание будущего. Женя оборачивается:
на пороге стоит Рома.
-- Что тебе надо? -- говорит она, загораживая тайник.
-- Я хочу с тобой поговорить.
-- Нам не о чем разговаривать.
-- Послушай, -- он садится на неудобный резной стул в углу, -- что мы
изводим друг друга? Я же люблю тебя.
Женя поводит плечами, красиво замирает на фоне окна, сжимает в кулаке
записку от любовника, закрывает телом секретный ящик.
-- Мы уже четыре года вместе, я стараюсь быть хорошим мужем, не
изменяю, не жалею денег, все для тебя делаю. Я ввел тебя в бизнес, купил
тебе машину, дачу, показал весь мир! А в ответ я прошу всего ничего --
нормального отношения. -- Он поднялся. -- Ты же знаешь: я люблю тебя.
Круглый холл. Кольцо Сатурна. Вечное повторение. Сколько раз я все это
слышала, думает Женя, сколько можно повторять одно и то же?
Рома делает шаг, Женя кричит: Не приближайся! Не смей меня трогать!,
вытягивает руки, растопыривает пальцы, вечернее солнце играет на гранях
алмазов, ногти безукоризненной формы, кожа благоухает кремом. Женя
представляет: молодая, прелестная девушка, рыжие волосы развеваются, грудь в
вырезе платья трепещет -- и злобный карлик. Ах, как она прекрасна, как он
уродлив! Не трогай меня! кричит она.
Рома замирает.
-- Вспомни, как все начиналось, -- говорит он. -- Володькина свадьба,
цветик-семицветик, кольцо. У нас еще осталось три лепестка.
Цветик-семицветик, кружок и семь лепестков, вечный круг, вечное
повторение. Семь -- это так мало.
-- Ничего у нас не осталось! -- кричит Женя. -- Ничего!
Сколько всего было, думает она, уикэнды в Европе, отпуск на южных
островах, ужины в ресторанах. Сколько всего было у нас, и сколько всего было
у меня. Греки, итальянцы, немцы, египтяне, даже турки -- не говоря уже о
москвичах, всех наций и рас. Если мне когда-нибудь хотелось, чтобы у меня
было много мужчин, то я перевыполнила план. Если у меня были желания, они
все сбылись. Ничего не осталось.
Женя кричит, кричит и вот уже плачет, плачет и кричит:
-- Лепестков не осталось! У нас ничего больше нет -- и быть не могло! Я
проебала на тебя всю свою жизнь! Забери свое поганое кольцо, -- и она
сдирает с пальца бриллиантовый перстень, стараясь не выронить записку. --
Забери все! Машину, квартиру, все забери! Ничего мне не надо!
На секунду она вспоминает гром за окном, грустного Альперовича, длинные
пальцы стучат по столу в такт песне Ветлицкой, фальшивая "Долина",
пластмассовые цветы. Размахнувшись, она швыряет кольцо -- и, сверкнув, оно
катится под кровать.
-- Успокойся, Женя, -- говорит Рома и пытается обнять ее. Женя ударяет
его по лицу, раз, другой, не переставая плакать, убеждая себя: именно он
погубил ее жизнь, свел на нет все обещания, что были даны, обманул,
превратил в истеричку, раньше времени состарил.
-- Мне уже четвертый десяток, -- кричит она, -- я не успокоюсь! У меня
уже нет времени!
-- Успокойся, -- повторяет Рома, а Женя все кричит не смей меня
трогать! и вырывается.
Как же ты надоела мне, сука! говорит Рома и выходит из комнаты.
Как же мне надоело, как же мне надоело самой. С каждым разом -- все
труднее и труднее повторять одно и то же. Словно моя жизнь -- круглая
заезженная пластинка на поломанном граммофоне. Успокойся. Не смей меня
трогать. Я тебя люблю. Уйди, уйди. Сколько раз мы кричали друг на друга?
Если мне когда-нибудь хотелось бурных ссор, то я перевыполнила план.
В секретном ящике -- прозрачный пакетик, в нем -- бумажный квадратик с
рисунком, похожим на лепесток. Это ЛСД, понимает Женя, Леня говорил. Он
почему-то вбил себе в голову, что мы должны попробовать ЛСД. Кажется,
Альперович ему рассказал, что это -- очень полезная для воображения вещь. Он
говорил -- креативная. Леня все мечтал достать, но никак не получалось,
несколько раз извинялся, а тут, похоже, добыл -- и сунул-таки в ящичек, пока
Сидор показывал нам дом. За два часа можно было разложить по марке каждому
из нас.
Женя зевает, закрывая ладошкой рот, прячет пакетик в сумочку. На хрен
мне это ЛСД, думает она, я и так скоро стану алкоголичкой. Женский
алкоголизм не лечится, да. Она достает из чемодана бутылку "Бейлиса" и
отпивает из горлышка. В том, что касается алкогольных напитков, я тоже
перевыполнила план, думает Женя.
Как меня все достали. Пойду, приму душ.
Круглый холл, семь комнат, семь дверей. Утром долго завтракали,
мальчик-официант неловко, но старательно подавал еду, потом катались на
Володькином моторном катере, пугая местных рыболовов, вернулись в дом и
начали пить в ожидании обеда. Женя переоделась в черное коктейльное платье
-- открытые плечи, длинный вырез -- и теперь стоит на галерее, смотрит вниз
на одноклассников. Поручик пьян и кадрит Леру, Рома сидит, надув губы,
молчит; похмельный Леня шепчется с Альперовичем. Худой, сутулый Альперович и
толстый, нервно поправляющий очки Леня. Всю жизнь рядом. Кем мне приходится
ближайший друг моего любовника? Есть ли для этого специальное слово? А я
ведь была влюблена в него когда-то.
Все детские желания исполнились в масштабе десять к одному, думает
Женя, а счастливой любви так и не было. Ей хочется плакать.
Альперович поднимает голову. Их глаза на секунду встречаются. Он
допивает водку, не спеша встает и направляется к лестнице.
-- Скучаешь? -- спрашивает он.
-- Нет, просто так стою.
Он становится рядом, будто собираясь обнять и, не решаясь, смотрит
вниз, спрашивает: Вы что, с Ромкой поссорились? -- Я думаю, мы разведемся, -- отвечает Женя и думает: какое бы это было
счастье. Разорвать круг, перестать повторять одно и то же, одну и ту же
ложь, одну и ту же правду. Но где взять силы? Может, загадать это последним
желанием? Семь лепестков -- как мало.
-- И зря, -- говорит Альперович, -- у вас хорошая семья.
То-то он до сих пор не женат, раздраженно думает Женя. Хорошая семья.
Уикэнды в Европе, отпуск в теплых странах. Ненавижу это все, ненавижу.
-- Помнишь, как мы в городе смешно встретились? -- спрашивает Женя и
думает никогда ничего не изменится. -- Ничего отыграть не получилось, ты
знаешь.
-- Надо было что-то другое загадывать, -- говорит Альперович. -- То,
что на самом деле хотелось.
-- А что мне тогда хотелось? -- спрашивает Женя, чуть поворачивает
голову, прикрывает глаза, смотрит сквозь полуопущенные ресницы.
-- Не знаю, -- дрогнувшим голосом отвечает Альперович. -- В любом
случае каждый получает то, что хочет. С цветочками или без.
Да, так и есть, думает Женя. Каждый получает то, что хочет. Мне
кажется, я перевыполнила план по желаниям. Они все умерли. В детстве мне
хотелось съесть ящик мороженого -- сейчас я выросла и мороженое мне ни к
чему. Желание умерло, так и не сбылось. А что касается денег, секса, вещей,
поездок -- о да, этот ящик я доела до самого дна, до оскомины. Наверное,
денег, секса, вещей и поездок мне хотелось больше, чем мороженого. Каждый
получает что хочет, да.
-- Что хочет или что любит? -- спрашивает Женя.
-- Или кого любит, -- отвечает Альперович и слегка прижимается к ней
бедром. Она не отстраняется и не придвигается, словно не замечая.
-- А ты кого любишь?
-- Ты же знаешь, -- улыбается Альперович, -- я люблю только тебя. Всю
жизнь.
Мальчик-официант проходит за спиной, громыхая посудой. Глянув вниз,
Женя бегло целует Альперовича в губы и говорит:
-- Пойдем обедать.
-- Постой. -- Он пытается ее удержать.
-- Я страшно проголодалась, -- говорит она, -- и у нас еще много
времени впереди.
Круглый холл, семь комнат, семь дверей.
Круглый стол, семь стульев, семь человек.
Семь фигур в колодце холла, безмолвный балет.
-- Я тебе скажу, что значит быть богатым, -- говорит Поручик, разливая
водку по рюмкам. -- Вот когда мы были молодые -- водка заканчивалась раньше
еды. А теперь -- пьем мы еще больше, а водка все равно остается. -- Он
обводит рукой стол и хохочет.
Обед уже съеден, Антон унес грязные тарелки. Только несколько бутылок
"Распутина" еще возвышаются в центре стола.
-- Я его люблю больше "Абсолюта", -- говорит Сидор. -- Во-первых
"Абсолют" весь паленый, а во-вторых, "Распутин" -- это как-то патриотичней.
-- Уоу, уоу, Распутин, рашн крейзи лав машин, -- фальшиво поет Поручик
и подмигивает Жене.
Лера ревниво смотрит на него и говорит:
-- Чудесный анекдот мне на днях рассказали. Приходят двое новых русских
в автомобильный салон, и один говорит: "Посмотри, какой хороший шестисотый
мерс!", а тот подзывает к себе сэйлермэна и выписывает чек. Первый говорит:
"Да я сам заплачу!", а тот...
Сколько раз так было, думает Женя, наливая себе водки, сколько раз я
слышала это я сам заплачу! Она глядит на мужчин за столом. Сколько раз
каждый из них за меня платил? Я думаю, и этот план я тоже перевыполнила.
-- Смешно, но на самом деле -- брехня, -- говорит Альперович. -- Мне
такие не попадались.
-- Да ну, старик, -- вступает Поручик, -- ты же мне рассказывал: тебе
Круглов "Rolex" подарил. На ровном месте.
Никакого "на ровном месте" не бывает, думает Женя. Всю жизнь мне
мужчины делают подарки, словно ничего взамен не прося. Бриллиантовое
колечко, пластмассовый лепесток, бумажку с ЛСД. И я, и они знают, что
полагается взамен.
-- Так это же был не подарок, -- отвечает Андрей. -- Это было вложение.
Инвестиция. Я взял часы, и я ему должен. Не надо было брать, к слову.
-- То есть коммерчески осмысленный случай превращается в анекдот только
благодаря тому, что утерян контекст, -- говорит Лера. -- И если бы мы знали,
что происходило между ними раньше, мы бы поняли, почему один из них купил
другому "мерседес"... по-научному это называется "потлач". Форма
символического обмена. Конкурирующие вожди кланов обмениваются подарками.
Кто больше подарит -- тот и круче.
-- Мы для этого, -- говорит Поручик, -- используем женщин: кто ей
больше подарит, тот ее и того-с.
-- Вот и я говорю, -- соглашается Лера, -- вы женщин используете.
Лерка все-таки слишком умная, думает Женя. И много ей это счастья
принесло? Она вспоминает: две недели назад Лерка только что вернулась в
Москву, позвала в гости. Сплетничали, вспоминали школу, пили "бейлис", потом
-- водку. Лерка сказала, мол, жизнь при богатом муже и без собственных
интересов -- унизительна. Не отвечать же ей, что собственных интересов --
пруд пруди. Вот сидит ее интерес, наливает себе водки, шушукается с
Альперовичем, смеется анекдоту. Кто меня использует? Ромка? Леня? Я сама их
использую -- для денег или для удовольствия. Пожалуй, иногда хочется, чтобы
меня саму использовали. Чтобы наконец расслабиться и плыть по течению, не
волнуясь, не переживая, не думая ни о чем. Когда-то помогало выпить, пока не
вошло в привычку. Съесть, что ли, эту марку в самом деле? Интересно, что
будет?
-- А если подарков не брать? -- спрашивает Альперович.
-- Нельзя, -- говорит Лера, -- западло. Тогда ты проиграл.
-- А если стрелки перевести? Кому-нибудь передарить?
-- Тоже западло, -- вдруг говорит Сидор, до этого слушавший молча. -- Я
считаю, надо брать, что дают. Нельзя отказываться. Иначе -- какой ты вождь?
Или там -- коммерсант.
Да, она всегда брала, что давали. Это точно. Мальчики могли бы ею
гордиться. Она, на свой манер, тоже неплохой коммерсант. Понять бы только,
что она продает. Вряд ли -- свое тело.
Женя идет через весь зал к стереосистеме, вечернее платье, обнаженные
плечи, длинные ноги мелькают в разрезе. Тридцатник, а фигура как у
двадцатилетней. Пусть смотрят, пусть любуются. Она включает музыку, кричит
Пойдемте танцевать! -- ОМолодость-молодость! -- орет Поручик. -- Членом туда, членом сюда.
"Бони М" и "АББА".
Поручик обнимает Лерку, они танцуют. Боже мой, думает Женя, почему так?
Почему Лерка всегда в центре внимания? Ведь еще со школы... а теперь
посмотреть на нее -- что осталось? Она чувствует: от недавней бодрости нет и
следа.
-- У тебя отличный дом! -- кричит Сидору Лерка.
-- Скажи спасибо Альперовичу! Его находка!
Интересно, думает Женя, Сидор помнит, как мы трахались в подъезде,
когда Брежнев умер? Или забыл? Она смотрит на него: теперь он стал грузным и
тяжелым. Вероятно, так приходит к мужчинам старость.
-- А почему сам не взял? -- спрашивает Роман.
-- Зачем мне? -- ответил Андрей. -- У меня нет гигантомании. Мне бы
чего поменьше.
-- Восемнадцатый век, не хрен собачий! -- кричит Сидор. -- Красота!
Главное -- подоконники широкие.
Все-таки помнит, думает Женька. Подоконники широкие! Смешно, ей-богу.
Сколько нам лет тогда было? Брежнев умер -- кто мог знать, что будет дальше?
Знали бы -- может, с самого начала бы жили по-другому? Женя чувствует, что
вот-вот заплачет.
Заиграл "One Way Ticket", Поручик кричит, подпрыгивая и размахивая
руками:
-- Ромка, помнишь новогоднюю дискотеку?
А что там было на новогодней дискотеке? думает Женька. Уже и не
вспомнить. Напились? Заблевали всю школу? Трахнули Таньку из "Б" класса?
Боже мой, это же было полжизни назад.
Сидор поет:
Синий, синий иней лег на провода
В небе темно-синем синяя звезда
Только в небе, в небе тёмно-синем.
УУУУ...
Поручик не в такт подпевает:
УУУУ... Пиздец!
Билет в один конец!
Пиздец, думает Женя. Как я устала от всего. Одна и та же музыка
полжизни, одни и те же шутки, одни и те же мужчины. Все по кругу, все одно и
то же. Кольцо Сатурна. Вечное повторение. Надо что-то сделать.
Она возвращается к своему стулу, открывает сумочку, вынимает прозрачный
конверт. Маленький клочок бумаги, в самом деле -- как лепесток. Даже рисунок
похож. Что она сейчас увидит? Альперович говорил Леньке: это лучший способ
измениться.
Сердце стучит в груди, будто перед прыжком в воду, будто перед первым
самостоятельным поступком в жизни.
-- Эй, -- кричит Женя, -- марка ЛСД! Это мой последний лепесток!
Все замирают. Глаза вновь прикованы к ней. Она с удовольствием видит:
от былого веселья нет и следа. Сидор смотрит с недоумением, Леня -- с
восторгом, Рома -- с раздражением, Андрей -- с ужасом, а Лерка -- с
одобрением.
Женя быстро бормочет стишок (... возвращайсясделавкруг...) и повторяет:
-- Последний лепесток!
-- А с ума ты сейчас не сойдешь? -- спрашивает Сидор.
Хотела бы я знать, думает Женя.
-- Здоровым людям, -- отвечает Лера, -- это только полезно. Да и доза
небольшая.
Женя кладет бумажку на язык, успевает подумать: желание-то она забыла
загадать! Что же попросить, Господи, что попросить? Что-то, о чем забывала
все эти годы, что-то самое сокровенное, настоящее, главноеНе про деньги, не
про приключения, не про удачу. Может быть -- про несбывшуюся любовь? Она
видит как перепуганный Альперович бросается к ней, круглый холл, семь
дверей, семь лепестков, припев "One Way Ticket" навязчиво звучит в ушах,
семь лепестков, так мало: две девочки у телевизора, луна в проеме окна,
бритая голова Сидора, колечко с цветком, чучело орла над прилавком, самолет
посреди танцпола, а потом все закружилось, и Женя понимает, что такое билет
в один конец, понимает, что круг сделан, что пора вернуться -- и в этот миг
ее тело падает на ковер, а душа летит ввысь, навстречу семи неведомым
существам с нерусскими именами.
Ах, блядь! сказал Поручик. Альперович вскочил, опрокинул стул, а Сидор
выхватил пистолет и замер, не зная, куда целиться. Лера первая взбежала по
лестнице, и ее крик подстегнул всех. Через мгновение они уже толпились в
Жениной комнате. Леня Онтипенко лежал на полу, рука сжимала пистолет, кровь,
пульсируя, вытекала из раны.
-- Что говорят-то в таких случаях? -- пробормотал Поручик.
-- Ashes to ashes, прах к праху, -- ответил Альперович. -- Впрочем, не
знаю.
Пожал плечами, отошел.
-- Черт, -- сказал Роман, -- это я все...
-- Откуда он взял пистолет? -- спросил Сидор, вынимая оружие из мертвой
Лениной руки.
-- Не трогай! -- крикнула Лера, -- милиция же...
-- Мы не будем вызывать милицию, -- сказал Сидор. -- Как-нибудь уж сами
разберемся.
-- Ты уже однажды это говорил, -- крикнул Поручик, -- и вот, посмотри!
-- Здесь был тайник, -- сказал Роман, -- ты об этом знал?
Он показал на секретер: небольшой провал в боковой стенке. Антон
засунул руку и вынул записку -- ту самую, которую тщетно искал в прошлый
приезд. Теперь ее смысл абсолютно ясен: под уже знакомым стишком (лишь
коснешься ты земли, быть по-моему вели) нарисован знак Сатурна, схематичный
рисунок, несколько стрелочек. Крестик, как на детских пиратских картах.
-- Как он положил сюда пистолет? -- спросил Поручик.
-- Он был здесь несколько недель назад, -- сказал Антон, -- я с ним
почти столкнулся. Думал, он пришел забрать записку, а оказывается, он заодно
спрятал пистолет.
-- Идиот, -- сказал Поручик, -- настоящий идиот.
Лера заплакала, и ее плач напомнил Антону, как рыдала в его объятьях
Алена, оплакивая подругу, которую так глупо предала. Сидор по-прежнему
вертел в руках пистолет, Альперович и Роман поднимали мертвое тело -- не то
положить на кровать, не то -- просто чтобы не стоять неподвижно. Поручик
утешал Леру, гладил по спине.
Антон подумал, что сцена выглядит зеркальным отражением той, месячной
давности. Тогда завязка произошла в Жениной комнате, а развязка -- в зале,
на этот раз -- наоборот. Из одного и того же ящика появились и марка, и
пистолет.
-- Идиот, -- повторил Альперович, присаживаясь на кровать рядом с
трупом Лени. -- Он всегда был идиот. Еще со школы. На нашем шаре жив еще
пиздец. Он всем растрепал тогда, помнишь, Поручик?
Антон подумал: это очень хорошая строчка -- чтобы ни значила и откуда
бы ни взялась.
-- А я его, наверное, любил больше всех, -- сказал Альперович, и в
голове Антона как будто что-то взорвалось. Снова заиграл "Shamen", тот же
голос сказал ты же знаешь, я люблю только тебя. На секунду все исчезли,
комната снова опустела. Темная фигура положила пистолет в ящик и обернулась.
В этот раз Антон увидел лицо: это был Андрей Альперович.
Антон прислонился к стене. По телу струился пот, сердце бешено стучало.
Откровение было физиологичным, как овердоз. Надеюсь, Альперович на меня не
смотрит, подумал он. И одновременно еще две мысли, будто мозг разделился на
три самостоятельные части: Кажется, я все-таки сделал это и Вот так и сходят
с ума. Ощущение реальности медленно возвращалось... факты, словно куски
головоломки, ложились на свои места: удивление Онтипенко, узнавшего, что
Альперович первым заговорил об убийстве; Ты же знаешь, я люблю только тебя;
удивительная для старого алкоголика образованность Альперовича; последние
слова Онтипенко. Он в самом деле не убивал Женю. Он дал ей марку, но не мог
убить. Ни ее, ни Зубова. Он не мог позволить, чтобы все свалили на Леру и
Антона, не мог даже сказать, что именно Альперович познакомил его с Зубовым
и -- наверняка -- он же рассказал о тайнике в секретере. Зная об этом ящике,
Альперович подменил марку сразу после того, как ее положил туда Онтипенко, а
спустя несколько недель после убийства вернулся, чтобы положить туда же
пистолет -- на всякий случай или потому, что знал: именно в Женину комнату
побежит Леня после разоблачения. Из этого пистолета Альперович убил Зубова,
или из другого -- уже неважно. Некоторые части паззла еще не улеглись, но
теперь Антон не подозревал -- он знал. Знал все, что произошло, -- не знал
только, что делать с этим знанием.
Разъезжались молча, уже в темноте. Подвезти? спросил Альперович. Антон
покачал головой. С самого начала Альперович так ему нравился! Как-никак --
единственный хотя бы отдаленно психоделический человек среди алкоголиков.
-- Ну, как хочешь, -- сказал Альперович. На секунду глаза их
встретились. Господи, взмолился Антон, только бы он ничего не понял. Глаза у
Альперовича были грустные, как и должны быть у человека, не то убившего, не
то -- просто потерявшего лучшего друга. Пожав плечами, он пошел к своей
новой машине.
Зачем он убил ее? подумал Антон. Ведь были же у меня какие-то идеи на
этот счет...
Горский прав: дедукция здесь не работает. Увидев пистолет, Антон сразу
понял, что́ прятал в тайник неизвестный; услышав голос Альперовича,
увидел остальное. Теперь Антон знал, кто и как убил, -- но забыл мотивы,
которые заранее придумал для всех подозреваемых.
-- Ты едешь? -- спросила Лера.
Они стояли вдвоем в темном дворе. Между пней были припаркованы три
машины -- Лерины "жигули" и две иномарки. Может, душа Леонида Онтипенко
металась за дымчатыми стеклами машины, последней его мирской обители.
-- Да, спасибо, -- ответил Антон.
Заиграла музыка. Лера поспешно выключила магнитолу.
-- Какой Рома оказался внимательный, -- сказал Антон.
-- Да уж, -- ответила Лера, -- но, думаю, он basically хотел тебя
спровоцировать на разговор.
-- Ему это почти удалось. Я бы назвал Онтипенко, если бы он сам не
встал.
-- Это дилер тебе о нем говорил?
-- Нет, -- покачал головой Антон. -- Онтипенко сам мне сказал, что
знает этого дилера.
-- Зачем? -- спросила Лера.
Потому что он не убивал, хотел сказать Антон, но только пожал плечами.
-- Все равно Сидор об этом знал, -- сказала Лера. -- И, я думаю,
Альперович.
-- Сидор блефовал, -- ответил Антон. -- А почему Альперович?
-- Когда Леня вскочил, я увидела Альперовича. У него был очень усталый
взгляд, скучающий, я такой еще по школе помню. Когда у доски рассказывали
решение задачи, которую он давно сделал.
-- А откуда он мог знать?
-- Не знаю, -- сказала Лера, -- наверное, от Лени. Они же были очень
близкие друзья.
-- Да, действительно. -- Антон помолчал. -- Альперович мне даже
говорил: он сам подстроил, чтобы Женя стала Лениной любовницей.
-- Maybe. Он любит манипулировать людьми.
В свете фар проносились желтые деревья.
-- Я все-таки не понимаю, -- сказала Лера, -- зачем Ленька убил Женю.
Ведь он же любил ее, это понятно.
-- Альперович мне сказал, что убить можно только того, кого любишь.
-- У Альперовича бывают странные идеи.
-- Убивать тех, кого любишь -- одна из них?
-- What do you mean?
И тогда Антон рассказал все.
Лера свернула на проселочную дорогу и остановила машину.
-- Я тебе не верю, -- сказала она. -- Альперович не мог этого сделать.
Ты знаешь, Женька в школе была в него влюблена?
Антон покачал головой, Лера упала лицом на руль и зарыдала. Антон обнял
ее за плечи, она соскользнула ему на грудь. Он гладил ее по голове, слушал
всхлипы, огромное Лерино тело сотрясалось в его объятиях, будто уже не
принадлежало себе.
За ветровым стеклом пролетел желтый кленовый лист. На секунду
задержался в воздухе прямо напротив Антона. Тот ясно различал резные края,
чуть увядший черенок. Этот замерший лист, недосягаемый за прозрачным стеклом
машины, был совершенен. Мгновение Антон не мог отвести от него глаз -- но
тут ветер подхватил лист и унес прочь.
-- Я не верю, -- повторила Лера сквозь всхлипы. Круг замкнулся: она
стала неотличима от Алены, их влажные от слез лица и потные от страсти тела
соединились в памяти Антона воедино. Он прижал Леру к себе и понял, что
обнимает ее в последний раз.
Папа говорил: сынок, Родина у человека одна. Уж папа эту Родину знал
вдоль и поперек. Изъездил все пятнадцать республик. А мама с ним вместе --
где-то тринадцать. Мне было шесть лет, когда папу перевели в военную
академию, и мы с ним перебрались в Москву -- а родился я на Дальнем Востоке.
До Японии -- рукой подать. Наверно, поэтому я так уважаю бусидо.
Я считал: кем бы ты ни был, прежде всего ты должен быть самураем. Если
ты военный -- ты служишь Родине, как самурай служит своему господину. Если
ты учитель -- ты служишь своим ученикам. Если врач -- больным. Если
бизнесмен -- бизнесу.
А кому может служить двадцатилетний недоросль, который не знал в своей
жизни ничего, кроме секса, наркотиков и развлечений? Самому себе? Своему
дилеру? Своему кайфу?
Мы сидим у меня дома. Я не стал приглашать в офис, не захотел. Хотя
дома у меня -- беспорядок. На столике -- пустая водочная бутылка, две
грязные кофейные чашки. У одного стула отломана спинка, на сиденье другого
свалены несколько томов "Британики". Папа бы не одобрил. Он говорил: сынок,
в комнате у мужчины должен быть порядок. У мужчины должна быть женщина,
папа. Ты знаешь это не хуже меня. Когда мужчина один -- порядка не жди.
Антон сидит на продавленном кресле (Франция, XVIII век, если антиквар
не соврал), я курю на подоконнике, сбрасываю пепел в пустой граненый стакан.
Ты говоришь, на полу записки не было? спрашиваю я. Не было, отвечает
Антон.
Настоящий самурай не сомневается в принятом решении. Я обещал довести
расследование до конца -- и я это сделаю.
-- А машина, которую ты видел на улице, когда ко мне ездил, -- это была
серебристая "ауди"?
-- Блин, -- отвечает Антон, -- вечер уже был, я цвет не рассмотрел. Я в
иномарках вообще не разбираюсь. Мне что "ауди", что "форд".
Папа говорил: сынок, мужчина должен разбираться в технике. На НВП я
быстрее всех собирал и разбирал автомат. У меня был абсолютный рекорд по
школе -- и спустя много лет я похвастался одному "афганцу": мол,
сборка-разборка занимает у меня столько-то секунд. Он посмотрел на меня, как
на дурака, и сказал: Зачем сборка-разборка, его же разбирают, чтобы смазать?
-- и мне стало так стыдно, что я даже забыл -- сколько секунд составляет
этот мой рекорд.
Но я все равно считаю: мужчина должен разбираться в технике. В оружии,
в машинах. Иначе -- какой он мужчина, какой самурай? Мне трудно представить,
что кто-то может не узнать серебристую "ауди", которую видел несколько дней
назад. Я думаю, Альперович тоже в это не верил -- и на всякий случай сменил
машину. Он думал: тогда Антон не узнает, кто вломился ко мне в усадьбу,
чтобы положить пистолет в ящик секретера.
-- Да вообще непонятно, откуда у него деньги на новую машину, --
говорит Антон. -- Я слышал, у него неприятности... с этим, с Дмитрием
Кругловым.
Как интересно. У Альперовича неприятности с Дмитрием Кругловым. Они,
оказывается, работали вместе. У них, оказывается, был совместный проект. А
потом Димон украл деньги, чужие деньги, украл по-глупому, не заметая следы,
надеясь сбежать. Украл мало -- всего полмиллиона. Перепуганный человек,
дурачок, обалдевший от легких денег, мужчина, лишенный понятия о чести. Не
самурай. Не русский и не бизнесмен. И, значит, у него были дела с
Альперовичем.
Папа говорил: сынок, мужчина всегда должен держать удар. Спасибо, папа,
у меня есть специальная служба, помогает держать удар. Я снимаю трубку,
набираю номер: Максим? Это Владимир Сидоров. У меня просьба к тебе: пробей
по своим каналам Дмитрия Круглова. Да, того самого. Меня интересует, не
работал ли он с Альперовичем. Да, с нашим Альперовичем. И сразу перезвони
мне.
Антон смотрит, словно не понимает: То, о чем вам рассказала Лера -- это
только видение. Что-то вроде галлюцинации. Всего-навсего. Он всерьез верит: я вызвал его, потому что хотел узнать про его
галлюцинации. Я гашу окурок в стакане, закуриваю новую сигарету, объясняю:
-- Послушай, Антон, я уже вчера понял: Леня говорил правду. Он никого
не хотел убивать. Человек, который через две минуты вышибает себе мозги, не
врет.
Самурай всегда выбирает смерть. Япония -- читал я где-то --
единственная страна, в которой до сих пор семьям самоубийц выплачивают
страховку. Потому что японцы уважают самоубийство. Это честный, мужественный
акт. Я впервые зауважал Онтипенко, лишь когда увидел его мертвым.
Папа говорил: сынок, друзей у человека немного. Береги их. Вот я и
берег, папа. Собрал всех вместе: Поручика и Альперовича, затем подвалили
Роман и Ленька. Нас было пятеро, папа, как в образцовой октябрятской
звездочке. Великолепная пятерка, пять самураев. Хорошее было время.
Если Онтипенко говорил, что бумажка с планом лежит на полу, -- значит,
он ее не забирал и не клал в тайник, продолжаю я. И, значит, пистолет туда
тоже не он положил. Это сделал убийца, тот же, кто подменил настоящую марку
поддельной. И сделать это мог только тот, кто знал про план Жени и Лени и
знал о тайном ящике. А такой человек только один: Андрей Альперович. Он
нашел для меня этот дом, он свел Женьку и Онтипенко, он рассказывал Леньке
про наркотики.
Нас было пятеро. Хорошее было время, жалко, что прошло. Все, что можно
было задешево приватизировать -- приватизировали. И те, кому не досталось,
-- они занервничали. Им кажется, это не честно. И надо быстро все
перераспределить. К тому же количество обещаний превышает количество
реальных денег. Никто не знает, где все рухнет в следующий раз.
-- Альперович занервничал, -- говорю я Антону, хотя и не знаю -- зачем
объяснять про Альперовича парню, который не знал в своей жизни ничего, кроме
секса, наркотиков и развлечений. -- Альперович занервничал. Он думал: если
нас станет четверо, его доля прибыли возрастет. Вот он и свел Женьку и
Онтипенко, вот он и рассказывал Леньке про наркотики, пока тот, как дурак,
сам не попросил свести его с наркомафией.
-- Нет никакой наркомафии, -- говорит Антон.
Папа говорил: сынок, будь настороже. Я запомнил, что ты мне говорил,
папа. Иначе я бы не дожил до 1994 года. Я -- настороже. Нет никакой
наркомафии. Удивительно. Нефтяная мафия есть, алюминиевая -- есть, а
наркомафии -- нет. Впрочем хозяйка, покупая алюминиевую кастрюлю, тоже не
знает об алюминиевой мафии.
Папа говорил: сынок, в доме должна быть хозяйка. Поэтому я не зову папу
в гости. У меня -- беспорядок. Пустая водочная бутылка, грязные кофейные
чашки, отломанная спинка стула, тома "Британики". У меня в доме нет хозяйки.
Хозяйка моего дома живет в Лондоне, вместе с моим сыном. Я вижу их раз в
месяц.
Зачем тогда Альперович сам приехал к вам и сказал, что от кислоты не
умирают? спрашивает Антон.
Папа говорил: сынок, друзей у человека немного. Да, папа, я знаю их как
облупленных. Я могу все о них рассказать. Ты ведь говорил: будь настороже,
держи удар. Ты помнишь, я сказал тебе, что всему научился у тебя?
-- Альперович всегда был манипулятором, -- продолжаю я, -- он все делал
сложно. Когда Женька умерла, Круглов был в бегах, деньги кончались, мы
решили не продавать Женькину долю Поручику. Наверное, Альперович на это
рассчитывал, думал -- сразу получит живые деньги. А теперь пришлось ждать
первых проводок, успешных сделок, дележа прибыли. Все пошло не так, как он
рассчитывал.
Зачем объяснять что-то про Альперовича парню, который не знал в своей
жизни ничего, кроме секса, наркотиков и развлечений? Он не поймет, что
значит: Альперович все делал сложно. Это значит: он мог попросту заказать
одного из нас. Я бы на его месте так и сделал. Без колебаний. Настоящий
самурай принимает решение мгновенно и никогда не раскаивается.
-- Альперович думал, -- продолжаю я, -- если начнется расследование,
ситуация изменится. Теория возмущений, кажется так. Он любил про это
говорить: если положение неблагоприятно -- сделай что-то неожиданное и
резкое.
-- Бизнес-дзэн, -- говорит Антон.
Я делаю вид, что не понимаю. Что может понимать в дзэне парень, который
не знал в своей жизни ничего, кроме секса, наркотиков и развлечений? Папа
говорил: в детстве у меня была кормилица-кореянка. Наверно, я впитал дзэн с
ее молоком.
-- Да, бизнесмен, -- говорю я, -- настоящий бизнесмен. Все сработало:
теперь ему принадлежит треть дела.
Папа говорил: сынок, Родина у человека одна. Где она, твоя Родина,
папа? Где пятнадцать братских республик, которые ты объездил вместе с мамой
из одного военного городка в другой, пока мама тебя не бросила? Республики
не удержались вместе. Неудивительно, их ведь было пятнадцать. А нас было
пятеро -- и мы все равно не удержались. Вас с мамой было двое -- и даже это
не помогло.
Поэтому путь самурая -- это путь одиночества.
-- А почему Альперович убил Зубова? -- спрашивает Антон.
-- Наверное, боялся, что тот покажет на него, когда спросят, кто свел
этого Зубова с Онтипенко, -- отвечаю я. -- Альперович знал: Ленька его не
выдаст. Они же ближайшие друзья, еще со школы.
Папа говорил: сынок, береги своих друзей. Понимаешь, папа, у самурая
нет друзей. У самурая есть только честь. Воин -- защищает, учитель -- учит,
врач -- лечит. Что делает бизнесмен, папа? Ты говоришь -- ворует? Но ведь у
воров нет чести, а у меня она -- есть.
Самурай принимает решение и никогда не раскаивается. Но если бы я знал,
чем все закончится, когда пошел в коммерсанты по комсомольскому призыву, --
честное слово, я бы на все плюнул. Уехал бы себе в Америку, работал бы на
фирме какой-нибудь, ездил бы на подержанном "форде". Может, даже не отличал
бы его от "ауди" -- хотя вряд ли. Мужчина все-таки должен разбираться в
технике. С Альперовичем я бы переписывался. Мы же -- друзья. Друзей у
человека немного. Их надо беречь.
Антон смотрит на фотографию на столе. Машка и Петька, Трафальгарская
площадь. Машка довольна, Петька вялый, апатичный. В доме должна быть
хозяйка. Честное слово, если бы знал, чем все закончится, -- плюнул бы на
все. Самурай никогда не раскаивается. Но у самурая есть хозяин, а у меня
ничего нет.
Я достаю картонную коробку из-под зефира, отсчитываю сотенные купюры. Я
обещал заплатить Антону, если он поможет найти убийцу. Мужчина должен
держать свое слово, не помню, говорил ли мне об этом папа. Я обещал найти
убийцу, я его нашел. Хотя лучше было бы по-простому расстрелять всех нас,
чтобы виновный точно не выжил.
Мне надоедает считать деньги, я захлопываю коробку и отдаю Антону.
Зачем столько денег парню, который не знал в своей жизни ничего, кроме
секса, наркотиков и развлечений? Это не мое дело. Самурай держит слово,
никогда не раскаивается. Он всегда настороже. Он держит удар. У него одна
Родина и один хозяин.
Папа говорил: сынок, деньги в жизни не главное. Кто спорит, папа. Вот
видишь, я только что отдал, не считая, все пенсии, которые ты получил за
свою жизнь и получишь до самой своей смерти. Деньги не главное, папа. С
каждым новым трупом я становлюсь все богаче. Осталось совсем чуть-чуть.
Друзей у человека немного, ты сам говорил.
-- И что вы будете делать? -- спрашивает Антон. -- В милицию позвоните?
Была ли во времена самураев милиция? Обращается ли настоящий мужчина за
помощью к милиционеру? Настоящий мужчина разбирается в технике, в машинах и
в оружии. Он держит удар. Я говорю:
-- Не надо милиции, я уж как-нибудь сам.
Я помню: еще недавно я говорил мы уж как-нибудь сами. Путь самурая --
это путь одиночества. Теперь я понял: это значит -- никакого мы не
существует.
Антон кивает, кладет в рюкзак коробку из-под зефира, идет к двери. Что
вы будете делать? спросил он меня. Что я буду делать? Ну, папа, ты же
знаешь: настоящий самурай всегда выбирает смерть. И никогда не раскаивается.
Это было последнее видение Горского, достойное завершение истории про
семь лепестков. Яркое и немного пугающее -- возможно, благодаря
марокканскому гашишу.
Осенний вечер. Мужская фигура в пальто. Черная иномарка. Садится в
машину -- шофера он отпустил. Сегодня хочет вести машину сам, есть о чем
подумать.
Несколько лет он потратил, чтобы научиться зарабатывать деньги.
Поначалу думал: надо хорошо просчитывать варианты -- и тогда все получится.
Но люди, умевшие считать, откалывались один за другим, и он понял:
зарабатывать деньги -- это не про деньги, а про что-то другое. Это как в
"Звездных войнах": чтобы попасть в цель, надо закрыть глаза. Так и тут:
деньги зарабатывают не те, кто интересуется деньгами, а те, кто мыслит в
терминах финансовых потоков и движения капитала. Если целишься в другую
сторону -- попадаешь в цель. Так он думал год назад.
Он вел машину уверенно и легко. Перестроился из ряда в ряд, мягко
подкатил к светофору. Все сложнее, и забыть о деньгах -- как бы забыть о
деньгах -- недостаточно. Этого хватало на прорыв -- но не хватало, чтобы
удержать заработанное. Деньги таяли, вчерашние друзья превращались в
конкурентов. Деньги -- думай о них или нет, -- обладали уникальным
свойством: их никогда не хватало на всех.
О них надо не думать -- и одновременно их надо любить. Деньги не
прощали возможностей, которые ты упустил. На шестом году деловой жизни он
понял: все совсем просто. Надо использовать каждый случай. Надо брать, что
дают. Те боги, что ведают миром финансов и денежных потоков, не прощают ни
отказа, ни промедления. Они ждут жертвы -- ждут все время. И лишь когда
жертва принесена, ты можешь вздохнуть спокойно.
Вот я убил человека, -- размышлял он, -- не своими руками, но это
неважно. Убил человека, а я знал его много лет, он был моим другом, я любил
его. Жалко мне его? Да. Или -- нет. Точнее -- неважно. У меня не было
другого выхода. Все так сложилось.
Он подъехал к дому и выключил мотор. Выходя из машины, на секунду
почувствовал себя героем античной трагедии, человеком, который следует своей
судьбе -- без радости, без гордости, без надежды. До самого конца. Следует,
потому что нет выбора. Все, что он делал эти годы, привело к решению,
которое он принял. Доброе утро, античный герой. Здравствуй, античный герой.
Человек в плаще уже устал ждать, он на ходу вынимает "макаров",
несколько раз стреляет, почти не целясь. Шесть выстрелов, седьмой,
контрольный, в голову обрывает пульсирующую сквозь боль мысль, что это
конец.
Это конец. Горский видит: дворники подметают выпавший за ночь снег.
Если бы на дворе было лето, уже бы светало. А так -- утренний сумрак, в
домах напротив зажигаются окна. Скоро приедет Олег, поможет сесть в машину,
уложит в багажник чемоданы, отвезет в аэропорт.
Да, Антон отдал Горскому все деньги. Несколько месяцев ушло на визы и
согласования -- и вот теперь Горского ждет операция в одной из лучших
американских клиник. В любой книжке это называлось бы хэппи-энд. Автор, кто
бы Он ни был, оказался милостив к полупарализованному Ниро Вульфу.
Будущее -- всегда чистая потенциальность, распахнутые створки ворот.
Прошлое -- длинный коридор, запертые двери, от которых не подберешь ключей.
Может быть -- самая последняя комната, еще один вечер, еще немного шишек,
еще один разговор с Антоном...
Тангха на стене, забитый косяк на столике, черная коробочка из-под
фотопленки, пачка "беломора", включенный телевизор, регги. Вася-Селезень
попросил Антона записать с телевизора фильм про Питера Тоша. Сам он
собирался за грибами, таймер в его видаке не работает, а Питер Тош, мэн, ты
же понимаешь, это Питер Тош. Антон сдался -- и вот теперь они вместо
привычной электроники слушали музыку ямайских растаманов.
-- Нормально, -- утешил Горский. -- Как-никак -- предшественник
джангла, и вообще -- позитивная музыка.
-- Ты знаешь, -- сказал Антон, -- я вспомнил недавно свой сон. Будто
лепестки -- это люди, которые сидят за столом. И их всех обрывает одного за
другим, пока не остаются только трое. Может, в этом сне и заключен скрытый
смысл всей истории?
Горский посмотрел на экран, где только что досказали про то, как
маленький Питер Тош упал на колючую проволоку и повредил себе глаз. Я хотел
постичь сокровенную Истину, подумал он, хотел доказать, что мое сознание
может расшириться далеко за пределы этой квартиры. Ну, теперь мы знаем, кто
убийца. Легче ли мне от этого? В результате -- еще два трупа.
Еще два трупа. В черных плащах, залитых кровью. Двое мужчин на столах
районных моргов. Двое одноклассников, убитых с разницей в три дня. Андрей
Альперович. Владимир Сидоров. Представляешь, сказала Лера Антону, даже в
газетах не написали. Поручик постарался, страшно подумать сколько заплатил.
Говорит: это все, что я могу для них сделать. -- Надо было мне выйти из этого самолета, -- говорит Антон. -- А я не
вышел, и даже все время рвался штурвал покрутить.
Вот тоже был случай, говорит Горский. Раскурил я однажды своего
знакомого... взрослый уже мужик, лет сорок, а курил первый раз. И когда он
дунул, все приставал ко мне: когда же это кончится. Непривычно ему было, он
же пил до этого всю жизнь, вот и боялся.
И вот он все спрашивал: когда же это кончится. А я же вместе с ним
дунул, вот и ответил ему: когда захочешь, оно и кончится.
Хороший совет, жалко -- осуществить трудно.
-- Вот то же самое с твоим самолетом, -- продолжал Горский. -- Тут
когда захочешь, тогда и выйдешь. Может, оттого оно так и получилось. Сам
знаешь: исход детектива зависит от следователя.
-- Что там от меня зависело, -- сказал Антон. -- Сидор все сам знал.
Мотивы объяснил. Напарник убежал, деньги вышли, хотел ускорить дележ...
Горский посмотрел на экран: негры с роскошными дредами пели что-то на
своем патуа.
-- Ерунда все это, -- сказал он. -- Дурацкий план, неслучайно он не
сработал. Твой Альперович был безумен. Помнишь, в "Кролике Роджере"? Только
мультику могла прийти в голову идиотская идея про скоростное шоссе. Вот так
и с Альперовичем. Ему казалось, будто он знает, зачем заварил эту кашу, -- а
что там у него в глубине души, никому не известно. И слава богу. Тайные
импульсы -- довольно мерзкая штука. А они и управляют любой историей -- что
с большой, что с маленькой буквы. И вовсе не рациональные построения,
придуманные задним числом.
-- И потому, -- кивнул Антон, -- проще увидеть убийцу в галлюцинозе,
чем вычислить дедуктивно.
-- Да, -- согласился Горский. -- Может, Альперович хотел убить Женю и
Онтипенко, потому что любил их обоих. Хотел их повенчать. А может, убил,
потому что была возможность безнаказанно убить. Не смог сказать "нет", когда
представился случай -- как Паша не может сказать "нет", когда ему
предлагают. А может, Альперович слышал подобные тысяче громов крики "убей!
убей!"? И это и было содержание его внутреннего света.
В телевизоре негры потрясали автоматами, на Ямайке полыхала гражданская
война, слишком похожая на бандитскую разборку. Антон непонимающе смотрел на
Горского.
-- Это из "Бардо Тёдол", -- пояснил Горский. -- Чёнид Бардо. Седьмой
день. Впрочем, может, Альперович знал, что все равно обречен, после того,
как Круглов убежал. И хотел, чтобы его убили те, кого он любит, и те, кто
любят его.
Они закурили. Под регги трава шла чуть-чуть по-иному. Позитивно, как
сказал бы Вася-Селезень.
-- Я не понимаю, -- спросил Антон, -- почему эти две истории так
похожи? Может, у Милы и Жени общий гороскоп смерти? И если люди умирают в
одно и то же время, то их судьбы связаны задним числом?
-- Не гони, -- сказал Горский, -- они умерли с разницей в несколько
часов. Для гороскопа это очень много. Просто у этих историй много общих
персонажей: ты, я, Зубов... И вообще -- если употреблять столько, сколько мы
употребляем, всё в этом мире будет связано.
Они добили косяк и замолчали. Горский чувствовал: вот-вот он поймет про
эту историю что-то очень важное.
-- Посмотри, -- сказал он. -- Вот Олег верит, что Зубов убит из-за его
колдовства. А ты считаешь: Альперовича и Сидора убили из-за нашего
расследования.
-- Конечно, -- сказал Антон. -- Сидор же сказал, что разберется -- и
через неделю убили Альперовича, а потом -- самого Сидора. Я думаю, партнеры
Альперовича отомстили.
-- Не знаю, -- ответил Горский. -- Может, существует еще одна история,
к которой и Сидор, и Альперович имеют такое же отношение, как Зубов -- к
смерти Жени? И эти истории вложены друг в друга, как матрешки.
-- И так -- до бесконечности?
-- Или до семи, -- кончиками губ улыбнулся Горский, -- раз уж это число
тебе так нравится.
-- Но тогда все расследование не имеет смысла, -- сказал Антон. -- Если
все равно всех убьют в конце -- какая разница, кто убил первым? Вот сюжет:
корабль, и на нем -- убийство. Детектив, расследование, свидетели, версии,
улики -- и когда преступник уже найден, корабль врезается в айсберг и идет
ко дну. Или, еще лучше, клиника для больных чем-нибудь смертельным, типа
СПИДа. И вот они умирают естественным, так сказать, путем, а расследование
своим чередом идет. Такое соревнование между сыщиком и смертью: он раскроет
убийцу или убийца умрет сам по себе.
-- Твоя больница -- это наша жизнь, -- ответил Горский, -- только в
ускоренной записи.
Тем вечером Горский впервые подумал, что поиск скрытых смыслов всегда
обречен на неудачу. Скрытые смыслы на то и скрыты, что существуют в особом
психоделическом мире и миру реальному не нужны. Может, даже вредны ему.
Странно, думал он теперь, глядя в окно на фигурки дворников, убирающих
снег. Я потратил несколько лет жизни на вещества -- и надеялся, они помогут
мне понять что-то важное о мире, в котором я живу. А я понял только, что
вещества ничего о нашем мире не говорят -- лишь о своих странных,
прекрасных, распадающихся мирах.
Кен Кизи, вспоминает Горский, говорил, что кислотный тест должен быть
сдан. Как экзамен. Можно считать -- сессия закончилась, пора глянуть в
зачетку. Если вещества ничего не говорят о нашем мире -- чему у них можно
научиться?
Горский смотрит на тангху, пришпиленную к стене. Умственное содержание
собственного внутреннего света. Вещества рассказывают не о мире -- они
рассказывают о тебе. Именно поэтому первые опыты -- такие важные.
Пора заглянуть в зачетку -- чему я научился? Какие запертые двери
открыл? Трава научила меня слышать тихие звуки, замечать мелкие предметы,
радоваться оттенкам цветов. Кислота помогла мне найти в моей душе точку
покоя, место, где нет прошлого и будущего. Калипсол учил меня не бояться
смерти -- не знаю, удалось ли. Таблетка "экстази" рассказала, что я могу
быть счастлив.
Не самые плохие результаты.
Одиннадцать месяцев я сидел на четырнадцатом этаже, смотрел в окно,
вспоминал прошлое, видел сны, плакал по ночам. Я слушал музыку, читал книги,
наблюдал, как весна сменяется летом, лето -- осенью, а осень -- зимой. Я
старался почувствовать единый ритм жизни, полупарализованный инвалид, с
каждым трипом и с каждой затяжкой все больше рискующий превратиться в
бессильного наркомана, который убегает от неудавшейся жизни в химические
миры -- ценой от 5 до 25 долларов за опыт. Музыка в аудиоцентре, тангха на
стене -- не знаю, выжил бы я, если бы не вещества. Не знаю, смог бы я
выбраться отсюда.
Я искал сокровенную истину, а нашел выход. Лично для себя. Если бы я не
давал Антону советов, если бы я не прочитал лекцию о кислоте в первый же
вечер -- что бы случилось? Стал бы Сидор искать убийцу дальше? Или все бы
так и осталось, как было, все живы, шестеро друзей, общий бизнес, каждый год
в августе поминают умершую подругу, работают вместе, пьют по выходным?
Сказав от ЛСД не умирают, я, сам того не зная, сделал выбор. И был ему
верен до конца. Принял решение, ответил за него. Как Сидор, русский
бизнесмен и самурай.
Я так ясно видел этих людей -- может, потому что каждый из них и раньше
жил во мне? Всю ночь я думал о них, всю мою последнюю ночь в Москве. И мне
снова кажется -- истина где-то рядом. Мне кажется, я что-то упустил. Мои
видения -- они так убедительны, но это лишь мои видения. Я могу только
догадываться, о чем думали эти люди. Бизнесмен и самурай -- почему я так
решил? Потому что его отец был военный?
Осенний вечер. Мужская фигура в плаще. Черная иномарка. Садится в
машину -- шофера он отпустил.
Достаточно немного сдвинуть фокус, присмотреться получше -- и будет
другая картинка. Мое последнее видение: Альперович едет в машине, думает об
убийстве, которое совершил, едет навстречу семи пулям, навстречу смерти.
Пускай так и было -- осенний вечер, мужская фигура в плаще, черная иномарка
-- но вдруг, присмотревшись, я увижу совсем другое лицо? Вдруг тот человек
-- добровольный убийца, спешащий на встречу с убийцей наемным, -- кто-то
другой, вовсе не Альперович? Скажем -- его одноклассник, друг и партнер,
вдруг это Сидор?
Вдруг он все спланировал сам? Маленький ящик, листочек бумаги,
пропитанный черт знает чем? Откуда узнал? Они были друзья, кто их разберет
-- кто кому рассказал. К тому же -- прослушка, наружка, системы слежения. Он
должен был знать все обо всех. Отец был военный, сына учил лучше держать
удар, все контролировать, не упускать даже малой детали из виду.
А может -- обычная случайность? Вдруг в самом деле -- какой-нибудь
брак, слишком много амфетаминов, плохо на водку легло, просто сердце
отказало, мало ли что? Ведь никакого пенициллина не было -- а мы все
поверили в аллергический шок. Вдруг Женя сама умерла, а все остальное --
только игра, которую Сидор затеял, чтобы расчистить дорогу, убрать
конкурентов? С чего я решил, что он самурай? Да и что я знаю о самураях?
Может быть, это нормально -- убить всех друзей, удержать дело, укрепить свой
бизнес? Путь самурая -- путь одиночества, большая дорога, узкая тропка.
Горский смотрит в окно, вот тормозит у подъезда машина, это за ним.
Теперь я все знаю, думает он, в последнем видении -- это был Сидор, он и
убил. Цитаты из Виктора Цоя, военная выправка, "Звездные войны" -- это был
Сидор.
Вот вариант: Альперович все это подстроил, марку, убийства,
самоубийство... бедный безумный мультик из новой России. Вот вариант номер
два: после гибели Жени -- вероятно, все же случайной -- Сидор решил
проредить конкурентов-друзей, инициировал следствие, заказал Альперовича, но
и сам был убит.
Две версии равноправны. Достаточно сдвинуть фокус -- и Альперович
превратится в Сидора, Сидор -- в Альперовича. Мы по-прежнему ничего не
знаем. Вещества обещают истину -- но всегда обманывают.
Вот звонок в дверь, входит Олег. Горский, привет, ты готов? Ну,
конечно, давно тебя жду. Поехали, что ли? Может, присядем на дорожку? Какое
тут "присядем", я насиделся. Ну, в добрый путь. Может, сказать ему? Пусть он позвонит Антону и все расскажет. А
впрочем, нет: я же понял только что: все, что ты можешь узнать, -- узнаёшь
про себя. О других -- лишь догадки, и в них нету смысла.
Четырнадцать этажей. Знакомый двор. Ну, до свидания. Пустая квартира --
как тело, покинутое душой. Чемоданы -- в багажник. Все равно: главное, что
увозишь с собой -- это свой опыт.
Ну, в добрый путь. Have a good trip.
Горский вспоминает последний раз: морщинистые черные руки сворачивают
на экране косяк за косяком, огромные кусты марихуаны тянутся к самому небу.
Между ними идет Питер Тош и поет про Бога Джа и его священную траву.
-- Они там с ума посходили, такое показывать, -- говорит Антон и после
паузы добавляет: -- Все-таки мы живем в прекрасной стране.
Мертвый Питер Тош поет "Legalize it!", переводчик зачитывает
подстрочник, словно не понимая, что говорит:
Доктора курят
Медсестры курят
Судьи курят
И даже адвокаты курят
Легализуйте Не критикуйте!
Легализуйте -- и я буду ее рекламировать!
Тени умерших и живых растворяются в конопляном дыму, между ними уже нет
разницы. Мир предстает исполненным гармонии, и каждому -- и мертвому, и
живому -- находится место. Они добивают косяк, за ним еще один. А потом еще,
и еще.
Семь лепестков. Второй приход
Сегодня я обедал с Костей. Воскресный обед в семейном доме. Света,
беременная вторым ребенком. Мальчик трех лет, увлеченно играющий в "лего".
Белые чистые стены, светлая комната, вкусный обед. Я выпил немного вина --
Костя сказал, дорогого, -- и неожиданно вспомнил все те дома и квартиры, где
побывал полгода назад, когда мы играли в Шерлока Холмса и Ниро Вульфа.
Квартира Романа была неживой -- как воплощение мысли, что сам он нежив,
что -- не существует. Хорошая мебель, голдень, позолота, в ванной джакузи,
но даже на кухне пусто в шкафах и в холодильнике -- холод и пустота.
Сидор жил в особняке на Ордынке. Я, когда шел туда, думал: золото,
роскошь, хай-фай и хай-тек. А оказалось -- тот же бардак, что у всех. Тот же
бардак, что снаружи. Я смотрел на него, как он курит, сидя на подоконнике,
гасит бычок прямо в стакане, и вдруг догадался: у него в голове тот же хаос,
что всюду. Огромные деньги, усадьба, машина, вся эта роскошь не отличают его
от алкоголика в доме напротив, от советского функционера, от инженера НИИ.
Я сегодня обедал у Кости. Белые чистые стены, светлая комната, вкусный
обед. Я выпил немного вина и понял, что деньги и алкоголь еще ничего не
решают. Что все эти люди, Сидор и Альперович, Рома и Леня, даже мой брат,
все они -- разные. Каждый решает сам за себя, как ему жить. Я понимаю,
звучит довольно банально, а для меня это было открытие: деньги, что человек
заработал, еще ничего о нем не говорят.
Я заново вспомнил всех этих людей. Вспомнил, что сочинил о них Горский,
подумал: здесь что-то не так.
В пятницу ночью я танцевал в клубе "Летюч" (Шиповский, как обещал,
раскрутил его круто). Я съел таблетку и через час, как обычно, почувствовал
счастье.
Я посмотрел на людей, танцевавших вокруг, и подумал: ведь у них все
хорошо. Они счастливы вместе. Мне показалось, где-то в толпе на танцполе я
видел Леру -- но, может, и нет: мало ли нынче в Москве полных девчонок,
танцующих в платьях, ботинках "док мартинс" и толстых носках?
Я сегодня обедал у Кости -- и думал об этом все время. Ведь у него тоже
все хорошо. Они со Светой счастливы вместе. Они ждут ребенка, через три года
он тоже играть будет в "лего", как сегодня играет его старший брат.
Счастливы вместе. Словно на рейве. И я подумал: вещества не важны, и не
важны деньги. Может быть, важна только любовь, как пели "Битлз".
Я заново вспомнил всех этих людей. Вспомнил все, что сочинил о них
Горский, и подумал: здесь что-то не так.
В этой истории ни у кого не было шанса на счастье. Рома не понимает:
деньги совсем не важны, если мы говорим о любви. Сидор никак не находит
ответов: зачем он живет? где его самурайская честь? кому должен служить
самурай, если хаос повсюду? Вспоминает жену, ездит в Лондон, сына видит раз
в месяц. Леня мечтает, как станет писателем или поэтом, даже не может
оплакать женщину, которую он так любил. Даже Поручик, если поверить
прозрениям Горского, прячет под маской отчаяние, страх и тоску. И
Альперович, который так любил Женю, не получил от нее того, что другим
слишком легко доставалось. Женя все время считала: ей недодали, не замечала,
что пять человек -- может быть, шесть -- любят ее, а это немало.
Горский рассказывал мне историю о невозможности счастья. Тычинки
наружу, лепестки по ветру, сейчас все сойдется, вот прямо сейчас.
Он говорил: исход детектива зависит от автора -- и он был прав.
Полубольной инвалид, в электрическом кресле глядит каждый день то в окно, то
на стену напротив, слушает музыку, ждет, когда кто-то заедет, набьет косячок
и диск поменяет. Такой человек и не должен верить в счастливый конец.
А я знал: здесь что-то не так. Я помнил все время безмолвный балет,
семь человек, "Shamen" в ушах.
Я знал тогда -- и верю сейчас: эти люди были счастливы. Они стояли
вокруг стола, будто семь лепестков волшебного цветка, будто люди на рейве,
танцующие в одном кругу. Я знал: в этот момент они любили друг друга. Что бы
ни случилось потом -- любили и были счастливы.
Я попытался забыть все, что рассказал мне Горский. Исход детектива
зависит от автора -- и значит, все в моих руках. Нужно только сделать
усилие, сдвинуть точку сборки -- и все пойдет совсем по-другому. Люди,
которые пьют водку и зарабатывают большие деньги, тоже имеют право на
счастье.
В пятницу ночью я танцевал в клубе "Летюч". И я сказал себе: даже
такие, какими увидел их Горский -- в этом я почему-то по-прежнему верю ему,
-- так вот, даже такими они заслужили краткий момент безмятежности, радости,
счастья, любви. Даже если потом они поубивали друг друга. Даже если потом
все кончилось плохо. Краткий момент счастья. Этого хватит для них и для
меня.
В ночь, как сегодня, нельзя отказать в счастье любому. Сейчас все
сойдется, вот прямо сейчас.
Альперович сказал: ты же знаешь, я люблю только тебя. Я думал: это
улика. Но если предположить, что это признанье в любви? То, что мужчина
говорит женщине, которую любит. Например, после ночи, проведенной вместе.
Почему я так уверен, что Альперович не спал с Женей? Потому что никто
об этом не знал? А если это случилось в последнюю ночь? Если он просто не
захотел об этом рассказать? Я бы, например, не захотел.
В пятницу ночью я танцевал в клубе "Летюч". Все хорошо, мы счастливы
вместе. Когда люди танцуют всю ночь, появляются новые смыслы. Многое видишь
потом по-другому.
Смерть и несчастье -- это как сбой в программе. Тут нету злой воли,
потому что, когда ты танцуешь всю ночь, трудно поверить в существование зла.
Отчего умерла Женя? Вдруг в самом деле -- какой-нибудь брак, слишком
много амфетаминов, плохо на водку легло, просто сердце отказало, мало ли
что? Ведь никакого пенициллина не было -- а мы все поверили в аллергический
шок. Вон, я слышал недавно, от экстази в Англии умерло человек десять:
принимали его миллионы, так что довольно немного, но это неважно. Несколько
сотых процента, несчастный случай -- почему это не могло случиться с Женей?
Семь фигур в колодце холла, безмолвный балет, тайная красота, скрытый
смысл. Если уж искать Истину, то надо предположить, что наша жизнь в самом
деле имеет какую-то высшую цель.
Если той ночью Женя в самом деле переспала с Альперовичем, это значит:
круг замкнулся. Я вспомнил алхимические знаки у дверей в комнаты, вспомнил
истории Горского: в каждой из семи историй была та или иная планета.
Солнечное тепло жара от аллергии; Луна в проеме балконной двери; Марс -- бог
войны -- и Сидор в армейской форме; бог торговли Меркурий, которого хотел
видеть из окна Роман; Юпитер, бог грома и молнии, загоняющий Альперовича и
Женю в "Хинкальную"; Венера, покровительница влюбленных, сводящая вместе
Женю и Леню. И, наконец, Сатурн: последняя планета, объединяющая всех в
единый круг. Семь планет, соединенные любовью. Алхимический брак.
Тычинки наружу, лепестки по ветру, сейчас все сойдется, вот прямо
сейчас.
Пять королей и две королевы. Они должны переспать друг с другом -- и
тогда из руин восстанет разрушенный замок. Ажурные башни, крики птиц, шум
волн. Две девочки, играющие в принцесс. Дни напролет в вымышленном мире
акварельных рисунков, кукол в самодельных платьях, замков из немецкого
конструктора -- прообраза "лего", в который играет мой трехлетний племянник.
Замок из конструктора. Из маленьких кирпичиков. Из камней. Замок.
Две девочки, играющие в принцесс и не знающие о скором конце советской
империи. Конечно, они думали -- это замок. Они просто не знали слова "храм".
Первый хозяин дома был, вероятно, масоном, располагал комнаты в
согласии с тайным, символически-осмысленным планом. Поклонник Иоанна Арндта
и Роберта Фладда, вольный каменщик, руководивший крепостными строителями, он
хотел, как и положено, воссоздать разрушенный Храм.
У домов -- своя судьба. Потребовалось двести лет, революция,
перепланировка усадьбы, новая смена власти, перестройка, приватизация, семь
человек, не подозревающие о своей миссии. Может быть -- девять, если считать
Милу и Алену.
Семь человек выбирают себе комнаты. Они шутят, думают, что это не имеет
значения. Но все давно решено за них, каждый выбирает свою планету. Этой
ночью на холст наложат последний мазок. Наутро они встретятся в колодце
холла, словно семь планет, семь лепестков магического цветка, семь камней,
положенных в фундамент Храма, семь металлов, семь дней недели. Семь узлов
любви на традиционном масонском красном шнуре.
Семь человек -- словно люди на рейве, танцующие в одном кругу. Люди,
объединенные любовью. Что бы ни случилось потом, в этот миг Храм
существовал. Ажурные башни, крики птиц, шум волн. Момент полноты бытия,
почти непереносимой.
В этот момент Женя умирает -- сделан круг, ее миссия выполнена. Отчего
она умерла? Дурная примесь? Злой умысел? Дележ активов и собственности?
Вещества не важны, и деньги не важны. Важна только любовь -- а они любили
ее.
Это был краткий миг -- и они не знали о нем. Может быть, Женя знала --
но она умерла. Все остальные так и не узнали, что с ними случилось. Не
захотели поверить, что даже смерть не отменяет мгновенья любви. И потому --
суицид, два убийства, невозможность счастья.
Сегодня я обедал с Костей. Воскресный обед в семейном доме. Света,
беременная вторым ребенком. Мой трехлетний племянник, увлеченно играющий в
"лего". Белые чистые стены, светлая комната, вкусный обед. Я выпил немного
вина -- и Костя сказал: слушай, мне нужен человек, которому я смогу
доверять. Нормальное дело, без криминала, только уход от налогов. Я спросил:
а что надо делать? Костя сказал: страховую компанию. И я ответил: а давай
попробуем. Я раньше вина не любил, но тут выпил еще бокал. Я знал: вещества
не важны, и не важны деньги.
-- Помнишь, -- спросил я Костю, -- я рассказывал историю про семерых
одноклассников и девушку, которую отравили? (Он кивнул.) Так вот, сегодня я
понял, как все было на самом деле. Эта девушка, Евгения Королева, она умерла
счастливой.
Лепесток седьмой
Август, 1994 год Второй приход
Тихий стук. Женя вскакивает с кровати, голая подходит к двери,
открывает, даже не спрашивая, кто там. Не зажигает света, знает: Леня. В
темноте обнимаются на пороге, влажные губы, горячее дыхание. Ответив на
поцелуй, Женя понимает -- ошиблась.
-- Альперович, ты? -- И отодвигается.
Он поднимает Женю, несет к постели. А если Леня придет? шепчет она. Да
он напился пьяный и спит, отвечает Альперович и снова целует.
Мальчики, мальчики, думает Женя, поддаваясь на ласки, закрывая глаза,
как я люблю вас. Десятый класс, Альперович блюет в ванной, она стоит
растерянная, смущенная, а сейчас проводит рукой по седеющим волосам,
подставляет грудь под жадные губы, ногами обхватывает бедра. Я люблю тебя,
говорит Женя и знает: это правда. Это главные слова ее жизни.
Они занимаются любовью. Они любят друг друга. Сколько у меня было
мужчин, думает Женя, с каждым -- все по-иному.
Потом курят в темноте, обнявшись. Я столько лет мечтал об этом. Чего же
ты ждал, глупый? Не знаю. Он пожимает плечами:
-- Мне казалось, ты любишь меня только как друга.
-- Я тебя просто люблю, -- говорит Женя, целует его и думает: сколько у
меня было мужчин, с каждым -- по-своему чудесно. Но если знаешь мужчину всю
жизнь, ночь любви -- настоящее чудо.
Женя стоит у перил галереи, смотрит вниз на одноклассников.
Мальчик-официант старательно, но неловко разносит блюда. Поручик пьян и
кадрит Леру, Рома сидит, надув губы, молчит; похмельный Леня шепчется с
Альперовичем. Мальчики, мальчики, думает Женя, как я вас всех люблю. Она
улыбается -- и словно почувствовав улыбку, Альперович поднимает голову. Женя
еле заметно кивает. Альперович допивает водку, не спеша встает и
направляется к лестнице.
-- Скучаешь? -- спрашивает он.
-- Нет, просто так стою.
Женя знает: он хочет обнять ее прямо сейчас -- но сдерживается. Он
улыбается, смотрит вниз, спрашивает: Вы что, с Ромкой поссорились? -- Я думаю, мы разведемся, -- отвечает Женя и понимает: на самом деле,
я не могу развестись. Потому что всю жизнь я замужем за этими вот людьми,
всеми шестерыми.
-- И зря, -- говорит Альперович, -- у вас хорошая семья.
У нас очень хорошая семья, думает Женя и под перилами балюстрады
пожимает руку Альперовича. Большая, хорошая семья. Дурной каламбур: семь
"я". Мальчики, мальчики, как я вас люблю.
-- Помнишь, как мы в городе смешно встретились? -- спрашивает Женя и
вспоминает: голос Ветлицкой по радио, дождь за окном, лепесток на полу
"Хинкальной". -- Ничего отыграть не получилось, ты знаешь.
-- Все равно каждый получает, что хочет, -- говорит Альперович. -- С
цветочками или без.
Да, так и есть, думает Женя и крепче сжимает его руку. Каждый получает,
что хочет. У каждой есть все, что она хочет: только надо не забывать, чего
хочешь на самом деле. Мальчики, мальчики, думает Женя и прижимается бедром к
Альперовичу, как я вас люблю. А ты кого любишь? -- Ты же знаешь, -- улыбается он, -- я люблю только тебя. Всю жизнь.
Мальчик-официант проходит за спиной, громыхая посудой. Глянув вниз,
Женя бегло целует Альперовича. Влажные губы, горячее дыхание. Быстрый,
счастливый поцелуй, шальное напоминание о недавней ночи. Женя снова сжимает
его руку и говорит:
-- Пойдем обедать.
-- Уоу, уоу, Распутин, рашн крейзи лав машин, -- фальшиво поет Поручик,
кивая на недопитую бутылку "Распутина" и подмигивая Жене. Русская
секс-машина -- это он. Луна в проеме балконной двери, неумелые поцелуи,
осторожные касания, стремительный финал. Им семнадцать лет, они лежат
обнявшись, длинные волосы Поручика мокрые от пота, Женя гладит его по
голове. Они только что впервые занимались любовью, только что любили друг
друга, она любят друг друга сейчас. Даже спустя четырнадцать лет.
Потлач, говорит Лера, это форма символического обмена. Конкурирующие
вожди кланов обмениваются подарками. Кто больше подарит -- тот и круче.
Лерка все-таки страшно умная, думает Женя. Всегда была страшно умная.
Мне кажется, женщина не может быть такой умной. Женщина должна просто
любить, вот и все.
Женя вспоминает: две недели назад, Лерка только что вернулась в Москву,
позвала в гости. Сплетничали, вспоминали школу, пили "бейлис", потом --
водку. В два часа Женя позвонила Роману, сказала: домой не придет, тут
останется. На самом деле -- собиралась к Леньке, но Ленька уже уснул, к
телефону не подходил. Женя огорчилась, и тут Лерка сказала: да ладно, зачем
нам мужики, нам так, что ли, плохо? и в этот момент Женька вспомнила, как
они дружили в школе, как Лерка оборвала для нее два первых лепестка,
вспомнила, как они почти не общались в институте, как она увела у нее Ромку,
как не написала ни одного письма в Лондон, не позвонила даже, когда
приезжала, -- и вдруг заплакала пьяными слезами, сказала: Ты же моя лучшая
подруга, правда? и Лерка сказала: Конечно, а ты что думала? и они засмеялись
и выпили еще "бейлиса", а потом опять водки.
Женщина должна просто любить, вот и все. И мужчина, наверное, тоже.
И в конце концов, объясняет Лера, ничего не остается. Они сжигают свои
дома, убивают скот... полная, тотальная деструкция. Логическое завершение
потлача.
Я же говорил: похоже на "пиздец", смеется Поручик.
Да, говорит Онтипенко, лучше подарки сразу не брать.
А я всегда брала, что давали, думает Женя. Это не соревнование, не
конкуренция. Просто подарок -- овеществленная форма любви. Как же можно
отказаться от любви? Мальчики, девочки, как я вас люблю.
Женя идет через весь зал к стереосистеме, вечернее платье, обнаженные
плечи, длинные ноги мелькают в разрезе. Тридцатник, а фигура как у
двадцатилетней. Она включает музыку, кричит Пойдемте танцевать! Как хорошо, думает Женя. Как прекрасно, когда ты с людьми, которых
знаешь всю жизнь, которых любишь всю жизнь. Поручик обнимает Лерку, они
танцуют. Они красивая пара, думает Женя.
Девочки, мальчики, как я вас люблю.
Жене кажется -- они все танцуют: похмельный Рома, неподвижно сидящий на
стуле танцует свою обиду, свою любовь, свое горькое счастье; Леня, глядящий
влюбленными глазами, -- танцует свою любовь, свою нежность, надежду на
продолжение счастья; и Альперович -- длинные пальцы отбивают ритм по столу
-- тоже танцует любовь, память о ночи, воспоминание о всех тех годах, когда
он об этом мечтал.
Жене кажется -- они образуют круг, чуть касаются друг друга руками,
улыбаются, смеются. У них вся ночь впереди, вся жизнь.
-- Восемнадцатый век, не хрен собачий! -- кричит Сидор. -- Красота!
Главное -- подоконники широкие.
Черный ход, восемьдесят второй год, широкие подоконники. Мы все помним,
мы ничего не забываем, наше прошлое всегда с нами, как я вас люблю.
Сидор поет:
Синий, синий иней лег на провода
В небе темно-синем синяя звезда
Только в небе, в небе тёмно-синем.
УУУУ...
Поручик подпевает не в такт:
УУУУ... Пиздец!
Билет в один конец!
Пиздец, русский потлач, думает Женька. Какое это все-таки счастье: одна
и та же музыка, одни и те же шутки, одни и те же мужчины. Пять мужчин и
Лерка. А больше никого не нужно.
Она улыбается, берет сумочку, достает прозрачный конверт. Маленький
клочок бумаги, в самом деле -- как лепесток. Даже рисунок похож. Все равно
каждый получает, что хочет. Вот и хорошо, думает Женя, а я уже все получила.
Большая хорошая семья. Пять мужчин и мы с Леркой. Красивый дом, семь комнат.
Места хватит на всех. Будем по ночам приходить друг к другу, заниматься
любовью, любить, рассказывать истории, вспоминать прошлое. Я хочу, думает
она, чтобы этот миг никогда не кончался.
Наркотики останавливают время, говорила Лерка. Вот и хорошо.
-- Эй, смотрите, -- кричит Женя, -- марка ЛСД! Мой последний лепесток!
Давайте поделим на всех!
-- Доза небольшая, -- говорит Лерка. -- Хочешь -- ешь одна, мы просто
посмотрим.
Читаю стишок (...через север через юг...), вижу круг, лепестки вокруг
цветка, мы все -- вокруг стола, тычинки наружу, лепестки по ветру, кольцо
Сатурна остановилось, замерло время. Я кладу бумажку на язык, две девочки у
телевизора, луна в проеме окна, бритая голова Сидора, колечко с цветком,
орел над прилавком, самолет посреди дискотеки, семь планет, семь комнат,
мальчики, мальчики, как я вас люблю -- и мы кружимся быстрее и быстрее, круг
сделан, пора вернуться, мое тело падает на ковер, а душа летит ввысь к
ослепительному сиянию белого лотоса, раскрытого всей тысячью своих
лепестков.
Эпилог
Летом 2004 года, в пять часов утра в субботу Антон встретил в клубе Mix
Александра Воробьева, постаревшего "летюча", мужчину, давшего свое имя целой
эпохе. Антон вспомнил первые рейвы, веселые и страшные девяностые, время
исполнения желаний, время невозможности сказать "нет", вспомнил квартиру на
четырнадцатом этаже, семь башен Семитронья, семь лепестков.
Прошло десять лет. Антон никогда больше не встречал героев истории семи
лепестков, но ему хотелось верить, что все у них сложилось хорошо.
Времена "экстази" и травы сменились героиновым шиком, пушеры настойчиво
предлагали второй номер пришедшим за травой и гашишом, глянцевые журналы два
года писали о новой психоделической революции, потом тема вышла из моды, а
может, Антон перестал читать журналы. Он по-прежнему работал с Костей,
вместе с женой воспитывал дочку, иногда встречался со старыми друзьями, еще
оставшимися в Москве.
Олег стал клубным промоутером и при каждой встрече грозился привести в
Москву "Current 93". При этом он хлюпает носом и прячет под темными очками
расширенные зрачки. Вася-Селезень женился и после рождения ребенка совсем
исчез с горизонта. Паша на исходе бэд-трипа выбросился из окна. Никита уехал
в Германию и, по слухам, оттуда перебрался в Амстердам. Только Алена
по-прежнему работала то секретаршей, то референтом-переводчиком. Она часто
меняла работу: раз в месяц, иногда чуть реже, на неделю запиралась дома с
двумя стаканами шишек и курила, не подходя к телефону. У нее была коллекция
трубок, дюжина видеокассет и CD, специально подобранные альбомы и кальян,
купленный в магазине "Путь к себе". За это время Алену обычно увольняли с
работы, она давала себе зарок больше никогда, устраивалась в другую контору,
потом опять исчезала на неделю и возвращалась к реальности с младенчески
ясной памятью, где хранился только доведенный до автоматизма basic English,
профессиональные навыки секретарши и постоянно растущие цены на траву. Как
написал Антон в письме Горскому, Алена пустила свою жизнь под откос без
помощи сильнодействующих средств.
Антон и Горский иногда обменивались мэйлами -- и несколько лет назад
Антон узнал окончание старой истории. Горский писал:
Представляешь, мне здесь рассказали. Оказывается, в семидесятые этот
парень -- который носил в кармане кусок пушкинского гроба, -- уехал с женой
в Штаты. Лет семь назад у него умерла мать, и жена поехала в Москву,
разобраться с квартирой и всяким имуществом. И вот, на вылете в Шереметьево
таможенники стали досматривать багаж и нашли среди вещей покойной свекрови
шкатулку. Ключа не было, но ларчик все равно открыли, а внутри был пакет с
марихуаной, немного выцветшей, но не потерявшей своих, так сказать, полезных
свойств. Времена были довольно либеральные и даму отпустили, согласились,
что только идиот повезет в Калифорнию траву, которую тут купить проще, чем в
Москве. Наверно, однажды родители все-таки нашли у парня коноплю -- но на
этот раз побоялись выкинуть. Вдруг окажется, что это прах Гоголя?
Вот и я, писал Горский, чувствую себя обладателем такого же ларца, где
под крышкой лежат воспоминания о временах не столь далеких, но тоже
безвозвратно ушедших. Они трогательны и бесполезны, будто никем не
выкуренная трава, чудом сохранившаяся в шкатулке, словно цветик-семицветик,
засушенный на память между страниц книги.
В пять часов утра в клубе Mix Антон подумал: Горский не прав, ничто не
проходит безвозвратно. Есть моменты, которые остаются навсегда: семь фигур в
колодце холла, безмолвный балет, тайная красота, скрытый смысл.
Цветик-семицветик, не отцветающий до тех пор, пока веришь: твои желания
сбываются.
![[]](/img/k/kuznecow_s_j/a1000/1000_html_m6b67a034.gif)
![[]](/img/k/kuznecow_s_j/a1000/1000_html_48f788a6.gif)
![[]](/img/k/kuznecow_s_j/a1000/1000_html_1750030e.gif)
![[]](/img/k/kuznecow_s_j/a1000/1000_html_2c7d74c9.gif)
![[]](/img/k/kuznecow_s_j/a1000/1000_html_m69a87742.gif){kind=small}
![[]](/img/k/kuznecow_s_j/a1000/1000_html_m107f8347.gif)
![[]](/img/k/kuznecow_s_j/a1000/1000_html_m28f75491.gif)
![[]](/img/k/kuznecow_s_j/a1000/1000_html_m391dfc3a.gif)
![[]](/img/k/kuznecow_s_j/a1000/1000_html_c073bd7.gif)
![[]](/img/k/kuznecow_s_j/a1000/1000_html_m4fea0766.gif)
![[]](/img/k/kuznecow_s_j/a1000/1000_html_m7369ec30.gif)
![[]](/img/k/kuznecow_s_j/a1000/1000_html_m5f7a9716.gif)
![[]](/img/k/kuznecow_s_j/a1000/1000_html_5d845ea8.gif)
![[]](/img/k/kuznecow_s_j/a1000/1000_html_5437d201.gif)
![[]](/img/k/kuznecow_s_j/a1000/1000_html_775cb8f6.gif){kind=small}