Горалик Линор, Кузнецов Сергей Юрьевич
Нет

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 25, последний от 24/01/2021.
  • © Copyright Горалик Линор, Кузнецов Сергей Юрьевич (kuznet@skcg.ru)
  • Размещен: 11/09/2006, изменен: 10/09/2006. 798k. Статистика.
  • Роман: Фантастика
  • Скачать FB2
  • Оценка: 6.13*46  Ваша оценка:

      Глава 1
      
      Вдруг сдавило горло, больно и неприятно, мягким и мохнатым хлопнуло по лицу; сердце прыгнуло и упало, мелькнуло: "Будешь знать...", но тут же взгляд поймал ярко-рыжую кисточку на конце хвоста, знакомое порыкивание нежно вплыло в ухо:
      - Арчи, ты псих!
      Смеется - очень красивый, очень выигрышного цвета, - даже в этом жутком неоне оранжевая шкурка остается режуще-яркой, полосы кажутся глубже; чувственно дышат широкие черные ноздри. Вдруг подумала даже: может, Арчи мне и хватит на сегодня, если он тут без какой-нибудь девахи, может, повторить прежние забавы? - вспомнила, как он осторожно ловил клыками ее палец, потеплела.
      - Вупи-Вупи, конечно, я псих! Я самый клевый псих! - играет хвостом, щекочет ее ухо. - Расскажи же мне про жизнь.
      Сует в руку свой наполовину выпитый коктейльчик, смотрит желтыми глазами. Что рассказать про жизнь? Вечер разговения, вполне понятная жизнь в такие вечера, даже для тех, кто, как она, не постится и не ждет первой звезды, чтобы с наслаждением наесться до отвала, включить какую-нибудь передачку, сладко потискаться. Для тех, кто не постится, да еще и живет один, да еще и имеет - ну, скажем так - не самые простые вкусы, - это не слишком приятный вечер, вечер разговения. Хотела рано лечь спать и рано же завтра выйти на работу, хоть что-то успеть, потому что в последние дни настоящее проскальзывает в прошлое, как вот этот желток - в горло: начнешь разбирать почту - уже стемнело. Хотела посидеть в ванне и лечь спать, но за стеной звякают вилками соседи, радостно вопит ребенок - включили телевизор? дали бутерброд с долгожданной колбасой? - тошно, тошно. Вот, Арчи, собралась, пришла, - так, потусоваться, увидеть знакомые рожи. Здесь много знакомых рож, раз в месяц или чаще заскочишь сюда на часок-другой, уйдешь расслабленной, иногда еще с каким-нибудь милым тигрусом, котусом - теплая лапа на плече, в такси осторожные когти пощипывают тонкую человеческую шкуру, утром вычесываешь из пледа клочки посторонней индийскому кашемиру синтетической звериной шерсти, умиляешься ей, как детскому волосу на мужской рубашке.
      Арчи, видимо, понял уже, что особого разговора не будет. Гладит по головке тяжелой лапой, осторожно отводит волосы за ухо длинным когтем.
      - Тошно?
      Недаром психиатр по профессии, что ему объяснять-то. Несколько раз они приезжали к ней или к нему - с тех пор как опять развелся, - из "Микки-Мауса", ласкались нежно. Вупи до сих пор чувствует к нему смешную благодарность - ее первый морф, познакомились совсем случайно, на какой-то профессиональной выставке, - она бегала вдоль стенда фирмы уж под завязку экспозиционного дня, распихивала по коробкам залежавшиеся образцы, он досматривал выставленные на полуразобранных стендах чудеса биопсихической индустрии. Поздоровался, накрыл руку лапой - и все, через час уже лежала она на заднем сиденье его синей красотки, цеплялась побелевшими пальцами за гладкую мохнатую холку, истекала соком от запаха шерсти и скольжения шершавого языка. Школьницей еще мечтала о зооморфе, представляла себе обрывками: член, медленно выскальзывающий из мохнатого короткого чехла, проблеск тонких зубов на умном лице, загнутый коготь, полумесяцем лежащий вокруг соска, нежно объезжающий полукруг: туда-сюда, туда-сюда, оставляя намек на кровавую царапину, которая появилась бы на соске, не будь этой нежности, этой теплой игры. Про себя называла их "зверики", но слова этого стеснялась и брезговала случайными знакомыми, предпочитала или уж не зооморфов совсем, или уж настоящего - не пижона, на три месяца наращивающего себе два бледных клыка, и не модную дурочку с оленьим разрезом глаз при лысом человеческом тельце с морфированной длинной и острой грудкой, а вот такого, как Арчи: тигруса, левуса, зубруса, но лишь бы весь в меху и действительно похож на человека-медведя из давней сказки, - умного, нежного, сладко и пахуче мохнатого, большелапого, круглоглазого.
      Арчи был женат, да ей и не хотелось никаких любовей - хорошо жила, была работа, были деньги, хватало развлечений и без того. Но уж после Арчи - не сразу поняла, кстати, а месяца через три - ни разу не подпустила к себе никого гладкокожего; и только раз в недели две увозила к себе из "Мауса" девочку или мальчика, кисуса или зебруса, отзывалась на их звериный зов, иногда записывала на бионы эти игры в "Королеву Джунглей", как сама их называла стыдливо (ни за что никогда не сказала бы вслух). Вообще сеты, бионы + видео - ничего себе у нее коллекция, хоть и весьма узкого профиля; в последний год даже перестала стыдиться, что продавцы в привокзальных полуподпольных лавках (вот страна; трахать морфа можно, смотреть нельзя) ее узнаю€т, предлагают новенькое: то "Зимовье зверей" (есть опция купить в сете с вижуалом только бион девочки-неморфа - заботятся о зрителе), то "Кошачья свадьба" (плохой бион, вялый, кажется, просто низкого качества запись, но очень красивый вижуал, одна девочка даже с подушечками на лапах - как она ими ест? Или в самом деле - одно молочко лакает?). Сегодня вечером можно было выбрать какой-нибудь из этих сетов, поваляться пару часов с ним и с мягким виброустройством (мохнатое основание, как кармашек, трогательный подарок не в теме находящейся, но уважающей чужие вкусы неблизкой подруги). Но разговение, стук соседских вилок, детский визг, первая звезда висит низко, стучит по макушке: "Тошно? Тошно? Тошно?" - здравствуй, клуб "Микки-Маус".
      Арчи лижет осторожно ее ухо и вдруг, отстранясь, говорит:
      - У моей первой жены были такие прекрасные, знаешь, большие серебристые уши.
      - Были?
      Не замечает намека; тянет медленно и с удовольствием:
      - Мы ей сделали их в Торонто... Там, знаешь, клиника такая, специалисты по морфам под сибирского пушного зверя. Сделали ее такой... Таааакой...
      - Горностай?
      - Песец.
      Это ничего, да.
      - Где она сейчас?
      - Замужем.
      Ай да разговор под разговение. Арчи и сам это чувствует, перекатывается с ноги на ногу так, что бедром стоит к ее бедру или даже к ее талии бедром - высокий, красивый:
      - Ой, Вупи-Вупи, была бы ты моей киской, я бы показал тебе еще и не такие места!
      - Киской - киской или киской - "киской"?
      Смешно; смеются оба. Она не хочет быть киской, кисусом; и белкусом, и антилопусом не хочет, хотя комплекция позволяет, да, морф бы смотрелся красиво, бедра, талия - все подходит вполне. Красивое, но ничье. Ничейная Королева Джунглей. Впрочем, счастлива.
      Арчи явно готов увезти ее с собой или с ней ехать, но сегодня, ох, не вечер для встречи двух одиночеств, можно и до слезок договориться друг с другом о всяких, кто замужем или вообще сгинул на западном побережье неизвестно почему.
      - Нет, - говорит Вупи, - ты прости, слушай, я хочу просто тупо снять кого-нибудь и уехать. А то мы с тобой два сапога пара, договоримся до воя.
      Не дурак, понимает, - и сам, видимо, того же боится. Гладит по плечу, говорит: "Я тут" - и сваливает куда-то, кисточка мелькает огоньком среди мохнатых и не мохнатых ног и исчезает в неоновой мгле. Вупи пробирается к стойке сквозь меховые запахи, короткошерстные прикосновения, поблескивание неморфных тел вроде ее собственного, - заказать густой и очень крепкий ликер, раз, еще раз, - что-что, а уже не тошно, весело даже. Много знакомых морд, хоть и не всех знаешь по именам; вот та девочка-клубочек - шуршит чешуей, помавает раздвоенным языком, - можно бы даже к ней подкатиться, как раз сейчас хочется нового, может, даже и не шерсть, может, вот эта теплая и сухая змеиная шкурка? - но рядом сидит толстое существо, раздувает на огромном загривке очковую трепещущую красоту - муж? друг?.. Кто-то еще только что был замечен краем глаза - кто-то, с кем однажды явно была хорошо знакома, что-то вспоминается - только шерсть, без модификаций, человеческие ногти на изящной полосатой руке, - а, да, помню, нет, не хочу. В затылок кто-то дышит - а?
      - Можно я не буду никаких банальных фраз говорить? Вы мне просто очень нравитесь. Пустите рядом посидеть?
      Морф легкий, изящный: лицо чистое, руки тоже, но к тяжелым кистям рук сбегает очень гладкая, очень короткая шерсть, широкий хвост овалом виден в прорезе джинсов, когда залазит на табурет, сам крепкий и едва ли не ниже Вупи ростом, белые зубы.
      - Бобрик?
      Улыбается.
      - Бобрус, да. Но за "бобрика" - спасибо, хорошее слово. Меня так мама зовет.
      - Ей нравится? - имеется в виду шкурка, и он понимает, конечно.
      - Она не против. Я хороший сын и без шкурки был, и со шкуркой остался.
      Через час в такси Вупи отдергивает руку от гладкой шеи - оказалась негладкой, что-то острое, так и палец порезать можно. Он наклоняет голову, смотрит искоса, по-птичьи, тычет себе в шею пальцем:
      - Жабры.
      С ума сойти - зачем бобру-то жабры?
      - Да ведь бобром потом уже стал - так, для удовольствия; а жабры были - сразу и для дела.
      Оказывается, ныряльщик, с аквалангом нырял, работа такая. Сделал жабры - сразу стало легче, можно баллоны не таскать, и костюм облегченный. А потом один мальчик рассказал, тюленис, что с шерстью правильной - ну, водоплавающего, - под водой прикольно. Долго сомневался, потом рискнул. Оказалось - ай-йя!
      - А ты любишь именно зоусов?
      Ох, да замолчи ты. Целоваться, оказывается, что с жабрами, что без жабр; ну и ванна у этого мальчика, полквартиры, ты что, и тут ныряешь?
      Смотрит хитро.
      - Ты любишь, когда тебе языком делают?
      Люблю.
      - А под водой?
      Ох.
      Опустошает в поднимающийся над водой пар какие-то бутылочки - сразу пахнет йодом, солью, рыбой; пока Вупи вылазит из тесных белых штанов, отклеивает от груди силиконовый топ - он убегает и прибегает, катает на пальцах два биона: молочно-белый и радужный, полосатый; полосатый кладет на запястье, тычет в кнопку - шарика нет, и только отблескивает радужно-полосатым светом маленькое блестящее пятно на гладкой шерсти. Выдыхает резко, сияет глазами:
      - Возьми второй. Специально в Карибском море нырял, записывал. Ну?
      Плюхается в воду, подныривает, сверкает сплошной коркой намокшей шерсти.
      Видно, как жабры приоткрываются в зеленоватом мареве.
      Теплая вода, хорошие руки. Молочно-белый шарик - ключик к заколдованной крошечной дверке; хорош ли окажется вожделенный волшебный садик? Пальцем в кнопку - аааахх, хорош, хорош, - зелено в глазах, на коже колышется соленая вода, плавают тени, что-то скользит по руке - рыбка?
      Бион аккуратно передает восторг чужого тела, очень сильного, очень водного, передает трепетание жабр на шее, пузырьки в горле, мягкое объятие защитных очков на висках. Королева Джунглей в воде прибрежного залива гладит ласковое тело с топорщащейся под водой короткой шерсткой; пошло, фу - но... но...
      Язык раздвигает складки плоти, касается ноющего от возбуждения клитора, бедра покалывают острые края жабр, - ааааххх, въехать пальцами в его волосы, колышущиеся под водой, как водоросли, сжать кулак, царапнув ногтем крутой лоб, заныть от удовольствия, - горячие волны по плечам, горячие волны по телу.
      Не оставил ни номера своего комма, ни имени. Через пару дней даже сама позвонила Арчи - ты не знаешь, в "Маусе" был бобрус такой, молоденький мальчик, гладколапый? - не знает. Ну, не страшно, хотя приятно было бы повторить. Еще через неделю предложили в киоске "Игры в прибое" - правда, бион только морфа, но зато, знаете, очень необычный, и вижуал тоже красивый; бион наденьте-попробуйте - хлоп: с первых же секунд - морской запах, под коленом - гладкое дно огромной ванны, языком раздвигаешь складки плоти, дотягиваешься до терпкого от воды полного клитора; ощутимо вздрагивает чужое тело, в качаемые водой волосы вцепляется женская рука, ногтем проезжаясь по лбу: черт!
      Продавец глядит с насмешкой: хотите и вижуал посмотреть? Узнал, узнал.
      На обложке сета твое лицо, запрокинутое на край этого чертова корыта.
      Скотский бобр.
      Попалась.
      Глава 2
      
      Внезапно перестал теснить пиджак, манжеты словно растворились в поту, пересох язык; ярко-синяя фосфоресцирующая молния летит, летит, сверкая, над полутемной площадкой, целя острием в невидимое смертным небо, ярко-синий фосфоресцирующий шар бешено катится за ней низом, низом, - и, как всегда, когда понимаешь, что вот сейчас, сейчас все решится - видишь все медленно и так детально, что хочется закрыть глаза, - невыносимо, слишком ярко и слишком страшно. Нет уже ни пиджака, ни тугих манжет, ни пропотевшего насквозь за последние тридцать секунд воротничка ну очень неплохой рубашки, - а только с испариной выступают на лоб азарт и ужас, и ты сам невольно втягиваешь голову в плечи, поджимаешь локти, сгибаешься едва не вдвое и готов немедленно покатиться в сопереживательном экстазе, - слава богу, плотная толпа едва дает не то что покатиться - ногами переступить. Внутри тикает метроном, сводит живот, и только следишь в адской прозрачной тишине подпольного ринга, как медленно склоняет молния свое острие - оппа! - и тут время, как полоумное, начинает нестись вскачь, а шар все катится, катится, а молния все ниже, ниже, и ясно уже, что ты все проиграешь сегодня, все спустишь тут до нитки, до исподнего, голым уйдешь отсюда - потому что не остается времени на пируэт, не остается ни доли секунды, не остается... Шар превращается в струну, струна взлетает в воздух, переворачивается раз, и два, и три, крошечная голая ножка вбивается в ковровое покрытие площадки, другая пикой взмывает вверх, в дугу сгибается спина, прилизанная детская головка едва не касается ковра тугим узлом волос на хрупком затылке, и уже у пола полупрозрачная ручка железным захватом ловит приземляющуюся синюю ленту, успевая пустить в липкий от напряжения воздух восхитительную длинную спираль. Аккорд, аккорд. Все.
      Рев наваливается таким страшным комом, что опять вминает в тело и пиджак, и рубашку, немедленно ставшую стокилограммовой, и галстук, затянувшийся удавкой. На табло горят списки выигрышей, у тебя сегодня будет повод хорошо расслабиться в номере, - молодец, мальчик, молодец, Волчек. Молодец, но бредешь через толпу на ватных ногах к кассе и клянешься себе: никогда, никогда, никогда больше. Никогда, ни на какую интуицию не полагаясь, не ставишь ты больше такие суммы на темных лошадок. Пусть и посмотрела на тебя эта десятилетняя девочка такими ледяными глазами, что ты, пять лет уже ставящий на гимнасток по всему свету, видавший все, бывший в Багдаде, когда сломала себе шею Жанна Свентицки, отстирывавший кровь с рубашки, когда разорившийся псих разрывным кольцом в клочья порвал поскользнувшуюся после кульбита девятилетнюю Таллину Курных, - так вот, сегодня на тебя эта неведомая никому девочка так посмотрела, что ты понял: порвет всех, выгрызет победу у судей из горла, об колено раскурочит любую, которая посмеет получить на одну десятую балла больше, чем она - уродливая, длинноносая, гуттаперчевая, с железными тросами сухожилий под детской прозрачной кожей.
      Подумал тогда: только в этой стране на рингах можно увидеть такие глаза; у этих девочек везде страшные лица, но только здесь... Говорят, их тренеры ездят по стране, по самой черной, нищей глубинке, покупают их, этих девчонок, двух-трехмесячными у запойных тупых родителей. Подходящих выявляют так: берут за ножки и тянут в разные стороны; младенец орет, а они тянут; если растягивают до ста двадцати градусов - есть задатки, пойдет. И потом держат в черном теле и тренируют по двенадцать часов в день с годовалого возраста, и с четырех лет выпускают на ринги - для разогрева; с шести на них начинают делать ставки. В двенадцать лет их вышвыривают на улицу - говорят, они все умственно отсталые, некоторые даже с трудом понимают нормальную речь, привыкши к набору команд из двадцати слов.
      Обо всем этом Волчек старался никогда не думать. Сочувствие он испытывал не к девочкам, а к тренерам, - может быть, отдаленное сходство профессий, потребность постоянно мотаться по чертовым русским деревням, где до сих пор пьют водку, и по чертовым арабским деревням, где до сих пор курят гаш, сильно отбивает у профессионалов сочувствие к подчиненным. Глядя на тренера, стоящего недвижно у края ринга, пока крошечная невесомая девочка запускает к потолку булавы размером в полсебя, Волчек часто представлял себе, как этот человек тянет младенцев за ножки в поисках урода вообще-то, чрезмерно гибкого ребенка с неестественно податливыми связками. Почти коллега, что же за мир гадкий.
      Аккуратно подал в окошко карточку, аккуратно забрал кэш; редкое ощущение живых бумажек в пальцах, скоро начислять на комм станет безопасней даже здесь, в России, даже в подпольных залах: человек с купюрами выглядит подозрительным - с какой стати? где взял? Впрочем, в России еще любят бумажные деньги. Ох, как любят деньги в России, хоть бумажные, хоть электронные, хоть синие, - нигде их так не любят, кажется Волчеку иногда. Под голой стенкой, дрожь в руках уняв, засунуть кэш в карман поглубже, прислониться, отдохнуть; еще есть дельце тут, еще один тут мальчик должен подойти. Всегда, когда я в этом клубе, мне кажется, я слышу, как над головой шумит Манежка, как ходят девочки на морфных каблуках - высоких пяточках смешных, как цокают набойки вьетов. Вот кто благословляет, верно, запрет на профессиональный спорт как "разжигающий межнациональную рознь". За эти годы им, небось, столько наотстегивали лихие хозяева подпольных рингов здесь, и там, и тут, что хорошо бы забить на все, скосить себе глаза и тоже в эту братию податься - поземочкой свистеть по Красной площади, ветерком ходить по чужим карманам. Мне часто кажется, что чутким, почти звериным ухом менты, вьетнамцы эти, модифицированная за госсчет безжалостная лимита, биенье сердца моего улавливают сквозь тысячелетний слой московских почв.
      Спокойно, Волчек, спокойно, мистер Сокуп, вон идет к тебе, похоже, тот самый мальчик с широко рассаженными дикими глазами; забрать у мальчика набор новых нелегальных московских сетов и тихо, как достойный гражданин, почтенный иностранный яппи, идти к себе, в прекрасный номер гостиницы "Москва", жене сказать по комму приятных пару слов и потом валяться, одновременно выполняя профессиональный долг и исключительно приятно проводя время с бионами очень милых натуральных уродцев. Такая новая концепция у Волчекова мудрого начальства - искать природных выродков, сиамских близнецов, гермафродитов, не модифицированных, но подлинных, короче - "натуралов", а значит - допускаемых спокойно, по закону, к съемкам в ванили. До сих пор везде, и здесь, в России, тоже, только на нелегальных сетах такие люди появлялись пред очи сладострастных грешников, готовых дорого заплатить за право смотреть, как двухголовые красотки насилуют какого-нибудь вьета, связавши по рукам и по ногам. Таких двуглавых Волчеку, быть может, и не надо: их сеты не пройдут ни по статьям политкорректности, ни по статьям "заботы о хорошем вкусе"; но если телку с бюстом с два арбуза или самца с прибором до колена, то мистер Волчек Сокуп получает свои премиальные плюс процент с прибыли.
      Господи, какие с гимнастками выходят фильмы! Их же можно узлами завязывать, в такие ставить позы, что и не снились нашим мудрецам. И все это - в ваниль, в легальный бизнес, потому что девочки все - натуралки. Правда, фильмы с этими девочками начали пропускать по рейтингам АFА только в последний, может, год: до этого считалась неполиткорректной такая чрезмерная растянутость. Двадцать лет существует АFА, и двадцать лет задыхается легальная порнография в этой удавке - "неполиткорректно". Впрочем, если бы не AFA, не было бы и легальной порнографии никакой: двадцать лет понадобилось Adult Freedom Association, начинавшейся с объединения трех зачуханных порностудий, для того, чтобы добиться легитимизации - то есть беспрепятственного, внерейтингового транслирования по телевизору, в кинотеатрах, по коммам - фильмов, соответствующих ими самими созданному и пропиаренному "Коду AFA". "Код AFA" стал счастьем и бедой того, что теперь называется "легальной порнографией", "ванилью": составителям его под всех пришлось лечь, всем жопу вылизать - феминисткам, защитникам прав сексуальных меньшинств, обществу любителей собак, "Amnesty", "Travel Fox"... Начинали с двух страниц - "непропаганда насилия, расовой или классовой розни, детской порнографии..." - а сейчас четыре тома занимает "Код" и все пополняется. Минет по продолжительности должен быть равен куннилингусу. Актеру во время оргазма запрещено лаять. Количество представителей каждой расы должно быть одинаковым в любом фильме, произведенном компанией, состоящей в AFA (когда-то еще шутили, что минимальный половой акт в ванильном фильме - групповуха на пятерых; теперь не шутят). С трудом удалось отстоять позу "мужчина сверху". Потом двенадцать лет назад запретили морфов. С мотивировкой, как в незапамятные времена: "Просмотр фильмов такого рода наносит зрителю психологическую травму, создавая у него превратное впечатление о пропорциях и анатомии человеческого тела". А что было делать? Шестьдесят судебных исков в месяц от возмущенных зрителей. Вводить в "Код" пункт о максимальной допустимой длине морфированного члена? о размере груди? каждый раз спорить с рейтинговой комиссией о том, испугает ли зооморф с 10 клешнями ребенка? устанавливать максимальное количество допустимых клешней?..
      Какое-то время был такой проект даже, да, попытка сохранить за актерами право на морфированность, но как-то ограничить, что ли, полет фантазии, - но морфировались всЈ причудливее, бесконечные суды вынимали из AFA ее робкую жадную душу, активисты кидали в окна офисов ассоциации ошметки разодранных бионов и орали "Human sex for human beings!"... И закрылся для морфов путь в ваниль навсегда. Компании обливались слезами и увольняли людей. Всех, кто был в штате, приходилось гнать на анализ. Сестричка Волчека, по молодости морфом увеличившая свою очаровательную курносость, вылетела из компании, где провела четыре года, - анализ, знаете, есть анализ. Господи, какой был ад. Индустрия дрожала и разваливалась, акции ванильных компаний упали на семьдесят-семьдесят пять процентов, он, Волчек, помнит, как семнадцатилетним пацаном покупал чилльные сеты прямо в метро - киоски росли на каждом углу! - на них на всех стояли логотипы компаний-членов AFA, еще неделю назад планировавших выпустить эти диски в легальный прокат. Алена просидела три недели, крутя собственные сеты, не моясь, не выходя из дома, рыдая, как обиженный ребенок. Чилли тогда брезговали невыносимо, профессиональные порноактеры обходили нелегальные студии за два квартала, девочка боялась, что ей придется менять профессию. Полгода болталась, не делала ничего. Потом в Праге была эпидемия W-4. Умерли восемь человек. Я даже не понял, как это произошло, два дня - и все, пустая кровать, пугающе легкий гроб, серое лицо Георга во время кремации. Георгины, маленький стеклянный кубик с прахом, очень легкий гроб. Очень легкий гроб, как если бы в нем лежала десяти-, одиннадцати-, двенадцатилетняя девочка.
      Иди же ближе, волоокий мальчик, так странно почему-то пошатывающийся, так затуманенно глядящий, - что, интересно, за бион на тебе навешен, тебя колотит или кажется издалека? Что ж ты стоишь столбом, поторопись, - смотри, все закрутилось, задергалось, всеобщим визгом налилось; перед лицом скакнул какой-то растрепанный японец, взвизгнула неюная мадама, да это вьеты! - черт, им что же, мало дали? - похоже, это был последний вечер подпольного гимнастического ринга в торговом комплексе "Охотный ряд"; кого-то, кажется, уже менты электрошоком пиздят, кому-то два железных пальца вбивают под ребро, еще не старого седого джентльмена валяют вдоль стены по каменному полу каблуками, а мальчика, который шел тебе навстречу, куда-то, сволочи, под мышки волокут. Какое счастье, что в Москве умеют любить гостей богатых иностранных; мурлу поганому, хранящему и вход, и выход, даешь спокойно свой зеленый паспорт, вложив в него развернутую сотню, и мигом паспорт у тебя в руках, и паренек, подняв два фирменных железных пальца, пускает между ними слабую искру: возьмите честь, любимый иностранец, спасибо за поддержку наших сил.
      Фух, выбрался. О, дивная столица, о, свет кремлевских звезд.
      Глава 3
      
      Кончается антистатик; хорошо потрясти бутылку, пальчиком по зубцам размазать прыснувшую пенку и с довольным вздохом запустить тяжелый гребень натуральной слоновой кости в медную прекрасную волну. На гребне золотые чеканки; дорогой подарок, мамин, на шестнадцатилетие еще, когда волосы едва доходили до лодыжек, но уже было не удержать ни лентой, ни заколкой, - огромная тяжеловесная грива, из-за которой всегда так надменно вздернут прелестный круглый подбородок. Такую нелегко носить; краса-красой, но на пять кило, наверное, эта грива тянет, а как устанешь - кажется, на двадцать или даже на двадцать пять.
      Особенная прелесть - подпушка, как у редкого зверька; как долго ни отращивай, но все же вот здесь, у бледного виска, и на широком лбу стоят ореолом красного золота короткие и нежные, густые волоски, - и надо всей огромной копной бесценных рыжих локонов слегка клубится этот золотистый дымок, так часто заставляющий новых знакомых сначала ахать, а потом восхищенно говорить: "Какой прекрасный морф!" И аж бледнеют, цветом становясь вот с эту длинную тугую прядку, когда услышат - никакого морфа; натуралка, свои-родные эти огненные пряди, в распущенном виде обтекающие хрупкую фигурку, совсем ее скрывающие под собой, как в старых мультиках, и по полу ползущие ей вслед плащом роскошным. Недаром папа вот в такие моменты, как сейчас, входил тихонько в комнату, смотрел на это рыжее сиянье, на сладкое усилье тонких рук, вот так закладывающих прядь за прядь за прядь, и говорил: "А вам желаю, Афелия, чтоб ваша красота была единственной болезнью принца". Вот эта красота - в огромном зеркале сверкает, едва ли не солнечных зайчиков разбрасывает по стенам, специально в нежно-кремовый цвет покрашенным. При романтическом таком и имени, и облике, и взгляде только романтическую и можно было себе избрать профессию, - порноактриса, с отличием закончила престижный киноколледж, на выпускном спектакле так чудно хороша была, так сладостно раскидывала руки и ими, как в бреду, делила волосы на две реки прекрасных, два водопада огненных (вот так; и боком повернуться, чтобы сквозь просвет виднелись в зеркале две крошечных прелестных ягодицы) и ими так страстно обвивала партнера, словно силясь к себе его кудрями Лорелеи навеки привязать, что даже в "Викли" о ней писали: "Ее готовы мы любить, как сорок тысяч братьев". Вот только всех перехитрила многообещающая дебютантка: не захотела сниматься ни в одной из ста шестидесяти трех компаний-членов АFА, но предпочла легальной и обыденной ванили подпольный бизнес, съемки в брейкерских жестоких чилли, - почему?
      Да потому, что первому своему мальчику в двенадцать лет Афелия сломала палкой два ребра, привязав его таким вот тяжелым золотым шнуром, как этот, сейчас вплетаемый в бесценную косу, за руки к собственной кровати, - и, стонущего, слезы роняющего на прикроватный коврик, шмыгающего носом, заставила его лизать ей пятки, угрожая все той же палкой для раздвигания гардин, - пока не кончила, как раньше не кончала даже сама, даже в фантазиях сдирая кожу с этого же мальчика или с других, не менее прелестных сверстников, уже тогда мечтавших в ее прекрасных медных, до полу доходящих локонах увязнуть телом и душой. Определившаяся top, садистка, лютый зверь в прекрасной шкурке (четыре пряди вправо, а теперь - четыре влево; кольцо из кос, пытающееся сдержать безумный водопад). Впрочем, любила и когда партнер пожестче и посильнее, не стерпев терзанья напряженных гениталий тонким каблучком, скидывал с себя в раздрае личину sub и так прохаживался по бледному, с веснушками лицу сегодняшней звезды подпольной компании "Глория'с Бэд Чилдрен", что случалось Афелии потом ползти домой, утирая кровь с разбитой губы и становясь с большим трудом на отбитые ремешком розовые пятки.
      Как утопает в волосах ладонь; как сладко это... нет, не щекотанье - скольжение, бессовестная ласка, сладострастный контакт; как палец вдоль по локону скользит, стремится к острию - и наконец срывается и, не перенеся разлуки, сам лезет снова в рыжую петлю. Вот так же перед зеркалом стояла Афелия Ковальски в какой-то день, довольно близкий ко дню получения диплома, и думала о том, что - безусловно, она актриса хоть куда, но при ее же очень жестких вкусах она в легальном порно мало чего добьется; хороший вижуал, конечно, можно дать, но на бион запишется - ну, просто слабое девичье возбужденье, ну, легонький оргазм, ну, два, ну, три. Звездой не станешь, да еще сказали сразу: придется волосы обрезать, дорогая, никто и не поверит, что натуралка, да и вообще в те годы - ну, десять лет назад - в легальном порно снимали очень сереньких девиц, смазливеньких, но суперусредненных, чтобы не оскорбить, не дай господь, общественного вкуса, чтоб грудью слишком крупной, пусть и натуральной, случайно феминисток не обидеть, чтоб полнотой излишней не оскорбить ни "Общество защиты людей с высоким весом", ни наоборот - ассоциацию "Лайт-Лайф", отстаивающую права анемиков и аноректиков на легкость тела.
      Но эту гриву потерять? Да лучше бы остаться без куска хлеба; с трех лет она вот так, с тяжелым гребнем, по два часа каждый божий день проводит перед зеркалом, перебирая пряди, размеренными, полными истомы движениями нежно проводя по медным, и коричневым, и золотым сверкающим волнам, невыносимо все же возбуждаясь процессом созерцания бликов света на изгибах этих волн - и тем, как тело сладко отзывается на прикосновение волос, и тем, как под прикрытьем гривы потихоньку соски твердеют, - сжать их вместе с прядями, сквозь волосы лишь кончики пальцев пропустить, пощипывать набухшие острия грудей, осесть на рыжий, в масть, ковер, зарыться в собственные волосы, в их запахе найти источник буйства и тугим локоном, все ускоряясь, щекотать себя, воображая сцены, из которых никто не выходил живым - включая ее саму.
      И так прекрасно тело отзывалось на каждое прикосновение и особенно на эти фантазии, что даже сама мадам Глория была в восторге, впервые просмотрев бион с тяжелой, но совершенно необходимой сценой, случившейся в тот день, когда Афелия пришла к ней наниматься на студию. Конечно же, на студии мадам, занимающейся специально садомазохистским, строго запрещенным чилли, Афелию приняли, распростерши наждачные объятия, - но мадам сама сказала милой девочке, еще подвешенной за эти волосы роскошные (потом, вернувшись домой, три часа осматривала в панике - но нет, не повредили вроде ничего, ни пряди, кажется, не выдрали, не обкорнали ни локона) к сырому потолку центральной съемочной площадки: дорогая, я знаю ваши вкусы, но поверьте: при вашей удивительной фактуре, при этих волосах (сухой морфированный палец с пятисантиметровым ногтем легко качнулся в сторону крюков) вам нужно все-таки играть скорее sub, чем dom; за эти волосы (вот эти; ворсинки от ковра налипли, спутались концы, и, кажется, придется их сейчас расчесывать сначала) любому человеку в нашей теме, вы ж понимаете, вас хочется схватить и медленно наматывать косу на локоть, наблюдая, как ваше обдирается лицо о камень пола, - вы слышите? - и Фелли, Афелия Ковальски, молодчина, успела тихо сказать губами "да", прежде чем сладко потерять сознание.
      
      
      Глава 4
      
      Еще бы сантиметром левее он ее свалил - и она наверняка могла бы дотянуться до прикроватной тумбы, схватить бокал из-под шампанского или комм и заехать этому огромному подонку по голове; еще бы сантиметром правее - и она могла бы слабой ручкой уцепиться за стул и попытаться этим стулом хоть как-нибудь садануть мерзавца, - но, видно, опыт ему помог, и повалил он ребенка так, что только маленькими кулачками она его колотит по спине, исходя слезами, в мучительном и страшном отвращении задыхаясь под поцелуями (еще и укусить за губы норовит слегка и слизывает слезы, - какая гадость, господи спаси, освободи меня из плена этого громадного тела, такого красивого, как мне казалось, когда он меня в прошлые разы совсем невинно кормил конфетами и подливал морсу, смотрел веселыми глазами, слушал мои девические бредни про мальчиков и девочек, в которых влюблялась прежде, во втором и третьем классе, и про мою серьезную любовь, которой уже две недели, - с самого Первого звонка она меня не отпускает). Еще надежда есть, что он своим огромным членом в меня хотя бы не полезет, хотя уже раздел совсем, перехватил мне руки, что-то шепчет, проводит пальцами по пуху золотому в моем паху, ох, нет, пожалуйста, пустите! - внезапно остановился, смотрит:
      - Что, страшно?
      Только не туда, пожалуйста; только не это.
      - Ну-ну.
      Рывком сажает на кровати, становится во весь свой взрослый рост.
      - Соси получше; если сможешь сделать так, чтобы я кончил тебе в рот, - что же, я, может быть, и не стану ебать твою писечку, только посмотрю.
      Какое кончил? Дышать же невозможно, душит кашель, слюна мешается со слезами.
      - Все ясно.
      За шкирку, валит на подушку лицом и тут же сверху валится, едва не сплющивает ребра, подсовывает руку под живот; пытаясь вырваться, вцепляешься ногтями ему в бедро - орет и бьет лицом об край кровати; кровь идет губой, но в тот же миг перестаешь чувствовать и скулу ноющую, и губу, и ободранное колено - какая боль ужасная, он все порвет мне, какой кошмар, подушка душит крики, но не иссушает слез; изо всех сил тычешь языком себя под правый верхний клык и начинаешь считать, закрыв глаза, пытаясь как-то сладить с этой болью, и с ненавистью, и со страхом, что никто и никогда тебя отсюда не спасет:
      - Один, два, три, четыре, пять...
      От каждого его толчка становится больнее; что-то хлюпает, и ты немедленно решаешь, что это кровь, и в ужасе захлебываешься...
      - ...шесть, семь, восемь, девять, десять...
      Почему так невыносимо долго? Почему не семь, не десять даже? Неужели это никогда не кончится?
      - ...одиннадцать, двенадцать, тринадцать...
      Грохот входной двери, упавшей в коридоре; ну, слава богу, что они там делали все это время - цветочки собирали? спали на посту? Одним коротким поворотом руку вырвать из захвата, вывернуться, в шею ударить подлеца большим пальцем, обмякшее тело скинуть с себя - его немедленно подхватят коллеги, скрутят, приведут дубинкой в чувство и заберут в машину. Скатать бион, отдать Камилле: все запечатают и отвезут в пакете с видеозаписью для передачи следствию. В комнате разгром, оставшаяся рядом Кама подает трусы и сарафанчик. Надо сказать, что все-таки промежность болит нещадно: тело двенадцатилетней девочки всегда не слишком хорошо переносит интерактив с мужским здоровым членом, это-то не новость, - но с таким увесистым, как у этого гада двухметрового... модифицировал он его, что ли? Сука. На маленьких девочек с модифицированным хуем в полруки ходить; убить подонка.
      Осторожно смазываешь кремом растертую кожу; Кама курит, заполняет протокол, спрашивает сочувственно:
      - Ты как?
      - А как? Не первый раз. Знаешь, Кама, я часто думаю, что все это стоит того; я думаю об этом, когда лежу под каким-нибудь из этих говен; даже мне - понимаешь, мне, взрослой женщине, знающей, на что идет, так больно и так противно, и так - ты понимаешь - стыдно, что вот меня, ребенка, насилует какой-то подонок, - и не просто вдруг из кустов выскочив, набросившись в темноте, - но, понимаешь, три раза меня в гости приглашал, не трогал пальцем, покупал доверие!
      В бессилии и отвращении бьешь кулаком по тумбочке; летит на пол бокал из-под шампанского, которым подпаивал (а морф, конечно, всю биохимию взрослого человека сохраняет, выгляди ты хоть двухмесячным младенцем; не дураки; агента полбокалом шипучки с ног не свалить).
      - Ты знаешь, - Кама отзывается, не поднимая головы от занесенья протокола в комм, - ты знаешь, тебя тут пару дней назад Лепай назвал "Красной Шапочкой".
      - Это почему это?
      - Ну, говорит, Кшися идет в пасть волку, несет с собой в зубике сигнальную кнопку; волк ее, естественно, в положенный момент: цап! Отъел левую руку! Кшися сигнал подала - и ждет. Цап! Правую руку - а Кшися ждет, а бригады все нет; цап! - ножку левую! Кшися в три ручья: уууу! Пощади меня, Серый Волк! - а про себя: блядь, да где эти ебаные пидарасы, тоже мне охотники! Волк правую ногу - цап! Тут - бабах! - вваливаемся мы, а Кшися лежит вся в кровище, без ручек без ножек, и орет детским голосочком: блядисукипидарасы! Вы там что - цветочки собирали? Спали на посту? Да я вас суки старше по з-званию каждого третьего пидарасы говны мямли я на вас рапорт паскуды бляди куда ведете сучьего волка я с ним щас сама блядь разберусь он мне ножки повыплевывает блядь назад!
      - Лучше бы входили быстрее, суки бляди пидарасы тоже мне охотники.
      - В суде необъеденное не считается.
      
      
      Глава 5
      
      "Ради бога, прости меня; этой ночью все было не так, как надо
      я пишу тебе уже с работы, глаза болят, и от недосыпа рябит голограмма
      прости меня
      я обещаю никогда больше не говорить с тобою о Боге
      это было нечестно, даже подло
      я не думала шантажировать тебя так наивно, я и не смогла в результате - и слава ему, о котором я не буду говорить с тобой больше
      это правда
      мне тоже по большому счету все равно, чего он хочет
      но не тогда, когда он хочет, чтобы мы были вместе
      извини меня
      я испортила нам ночь
      но просто -
      каждый раз, когда ты уезжаешь, я чувствую себя Эвридикой, наблюдающей в муке, как Орфей спускается в ад, и кричащей ему надсадно: да не лезь же туда! Я же тут, я стою в четырех шагах, в четырех тысячах километров от тебя; мне не надо, чтобы ты спасал меня из Аида; просто повернись, перейди по трапу, сядь в самолет, окажись со мною
      понимаешь, мне ничего не нужно, ничего из того, за чем ты ездишь в Москву и потом обратно
      мне не нужны деньги, за которые ты так упорно борешься, заставляя меня умирать от страха
      мне не нужно твое геройство
      мне не нужно даже, чтобы ты оставался русским, - я все понимаю, что ты говорил вчера, я все помню
      не понимаю, на самом деле
      но все равно помню
      но извини меня, я баба, я всегда ей останусь; я хочу клекотать над тобой, как наседка, я хочу провожать тебя в аэропорт, только если ты едешь встречать нашего сына из турпоездки
      я хочу сына, наконец
      понимаешь?
      Лис
      послушай
      я вчера просто сорвалась
      я понимаю, как тебе трудно, - но и мне не слишком легко каждый раз смотреть, как ты из раскаленного тель-авивского рая должен вываливаться в этот дождь или снег вашей людоедской столицы
      я знаю, знаю, нормальный европейский город
      я не поэтому
      я потому, что Москва все время отгрызает от тебя какие-то ужасные куски, которые я каждый твой приезд должна слюной и слезами приклеивать на место
      пожалуйста, послушай
      сегодня утром я вышла на кухню и увидела баночку из-под йогурта; она лежала на боку, потому что ее повалила оставленная внутри ложка
      ты, как всегда, не выкинул баночку и ложку не убрал
      это все, чего я хочу от жизни: каждое утро думать: черт, он опять не выкинул баночку!
      ты понимаешь?
      если бы ты сказал мне: "Послушай, Яэль. Еще... (тут какой-нибудь срок, я боюсь называть какой, но какой-нибудь, который я могу пережить) или еще (число, тоже боюсь) поездок - и я остаюсь в Израиле с тем, что успел заработать; все, хватит", я бы, наверное, сумела взять себя в руки и все это пережить в течение сколько ты там назовешь (только, ради бога, будь милосерден!)
      но
      я искренне боюсь, что не продержусь долго, не зная, как скоро закончится эта пытка бесконечного к тебе приклеивания и отдирания тебя от себя снова через день, или два, или три от силы и отпускания тебя в Аид
      Лис
      светлый мой
      светлый-светлый
      пожалуйста
      пожалуйста
      а?"
      Глава 6
      
      На комме Леночка улыбалась, конечно, и плечиками радостно поводила: приезжай! ждем! ждем! - а от этого стало только противней: не появлялась - сколько? Восемь месяцев, со дня рождения, и вдруг появилась - сразу ясно, что ты от них чего-то хочешь. Но ситуация такая, - говоришь себе, преодолевая стыд и совесть, - что тут не до китайских церемоний, да и они поймут, конечно. Значит, в восемь.
      От тортика заметно пахнет нефтью, дешевый, в "Сэйфвее" купленный кусок какашки - и от него еще стыдней, но тоже - как бы жест, на самом деле этот тортик никто, как всегда в таких случаях, есть не станет, радостно положат в холодильник и будут там держать, пока не сдохнет. Не просто восемь месяцев ни слуху ни духу - сейчас придется признаваться, что и адрес-то не слишком твердо помнишь, а наугад кружить по этому району бесполезно - совершенно одинаковые типовые блоки, дешевая застройка времен "Пылесоса Джулиани".
      Леночка все-таки очень хороша - странная, как единорог, широко рассаженные глаза и мягкие, припухшие губки эмбриона при пластике не то стриптизерши, не то, наоборот, невинной школьницы, бессовестно дразнящей в тенистом летнем сквере взрослых похотливых дядек. У Рыжего, по-моему, очки становятся все толще и толще с каждым днем; сейчас только, увидев его в прихожей, и понимаешь, что от общего ужаса последних суток забыла даже Ленку спросить: а Рыжий-то будет дома? Как-то уверена была, что будет, - все слишком плохо, чтобы еще и тут судьба тебя так гнусно наколола.
      Смешной двуносый чайник, забавный, но ужасно неудобный; Ленка его держит - хочется сказать: "тремя руками" - так велико усилие двух ее рук, - двумя руками, пытаясь избежать ожога паром из одного носика, пока через другой в чашку льется кипяток. Совершенно нет сил на светскую беседу.
      - Рыжий, скажи мне, пожалуйста, ты до сих пор работаешь в палатке?
      Нью-йоркские русские; откуда они такие берутся? Не хотят ассимилироваться, не меняют имен, не ищут нормальной работы, - не все, конечно, но вот эта пара и их компания, знаю еще двоих или троих. Пишут статьи, читают стихи, рисуют картинки, кормятся какими-то ужасными работами со дня на день: то рекламными объявами для захудалых русских ресторанов, то переводами на тот же русский с китайского инструкций к товарам широкого потребления или рекламных проспектов про туры в Шанхай, то какими-то совсем уж дурными делами, вроде того как Рыжий торгует порносетами в одной из тысяч нелегальных палаток. Весь день читает книжки и тихонько пишет в комм, на покупателей глядит недобро, но что-нибудь советует обязательно, и настойчиво довольно советует - чтобы скорей ушли. Когда-то, когда сама Вупи еще чувствовала себя ужасной нарушительницей закона, покупая в Квинсе свои первые сеты со звериками, она спросила Рыжего: слушай, ведь это все запрещено, откуда палатки, откуда сеты, как что происходит? Рыжий тогда пустился в длинные объяснения по поводу законов "серого" порнорынка, - но Вупи не дослушала, отвлеклась немедленно и скоро перебила; дура, теперь бы знала больше в десять раз, и, может, не пришлось бы скакать к друзьям, похеренным на восемь месяцев за личными хлопотами, и задавать довольно стыдные вопросы. Ну что ж, вперед.
      - Работаю, а что?
      А то, что один... ну, малознакомый мальчик, похоже, записал у себя дома наш с ним не очень, как бы это сказать, тривиальный секс. Мы практически, понимаешь, были незнакомы. И сейчас я его как-то не могу найти, ну, может, уехал. А я тут шла случайно вдоль палаток и вдруг...
      - Увидела свой сет?
      Мда. Ленка оборачивается на сто восемьдесят градусов (спасибо, что торт не роняет мне на колени) и со свойственной ей непосредственностью восхищенно говорит:
      - Ай-йя!
      - Ленка, какое "ай-йя"??? У меня работа!!! Я менеджер! У нас большая корпорация! У нас клиенты! Лена, ты что, не понимаешь? У меня мама, в конце концов! Да даже если б там была ваниль - она и то была бы против, может быть!
      - Господи, Вуп, ну скажи уже, что там?
      Блин.
      - Короче, Рыжий, скажи, что мне делать? Я в той палатке все скупила, у них четыре копии было, но как мне знать, что он не продал еще в двадцать палаток?
      - Никак.
      Интересно, а что это я взбесилась? Я что ждала услышать - "Спи спокойно, Вупи, детка. Скупила - ну и все, закончилась история".
      - Мало того, я могу тебя заверить, что этот сет появится не то что в нескольких палатках - даже в той, где ты все скупила, появятся через пару дней новые копии.
      - Так может, я их там и попрошу его со мной связаться, как появится?? Мне уже похуй принципы, ты же понимаешь, мне надо выкупить у него свой бион.
      Черт!
      - Да это же не он им копии привозит! Послушай, дай я объясню; любителей аматюра довольно много, это рынок, так? Но одиночкам на нем делать нечего совершенно, невозможно бегать по палаткам продавать, что нахапал сам, да и не даст тебе никто: там рынок же железный, тебя отпиздят и скажут на чужой кусок роток не разевать. Поэтому все делается так: крупные компании, которые в той или иной теме, как, например, в теме зооморфов...
      Откуда знает??? Знают, значит, друзья; ну ладно, что теперь, - кажется, весь Нью-Йорк будет знать уже скоро, не о друзьях забота.
      - ...выпускают серии аматюрных фильмов; это дешевле, конечно, в пятьдесят раз, чем любая постановка, плюс бион совсем другой, не спутаешь, плюс рынок есть - почему не воспользоваться? Ну, нанимают агентов со всем своим: квартирой, аппаратурой - и по небольшой цене принимают у них отснятые сеты. А распространением, конечно, занимаются сами. Корпоративненько.
      О боже.
      - Ты с собою принесла?
      Да, вот противная коробка; ох, ну и вид тут все же у тебя, сутки не могла заставить себя рассмотреть как следует: пасть приоткрыта, глаза закатились так, что белки видны... аж передергивает, фу. Коза бесстыжая, такой себе раскованной и сексуальной казалась, в теплой водичке валяясь враскоряку с человеком, которого впервые в жизни увидела; свинья.
      - Да, есть такая компания, вот логотип: "Скуби ДЈрти Ду", они, по-моему, из Кэмбрии, там этих компаний штук пятьдесят; точно, впрочем, не знаю. Послушай, Вуп, я тебе сразу скажу: ни звонить им, ни писать письма, ни денег предлагать - нельзя. Они тебе в лучшем случае назовут, пуганой, такую сумму, что только дурно сделается; а если еще и не противно им руки пачкать, то просто в открытую доить тебя начнут, раз сама подставилась. А в худшем случае может вообще что угодно быть. Я готов с тобой обойти палатки в основных местах, купим то, что там; и если еще где увижу - буду скупать, обещаю; такие сеты не слишком ценятся, месяца через два они его просто снимут с тиражирования - и, дай бог, никто не увидит и не узнает. Просто пронесет. Tы меня слышишь?
      Ох, Рыжий, Рыжий; ты явно не понимаешь степени риска; представь себе - ты тратишь жизнь на то, чтобы создать себе уютненькую микросферку: хорошая работа, карьера, сделанная не по везению, но зубами выгрызенная у тех, кто после университета с тобою вместе начинал, а теперь кланяется при встрече; квартирка в лучшем виде, что ни месяц - какие-нибудь приятные покупки, отличное здоровье за счет неустанного над ним контроля, приятели как на подбор, такие же красивые и молодые, и будущее в целом положительно вполне отсюда выглядит, - выглядело, выглядело еще всего лишь двое суток назад, до обнаружения ужасного сета в задрипанной лавчонке для низкопробных извращенцев вроде тебя самой. Да если до кого хотя бы случайно - частично - слухом маленьким дойдет известие о существовании этого сета, никто меня, директора отдела электронной коммерции, не пощадит; полетишь вниз по кроличьей норе, и не сухие листья будут внизу, а острые колья, потому что в большой компании всегда найдется тот, кому ты мешаешь, - те, кто подо мной, зубами норовят схватить за пятки, чтобы самим повыше подтянуться, те, кто выше, сами боятся, что я их за пятки зубами, - а я могу... А что поделаешь? Нормально, в этом-то и есть азарт любого бизнеса; в такую игру играть надо - с оттяжкой, как всегда играла, пока сейчас не выяснила, что контрольный джойстик, может быть, уже в руках кого-нибудь, кто только ищет повод тебя под геймовер подвести.
      - Ты меня слышишь, Вуп? Алле?
      - Я слышу, Рыжий, слышу.
      Глава 7
      
      - Кш!Кш!
      Пытаешься стряхнуть ее с себя, краснеешь, выглядывая из-за детского плеча, озираешь смущенно посетителей кафе; кое-кто уже смотрит нехорошо, и бабка в углу вроде как даже остолбенела в праведном возмущении. Каждый раз она это проделывает - хоть не встречайся с маленькой заразой в общественных местах, - но вот откинулась, висит на шее, спрыгивает, тонкими ручонками колотит по груди, хохочет и кокетливо облизывает детские пухлые губки после поцелуя, закатывает в комически-развратной манере невинные глазки.
      - Ну! Скажи! Я свет твоей жизни? Я огонь твоих чресл? - И, разворачиваясь к маленькому залу пижонского дайнера, - нежным, по дуге идущим профессиональным движением выхватывает из-под детской маечки с медвежонком Фуффи удостоверение сержанта полиции: - Морф, двадцать семь лет.
      Надо бы за такие шутки заехать ей по попе как следует, но не поднимается рука; такая сияющая, такая довольная собственным безобидным свинством стоит перед тобой Кшися, что опять сгребаешь ее в охапку и прижимаешь к груди - аж косточки цыплячьи хрустят.
      - Ой, ой, ой! Покалечишь ребенка! Тебе лишь бы тискаться, старый развратник!
      Удостоверение официанту под нос:
      - Виски.
      Казалось, столько лет знакомы; успели давным-давно, еще в раннем студенчестве, и полюбиться, и разлюбиться, а вот до сих пор - три недели ее не видел - и так соскучился, как будто не видел триста лет.
      - Ну?
      - Ну?
      А на веранде играют джаз, как сорок лет назад; за что люблю "А Нуне" - за эту ностальгическую ноту, за старые настоящие си-ди, за атмосферу золотого времени - начала века, пускай совсем не золотого на самом деле, но дымкой нежной позолоты, как любое прошлое, подернутого. За соседним столиком семья снимается на комм, потом радостно потрошит коробку чистых бионов - накатывают на себя и даже на крошку лет двух отроду, - собираются записать свои ощущения от этого прекрасного вечера - на память, в семейную пыльную коробку с бархатом обитыми ячейками и с приторной витиеватой надписью "Наши дни..." на крышке, - чтобы потом годами донимать гостей: "А это мы в Анталии... А это мы в Копенгагене... А это мы тут, у нас, в одном ресторане отмечаем Дженничкин день рожденья..."
      - Послушай, я тобой горжусь. Я думаю, что если бы меня какой-нибудь подонок изнасиловал вот так, как тебя три дня назад этот говнюк калифорнийский, то я бы две недели страдал депрессией и хавал "Прозак плюс".
      - А если бы ты знал, что ты вот сейчас перетерпел - и все, закончилось; что ты при этом взрослый человек, специально подготовленный, обученный не только терпеть, но и фиксировать свои ощущения на аппаратуру, - и теперь благодаря тебе несколько маленьких девочек - настоящих, а не таких фальшивых Лолиточек, как ты, - могут чувствовать себя в безопасности? Ты бы хавал "Прозак плюс"?
      - Вот поэтому я тобой и горжусь. Это же надо в голове держать.
      Вдруг делается очень серьезной - и удивительная происходит штука, которую я за эти полтора года - с тех пор, как она пришла в отделение работать и ей сделали "детский" морф - наблюдал сотню раз, а привыкнуть все не могу: с лица маленькой девочки, прозрачного, без единой складочки, даже глуповатого слегка, на меня глянули тяжело глаза усталой женщины-полицейского.
      - Нет, ЭТО не надо в голове держать. Весь способ выжить заключается в том, Зухраб, чтобы в голове этого не держать никогда. Немедленно забывать. Потому что если держать в голове все, что мы тут говорим, ну, знаешь, про долг и ля-ля-ля - то надо держать в голове, что я уже пять раз ложилась ради этого ля-ля-ля под разных подонков, которые меня... а я, ты знаешь, вообще не слишком жалую, когда...
      - Послушай, извини; ну, я хотел приятное тебе сказать, наоборот; короче, знай, ты вызываешь у меня чувство, ну, что в мире есть по-настоящему хорошие люди.
      Смеется, расслабляется.
      - Ну, ладно, эдак мы сейчас до пения гимна докатимся; ты лучше расскажи, пожалуйста, как ты живешь?
      И я рассказываю долго про первые мои два месяца в отделе по борьбе с чилли.
      Надо сказать, что мне довольно страшно: я заканчивал академию не как следователь и не как аналитик, а как командир оперотряда; сам захотел, мне тогда по молодости лет казалось, что если уж идти в полицию, то - как на смертный бой. Наверное, проблема была в том, что я всегда был худшим типом идеалиста - идеалистом, рвущимся не просто родину защищать, но - грудью на сеймеры ложиться. Слава богу, декан меня уговорил уже после диплома отучиться еще год, сменить специализацию, стать, как он твердил, "небезмозглой человекой". Но я все равно год этот делал за два года - не было уже сил сидеть за партой; вот днем бегал-прыгал со своими мальчиками и девочками за какими-то козлами, грабившими супермаркеты и отели, а вечером заочно возился с историей криминалистики и методами бионного расследования. И вот два месяца назад - прощай, оружие, и здравствуй, кабинет, и здравствуйте, Каэтан Альба, синьор старший следователь отдела по борьбе с де-юре запрещенной, а де-факто открыто процветающей порнушкой-чилли, то есть со всем, что не попадает под код АFА - а значит, пропагандирует насилие, неравенство и так далее, и тому подобное. И, конечно, здравствуйте, железный мистер Скиннер, с которым я по малости своей и десяти, пожалуй, слов за это время не сказал, но все равно при каждой встрече в коридоре у меня кровь стынет в жилах при виде этой живой легенды наших сыскных сил. Я, в целом, счастлив; но, конечно, чувствую себя совсем щенком; привык, что у меня под рукой десяток автоматчиков и право в любой момент скомандовать "огонь!". А тут, ты не поверишь, Кш, я большей частью сижу в прохладной комнатке и пялюсь в экран или навешиваю на себя, прикрутив интенсивность, один другого грязней бионы как бы снаффа - и вся моя работа нынче в том, чтобы классифицировать, отслеживать и запоминать мелькающие темы, лица, тела, морфированные конечности, и груди, и глаза, предметы обстановки, реакции - составлять картину всего этого подземного царства. И так, родная Кш, неделю за неделей; узнать врага в лицо и это лицо всегда иметь перед глазами, до каждой похотливой морщинки его помнить в ожидании дня, когда наш Скиннер по ему лишь одному понятным тончайшим признакам решит, что пришло время действовать.
      - Короче, ты там дохнешь от скуки и целыми днями дрочишь на снафф?
      Фу! Кшися! Не вопи так, ра ди бога! Во-первых, тебе всего двенадцать лет - по крайней мере, с виду; а во-вторых, за столиком соседним, например, уже сменились люди, они не видели ни удостоверения твоего, ни заявления твоего не слышали: "Морф, двадцать семь лет, полиция". Дай им поесть спокойно, на них и так уж нет лица.
      И ни на что я не дрочу. Тем паче - на работе.
      - Прекрасная формулировка, прекрасная, мой дорогой.
      Нахалка.
      - Если твоя семейная жизнь так же сексуально насыщена, как и твоя профессиональная...
      - Кшиська!
      - Молчу, молчу. Скажи только: у Руди все хорошо?
      А вот теперь и я молчу. У Руди все хорошо. Работает, осталось всего четыре года ординатуры - и он совсем самостоятельный невропатолог, с деньгами и с профессией, с немалым талантом, как утверждают его коллеги, с прекрасными перспективами. Красивый. Глаз не отвести. И не отводят, довольно часто. И он, конечно, не отводит глаз в ответ. А я, как маленький мальчик, дрожу, дрожу, деревенской девицей, боюсь смертельно, что в один прекрасный день он, чмокнув меня в щеку, как обычно, уйдет к кому-нибудь до ночи пить чай - и ночевать - а утром позвонит, что к вечеру появится - а вечером опять мне позвонит и скажет, что "застрял тут до утра", и в третий раз проявится лишь через двое суток и скажет, что хотел бы заскочить за кое-какими шмотками - "ну, на пару дней тут съезжу с двумя ребятами на этот семинар..." - и... и...
      - Все хорошо у Руди.
      Смотрит нежно и говорит:
      - Послушай, я скажу тебе, можно? Я знаю, в целом, Руди кое-как, но тебя я гораздо лучше знаю, как облупленного тебя знаю, дорогой; запомни раз и навсегда: от тебя никуда невозможно деться. Тебя нельзя бросить. Тебя нельзя разлюбить. Тебя можно полюбить иначе, чем раньше, да, - но разлюбить нельзя. Вот мне же - не удалось?
      И улыбается.
      И я совсем не плачу.
      
      
      Глава 8
      
      Я, Лис, его не приручал. Он сам родился через пять лет после меня и с того самого момента, мама говорит, от меня ни на секунду не отлипал. Ползал за мной, когда я бегал по комнате, таскался следом, когда я ходил в школу, крался за деревьями, когда я бегал на свидания, и всегда чего-нибудь нудно, невыносимо, заунывно требовал: то мою игрушку, то мои моторники, то мой виар, то пять азов, то сто, то пару тысяч для покрытия своего первого букмекерского долга, - вот тогда-то, наверное, - пять? шесть лет назад? - мне надо было сказать ему: знаешь, дорогой, катился бы ты. Решай свои проблемы сам. Но он смотрел, расставив зенки, и слезы по плохо выбритым помятым щекам текли так горестно, что я не мог не слазить в карман за коммом и не бимнуть ему эти две тысячи - хотя сумма была равна примерно трети того, что мне удалось отложить в первый год работы.
      Самое удивительное - наблюдать, как он немедленно, немедленно веселеет, как только получает то, что ему нужно; он просветляется буквально, озаряется изнутри ангельским сиянием и становится неописуемо прекрасен - остроумен, нежен, мягок в движениях; получение чужих денег вызывает у него эйфорический эффект, как хорошо приторкнутый бион.
      При такой фамилии, как у нас с ним, трудно отделаться от клички "Лис"; но при том, что мы оба Лисицыны, Виталик как-то автоматически оказался у нас мамочкиным Маленьким принцем, - а Лисом, соответственно, оказался я. И ладно бы; но в первый раз я понял, какова подлянка, когда этот засранец безо всякого зазрения совести одним махом инвертировал роли сразу не понравившейся мне сентиментальной книжки и жестко заявил в ответ на мои попытки погнать его долой с площадки, на которой мы с ребятами из класса гоняли мяч: "Ты в ответе за тех, кого приручил". Я даже задохнулся от такого хамства - и вот тогда бы мне поколотить его, - он, может быть, не только бы меня оставил навсегда в покое, но даже вырос бы, может, человеком, а не сидящим на чужой шее противным слизнем. Но фраза эта, ненавидимая мной впоследствии до белого каления, так парализовала юного меня, что я позволил Виталичке остаться посмотреть, как мы играем, - и потом меня же едва не четвертовали мама с папой, когда этот негодный обормот ввалился с воплями слюнявыми в квартиру, держась за основательно подбитый мячом заплывший глаз.
      И так годами; впрочем, что же я. Простите, уважаемый полковник, у вас тут должен быть задержан мой сучий брат, Виталий Лисицын, он у нас немножко дурачок, и я подумал - может, я могу какой-нибудь уместный штраф... На ваше усмотрение... Не понял, почему? Я думал, он был просто в ненужном месте в неподходящее время... Он, знаете, у нас немножко... Простите???
      Боже мой, не верю, я не верю своим ушам. Как этот идиот сумел попасться с полной сумкой чилльных сетов? Во-первых, почему он их не отдал клиенту, а во-вторых, ну, ладно, опоздал, как водится за ним, ну, разминулся с этим Волчеком на ринге, ну, не нашел его в толпе, - но, блядь, когда идет облава - можно ведь хоть на пол бросить, хоть ногой подальше от себя откинуть чертову наполненную сумку, - или и это надо было объяснять подробно, или и до этого он сам додуматься не мог? Не верю, я не верю, боже мой, за что мне этот крест...
      Простите, уважаемый полковник, но он у нас немножко не того, он, в общем, дурачок, я думаю, что кто-то ему подкинул в сумку эту мерзость, он, знаете, хороший мальчик, он даже, как вы видите по его номеру, женат, имеет маленькую дочку, - словом, быть может, за солидный штраф, какой-нибудь такой, вполне приличный, я мог бы... Извините, он под чем?
      Под химией. Я не могу себе представить. Человек с полной сумкой нелегальных сетов (то есть и бионов тоже!), на которых есть всЈ - от "кровавого изнасилования" до "отдыха на пляже втроем", - только выбирай! - предпочитает. Есть. Вещества. Внутрь. Ртом. В себя. Есть. Есть в себя ртом наркотики, настоящие, химические. Химические, по всему миру запрещенные строже, чем изнасилование несовершеннолетних, наркотики мой родной недоумок-брат ест внутрь, как ели двадцать лет назад. Такого даже срока нет, наверное, у нашей доблестной полиции, на который, по идее, должен сесть человек с полной сумкой грязнейших запрещенных сетов, у которого в крови химические наркотики - и еще - услужливо подсказывает мне сунутый полковником в руки протокол задержания - запас этих наркотиков он имеет при себе!
      Полковник, я теряюсь. Я уверен, что нашему, простите, дурачку все это подкинули, засунули в карман, насильно в рот впихнули, - но интуиция подсказывает мне, что некоторый штраф я должен, конечно, здесь, на месте, заплатить, а после обсудить с вашим начальством необходимость штрафа дополнительного, искупающего бесспорную вину Лисицына Виталия в том, что он в такой неподходящий час находился в таком неподходящем месте... Да, прошу вас, конечно, вы скажите, сколько нужно.
      Глава 9
      
      - У вас встреча назначена или вы на кастинг?
      Немаленькое здание; ей представлялась какая-нибудь подпольная конура, подвал, куда надо спускаться в темноте по отвратительным железным ступенькам, тусклые лампочки и почему-то красный плюш. А тут приличное такое заведение в два этажа, из пластика и белого металла. Подпольщики, понимаешь.
      - Мисс?
      - Эээ, кастинг, кастинг.
      На самом деле совершенно все равно, что соврать секретарше, - выглядит на двадцать, а глаза смотрят с пятидесятилетней высоты, вот этого морфом не изменить, и психотерапией не изменить, и навешиванием на себя бионов с "юной бодростью" не изменить. Пропусти меня внутрь, ты, морфированный цербер, а там я разберусь, встреча у меня или с кем.
      - Вы на который час?
      А сейчас который?
      - Эээ, на три.
      - Фелиция Лалли?
      Да хоть Гитара Джонс.
      - Да-да.
      - По коридору направо, по лестнице налево. Первая дверь.
      Куда идти? А это зависит от того, куда ты хочешь попасть. Но сейчас никакого особого выбора, попадешь, куда повезет. До этого, между прочим, один раз в жизни была на съемочной площадке (а это, безусловно, именно съемочная площадка - камеры, софиты, все дела) - в Диснее, с классом, на экскурсии. Огромный кран катал на длинной шее маленьких человечков, зырящих на нее, Вупи, в объектив; все думала - зачем? Потом решила, что ей лишь кажется, что смотрят на нее и что ее снимают, - так просто целятся, чтоб детям показать, как выглядит на вышке оператор; а оказалось - действительно, Дисней в тот день делал фильм про школьные экскурсии на их студию. Через полгода в возбуждении позвонила мамина сестра, сказала, что видела "нашу крошку" по шестому каналу. Вупи никогда так и не удалось увидеть этот фильм; осталось смутное чувство обиды, как если бы ее использовали и даже не дали наслад...
      Включили свет. Одна, кажется, волкус - прочерненные ноздри и серый мохнатый лоб, красивые лапы видны в широких рукавах китайской блузки; маленькие груди, должно быть, тоже с мехом; второй - миксус, вроде как мышь, но лицо чистое и уши уголками; словом, нечто мелкое, пушное. Смешно: мелкое-пушное немаленького роста и довольно недюжинной комплекции, а волкус маленькая. Серенькая. Того и гляди, цапнет за бочок.
      - Наденьте, пожалуйста, вот это.
      Навешиваешь на запястье голубенький бион. Никаких ощущений - значит, записывающий; хороша все-таки у них секьюрити. Теперь надо сказать им что-то такое, от чего они немедленно проведут ее к начальству. После ночи размышлений она остановилась на фразе: "Ваше начальство ждет меня" - если войдет человек неначальственного вида и на фразе: "Давайте сразу поговорим о деле" - если войдет человек вида начальственного... Трясет как, господи; сейчас только начинаешь понимать, какая дура, что сюда приперлась; ну что ты скажешь этому самому "начальству"? Казалось ночью, что это прекрасный метод не сидеть сложа руки, хоть что-нибудь да предпринять, - а мысли о том, что это самоубийство - влезть в черный нелегальный мир, подставиться под идеальный шантаж, рискнуть, возможно, жизнью (а вдруг пришьют, принявши за шпионку, или еще чего похуже сделают, чтоб неповадно было соваться в дела такого бизнеса)? Бежать, бежать к чертям; я представляю себе, как там, снаружи, на парковке, стоит моя машина, машина, машинка родная; добраться бы до тебя и мотать скорей подальше; да кто заметит этот твой дурацкий сет? Да кто тебя вообще узнает на обложке, с такой мордой перекошенной, подумай, а? Да много ли среди твоих знакомых тех, кто покупает чилли, а среди них тех, кто любит зоусов (не знаю, если честно, ни одного!), а среди них тех, кто любит аматюр, а среди них - тех, кто сподобится из сотен доступных сетов в этой теме выбрать именно твой? Да шансов ноль! Машина, машинка моя...
      Волкус зашла Вупи за спину, и у Вупи сразу появилось неприятное, но самое что ни на есть четкое ощущение, что рыпаться поздно. В следующую секунду теплые - даже сквозь ткань блузки чувствуется - лапы плотно охватили талию, а на шее чужое дыхание сменилось влажным прикосновением языка. В то же время Пушной взял лицо Вупи в сухие ладони и плотно вмазал в губы поцелуй. От неожиданности и ярости перехватило дыхание, Вупи резко дернулась вбок, от чего волкус за спиной, кажется, даже пошатнулась, а Пушной застыл с несколько недоуменным выражением лица и нелепо приподнятыми руками. Однако объятие на талии не разомкнулось, и Вупи, чувствуя, как в ушах нарастает звон от страха и злости, попыталась каблуком туфли лягнуть назад, садануть волкуса по ноге, но не достала, - и тут Пушной, как ей показалось, пожал плечами, и лицо его пластилиново переменилось, в глазах зажглась не то чтобы злость, но довольный и отвратительный охотничий азарт, и в следующую секунду Вупи взвизгнула под звон тяжеленной оплеухи - и продолжала визжать, падая на пол от ловкой подсечки сзади под коленки.
      Она ударилась левой коленкой и дернулась вперед, но в этот момент волкус уже держала ее закинутые за голову руки железной хваткой, в мягкую кожу запястий впивались когти, Вупи рвалась и извивалась, едва не калеча себе позвоночник, но разведенные бедра были крепко придавлены мохнатыми коленями, Пушной медленно расстегивал ширинку. Вупи заорала еще громче во внезапно проснувшейся детской надежде, что кто-нибудь услышит и спасет; глаза застилали слезы, от отвращения и бессилия она задыхалась, в горле колотилось разрывающееся сердце. Она ухитрилась укусить в губы склонившееся перевернутое лицо сидящей на ее руках волкуса - жуткое, инопланетное, со ртом во лбу и дико поднимающимися и опускающимися нижними веками, - но за укусом последовала увесистая волчья пощечина, и Вупи захлебнулась плачем, обмякла; захлестнула волна звериного запаха, острые, хоть и маленькие волчьи клыки мстительно впились ей в рот, и тут низ тела дернуло и разорвало тяжелой болью: Пушной пытался засунуть в нее высвободившийся из мехового кармана член.
      Успела подумать: какой ужас, по сухому - но вошел неожиданно глубоко и мягко, и на секунду Вупи даже показалось, что тело предательски отзывается на проникновение, что влагалище сжалось податливо и бедра поползли навстречу насилующему, - но ненависть немедленно разбила подозрения в куски, и Вупи взвыла и зарычала, как зверь среди зверей, и попыталась вцепиться ногтями в запястья сучки, уже мявшей ее груди под задранной к подбородку блузкой, - но волкус сидела как раз на локтевых сгибах, и Вупи оставалось только колотить костяшками сжатых кулаков по полу и плакать, плакать, теряя волю, все сильнее проникаясь мыслью, что все уже произошло и страшную реальность не изменить.
      После короткой судороги Пушной обмяк на несколько секунд; потом Вупи почувствовала, как освобождают ее затекшие руки, и попыталась подтянуться и сесть, но ее рванули за бедра, нажатием заставили перевернуться на живот, и на попытку едва ли не уползти ответили грубым пинком под ребра и захватом сначала одного запястья, потом другого; до боли резко дернули заломленные руки вверх и так поставили на колени. У нее не хватало сил раскрыть глаза, но терпкий и солоноватый запах узнавался безошибочно - через секунду обвисший член ткнулся ей в губы, она попробовала отдернуть лицо и на мгновение даже ощутила прежнюю ярость - но уже ожидаемая оплеуха немедленно вернула ее в прежнее апатичное состояние, и она покорно раскрыла рот, приняла в него мокрый вялый отросток, начавший медленно двигаться, невыносимо щекоча ей ноздри шерстью кармана. Она почувствовала себя странно равнодушной к происходящему, время провисало между движениями тех, кто распоряжался ее телом, она только раскрыла шире рот, когда член Пушного начал набухать, и напрягла ноющую шею, чтобы головка, проникая глубоко, не вызывала слишком сильных рвотных спазмов. Сквозь боль в нестерпимо ноющих руках Вупи ощущала, что волкус что-то проделывает с ее влагалищем - не то гладит, не то лижет, потом погружает в него пальцы или какой-то другой предмет, - и понимала, что уже довольно долго водит языком по головке члена и осторожно, ритмично движет бедрами, стараясь облегчить проникновение чего бы там ни было сначала внутрь своей вагины, потом - внутрь заднего прохода; ее держали уже совсем не так крепко, как раньше, но сопротивляться не было сил, пропала ярость, и ненависть перестала застить глаза, и стало даже все равно, скоро ли закончится весь этот ад, - и в целом вообще все стало все равно.
      Клацнула, приоткрываясь, дверь; в проеме девочка-белочка, вздрагивают рыжие кисточки:
      - Ой, простите, мне сказали - в три... Я подожду, простите! (Юрк - назад.)
      И дверь закрылась.
      
      
      Глава 1О
      
      Морф Кшисе сделали полтора года назад, через полгода буквально после ее прихода в отдел по борьбе с педофилией и детской порнографией. При природном росте метр сорок два она была идеальным кандидатом на должность агента в таком отделе - и с наслаждением прошла морф, едва окончился испытательный срок. Никогда Кшися не нравилась себе в качестве взрослой женщины, никогда; в двенадцать тело было так прекрасно, нежно, чисто и, главное, так изумительно отзывчиво, так страстно в моменты прикосновений, поглаживаний, разглядываний себя в зеркале: слабый пух под мышками, одна грудка уже выступает вперед, а вторая еще совсем детская, трогательные ключицы и ножки мальчика-бегуна... А потом Кшися стремительно перестала нравиться себе; при таком росте постоянно кажется, что ты какая-то грудастая пародия на настоящих женщин, а в двадцать пять, с первыми морщинками у глаз, начинаешь вообще чувствовать себя старой карлицей; невыносимо.
      Поэтому еще на втором курсе академии Кшися поставила себе цель: агент отдела по борьбе с порнографией и педофилией, единственный способ сочетать вымечтанный еще в восемнадцать запредельно дорогой "детский" морф с достойной и желанной работой по защите отечества. И шла к цели оставшиеся три с лишним года учебы, как сеймер; собирала все газетные вырезки по теме, не пропустила ни одного подходящего семинара, ни одной лекции заезжего зубра - ненавистника растлителей; диплом писала по сложной, тонко нюансированной теме "Юридические аспекты следствия при подозрении на совращение подростков, приближающихся к возрасту согласия". И уже в первые полгода испытательного срока стала незаменима для любимого отдела - еще в мерзкой "старой", как Кшися называет ее теперь, "шкуре", - потому что оказалась ходячей энциклопедией по случаям совращения малолетних и даже сумела своими советами начальство однажды навести на постоянного клиента, связав жалобы школьницы с очень похожей по деталям историей четырехлетней давности - а в промежутке, оказалось, этот гад имел дело с еще тремя девочками в возрасте от девяти до одиннадцати лет, переезжая из штата в штат.
      Честно, трудом и знаниями, заслужила Кшися дорогостоящий морф - хотя начальство буквально умоляло не губить талант, продолжать заниматься следствием вместо того, чтобы в качестве секретного агента подставлять свою крошечную морфированную пизденку всяким негодяям. Умоляли, да зря, - не знали, что Кшисе поначалу даже не особо много было дела до бедных маленьких страдалиц, но цель была - вернуться в тот единственный облик, который она всегда считала своим. Это уже потом, когда ты начинаешь лично иметь дело с грязными подонками вроде того, о котором вчера шла речь, ты учишься их ненавидеть. Вчера, собственно, когда давала показания в суде, в какой-то момент слезы полились из глаз - от ненависти к этому скрючившемуся под взглядами присяжных говну, от жалости к выступавшей до тебя - и тоже рыдавшей - настоящей маленькой девочке, от боли за ее бледного, как стенка, отца, так обнявшего свое дитя на выходе из зала, как если бы выжать хотел из хрупкого тельца все страшные воспоминания. Когда в деталях описывала процесс изнасилования, невольно вспомнила огромную мохнатую родинку у педа на ключице, передернулась - и аж спиной почувствовала, как передернулись вместе с ней присяжные. Ох.
      И тем приятнее Кшисе после такой ужасной, такой трудной работы был разговор с начальством на следующее утро; вызвали не просто так, но прямо в кабинет Самого, перед которым непосредственный Кшисин начальник, не по-полицейски хлыщеватый Дада, стоял по струночке, как пятилетний мальчик перед военным оркестром. Вызвали и доверили такое задание, что у маленькой Кшиси поджилки затряслись от страха - но и гордость в душе взыграла в то же время пьянящей пенистой волной. Осталось лишь дожить до пятницы - а дальше останется лишь выжить - после того как Кшисю подставной введет за ручку в подпольную студию, где снимают педофилическое чилли; можно бы прихлопнуть гадов уже давно по статье "пропаганда педофилии", посадить кого положено на три-четыре года, - но есть данные, что они не только морфов используют для создания богопротивных сетов про изнасилование маленьких мальчиков и девочек, но также для отдельных, особо богатых клиентов периодически делают съемки с настоящими детьми, - причем не просто съемки... а это уже, знаете, совсем другая статья. Представить только - заманивают, завлекают, угрожают, а потом... ну ничего себе... кровь стынет в жилах, и вера в человечество могла бы пошатнуться навсегда, когда бы не стояли в тот момент перед тобою в кабинете лучшие люди твоей родной полиции - Дада, и Мерд, и Анна-Аделина, и, безусловно, Сам Великий Скиннер, легенда, вдохновитель всего отдела, только что доверивший тебе, быть может, самое серьезное задание всей твоей жизни, Кшися Лунь.
      - Сержант, вы понимаете, насколько опасной будет теперь ваша работа?
      - Я понимаю, сэр.
      - Я верю в вас, сержант.
      
      
      Глава 11
      
      Я часто думаю о том, что являюсь патриотом России; я, возможно, являюсь им в большей мере, чем очень многие наши политики, общественные деятели и другие лицензированные обожатели отечества. Я сужу об этом просто по тому факту, что мог давно не жить здесь, не здесь жить: поддаться, наконец, и голосу Яэль, и голосу собственного сердца - и осесть в Израиле, прекратить мотаться туда-сюда, прекратить дрожать за собственную шкуру каждую секунду, которую я провожу в нашей богоспасаемой, серой, грязной, страшной стране. Но я не могу. Долго, между прочим, объяснял себе, что дело только в деньгах: три года как минимум себе врал, с тех пор как начал мотаться с грузом через границу и каждый раз чуть ли не в штаны накладывать от ужаса, - но все всегда обходилось более или менее неплохо.
      Но вот в последний год - с тех пор как началось у нас с Яэль все то, что началось - я вынужден был отдать себе отчет в том, что дела обстоят совсем не так... прозаично, что ли; что дело не только в деньгах - как минимум. Что я, видимо, совершенно не могу выдернуть из себя эту вросшую в меня страшную страну, у которой под европейской тонкой кожей прячется гниющее червивое мясо, разъеденное многовековой дикостью, опричниной в тех или иных ее проявлениях, коррупцией, общей какой-то непреодолимой грязью - всем, что складывается в понятие "свинство". А я, понимая все это, не могу перестать приезжать сюда - в единственное, наверное, цивилизованное государство в мире, где в аэропорту на паспортном контроле тебе. Никто. Никогда. Не. Улыбается. И когда вчера я в письме дал ей, своей голубке, девочке кареглазой, клятву, что отпашу в своем бесчестном деле еще полтора года и навсегда приезжаю к ней, и делаю с ней сына, и еще сына, и дочку, и никогда больше не отрываюсь от нее до самыя до смерти, я уже знал, что теперь у меня есть ровно полтора года на то, чтобы убедить себя: я сказал ей правду. Я действительно смогу переехать к ней навсегда.
      А этот, значит, тоже патриот, похлеще моего; и главное, из тех патриотов, которых я не выношу на дух: не жил здесь, как минимум, пять лет, несомненно, имеет МВА, проходя мимо бомжа, тщательно задерживает дыхание и никогда, ни при каких обстоятельствах не спускается в метро. Приехал на родину делать "цивилизованный бизнес", - не остался, да, где-нибудь в EU или в каком-нибудь из AU, - нет, по патриотическим соображениям явился облагодетельствовать своими деловыми знаниями Россию. Окно в Европу прорубить в задней стене деревенского пивного ларька.
      - Простите, мне неловко называть вас "Лис", я - ... О'кей, о'кей. Понимаете, Лис, я много лет не жил в России (ай-йя! неужели!). Я в какой-то мере совсем не русский, вернее, я, конечно, русский, но совершенно не российский человек (как я люблю эти тонкие, лишенные всякой ксенофобии градации). Я потерял в определенной мере даже навыки жизни в этой стране. Вы не поверите, но я не могу заставить себя войти в метро ни под каким предлогом, - мне душно, жарко, я не могу перестать задерживать дыхание в страхе перед запахом пота, ну, вы знаете, в нашей стране есть такая проблема (сейчас бы взять да и обнюхать себя под мышками). Я рад тому, что могу, благодаря ряду обстоятельств, ну, вполне по-европейски здесь жить. В определенной мере мне от этого стыдно (в определенной мере, мужик, ты становишься симпатичнее мне с каждой фразой). И при этом я, к своему изумлению, обнаруживаю в себе самый что ни на есть настоящий патриотизм. Я понимаю, что патриотизм должен быть не таким, а, что ли, небрезгливым, как любовь, когда любимой женщине можно, ну, клизму поставить во время там запора. Я не могу относиться к этой стране так; если заставить меня подойти к ней с клизмой, мне станет дурно, да, я отдаю себе отчет. Но я странным образом при этом совершенно не готов воспринимать ее как бессмысленное грязное существо. Я и в Принстоне чувствовал, и сейчас чувствую - просто интуитивно, - что у этой страны огромный потенциал во всем практически, - и при этом огромная же, исторически смоделированная зажатость, неспособность и неготовность в полной мере этот потенциал реализовать. Я, вы поймите, совершенно не считаю, что могу быть пассионарием и таким образом перевернуть сознание своего народа. Я вообще по натуре лидер совсем другого типа. Но я могу дать поворот хоть какой-то части отечественной индустрии, просто в результате сочетания моей, ну, глубокой личной веры в здешних людей и, простите, элементарных профессиональных навыков, делового опыта, всего такого. Вы понимаете? (Я понимаю.) Я долго думал - что? Что именно? Изучал все вполне серьезно, искал. И вот, понимаете, я подхожу к главному: я думаю, Россия может очень много достичь на рынке порноиндустрии (а сейчас?..). Ну, сейчас же мы фактически сырьевой придаток к Израилю; вы сами, в силу ваших, простыми словами, профессиональных занятий, знаете, как на самом деле все обстоит с Россией. Здесь, мы понимаем, ничего не продюсируют, не снимают, не записывают самостоятельные бионы, - ну, две-три компании записывают, конечно, продюсируют, да, - но какие у них тиражи? - так, все на местном рынке пропадает. Что у России? Дешевые копировальные мощности. Весь мир здесь делает самую тупую работу - за гроши тиражируют готовые сеты. Это просто стыдно. Ведь у нас же прекрасно все, все же есть - актеры, режиссеры, аппаратура, нет только, ну, инфраструктуры, людей, которые практически поднимут здесь самостоятельную порноиндустрию, просто вот с нуля. А я - могу. Я знаю, что могу. Я вижу, где капитал, где люди, где все ходы. Я совершенно...
      - Дорогой господин Завьялов, это очень интересно, но мне через двенадцать часов и шесть минут нужно улетать. Вы не могли бы рассказать мне как можно более сжато, почему вы попросили Щ со мной связаться?
      - Ох, простите, ради бога, я немедленно перехожу... как, извините, вы его назвали?
      - Щ. Неважно. Григория.
      - Да-да. Дорогой Лис, я имею к вам совершенно легальную просьбу: отвезите, пожалуйста, вот эти два десятка ванильных сетов вашим израильским друзьям-дистрибьюторам. Их спродюсировал я, это фактически на мои личные деньги сделано; мне надо просто, ну, чтобы их посмотрели, может, сказали пару слов - хорошо, плохо, есть ли потенциал, я даже не говорю - если бы кто-то пожелал купить и принять к распространению... Понимаете, я очень искренне, глубоко верю в то, что в России можно...
      - Сколько я получаю за эту маленькую услугу?
      - Восемь тысяч.
      - Десять.
      Глава 12
      
      "Трясутся поджилки" - это, видимо, когда вот так вздрагивает и мелко трепещет что-то вдоль всего живота, от подреберья до лобка; видимо, это когда под жилками на запястьях мелко колотится нерв, которого там не должно и быть вообще; видимо, это когда рука, комкающая платье, чтобы заткнуть им кривую чемоданью пасть, вдруг начинает вибрировать от локтя к кисти так, что приходится схватиться за руку другой рукой, левую руку правой руке протянуть и переплести их пальцами, чтобы дрожь унялась - но в результате только того и добиваешься, что тряска передается по пальцам от правой руки к левой руке, к локтю, к плечу, к губам, к векам, ресницам, и вот уже в каждой капле слез отражается пережитый ужас и снесенный позор, и аптечка падает на ковер, не собрать, потому что с ковра не встать, в руки себя не взять.
      Отпуск на весь накопленный срок, чтобы потом, конечно, никогда не вернуться. Об отпуске, разумеется, положено аж за месяц предупреждать, - но соврала по комму, что мама совсем больна, - что, конечно, стало бы правдой, если бы мама узнала про то, как вчера руки заламывали самонадеянной идиотке, били по морде, тискали буфера. Как было можно думать, что ты придешь и они начнут говорить с тобой, выслушивать твои условия (или мольбы, что мало сейчас меняет ситуацию), делиться своими взглядами на проблемы продажи сетов, записанных без согласия самонадеяных лопухов, только и заслуживших, что быть проученными - и хорошо запомнить преподанный им урок.
      Уменьшиться бы сейчас до ниже пола. Утром говорила соседке: "На месяц, видимо; поливайте, - ну, как-нибудь, это неважно... как-нибудь на свое усмотрение поливайте!" - потому что не поворачивался язык говорить сейчас о цветах и вообще о чем-нибудь живом, - потому что ничего живого и не осталось, все выжжено напалмом вчерашнего ужаса. Как нарвалась сама! Как могла сомневаться, что они, конечно, в любой момент ждут прихода таких, с претензиями, с требованием снять с прилавков, отдать назад, возместить ущерб; ждут и отделывают этих наивных кретинов, как вчера отделали тебя, и записывают, как тебя записали вчера (под руки проводили, трясущуюся, к двери, сняли бион и сказали с садистической легкой оттяжкой, с улыбкой светской и свинской: "Мы с вами свяжемся непременно"). Кажется, ты хотела создать ситуацию, когда тебя не смогут шантажировать тем, таким невинным, таким, в сущности, эротичным маленьким сетом с чертовым подлым бобром. Мало того что ты показала, как сильно боишься (чем ты думала? как на такое можно было пойти вообще?), - ты дала им, о, совершенно прекрасный, новый, свежий материал; в глазах начальства, семьи, сотрудников, клиентов, партнеров по биопсихической индустрии он, конечно, создаст тебе красивую репутацию. Краше некуда. Краше в гроб кладут.
      Шести часов (шести часов! гордись мною, мама!) хватило на то, чтобы найти работу на другом конце страны; штат Иллинойс, теплое место, на улице ждут отпечатков наших ног. Потерять в зарплате ровно в два раза, потерять приличную медицинскую страховку, получить почти что в два раза меньше дней отпуска - но снимать какую-нибудь квартирку - хватит, хватит на еду, что же, какое-то время будешь ездить в метро, пока не подберешь себе менее захудалое место. Можно надеяться, что это произойдет очень быстро: этим, например, хватило одного разговора по комму со включенным экраном да резюме с превосходным послужным списком, да демонстрации диплома Гарвардской Школы Бизнеса. Они были явно рады заполучить меня и явно не понимали, как это им так повезло.
      Это, наверное, потому, что они не видели, как существо, похожее на гигантскую мышь, проводило по моим глазам измазанным в сперме хуем, пока волчица двумя пальцами растягивала мне анус и запускала в него язык.
      
      
      Глава 13
      
      Впечатление такое, что за дверью молча орудует стадо горилл; или, еще хуже, что Щ накрыли, - но разгром там точно происходит какого-то совсем уж невообразимого, космического масштаба. На секунду я даже испугался, что, когда дверь наконец раскроется, я задохнусь от облака вырвавшейся наружу штукатурки. Или дыма. Или еще чего-нибудь, как в боевиках. Так или иначе, в жизни Щ явно настал черный день; надо было считать до трех и пытаться высадить дверь, если...
      Дверь распахнулась, но не облако штукатурки ударило меня по лицу, а какой-то ужасный белый предмет, а следом на меня с диким воплем: "Ай, блядь, стой!" - буквально рухнул Щ. Почему-то мой живот начал бешено трепетать и биться под его телом, как если бы наружу пытался выбраться инопланетный урод, как в старом фильме; в процессе этот урод явно норовил как можно точнее вписаться какой-то частью тела мне в печень. Если бы Щ хоть на секунду перестал извиваться на мне и отвалил, я бы попытался спастись из этого неописуемого и невообразимого ужаса, но Щ, видимо, совсем сдурел и мял меня, постоянно заходясь то хохотом, то выжимаемыми из хохота комками мата. Наконец он издал короткий победный крик и перекатил через меня свое длинное жилистое тело, так двинув мне при этом по грудине, что я задохнулся и закашлялся.
      Несколько секунд он сидел в позе человека, страдающего тяжелейшим язвенным приступом, и конвульсивно дергался от хохота. Я выполз и готов был не то ударить его ногой, не то вызвать "скорую". Наконец этот балбес разогнулся и показал мне нечто всклокоченное, мечущееся и дергающееся в его крепко сжатых ладонях, как дергался и метался за секунду до этого сам Щ.
      - Он... - выдавил из себя мой нежнейше любимый друг, валясь в очередном пароксизме счастья на травяной пол, - он - иххххххи! - съебал!..
      Пельмень. То ужасное месиво из белой шерсти, розовых ушей и вусмерть перепуганных глаз, которое, кажется, наградило мою скулу хорошим синяком и которое Щ пытается удержать в ладонях, - это его карликовый кролик по кличке Пельмень. Я знал Пельменя вот такусеньким, и он, надо сказать, никогда до сегодняшнего дня не отличался буйным нравом - наоборот, был тих, обаятелен, склонен к серьезным размышлениям; много ел, часто дрочил об поилку и периодически позволял друзьям Щ поднимать себя за уши. Последнее упражнение, честно говоря, не доставляло удовольствия никому, кроме самого Щ: Пельмень страдальчески смотрел из-под съехавшего скальпа, держащий его за уши гость чувствовал себя мучителем животных - и только Щ, качая породистым пальцем, спрашивал гостя насупленно и серьезно:
      - А? Теперь ты понимаешь, что такое иметь власть?
      Послушай, отпусти животное, уродец, и дай мне воды.
      - Отпусти?! Да он тут только что полквартиры, блин, чуть не снес!
      Чего это с ним, а? С чего его плющит?
      Смотрит серьезно и отвечает со вдумчивым кивком:
      - На нем мой бион.
      Щ, ты что, охуел?
      - Это же круто!
      Это тебе круто! Ты на него посмотри!
      - Ну счас снимем. Но ты видел, как он себя вел? Он же себя как человек вел! Он же все обалденно понимал!
      - Ты его с ума сведешь!
      Становится очень серьезным, поднимает палец:
      - А ты знаешь, что исследования показали, что кролики - самые психически устойчивые существа на земном шаре? Что свести кролика с ума занимает больше времени, чем свести с ума, например, обезьяну? И ты знаешь почему? (Эффектная пауза.) Потому что они тупые!!!
      О господи! Щ, ради бога, сними с кролика бион, мне больно смотреть на его конвульсии. Ты понимаешь, что ему сейчас кажется, что он прямоходящий и у него при росте восемнадцать сантиметров хуй девятнадцать сантиметров?
      - Ну лааадно! Ему кажется, что у него рост метр восемьдесят и хуй двадцать два сантиметра!
      - Щ!
      С явной неохотой этот ненормальный начинает искать у извивающегося (с пеной у пасти - если вы можете представить себе пену у кроличьей пасти) животного кнопку биона, шаря в мехе пальцами так энергично, как если бы он ими могилу рыл. Наконец находит кнопку, выхватывает розовый шарик у кролика из-за уха и демонстрирует мне, как если бы шарик содержал не запись последнего полового акта Щ и какого-нибудь андроида, а ответы на наиболее важные вопросы мироздания; например, на вопрос о том, почему я уже девять лет так нежно люблю этого психа.
      Кролик обмякает у Щ на руках и, кажется, теряет сознание от счастья. Щ несет его в клетку и несколько секунд пытается силой запихнуть в пасть несчастного зверя сосок поилки, но Пельмень пребывает в блаженной отключке и явно не хочет ни воды, ни еды, а только чтобы боженька немедленно и навсегда забрал его на небо. Наконец Щ запирает клетку и поворачивается ко мне с видом человека, совершившего изнурительную, но крайне полезную работу.
      - Видал? Он перся! Он смеялся! Ну не смотри ты на меня так! Может, у меня такой "белый кролик"! Ты знаешь, что такое "белый кролик"?
      Маленькое животное с нарушениями пигментации.
      - Неееет! Это у тех, кто много с порнухой возится, есть понятие "белый кролик". Это то, на что у них стоит. Потому что со временем у них ни на что нормальное уже не стоит, а стоит на какого-нибудь белого кролика. Вот у тебя - какой "белый кролик"?
      Послушай, ты, ненормальный, мне сейчас ехать в аэропорт; я к тебе посоветоваться зашел.
      - Ой-Ј, да, ты ж сегодня летишь. Слушай, идем в спальню, я тебе покажу кое-что, ну просто улетное. У меня новый андроид.
      Куда еще один?
      - Идем, идем.
      Стоит у кровати, прислоненная к стене, ужасного вида дура в человеческий рост. Я видел таких только... не знаю, нигде таких не видел. Это какой-то реликт, музейный экспонат. Латекс вместо кожи и нарисованные прямо поверх латекса бессмысленные синие глаза; соски почему-то ярко-оранжевые, а обведенная красным глубокая воронка изображает рот. Ноги у уродицы разведены в стороны и руки тоже; внизу условного живота - какие-то нитки, претендующие на звание лобковых волос. Такое впечатление, что красотка была удушена на нудистском пляже. Причем в последний миг узрела бога да так и осталась лежать - с широко распахнутыми глазами.
      Кажется, мое молчание неприятно расстраивает Щ. Он явно ждал восторгов.
      - Она старинная?
      Супер! Я явно попал в точку! Дорогой друг огревает меня по плечу:
      - Сечеееешь! Антикварная! Три штуки отдал - вот так, даже не задумываясь. Иди, иди сюда, послушай!
      Поворачивает в спине у чудища какой-то рычаг, и оно начинает вибрировать с отвратительным механическим звуком. Щ счастлив.
      - А? Иди, послушай, ну, приложи ухо! - И сам прикладывает ухо к розовому надувному туловищу, сладко закрывает глаза. Мне начинает казаться, что от него самого идет какой-то механический звук.
      Я не помню уже, когда именно Щ заявил, что лучший секс в мире - это секс с андроидом. До этого у нашего милого друга было много обсессий - кролики, bag-size monsters, гыргай, какие-то водоросли и практически все наиболее невменяемые изводы христианства - от старосатанизма до трогательного школярского бреда "Друзей Распятого". Мы полагали, что андроиды продержатся месяца два или три (за эти два или три месяца Щ, правда, успел бы купить, выебать и продемонстрировать нам десять лучших моделей на всем рынке, - плюс написать двадцать статей в жанре новой искренности о любви машин). Но эти восхитительные молчаливые девочки с чуть угловатой походкой, ласковыми глазами, волосами до попы и прекрасной, нежной искусственной кожей, все как одна блондинки вырожденческого вида, в соответствии со вкусами моего дорогого друга, - прижились, задержались в его безумном мире, стали тихими и прекрасными обитателями его прекрасной и тихой квартиры. Я привык, что в последние пару лет, когда я приходил сюда, - чай, легкие эйфобионы, старый джаз или новый лизмо (странная все-таки штука и странные эти ребята, "Спайсу Рору", которые первыми придумали играть по одной ноте, без аккордов) - Щ включал какую-нибудь из куколок в режиме "соц" - "светское присутствие"; куколка делала прелестное, придуманное самим Щ (а может, подсмотренное у той живой девочки, которой, как я знаю - а Щ не знает, не надо ему знать, - уже год как нет в живых и даже в мертвых нет) движение: прикрывала личико высоко поднятой и сильно выставленной вперед рукой, как будто заслонялась от солнца, - но глядела из-под руки так кокетливо, что хотелось немедленно погладить ее по голове, как шкодливого, но знающего цену своему обаянию ребенка. Они, эти прелестные автоматы, обычно сидели тихо, иногда кивали в рандомальном режиме нашим разговорам, иногда как-бы-сглатывали-слюну - прелестная живая статуэтка в небольшой человеческий рост. Мне было странно, что Щ испытывает к ним сексуальное влечение, но постепенно это даже перестало быть темой для шуток; он жил со своими механическими женами дружной патриархальной семьей и, кажется, был совершенно счастлив. Сегодняшнее чудовище выбивалось из всей коллекции; до нее самой старой куклой здесь была выпущенная в Германии двадцать лет назад Агата; у нее в местах суставов еще прощупывались совершенно отчетливо круглые пупсовые шарниры - но все-таки у Агаты была синтетическая, хоть и грубая кожа и вполне правильное человеческое тело; она совсем не была похожа на эту надутую хозяйственную перчатку...
      - Нет, спасибо, дорогой, я не буду прикладывать ухо.
      - Она охуенная! Ты понимаешь, как было плохо с телками в те годы, если они вот такое готовы были ебать? На Пельмене вот был мой бион с ней. Так ты знаешь что? Он сначала грохнулся на спину и дергал жопой - ебался! Ты себе представляешь?
      К счастью, нет.
      - Ну (опять по плечу; спасибо, что не по скуле), ты как?
      - Послушай, у меня после твоего цирка буквально пять минут есть; я прекрасно.То есть хуево. Мне с тобой надо поговорить.
      Щ замирает, словно не зная, какое выражение лица тут пристало: "плюнь, все хуйня" или "ой, как ты влип".
      - Ну?
      - Начать с того, что я ненавижу своего брата. И ты знаешь, за что я его ненавижу? Не за то, что он инфантильный идиот, не за то, что он подставляет меня всю жизнь, не за то, что ему всегда жалко только себя, и жалко до такой степени, что он даже забывает, что другие люди существуют (Щ согласно кивает на каждое мое "не за то", словно подтверждая "да, да, совсем не за это!")... А ненавижу я его за то, что каждый раз, когда я с ним общаюсь, я становлюсь похож на него. Я выкупаю его у ментов - и что я думаю? Я думаю не о том, что, если его не выкупить, он сгниет в тюрьме, - нет, я думаю о том, как же мне не повезло с братом. Мне жалко себя, понимаешь, да? Я уже почти начал молить бога или там не знаю кого (ох, как Щ дернулся на запретное слово!), чтобы он забрал Виталичку из моей жизни - ну, совершенно в его духе же желание. Я скулю про себя и терплю, когда плачу за него вьетам, - а хочу, как хотел бы на моем месте Виталичка, дать им навсегда забрать его из моей жизни. Каждый раз, каждый раз, когда я связываюсь с ним, я чувствую себя инфантильным недоумком, которого наебывают на каждом шагу, я чувствую, что все, все, поголовно все - должны мне за то, что я с ним нянчусь! А это же он, он всегда думает, что ему все должны! Ты понимаешь меня?
      - Ты знаешь, в AU-2 в прошлом году судили семилетнюю девочку, которая попыталась спустить своего месячного брата в унитаз.
      - Щ, ради бога! Он уже не пролезет! Он ростом с меня! И мне уже не семь лет, я не хочу его в унитаз.
      - Суд ее оправдал, потому что она сказала, что думала, что он соскучился по жизни в водной среде, где провел девять месяцев до рождения.
      - Щ, оставь сейчас девочку, пожалуйста. Послушай, так вот: мало того, что этот придурок едва не загубил мне клиента, что он сосет из меня бабки, что он с ума меня сводит - так он еще, как выяснилось, жрет химию ртом.
      - Пиздишь! - Щ сразу оживился.
      - Щ, ради бога; я вчера заплатил за него восемьсот азов вьетам.
      - Ай-йя? Где берет?
      - Говорит - какие-то придурки вроде него, сами из чего-то гоняют, из нефти, я не знаю, не понимаю. Я не мог своим ушам поверить. Ебена мать! Если тебя так тошнит от собственных мозгов - да обвешайся с ног до головы бионами с любым дерьмом, хоть трипами, хоть слэмами, и прись! Но химию?
      - Послушай, но это же офигенно!!!
      Интересно, на что я надеялся, когда сюда шел?
      - Щ, послушай, помолчи секунду; я знаю, ты читал про химию; ты мне скажи, от нее действительно загибаются за месяц?
      - А ни фига; ну, типа, зависит, какую ты жрешь... Они жрут или шприцом колют?
      - Жрут.
      - А, то, что жрут, - то все фигня, не парься; ну то есть можно обожраться, конечно, но надо ж мозгов не иметь...
      Это, дорогой, не знаешь ты моего Виталичку.
      Подходит близко, как если бы нас могли подслушать, и спрашивает сокровенно:
      - Слушай, а у них можно мне достать? Я б купил. Ну, то есть любые бабки.
      Он меня в гроб сведет.
      - Щ, ради всего святого, ну тебе-то нахуя? Ну любые же бионы можно, триповые, больные, серые даже можно достать, - но в тело-то зачем???
      Внезапно становится серьезен и спокоен, и вот таким я его люблю - когда вдруг становится видно, что на самом деле ему уже тридцать пять, что в профессиональных делах он жесткий, умный, хладнокровный человек (начал возить сеты за год до меня и меня привел, когда скрутило, взяло за горло и впору было подметки жрать), что он очень зрелый, и очень многое понимающий, и очень вменяемый человек - и хорошо, без отвращения к жизни, от этой жизни уставший.
      - А вот это, дорогой Лис, я легко тебе объясню. Когда ты надеваешь на себя чужой трип - пусть даже самый яркий и удачный, - ты просто зритель; ты как бы смотришь на то, что вещества высвобождают из чужого мозга; благодаря тому, что это все-таки бион, ты шкурой чувствуешь то, что чувствовал под трипом реципиент, когда наелся, собственно, химии и для себя или на продажу записывал бион - да? Но все, что ты из этого бионного трипа узнаешь - ты узнаешь О НЕМ. Об этом человеке. ТЫ ощущаешь присутствие его демонов. И глазами, не забывай, ничего не видишь. Только сенсорика, бион есть бион, да? А когда ты сам ее ртом ешь - ты узнаешь О СЕБЕ. Ты свою подкорку видишь, ты заговариваешь своих демонов, ты свои самые сладкие мечты и самые страшные кошмары узнаешь. Это, понимаешь, как разница между "подземельем" в парке аттракционов и тремя днями под руинами Букингемского дворца, как Строжьев сидел. Или - вот, даже, пожалуй, точнее - это как разница между живым человеком и калькой; с бионом ты носишь чужие ощущения на себе, как с калькой - чужие знания, понимаешь? А ради взгляда внутрь самого себя, а не кого другого я готов, понимаешь, есть химию. Со всеми рисками и со всем остальным. Потому что бион, дорогой, - это только легкая прогулка по чужим мозгам. А тайных путей надо искать - в своих.
      Через десять минут провожал меня до двери и все как-то закрывал ее телом, явно хотел сказать еще что-то, думал.
      - Послушай, три вещи. Первая: спроси его для меня. Я хочу купить. Вторая: не парься. Я не думаю, что он обожрется. Они, полагаю, столько в домашних своих условиях просто не нахимичат, - ну, по крайней мере, серьезных вещей. А третье - как ты думаешь, Виталик согласится работать?
      - Типа?
      - У меня есть чувак, который наверняка с ним рад бы был познакомиться.
      - Ну?
      - Записывать бионы. Раз уж он все равно ест химию внутрь.
      
      
      Глава 14
      
      Изласканная солнцем, истертая ногами тень на полу веранды густеет на глазах, а под столами сбивается в шершавые комки. Фонарики качаются ночные, и страшно даже помыслить о том, чтобы встать, спуститься на тротуар, идти домой - добровольно покинуть блаженный круг, очерченный висящей над столом совсем домашней лампой, - радиус проложен тенью от узкой и высокой бутылки, и слабый желтоватый червячок, упавший с ветки, бредет по нему, как по серой широкой тропе, потерянным путником в густую смертную тьму, разъедающую углы скатерти.
      - Ну Дэээн, это же нереально! Господь с тобой, я за такое не возьмусь. Ты хоть и коп, а совсем глупый; мы же все-таки не детский сааадик и не ваниииль, если меня поймают за этим делом, ты думаешь, мне выыыговор сделают? Меня же просто излупят! Как мииинимум!
      У Дэна приятное лицо, приятные руки, приятный голос - все приятное. Афелии он приходится дядей, хотя младше на год; бабушка очень долго не хотела заводить второго ребенка, а когда собралась наконец - выяснилось, что можно только мальчика. Бабушка была очень расстроена, но решила, что мальчик - это тоже ничего; однако Дэн утверждает, что в течение всего детства очень остро ощущал, что его пытаются взрастить совсем сю-сю, и яростно сопротивлялся.
      Афелии всегда казалось, что именно поэтому и получился из него такой мачо-мэн при общей нежности черт лица, при маленьком, в общем-то, росте, при совсем крошечных кистях рук и тонких ступнях. Когда молодой дядюшка снимал очки, Афелия иногда качала головой и говорила: "Добрый-добрый... В жизни, наверное, человека не ударил!" Эта шутка была очень смешна им обоим, еще более смешна, чем прочим присутствующим при ее произнесении: все смеялись, потому что Дэн был известен в целом как самый жесткий следователь всего отдела, как человек, явно способный быть жестоким, хоть и не проявлявший свою жестокость никогда. Однако жестокость эта сочилась из его пальцев, перекатывалась на языке, рассыпалась бликами с оправы узких очков, - и Афелия очень ценила эту жестокость, ибо часто, очень часто с наслаждением бывала ее свидетельницей: один раз любящий дядюшка в их играх довел ее до сотрясения мозга, другой раз - фактически выбил из сустава большой палец на левой руке.
      Жестокость Дэна была изысканной и утонченной, и с ним Афелия даже помыслить не могла взяться самой за плетку, но только сладко обмякала и тихо подчинялась; в отличие от большинства партнеров своей племянницы, он был превосходным психологом, "инквизитором" - говорила Афелия, - и секс с ним сводился не к боли и подвываниям от ударов плетки или ремня, но к сложной и сладкой муке терпения, унижения и ожидания. Когда-то они приехали к ней домой после вот такого вечера в кафе и она еще в подъезде сказала, что очень хочет добраться наконец до туалета. Добраться до туалета Дэн ей не дал: начал уже в лифте медленно расстегивать ее шубку, осторожным движением растянул эластичный шнур, удерживавший водопад волос, и уронил всю эту огненную роскошь ей на спину, медленно изобразил стряхивание невидимой пылинки с племянницыного рукава. Афелия застонала от желания - это была его манера, он мог по полчаса не прикасаться к ее коже, но при этом все время оплетать движениями рук, маневрами, взглядами. В коридоре, не вытерпев муки, она попыталась поцеловать его, даже не рассчитывая на результат, зная, что ее ждет сейчас медленная пытка раздевания, вымаливаний у него поцелуя, возможно, стояния на коленях или подробной демонстрации гениталий и груди прежде, чем он разрешит ей хотя бы взять в рот его палец. Но в этот раз он поцеловал ее немедленно и нежно, и нежно же вел себя в спальне, ласкал ее, как обычный мальчик обычную девочку, с состраданием целовал его же ножом оставленные несколько дней назад у нее на груди порезы и впервые, кажется, за всю историю их отношений теребил языком ее клитор, пережидал оргазм, чтобы повторить снова. Полный мочевой пузырь придавал остроту ощущениям, когда Дэн совершал глубокие и частые фрикции, и Афелия несколько секунд пролежала, блаженствуя, после того, как он кончил, у него на груди и сказала, смеясь: "Еще пару раз так - и мой мир - ваниль навеки!" Дэн посмотрел на нее ласково, достал из-за спины наручники и ловко прихватил ее запястье к изголовью кровати. Она сладко потянулась в предвкушении пытки и попросила:
      - В туалет все-таки дай сходить сначала.
      Дядя посмотрел на нее молча, потом улыбнулся, потрепал ее весьма ощутимо за щечку и спросил с деланым детским интересом:
      - Зачем?
      Вернулся он через полтора часа. Прежде чем отпустить Афелию, просунул под нее ладонь, изобразил одобрение:
      - Вот молодец, и простыни не надо менять!
      Эта фраза долго была у них кодовой.
      Сейчас сидели в "Сантони", играл лизмо - одинокая нота падала за одинокой нотой, Фелли создавала у себя на тарелке лилию из креветочных шкурок, втапливая розовые панцири в соусное болотце, Дэн перекатывал между ладонями тяжелый пивной стакан и слушал, почему именно она не может вынести из студии мадам немонтированные копии нескольких последних сетов.
      - Да и зачем тебе, в конце концооов? Купи вон в палатке и смотри!
      - Затем, лапа, что при съемке в кадр попадает то, что потом вырезают, - например, лица режиссера и операторов, обстановка площадки, может, даже сама мадам, - она же присутствует при съемках?
      - Иногда да.
      - Ну вот. Досье на твою дорогую студию немаленькое, пора в нем иллюстрации заводить.
      - Ничегооо себе! Откуда досье? Ты хочешь сказать, что у нас в студии агеееент? Кто?
      Смотрит как на идиотку. Говорит медленно и с расстановкой, чем сразу выводит Афелию из себя:
      - Фелли, зайчик, у вас на студии нет агента. Зачем мне агент? Я же могу все спросить у тебя, если мне нужно, правда?
      Внезапно сделалось холодно в животе, зато комочек сыра, забившийся в сломанный дальний зуб, показался горячим и колючим.
      - Послушай, Дэн, я тебе скажу один раз и прямым текстом. Это не шутки и не игрушки. Я и так подозреваю, что у нас все знают, кем мой любимый дядюшка работает. Знают, но, заметь, мне еще глотку не перерезали и глаза не выкололи с тех пор, как тебя перевели в отдел. Я тебе расскажу почему. Потому что мадам - мой друг, реально - друг. Она меня сделала, она помогала мне деньгами, когда надо, она мне слезы вытирала, когда меня бросила Алисон и я так рыдала во время съемок, что это даже при нашей специфике нельзя было снимать - никакой эстетики, один бабий вой. И она знает, что если ты, дорогой дядя, меня попросишь на нее стучать, я откажусь при всей моей к тебе любви. Потому что, прости меня, есть предел, да?
      Черт! Аж хрустнули пальцы от такого нежного пожатия, попыталась вырвать руку - и не смогла. Смотрит сквозь очки, господи, какой страшный, первый раз его вижу с таким выражением лица, и как сильно подлинная злость не похожа на смесь азарта и возбуждения, которое мне доводилось видеть во время наших игр. Какой жуткий все-таки, черт.
      - А теперь, дорогая, давай-ка я тебе кое-что объясню. Ты, конечно, дура невероятная, совершенная, но даже у твоей глупости, как ты выражаешься, должен быть предел. Пока ты не пошла к ним работать, мы даже не знали, что они есть! Мы не знали, как зовут твою дорогую мадам Глорию, урожденную, как ты сама мне поведала за очень вкусной пиццей, Лилиану Бойко, - трогательная история нелюбимой дочки в большой семье, да-да, ты очень ей сочувствовала, как сейчас помню. Мы не знали, где они находятся, пока я не начал за тобой периодически заезжать. Мы не знали их бюджетов, количества работников, смен дистрибьюторов - пока ты сама не начала мне об этом рассказывать! Я никогда, заметь, не тянул тебя за язык, ни-ког-да! Я еще пять лет назад пытался дать тебе понять: Фелли, мне НЕ СТОИТ рассказывать, как у тебя дела на работе, - но ты же обижалась! Тебе же казалось, что я не хочу интересоваться твоей жизнью! А я в первую очередь - полицейский! У меня есть долг, и страх за собственную жопу, и свои цели, наконец! И что я должен делать, если ты такая дура, что все время пиздишь следователю отдела по борьбе с нелегальной порнографией о жизни подпольной студии, да еще какой! S&M! Пропаганда насилия! Пропаганда мужского шовинизма! Пропаганда киднепинга! Пропаганда ограничения свободы! Да ты знаешь, что твоя мадам одной из первых брейкеров была? Что десять компаний вышли пятнадцать лет назад из AFA - внаглую, просто, понимаешь, плюнув полиции в лицо, - ах, свобода искусства, ах, свобода самовыражения! Что, не знала? Думала, всегда твоя Бойко была такой свободолюбивой? Хрен! Пять лет в АFА, как ты выражаешься в таких случаях, "феминисткам жопу лизала". Рассказывала она тебе это? То-то же. Запомни, дорогая, самая честная женщина - это бывшая блядь, а самая страшная блядь - это бывшая монашка. А твоя мадам, между прочим, в свое время подписывала петицию: "Просим лишить членства в AFA компании, своими фильмами пропагандирующие развратные действия с животными!" Думаешь, она ради свободы творчества ушла? Из-за жадности она ушла, денег-то в чилли всегда было - как в Чинь-Миньском банке. Да у меня уже досье на нее такое за эти годы - на диск не лезет! Когда время придет - от твоей мадам не останется даже ногтя! А чего ты ждала? Что я буду все забывать, как только ты уходишь, а?
      Все креветочные шкурки напоминают вырванные ногти.
      - А теперь послушай меня внимательно. Очень. Время придет - и время это приближается. Когда ваших боссов начнут брать и пиздить, а твоих высокоодаренных коллег пускать по делу в качестве соучастников, моей самой сложной задачей будет не раскрутить цепочку как можно длиннее и не вытрясти из мадам признания в производстве снаффа, который она, надо полагать, не производит, а выгородить тебя. И с каждым днем я вижу, как задача эта усложняется. Потому что не далее как три месяца назад ты, моя девочка, снялась в "Праве на воздух", где тебя и эту, как ее, беленькую, с пальцами? - Дану, кажется, - медленно удушали. Офигенный бион, кстати, у мальчика, который с тобой снялся, я чуть не кончил, пока смотрел, - но ты понимаешь, под сколько статей это идет? Это же фактически пропаганда убийства, дура! Я уже сейчас вынужден каждый божий день следить, кого планируют за жопу брать; это сегодня у нас все можно в то время, как ничего нельзя, потому что Скиннер занят вынюхиванием снаффа и ни о чем больше не хочет думать; а через полтора года мы снафферов свернем, и вот тогда затрещат ваши свободолюбивые мадамы, как вши под ногтем! Ты это понимаешь? Да даже если ты сейчас уволишься и пойдешь в младшей школе пение преподавать, тебя это не спасет, потому что вы успели наворотить такого!..
      А еще все креветочные шкурки напоминают кусочки заживо содранной кожи.
      - Поэтому, Фелли, послушай. Мне надо делать то, что говорят, - чтобы потом у меня была возможность проявить непослушание и выгораживать тебя, одну из всех; а тебе надо проявить послушание, потому что мне нужны будут веские причины тебя выгораживать. Одно дело - спасать дивной прелести племянницу, которую, конечно, очень жалко, но - закон есть закон; а другое дело - освобождать, условно говоря, агента за противозаконные действия, совершенные им с целью выполнения задания. Поэтому не усложняй, пожалуйста, ситуацию и будь умницей. Мне нужны свежие сеты, - запомни, немонтированные, только что снятые. Скопируй и отдай мне, пожалуйста, не позже пятницы. Ты слышишь?
      А еще все креветочные шкурки не смогли защитить своих креветок.
      
      
      Глава 15
      
      Это самая пижонская страна на земле. Я не могу себе представить цивилизованное государство, где специально будут вставлять в нормальный трамвай на воздушной подушке какую-то мерзкую грохоталку и нормальные сиденья заменять на пластиковые - только ради того, чтобы шикануть "ретро". Мол, у нас такой прогресс технологический, что мы можем позволить себе трясущиеся и грохочущие трамваи на нескольких ветках - в качестве безвкусного аттракциона. И мудака, который сядет в этот трясущийся, все время то падающий вниз, то взлетающий вверх вагон, в котором после пяти минут поездки тебя укачивает до внятных позывов на рвоту, мне страшно себе представить. А между тем этот мудак - я, я.
      Лучший способ бороться с дурнотой - это закрыть глаза, и я сижу с закрытыми глазами, пока женский голос объявляет остановки. Мне надо доехать до Парк А-Яркон - это еще как минимум пятнадцать минут. За эти пятнадцать минут я наверняка успею забрызгать своим завтраком стоящие напротив огромные говнодавы со встроенным Ай-Си-Ю и индикатором состояния батареек. Идиотская клубная выдумка: если в радиусе двухсот метров появляется кто-то из твоих знакомых, она орет дурным голосом и высвечивает на язычке его кличку. Я вижу эти говнодавы даже сквозь опущенные веки. Они скребут мне мозг. Израиль - это страна победившего хай-бай-пижонства. Если любому ее представителю ткнуть стволом под подбородок со словами: гаджет или жизнь - он умрет, считая, что совершил прекрасную сделку.
      Яэль говорит: пойми, это элемент национальной гордости, как ваша, ну, привычка бессмысленно напиваться. Мне смешно от понимания, что наши стереотипы нас самих переживут: "в Москве уже лет двадцать как никто не напивается, солнце, - это разве что в деревнях" - "ну как ваша манера читать что попало". Здесь техношик - символ национальной принадлежности. С тех пор как Израиль стал Телемской обителью прогресса, быть патриотом означает впаять себе в лоб часы с зеркально перевернутым циферблатом и превратить в зеркало тыльную сторону левой руки, вживить радио в дальний зуб и заставить комм бегать за тобой на тоненьких металлических ножках, по запаху находя своего выебучего хозяина в толпе. Я начинаю думать, что тут у половины страны "белый кролик" - это шестерни и микрочипы. Как еще объяснить желание этих людей пустить по столице тошнотворный укачивающий трамвай? Или ездить в нем? И на каждой третьей остановке примерно открывать сумки перед солдатами, ищущими бомбы и посматривающими косо на твои ногти и виски - не хочешь ли ты прямо сейчас отправить на тот свет тех, кто не хочет чтить на этом свете единого бога иудейского? Но все равно - каждый раз, когда я оказываюсь здесь, меня немедленно охватывает ощущение, что я в раю... И ты в раю. И ты в раю. И ты в раю. И здесь дом твой, и жена твоя, и пастыри твои, и братья твои, и стадо твое. И пальмы твои, и финики консервированные твои, и неестественное синее небо над головой твоей. И везут тебя на новой колеснице к дому Авведара Гефенянина, и вагонное радио играет пред тобою изо всех сил, с пением, на цитрах и пластирях, и тимпанах, и кимвалах, и трубах. И будет тебе через десять минут вручена полная сумка чилльных порносетов, и не надо тебе будет трястись в метро с чувством, что ты везешь бомбу, и прятать сеты в потайной шкаф между ванной и туалетом, и двадцать раз прослушивать каждый из них щупом в поисках жучка, и даже сквозь сон ощущать, что тебя могут в любую секунду взять за жопу. Ибо в этой стране, текущей молоком, и медом, и азами, любая порнография легальна, и пока ты не пересекаешь ее границу в обратную сторону, нет для тебя деления порнографии на ваниль и чилли, и нет ни для кого деления прохожих на тебя и законопослушных сынов человеческих.
      Бруха ат, Великая израильская депрессия сорок четвертого года, когда воцарился мир между сынами иудейскими и сынами ливийскими, и сирийскими, и иракскими, и прочими смуглыми сынами, и стала задыхаться израильская военная индустрия, и прекратились западные дотации, и великая безработица накрыла собой страну. И встал Янив Эйтан и рек: "Се есть земля моя и народ мой, и нет в земле моей места старому слову, и нет у сынов Сиона другой доблести, кроме доблести индустриальной. Не могут они тупо слушать слово божье, как слушали его пять тысяч лет назад, но должны заново прочесть свои книги и сказать себе: вот наш Бог, великий и мудрый, и хочет он, чтобы избранный народ его жил в своей земле, и говорит нам: "и когда опустятся руки, то протечет дом". Пусть встанут сыны израилевы и пусть скажут себе: господь послал нам главную нашу гордость - еврейский ум, и он даровал нам силы создать в еврейском государстве лучший хайтек-байотек в мире, и он хочет, чтобы сейчас ум наш и индустрия наша спасли страну нашу от безработицы, и нищеты, и уныния. Встанем же, сыны израилевы, и Новый Сион станет Сионом Ветхого Завета, но в новом понимании". И сказали сыны израилевы: "Ты прав, Янив Эйтан, первый президент нашей страны от партии "Новый Сион", мы должны перестать думать о букве Ветхого Завета и начать думать о духе его, а дух его горд и изворотлив, как мы". И начали израильские хай-бай компании брать заказы на очень сложные и не слишком чистые разработки: технологии коррелирования и подделки бионов, тогда еще совсем новеньких, размером с крупный кулак в свернутом состоянии и толщиной с палец в развернутом; методы усиления и ослабления интенсивности передаваемых бионом эмоциональных состояний - а не только базовых ощущений в целях медицинского обследования, для чего бионы, собственно, изначально и создавались; способы бионного воздействия на химию головного мозга... И так много делала израильская хай-бай индустрия для всемирного рынка чилли порно, что в 2052 году пришлось кнессету, уже на семьдесят процентов состоящему из новосионцев, принять закон "О полной легализации эротического контента". И превратился Израиль в рай, где самое грязное педофилическое порно (с морфами в качестве детей, конечно, но все равно) можно было купить, не таясь, у кассы в супермаркете, а не выискивать по подпольным привокзальным лавочкам. И деньги потекли в Израиль прозрачной электронной рекой, и одни сравнивали новый Сион с Телемской обителью, а другие - с Амстердамом конца прошлого века, а третьи - с Мексикой конца позапрошлого, а четвертые - с Содомом и Гоморрой, и блудницей вавилонскою, но этих проклинателей никто не замечал, потому что когда в человеке говорит страх перед завтрашним голодом, то глас божий не слышен - а именно так все и происходило во времена Великой депрессии. И потому через пятнадцать лет стало все в земле сионской хай-бай-о'кей. Сытным был дом Авведара Гефенянина и тучным было его стадо. И по сей день так.
      Авигдор Гефен ждал в тенечке под навесом, патриотически тянул "Маккаби", указательным пальцем скатывал и раскатывал уголок распечатанного с комма "Маарива", делал заметочки на полях бессмысленным, пижонским приборчиком местного, естественно, производства: пишешь, как ручкой, а буквы на бумаге - как напечатанные и ровненько в строку стоят. Зачем, кто сейчас пользуется бумагой??? - но гаджет, гаджет... Небось только ради этих записочек и распечатывает себе газеты вместо того, чтобы с экрана читать. Рука у него сухая, а лицо лоснится; черноволосый, пунцовогубый, ладный, с золотой цепью на шее поверх галстука и белой рубашки, с маленьким местным талисманом в качестве кулона - бирюзовым в золоте глазом. Не захотел встречаться в офисе, сказал - в парках сейчас так приятно, так мило, - да какое мило, плюс сорок! - просто хотел пообедать, развлечься мной, пока перерыв, не тратить просто так драгоценное время. Чем-то они похожи с Завьяловым, яппи-патриоты, ни шага задаром, ни слова в простоте; спросил: "Как дела у вашей подруги?" - имел в виду "Не собираешься ли ты, дорогой, перестать таскать наши сеты через границу и не планируешь ли осесть в этой благословенной земле, не пора ли нам искать себе другого Харона, готового возить наши болванки в дикую страну с дешевыми копировальными мощностями?" Поверь мне, Авигдор Гефен, не узнаешь ты от меня никакой правды; не о тебе я буду думать, когда придет время выбрать для себя сторону границы.
      Акцент у них смешной, жесткий; слово "xiang" произносят как "ххххианг", с гортанным таким "х":
      - Ну, вы еще не сдались вашим строгим властям?
      Прекрасное чувство юмора у этого человека.
      Никакого трамвая больше, хватит, налюбовался. В этой стране я сам немедленно попадаю под страшный хай-бай угар; так недалеко до ботинок с GPSoм. Как страшно все-таки затягивает рай: нет сил представить себе, что послезавтра лететь обратно. А через час не будет сил представить себе, что утром придется оторваться от этих губ, вырваться из постели, ехать к еще одному чуваку забирать болванки. Утешай себя тем, что рай - не эта страна и не этот город, и не дом, ключ от которого ты крутишь сейчас между пальцев, и не женщина в этом доме, и не ночь, ожидающая вас; рай - это тридцать минут, когда такси везет тебя из Тель-Авива в Кфар-Сабу, от всего мира - к Яэль.
      
      
      Глава 16
      
      Хорошо бы котята вместо "да" мурлыкали, а вместо "нет" - мяукали. Еще хорошо бы было, если бы котята могли, например, показать - "где болит". Тогда ветеринару можно бы было сказать, и он захватил бы с собой какие-нибудь нужные вещи, например, клизму или там зонд, если это живот, или дефибриллятор, если сердце, или, например, крем для суставов, если это суставы... Господи, какими только мыслями себя не занимаешь в ожидании человека, способного хоть как-то помочь твоей корчащейся от муки кошке! Мыслями о том, что должен привезти с собой ветеринар, и мыслями о том, как тебе удалось проморгать начало болезни. О том, что в Нью-Йорке у тебя, кажется, один только холодильник был размером со всю эту спальню. О том, что в этой квартире тебя никогда не оставляет ощущение, что из пластиковой кровати с синтетической периной в любой момент могут выскочить какие-нибудь гигантские блохи. О кондиционере, который вчера почему-то начал со свистом втягивать в себя воздух и съел таким образом полгардины.
      Кажется, Дот, и без того тощая, как все нигерийские кошки, еще похудела за последние сутки и как-то, что ли, побледнела шерстью, рыжие точки на желтом фоне выглядят размазанными и бледными, огромные глаза покраснели, смотрит жалобно, ох, разрывается сердце. Хорошо хоть приехали быстро - кажется, минуты за четыре; но вот тебе доказательство того, что никогда нельзя обращаться в дешевые клиники: на человеке ни халата, ни инструментов, кажется, с собой; комм виден из кармана, - и то хорошо, по крайней мере, считает накатанный пятнадцать минут назад на мохнатую спинку бион, скажет, чем Дот мается.
      - Мисс Вупи Накамура?
      - Да, это я. Пожалуйста, давайте пройдем в спальню, она там.
      Застрял, стоит в прихожей.
      - Мисс Накамура, я чувствую, что вы кого-то ждали, но, боюсь, не меня. У меня к вам дело. Я из студии "Скуби ДЈрти Ду".
      Самое сильное впечатление при каждом столкновении с этими людьми у меня: все, что ты до сих пор планировала с адской, как казалось тебе, изощренностью, оказывается на поверку наивным рыпаньем. Как, по-твоему, ты могла спрятаться, если они знают твое имя (а они, бесспорно, его знают, еще тогда знали, когда ты к ним пришла). Достаточно дать запрос в налоговое управление от имени какой-нибудь компании: вот, простите, пришла к нам такая-то наниматься, нет ли за ней каких грязных дел? - и тебе сообщают новое место работы. Штат Иллинойс, да. Это тут у нас работает девочка, которая всегда считает себя умнее всех.
      Оказывается, за три секунды успела каким-то образом добраться до окна и намертво вцепиться в занавеску. Спрячься, спрячься за занавеску, как малое дитя; еще глазки закрой - и уж тогда точно никто тебя не найдет.
      - Мисс Накамура, простите, что я вас напугал. Это совершенно не входило в мои планы.
      Можно броситься на него прямо сейчас, попытаться ударить в глаз и проскочить за дверь. В спальне, правда, лежит Дот, и до конца своих дней я буду мучаться мыслью о предательстве. Но иначе - что? Зачем вообще он мог приехать сюда - аж оттуда, припереться из Нью-Йорка в Иллинойс? Что действительно входило в его планы? Она никому не говорила ни слова, не ходила в полицию, всем своим поведением дала им понять, что не представляет собой никакой угрозы. Чтобы шантажировать ее, нет нужды лететь через полстраны.
      - Мы не могли бы присесть?
      - Мисс Накамура, я обязан перед вами извиниться - не от своего имени, но от имени компании. Такое... эээ... насилие не входило в наши планы. Конечно, вы молодец, что не пошли в полицию - это было бы бессмысленно и бесполезно: когда женщина сама приходит в такое место, как наше, сама идет на съемочную площадку, сама надевает записывающий бион и потом сама, безо всякого скандала, уходит восвояси - не слишком убедительной выглядит картина преступления. А с другой стороны, нам неловко, что все вышло именно так. И уж безусловно мы не хотели причинить вам столько мороки - бегство, потеря работы, эта жалкая, несоразмерная с вашими способностями ставка, о которой нам стало известно...
      Ох.
      - ...впрочем, оправданием нам может служить хотя бы тот факт, что мы потратили, знаете ли, массу сил ради того, чтобы вас разыскать. Мы ведь не знали вашего имени...
      Как???
      - ...и никогда бы не узнали, если бы наш сотрудник не опознал вас случайно на недавно сделанном аматюрном сете.
      Даже злости нет - слабый отголосок, прискорбное напоминание о том, как еще месяц назад была готова за себя драться.
      - После этого ваш, эээ, друг Адриан...
      Кто?
      - ...работавший, так сказать, на этом сете с вами...
      А.
      - ...сумел сообщить нам ваше имя и место вашего с ним знакомства. Дальнейшее было делом техники...
      Арчи!
      - ...и, поверьте, никто из ваших друзей не знал, зачем именно мы вас разыскиваем; мы сказали им, что улаживаем ваши отношения с так внезапно покинутой корпорацией AC Neurotica.
      Все раскопали. Все.
      - В большой мере, мисс Накамура, вы сами виноваты в прискорбном происшествии на съемочной площадке. Мы поняли, что вы, так сказать, совсем не планировали вступать в сексуальные отношения с нашими, эээ, сотрудниками, только когда стали просматривать полученный бион.
      Что??
      - Нам было очень неловко, мы даже предъявили снявшимся, эээ, с вами зоусам определенные претензии. Собственно, то, что они сказали, я повторю вам, мисс Накамура, в качестве извинительной речи: девушки, приходящие на кастинг, склонны с той или иной долей артистизма изображать множество невероятных вещей: то изголодавшуюся нимфоманку, то королеву в изгнании, то гигантскую бабочку, то маленького ребенка... Изнасилование - простите, мисс Накамура, - изображает каждая третья; многим женщинам кажется, что боссам это придется по вкусу.
      Ох...
      - Поэтому простите, мисс Накамура, что наши работники не смогли распознать подлинность вашего поведения. Они просто делали свою работу. Вы, надо сказать, показались им исключительно одаренной актрисой.
      Нет слов.
      - Я сразу должен сказать вам, что ваш аматюрный сет с Адрианом, видимо, и приведший вас к нам на студию...
      Да.
      - ...к сожалению, пройдет все положенные стадии существования аматюрного сета на рынке. У нас есть правило: мы никого не шантажируем полученными сетами, но и назад их не возвращаем. Просто потому, что нам это невыгодно. На нас, знаете ли, никогда не подают в суд: уж очень многое пришлось бы обнажить в своем приватном существовании. А кроме того, сеты тиражируют, делают пиратские копии, перемещают от дистрибьютора к дистрибьютору - у нас практически нет над ними контроля. Простите.
      Интересно, какого ответа он ждет?
      - Теперь вы понимаете, что в происшедшем у нас на съемочной площадке студии была большая доля вашей вины. Но не исключено, что все сложилось к лучшему.
      Интересно, как?
      - Мисс Накамура, мы хотим, чтобы вы у нас снимались.
      ...
      - Я не жду немедленного ответа, но, естественно, хочу изложить вам наше мнение по поводу ваших данных. Мисс Накамура, каждый день к нам на кастинг приходят пять-десять девочек или мальчиков, мечтающих стать звездами чилли. От силы одному из них в месяц мы разрешаем сняться в каком-нибудь сете на подсосе, - извините, я имею в виду, в роли третьего плана, девочкой, условно говоря, делающей минет актеру второго плана... Раз в год кто-нибудь из этих девочек-мальчиков оказывается заслуживающим второго шанса. Причин для нашей разборчивости много. Во-первых, у "Скуби" довольно узкая тематика - мы снимаем только сеты с зоусами. Хороший рынок, последние десять лет мы даже не слишком страдаем от конкурентов, - но все же рынок маленький. Во-вторых, нам нужно, естественно, чтобы девочка или мальчик были не только сексапильны, и выносливы, и киногеничны, и бионогеничны, - нам нужно, чтобы они давали хороший бион, - то есть чтобы их возбуждали зоусы. А вас, мисс Накамура, возбуждают зоусы. Даже если бы у нас на руках не было сета, сделанного Адрианом, нам бы хватило... эээ... словом, второго сета. Мисс Накамура, даже на нем, несмотря на ваше, эээ, состояние и настроение, чувствуется, как запах шерсти ударяет вам в голову.
      
      
      Глава 17
      
      Лесси, пожалуйста, воздух втяни поглубже, не запишется запах; нет, наклонись к ней и втяни, и еще, пожалуйста, наклонись к камере, вот так, да, не больно? Если больно - надо сразу говорить, зрители не любят обычно, когда больно. Очень хорошо, скривись, скривись посильнее, у тебя первый раз взрослый мужчина, тебе неловко, тебе приятно, но стыдно... Сделай лицом "стыдно" и держи, держи! Выше подними юбку, сама придерживай, должно быть видно, что ты держишь сама! Так, теперь попробуй тихонько сама подмахивать, очень осторожно, тебе не слишком приятно, но интересно, перестань кривиться, все, хватит. Возьмись за грудки! Нет, не так, господи, Лесси, у тебя что, до морфа дыни были? Накрой их ладонями просто и потирай! Потирай кругами! Дайте свет на лобковые волосы! Лесси, дальше можешь произвольно, еби его, деточка, и постарайся совсем отключиться, чтобы всем телом, чтобы тебе хорошо было, - только руки в волосы не закидывай, так маленькие не делают, лучше за него держись... Очень хорошо, очень! Лесс, чуть-чуть вправо дай, чтобы камера взяла хуй! Учитель, спину назад, вы что, раздавить свою физкультурницу хотите? Лесс, следи за ощущениями, если неприятно - немедленно что-то менять, не портим запись! Все, в свободный полет! Еще три минуты снимаем - и кат!
      Хорошее имя, я сама его выбирала. Получилось, что я по паспорту, а у всех псевдонимы. И еще: только когда живешь под фальшивым именем, понимаешь, как хорошо, когда у тебя редкое имя настоящее. На студии две Уайноны; если бы я была Уайноной, а не Кшисей, я бы дергалась каждые пять минут. Так не любила польскую свою бабку, что подарки, ею принесенные, старалась не брать в руки - никак не могла забыть, как мама кричала отцу: "Ты не мой муж, ты ее муж! Неужели ты сам не понимаешь! Тебе с ней спать впору!" И вот же - пригодилось имя, пригодилось польское наследство.
      По площадке расставлены четыре набора декораций - "школьный класс" с пустыми, естественно, внутри коробками стационарных коммов и пыльными тач-скринами, которых уже двести лет не касалась рука человека; "девичья спальня", омерзительно фиолетовая и вся в плюшевых чи-синах, которых реальные дети уже двадцать лет как не видели; "детская плошадка" - плохо закрепленные качели, с которых кто-нибудь грохается при каждой второй съемке, и искусственная трава, и "мотодром" - вернее, закут, где снимают и надевают моторники и где, по странному воображению не то студийников, не то клиентов, вечно происходит этакое грязненькое действо: юбочки задираются, пальчики нет-нет да и соскальзывают с высоких креплений на что-нибудь более округлое.
      Заметь, что последние недели полторы ты обходишься без крема; уже не больно, в принципе, и, кажется, детские легенды про "разработанную пизду" оказываются правдой.
      - Аннабел, тебе больно бывает? Мне как-то перестало в последнее время.
      - Разработала пизду.
      Прекрасно.
      - Да нет, серьезно. Ведь было больно сначала.
      - Только на студии или вообще?
      - Вообще.
      - Разработала пизду.
      Попробуем закинуть удочку.
      - Не представляю себе, неужели настоящая девочка, ну, тоже бы привыкла?
      Надо сказать, что сердце падает хорошенько и на секунду кажется, что спросила с фальшивой интонацией. Пока она оборачивается, смотрит, разлепляет губы, даже начинает говорить - крутится в голове: вот сейчас спросит - "А зачем тебе?" А зачем тебе? А затем, что я сержант полиции, подосланный к вам сюда агентом, а не маленькая блядь Лесли Тауб, сделавшая себе детский морф, да так и не сумевшая найти богатого папочку, и вот - начавшая зарабатывать деньги разрабатыванием пизды перед камерами. А сказать: "Да так, интересно!" - у меня уже действительно может не хватить невинной интонации, потому что в горле ком,
      - А тебя что, в двенадцать лет большие дяди не ебли?
      А тебя, Кшися, что - в двенадцать лет не ебли? Меня, Кшисю, в двенадцать лет не ебли; не в последнюю очередь потому, что в двенадцать лет я встала на колени перед диваном, зажала себе рот рукой, чтобы не вскрикнуть, и смотрела на красную растертую промежность своей подруги Долли, рыдающей, цепляющейся больно за мое плечо и скулящей: он меня порвал! он мне все порвал!.. Большой, извините, оказалась разница между тринадцатилетним бойфрендом Долли и не знающим стыда сожителем ее матушки. Я, Кшися, хорошо это запомнила - и избегала, избегала, хотя модно было тогда. Да и здешнюю мою ипостась, Лесли Тауб, по личной ее легенде, в двенадцать лет не ебли, Лесли Тауб, по личной ее легенде, прилагавшейся к фальшивому паспорту, начали ебать только в четырнадцать лет ("...; школьное хобби: пела в хоре; домашнее животное: с 6 до 14 лет такса Джордж; первый сексуальный опыт - четырнадцать лет, сверстник; первый морф - 17 лет, уменьшение груди; родители: Кристина Тауб, Ричард Стивен Тауб, врачи; ..."). Поэтому Лесли Тауб не знает, что маленькая девочка чувствует при сексе со взрослым мужчиной.
      - Нет. Я, знаешь, только поздно и по любви.
      Аннабел смеется.
      - Ну, говорят, больно. Я, правда, в двенадцать лет тоже не пробовала, хотя модно у нас было - у вас было? - у нас девчонки за взрослыми мужиками убивались, считалось - супершик! Но говорили, что больно. Поэтому-то маленькие девочки и не любят на самом деле взрослых мужиков; только так, хорохорятся. А мне, кстати, всегда этих мужиков было жалко: ему тоже неприятно, наверное, - мало что в тюрьму светит, если что, так еще и хнычет она, говорит - больно, больно. А он же не зверь какой, он ее ласково. А она - больно, больно,..
      - Разрабатывала бы пизду.
      От хохота Аннабел давится куском, роняет коробочку с сичуань-тянь, пачкает липким соусом коленки в цветных штанишках. Ну, давай!
      - А как же снимают их? Или как раз хотят, чтобы на бионе совсем больно было?
      Аннабел утирает слезы и по одному собирает куски курицы обратно в коробку, двумя пальцами каждый держа, как дохлую какую-нибудь пакость, вытирает пальцы о скромный детский топик с отложным воротничком.
      - Кто снимает?
      - Ну, настоящих. Детское порно.
      Смотрит недоуменно.
      - Лесс! Окстись! Ты же взрослая девка, в чилли попой двигаешь, а говоришь, как если бы тебе, ну... (прыскает) было двенадцать лет! Дорогая, нет такой вещи - детское порно! Детское порно - это мы! Студия "Underage of Innocensс" - это детское порно! На наших сетах ведь не пишут, что тебе двадцать семь!
      - Так они же все равно знают, что морф!
      - Лесси! Но они же про это - за-бы-ва-ют! Я тоже, знаешь, думала, когда смотрела старое порно, вижуалы, ну, ты поняла; я думала - господи! Да какой же вот это - аматюр? У них же даже свет поставлен и все бабы в одинаковом белье! Я Хави сказала: кто же в это верил? А он мне объяснил - это, говорит, дорогая, и есть порно: человек знает, что постановка, но делает вид, что не знает. Представляет себе, как будто настоящее. Он, говорит, смотрит не нашу с тобой еблю, а ту еблю, которую он воображает, глядя на нашу еблю. В ней тоже мы с тобой, только по-настоящему. Ты теперь, говорит, понимаешь, что для порно значило - бион? Это же счастье было, революция! Первые сеты стоили - по сорок, по пятьдесят азов штука! А просто старый вижуал - пять! А покупали - сеты!
      - Чтобы чувствовать, что - по-настоящему?
      - Да!
      - Фу.
      - Здрасьте - фу! Нашлась цаца ванильная. Ты не "фу", а понимаешь, почему сейчас трудно актрис искать? Раньше, Хави говорит, брали любую блядь и ставили - лишь бы глаза закатывала и стонала. Говорит, они все сухие были, мужик член мазал, чтоб войти. Потому что - вижуал, дерьмо, фальшивка. Как кино добионное было - дерьмо. И их голливудские актеры почти никто не смогли на бион работать, эпоха сменилась, не было звезд! И с порно то же произошло. Поэтому есть мы.
      - Но мы же - все равно ненастоящие! На бионе же ясно - мне не двенадцать лет, тебе не одиннадцать!
      - Ну, знаешь, есть предел. Мы стараемся. Я себя на записи почти всегда, натурально, чувствую, как девочка. Он меня гладит - а я думаю: господи! как же он в меня войдет, такой большой! - и верю почти. Ты не так?
      Я не так? Нет, я не так. Я не почти, я совсем; я не могу представить себе, что я взрослая в эти моменты. Это все, чего я хочу, - быть маленькой. Чтобы на меня смотрели, как на маленькую. Чтобы как с маленькой говорили. Чтобы ни за что никогда не отвечать, а быть ребенком. Чтобы взрослым все было виднее. И тело отзывается, поддакивает.
      - Ннну... примерно так.
      - Ну вот. Было б им где брать настоящее - нас бы с тобой уволили. Ты бы себе сделала деморф, а? Или маленькой бы осталась?
      Она действительно, я думаю, ничего не знает. И это плохо, очень. Потому что она жена Хави, потому что если бы Хави делал сеты на сторону, она бы знала. Потому что она дура и не смогла бы врать мне так немедленно и так наивно.
      Потому что, кажется, отдел ошибся. Здесь чисто.
      
      
      Глава 18
      
      Двадцать три биона на левой руке, двадцать два на правой, - лесенкой, как кружочки прозрачной колбасы. Двадцать две кнопки на правой руке, двадцать три на левой, - полосочкой, как пуговицы на кукольном платье. За два года научился виртуозно класть, вся процедура занимает примерно четыре минуты - от момента надевания на нос темных очков, чтобы не слепило радужное сияние, испускаемое кожей там, где находят один на другой пятнадцать-двадцать прозрачных переливающихся бионов, до момента, когда разобранный на детали крошечный дезактивирующий щуп пылью улетает в унитаз. С этого момента есть тридцать четыре минуты и шестнадцать секунд на то, чтобы пройти регистрацию, таможню и паспортный контроль - все места, где тебе могут заглянуть в сумку, - добраться до туалета на другом конце аэропорта и скатать двадцать три биона с левой руки и двадцать два - с правой. Опоздать, дорогой Лис, будет крайне неприятно: начнут активироваться раскатанные бионы, и ты почувствуешь себя одновременно маленьким мальчиком, которого насилуют большим вибратором, и извивающейся под электрошокером мазохисткой, и тем, кто держит электрошокер, и морфом с рыбьим хвостом вместо ног, обнимающим под водой маленькую русалочку, и нежной лижущейся лесбиянкой...
      ...Уронена сумка. Поднять, отряхнуть. Четыре секунды. Раскалывается голова, черт, ну почему именно сегодня мигрень? Набрать в рот воды из крана, найти таблетки, выдрать из упаковки, засунуть одну в рот (козел, почему нельзя было сделать это до того, как накатал бионы?!). Одна минута восемь секунд...
      ...Ты, в один миг познавший все наслаждения мира, все испытавший и предавшийся всем негам разврата одновременно, сможешь ли снова вернуться к себе и снова с собою же слиться, себе возвратить разум и продолжить свой путь, как обычно? Нет, не сможешь. От неосторожного смешения бионов, "биомиксинга", сходят с ума, а пятьдесят без малого бионов-чилли, будь уверен, общими усилиями откроют тебе двери в такой ад, какого не видывали ни Джеффри Шней, ни "мама биомикса" Papa Годоли...
      ...Маленькая старушка тихо ругается с девицей за регистрационной стойкой - хочет тащить за собой в самолет этот нереальный гигантский саквояж. Шесть минут четыре секунды. Сбой в компьютере, твой билет выплевывает обратно, потом принимает. Пятнадцать секунд. Очередь на паспортном контроле - двенадцать минут двадцать одна секунда...
      ...Весь аэропорт сделали красивым - круглым, синим, современным, - а рожи все те же. На эскалаторе мерзкая бабка саданула корзиной - корзиной! - в самолет с собой??? В буфете час назад деваха, отпускающая кофеистую бурду, ткнула пальцем в переливающуюся холорекламу: крутится уродливая толстая чашка с дымком пожарища над нею, вокруг наматывает круги липкая на вид плюшка. "Купите большую чашку кофе и получите булочку бесплатно". - "Бог с ней, с булочкой; дайте просто кофе мне". - "А мы просто не даем, только с булочкой". Но зато взлетная полоса отливает шелком, стены расписаны пагодами и лугами, и к стойкам регистрации багажа спускаются от потолка роскошные холодраконы, навьюченные по самые рога ярким и красивым призрачным багажом. Примерно три раза в месяц я летаю из Быково-3. Нет, даже четыре иногда, - туда-обратно, туда-обратно. Когда-то меня колотило от адреналина, когда-то даже так сильно меня колотило от адреналина, что я боялся - не забыл ли дезактивировать какой-то из бионов? Мой ли это расколбас от предстоящего нарушения таможенного закона - или у меня под кожей какой-нибудь семнадцатилетний мальчик крадет у своей сестры ее нижнее белье? Теперь я понимаю, что таскание на себе пятидесяти дезактивированных чиллов через границу - это худший из рисков, которые мое воображение может себе нарисовать. Я бы предпочел таскание на себе бомбы, готовой взорваться через тридцать четыре минуты и шестнадцать секунд: я бы знал, что просто умру - и все. А вот что станет с моим мозгом, и сколько я протяну, и в каком кошмаре я протяну те годы, которые протяну, если не успею скатать на себе шарики до истечения тридцати четырех минут и шестнадцати секунд - этого я не знаю и знать не готов...
      ...Девочка в военной форме пытается открыть мой паспорт не с той стороны. Восемь секунд...
      ...Я просто жалею, что когда-то читал ту же (того же?) Годоли и еще Вустера, - правда, немножко меньше, - и теперь я слишком много знаю о том, чем может закончиться неудачный биомикс. Фотография Годоли, когда его-ее привезли в больницу - белые от ужаса глаза и руки, судорожно подкинутые к лицу (мочащаяся собака + пилот в падающем самолете + нелегальная иммигрантка, пришедшая наниматься на работу по поддельному резюме), - до сих пор стоит у меня перед глазами. С тех пор как я начал сталкать, я не притрагивался к этим книгам и даже несколько раз замечал, что при мысли о Годоли, Скулхеде или Гаспарове у меня неприятно сводит живот. Как сейчас...
      ...Она листает паспорт и зовет кого-то. Кто-то не идет. Полторы минуты. Она встает из-за стола и идет куда-то с моим паспортом...
      ...Меня совершенно не волнует, заметим, могут ли они к чему-нибудь придраться, - меня волнует мысль о том, как скоро девочка вернется. Если она сейчас отдаст мне паспорт и скажет идти разбираться с кем-нибудь - я побегу в туалет, скатаю шарики и пойду разбираться. Если она сейчас просто остановится лишний раз подкрасить глазки... Надо дышать глубже, и тогда пройдет тошнота. Это все от мигрени, от головной боли, от невесть откуда появившихся в последние месяцы головных болей, затяжных головных болей, мигреней...
      ...Не могли найти штамп о прошлом въезде. Семь минут пятьдесят шесть секунд...
      ...Что со мной? Я проделываю все это четыре раза в месяц - так почему у меня свинцовые ноги и колотится сердце? Обморок - и они активируются, и я уже не вернусь в сознание - в нынешнее мое сознание - никогда. В прошлый раз мне тоже было тошно, так тошно, но я держался, а в этот раз мне кажется, что я хочу опоздать, я хочу, чтобы все свершилось, потому что мне так трудно, мне так непосильно все это делать, я вожу бионы уже два года с лишним, я измотался, пожалейте меня, отпустите, у меня болят голова и ноги, я уже не чувствую ни азарта, ни запаха денег, ждущих меня по завершении рейда, - кажется, я устал, кажется, я старею. Кажется, я старею и становлюсь трусливей, кажется, я слишком много думаю о том, как перестану мотаться и буду с тобой, мой ангел...
      ...Заняты две кабинки, третья заперта. Две минуты одиннадцать секунд...
      ...Кажется, мне пора завязывать...
      ...Кнопка на шестом бионе не срабатывает. Не срабатывает. Не срабатывает. Не срабатывает. Срабатывает...
      ...Кажется, я даже жалею, что все получилось.
      
      
      Глава 19
      
      - Алло! Добрый день, мне нужен мистер Бо, он у себя? Вупи Накамура; впрочем, можете включить экран и описать ему мое лицо, он, я думаю, быстро... Мистер Бо, добрый день. Включите, пожалуйста, экран. Добрый день еще раз. Спасибо, я тоже очень рада (у него лицо совершенно нормального человека, даже мягкого. Господи, да ему как минимум пятьдесят пять. Какой-то нипповский вид, живо себе представляю, как в начале сороковых он выращивал на себе цветочки и пел под воксер гимны о свободе искусства). Иллинойс, спасибо, прекрасен, но я бы хотела сразу по делу, простите. Мистер Бо, я до сих пор не верю, что говорю то, что говорю, - но я готова попробовать сниматься на вашей студии. У меня есть тому множество причин, ни одну из которых я не склонна в данный момент вам объяснять (главная из них - мне все-таки очень, очень страшно жить... и очень, очень тоскливо). Только, ради бога, не ставьте себе в заслугу тонкие намеки на возможность шантажа. Вам удалось безумно меня напугать, это правда; все потому, что я не сразу задумалась о том, как сильно и основательно я на самом деле устала от бизнеса. Но, знаете ли, с малых лет страх не задерживался в моей душе надолго. Переваривался в адреналин и ярость. (Что это стоит у него за спиной? Я почти уверена, что это скелет какого-то животного; какая гадость! И это на студии, где зоусы... Наверное, синтетический. Но все равно - какая гадость! Черные у них там, в Кэмбрии, шуточки, ничего себе.) Я решила, что - если бы вы все-таки попытались послать наши милые сеты моим, скажем, работодателям - я бы плюнула на все и потащила вас в суд (и точно проиграла бы, точно; но сейчас - голос не дрогнет, ибо - говорит и показывает адреналин); мало того - меня бы вряд ли уволили - я ценнейший, знаете ли, кадр. Двусмысленная ситуация, да; но с другой стороны - а что плохого в репутации sexy beast? (Все. Клиенты смотрят на тебя так, как будто хотят спросить: "Интересно, а с настоящей, скажем, собакой она когда-нибудь...?") Кроме того, я очень хорошо смотрюсь на этих сетах, а вот вы - не очень; в конце концов, секс в нашей стране ненаказуем, в отличие от нарушения прав личности, распространения и производства нелегальной порнографии, изнасилования и попыток шантажа. Из моей последней фразы вы вполне между тем можете понять, что расклад карт на руках несколько переменился. (Интересно, понимает ли он, какой блефовщицей я себя чувствую? Слушает, по крайней мере, без улыбки и терпеливо, не перебивает.) У меня нет поводов бояться вас, мистер Бо; так сказать, вы всего-навсего колода карт. Но у вас между тем есть поводы бояться меня. Поэтому, возвращаясь к нашей главной теме: я готова сменить карьеру и стать порноактрисой, благо эта профессия ничуть не хуже любой другой (ох, хорошо бы я это почувствовала хоть на пять минут... хоть на три...). Я даже готова пойти не в приличную и уважаемую ванильную студию, но в ваш притончик - во-первых, потому, что, как вы тонко подметили, я люблю зоусов и способна в работе с ними давать прекрасный бион; во-вторых, потому, что для вас, в силу указанного обстоятельства, я - бесценный алмаз, для ванильной же студии я - еще одна легко возбудимая девочка, таких хватает. А будучи бесценным алмазом и при этом человеком, готовым потащить вас в суд, я намерена сама диктовать условия наших отношений (полжизни за откашляться!). Итак: я получаю у вас столько же, сколько получала до переезда в Иллинойс, случившегося по вашей милости. Добавьте к чистой сумме моей зарплаты стоимость соцпакета - что-то подсказывает мне, что ваша компания не страхует здоровье, не спонсирует процедуры пролонгирования и не открывает пенсионных фондов своим сотрудникам (АС, правда, тоже не спонсировали пролонгирование, каждый месяц как одну копеечку двести долларов платила из своего кармана за укольчик, - три дополнительных недели "возраста активности" каждый раз, два полных года успела зарезервировать себе на будущее, пока из-за вас, сук, не пропустила месяц и в результате четыре недели не потеряла из уже накопленного. Но вы этого не знаете, слава богу). Дальше. Я работаю под своим именем - Вупи Накамура. Никаких сценических "Джангл Квин". Если я решила менять карьеру, я буду гордиться этой карьерой, поверьте мне (и тогда, может быть, я тоже себе поверю). Третье. Я ни под каким предлогом не делаю морф. Я хочу и буду сниматься с зоусами, да, но сама я искренне желаю остаться вполне гладкокожей женщиной. Это не подлежит обсуждению. В отличие от следующего пункта, который вполне обсуждению подлежит: каким образом мы собираемся промоутировать мои фильмы? Я хочу гарантий того, что через полгода половина населения этой страны будет обливаться по€том от одного упоминания моего имени.
      
      
      Глава 20
      
      - Каэтан, мне каждый раз хочется спросить, что ты уронил.
      - А мне каждый раз хочется напомнить тебе, что с неверующих на том свете будут живьем сдирать кожу. А это, наверное, больно.
      - Если они не собираются снимать это на пленку, то их поведение находится вне сферы интересов нашего отдела.
      - Ты же араб, в конце концов!
      - А ты мексиканец, в конце концов! Я же не требую, чтобы ты ловил бабочек на прокорм Кецал... Кецал-кому-то!
      - Ке-цаль-ко-ат-лю! Невежда!
      - Мракобес!
      Смешно, и я смеюсь. Какой хороший мальчик, и как мне жалко, что не удается - и не удастся, видно, никогда - его с собою привести к Аллаху. Я думаю, что в вере он бы был таким же, как в работе, - верным, чистым, слегка наивным рыцарем; он был бы прекрасным мусульманином - не то что его наставник - старый, каждый день молящий Аллаха о прощении - и в целом не питающий надежд ни на прощение, ни на вечный рай, ни даже на спокойную кончину, "достойную", как любят говорить мои собратья по вере.
      - Садись, пожалуйста, у нас есть минут двадцать, потом мне выезжать.
      С грохотом едет ко мне на стуле, с трудом помещает длинные ноги под моим столом. У меня три сета, два принесли, скопировав, агенты, третий я сам купил на улице - показать мальчику разницу, пусть начнет понимать, чем снафф - ну, или, по крайней мере, то, что выдают за снафф и за что мы платим столько, что сказать страшно, отличается от подделки с надписью "100% REAL!!!", продающейся на каждом углу. Я совершенно не сомневаюсь, что принесенные агентами два сета - голяк, хотя поданы они очень грамотно: никакой обложки, нет трейд-марков внутри, нет дат на пленке, ничего нет; господи, твоя воля, сколько же денег у нас уходит на заказы этих невыносимых фальшивок! Агенты заказывают то на той, то на другой студии примерно раз в месяц, ротация таких "клиентов" огромна, по молодости даже я один раз ходил; что просил, не помню уже, но мы тогда были такими наивными зайками... Кажется, просил, чтобы мне записали изнасилование близнецов. В последнюю секунду, не выдержав ужаса, выпалил: "Взрослых!" Я сходил с ума тогда от того, что мы реально "заказываем" людей. Когда мне объясняли, как работает отдел, я бодро спросил: "И как мы отслеживаем съемку заказа?" Скиннер, тогда еще вполне молодой, посмотрел на меня, как на идиота. Я все понял и едва не умер там же, на месте. Правда, он долго успокаивал меня, объяснял, что за восемь лет существования отдела они еще ни разу не вышли на реальный снафф; что всегда дают подделку; что шансы найти студию, на которой тебе сделают настоящую вещь, стремятся к нулю... Я знал, что он помешан на снаффе, только за ним охотится, весь отдел по борьбе с нелегальной порнографией едва ли не на самотек пустил и только со снаффом возится, - но у меня все колотилось, и по лицу моему видно было, что я готов сейчас, немедленно, пулей вылететь из отдела и больше никогда сюда не возвращаться, и в целом, может, больше никогда не просыпаться даже в мире, где полицейский спокойно полицейскому сказал бы: о, шансов, что по нашему заказу замучают реального ребенка, почти что нет; не стоит волноваться... И Скиннер подошел ко мне тогда, взял за плечи жестко, по-отцовски, усадил на вытертый диван и объяснил мне, что "один за всех" - не принцип дружбы глупых мушкетеров, но принцип, по которому один ребенок расстается с жизнью ради сотни других, которых умучают гады, если мы не выйдем на них как можно скорее... И я все понял, но потом болел от ужаса как минимум неделю - и каждый раз, когда нам приносили очередной заказанный сет, я, перед тем как посмотреть его, накатывал на руку "глубокую апатию" или "рабочий азарт", чтобы не выскочило сердце и не стошнило, стоит лишь подумать, что эта девочка передо мной действительно обмотана кэпэшкой и кто-то держит палец на пульте управления взрывом.
      И когда Зухраб к нам пришел, я долго подготавливал себя (и Зухраба) к большому разговору о том, как мы получаем эти три-четыре сета в месяц, и ждал, что мне придется в какой-то момент взять его за плечи крепко, по-отцовски, и объяснить... Но вовсе не пришлось, и я был, если честно, очень сильно напуган тем, что вот - передо мною стоит человек, которого не волнует, "как мы отслеживаем процесс съемки". Какое-то время я думал, что он - абсолютное чудовище, одержимое карьерным рвением и ничего не различающее сквозь него, и только после пары недель совместной работы догадался: он просто не думает об этом. У него, кажется, элементарно не хватает воображения, он вообще не может себе представить всех этих мальчиков, девочек... То есть он слышит все, что я ему говорю, он понимает головой, но вот ощущения, что это в реальности происходит, - нет у него, как у меня нет, когда я смотрю, скажем, кадры трагедии в Пало-Альто. Наверное, это большое счастье. Он такой бешеный рыцарь, азартный и сумасшедший; такой маленький ребенок, который рвется идти на войну, совершенно не понимая, что такое - война, а видя только стурм унд дранг, подвиги и геройство, и поэтому ничем не мучается, ничего не боится. Иногда такие маленькие дети вырастают, совершенно не изменяясь, и тогда получается наш коллега Дэн Ковальски, которого я почему-то искренне и глубоко... черт, да простыми словами - боюсь. Несмотря на нежность голоса и мягкость взгляда.
      - Ау? Ты что - молился сейчас на сон грядущий?
      - Я задумался, прости. У нас есть три свежих сета, ты готов?
      Берет из коробки бион, пытается засунуть в декодер, я перехватываю его руку.
      - Нет, дорогой, ты его на себя наденешь. Во-первых, это экзекутора, а не жертвы, а во-вторых - что за лютый непрофессионализм?
      Морщится, но надевает. Я разрешаю ему прикрутить интенсивность на пятьдесят процентов и, пока он ходит к аппарату (пожалуй, самая дорогая из всех штучек, которыми набиты наши высокотехнологичные кабинеты), тупо смотрю на начинающийся вижуал. Это из Аризоны, агентский; мальчик лет четырнадцати, черноглазый, похоже, с примесью латинской крови, со сросшейся на переносице длинной бровью, страшно, истошно кричит - конвейерная лента по сантиметру вперед дыр-дыр, и ноги мальчика дыр-дыр под электропилу по сантиметру. В лучших традициях снаффа - или псевдоснаффа - в кадре видна рука с пультом управления, то ускоряющая, то замедляющая, то совсем останавливающая движение конвейера. Самое интересное: у мальчика полная эрекция. Самое неинтересное - она же. За спиной Зухраб издает длинный звук "ыыыы!" - накатал, значит, бион. Морда перекошена. То-то.
      - По чему мы можем определить, что это подделка, Зухи?
      - Эрекция?
      - Ноль баллов. Эрекция случается.
      - Шутишь!
      - Нет. Посмотри учебники. Более веские причины, ну?
      - Надо на анализ давать.
      - Без анализа.
      - Тени?
      - Слушай, ты что-нибудь знаешь кроме "тени"? Вот сюда посмотри: тут кровь должна быть сплошным болотом, а она тонкой струйкой капает - кап-кап! кап-кап! Потому что эффект капания впечатляет клиента, и вижуалом, и на звуке. Я готов поспорить, что мы еще увидим этого мальчика не раз.
      Мы часто видим на псевдоснаффе одних и тех же людей. Клиенты, по более чем понятным причинам, записями не обмениваются, так что такое трюкачество вполне безопасно.
      - Но все равно - что надо сделать?
      - На анализ.
      - Именно.
      Второй, тоже агентский сет - очень хороший: такое вполне может быть реалом: просто двадцатиминутка, женщину затаскивают в подворотню, насилуют, бьют; два биона - ее и одного из мужчин. Это не реал: просто потому, что этого слишком легко добиться с актерами, заказывать смысла нет.
      - Почему это не реал, Зухи?
      - Потому что это легко сделать с актерами?
      - Именно. Но все равно - бионы на анализ.
      - А зачем дают, кстати, ее бион? Клиент назвался мазохистом?
      - Нам был нужен просто для точности анализа, вот он и попросил. А вообще, знаешь, в каком-то суде недавно дело шло: муж жену мучил знаешь как? Привязывал к кровати и навешивал бион с такой вот штукой. Жена орет - он любуется. Снимет бион, погладит-поцелует и опять навесит.
      - Ни хрена себе изобретательность.
      - Вот и он так думал. Радовался: никаких следов, и вообще неподсудное дело. А в законе, между прочим, уже три года написано: "причинение физических страданий, бла-бла, в том числе - с использованием бионных технологий". Так и сел.
      - Лучше б бил, срок бы небось меньше вышел.
      - Небось.
      Третий сет, тот, что куплен в лавочке, самый красивый - и самый бесполезный. Его 100% REAL!!! заключаются в полутора часах записи, на которой сногсшибательную красотку, запертую в подземелье, против ее воли морфируют в ужасного урода. Все подземелье в зеркальных стенах, все зеркальное - пол, потолок, рукомойник. Сюжет старый, как мир, но любители, видно, есть еще - запись свежая. Снимают якобы три месяца по минуте в день. Страдания и все такое - плюс сам видеоряд сказочный просто. На выходе - ужасная уродина; единственный нестандартный трюк - именно уродина, невыносимо толстая тетка с отталкивающим перекрюченным лицом, а не какой-нибудь косматый монстр, как раньше любили делать. Все, что связано с насильственным морфированием, - всегда подделка. Как и весь чилли в жанре научной фантастики. Это вообще изумительный жанр - клиенту врут, что бывает то и это, и он, развесив уши, капая слюной, спешит стать свидетелем новейших методов убийства и пытки. Три месяца назад была запись - тоже выдавали за снафф - какой-то тетки, у которой в брюхо вделан такой кусок липкой дряни коричневой. К тетке подтаскивают мужика, он вырывается, а они заставляют его дотронуться рукой до этого коричневого - и руку просто растворяет, как кислотой. Тупо, наивно, скучно, - но ведь верят! И ладно бы покупали с лотков - заказывают, платят бешеные бабки... Невероятно. Показываю мальчику просто как пример - чтоб знал, с кем дело имеем.
      - Все, дорогой. Кино закончилось. Все бионы на анализ, все вижуалы в архив.
      Медлит.
      - Ну?
      - Послушай, я знаю, что Скиннер бы меня за этот вопрос порвал, - но вот лично ты - веришь, что снафф существует?
      Поразительно все-таки умение детей задавать самые страшные вопросы самым спокойным тоном.
      
      
      Глава 21
      
      Есть такие люди: ты назначаешь им встречу в самом дорогом ресторане Москвы, ты приходишь в костюме за полторы тысячи азов, ты здороваешься со знакомыми в костюмах за полторы тысячи азов, ты закуриваешь сигару за сорок азов и планируешь угостить поджидаемого сотрапезника обедом за триста азов, - а он приходит в потертых джинсах и в телогреечке, протертой на локтях, - и почему-то чувствует себя совершенно комфортно, в то время как ты, и другие гости, и официанты - все начинают чувствовать себя глупо и неприлично расфуфыренными.
      - Простите, мистер Сокуп, если я слишком неофициально одет. Я стараюсь не бывать в таких местах, они какие-то... тупые. И, боюсь, у меня нет ни одного костюма за пятьсот азов, а покупать его ради единственного случая мне показалось неуместным. Честно говоря, я хотел пригласить вас посидеть, скажем, в каких-нибудь "МинОгах" или в одном старом месте на Чистых прудах, вы его не знаете, такой интеллектуальный подвальчик; но желание клиента для меня закон.
      Скалит зубы; мне бы молодость его и наглость, мне бы эту непривязанность к работе, и к семье, и к карьере - я бы тоже, может быть, ходил на ужин в "Ункулункулу" в старой телогрейке и в ботинках "Доктор Мартин"; я бы тоже, может, нагло скалил зубы, я бы тоже, может, думал: "Так-то, братец, мы с тобой, смотри, почти что одногодки, только ты такой замученный и важный, только ты за комм хватаешься, как за сердце, только ты в тугих манжетах и в удавке, только ты сегодня платишь за закуски..." И ведь до его прихода я прекрасно себя чувствовал, прелестно; я себе казался молодым и гибким, очень бойким, динамичным и свободным; что же сделал этот свинский оборванец?
      - Когда-то, мистер Сокуп, когда я был юным, я тоже работал в одной большой конторе; мой босс, Сержи Блэксмит, говорил мне: "Знаешь, дорогой Лис, если ты зван в пафосное место и не можешь соблюсти dressing code, приходи исключительно, вызывающе underdressed: например, в старой телогреечке и в рваных джинсах. Лучше всего, кстати, прихватить с собой сквошную ракетку и все извиняться, что не успел заехать домой переодеться. Тогда все будут чувствовать себя идиотами - а ты нет". Я, знаете, следую его совету как непреложному закону.
      И издевается еще. Но надо посмеяться.
      Посмеялись.
      Ходить в такие места не любит, а страуса все-таки уминает очень бойко; небось не подают страуса ни в одних "МинОгах". Действительно, очень вкусный страус. Последний раз я ел страуса в Марокко, в чудовищной поездке, когда у нас не задалось все сразу: сорвались основные встречи, Горкис заболел ветрянкой, а поданный нам обед с отбивными из страуса закончился ни много ни мало дракой нашей операторши с официанткой, - мрак какой-то. Впрочем, может, вот это - совсем не страус никакой, а модифицированная какая-нибудь курица. Я не доверяю все-таки московским ресторанам, даже такого уровня. И не люблю этой новомодной африканской кухни. Мне кажется, что я ем падаль; я понимаю, что там сейчас идеальные места для охоты (был грязный анекдот конца сороковых, отец рассказывал: "Может ли грипп убить население целого материка?" - "Не может". - "Почему?" - "Потому что население этого материка уже убил СПИД"), - но мне все равно не по себе, как если бы мы мародерствовали в доме умершего. Я бы даже рад был узнать, что это - модифицированная курица. Русские любят субституты. Я вообще думаю, что все, что на западе делают из сои, здесь делают из нефти. С другой стороны - нет, в ресторане такого уровня страус, скорее всего, - это страус; а печень крокодила - это печень крокодила; а моя паранойя - это моя паранойя. Москвичи любят показуху: вот, мол, у нас все как в Европе... Как в Европе! Животные жиры жрут три раза в день. Самоубийцы. Неандертальцы.
      - Кстати, Волчек, - можно я буду вас по имени называть? Вы живете в Москве?
      - В принципе - нет, но сейчас я нахожусь здесь уже почти два месяца - работа.
      - В Москве, мне кажется, жизнь все-таки поострей, чем в Чехии.
      Это потрясающе просто. У москвичей Россия заканчивается Москвой. "Жизнь в Москве поострей, чем в Чехии"! Франция начинается Парижем, Германия начинается Берлином, Англия начиналась Лондоном (а теперь начинается Бирмингемом, а когда Лондон отстроят, по-прежнему будет начинаться Лондоном), - а вот Россия, понимаешь ли, кончается Пятой кольцевой дорогой. Ну или от силы Александровским кольцом.
      - Я не люблю острое.
      Вдруг начинает хохотать.
      - Да-да, только "соленое".
      И успокоительно протягивает руку, видя, как мне делается дурно:
      - Оставьте, мой брат - тоже большой поклонник "соленого". Болельщик. Я от него знаю это слово. Его забрали на том ринге, куда он вам нес сеты, - ну, под Охоткой. Кстати, вы небось улизнули? Все OK?
      Хоть бы понизил голос. Господи, что за дьявольское существо.
      - Дорогой Лис, я хотел бы... Называть вас "Лис"?
      - Да, пожалуйста.
      - Я хотел бы рассказать, что я имел в виду, когда говорил с вами по комму.
      - Ради бога. Если позволите, я попрошу еще воды.
      - Да-да. Так вот, я вчера встречался с господином Леонидом Завьяловым, вы с ним знакомы, да?
      - Да.
      - Так вот, неважно, кто нас свел, но господин Завьялов желал показать мне некоторые ванильные сеты местного производства. Он большой патриот, я очень уважаю это в людях нашего поколения.
      - Ну, он постарше нас с вами.
      - Ну, я, по крайней мере, считаю себя как раз частью его поколения. Неважно. Так вот. Господин Завьялов искал дистрибьютора в Чехии, и я обещал ему замолвить слово перед своим начальством, но основной темой нашего с ним разговора было не это. Тут я должен сказать, что нахожусь сейчас в России в рамках некоторой длительной командировки, - я ищу неморфированных порноактеров, "натуралов", как у вас говорят, нетривиального, так сказать, вида.
      - Природных уродцев?
      - Гхм. Мне бы не хотелось так выражаться, - но, так или иначе, я ищу людей, которых можно снимать в ванильных фильмах, не нарушая Кода, и которые своим, эээ, отличием от обычного облика могли бы привлекать дополнительную аудиторию и помогать нашей легальной студии выдерживать конкурентную борьбу с рынком чилли. Господин Завьялов, видимо, смотрит на вещи так же, как мое начальство; он хочет снимать такие фильмы в России, на местной фактуре. За последнюю неделю мы успели сильно продвинуться: моя компания фактически готова к тому, чтобы открыть под руководством Завьялова отделение по таким фильмам здесь, у вас, на местном материале. С одной стороны, вы понимаете, для Завьялова мы - прекрасный канал спонсирования и дистрибуции, ну, это очевидно; нам же совсем не хочется иметь конкурента, - а господин Завьялов даже сейчас, когда он еще не слишком, естественно, продвинулся в своих начинаниях, видится нам опасным потенциальным конкурентом. Во-вторых, Завьялов - бизнесмен западного типа, нам будет легко с ним работать. И потом, у вас тут все-таки очень все дешево, в первую очередь - актеры.
      - О да.
      - Ну и наконец, в России, как бы это сказать... Очень много хорошей фактуры.
      - Вы имеете в виду - "в России последние сто лет взрывались атомные реакторы, горели урановые рудники и воды превращались в кровь, и поэтому по вашим деревням живут такие химеры, что их хоть на Нотр-Дам сажай"?
      Да, с ним в корректность не поиграешь.
      - Если хотите, Лис, - да, я имею в виду именно это.
      - Прекрасно. OK... Простите, вы как насчет десерта?
      - Просто кофе, натуральный, маленький.
      - А мне чай с лимоном, и, пожалуйста, что у вас есть в качестве десерта?
      А он не скромничает, его приятно угощать. Не делает вид, что ему важно экономить мои деньги.
      - Вот да, манго-киви. Спасибо. Да, так вот, все прекрасно, но мне хотелось бы знать, где в этой райской картине нужен я? Я, как вы знаете, вожу чилли через границу из России в Израиль и обратно. "Сталкаю", как у нас говорят. А вы собираетесь делать здесь ваниль - все законно, во мне и в моих друзьях нужды нет. Но зачем-то же вы пригласили меня в это заведение и кормите ужином, - значит, я не просто вам для чего-то нужен, но вы еще и твердо уверены, что меня придется долго уговаривать. Итак?
      Вот засранец. Тычет вилкой в стонущий под каждым его уколом рыже-зеленый полый шар из дрожащего желе, тянет носом нестерпимую вонь дурианового соуса, рисует в нем зубастую улыбающуюся морду с большими ушами - кажется, вылитый я.
      - Хорошо, прямым текстом: пока я тут, я хочу поездить по России в поисках, как вы выражаетесь, химер. Мне нужен проводник по тем местам, где были серьезные экологические катастрофы двадцать-тридцать лет назад. Завьялов рекомендовал вас. Вы произвели на него очень сильное впечатление во время последней встречи. Моя фирма одобрила и рейд, и найм проводника. Мы заплатим вам двадцать тысяч за месяц работы. По моим прикидкам, вы делаете такую сумму за полгода.
      - Вы умничка, Волчек. Ваши прикидки верны. Но я не поеду. Для такой работы я, знаете ли, слишком брезглив.
      - То есть?
      - Ну, знаете, у меня будет такое чувство, как будто мы мародерствуем в доме покойного.
      
      
      Глава 22
      
      "я жду тебя так - не могу сказать даже как
      написать не могу точно
      только ночью, на ухо
      может быть
      если ты будешь хороший мальчик
      шучу
      новый проект тут все-таки будет
      все в ажиотаже
      видимо, не заказы, а нетто разработка
      чтобы тебя долго не грузить: есть метод, видимо, делать чистку дешевле
      мы, как ты понимаешь, чистим бионы
      снимаем лишнюю информацию
      простыми словами - подделываем
      (кстати - твои, извини, коллеги по индустрии прислали недавно в отдел частных заказов два биона, как всегда - убирать то, что не входит в сценарий
      так все ходили смотреть
      сюжет: красная шапочка
      натурально, волк откусывает голову вместе с шапкой девочке десяти лет
      так там надо монтировать девочке страх лютый - со второго биона брать - и убирать ощущение, что она вся волчьей слюной перемазана, потому что третий дубль
      Лали говорит чуваку, который принес: а шапку он выплевывает? (Вижуал они нам не дали)
      а он ей: нет, говорит, жует. Клиенту надо же, чтоб по-настоящему. А нам зоологи сказали - пожевал бы сперва, а потом выплюнул
      Серьезно так, все
      полдня смеялись)
      так вот
      вроде есть метод дешево все делать, в три раза дешевле
      но надо дорабатывать технологию, сейчас потеря информации выходит огромная, грубо получается
      и вот вроде Авдарьян нашел спонсора
      и если будет проект - а это в октябре будет, - то я, видимо, глава его
      вот так
      как ты чувствуешь себя с начальственными женщинами?
      я буду очень начальственной
      костюм и все такое
      днем
      а перед тобой ночью буду девочка опять
      а ты мне будешь говорить "девочка..."
      а я буду умирать
      а будет это не в октябре, а уже в пятницу
      а я уже сейчас умираю
      при мысли
      а еще три дня
      а я..."
      Глава 23
      
      В принципе, с утра наивно полагала походить по фойе, по просмотровым кабинкам, понакатывать бионы с трейлерами. Врала себе, что интересно, мол, что другие привезли, но на самом деле, конечно, хотела лишний раз взглянуть на собственную морду в "Дикой жизни" (просмотр в третий день, в четыре тридцать, включен, конечно, в конкурсные списки, но шансов мало, - объясняет Бо, - а в основном - просто чтобы засветиться, чтобы лишний раз увидели актеров, чтобы критики черкнули пару-тройку рецензий). Я сама тут напоказ, и это, признаемся, безумно приятно, - они меня таскают день-деньской на все мероприятия, где можно оказаться в толпе коллег или в хорошем кадре. До Иерусалима, если честно, я не слишком хорошо понимала масштаб заинтересованности Бо с компанией во мне, размер, что ли, ставки, которую они на меня делают. Мне всегда казалось - ну, у нас же узкая область, какой там рынок на зоусов? - и только здесь, когда в самолете добралась наконец до программки фестиваля, обнаружила с несказанным изумленьем, что с зоусами той или иной формы - центральная тема, отдельная фишка, побочный персонаж - едва ли не пятьдесят процентов фестивальных фильмов. Даже думала сначала, что передо мной только часть программы, посвященная зоусам, что не хватает остальных страниц, - как-то так.
      Но когда вошли в фойе - за час до церемонии, не раньше, - произошло совсем черт знает что: да здесь же все, ох, совершенно тебе чужие, ни одной - совсем! - знакомой морды, какие-то ливрейные лягушата по стенам стоят, все чего-то пьют, о чем-то бодро, весело лопочут, все время жрут, целуются друг с другом, ведут себя как гости в доме, где уже пятнадцать лет бывают каждый вторник и знают каждое пятно на кафеле и каждый волосок ковра, и кто-то посмотрел на меня, как на столб, а потом ринулся целоваться с невероятной красоты девочкой, перекинувшей через руку огромную копну собственных рыжих волос, и она так ему улыбнулась, как будто они с детства на одних качельках катаются, - и все грохотало вокруг, все грохотало, и тут я поняла, что это не барабаны в другом конце фойе, а мое сердце грохочет; что перед глазами у меня туман, а под коленками сидит какая-то нелюдь и дергает за ниточки сухожилий, и коленки - ррраз! - подгибаются, еще один удачный "дерг!" - и я тут сяду посреди фойе и, кажется, уже никогда не встану.
      До туалета добралась едва ли не в слезах, держала только мысль о макияже, - но все-таки добралась. Быть в зале надо через семь минут, а я стою тут белая, как стенка, и думаю: не может быть, совсем, никак не может быть, что это - я, я, Вупи Накамура, психобиолог по образованию, блестящий менеджер, жесткий, карьерный человек, стою здесь, в туалете, за семь минут до открытия Международного фестиваля эротических фильмов в Иерусалиме, и через семь минут среди прочих трейлеров на гигантском, видном за четыре километра экране мелькнет и моя щека, на которой мохнатый палец с длинным когтем осторожно рисует спермой поблескивающий цветок. Все это совершенно нереально, и нереальнее всего - то, что я умудрилась три секунды назад так ловко наклониться к зеркалу, что с хрустом разошелся шов на рукаве, о господи, не удается так вывернуть шею, чтобы до конца понять масштаб катастрофы, о господи, вот это - то, чего мне нынче не хватало, о господи, Бо, это женский туалет, откуда ты тут взялся?! - о господи, я слышу, я иду.
      Сесть прямо и плотно прижаться к спинке кресла, чтобы сбоку не было видно дыру. Четвертый ряд, место по центру, - нас тут, кажется, весьма уважают. Спасибо, Бо, я совершенно в порядке, я просто думаю, что я совсем не я. По крайней мере, что я частично не в своем уме. Возможно, в Мэри-Эннином. Возможно...
      ...Я никогда не видела ни-че-го подобного! Ух! Уууух! Я даже не думала, что можно делать холо таких масштабов! Его же небось видно за сто пятьдесят километров! Ух ты! Я думала, они сейчас торжественно ввезут экран или там с неба его спустят, но холо! Последний раз я видела большой холофильм, когда мне было лет семь, когда некоторые голливудские студии пытались выстоять с помощью холо перед наплывом бионного кино. Естественно, это не сработало, и холо стало уделом уличных реклам (интересно, торчат ли из дырки на платье нитки?). И вот сейчас - роскошный, огромный холо, здесь, под открытым небом, яркий, как детская картинка, - круговая панорама Иерусалима, все крутится волчком, и в самом центре сижу я, и слева от меня как раз проплывает мечеть Омара, ух ты! - мой дед бы плакал от счастья, если бы увидел мечеть Омара, а я, кажется, сейчас буду плакать от счастья по совершенно неизвестной мне причине (черт, надо ровно держать плечи, тогда дырка не так заметна), - да что с тобою, Вупи, что за дикий раздрай, то счастье, то несчастье - как малое дитя! - а я и чувствую себя, между прочим, как малое дитя, как на салюте, как на дне рожденья, как - ух ты! - как в цирке, когда вполне, возможно, понимаешь, что тебя окружает ужасный китч (совокупляющиеся золотые ангелочки по стенам), что все происходящее вульгарно (выезжающая из-под земли золотая лестница, заканчивающаяся сценой), что затеи плоски (эякулирующий настоящими, застревающими у публики в волосах золотыми блестками огромный голографический член, превращающийся в золотой перчик - символ фестиваля), что в целом тут дурно пахнет (чрезмерно сладкие духи соседки слева), - но все это повергает тебя в экстатический восторг, потому что это - иной мир, такой, какого нет и не может быть снаружи; потому что тут все создано для блеска - ух ты! - потому что ты - главный гость этого цирка, потому что ты - часть этого мира, возможно, слишком яркого, не слишком чистого, слишком шумного, не слишком изящного, слишком двуличного, не слишком безопасного - но зато полного славы, власти, денег, перспектив - ух ты! - всего, что ты так любишь, дорогая, всего, за чем ты готова гнаться, как белочка больная, скача по кабинетам ли хай-бай индустрии, по съемочным ли площадкам порностудий. Тут нечего стыдиться, детка, тут нечего стыдиться. Не думай ни о чем сейчас, наслаждайся цирком, отдыхай от всего на свете, как следует отдыхай, детка, отдыхай, расслабься. Хлопай, отбивай ладоши - вон как вдруг взорвался весь зал, ух ты!
      - Бо, чего это все так взорвались? - Это Хельга Брауншвайц! - Которая? Они же все одинаковые! - А, ты же не знаешь. Вдоль лестницы всегда стоят пятьдесят одинаковых девок - ну, или мужиков, - морфированных под Человека Года. Значит, Человек Года - Брауншвайц. - И их каждый год морфируют??? - Вупи, какая разница? Ох, какого черта Брауншвайц? Ей же триста лет! - Они выглядят на шестнадцать. - Ну, было бы странно! - А почему плохо, что она? - Да потому, деточка, что если они сейчас будут награждать пятидесятилетних баб, то до тебя еще двадцать лет не доберутся!
      Однако.
      Вон она сидит за три кресла от нас, в третьем ряду, вон все, кто может до нее достать, лезут к ней обниматься и целоваться, вон она пускает слезу (о господи, у нее два ряда грудей вдоль живота, по три груди в каждом, - и три, соответственно, декольте. И ни одного лифчика). И ты, как маленькая девочка, лыбишься во весь рот и машешь ей ручкой, и с ужасом слышишь, как - крррак! - еще сильнее расходится кошмарная дыра на твоем платье, о которой ты совсем, совсем забыла. Ух ты.
      
      
      Глава 24
      
      Щелк.
      "- ...И что мы ему скажем?
      - Не мы - я. Твое дело - поддакивать.
      - Послушай, ан, у меня сердце не на месте. Зачем он им нужен, а?
      - Лесли, ради бога, прекрати истерику. Никто его не тронет, ну, поговорят они с ним - и все.
      - И ты веришь?
      - Послушай, Лесс, дай-ка я тебе объясню один раз и навсегда. От меня и от тебя не требуется верить или не верить. От меня и от тебя требуется делать, что сказали, и не думать о том, о чем нам думать не положено. Я тебе больше скажу: мне насрать, что с ним будут делать. Я замужем за Хави уже шесть лет - и ни разу, слышишь, ни разу мы с ним не говорили об этих девочках-мальчиках. И я не собираюсь с ним об этом говорить, и думать об этом тоже не собираюсь. И вообще - ты когда-нибудь видела этих девочек у нас на площадке? Я - нет. Значит, их не снимают. Значит, Хави действительно ничего такого им не делает. По мне - точка. Он тебе что сказал?
      - Он сказал: нам периодически надо говорить, ну, с детьми такого возраста. Про то, как они себя ведут, во что одеваются, что чувствуют, ну, если у них взрослые любовники, боятся ли, то-се. Он сказал: нам это нужно для достоверности, ля-ля-ля-ля-ля.
      - Чего тебе здесь неясно?.."
      Щелк. Шшшшшшшшш. Щелк.
      "- ...Он сказал: нам периодически надо говорить, ну, с детьми такого возраста. Про то, как они себя ведут, во что одеваются, что чувствуют, ну, если у них взрослые любовники, боятся ли, то-се. Он сказал: нам это нужно для достоверности, ля-ля-ля-ля-ля.
      - Чего тебе здесь неясно?.."
      Щелк. Шшшшшшшшш. Щелк.
      "- ...Он сказал: нам периодически надо говорить, ну, с детьми такого возраста. Про то, как они себя ведут, во что одеваются, что чувствуют, ну, если у них взрослые любовники, боятся ли, то-се. Он сказал: нам это нужно для достоверности, ля-ля-ля-ля-ля.
      - Чего тебе здесь неясно?
      - Да ясно мне...
      - Ну и очень хорошо. Послушай, мы тут одуреем от жары. Давай не застревать, а? Если увидишь кого подходящего - зови меня и сразу примажемся. Я хочу через полчаса выйти отсюда нафиг.
      - Если им только поговорить - зачем он сказал: "посимпатичней"?
      - Потому что симпатичные ведут себя иначе, чем всякие уроды.
      - Обычно он всегда просит посимпатичнее?
      - Лесс, ты что - коп?
      - Нет, блин, я просто, ну... У меня сердце не на месте.
      - Засунь его себе в задницу. Там ему будет как раз. Все, пошли".
      Щелк. Шшшшшшшшш. Щелк.
      "- ...-кола!.."
      Щелк. Шшшшшшшшш. Ще лк.
      "- ...Мне кока-кола!
      - А мне спрайт! Тебя как зовут?
      - Ян.
      - Я Анни, а это Лиза.
      - Клево.
      - Ты круто танцуешь!
      - Спасибо, вы тоже ничего себе. Можно я угощу?
      - Ай-йя, а у тебя есть стиль! Лиз, скажи Яну спасибо, не стой букой!
      - Спасибо.
      - Не за что.
      - Ауч, она холодная.
      - Я подержу.
      - Нет, нет, все о'кей. Пойдемте вот туда, там не так грохочет. Я запарилась, ффффух..."
      Щелк. Шшшш. Щелк.
      "- ...учишься? В каком классе?
      - Лиу-Синь Секондари, пятый. А вы в каком?
      - В шестом. В Блю-ай Секондари. Знаешь, что это такое?
      - Нет.
      - Это киношкола. Мы учимся на киноактеров.
      - Киношкола? Для детей?
      - Для ОДАРЕННЫХ детей. Вместо обычной.
      - Ай-йя.
      - Спасибо. Я актриса, а Лиз вот - режиссер.
      - Ай-йя.
      - Спасибо еще раз.
      - Это должно быть дико круто.
      - Это дико круто. Но мы пашем знаешь как? Я вот вчера говорила новеньким, которые пришли записываться на пробы: "Ребята, если вы думаете, что тут все блеск и слава, - лучше идите назад, в свои простые школки. Здесь вам придется работать с утра до ночи".
      - А у вас бывают пробы?
      - Собственно, раз в год. Следующий раз - завтра. Лиз, правда завтра, я не путаю?
      - Да, завтра.
      - А я могу попробовать?
      - Эй, эй! Ты думаешь, это легко? У нас конкурс - шесть человек на место.
      - Я талантливый.
      - А кем ты хочешь быть?
      - Актером.
      - Актером - восемь на место. Впрочем, может, ты действительно талантливый...
      - Думаешь?
      - Не знаю, не знаю... А ты не боишься пролететь?
      - Что мне надо сделать?
      - Запиши адрес... А вообще нет, не надо. Если ты придешь туда сам, тебя еще и не пустят. Толпа в последний день такая - могут вообще сказать: все, больше не записываем. Лучше мы тебя проведем. Я могу устроить. Правда, Лиз?
      - Легко.
      - Завтра в десять утра на углу Парк-стрит и Шестнадцатой. Я не буду ждать ни секунды, у меня в половину съемки..."
      Щелк. Шшшшшшшшш. Щелк.
      "- ...Завтра в десять утра на углу Парк-стрит и Шестнадцатой. Я не буду ждать ни секунды, у меня в половину съемки...
      - Я не опоздаю!
      - Постараюсь про тебя не забыть. Все, мы пошли, нам завтра на репетицию вставать. Лиз, ты допила? Забери стаканы, верни на стойку, завтра в десять, Парк-Стрит и Шестнадцатая, бодренько держись, наш реж это любит. Бай-бай".
      Щелк.
      - Это значит, что у нас остается двадцать один час.
      - А если они действительно с ним просто поговорят?
      - Кшися, ты чего???
      
      
      Глава 25
      
      Говорит: только вы, Саша ("Зовите меня "Лис"" - "Договорились!"), только вы, Лис, пожалуйста, не волнуйтесь, это, в сущности, очень простая процедура, меньше чем четыре минуты, главное - не волнуйтесь, и все пройдет идеально. Хорошо, говоришь медсестре, хорошо, а что мне делать в эти меньше чем четыре минуты, о чем мне думать? Главное, говорит она и осторожно подсовывает еще один маленький электронный пальчик тебе под волосы, главное - не волноваться.
      Волноваться при этом действительно нечего совершенно, короткая и неощутимая процедура, и единственный неприятный ее элемент - это что для всех она как-то неуловимо связана со смертью, с мыслями о смерти, о собственной смертности, - и, казалось бы, человеку моей профессии эти мысли должны быть - тертые-перетертые, совсем родные, но почему-то вот именно здесь-сейчас от них холодно и неприятно, неприятно и холодно, не хочется их думать, эти мысли, как-то сразу начинаешь мрачнеть, начинаешь немедленно волноваться, а главное, как уже сказали, главное - не волноваться.
      Лежать удобно, прекрасная штука - эти обтекающие матрасы, прекрасная - и вредная, читал я в одном журнале, не дают полноценной поддержки позвоночнику, не позволяют мышцам расслабиться по-настоящему, но зато ощущение от такого матраса - как в теплой утробе, недаром его рекламируют эмбрионами и еще чем-то таким же, - потому что он обволакивает тебя и обнимает, и какую бы ты ни принял позу - он вокруг тебя, как облако, лежит. Здесь такой, и дома надо завести такой, когда появятся деньги, только без дырки для головы и, уж пожалуйста, без электродов.
      Когда появятся деньги, когда и если. В принципе, все дело в том, что деньги - есть, но тратить их в свете полуторагодичного плана - ох, немедленно садится на живот огромная тяжелая жаба со взглядом налогового инспектора и давит, давит, давит невыносимо. Если бы не хотелось лишнего заработать - не пошел бы сюда почти наверняка, потому что с самого начала, с того момента, как Щ сказал, что платят восемь сотен в этом НИИ за кальку, пахну€ло на меня холодной смертью, и так не хотелось... Но зато восемьсот азов за четыре минуты лежания на прекрасном матрасе. С электродами, да, на голове, но они почти не мешают.
      Как, говоришь ты медсестре, себя вести, о чем думать? О, говорит она, это хороший вопрос, правильный вопрос, важный. Делать надо так: как только вот тут замигает лампочка, надо лежать спокойно и повторять про себя: "Кошка, собака, кошка, собака, кошка, собака1". И каждый раз стараться как можно лучше, как можно детальнее себе представить кошку и собаку. Если можно - даже запах или, скажем, как шуршит. Говоришь: "собака" - и собаку, потом "кошка" - и кошку. И опять - собаку, кошку. Одних и тех же? - спрашиваешь, и медсестра смотрит на тебя, умненького, ласково, и говорит: именно что одних и тех же, и каждый раз надо допредставлять себе детали, шерстку там, коготки или как мяучит. Кошка-собака, кошка-собака, кошка-собака. Получится? И я киваю, потому что - с чего бы не получиться?
      Как только загорается лампочка, сразу понимаешь, что именно может не получиться: может не получиться не думать о постороннем, например, о том, что можно было согласиться на предложение Волчека, а не чистоплюйствовать, - по крайней мере, не отвечать так с ходу отказом, - и тогда не лежал бы ради восьмисот азов тут, не чувствовал бы у себя за спиной Смерть в белом халатике медсестры. Не думай сейчас обо всем этом, не думай, а то все испортишь и вообще ничего не получишь. Давай, начинай: кошка-собака, кошка-собака, кошка-собака. Кошка получается нигерийская - тонкая, остроскулая, с недобрым взглядом и с большими, по-тигриному круглыми лапами; собака - нормальная, такой вполне беспородный барбос лохматый, но почему-то с ярко-красными, немигающими, как лампочки, глазами; нестрашными, но странными донельзя; ну что же делать, сказали - одну и ту же - придется теперь опять представлять его себе после кошки, у которой - сейчас понятно - окрас пятнистый, видимо, морф или искусственная порода, и морда, оказывается, совсем не злая, просто из-за высоких скул и из-за худобы... собака смотрит внимательно-внимательно, но сидит молча, не лает... кошка перебирает лапами, ложится сфинксом...
      Почему вдруг такое острое чувство смерти? Потому что калька, говоришь себе, это вообще знак смертности, прижизненная посмертная маска с твоего мозга, - все, что ты знал и умел, все, что опытом приобрел, записывается на... на что-то, на какой-то хитрый носитель, сейчас не помню, - помню, что это какой-то гипербион, мегабион, квази, но не бион, черт, нет, не помню, совсем не помню. Когда Щ сказал - ищут доноров, видел в газете, один НИИ собирает кальки, - я даже не подумал, что он имеет в виду - самим сдаться в доноры, подумал - он рассказывает для прикола. Мало ли калек, сказал, зачем их снимать, вон пусть возятся с нобелевскими лауреатами, обладателями премии Рихтера, лауреатами "ИнтеЛайфа". Эээ, сказал Щ, это бы они рады, но это им хрен, это закон запрещает. Закон, сказал Щ, запрещает трогать кальки до смерти - вообще, а после смерти можно только на носителя надевать. А им надо изучать, а по закону почти нет таких калек, которые можно изучать, понимаешь? То есть ты им подпишешь бумагу, что ты разрешаешь, вопреки закону, ее использовать, или что-то такое. Господи, сказал я ему тогда, да калька же стоит каких-то страшных денег, их же делают гениям и президентам. Ну пиздато же, сказал Щ, гениям, президентам и нам с тобой. Зачем им люди с улицы? - спросил я тогда. А им это все равно, сказал Щ, у тебя же есть знания, приобретенные опытом? Значит, их можно целиком на кальку записать и потом изучать - что там они хотят изучать. А когда я умру, с калькой будет что? - Передадут тем, кого ты на бумаге укажешь. Родственникам то есть, мужского пола, если они захотят. Мне вот некого вписать, я поэтому особо ценный, калька у них навсегда останется; но я думаю, что ты тоже подойдешь. Ну давай, слушай, позвоним, если ты подойдешь - это восемьсот азов за нифига. Тебе что, лишним будет? Мне было нелишним. Мягкий матрас, восемь электродов, ласковая медсестра, чувство близкой смерти, надо перестать отвлекаться от кошки с собакой.
      В список носителей у меня автоматически попадали мамин племянник Женя из Архангельска и Виталик. Я мог отменить любого из них, но не стал - мне было достаточно все равно, что€ будет происходить после моей смерти, да и кому могут понадобиться мои умения-знания - этого я тоже представить себе не мог, чай, не нобелевский лауреат. Так что, скорее всего, думалось, умри я - они бы все равно отказались от этой шебутни, да, теперь я представляю себе, почему институт хотел доноров с улицы, наши со Щ кальки - они никому не нужны ни сейчас, ни потом; это, почитай, вечная собственность института - выгодно, удобно. Навсегда у них останешься ты, кошка, с твоим странным пятнистым окрасом и правым глазом, чуть менее узким, чем левый, и ты, собака, станешь теперь их вечной заложницей, и, может, десятилетиями будут теперь здешние гуру во главе с проводившим осмотр нас на предмет здоровья профессором Львовским биться над загадкой твоих красных глаз - впрочем, я ведь совсем не представляю себе, что именно видно на кальке, может, и не узнают они ни о какой кошке, ни о какой собаке, может, и не почувствуют они, как мне сейчас неприятно это снятие посмертной маски, как жутковато мне от того, что калька с моей личности - нет, нет, ни в коем случае не личности, мы все знаем, что калька - это не личность, это просто запись некоторых участков мозга, только того, что приобретено опытом в качестве навыков и знаний, никакой личности, никакой души, не приведи боже, - но как же мне сейчас страшно и неловко от того, что я делаю нечто вроде предсмертных приготовлений, от того, что я сейчас вынужден, заставлен думать о смерти, о своей смерти, о смерти Щ, который лежит с электродиками на голове в соседней камере, представляет себе собаку и кошку, собаку и кошку... Кошка смотрит на меня жалобно, собака придвигается ближе. Не смотри, шепчу, на меня, пожалуйста, кошка, и ты не смотри, собака.
      
      
      Глава 26
      
      Город-сказка, город-мечта. Даже мысль о том, что сегодня твой показ (впервые в жизни на большом экране; в животе порхают бабочки, в сердце колотится канарейка), не подтачивает блаженства, замешанного на библейском зное, белом камне, сладостных ожиданиях. На маленькую итальянскую булочку нежно ложится топленое масло, итальянский кофе жарится на решетке, капает "Лизмо Бис" (три года назад плакала навзрыд на их концерте в Лос-Анджелесе - узнала от случайно встреченной одноклассницы, что у давней, давней, давно забытой школьной подруги умер сын, - и вдруг прорвало). Стыдно, очень стыдно пижонить - но никак не удержаться: не просто раскрываешь газету с описанием фестиваля, но хмыкаешь, разглядывая фотографии с церемонии открытия, и всем своим видом даешь понять (кому? единственному официанту! выпендрежница...), что ты-то человек сведущий, тебе-то тут все как родные, ты каждую рожу знаешь, а журналисты - да что они понимают в подноготной порнобизнеса, в наших профессиональных секретах... Слаще всего - программа фестиваля на последней странице (до сих пор невозможно поверить, вернее, трудно вообразить: главная иноязычная газета страны с программой чилльного фестиваля, с подробным описанием фильмов, прошедших в первый день, с рекламой к ожидаемому через месяц крупнобюджетному зоофилическому изыску Начи Хамураппи). Большая статья про "фурри" - оказывается, еще до всяких зооморфов снимали такой жанр, в Японии и в Китае в основном, и в основном, конечно, мультики, качественный грим был дороговат. Странно даже подумать, что когда-то в Японии и Китае снимали такое теплое, мягкое и ласковое. Сейчас вся японская порнография - это "техно", какие-то чудовищные машины, и иногда в кадре с трудом удается меж шестеренок живое тело разглядеть, а в Китае все - ну, может, кроме Ситника, - снимают monster sex, оккупировали рынок целиком, это даже я знаю. А в программе - слаще всего увидеть "Дикую жизнь" со своей пусть и мелкими иероглифами, но внятно набранной фамилией в качестве исполнительницы главной роли. А помимо всего этого - сладко узнавать морды, виденные на церемонии, и кое-кто уже даже представлен, и кое-кто уже даже обратил внимание, и даже в середине, вот, в статье, описывающей весь блеск (пускай слегка чрезмерный, но не без стиля все-таки, согласимся) церемонии открытия, читаем: "Вупи Накамура, дебютантка, привезенная Бо со товарищи покрасоваться перед камерами, на вопрос о целях ее пребывания на фестивале ответила: "Засветиться". Приятно, что не дура. Жалко, что не красавица". Трогательный еврейский мальчик, говорит, как все, кажется, местные, с очень жестким акцентом, с ужасным раскатистым "х". Хххххипперштейн. Странно: "не дура" польстило, а "не красавица" не задело. Даже наоборот: слишком много там было юных морфированных красавиц. Чувствуешь себя приятным тридцатилетним безобразием.
      - Чеооорт, почему на этих фотографиях у меня никогда нет груди?
      Наказание тебе за выпендреж: как на фотографии хмыкать, так ты круче всех, а как станет перед тобой живая Афелия Ковальски - так "меее... мееее..."
      - Меее... меее... мнеее кажется, вы прекрасно получились.
      Машет равнодушно:
      - Аааа, получилась как всегда. Я Афелия Ковальски, Феееелли, мы, кажется, виделись вчера, но не были представлены. Я в этой же гостинице, третий моооост, шестой этаж. А вы?
      - Третий мост, девятый.
      Смеется.
      - Нет, я про имя.
      Господи, какое я убоище.
      - Вупи, Вупи Накамура.
      - Вы по зоусам, да? Я S&M.
      - Да, я посмотрела вчера "Бледный огонь", вы просто прекрасны. Я хотела вам сказать, кстати: чудесный морф.
      Опять смеется, потом делает нарочито скучающее личико и тарабанит заученной скороговоркой:
      - Да, вам не послышалось, это мои настоящие волосы. Да, я отращивала их всюууу жизнь. Нет, не тяжело. Да, иногда больно. Расчесывание занимает дваааа часа в день, мытье - двадцать минут, сушка - сорок пять минут, стационарным феном - триииидцать минут. Неееет, я пошла в чилли не из-за них. Даааа, спасибо, я знаю.
      - Простите, я не хотела...
      - Ничего, ничего, все так дуууумают. Вот такой я природный мутант. Можно с вами сесть?
      Две юных кисы по соседству ездят вдоль своего стола на стульях - туда-сюда, вытягивают шеи, стараются так разглядеть Фелли, чтобы уж никогда не забыть, толкают друг друга локтями в экстатическом восторге. Вот-вот подойдут и попросят сняться на комм и записать бион на память.
      - Кажется, там ваши поклонницы.
      - Что же мне делать - по лоооокону им подарить?
      Мажет моим паштетом мою булочку, делает официанту знаки - мол, дай меню, кормит крошками рыбку в аквариуме, машет кому-то появившемуся в отдалении у меня за спиной, водит пальцем по программе фестиваля - все одновременно, в золотом благоухающем вихре. Сквозь перламутровые окна в гостиничный ресторан медленно вползает нестерпимо-белое иерусалимское солнце, - и у нее над головой вдруг вспыхивает рыжий нимб, и забранные назад, в две тяжелых косы, огненные волосы охватывает бешеным и прекрасным пламенем. Юные кисы едва не ахают.
      - Так значит, вы по зоусам, а? Хорошая тема, мооодная. Говорят, вы даете прекрасный бион. Что вас возбуждает - что они как бы нииизшая ступень эволюции?
      Интересно, кто эти "говорят"? Кто успел покатать ее бионы? Неужели кто-то готовится к сегодняшнему показу, а может, чудом ее номинируют на что-нибудь, чем-нибудь наградят? Запомнят ли ее эти юные кисы? Екает нехорошо сердце, выбрось из головы эти глупые мысли.
      - Нет, меня возбуждает то, что они оказываются, по моему опыту, естественней в проявлении своих желаний, чем многие натуралы вроде нас с вами.
      - А вы совсем натуралка? Ух тыыыы! Ну, нос тоооочно свой. А вот губы?
      Кажется, комплимент. Странная у них тут манера делать комплименты.
      - Да, это мои настоящие губы. Да, ими удобно есть и целоваться. Нет, они не цепляются за ложку. На помаду уходит пятьдесят азов в год, на увлажняющий крем - шестьдесят азов в год. Да, спасибо, я знаю.
      Хохочет так, что роняет ложку, официант мелькает бледной тенью. Могла обидеться. Возможно, и обиделась. Но виду не подала.
      - А не раскатываются они в самые неподходящие моменты?
      - Пока не замечала.
      - Первый рааааз на фестивале?
      - И в Иерусалиме вообще. Я недавно в индустрии.
      - А раньше что?
      - А раньше менеджмент. Я биопсихолог вообще-то.
      - Ух тыыыы. То есть самородок-самоучка. А почему не в ванили? Ради биона? Настолько вас лохматые вставляют?
      - Настолько же, насколько вас - крюки и плети.
      - Хороши мы тут.
      - Лишь бы были счастливы.
      - Вы тоже из AU-1, да?
      - Нью-Йорк - Иллинойс - Калифорния. Город - Кэмбрия.
      - Я примерно оттуда же. Как вам работается с Бо? Он, говорят, когда-то был безуууумным революционером, борцом за свободу искуууусства, все такое. Сейчас, мне кажется, он несколько консервативен. Фактически он же делает, ну, почти ваниииль, только что актеры - зоусы. Вас это не смущает?
      О, как он весело плывет, расставив коготки, и рыбок ласково зовет на острые клыки.
      - Не слишком. Я сама, знаете, не очень радикальных вкусов человек.
      - Чего, как вы понимаете, не скааажешь обо мне.
      И улыбается так, как будто любить, чтобы тебя подвешивали на дыбе и ножом вырезали на животе каллиграфически-изящный иероглиф "скромность", - это величайшая личная заслуга. Скромняжка такая.
      - Не страшно, кстати, вам - все это?
      - Страаашно. На этом, знаете, все и держится. Так страшно, что ни о чем не думаешь. Растворяешься. Почти блаженство.
      - Не представляю себе.
      - А вам никогда не бывало приятно, нууу, хотя бы когда с вами просто ведут себя жестко? В сексе, я имею в виду.
      Горячие лапы сквозь ткань блузки, мохнатые уши мелкого-пушного и гладкий неморфированный член. Содрогание оказывается таким явным, что в чашке звякает ложка.
      - Нет.
      - Хорошооо.
      И вдруг наклоняется так близко, что запах духов перебивает запах горячей выпечки. Такое впечатление, что у этой девочки много заученных скороговорок, зато слова она растягивает далеко не всегда:
      - Вы не любите, когда с вами поступают жестко, и у вас не раскатывается губа. Не раскатывайте губу на то, что есть у меня, - и я не буду поступать с вами жестко. Теоретически вы мне не конкурент, у нас разные жанры, но на всякий случай я предупреждаю вас: со мной очень хорошо дружить и очень плохо ссориться. Я из тех сабов, которых их топы боятся до полусмерти. Не воспринимайте мои слова слишком лично: я говорю это всем, в ком чувствую потенциального конкурента. А вы все-таки кажетесь мне потенциальным конкурентом - пока не знаю в чем. Поэтому я буду с вами дружить. А вы не будете раскатывать губу. Я думаю, что мы вполне поняли друг друга.
      Я тоже.
      - Дорогая Афелия, простите, но я не буду с вами дружить. При всей вашей захватывающей искренности - мне неинтересны параноидальные истерички.
      Долго ли у них тут несут счет?
      
      
      Глава 27
      
      ...Боже мой, почему в те унизительные и страшные моменты, когда он оказывается мне нужен, у него на лице всегда появляется вот это выражение - такое глупое, что несколько секунд проходит, пока пытается он сделать нормальное лицо и заставить себя разжать губы. В такие моменты я хочу встряхнуть его и спросить: Саша, где брат твой, Виталий? Я один зову его Сашей, даже родители называли его Лисом, хотя могли бы - меня. По праву первородства он отобрал у меня даже это. Еще бы - ему подходит это имя, он хитрый, взрослый, ловкий, ответственный, как они все полагают; богатый, одаренный, красивый, смелый, везучий. Всем этим очень легко быть, когда у тебя на руках нет жены и ребенка. Больного ребенка.
      ...Мне кажется, что вот в эти унизительные и страшные моменты, когда он сидит у меня в гостиной и говорит мне нечто такое постыдное, такое (он сам так считает, я же вижу по его лицу) глупое, когда он выдавливает из себя просьбу - всегда одинаковую и всегда отвратительную, - я чувствую себя так, как если бы не он передо мной, но я перед ним был в чем-то виноват. Он никогда не поймет, что в такие моменты я ненавижу его не потому, что он опять пришел просить денег, а потому, что мне становится за него стыдно - мучительно, до колик в животе стыдно - изнурительным стыдом за чужого дурака. Мне стыдно за ту - каждый раз новую и каждый раз безнадежную, безнадежно трагичную формулировку, - с которой он называет конкретную сумму: "И знаешь, Саша, мне кажется, что тысяч, скажем, восемь могли бы в какой-то мере все решить. Как ты думаешь, я правильно определяю сумму? Поможешь мне посчитать?"... Или: "Я прикинул, и у меня получилось около шестнадцати тысяч; если честно, то надо бы, конечно, чтобы мы заплатили восемнадцать - покрыть проценты и больше никогда не иметь дела с этими мудаками" - "мы"! как он вставляет это "мы" и как мне становится стыдно за него, за то, что он использует такой гнусный, такой наивный трюк, и особенно за то, что он сам откровенно этого трюка стыдится! Мне стыдно за то, что я как бы проглядел, как бы ничего не сделал для того, чтобы как-нибудь выпрямить его, построить, заставить жить по-человечески.
      
      ...Я каждый раз чувствую, что жутче всего в этой ситуации - то, что ему нет до меня никакого дела. Он не понимает, что деньги мне по-настоящему нужны, что не на всех они сыплются с неба, достаются за так, как ему и его приятелям вроде Щ, который даже не поздоровался со мной, когда мы встретились последний раз, посмотрел сквозь, прошел мимо. А ведь иногда мы с ним так хорошо друг друга понимали - когда на какой-то технологической выставке мы стояли напротив витрины антикварной робототехники, я под настоящей травой, а Щ, видать, под чем-то совсем нечеловеческим, хоть и бионным, - потому что повторял все время "Круто, как это круто". Тогда хватал меня за рукав, лез ко мне, как к бабе. А теперь не поздоровался со мной в "Огах", будто я для него - просто хуй с горы, чувак, который для каких-то его друзей записывает драгбионы, черная, неквалифицированная работа, пустой человек... Блядь, попробовали бы они, эти, которые смотрят насквозь и проходят мимо, пять кубов кетамина! Иногда мне кажется, что все настоящие люди, способные на реальные поступки, умерли задолго до моего рождения.
      
      ...Я каждый раз чувствую, что жутче всего в этой ситуации - то, что он похож на меня. У нас были абсолютно одинаковые исходные, что ли, материалы - одни родители, одни условия роста, один мир, одна среда, - но я заставил себя стать милым, смелым, везучим. А он всегда ездил на чужих спинах. Он постоянно напоминает мне о том, во что я превращусь, если хоть на день, хоть на час перестану пересиливать себя, стараться, стремиться быть тем, чем можно худо-бедно гордиться, если я перестану заставлять себя думать, что у любой ситуации есть выход - и что этот выход я могу найти сам, без родительских денег, без помощи брата, без связей тестя. Он понимает же, что его отделяет от меня не набор счастливых случайностей, а усилие воли и преодоление страха, и это сводит его с ума. И когда он приходит ко мне просить денег, чтобы выпутаться из говна, в которое он сам себя затянул - сам, по неаккуратности, жадности, глупости, наплевательству, свинству, - он чувствует себя униженным вдвойне: из-за того, что ему приходится сознаваться мне в своих прекрасных деяниях, и из-за того, что он мог быть точь-в-точь таким, как я (а он хочет, он хочет именно этого - быть как я!), - или, по крайней мере, совсем не таким, каков он сейчас, - и поленился, не захотел, не рискнул.
      
      ...Вот, кажется, пробило его наконец. Глаза расширились, и сейчас он начнет орать, как орал когда-то отец. "О чем ты думал!" Блядь, посмотрел бы я на тебя, о чем бы думал ты, счастливчик, везунчик, собранный-внимательный-аккуратный, о чем бы ты подумал, только вынырнув из двенадцатичасового трипа, бэд, бэд трипа на смеси ЛСД с диссоциатами и еще какой-то не отогнанной в этой лаборатории дрянью, трипом, за который я, кстати, не получу ни копейки, настолько жуткий бион, надо полагать, получился, такое можно продать только каким-нибудь извергам, палачам, вьетам, чтобы использовали на допросах... Посмотрел бы я на него, когда бы он промучился двенадцать часов в аду, в котором ничего нет, а только ощущение, что каждый предмет, к которому ты прикасаешься, - даже ковер, даже кровать - откусывает кусочек твоего тела, - и на ногах уже видны голые кости со шматами мяса, а левое плечо, как в анатомическом атласе, торчит желтым куполом сквозь ад ужаса и боли, и ты с каждым новым укусом ожидаешь, что на этот раз тебе выклюют печень. Посмотрел бы я, как после всего этого он бы убрал бион "на место". На какое место, Саша? Что, есть специальное место для трипбионов? Да ты просто не понимаешь, о чем ты говоришь. Пережить такое - это не накатать драгбион и считать себя очень крутым, это - настоящая вещь, понимаешь, Саша? И по сравнению с этим даже то, что я почувствовал, когда утром вышел в ванную и нашел на полу Еввку в состоянии шоковой комы, - хуйня, уж прости меня за кощунство. И не надо говорить мне, что я должен был знать, что моя пятилетняя дочь умеет накатывать бионы!
      
      ...Но главное, за что мне сейчас стыдно, - это за то, что в эти три секунды я думаю не о Еввке, бедной детке, которую этот мудак едва не загнал в гроб и которую надо срочно, немедленно спасать - не знаю, ехать там, сидеть у кроватки, молиться, плакать, не знаю, что делать, - закончить как можно скорее с деньгами и ехать к Еввке, - но в эти три секунды я думаю не о Еввке, а о нем. И о себе. И о том, что никогда в жизни я не допустил бы все-таки этой ситуации. Никогда бы. Это злорадное ощущение, я знаю. Ох, как мне еще будет стыдно за эти три секунды.
      
      ...И в чем я уверен - ему не стыдно ни на минуту. Не стыдно, что он не бимнул мне немедленно эти деньги, а стал расспрашивать про состояние девочки, про то да се, - как будто я вру ему, чтобы денег вытрясти! Пусть позвонит Адели и спросит, идиот. Мне же вообще ничего от него не нужно для себя, никогда! Я всегда все прошу для других: денег, чтобы отдавать долги, денег, чтобы свозить Адель в Пекин, денег, чтобы вылечить Еввку. Он думает, что - когда у него будет семья - это будет как на вонючей рекламе ванильного порно от "Юнихорн", где вся семья смотрит, как на экране поблескивают и стонут, а потом мама с папой многозначительно целуются под понимающие улыбки старших детей. А у меня все не так, и поэтому я говно и пустое место, конечно. Но он же знает, что я никогда не стал бы просить у него денег, если бы не понимал, что на самом деле ему приятно заплатить за собственную племянницу. Потому что больше ни на что ценное он их не сможет потратить все равно. Просрет на свою красивую жизнь.
      - Так. В какой она больнице?
      - В "полумесяце" на Соколе.
      - Ты с ума сошел?! У всех "полумесяцев" по шесть человек в палате! У них врач появляется два раза в день! Чем ты думал? Ее надо срочно забрать оттуда - в детскую на Выгодской или хотя бы на Каширку! Куда можно быстрее, туда и забрать. Ты узнавал, куда можно, ты звонил?
      - Немедленно прекрати на меня орать! Я положил ее туда, где не надо было платить взнос! Откуда мне было знать, дашь ты мне денег или нет?
      ...Я чувствую, что лишился дара речи.
      ...Я чувствую, что он лишился дара речи. Ничего, пусть раз в жизни почувствует, каково это, когда тебя считают беспринципным дерьмом.
      - ...Значит, так. Я сейчас сам еду за Еввой и нанимаю там "скорую", чтобы ее отвезли в нормальную больницу. Я звоню тебе с дороги. К этому моменту ты должен знать, куда именно я ее везу. Как только я выйду, начни звонить по трем номерам: на Каширку, на Выгодскую, и еще есть какая-то большая детская, правда, там, кажется, только травма, но ты найди и дозвонись. Я позвоню тебе с дороги, и ты мне скажешь куда. И я повезу. Да, стой: я хочу, чтобы ты еще узнал, с кем надо с дороги говорить, чтобы там все было готово. Я заберу все ее бумаги и инструкции у врача возьму, что ей надо - место там, аппаратура, лекарства, не знаю. Я хочу с дороги им звонить, чтобы все было готово, все. Ты узнаешь, с кем говорить.
      - Во-первых, немедленно смени тон. Я тебе не подчиненный.
      - ...Пожалуйста, будь добр, узнай, с кем говорить.
      - Хорошо. И - я уже звонил на Выгодскую, пока ее везли. Хотел знать, нужен ли там взнос. Они мне сказали сумму. Я думаю, Саша, что двадцать две тысячи полностью покроют все, что нужно. Это год, знаешь, после того, как ее выпустят, - биотерапия и все такое. Можно, конечно, шестнадцать, но тогда в это не войдет рефлексотерапия и восстановление творчеством. Мне кажется, в этой ситуации нам не стоит рисковать. Можем мы дать всю сумму, как ты думаешь? Помоги мне, пожалуйста, сориентироваться.
      ...Мы можем. Мы, конечно, можем. Не задумываясь. Задумаемся мы потом, потом, когда Еввка хотя бы откроет глаза. О том мы задумаемся, что двадцать тысяч - это все, что мы сделали за последние четыре месяца. Или даже пять. О том, что полтора года, обещанные нами себе и Яэль, превращаются в некоторый неопределенный и нереальный срок. О том, что у нас язык не повернется сказать об этом Яэль. О том, что, кажется, пришло время перестать чистоплюйствовать и расставить приоритеты. И о том, что приоритеты мои, кажется, таковы: 1. Яэль. 2. Жизнь с Яэль. 3. Дети с Яэль. 4. Жизнь с Яэль и детьми. 5. Жизнь с Яэль и детьми. 6. Жизнь с Яэль и детьми. И что в свете этого факта надо хорошенько поговорить с мальчиком-Волчеком еще раз. Сорок тысяч за месяц, или пусть катятся на все четыре стороны. И тогда через два месяца эта страна идет на хер. Вместе с моим братом.
      
      Бедная Еввка.
      
      
      Глава 28
      
      Красная ковровая дорожка - знак серьезности мероприятия, знак верности традициям - пахнет большими надеждами. Странное и опьяняющее чувство: сидеть в зале и ждать объявления победителей, зная заранее, что ты - победитель. Дорожка - как река крови, стекающая по ступеням пирамиды у меня в "Падении Мехико". Кровь была настоящая, с бойни, на бионе чувствуется запах - терпкий, ни с чем не спутать. Я помню, как я последний раз крикнул "снято!" и едва не заплакал, и бегал, как помешанный, обниматься с операторами, и бормотал: "Гений! Гений! Гений!" Потому что знал, что я - гений.
      После конкурсного показа "Variety - Variety" - рецензирующая чилли раз в пять лет примерно! - написала: "Этот фильм так же революционен для наших дней, как "Глубокая глотка" - для классического порно и "Глубокая глотка: вся правда" - для порно бионного". Мудаки, какие мудаки! Это не "Глотка" и не "Вся правда", это - "Нетерпимость" Гриффита, если они еще помнят, кто это такой. Неучи. Половина жюри - без кинообразования, старые прощелыги, двадцать лет назад не сумевшие вписаться в законы AFA со своей аляповатой двадцатиминутной дешевкой. Много ли в этой индустрии людей, способных снять фильм, поднимающий чилли с уровня балагана, на котором оно существует все эти годы, до уровня настоящего искусства? Один у них такой человек, я, Йонг Гросс.
      У входа стоят солдатики, просят показать ногти и снять головные уборы, раскрыть сумки, пройти сквозь металлоискатель, облучиться на искателе пластиковой взрывчатки, - и на секунду становится нехорошо и неуютно, и сам быстро озираешься - нет ли кого... в лапсердаке. Войти в зал, найти Бо - естественно, он припас мне место. Кивнуть этой его новой девахе, Вупи Что-то-японское. Некрасивая, в общем, тетка, но при этом - что-то такое в ней... Жаль, Бо ее нашел где-то, когда я уже монтировал "Падение"; я бы ее взял к себе, в псилоцибиновую сцену с леопардусами; как бы она была там кстати.
      Сегодня он может гордиться мной, а я - да, да - горжусь им. Повезло мне с ним, ой, как повезло - хотя, конечно, какое повезло? просто всегда умный был! - свой первый фильм (не фильм даже, а так, монтажную склейку, студенческий выпускной проектик, эксперимент в стилистике - правда, очень удачный эксперимент) я принес именно ему. Мне тогда казалось, что это просто шутка, чистый арт - нарезать кусков из ванили и Голливуда, перемонтировать их так, чтобы эякулирующий мужской член чередовался с залпами огнеметов, а разверстая женская пизда - с кровавыми ранами из старых фильмов о войне, и получить из чистеньких легальных кадров нечто, за что АFА отъела бы мне голову. Я продал у себя в классе около тридцати копий, - кровавая вакханалия, пацаны говорили, что забирает круче, чем любое чилли, и это при том, что все мы были - ну такими эстетами, ну такими смелыми экспериментаторами!.. Тогда они первый раз до конца поняли, кто на этом курсе чего стоит; сегодняшний "Голден Пеппер" напомнит им, если они вдруг забыли за эти годы.
      Выползают по одному члены жюри. Все-таки Иерусалим в стремлении выглядеть гламурно со своим легальным чилли все больше скатывается в полный идиотизм: зачем они сделали председателем этого карлика Романского? То, что у него длина члена равна росту пополам, еще не делает его экспертом в нашей области. Чем длиннее член, между прочим, тем трудней его поднять. Его-то собственные фильмы можно мерять в микроградусах подъема. А вот чем он меряет чужие и по какому праву? Впрочем, хорошо, если в этой индустрии за год наберутся три фильма, вообще заслуживающих какой бы то ни было оценки.
      Бо сначала не поверил, что я это всерьез, когда увидел полгода назад сценарий "Падения Мехико". Он, бедный, даже не представлял себе, что можно так подходить к чилли. Он вообще не знал слова "пеплум" и пытался что-то говорить про то, что там мало зоусов и это не его профиль. Бо - лапочка, умничка, лучший человек в этой индустрии, но правда есть правда - он чудовищно необразованный, серый. Человек, пришедший в чилли из старой порнографии, из чистого принципа, из борьбы за свободу искусства и секса, а не из киношколы UCLA. Так что, собственно, грех предъявлять претензии. Но все равно иногда раздражает.
      Сзади пристроился один с микрофончиком:
      - Скажите, мистер Гросс, почему ваши фильмы вот уже который год оказываются настоящими блокбастерами даже на таком странном рынке, как рынок чилли?
      - Потому, что я действительно умею снимать кино.
      Иногда я чувствую себя даже не Гриффитом, а Спилбергом, человеком, который сто лет назад навсегда изменил всю киноиндустрию, сняв "Челюсти", первый настоящий блокбастер. Или даже основателем "Lucas Film" (какое же говно они сейчас снимают, к слову сказать!), сделавшим четвертую серию "Звездных войн", когда никто и не мог помыслить о подобных штуках. Я тоже не сразу смог; четыре картины сделал - коммерчески удачные, в сто раз лучшие, чем большинство нашего тутошнего дерьма, но все равно - слишком обычные; и вот наконец взял себя в руки, перестал халтурить, напрягся - и сделал то, о чем мечтал аж со школьной скамьи: большой, полнометражный чилли-фильм, с настоящим нехилым бюджетом (слышишь, Бо?), с масштабными съемками, с месяцем работы в джунглях Мексики, с этнически достоверными ацтеками, с воссозданными - почти правдиво - обрядами. И шутки ради, эксперимента ради - и скандала ради, конечно, и ради того, чтобы этих ванильных мудаков поучить, - подал свое дитятко на получение обычного рейтинга для широкого проката.
      Как они все встали на рога! Кровавые жертвы Кецалькоатлю - выдумка расистов-испанцев, желавших оправдать свои звееерства! Бабочки, и только бабочки могли служить ему пиииищей! Упоминание кровавой жертвы в кодексах следует понимать как метааафору! Приличный человек должен бойкотировать такое гнусное оскорбление целому нарооооду! Фу. А вот поди ж ты - вчера, перед фестивальной премьерой, немаленькая толпа бесновалась перед кинотеатром на Шенкин, полиции пришлось разгонять не получивших билеееетик саунд-блааастера-ми. Любууууйтесь.
      ...И вообще - при чем тут "безжалостные ацтеки"? Можно подумать, я из испанцев сделал ангелов! Да одна только сцена, когда по приказу Кортеса четвертуют Долорес, предварительно распоров ей живот от лобка до грудины, а палач, убедившись, что его никто не видит, мастурбирует и кончает прямо в вывалившиеся на каменный пол пирамиды внутренности, - да одна эта сцена может снять с меня все обвинения в якобы ненависти к одним только ацтекам. Правду ешьте, правду; и кто вам виноват, что ваша правда не заслуживает никакого рейтинга, кроме: "ужас-ужас-ужас!"?
      ...Ну, началось. Лучшую мужскую роль получает, конечно, Минки Хо, главная звезда фестиваля, Дирк Даглер наших дней. Кто бы сомневался. Конечно, "Тецуо-морф" можно полюбить только за одно название, спасибо мадам Глории за омаж давно забытому фильму Цукамото (неужели сама додумалась? Никто не подсказал?). Да и в формальном совершенстве фильму не откажешь: прекрасная работа, съемки длились больше года и все шесть морфов подобраны идеально - член-гриб, член-сверло, член-рука, член-клинок, член-щупальце и член-булава. Подвиг бионистов, кстати - и мужская, и женская запись очень хороши: аж глянул в ужасе вниз в какой-то момент: ох ты, да мой член, кажется, меняет форму, ужас какой, а главное - щекотно же! - а на девочкином бионе прекрасное ощущение присосок внутри себя (и еще боль - не слишком острая, явно монтажерами приглушенная) от тонких, сочащихся кровью порезов. Но за что тут, если честно, давать приз актеру? Где тут игра? Спецприз за лучшую бионистскую работу, да - но не более. Будь моя воля, я бы лучше дал какой-нибудь приз Ковальски, которую Хо распарывает в четвертой новелле. Прекрасная запись, очень, очень хорошая, ну и психанутая девочка, ее, кажется, убей в таком состоянии - застонет и кончит. Жалко, что из-за студийной системы мне не видать ее как своих ушей: старая сука Глория никогда не отпустит свою звездочку ясную сниматься у Бо. Или заломит такие деньги, что... что... что, может быть, и стоит их заплатить, между нами.
      Женскую роль, конечно, получает эта дура Сидни Шарман. Я даже не видел ее "Офисные будни", с меня хватило полуминутного трейлера: девушка говорит по комму обычную корпоративную хуйню, а потом камера отъезжает, и мы видим - кто бы мог догадаться, да? - что она распята на кресте и ее пялят два зоуса. Два, если быть точным, афроамериканских зоуса. Очень смело, да. Как можно давать за это приз на двадцать первом фестивале чилли, я, хоть убей, не понимаю. Третье десятилетие они орут о своей борьбе за свободу, о противостоянии фальшивой ванильной индустрии, об удушающих правилах АFА - и при этом не замечают, что сами закоснели в собственных правилах, в тупых законах, во внутренних табу. Они просто делают наоборот наобороту: нельзя два черных на одного белого - снимем именно так и будем орать, что мы против политкорректности. Как они взъелись поначалу на "Падение Мехико" - нельзя оскорблять религиозные чувства верующих, новых ацтеков! И это свои, чилльники, взъелись, те, кто должен бы меня на руках носить. Главное - христиан можно оскорблять, у них репрессивная, реакционная религия, а "новых ацтеков" - ни-ни, они же наши, смелые-прогрессивные, сам Декоде, классик чилли, был из "новых ацтеков". Убейте меня, убейте прямо на вашей Стене Плача, только бы мне больше не слышать этой бесконечной хуйни, не видеть этих рож, не ощущать самого узнаваемого запаха в мире - запаха мудаков. Убейте меня нежно.
      Во всем этом зверинце - прости, Бо, я не имею в виду твоих зоусов, - я видел сегодня только одного приличного человека. Старик вомбатус, безумный пикетчик, лидер единственного профессионального объединения работников чилли, председатель полуреального "Союза жертв 16-й поправки к закону об эротической продукции", вождь всех морфов, запретом вытесненных в чилли из уютного мирка ванили двенадцать лет назад. И каждый год, когда мы собираемся здесь, он протестует - протестует против того, что мы смирились, что мы позволили загнать себя в резервацию. На этот раз он поставил голографическую пушку и обстреливал своими лозунгами холо-шоу. Интересно, сколько человек из гостей поняли, что лозунги "Нечеловеческий секс для настоящих людей" и "Проснуться от гнева!" вовсе не являются частью официальной церемонии? А кто догадался, что кроваво-красное "Сидней должен гореть в аду!" служит ритуальным проклятием Сиднею Нам, протащившему 16-ю поправку через кодекс AFA, a вовсе не сулит гибель столице старейшего члена AU-2?
      За лучшую режиссуру наверняка дадут старому пердуну Галицию Божко, чтобы он потом не возбухал и не лез на...
      ...Чтоооо? Что, блядь, они сказали? Приз за лучшую режиссуру получает Йонг Гросс! И я должен подняться и пойти на сцену за этой подачкой? Приз за режиссуру! Бо, но ведь это говно для неудачников! Все же знали, что мне дадут лучший фильм! Я же знал, что мне дадут "лучший фильм"!!! Что это за хуйня??? Уроды, ублюдки! Конечно, это Романский, какой может быть вкус у этого выродка с башмак ростом! Бо, я туда не пойду, я тебе клянусь. Пусть засунут свой металлический перец себе в жопу!
      - Ты должен идти, Йонги.
      Бо, я не пойду. Бо, пусть они идут на хуй. Я уйду из этой индустрии. Ноги моей больше не будет в Иерусалиме. На хуй, Бо.
      - Успокойся. Я старше тебя в два раза, я знаю, что тебе советую. Встань и выйди на сцену. Можешь не благодарить, если тебе так уж противно.
      Хорошо. В следующий раз я скооперируюсь с вомбатусом и мы поставим настоящую пушку. Я им покажу финал "Падения Мехико" в натуральную величину.
      Дамы и господа! Мой продюсер, мистер Бо Дерек, для нас всех - просто Бо, сказал мне, что я могу не благодарить вас. Но я, тем не менее, не могу сдержать слов благодарности. Публично, перед этими большими красивыми камерами, я хочу сказать вам: ну, спасибо! Я многое понял сегодня. Спасибо. Я никогда не забуду этот вечер.
      Сунуть приз под мышку. Сойти со сцены в гробовой тишине и сесть на место под шквал аплодисментов. Уроды.
      - Я же тебе говорил, Йонги. Они не съедят "новых ацтеков". Я вообще был уверен, что они ничего не дадут, только тебе не говорил. Я тебе объяснял: тут тоже есть понятие политкорректности, это политкорректность по отношению к своим. А ты на нее плюешь. В этой ситуации тот факт, что тебе дали "режиссуру" - это, ну, они же тебя признали! Они не-мог-ли тебе ничего не дать, не посмели! Успокойся ты, ради бога!
      Блядь, пора завязывать с чилли. Эти люди никогда не поймут, что я делаю, как бы много денег ни приносили мои фильмы. А те, кто поймет, никогда не посмеют в этом признаться. А вот Жак Жюльен сказал мне, что, если бы "Падение" не был таким откровенно свинским, он бы лично привез его в Канны.
      
      
      Глава 29
      
      "ничего себе у тебя новости
      ну то есть - ничего себе
      я даже не знаю, как изложить такую эмоцию на письме
      ночью по комму тебе изложу
      но -
      ничего себе!
      Ай-йя!
      послушай
      можно я пока не буду верить?
      я просто вот в тот момент, когда прочитала у тебя: "два месяца", поняла, что сейчас сойду с ума
      тихо и откровенно
      потому что я так этого хочу, что не могу позволить себе этого ждать
      ты понимаешь?
      я буду писать тебе, как всегда
      говорить с тобой, как всегда
      я не увижу тебя два месяца
      ну что же
      будем считать, что ты в долгой командировке
      я, конечно, умру за эти два месяца
      но останусь живой
      а потом ты приедешь обратно в Москву из незнаючегокудавыедете и напишешь мне:
      "Ну что, девочка. Я прилетаю в пятницу и остаюсь. Ты меня впустишь?"
      и вот тогда я уж точно, однозначно умру
      лис
      лис лис лис лис лис
      мне трудно подолгу не произносить твое имя
      я обязательно напишу тебе когда-нибудь письмо такого содержания:
      лис
      лис лис лис лис лис
      лис лис лис лис лис
      лис лис лис лис лис
      лис
      лис
      лис
      ты не расставляй в нем интонации, если я его напишу
      это не зов и не упрек, и не еще что-нибудь, это просто я скучаю по тебе, по тебе, по возможности шептать тебе в ухо: "лис лис лис лис лис", по возможности слышать, как ты смеешься, говоришь: щекотно
      послушай, я сейчас о серьезном
      пожалуйста, береги себя. Я знаю, я говорю это каждый раз, но сейчас я очень серьезно говорю: Лис, ради бога и ради меня, береги себя, пожалуйста, береги себя. Я знаю все твои песенки: Россия - совершенно европейская страна, да. Только ты предупреждаешь меня, что откуда-нибудь у тебя может не быть никакой связи, кроме интернета. Я спросила на работе, есть ли у нас старый интернет, показала то, что ты прислал про протоколы. Они говорят: да, есть, мы тебе покажем где, но только ты учти - это какая-то дикая система, что, другого способа нет? Говорят: откуда он тебе пишет, из Бирмы? Нет, говорю, из совершенно европейской страны
      не сердись
      я просто волнуюсь
      прости меня
      послушай
      я хочу тебя совершенно невыносимо
      я хочу, чтобы ты медленно в меня входил
      медленно, по сухому
      чтобы я чувствовала, как ты пробираешься во мне
      с трудом
      и понимала, что вот так я впускаю тебя в себя, в свое тело
      в свою жизнь
      медленно и трудно
      но с любовью и с желанием
      всего
      я боюсь, что у тебя ничего не получится
      в смысле, по сухому
      я мокрая даже сейчас
      когда просто представляю себе
      я люблю тебя".
      
      
      Глава 30
      
      На той вывеске, которая у них видна с улицы, под надписью "Big Tits Pub" сиськи выпирают в виде двух довольно больших арбузов, зато под надписью непосредственно над баром они выглядят двумя остренькими горками. Просто не состыковали чего или нам пытаются намекнуть на разнообразие больших сисек в этом прекрасном месте? У официантки между тем груди маленькие - очень маленькие, совершенно незаметные под обтягивающим черным платьем и белым наколотым фартучком. Зачем-то они тут пытаются воссоздать атмосферу девяностых прошлого века - можно подумать, девяностые выглядели так. Сделали бы себе обычный паб, паб как паб, и просто повесили бы на стену табличку "Никакой политкорректности!" - сюда ходили бы те же толпы, что и сегодня, но при этом обстановка не пахла бы таким лобовым, таким скучным китчем. Мне тут почему-то неприятно - может, из-за того, что этот паб напоминает рассказы деда о прадеде: как в годы молодости, где-то в шестидесятых, прадед и его друзья подняли большую бучу, тут, в Калифорнии, двести с чем-то миль к северу, в Ю-Си Беркли. Тогда еще большинство американцев были белыми, и мой прадед, который, как ни странно, тоже был белый, даже натуральный блондин, и они вместе с друганами стали требовать равных прав для всех - для азиатов, для черных, для женщин, геев - всех на свете. Они захватили небольшой парк рядом со своим университетом и демонстративно начали там трахаться, все вместе, без различия цвета кожи. А потом их разогнала полиция, потому что, объяснял мне дед, тогда было незаконно, если, скажем, китаец - с негритянкой, прямо как сейчас незаконно трахать детей. И прадеда, и всех его друганов отпиздили, кого-то убили даже, но он все равно вспоминал об этом как о лучших днях своей жизни.
      - Бо? Ау? Ты со мной? Ну, давай, говори, что не так? У тебя на лице было такое же выражение, когда я принес тебе "Мехико". Что тебе сейчас не нравится?
      - Все хорошо, Йонги, я слушаю; так, припомнил семейные басни.
      - У тебя в семье были афроамериканцы?
      - Нет, я про другое. Дед, кстати, говорил, что прадед лично знал человека, который придумал это слово. Большой политкорректор был мой прадед, юрист, в комитеты входил, выступал в судах, боролся, а к старости прадед полюбил места вроде этого "Big Tits Pub", ну, только во Флориде, естественно. Водил деда в заведение, которое называлось "Yellow Face", и там в самом деле была неплохая пекинская кухня, все официантки кланялись, когда приносили чай, и можно было кричать им "Эй, пиздоглазая, пошевеливайся!", и все, конечно, кричали, даже китайцы и китаянки, которые туда в основном и ходили. Дед говорил - сидит, в руке палочки, в другой - вилка, пьет весеннее сливовое и плачет. Сынок, говорит, мы же сами сделали все это говно, мы же хотели как лучше, ты веришь? Я верил, да и понимал, что он чувствует себя идиотом, нельзя было так палку перегибать.
      - А ты сам при всем этом не хочешь ставить свое имя на "Белой смерти"? Ты же все равно деньги на фильм даешь - что вдруг за стыдливость?
      Луч лазера играет на сиськах над барной стойкой, перекрашивая их из розовых - в голубые, а потом - в фиолетовые. Ни черных, ни желтых, ни белых. В самом деле - какая разница. Крикнуть официантке: "Бэйби, еще пива!"
      - Интересно, если ей крикнуть "пиздоглазая", она поймет, что я имею в виду?
      - Я боюсь, Йонги, что ее поколение просто не знает английского - ну, кроме того, разве, который на коробках с порно. Традиция, то-се, - вот они и знают двадцать слов - "большой, горячий, сиськи" - ну и еще что-то. Ладно, возвращаясь к теме, - я просто думаю, какими благими намерениями вымощен путь туда, куда мы пришли. Политкорректность, да; код АFА, морфов не снимать, худых не снимать, толстых не снимать, белых с белыми не снимать, того не снимать, сего не снимать - политкорректность.
      - Это, дорогой товарищ, еще не превращает сами намерения в ничто. Ты же понимаешь тоже, что мои фильмы - об этом, об этом, именно об этом! Особенно - "Смерть" будет об этом! Ну чего ж ты уперся, а?
      А почему ему, собственно, так важно, так необходимо видеть мое имя в титрах? Я кладу деньги - чего еще ему надо? Почему же он уже битый час надрывается, пытаясь убедить меня считаться продюсером его картины - как всегда? Он хочет, чтобы я его хвалил. Он хочет, чтобы я им восхищался. Он видел бы в моем согласии легитимацию, признание правильности его идей, мою готовность открыто стоять на его стороне. В какой-то мере я предаю его сегодня; я чувствую, что его несет, что он начинает касаться тем, которых ему не стоило бы касаться, что где-то есть предел даже его пресловутому "праву художника" на раскапывание человеческих язв. Он думает: будет ли восхищаться мной человек, будет ли хотя бы поддерживать меня человек, откровенно говорящий, что не хочет упоминаний своего имени в связи с моим новым проектом? Особенно если этот человек создал меня, сделал меня, выходил, выкормил, давал деньги, давал аппаратуру и площадки, давал актеров и советы с того самого момента, как я начал заниматься этим странным делом? Ты должен перестать об этом думать, Йонги, мальчик; ты должен наконец сказать себе, что ты - художник, ты не можешь просто себе позволить думать о других, о том, что твой старый друг-отец-наставник брезгливо морщится, когда ты рассказываешь, о чем будет твой следующий фильм. Ты должен думать о деньгах и фильме - и больше ни о чем не думать. И я дам тебе денег, чтобы ты больше не думал ни о чем, кроме фильма. А я еще долго буду себя мучить - что именно не смог переступить в себе? Чего испугался? Почему именно этот мальчик, не нашего поколения уже, делает то, за что нас, "брейкеров", ненавидели и гоняли двадцать лет назад, а именно - херит чужую брезгливость и чужие правила ради возможности сделать фильм таким, как ему приспичило.
      - Мне это очень жаль, Бо. Очень. Ты прости за пафос, но когда я тебя указываю как продюсера - я же чуть ли не сыновним долгом руковожусь.
      - Оставь, Йонги. Ты меня тоже прости за пафос, да, но что бы ты ни делал - я тобой горжусь и восхищаюсь. Ты с годами становился все смелей, я наблюдал за этим не без опасений, но всегда был за. Сейчас я тоже понимаю, что ты наверняка сделаешь гениальный фильм. Я и им готов гордиться и восхищаться. Я могу наврать тебе - мол, в этот раз, мне кажется, ты переходишь черту, мол, есть святые темы, мол, то, мол, се... Но дело, видимо, в том, что этой черты... ну, я сам туда не хочу. Я дам денег, это без вопросов. Но свое имя через черту не потащу. Ну извини меня. И ты же понимаешь, я надеюсь, - я не ответственности боюсь или чего-то такого, - я спонсировал пять твоих фильмов, неужели ты думаешь, что для кого-то останется тайной, кто именно спонсировал шестой? Просто для меня это вопрос, что ли, личной совести. Даже если это по-ванильному очень. Я готов быть ванильным, когда речь заходит о таких темах. Моего имени в этом проекте не будет. Извини меня. Ты понял?
      Он кривится, но молчит. У меня есть еще один вопрос:
      - Скажи мне, пожалуйста, ты выбрал эту тему только ради эпатажа?
      - Нет.
      - Тогда зачем?
      - Потому что люди всегда люди, Бо. Всегда.
      
      
      Глава 31
      
      Это город забытых игрушек.
      Это город забытых игрушек.
      Это город забытых игрушек.
      Здесь не встретишь веселых гостей.
      Мы поставим вас всех на колени.
      Не будите минувшего тени.
      Уходите отсюда скорей.
      
      Этот город гораздо страшнее. Это город ненужных игрушек. Их хозяева нынче в могилах, их потомки живут здесь кротами, превращают усадьбы в пещеры, заколачивают комнаты, в роскошных пересохших джакузи держат картошку, в фонтаны складывают рассаду, приспосабливают солярии под отопительные приборы, в розариях устраивают огуречные теплицы. Щ приезжает сюда и пытается проскочить, проскользнуть не глядя мимо соседских обиталищ, - страшно глядеть на то, как роскошные дачи превращаются в какие-то жуткие коммуналки. Шестьдесят лет назад здесь было лихое место, дед рассказывал о тех, кто строил эти дома, и о том, что в них творилось. "Новые русские" это называлось, и дед клянется, что на соседней с нашей даче, на той, что слева и ниже, держали живого слона, катали на нем голых девок, поили его шампанским из канистры, и слон, подвыпивший, медленно плясал пируэты, а потом, с похмелья, трубил под окнами, будя весь поселок, - просил рассолу. Еще рассказывал, что в выходные здесь проливалось много крови, - дачи строились не для семейного отдыха, детей сюда воздухом подышать не вывозили, а остальные все были привычными, - выходили в двери двое, несли на себе третьего, совсем не пьяного, а только волокущего ноги, качающего головой, без должной почтительности уминали его в машину, увозили, возвращались через час и лезли опять в баньку париться, отдыхать после стресса. Дачу, возле ворот которой Щ сейчас возится с замком, строил дед, тоже лихой чувак, как внук его понял довольно поздно, - лет до двадцати не задавался вопросом, каким образом дача благообразного папиного папы, спортсмена и банкира, оказалась в этом некогда бандитском поселке. Потом, взрослого уже, мысль о дедовском лихачестве не угнетала Щ, но наоборот - как-то умиляла, обаяла, как если бы дед был, скажем, пиратом или шпионом - захватывающая романтика преступности, к которой он сам, Щ, фактически не имеет отношения. Сталкинг - это разве преступность? Ну, поймают, ну, посадят на полгода. Миксы, ради которых и таскается Щ все чаще в такую даль, аж за Пятое кольцо, - разве это преступность? Ну, поедешь умом, ну, получишь отходняк на три недели. Сравнится ли это с тем, как в старых фильмах Лунгина люди входили к тебе в дом и отрубали палец за пальцем или расстреливали у тебя на глазах твоего ребенка - правая рука, левая рука, правая нога... Возмущаться бы надо прадедом, отворачиваться брезгливо, - но Щ почему-то испытывает тихую сентиментальную грусть. Были, были люди в то время.
      И весь поселок для него, Щ, - земля детства (отец возил его сюда много и часто, тут все уже было очень чинно, очень буржуазно в те времена - и, как теперь опять-таки понимает Щ, - бедно, очень бедно в сравнении с роскошью дедовских времен, но все еще достойно: укроп на клумбах не сажали, из спален не продавали зеркальные потолки). И поэтому страшно видеть соседей, ничего не сохранивших из этого чинного достоинства, превративших такие, в общем-то, смешные, напыщенные, расфуфыренные - и такие трогательные (престарелый клоун, вот что!) дворцы очень старых нынче "новых русских" в жилища на пару комнаток, отделенных от длинных пустых анфилад плотно запертой дверью. Сам Щ, если честно говорить, если не врать самому себе, тоже фактически сократил жилое пространство дедовской красавицы до одного этажа, - наверх ходить старается пореже, слишком остро начинает чувствоваться близость запустения. Впрочем, запустения-то Щ как раз и не допускает, - раз в неделю, вне зависимости от того, ездил ли сам Щ на дачу или не ездил, собирается ли приехать или не собирается, здесь появляется садовник, приводит в порядок дом, подстригает кусты, поливает розы.
      Больше всего на свете хотелось залезть в старую-старую джакузи, размокнуть и размякнуть, подготовиться духовно и физически к записи нового микса, дождаться рассасывания в желудке двух энзимных капсул. Но Щ все-таки пошел первым делом в кабинет и проверил аппаратуру. Все было хорошо и все было на месте, но почему-то казалось, что нарушена идеальная гармония расстановки приборов. Щ кинуло в дрожь, и он панически забегал глазами от одной серебряной коробки к другой. Все было на месте, да, но теперь - измена, измена, и не слезть с этой измены, пока каким-нибудь образом не убедишь себя, что тут никого не было, что незачем тут кому-нибудь быть - стал бы вор все трогать и ничего не брать? - нет, все в порядке. Но все-таки метнулся к тумбе, где лежали готовые миксы, быстро перебрал: все на месте, и не похоже, что кто-нибудь касался. Немного - но не сильно - полегчало. Попытался расслабиться, подумать о горячей воде, о предстоящем сеансе, о двух привезенных с собой смешных бионах - сильного ливня и рыбы, плывущей в воде, о том, как дивно должно все это сочетаться, но вечер уже был испорчен, трясло. Можно было сходить к соседу, окна выходят на его дачу, если кто-то лез бы - Витька бы, может быть, увидел; успокоиться это не поможет, но не сходить к соседу - так эта мысль вообще тебя загрызет. Щ с отвращением вернулся в холл, натянул кроссовки. Никогда не запирал ворота, если к соседу или до магазина, - а сейчас запер и дом, и ворота тоже. От этого стало еще хуже. Он поплелся к Витьке.
      Витька, хоть и такой же тридцатипятилетний, как сам Щ, был уже совсем, совсем лыс. Блистательно лыс и бесповоротно. Щ подозревал, что, когда Витька начал лысеть, он просто стал брить голову напрочь, но каждый раз вспоминал, что Витька начал лысеть едва ли не в шестнадцать и ничего, конечно, тогда не брил. Некоторое время Щ разглядывал Витьку через ворота. Витька был странным вариантом дачника для здешних мест: не прозябал в былой роскоши и не растил две грядки огурцов на шестистах сотках участка, но устроил вполне настоящее сельское хозяйство, большое: три сезона у него что-нибудь росло, и даже зимой умудрялся снимать урожай рябины и чего-то из парников и загонять куда-то. Дача Витькина была жуткая и от этого еще более трогательная, чем его, Щ; на этой были резные наличники и полосы белого кирпича вдоль красных стен, а верх венчали вполне кремлевские зубцы, из-под которых глядели пустыми зенками две пулеметных амбразуры, - из одной, клялся Витька, убили самого Тотика Араджекяна, но Щ не очень верил. Пижон был Витька и хвастун.
      Щ позвонил. Витька вылез из крытого стеклом тепличного домика, лысый, бородатый, с серьгой в мягком белом ухе, радостно заполошился, обнял Щ бабскими, неожиданно сильными при такой пухлости руками. Потрепались о том о сем, пока Витька вел Щ к себе, в стеклянный домик, показывать какие-то невероятные помиперцы, и Щ спросил: Витька, ко мне никто не лез, не приходил, а? Витька, вечно дрожащий за свое хозяйство, аж встрепенулся:
      - Пропало чего?
      - Да нет, просто чувство, что в доме был кто-то.
      - Не видел, не видел. Твои окна, знаешь, мог еще пропустить, но у меня ж с тобой монитор ворот общий, заметил бы. Нет, не видел. И тихо было. Может, глюк?
      - Глюк, - вяло ответил Щ; уже жалел сейчас, что пошел, теперь проваландается полчаса, а вода в джакузи наберется и остынет, а бионы... ну, не протухнут, но тут хочется какое-нибудь слово, от которого проваландаться полчаса будет еще обиднее. Вдоль помиперцев надо было ходить осторожно, тропинки были узкие, широкобедрый Витька легко мотался туда-сюда, а худой Щ с трудом лавировал, все боялся оступиться. Под потолком оранжереи еще видны были красивые черные шары - большей частью облупившиеся или побитые. Дед Витькин, большой академик, спец по русской литературе, купил эту дачку, когда все слегка поутихло, у какого-то новорусса и осуществил свою мечту, создав павильон бабочек. Витька рассказывал, что в детстве он павильон этот люто ненавидел, бабочек боялся и - как только дед умер - всю это "гнусную моль" просто разогнал. Открыл, говорит, крышу, бегал вокруг с полотенцем и орал: "Вооон! Вооон!" Мать, как узнала, билась в истерике: мало что память о деде, так там еще редкие были, коллекционные, за бешеные бабки можно было продать, говорил Витька, только мне, знаешь, было все равно. Я даже бабок не хотел, так я бабочек не хотел. Так я бабочек не хотел, что никакие бабочки были мне не нужны, сечешь? - и хохотал, помахивая пухлыми руками. Помиперцы кончились, пошли огурцы и какие-то травки, и вдруг из дальнего угла оранжереи раздалось бешеное заливистое тявканье, от которого Щ подскочил.
      - Это что?
      - А, развалюха, старый американский робот, еще бабка купила, нравился ей. Сейчас ничего уже не может, ни бегать толком, ничего, но плата с нюхом - зверь! Пятьдесят лет прошло - а работает. Я его здесь держу, в оранжерее, он червяков унюхивает и голос подает, слышал, да? Пиздец сколько здесь червяков, от этих блядских бабочек остались, личинки и все такое, ненавижу. А эта херня их чует, чует. А больше уже ничего не может, еле волочится.
      Возле третьей грядки, почти у выхода, сидел механический пес. Небольшой, Щ до лодыжки. Одного глаза не было, второй еще светился красным. Умильная конструкция, робособачка, не скрывающая, что она "робо": только тогда таких и делали, мода была на электронные игрушки, не хотели, чтобы было похоже на собаку по-настоящему, или даже не умели, наверное. Пес пошел к ним, вернее, пополз, колесом ставя широкие синие передние лапы, задние волоча за собой; еще раз издал тот же пронзительный, несколько саднящий к концу лай и слепо ткнулся Щ в ноги.
      Кто мог знать, что бывает такая странная, такая захватывающая нежность, кто мог знать, что я так умею, я никогда не умел так ни с женщинами, ни с матерью, ни с друзьями, а тут вот - электрическая собачка, нелепая старая игрушка, да что со мной, черт, такое?
      Витька, Витька, продай мне эту собачку. - Зачем она тебе? - Не знаю, прикольно. - Так ведь рухлядь! - Починю. Продай, Витька. - Да забирай так, больше электричества жрет, чем пользы от нее. - Нет, так не могу, неловко. - Да забирай, забирай, не парься. Будет тебе дом сторожить, скажи, а? Чтоб не дергался больше. А, Гришка? Будет она тебе дом сторожить?
      Да говно вопрос.
      
      
      Глава 32
      
      Обидели Кшисю. Не дали участвовать в операции. Сказали: милая, сбрендила ты, что ли? Не хватало еще тебя там, не приведи господь, догадается кто из них, кто ты на самом деле, - да ты получишь пулю в свой детский лобик прежде, чем кто-нибудь из наших успеет хоть обернуться. Сказали: милая, сиди тихонько в своей норке, ты свое дело сделала, теперь будь спокойна, предоставь нам грязную часть работы, а тебе там торчать не надо; будьте, сказали Кшисе, сержант, в отделе к половине шестого, капитан Скозелли доложит о результатах боевой операции, тогда уж и приобщитесь. Злыдни, плохие люди, гнусный Дада, любит играть в доброго папашку, надо же именно мне иметь педофила в начальниках! А отдохнуть все равно невозможно было: весь день трясло, как в ознобе, и казалось - кончится плохо, а еще казалось - спорола глупость, ничего не окажется там - так, пустышка. Вдруг они действительно такие прекрасные человеки, поговорят с мальчиком да отпустят... Веришь ты в эту версию хоть на полсекунды? Нет, не верю. Но тогда - тогда все еще хуже, думалось: вдруг опоздают наши? Десять, девять, восемь.
      
      С четырех часов сидела в отделе, у Зухраба на голове, паниковала, ныла, действовала на нервы и довела его, бедного, до того, что не выдержал и рявкнул: "Немедленно возьми себя в руки, или я тебя выпорю!" Разрядка была такая, что от хохота Кшися расходилась и перевернула кадку с какой-то белой растенией, растения выпала и помялась. Зухраб посмотрел на сержанта Лунь таким прозрачным взглядом, что захотелось исчезнуть, слинять, плюнув на доклад капитана Скозелли, и больше никогда в отделе не появляться. Было это в половине пятого.
      
      Зато в половине шестого - без четверти, скорее, а если совсем честно - без пяти даже, когда наконец явился Скозелли, Зухи в кабинете Скиннера держал меня за ручку, как малого ребенка, и так этим тронул, что хоть плачь.
      
      ...Они вошли в двенадцать сорок три, когда мальчик стоял уже весь потный, ошалевший и полуголый, с торчащим членом, хватался за сиськи двух великовозрастных теток. Все с самого начала шло плохо, плохо, хуже некуда. Не удалось установить, что за мальчик, чтобы заранее, за остававшиеся двадцать с чем-то часов, с ним связаться. Утром ловили его на трех остановках, от которых, гипотетически, он мог идти к углу того и сего, где Аннабель назначила, - хотели приставить к нему нашего, второго мальчика, в качестве друга, увязавшегося на пробы вместе с нашим деткой, - не поймали, не узнали по данному Кши фотороботу, или просто он добирался иначе, это потом станет ясно - то есть через пару дней. Потом выяснилось, что Аннабель везет ребенка не в студию, где уж все было наготове и только сигнала ждали, а в какое-то совершенно неведомое место, в какой-то розовый в рюшах блядский мотельчик, как в плохом старом кино, и пришлось все делать заново, переносить силы, строить агентов, нервничать, что не успеют. Потом опять стало плохо: слышимость из подвала была нулевая, видимости не было вообще, тепловые сенсоры смазывали пятна из-за толщины стен; двадцать минут (заметим про себя: двадцать минут, когда мальчик уже был внутри!) советовались со Скиннером, рискнуть ли ворваться слишком рано и не застать с поличным, заслать ли внутрь кого-то, кто сможет докладывать обстановку (рискуя быть обнаруженным и все сорвать) или выждать еще некоторое время и потом вломиться, если мальчик к этому моменту не выйдет обратно. Сошлись на первом, потому что Скозелли настоял: да кто его будет там долго мурыжить? да у них что - время лишнее? да тут отстреляться и прогнать ребеночка взашей. Они вошли в двенадцать сорок три, и мальчик потом рыдал, потому что было стыдно, и говорил, что пришел на пробы, и от мысли о собственной глупости рыдал еще пуще.
      Задержали на месте троих: оператора, двух баб-актрис и распорядителя. Хави не было, и через пять минут буквально, когда дали команду брать студию, Хави обнаружили совершенно спокойно беседующим с женой по комму у себя в кабинете. Изобразил, сука, полнейшее неведение, и Аннабель, под стать мужу, морщила на экране нежный лобик, в ужасе возмущалась: какой ужас! какое самоуправство! кто мог предположить, что наши сотрудники окажутся такими подонками - заманить у нас за спиной маленького мальчика, вы только подумайте! Хави арестовали на месте, адвокат его уже через десять минут бегал по каталажке весь в мыле и орал о полной невиновности своего подопечного: да он не знал! да он не ведал! В студии из отдельного тайника, обнаруженного при сканировании помещения, изъяли два готовых сета, предположительно - 100% REAL, на одном два мальчика, на другом - мальчик и девочка, все - лет одиннадцати-тринадцати; от третьего сета только бион.
      
      Суд начнется шестнадцатого, вы, сержант Лунь, свидетельствуете двадцать пятого. Зайдите, пожалуйста, завтра, нам надо побеседовать о вашем будущем.
      
      Обидели Кшисю. Не дали участвовать в операции. Сказали: милая, там будет страшно, мало ли что увидим, зачем тебе это? А оказалось - привели мальчика потрахаться, и он, судя по скозеллевской улыбочке, весь сиял там и светился, и гордился до ужаса тем, что две голые тетки танцуют вокруг него кругами, две настоящие тетки, а не писюшки лет десяти, - все как у больших - две жопы, пять грудей. Вот вам и весь снафф, вот вам и все заманивание, и вся преступность: привели ребеночка, осчастливили, дали возможность всем одноклассникам тыкать в нос: да я пробовался на чилли, только мне денег предложили мало, так я их похерил. Зухраб говорит потом: знаешь, я скажу, наверное, ну, дурное, но понимаешь - я бы предпочел, чтобы его нашли там избитым и прикованным к батарее. У меня бы хоть было чувство, что моя часть отдела занимается чем-нибудь полезным. Это довольно мучительно, понимаешь, - сознавать, что ты ищешь, ну, неизвестно, существующий ли предмет. Скажи мне, Кши, вот между нами: ты сама веришь, что снафф существует? А?
      
      
      Глава 33
      
      Буль-буль-буль-буль. В уши мне набивается пена. Буль-буль-буль-буль. Я глухая и тихая рыба. Буль-буль-буль-буль. Мне в глаза набивается пена. Буль-буль-буль-буль. Я слепая и глупая рыба. Буль-буль-буль-буль. В мокрый рот набивается пена. Буль-буль-буль-буль. Я немая наивная рыба.
      
      Буль-буль-буль-буль. Я хотел бы сейчас раствориться. Буль-буль-буль-буль. Никогда не вылазить из ванны. Буль-буль-буль-буль. Никогда не ходить на работу. Буль-буль-буль-буль. Никогда не видеть Каэтана Альба. Буль-буль-буль-буль. Никогда не знать, что именно сегодня произошло. Буль-буль-буль-буль. По крайней мере, ничего не помнить. Буль-буль-буль-буль. А если уж я не могу не помнить, то хотя бы перестать испытывать такой ужас и такое отвращение. Буль-буль-буль-буль. Никакое не отвращение, не врите себе, Зухраб Абу-Догош, вы испытываете не отвращение, а страшное разочарование. Буль-буль-буль-буль. И никакое не разочарование даже, если смотреть правде в глаза, - ну, то есть и это, конечно, присутствует, а - как бы сказать - гнетущее чувство пустоты и бессмысленности всего последующего бытия - по меньшей мере в сфере профессиональных занятий.
      
      Буль-буль-буль-буль. С пальцев капают мыльные слезы. Буль-буль-буль-буль. Я не плачу, но как же обидно. Буль-буль-буль-буль. С локтя капают мыльные слезы. Буль-буль-буль-буль. Я не плачу, но как же противно. Буль-буль-буль-буль. С уха капают мыльные слезы. Буль-буль-буль-буль. Я не плачу, но как же ужасно.
      
      Буль-буль-буль-буль. Я ведь знал, что такое бывает. Буль-буль-буль-буль. Я не так уж люблю человеков. Буль-буль-буль-буль. Я никогда не был наивным мальчиком. Буль-буль-буль-буль. Я никогда не питал иллюзий по поводу полиции. Буль-буль-буль-буль. Я никогда не сомневался, что взятки берут многие, многие, очень многие. Буль-буль-буль-буль. Я просто был уверен, что лично я с этими многими не знаком. Буль-буль-буль-буль. Я катаю пяткой мыло по дну ванны; оно склизнет, оно размокает. Буль-буль-буль-буль. Мне довольно противно это делать, но еще противней остановиться. Буль-буль-буль-буль. Растаявшее мыло забьет выходы массажных струй. Расслабляющий бион лежит на раковине, возьми и накатай. Нет уж, потерпи еще минут пять. Попробуй понять, как тебе жить дальше.
      
      Буль-буль-буль-буль. Пусть вода растворит мои ноги. Буль-буль-буль-буль. Я смогу не ходить на работу. Буль-буль-буль-буль. Пусть вода растворит мои губы. Буль-буль-буль-буль. Я смогу промолчать и стерпеться. Буль-буль-буль-буль. Пусть вода растворит мою совесть. Буль-буль-буль-буль. Я смогу быть таким же, как прежде.
      
      Буль-буль-буль-буль. Для чего я там был ему нужен? Буль-буль-буль-буль. Он вполне мог пойти в одиночку. Буль-буль-буль-буль. Сейчас я думаю, что раз уж мы так тесно работаем вместе, то Каэтану надо было втянуть меня внутрь, сделать частью круговой поруки. Буль-буль-буль-буль. Зато передо мной он разыграл прекрасный спектакль на тему "Врага надо знать в лицо". Буль-буль-буль-буль. Он повез меня знакомиться с Гроссом, он сказал, что Гросс сам позвонил нам и сам предложил сотрудничество, он сказал, что важно, важно, важнее всего иметь своих людей на территории, что один добровольный агент лучше двенадцати подставных.
      
      Буль-буль-буль-буль. Все это была чистая правда.
      
      Буль-буль-буль-буль. Он сказал, что иногда к нам обращаются люди изнутри индустрии - надеются, что если будет серьезная, настоящая операция по истреблению чилли - или какого-то сектора чилли, - то мы их прикроем как своих агентов; он сказал, что обычно эти люди хотят получить полные гарантии в обмен на то, что раз в месяц они будут писать нам: "Ничего нового не происходит, извините"; он сказал мне, что таких мы порой даже берем на месте - для острастки, для демонстрации того, что не надо шантажировать полицию; правда, сразу и выпускаем.
      
      Буль-буль-буль-буль. Все это была чистая правда.
      
      Буль-буль-буль-буль. Он сказал мне, что иногда среди этих стукачей бывают действительно умные люди; он сказал, что периодически они предлагают весомые сделки за то, чтобы полиция держала их на хорошем счету; он сказал мне, что Гросс кажется ему именно таким человеком; он сказал мне, что Гросс - заметная фигура и контакт с ним - прекрасный способ держать руку на пульсе.
      Буль-буль-буль-буль. Все это была чистая правда.
      
      Буль-буль-буль-буль. Он сказал мне, что Гроссу это посоветовал умный человек Бо Дерек; он сказал мне, что Гросс хочет отнюдь не статус агента; он сказал мне, что Гросс хочет услуги в обмен на услугу; он сказал мне, что Гросс хочет стучать нам, если какая-то студия начинает делать фильмы в его области, чтобы мы брали эту студию и устраивали ей показательное судебное избиение.
      
      Буль-буль-буль-буль. Все это была чистая правда.
      
      Буль-буль-буль-буль. Я сказал ему, что не понимаю, зачем нам это нужно; я сказал ему, что мы знаем о существовании по крайней мере сотни студий и можем взять любую в любой момент; я сказал ему, что не вижу смысла пользоваться услугами стукача и прикрывать его, если у нас у самих полно информации; я сказал ему, что особенно глупым кажется мне прикрывать этого Гросса, которого, наоборот, надо вздрючить первым, когда дело дойдет до вздрючивания: у него совершенно чудовищные, дикие в своей циничности фильмы, я видел один про Кортеса и смертельно взбесился; я сказал Каэтану, что ему, мексиканцу, все это должно быть втройне противно.
      
      Буль-буль-буль-буль. Все это была чистая правда.
      
      Буль-буль-буль-буль. Он сказал мне, что он не дурак и как-никак служит в полиции уже десять лет, может, я послушаюсь его, а? Он сказал мне, что все совсем не так просто и мне надо перестать быть таким первоклашкой; он сказал мне, что наша служба и опасна, и трудна, и я скоро пойму, что мы имеем право периодически облегчать себе жизнь, еще как имеем; он сказал мне, что нет ничего важнее, чем чувствовать себя своим на своей территории; он сказал мне, что у старых писателей в книгах хороший городовой знал в лицо и по имени каждого карманника на своем участке; он сказал мне, что в качестве мексиканца, если мне так уж интересно знать, он долго смеялся над этим забавным фильмом; он сказал мне, что Аллах учит нас не обращать внимания на глупые оскорбления со стороны неверных.
      
      Буль-буль-буль-буль. Все это была чистая правда.
      
      Буль-буль-буль-буль. Руди тихо стучится в стекляшку. Буль-буль-буль-буль. Руди, Руди, я правда в порядке. Буль-буль-буль-буль. Руди тихо садится на ванну. Буль-буль-буль-буль. Руди, Руди, прости, я не в духе. Буль-буль-буль-буль. Руди тихо берет мою руку. Буль-буль-буль-буль. Руди, Руди, послушай, что было:
      Руди, Руди, он показался мне наглым и амбициозным, Руди, Руди, он сразу мне не полюбился, он был такой, знаешь, лощеный интеллектуальный мальчик, знаешь, такой, с тонкими пальцами и сутулой спиной, он вел себя так, как если бы мы были неотесанными идиотами, как если бы не он позвал нас сюда, а мы долго умоляли его о встрече. Руди, Руди, я сразу почувствовал, что они с Каэтаном понимают друг друга, а я их не понимаю, я сразу понял, что мне чего-то не объяснили, не рассказали; Руди, у меня в чае плавал скрученный листик, и я все время топил его ложкой и все время чувствовал, что еще раз - и он не всплывет, и тогда я совсем потеряю представление о происходящем, потому что я, Руди, ждал, что он будет смотреть нам в глаза заискивающе, а мы будем диктовать условия, потому что я, Руди, думал, что Каэтан, как и обещал, постарается выжать из него побольше, потому что я, Руди, полагал, что мы проговорим с ним пять минут и уедем. А вместо этого, Руди, он вещал и сыпал какими-то историческими именами, а Каэтан кивал и внимательно слушал; а вместо этого он рассказывал нам о том, что он гений и ему плевать на законы, а Каэтан поддакивал и льстиво комментировал его фильмы; а вместо этого он нам рассказывал, что класть ему на ваниль, и класть на чилли, и класть на нас с Каэтаном, и все, что ему нужно, - это условия для работы, ему нужно, чтобы не было никого на рынке "этнических фильмов", чтобы тупая публика не имела возможности покупать "кого-нибудь вроде Гросса", чтобы в этом поганом мире, где его фильмы не могут идти в большом прокате, хотя бы на этом рынке никто не наступал ему на ноги. А Каэтан, Руди, похлопал его по руке и сказал: мы договорились. И тогда, Руди, он дал Каэтану конверт, а Каэтан заглянул в него и пересчитал бумажки; и тогда, Руди, Каэтан сказал: "По пятым числам?", а Гросс ответил: "Конечно"; и тогда, Руди, они пожали друг другу руки - и я, Руди, я тоже пожал ему руку, понимаешь, я просто автоматически, я просто - ... Он протянул, я пожал, я как бы одобрил все это, я как бы сказал им обоим: я в курсе, нехитрое дело, живите дальше.
      
      Буль-буль-буль-буль. В машине Каэтан сказал мне: "Серьезный парень", а я не ответил. Буль-буль-буль-буль. На Третьей авеню Каэтан сказал мне: четверть твоя, а я не ответил. Буль-буль-буль-буль. Возле Буш-парка Каэтан протянул мне четыре бумажки, а я не ответил. Буль-буль-буль-буль. И тогда он сказал мне: не будь идиотом, Зухи, мы получили своего человека в индустрии, мы теперь держим его за жопу, ты не понимаешь, он теперь нас боится, потому что - если прознают его коллеги - его же порвут на тряпки, он теперь будет работать на нас, стоит нам только сказать ему пару теплых - ты понимаешь? - а я не ответил. И тогда он сказал мне: послушай, дорогой, нам еще долго работать вместе, и я привязался к тебе как к сыну; мне важно наше дело, мне важно останавливать подонков, которые терзают детей или там убивают кого-нибудь для записи сетов; но я уже взрослый человек, и ты тоже, и мы оба должны понимать, что не угонимся за каждой студией и за каждым продюсером-пидарасом, и что главное для нас - всех держать на крючке и обо всем знать, чтобы вмешиваться, когда это действительно нужно, что Скиннер, наверное, именно так рассуждает, когда говорит, что мы готовы на все ради истребления снаффа, - а я не ответил. И еще он сказал мне: что же ты молчал все это время, а, Зухи? У тебя был такой вид, как будто ты все понимаешь и все одобряешь. Я решил, что ты совсем не против таких мер, Зухи. Если бы ты был против, я бы, конечно, не стал этого делать. Я делал это с твоего молчаливого согласия, Зухи, ты понимаешь, что это значит? - а я не ответил.
      
      Буль-буль-буль-буль. Руди, Руди, все это была чистая правда.
      
      Буль-буль-буль-буль. В уши мне набивается пена. Буль-буль-буль-буль. Я наивная глупая рыба. Буль-буль-буль-буль. Мне в глаза набивается пена. Буль-буль-буль-буль. Я глухая и слабая рыба. Буль-буль-буль-буль. В мокрый рот набивается пена. Буль-буль-буль-буль. Я немая трусливая рыба.
      
      
      Глава 34
      
      Адрес она взяла у Бо и приехала две недели назад, даже не позвонив, не предупредив никак. Вупи посмотрела в вотчер и сначала решила, что мерещится нехорошее: под домом колыхалось оранжевое пятно с какими-то странными завихрениями в середине, и несколько секунд понадобилось, чтобы понять увиденное: Афелия Ковальски, голова, вид сверху.
      Пришла, как ни в чем не бывало, не извинялась и даже виду не подала, что был между ними такой немаленький инцидент в Иерусалиме, после которого можно бы остаться врагами на всю жизнь, никогда больше друг с дружкой не заговорить. Пришла, принесла килограмм черешни и прямо с порога заявила: я к тебе по делу. Надо сесть на подоконник и плеваться косточками. Ты готова?
      За два часа до того не поверила бы, что согласится впустить Фелли в дом, не поверила бы, что согласится быть с ней на "ты", не поверила бы, что с такого-то расстояния попадет косточкой в дальний тополь.
      Но - попала, и дорога от Кэмбрии до Сен-Симеона оказалась короткой и легкой, и проделывали ее туда-обратно два-три раза в неделю, балаболили часами по комму, выходили ночью смотреть на звезды, по очереди играли в "Био-бао", выбивая клетку за клеткой и прыгая, когда удавалось закрыть "калитку", ели варенье пальцами и даже однажды его варили, - наварили с полчашки приторного и несъедобного, но зато своего, и даже делали вид за чаем, что очень сносно, пока не сломались одновременно, не закатились в хохоте по подушкам. Спали в одной кроватке, в Фелькиных рыжих простынках потягивались по утрам, ленились, пританцовывали под будильник, в тяжеленной старинной кровати Вупи говорили о мамах и о ребенках, тискали кошку, видели сны размером с теннисный мячик, нашаривали тапочки в желтом свете ночника на каминной полке, зажженного, чтобы нестрашно. Ластились друг к другу, заплетали косы, дело было нечестное: у Вупи едва хватало на два захвата, зато у Фелли вполне хватало на два часа с половиной.
      Так сегодня за косами и потянулась, попыталась поднять их двумя руками, делано надорвалась, повалилась в подушки, косы потянув за собой, вызвав визг и хохот, вызвав короткую драчку со вполне предсказуемой, с ясной вполне победой, - и через пять минут Фелли сидела на Вупи верхом, колотила лапками в худые плечи, требовала: "Извинения или смерть! ну же! ну же!" - "Смерть! Смерть!" - мужественно хрипела Вупи, и тогда Фелли сказала: ах так! - и попробовала задушить в губы губами, попробовала груди задушить пальцами, бедрами задушить бедра, смяла локтями талию, ресницами ударила по ресницам, выдохнула так длинно, что зашлось сердце, и пришлось не умирать все-таки, но жить дальше, прятать лицо в золотые россыпи, целовать шею, гладить ступней прохладные ягодицы, языком язык, телом тело. Может быть, думала Вупи, надо бы и ударить, укусить, унизить, поясом привязать к кровати, может быть, именно этого ей и хочется, может быть, только так ей и бывает сладко, - но невозможно, невообразимо сделать ей больно, когда она так извивается змейкой, так мурлычет котенком, бабочкой бьется. Может, и хорошо бы поцеловать нежно, приласкать тихо, может, тогда и она бы сбилась с любовной ярости, может, тогда и она бы поцеловала и приласкала, и, может, мне бы перестало быть так странно неловко, так безразлично и так прохладно, может, и я бы почувствовала эту волну, может, и поплыла бы, - но невозможно, невообразимо сказать ей: тсссс, родная, поцеловать нежно, приласкать тихо, когда она так извивается змейкой, так мурлычет котенком, бабочкой бьется. К шраму под левым соском прижиматься щекою, погружать язык в соленое густое море, опускаться лицом на округлые груди, вдоль живота проезжать губами, потом щекою, предчувствовать нарастающий спазм, раздвигать пальцы, описывать круг за кругом в тепле и влаге, выманивать указательным содроганье за содроганьем, - только почему мне так странно и бесстрастно, только почему мне самой не судорожно и не сладко, только почему я поглядываю то на кошку, то на будильник, думаю: господи, через четыре часа вставать, завтра буду валиться с ног, как не вовремя все же.
      
      
      Глава 35
      
      "довольно страшно, должна я тебе сказать, писать, зная, что не получишь, скорее всего, ответа
      надеяться, что получишь
      как ты там, дорогой иван царевич?
      медведи, водка, дом на куриных лапах?
      только не убивай меня
      я любя, ты же знаешь
      буду тебя дразнить, пока ты черт-те где
      у меня месячные вот-вот
      от этого чувство, что груди налиты соком, и болят соски
      сжимаешь - жарко
      вот сжимаю
      жарко
      чувствуешь, как жарко?
      то-то же
      будешь знать, как уезжать от меня далеко-надолго
      завтра все будет ясно с проектом
      вроде делаем
      вроде я буду большой начальник
      
      комм подвисает
      ай-яй-яй
      трепались с Авдарьяном
      он говорит: моя жена, как стала начальницей, начала на детей рыкать
      я ей сказал: увольняйся
      она подумала и уволилась
      говорит: иначе стресс, не могу
      напугал меня насмерть
      впрочем
      они плохой пример
      у них сын первый умер шести лет, непонятно как, бежал, упал и умер
      потом сказали - порок сердца, но было непохоже
      вот так
      а я не буду об этом думать
      у твоих детей не может быть порока сердца
      если они унаследуют твое сердце"
      
      
      Глава 36
      
      Из тридцати четырех пришедших одиннадцать были - белые. Это совершенно невероятно, и хочется не то рыдать, не то хохотом заливаться; может, это должно быть лестно мне: даешь объявление: требуются девушки (афроамериканки), без опыта работы в порнографии, для исполнения ведущих ролей в новом фильме Йонга Гросса - набегает молодое мясо и бьет копытом у дверей, лишь бы попасть ко мне на пробы. Из тридцати четырех пришедших, значит, понадобилось одиннадцать завернуть, причем десять из них просто разобиделись, а одна еще и кричала, что я расист и не соблюдаю закона о равных возможностях. О господи.
      Из двадцати трех оставшихся семнадцать не годились ни во что, ни на что, я смотрел на то, как они искусственно стонут и повизгивают и принимают перед камерой невыносимые жеманные позы, - и содрогался, и орал: Свободна! Свободна! Свободна! - и лопалось в мозгу: Вон! Вон! Вон! - и только тогда испытывал облегчение, когда они убирались, с глазами кто мокрыми, кто волчьими.
      Шестеро остальных под доставленные им вонтоны тихо жевали сценарий, который я наотрез отказался давать на вынос. Две переглянулись и вышли молча, красиво и демонстративно, виляя тугими жопами (одна была дивно хороша, кстати), еще одна побежала за ними следом, как только увидела, что кто-то решился встать и уйти (при этом нарочито хлопнув сценарий об пол), еще одна медленно дожевала губами до конца текста и промямлила что-то типа "мама не велит". Две остальные дочитывали терпеливо; у одной, правда, перекосило добротную морду к концу сценария, но она как раз с тяжелым вздохом сказала: "Я согласна", - и по этому, кстати, вздоху я увидел, что все может оказаться очень даже ничего, она неравнодушна к теме больше, чем к славе, она, кажется, сможет дать неплохой бион, она, кажется, вообще что-то понимает. Другая дочитала очень спокойно и задала три вопроса: 1) гонорар, 2) сроки, 3) кто задействован в других ролях. Я ответил ей более или менее внятно, хотя она почему-то взбесила меня, вывела из себя этими умненькими вопросами. Что же, сказал я, дамы, спасибо, спасибо, мы позвоним вам обеим для последующих переговоров. Вздыхавшая ушла, а вторая как-то мучительно мешкала, переклеивала силиконовую юбку то так, то эдак, а потом сказала скучно и прямо: "Нет сил кокетничать. Я с вами пересплю, если вы дадите мне эту роль. Можно сейчас, можно потом".
      У нее была немножко лисья мордочка, какие редко бывают у черных - тонкий нос и не слишком полные губы, выдвинутый вперед подбородок, раскосые глаза. У нее были прямые черные волосы и маленькие аккуратные руки, и не слишком хорошая кожа - великая и странная редкость для наших дней, редко кто решался так ходить на общем фоне. Интересно, какой у нее "белый кролик". Я спросил ее в лоб: вы реально черная - или морф? Она оказалась из "линючих" - тех, кто пять лет назад, когда ввели в широкий обиход возможность пигментного изменения, морфировалась из черных в желтые. К таким все относились плохо, все, кто знали их раньше, - и черные, и желтые, и белые. Называли "линючими" и слегка презирали. Многие не пожалели денег на возвращение пигментации к прежнему состоянию, но заново морфировать лица было дорого, оказывается, и они оставались вот такими, как эта, - монголоидное лицо, черная кожа, странное клеймо на репутации. Она подошла и погладила меня по щеке - осторожно, устало, безо всяких попыток как-нибудь изобразить страсть или желание, безо всякой надежды обмануть меня в своих намерениях и безо всякого, кажется, расчета, что я соглашусь. Это была самая странная и трогательная сцена такого рода в моей жизни - женщина подошла ко мне и сказала: "Я пересплю с вами, если...", и глядела грустно, и очень многое в этот момент понимала, точно так же, как я. Я сказал ей: "Нана, послушайте, я не буду этого делать. Дело не в фильме и дело не в вас, безусловно, вы хороши собой, вы трогательная и обаятельная женщина, вы очень нравитесь мне, но нравитесь некоторым странным образом - вы вызываете у меня желание пообщаться, что ли, пойти пообедать с вами, может, пригласить вас в гости - просто, без цели потом потискать, просто пригласить в гости, посмотреть кино - не порно, а хороший фильм для неглупых, попить чаю". Я нервничал все сильней: я сказал ей: "Но вот "пересыпать" с вами, Нана, я не хочу, не буду, бог с ней, с вашей наивной взяткой, дело не в роли, дело в том, Нана, что я в беде или, наоборот, в великом счастии - я пока и сам не совсем это понимаю. Дело в том, Нана, что мне это совершенно неинтересно, понимаете - у меня стоит, конечно, и все такое, я, конечно, чувствую эти волны, это "аааах!", когда оно наконец прорывается с мукой, этот сладкий зуд и о чем там еще мы с вами снимаем фильмы, Нана, - круглые сутки мы с вами, Нана, снимаем об этом фильмы, пленка за пленкой, фрикция за фрикцией, шот за шотом, но понимаете, Нана, я все чаще с годами, с каждым годом или даже с каждым месяцем все сильнее чувствую, что мне это неинтересно и совсем не нужно, Нана, я говорю не о фильмах, хотя и о фильмах тоже, если вы видели мои последние? - спасибо, да, так вот - вы же видели, они совсем не о сексе, секс в них такое средство, простите за сухой термин, такая, что ли, примочка, с помощью которой я пытаюсь гораздо более сложные вещи... словом, вы поняли, я полагаю". Я сказал ей: "Понимаете, Нана, вот я - порнорежиссер высокого класса, весь такой с претензиями и разговорами о праве на свободу трахаться где угодно и как угодно, а сам я, Нана, делал это последний раз примерно в марте - нет, даже в феврале, в январе, скорее, и потом полчаса сидел на краю ванны, думал: господи, для чего мне все это было, на что я сейчас потратил полтора часа, чего добился, чего сам бы не мог добиться - мастурбацией, скажем, бионами, какими-нибудь более интересными вещами? Понимаете, Нана, мне скоро тридцать, мне уже не нужен секс в качестве потереться, он чрезмерно хлопотен, он вполне бессмыслен, он мне скучен". Я сказал ей: "Понимаете, Нана, я ищу в нем только ключи от каких-то внутренних тайников - своих, к сожалению, не партнера, понимаете, секс, как в моих же фильмах, служит мне инструментом - ради бога, Нана, извините мне эту глупую болтовню, непонятный клекот; я всего лишь хотел сказать вам - дело не в вас и не в фильме, дело просто в том, что вы предложили мне то, что мне как-то совсем не нужно, что мне в целом даже и не приятно, что мне, в общем, не интересно... Ради бога, простите, Нана".
      
      Всего этого я не сказал ей. Я сказал: "Ннннет".
      
      
      Глава 37
      
      Джет, раздолбанный и потертый, как все такси-джеты в этих местах, приземлился грузно; толчком Лиса развернуло к окну - и тут же что-то хрустнуло в шее, крякнуло, на раскаленных щупальцах пробежало по затылку вверх и улеглось в темени огненным терзающим пятном. Лис потер макушку и тихо застонал, а Волчек на ватных ногах полез по трапу вниз, в лужи.
      
      ...вот вам трехзвездочный отель, как его понимают здешние люди, - думал Волчек: не работает массажер, не работает розетка для бритвы, не работает экран стационарного комма, округлого и серебристого, с гибкими линиями, напоминающего автомобили начала века и, видимо, такого же древнего. Тараканы такие большие, что кажутся морфированными, - один у меня на глазах сидел в умывальнике и жрал мыло. Надпись над умывальником по-русски, здесь вообще нет ни одной надписи на китайском: что-то про запихивание полотенец в канализацию. Дно джакузи кажется пошкарябанным, как если бы в отсутствие посетителей в джакузи разводили крупных декоративных кукумарий, особо злобных и драчливых. Полотенца откровенно и с брезгливостью отталкивают влагу. За окнами вид на местный подкошенный кремль. Другого отеля в этом городе нет.
      ...номер оказался вполне приличным, Лис ожидал худшего. Пошкарябанным, да, но приличным: отопление работало, джакузи работала, комм, кроме экрана, вроде тоже работал, - не работал, правда, массажер и, кажется, розетка для бритвы, но это была все ерунда, если разобраться. Окна выходили на кремль, старый, косоватый и оттого уютный, потерявший воинственность и напоминающий тихо живущий монастырь. Было чистое белье, было полотенце, были, правда, тараканы, но в каких-то совсем уж небольших количествах. Свои детские поездки в этот район, на соревнования по тому-сему, Лис помнил очень хорошо: о, как все тогда бывало жутко. Иногда в таких трехзвездочных хоромах не было, например, горячей воды в разгар января, а простынки оказывались трогательно неподрубленными с одного края, выдавая, таким образом, оторванность от второй своей половины. С тех пор все прелестно подрубилось, подровнялось, подтянулось, образовался диковатый европеизм, еще лет пять - и все надписи в номере будут продублированы на китайский. Лис ожидал от этой поездки брезгливого томления, тоски по нормальной жизни, горечи скитаний и отвращения от нервного бедного быта этих мест, но поразительным образом на третий день почувствовал себя ностальгирующим по этой обшарпанной России, радовался маленьким городам и реставрированным храмам, периодически пытался затащить Волчека на какую-нибудь колокольню и давеча вечером подумал даже: ай-ай, хорошо ли это для мальчика Лиса, который вот-вот свалит в благословенный Израиль от этой затхлой молочной тишины, хорошо ли в последние два месяца так вот кататься по Рассее, а ну как не отпустит? Глупость это была, и отогнал ее, как глупость, но как мысль - запомнил, записал в тетрадку: рассказать Яэль.
      
      ...все время хочется дышать пореже, хотя знаешь ведь уже точно, что нет в этом воздухе ничего вредного давным-давно, что всЈ десять раз захоронили-перезахоронили, а с другой стороны - все думаешь: ведь и при Путине говорили: захоронили-перезахоронили всЈ, ничего вредного в этом воздухе нет, ядерные отходы давно ушли в землю, и на их месте уже растут виноградные лозы, - а теперь вот мы с Лисом приехали сюда шестьдесят лет спустя, потому что такое родится порой в этом безвредном месте, что хорошо бы Барнума сюда, не нас. Гели в ужасе и все повторяет в комм: ради бога, Волчек, не пей там сырой воды, сырой воды не пей! Лис вчера говорит: зато экономически это было необходимо, на эти же деньги, полученные за захоронение и все такое, эти вот самые места отстраивались, тут была знаешь какая нищета? Не могу объяснить ему, что€ в этой логике не так, потому что сам себе не могу объяснить. Мне кажется, что лучше нищета, чем песьеглавцы. Впрочем, это, может, потому мне кажется, что я не песьеглавец. И не нищий.
      ...с утра Лис залез в джакузи, но бульки не включал - просто посидел в теплом, потаял, послушал, как возится в номере за стеной Волчек, разбирает до смешного большой для такой поездки чемодан. В Уваровске перед назначенными часами приема переоделся, натурально, в костюм с галстуком: производить впечатление. Тот день вообще, надо сказать, стал для бедняги тяжелым уроком жизни: он все хорохорился, что вот, мол, он твердо знает, что все получится, а приходили по объявлению то какие-то с заячьей губой, а то вообще один, который умеет показывать карточные фокусы - и даже успел показать полтора, прежде чем Лис с Волчеком деликатненько его выперли. Ощущение было, что Уваровск объявил им бойкот: по местному вэвэ (60 000 трансляционных точек) солидный Волчек воззвал к гражданам с "неморфированными, но нетривиальными, приятного вида лицами и телами" (субтитры на русском, перевод - Александра "Лиса" Лисицына), предлагая явиться в пятницу в 56 номер гостиницы "Юнона" для собеседования "по поводу работы в престижной международной корпорации" в качестве порноактеров. ("Только легальные сеты. Это - вопрос нашей чести!" - строгий волчековский палец с тонким платиновым колечком солидно упирается в небо.) Не пришло ни одного мутанта, хотя Уваровск - третий по масштабу генетических изменений город России. Приходили какие-то морфированные девки с нарощенными присосками во рту - "для улучшения минета"; приходила какая-то пятидесятилетняя баба с огромной, натуральной, но невыносимо уродливой, бурдюками висящей грудью; один мужик принес киску с двумя головами, чудовищное создание, от вида которого Лиса едва не вырвало на ковер. Создание с трудом брело по ковру, а Лис вжимался в кресло и пытался слабо бормотать: "Спасибо, не надо, спасибо". Он даже не помнил, когда именно мужик, слава тебе господи, испарился. Волчек был совершенно подавлен результатами кастинга. Ужинали молча, а за чаем он начал говорить об отсутствии у русских минимального честолюбия, о том, что даже в Марокко, где все ленивы и нелюбопытны, к нему приходили толпы народу и рвались сниматься, что здешние люди готовы жить в говне, лишь бы не работать. Лис похлопал глазами и спросил, не мешает ли ему, Волчеку, ощущение, что они мародерствуют в доме покойного? Волчек запнулся и отстал.
      ...акустика роскошная - я слышу, как Лис полез в джакузи. После Уваровска, кажется, был обижен на мои вечерние разглагольствования, но виду не подавал особо, - может, понял, что я несколько, как бы это сказать, придавлен происходящим, а может, не чувствует себя вправе дуться в качестве оплачиваемого проводника. Но вот сегодня, кажется, наконец оттаял, ожил. Утром бродил гулять, принес мне смешной предмет - некрашеную птичку-свистульку, такую же, как делают у нас в Чехии. Заметив узнавание у меня во взгляде, хлопнул по спине, сказал: "Гей, славяне" - и почему-то повеселел. Я стараюсь не ныть и не показывать ему, как мне здесь в целом - ну, противно, а что такое? Серо, грязновато, тоскливо, пахнет невыносимым захолустьем, и я едва ли не впервые в жизни вижу по-настоящему пьяных, действительно сильно пьяных прямо среди бела дня. Стараюсь ему не показывать - не только потому, что он, как я уже понял, большой патриот, может, даже больший, чем он сам понимает, и при этом очень все-таки сентиментальный - при его-то профессии! - мальчик (вчера спорили, откуда слово "сталкер"; он говорит - английское, но точного значения не помнит; я же всегда думал, что русское). Не показывать - еще и потому, что он, кажется, получает какое-то странное наслаждение, ну, не наслаждение - удовольствие от моего нытья, и при всей моей к нему симпатии мне совсем не хочется доставлять ему именно это удовольствие.
      ...утром, добредши до кремля и шатаясь там по маленькому нелепому базарчику, Лис вдруг понял, что недовольство Волчека тяготами путешествия, условиями жизни ("Тебе номер нравился?" - "Да-да, конечно, конечно"), пьяными, уездной лапидарной рекламой, общей местной тоской - его, Лиса, почему-то веселит и радует. Не злорадство, нет - а просто такое глупое, хитроватое удовлетворение: вот, мол, что глупому иностранцу депрессивный криз, то русскому любовь к Родине. Лис долго думал потом, что, наверное, не в русскости даже дело, - просто есть что-то нелепое в фигуре путешественника с проводником, что-то, что делает путешественника чудовищно уязвимым, слабым, несчастным, слепым кутенком в руках своего местного ушлого поводыря. Расчувствовался и купил Волчеку в подарок свиристелку - похоже, видел в Праге, не круглоголовых, правда, а вытянутых немножко и как-то покрашенных ярко, - но все равно похожих. Волчек, кажется, оценил.
      ...сюда, во Внуков, ехать не хотелось страшно, и сам понимал, что не рациональный это страх, - а пересилить все равно не мог, потому что в детстве еще видел не раз зеленые брошюры - "Внуки Путина: самый несчастный город России". Знаменитая картинка: двухголовый мальчик, одна голова - маленькая, но совершенно явно - живая, настоящая - осмысленно смотрит в камеру и улыбается, другая, чуть смазанная на снимке, резко повернута в сторону, детское выражение - полуоткрытый рот, вытянутая шея, что-то увидел - двухголовую кошку? Мальчиков пиджачок почему-то нехорошо топорщился слева, маленьким я боялся держать эту фотографию в комнате и прятал ее на кухне за банками с какой-то крупой, тайком доставал и смотрел подолгу, хотя смотреть было жутко и очень противно, и когда становилось совсем невмоготу - быстро комкал потершуюся брошюрку в шар, с порывистой брезгливостью засовывал назад, в тайник. Надпись под фотографией гласила: "Сергей и Александр Лисичкины, сиамские близнецы. Город Внуков, соседствующий с объектом ТК-14, заплатил самую высокую цену за восстановление российской экономики в 2010-2015 годах. Братья Лисичкины - представители второго поколения жертв радиационных мутаций". В самолетике по дороге во Внуков тошнило и было страшно, хотя, казалось, вырос и поумнел, но так и виделись идущие по улице навстречу братья Лисичкины, ничуть не выросшие, ничуть не похорошевшие, и там, слева, топорщится что-то, что-то похуже двух голов, что-то... Передергивало и мутило, хотя вроде все видал за последние два года прекрасной своей работы, вроде профессия такая - все повидал, а все равно, вот эти вот Лисичкины... как-то...
      ...Лису давно хотелось попасть во Внуков, кстати - в детстве еще были зеленые экологические листовки про мутантов и все такое, и Лису, совсем еще тогда маленькому, было нестрашно (видно, на себе представить не мог), а как-то даже интригующе и загадочно: сказочный город, - потому что видны были на фотографиях и деревяный храм и старые изразцовые часовни - а в нем чудища, все такое. Знаменитая фотография - восьминогий щен - выглядела завораживающей, Лис думал, что за таким небось не угонишься, а бегать, думал тогда Лис, он должен как в мультике - вжжжик! - все лапки сливаются в один быстрый веер, - ввввииии! - несется веселый щенячий визг. Лису теперь и вспоминать было неловко, как тогда представлял себе все это, но во Внуков все равно хотелось попасть - все-таки сказочный город, сам по себе, бог с ними, с чудищами. А все-таки подумалось, когда вылазил из джета с раскалывающейся головой: вдруг сейчас из-под ног: вввввииии!
      Но обошлось.
      
      
      Глава 38
      
      Название фильма: "Йонг Гросс снимает "Белую смерть": неделя вторая". Жанр: изнурительная трагедия в четырех сценах. Автор сценария: Господь Бог, режиссер: Господь Бог, постановщик: немилосердный Господь Бог. В роли святого великомученика Йонга Гросса: я, несчастный святой великомученик Йонг Гросс.
      Сцена первая. "Йонг Гросс и Ангельское Терпение". Вводимый в роль второго врача лопоухий юноша из Гарварда освежает в памяти сценарий фильма (каникулы, второй курс, юриспруденция, от вида черной девочки подгибаются коленки, чистый фетиш и при этом какой-то странный, нескрываемый почти расизм, где он его набрался? - вчера говорит мне, когда я орал на Нану за то, что ленилась плакать: "Намучаетесь вы с черными". А? Откуда, что?). Лопоухий юноша подходит ко мне, святому великомученику Йонгу Гроссу, и спрашивает: "Простите, можно? Вот я говорю первому врачу, ну, то есть Джонатану: "Не говори глупостей, я не буду на тебя стучать, что ты несешь. Но ты поклянись мне, что это больше не повторится. Как ты можешь, скажи мне? Неужели тебе, ну, не тошно и не противно? Я не говорю уже о том, что они твои пациентки - но ведь они умирают! У Айши было утром - утром! - 39,6, если она протянет день еще - это будет чудом, ты понимаешь? Ты знаешь, что у них есть легенда - они считают, что это не ты выбираешь тех, кто вот-вот умрет, а наоборот - умирают те, кого ты выбрал, дорогой доктор Смерть? Ты это - знаешь?" "Да", - говорит лопоухий юноша, дочитав этот отрывок, и вот Джонатан отвечает мне: "А ты понимаешь, что я, когда их трогаю, - я трогаю руками смерть? Ты понимаешь, что никогда в жизни своей ближе к ней не будешь, к смерти, что никогда больше у нас на руках не будет умирать не пациент - два - три - пятнадцать, а целый материк? Ты понимаешь, что мы стоим посреди храма Смерти, мы тут жрецы, мы принимаем скорбную жатву", - ну, бла-бла-бла-бла. Так вот, - говорит мне лопоухий юноша. - Мне кажется, что это неверный подход. Мне кажется, что на самом деле Джонатана мучает не желание прикоснуться к смерти, а страх собственной смерти, но он не готов себе в этом признаться. Я, - говорит мне лопоухий юноша и уже отводит кроличьи свои глаза перед моими белеющими глазами, но все равно договаривает, - я бы... ээ... может... переде..." Я умру сегодня. Это точно совершенно.
      Сцена вторая. "Йонг Гросс и Глубокое Раскаяние". Снимаем: умирающая пациентка Дина бредет к окну палаты, опираясь на ходилку, смотрит на заоконное садящееся солнце (потрясающая красота, за больничным двором виден кусок пустыни), растопыривает перед лицом истощенные темные пальцы, смотрит еще раз - сквозь них, припечатывает ладонь к стеклу и сползает на пол в приступе мучительного плача. Прибегает медсестра, девушку возвращают в постель, она начинает кричать, чтобы ей привели доктора Джонатана, и прямо посреди бела дня в палате начинает хватать его за руки и требовать, чтобы он занялся с ней любовью сейчас-немедленно, потому что она больше не хочет мучиться, и пусть доктор Смерть ее заберет, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Всем делается дурно, все знают правду, все смотрят на Джонатана, все ждут, что он изобразит полное непонимание происходящего и спишет поведение Дины на истерику. Джонатан на секунду закрывает ясно личико белой ручкой, потом садится к Дине на кровать, обнимает Дину, встает, берет Дину на руки и уносит к себе в кабинет. Конец сцены, конец фильма. Святой великомученик Йонг Гросс получает полную возможность горько раскаяться в своем тщеславии: решив, во имя демонстративного презрения к крепостнической студийной системе индустрии чилли, брать в труппу только непрофессиональных актеров, Йонг Гросс не учел того, что: а) умирающая пациентка будет посреди записи оборачиваться к оператору и спрашивать: "Я хорошо стою?"; б) белый врач уронит свою ношу при первой съемке; в) на бионе второго врача, присутствующего при сцене (по сценарию - в трепете и смешанных чувствах), будет остро проступать желание покакать; г) медсестра, вбежав в палату и увидев бьющуюся в истерике пациентку, встанет на носки, скажет: "Ах!" - и застынет, сложив руки на груди; д) при единственном прохождении сцены, удавшемся от начала и до конца, пациентка забудет включить бион на запись. Святой великомученик Йонг Гросс пошел в операторскую и там с наслаждением ебнул пиалу об стену.
      Сцена третья. "Йонг Гросс и Нездоровое Сострадание". Записывается сцена полового акта между врачом и мечущейся в бреду пациенткой. Нана добровольно решает накатать себе бион тяжелого больного с воспалением легких (с невероятным трудом купленный в госпитале Сан-Хозе - тайком, через ординатора) и пребывает, реально, в чудовищном состоянии. Доктор начинает тихо к ней подступаться (бедный мальчик и в самом деле так напуган видом Наны, что играет свою роль с исключительной, душераздирающей подлинностью). Он гладит дыбом стоящие от жара волоски на ее руках, он медленно греет в пальцах ее ледяные ступни, потом прижимается к ним лицом, осторожно целует торчащие комочки суставов. Прививка позволяет ему обходиться без презерватива, и он неловко и осторожно, чтобы не потревожить спящую у двери изолятора сестру, снимает брюки (все-таки звякает пряжка ремня, но тихо). Он не спешит раздвигать Нане ноги, но берет ее ладонь и кладет себе на член, горячая ладонь судорожно сжимает член, оператор берет крупным планом лицо Джонатана - смесь наслаждения и боли, некоторое время ("Фингласс, пожалуйста, выдержи десять секунд перед камерой! Семь, шесть, пять, четыре, три, два, один, и плавно Джонатан делает первую фрикцию! Осторожно, не спеша, и еще, и еще! И теперь разожми ей руку аккуратно..."), - мальчик разжимает руку Наны - бум! - становится ясно, что эрекции у него нет. Оператор смотрит на меня, я ору "Кат!", мальчик начинает рыдать и говорить: "Я не могу, мне ее жалко".
      Сцена четвертая. "Йонг Гросс и политизированная молодежь". Все окончено, святой великомученик Йонг Гросс тихо сидит в углу площадки и ждет, когда все уйдут, чтобы посмотреть результаты дня в компании верного оператора, не менее истерзанного, чем он сам. Актеры одеваются. Подходит мальчик, играющий черного медбрата. Говорит: "Спасибо, мэнь, спасибо тебе за этот фильм. У меня дядя и тетя переехали в Африку, в Бон-Чжуань. Я думаю, они будут мной гордиться, мэнь. Они переехали первыми в нашей семье, моя сестра с мужем тоже думают переезжать, там хорошо для детей, корни, все такое. Я думаю, это важно, но мне кажется, здесь, в Америке, тоже должны оставаться черные, мы ни имеем права все уезжать заселять Африку, как бы нас ни тянуло к корням, это будет гетто, мэнь, мы не должны уходить в гетто, даже если это самое клевое гетто на земле, мы должны продолжать завоевывать мир, жить в нем вместе со всеми, мэнь". Йонг Гросс, святой великомученик, беззвучно стонет от усталости и вымученно улыбается. Добрый и вежливый оператор считает своим долгом спросить мальчика, хочет ли он сам когда-нибудь переселиться. "Я же говорю тебе, мэнь, - отвечает мальчик, - я хочу остаться здесь, я думаю, так надо. Я понимаю, что новое государство - это очень важно, что долг всех черных - заново заселить наш родной материк, сделать его процветающим, мэнь, лучшим местом в мире, самым продвинутым, этого требует от нас память обо всех, кто там умер, мэнь, потому что они не могли быть процветающим государством, у них не было образования, и денег, ну, которые сейчас все дают на перезаселение - дотации и все такое, и у них не было, ну, культуры, как есть у нас, мэнь, и теперь мы должны сами сделать там совершенно все, новый черный мир, мэнь, великое африканское государство. Мой дядя преподает в первом африканском университете, так у них считается лучшая в мире лаборатория, по этому, ну, чем он занимается, и он учит детишек, которых когда-то вывез Красный Крест, а теперь они уже выросли и возвращаются в Африку вместе с нашими, американскими черными, и идут учиться в университет, чтобы новая Африка была просвещенной Африкой, ты понимаешь? Но только я думаю, что здесь тоже кто-то должен остаться, и так почти все уехали, это, мне кажется, непорядок". Святой великомученик Йонг Гросс просит боженьку, чтобы боженька забрал его к себе на небо, потому что у него больше нет сил. Оператор говорит: "Да-да, я вас понимаю". А мальчик отвечает: "Поэтому я хотел попросить, мэнь, - можно ли вырезать из фильма, ну, то место, где я говорю: "Африка будет великой пустошью на много лет и великим уроком смерти для всего остального мира"? Я все понимаю, мэнь, но эта сцена просто-таки противоречит моим убеждениям, да".
      Конец фильма: святой великомученик Йонг Гросс раскачивается на стуле и говорит оператору: "Я. Сейчас. Сойду. С. Ума. Я. Сейчас. Сойду. С. Ума. Я. Сейчас. Сойду. С. Ума. Я. Сейчас. Сойду. С. Ума". Апостол Оператор кладет руку ему на плечо и говорит: "Терпи, Йонги. Еще три дня - и мы закончили, слышишь?" Святой великомученик Йонг Гросс заходится в тихом плаче.
      
      
      Глава 39
      
      Будем мирно жить, никогда друг к другу не притронемся - и вот не притрагиваемся друг к другу, хотя, кажется, ничего не изменилось и все было хорошо, все было как надо - только вот обе чувствовали потом даже по запаху подушки, по колебанию занавески, по тому, как лежали ладони на одеяле - чуть согнутые, спрятанные, отодвинутые друг от друга подальше, - что больше не стоит друг к другу притрагиваться, не надо, не получилось. Первый раз в жизни не захотели меня, Афелию Ковальски, - и мне бы почувствовать злобу, мне бы обидеться, мне бы счесть ее фригидной дурой - но не вышло, потому что не получается почему-то думать о ней плохо... Ну, бог с ним, с телом; значит, подружки.
      И вот сидит у меня на кухне подружка Вупи, рыдает, трясущимися руками жмакает обертку от креветок, слова сказать не может - захлебывается. Кто тебя напугал, кииииса, кто тебя обидел, ребеооонок? Что должно было произойти такого, чтобы в одиннадцать часов вечера ты на такси ко мне приехала - побоялась машину вести дрожащими руками? Вупи, кииииса, зайчик, ради бога, положи упаковку, скажи мне, что приключилось, - я же с ума схожу, ну, хотя бы кивни мне: это не здоровье? ты здорова?
      Трясет головой утвердительно, как барашек, и снова захлебывается; Вупи, скажи мне: мааама? Так пугается самого предположения, что не только головой мотает, но даже выдавливает из себя "нет" - и сразу ыыыыыыииии! Руки ее отнимаю от расползшегося лица, детка, говорю, зайчик, давай так: я сейчас чай сделаю, дам тебе поесть, вот тебе полотенце, умойся, послушай меня внимательно: мы сейчас все разрулим, я тебе обещаю. Ты меня слыыыышишь?
      Судорожно кивает и уходит в ванную. Возвращается. Все, моя хорошая, давай, пей чай, рассказывай по порядку. Значит, сидела дома, позвонили в дверь, значит, такой интеллигентный мальчик в плаще и в очочках тонких, с улыбкой мягкой, как у врача или у садиста, значит, представился, значит, сказал, что он из отдела по борьбе с распространением нелегальной порногра...
      ...кажется, я сейчас поседею.
      ...фии. Значит, сказал, что хотел бы поговорить, значит, сказал, что очень ценит творчество мисс Накамура - "Вы же понимаете, мы много фильмов смотрим по долгу службы", значит, отказался от чая, сказал, что совсем ненадолго, значит, объяснил, что в интересах мисс Накамура начать по мере сил сотрудничать с отделом, как и многие, многие другие работники индустрии чилли, что будет жалко, если в момент решающей операции мисс Накамура придется проходить в качестве соучастницы по делу Бориса "Бо" Дерека, директора студии "Скуби ДЈрти Ду", к коллективу которой мисс Накамура принадлежит; значит, сказал, что вряд ли мисс Накамура улыбается еще раз бросать все наработанное с большим трудом и бежать прятаться, скажем, в Иллинойс - "Вы же понимаете, мы много чего знаем по долгу службы", а потому мисс Накамура стоит взвесить возможность оправдать свою блестящую, но незаконную карьеру в глазах государства и, скажем, помочь ему, Дэну Ковальски, следователю по вопросам производства и распространения нелегальной порнографии, просто быть в курсе происходящего на студии Дерека, а может, и на других студиях - у вас же, мисс Накамура, много друзей и знакомых, занимающихся чилли, вы наверняка обсуждаете рабочие дела, - знаете, как нам помогла бы небольшая информация - Фелька, я думаю, он на тебя намекал! Он хочет, чтобы я сту...
      ...кажется, у меня сейчас разорвется сердце. Значит, так: она пока что не поняла, что у нас с ним одна фамилия, но поймет, видимо, очень скоро, тем более что прекрасно знает и про то, что у меня есть Дэн, и про то, что мой дядя...
      - ...чала... Фелька! Дэн Ковальски! Это же твой Дэн! Это же твой дядя, который коп!!!
      ...работает в полиции.
      Зааааайчик, послушай меня внимательно, хорошо меня послушай, только, ради бога, не начинай опять плакать, сейчас не время, нам надо сосредоточиться и хорошо подумать. Зайчик, успокойся, не говори глупостей, тебе не придется никуда бежать опять, ты останешься, где есть, и будешь работать, как работаешь, я не знаю как, но мы что-нибудь придумаем. Господь с тобой, Вупи, что ты несешь, какое знала, ну как ты себе представляешь - я знала, что он занимается такими делами - и продолжала бы с ним, как ни в чем не бывало, - ну как ты себе это представляешь, а? Все, все, все хорошо, я не сержусь, не говори глупостей, все прекрасно, главное тебе сейчас - отдохнуть, как следует отоспаться, все, закончили-забыли. Забыли? Ну, слава богу. Спать тебя будем класть, да? Ну и хорошо. Хочешь в душ или утром в душ? Да, я потерплю тебя грязной, так уж и быть. Все, ложись, я скоро приду. Ничего бы ты без меня не умерла, не выдумывай. Спокойной ночи, я скоро.
      Подойти к зеркалу, поворошить рыжие пряди, сердце ухнет - покажется на секунду, что прибавился белый волос, но нет, просто плавающую лампу качнуло рябью, свет блеснул неудачно. Гребень ложится в руку надеждой на "как-нибудь" и на "утро-вечера-мудренее". Косы распадаются медленно, больше сегодня голову клонят, чем, кажется, за всю жизнь клонили. Надо бы быть взрослой девочкой, сильной, смелой; надо бы позвонить ему, посмотреть прямо, сказать: дорогой дядюшка, что за нахуй? Надо бы, если бы при мысли об ответном его взгляде так рука не дрожала.
      Глава 40
      
      Так приложил говнюка об ствол, что теперь он скулит и кровь течет из рассеченного лба, - а только так ему и надо, остроухому подонку. Если бы Волчек не схватил меня за руку, не поволок в сторону - убил бы, наверное, растерзал бы, наверное, подонка, потому что уже пелена на глаза упала, как бывает - не то чтобы часто, но, увы, и не то чтобы слишком редко; последний раз - когда заступил дорогу во дворе какой-то подонок с рейкой в руке. Если бы Волчек не схватил меня за руку, не поволок в сторону, не заорал: "Хватит!" - не растирал бы ты сейчас, сукин сын, по лицу кровь со слезами, а был бы размазан по этому честному древу говенной мыслью. И до сих пор руки трясутся, пообрывать бы дверки у их охуенной "мазды лянь" и посминать бы, как фольгу от конфетки. Вон как живо пакуются, едва не вписались в сосенку на повороте, ишь, заспешили, аж мечи побросали, ну, ничего, я еще найду тебя, уебок, Леголас недобитый.
      Волчек, оказывается, до сих пор меня за руки держит, что-то бормочет, увещевает.
      Встретили их в единственном здешнем ресторане более или менее приличного вида, два или три часа назад, разговорились. Те, которые эльфы, хороши были так, что дух захватывало, - прозрачные очи, тугие брови, локоны золотые, шитые плащи и мечи, сияющие в старомодном кристальном освещении заведеньица с прогнутыми, по моде пятидесятых, цинковыми столами и такими же стульями - сидишь на них, как в лоханке, рванешься в туалет сходить - попа застревает. Часть посуды тут еще сохранилась такая, как к этим столам полагалось, - с балансиром, а часть уже обычная, плоская - и поэтому то борщ покапает на скатерку, то котлетка сползет в салатик. Детки эти вели себя шумно, смеялись громко, официанток называли по именам, а один, мелкий, с неестественно гладкой окладистой бородой и огромными кустистыми бровями, все время жался к барменше, крутился перед стойкой, мел бородой цинк, смотрел влюбленно, что-то извинительное бормотал ей, - а девица отворачивалась, знать его не хотела. Первым к нам подошел эльф поменьше, ангельским ликом изобразил радость знакомства, сносно заговорил на китайском, спросил, по какому поводу мы тут туристы. Волчек скорчил морду и сказал: "По делу", а я пожалел золотого молодца, - так на него, подсевшего к иностранцам (спасибо, и меня в "не свои" зачислил) "просто так потрепаться", друзья смотрели, что отогнать его сейчас было бы - как ударить, - а знал бы я, как мне еще захочется его ударить - там бы, на месте, и отпиздил, всем бы лучше было. Но рожи их морфированные так были прекрасны, что про отпиздить даже мысль в голову не приходила, и вот он сидел рядом со мной, шевелил от волнения заостренными ушами, рукоятку поддельного меча нервно дрочил потной ладошкой и с презрением жаловался на трудную жизнь в провинции, на тоску смертную, на одни и те же повсюду морды, говорил, что как закончит школу - в Москву! в Москву! - немедленно, без вариантов; кем-то большим у него в Москве папа работал, но сыночка, кажется, не стремился особо видеть рядом с собою, - впрочем, мое ли дело? Узнав, что мы ванильщики, встрепенулся, расправил плечи, облизнул пунцовые губки, - но я легонько щелкнул его по морфированному ушку, сложил на лице мину сожаления - и он обмяк, посерел снова. Извинился, замялся, подскочил к своим, пошептался минутку и пришел к нам блеять, что приглашение есть от их стола к нашему столу - прокатиться в лес, "погонять троллей - тут у нас штук десять живут за подлеском". "Что за тролли?" - Он сделал хитрую морду, пообещал, что сами увидим; Волчек немедленно сказал: "Нет уж, нет уж!" - но я представил себе еще один вечер мрачного сидения в номере перед вэвэ и сказал ему: да чего, поехали, погуляем. По дороге уже, на заднем сиденье, рядом с влюбленным в барменшу гномом, Волчек тихо наклонился ко мне и спросил: "Медведи?" Но они не были похожи на тех, кто пойдет медведя "гонять" со своими декоративными мечами, - если, конечно, этот медведь не окажется им по коленку: я подумал как раз, что, скорее, мутировавшие лисы, - словом, средних размеров нестрашная живность, пострадавшая от местной безвредной экологической обстановки, что-нибудь, что уездный эльф может с честью для себя погонять по лесной полянке.
      Выехали действительно на полянку и припарковались в кустах; мы с Волчеком, хмурым как туча (болеет Гели; его грызет чувство вины, и он по три раза в день звонит ей - и все равно мрачен), остались у машины, сидеть на капоте, смотреть на наших красавцев. Волчек все бормотал, что у него болит шея, и я сказал ему: слушай, ты меня периодически раздражаешь, как сорок тысяч братьев, - а уж я-то знаю, что говорю, поверь мне, - и Волчек надулся еще пуще, а меня начала есть совесть, и я полез в машину за своим рюкзаком, и дал ему свитер, и сказал: повяжи вокруг шеи. А он повязал и сказал: "Вечером шахматы?" - а я ответил: "Еще бы". А красавцы наши тем временем встали с трех сторон полянки и делали так (двое мечами, а гадский гном какой-то херней вроде алебарды): бум, бум, бум! - по стволам двух больших деревьев, бум, бум, бум, и переглядывались, и хихикали, а мелкий эльф подмигивал нам через плечо и продолжал бубумкать, а гадский гном начал бегать вокруг дерева и раскладывать какую-то солому по черному прогоревшему кольцу на померзшей травке, и поливать ее из бутылки, и мне сразу все не понравилось, я уже понял, что кончится препогано, и уже хотел сказать: эй, эй, это что за говно, а, ребята? - но тут из-под кроны откуда-то, кажется из дупла, показались две обезьяньих лапы, очень мохнатых, узких, и высунулась, как показалось мне, обезьянья же морда, и закричала: "А ну валите отсюда, суки!" - и в гадского гнома полетел камень, но он увернулся и продолжил бубумкать по соседнему дереву, а солома уже горела, и тогда обезьяна - а я уже понял на самом деле, что это не обезьяна, но просто очень лохматый, шерстью поросший мужик, - так вот, и тогда мужик начал лить откуда-то сверху воду, но солома не гасла, а только шипела и разгоралась ярче, а человек наверху орал и матерился, но не мог спуститься, потому что огонь ему было бы все равно не перепрыгнуть, а я, оказывается, уже шел, нет, не шел, я уже, оказывается, бежал к подонкам, и тут где-то под землей, буквально у меня под ногами зашелся плачем ребенок и женский голос забубнил что-то - и вот дальше я не помню какого-то куска совершенно, а только помню, что мелкий эльф трепыхался у меня в кулаке, как мелкий эльф, и я думал, что задушу его, но пока что только лупил и лупил его головой об ствол и орал чего-то, а сзади меня что-то тянуло и очень мешало лупить подонка, и какой-то голос орал: "Гаси огонь, он же его сейчас укокошит!" - а потом все кончилось, и я только видел, как эти суки пакуются в свою "мазду", и всюду, куда ни повернешься, воняло какой-то мерзостью от дымящей, угасающей соломы, и плакал под землей ребенок.
      Через три дня мы с Волчеком приехали туда сами и долго и деликатно стучали то по одному стволу, то по другому, пока не зашуршало наверху и опять не стихло, - видимо, нас узнали, - и пока нас не спросили: "Что вам?" - и тогда мы сказали, что ищем актеров с нестандартной внешностью для ванильных съемок, что мы хотели бы поговорить и что, может быть, у нас есть для них работа, - и тогда нам сказали такие слова, которые я с удовольствием позабыл бы, и кинули в нас камнем, и попали Волчеку по мизинцу.
      
      
      Глава 41
      
      "я сегодня готова весь ваш тамошний телеком перецеловать поголовно
      а ты говорил - коммы не будут работать
      а вот поди же ты
      забыла сказать тебе вчера в разговоре и теперь мучиться буду до вечера, нет уж, напишу сразу:
      это к твоей фразе про "не думай, что я сам не рвусь к тому же, что и ты"
      я почему-то не обрадовалась ей, а испугалась
      понимаешь, я часто думаю, что вот - я на тебя давлю
      причем довольно страшно
      когда ты сказал мне, что едешь с Волчеком, я испугалась
      потому что полтора года - это полтора года (год, вернее, и два месяца оставалось бы на сегодня)
      а два месяца - это завтра, понимаешь?
      и я вдруг начала думать, что не имею, может быть, права
      что я отрываю тебя от друзей, от России, наконец
      что я тебе не даю - ну, кроме себя, ничего
      не то чтобы я себя не ценила
      но, я думаю, ты понимаешь
      словом
      знай, пожалуйста: я чувствую себя виноватой
      я очень боюсь, что не окуплю собой твои потери
      я постараюсь быть очень хорошей, очень-очень
      я люблю тебя, мне кажется, это самое главное
      но все-таки знай: я безумно ценю все, что ты делаешь ради
      в то время как я просто сижу тут и тебя допекаю своим "скорей бы"
      словом, ты понимаешь
      вот, сказала
      гораздо легче
      
      про Рона Гауди
      провела ночь на измене
      что я Гауди? откуда он про меня узнал, чего хочет?
      у меня дома подарочное издание его "Versatule", двенадцать черных бионов
      от третьего - где муха - я плачу
      я не могу же в реальной жизни разговаривать с биартистом, над чьим подарочным изданием я плачу!
      в общем, я думала, ну, мало ли Яэль Альмог в Израиле
      ну, ошибка
      словом, сегодня он позвонил
      это охуенно
      он, короче, родственник моего прошлого начальника, помнишь, Бени из "Каль-Тока"?
      "Каль-Ток", оказывается, распался, Бени ушел в "Эльрон", они там сейчас тоже занялись фидбеком, Бени чем-то руководит, надо позвонить, потрепаться
      он хороший
      но дело не в этом
      словом, он спросил Бени, кто в израильском био-теке может монтировать ему бионы
      ему сказали, что в Израиле, типа, самые крутые специалисты
      у него новая фишка, он делает всякие штуки с повторными записями
      ты знаешь
      надевает бион, делает что-то под ним и записывает на новый бион, потом надевает полученный, опять записывает, все такое
      не буду сейчас грузить тебя
      короче
      он предлагает мне халтуру - монтировать для него работу
      мое имя будет указано во всех его проектах
      я заикалась в трубку, как раненый пингвин
      словом, завтра я с ним обедаю в перерыв, он специально сюда для меня приедет
      ай-йя
      ай-йя ай-йя ай-йя
      ай-йя
      ты мной гордишься?
      ты гордись, пожалуйста
      я как-никак будущая мать твоих будущих детей"
      
      
      Глава 42
      
      - Я хотел бы, чтобы ты встала на коленки, если можно, и повторила все то же самое.
      - Дэн, ради бооооога, я серьезно.
      - И я серьезно.
      Шуршит вокруг тонких лодыжек широкая тяжелая юбка, из широких рукавов выскальзывают тонкие запястья. Трудно стоять на коленках, не складывая перед собой просительно руки - а иначе куда их, руки, девать, не по швам же вытягивать, не скрещивать же на груди? Совершенно не время сейчас играть в эти славные игры, понимаешь же - а все равно волна прокатывается, и коленкам, сбитым в прошлый раз, когда швырнул на пол за то, что слишком медленно раздевалась, становится не больно, а почему-то жарко.
      - Да, так о чем ты хотела меня просить?
      Даже не заметила, что закусила губу; хочется сказать: я не знаю, Дэн, я не помню; хочется сказать: какое просить, о чем ты, это три секунды назад все было, это теперь не важно, а сейчас вдруг все изменилось, и все, о чем я могу тебя просить, - это просить мне приказывать; прикажи мне что-нибудь, сделай милость... Но давить в себе желание немедленно раствориться, толчки крови в висках пытаешься заглушить тревогой, закрываешь глаза, чтобы сосредоточиться на том, для чего явилась.
      - Дэн, пожаааалуйста, оставь Вупи в покое.
      Из такой позы, особенно когда потихоньку начинают ныть лодыжки, фраза в подобном тоне звучит по крайней мере наивно. Не понимаешь, зачем говоришь, и что, и по какому праву. Впрочем, и так не понимала, почему пришла и почему вообще решила говорить с ним на эту тему, когда еще со вчерашнего вечера было тяжелое и холодное ощущение, что разговоры с дядюшкой Дэном тут, увы, бесполезны, что вполне бессмысленно пытаться что бы то ни было говорить ему на эту тему, что после их беседы над креветочным кладбищем о ее, Афелии, профессиональных знаниях и об общественной пользе тема недаром больше не поднималась: слишком внятно показали Афелии Ковальски (уже, между прочим, два отчета о работе собственной студии успевшей сдать с тех пор в руки родной полиции), чем ей положено забивать свою прекрасную головку, а чем не очень. И все равно сегодня зачем-то позвонила, попросила разрешения приехать в гости и вот - стоит на коленках, просит любимого дядю пощадить измученную подругу, - почему, зачем просит? Что ей, в конце концов, эта девочка, что ей ее параноидальный ужас, почему не сказать себе: дудки, я стучу - постучи и ты, дорогая, я не умерла - не умрешь и ты, не волнуйся, втянешься, привыкнешь, будешь еще считать, что пишешь одно хорошее, что, может быть, еще услугу оказываешь любимой студии, что дай бог любому нелегальному предприятию иметь такого верного и преданного стукача, такого любящего, так старающегося выставить все в хорошем свете. Почему не сказать себе: в конце концов, хорошо же знать, что не ты одна несешь этот крест, что не тебя одну скрутили-заставили-вынудили-запугали, что это не ты дура-трусиха-предательница-слабачка-подонок, - нет, нормальное такое явление, все там будем, нечего тут особо стыдиться, - жить с волками - петь понятно какие песни. Почему не сказать себе: очень хорошая девочка - моя подружка Вупи, жалко ее до смерти, но для чего самой подставляться, разве кому-нибудь станет лучше от этой жертвы, все равно ведь отдел не изменит решения, не придет к Вупи, не скажет: знаете, мисс Накамура, мы передумали, ладно, живите себе спокойно. Почему не сказать себе: ей же не станет лучше, если ты испортишь свои отношения с Дэном, ей же от этого не полегчает, да и вообще, - даже если не о себе, только о ней думать - ей же выгодно, чтобы подружка продолжала так нежно общаться со своим дядюшкой, оставаться ее заступницей на тяжелый день, когда надо будет действительно заступиться. Почему не сказать себе этого всего, для чего идти и просить за чужую, в общем-то, девочку, вы и знакомы-то всего три месяца, она и не любит тебя особо (кольнуло в сердце), вместе не спите, не мечтаете о ребенке - ради чего подставилась, зачем приперлась? Что ты сейчас можешь сделать такого, чтобы он тебя послушался, подчинился?
      - Повтори, пожалуйста, еще раз.
      Хуже всего - что предательски сводит бедра, предательски слабость разливается по коленкам.
      - Пожалуйста, оставь Вупи...
      Подходит, присаживается на корточки, поднимает голову за подбородок, в глаза смотрит; медленно ведет пальцем по губам - и медленно, вслед за его пальцем, слева направо перекатывается в груди сердце. Гладит по голове, спрашивает:
      - Тебе это так важно?
      А что ответишь?
      - Да.
      Встает, отходит, садится в кресло.
      - Расстегни, пожалуйста, платье. До пояса.
      Пальцы уже не слушаются, губы тоже.
      - Сними его с плеч, пожалуйста, и руки заведи за спину.
      Знает, что я боюсь за свои соски больше, чем за все на свете. Больше, чем за глаза, наверное, - по крайней мере, так мне кажется.
      - Повтори, пожалуйста, еще раз: о чем ты хотела меня попросить.
      А о чем, собственно, я хотела его попросить? Я не хочу помнить, о чем я хотела его попросить, я хочу попросить его, чтобы подошел, поцеловал, ударил, убил, изнасиловал, обнял, лишь бы подошел, лишь бы что-нибудь сделал.
      - Выеби меня.
      - Ай-йя! Ты пришла об этом попросить? Нет, ты, пожалуйста, не подумай, мне очень приятно и все такое, хотя это, собственно, совершенно в мои планы сейчас не входит, но все равно - мне казалось, у тебя была какая-то другая просьба, гораздо более мелкая, такая себе, отвлеченного характера.
      - Это не важно.
      - А мне показалось, что тебе это очень важно. Давай об этом поговорим, дорогая. Расскажи мне, пожалуйста, почему тебе так важно, чтобы я, как ты выразилась, "оставил Вупи в покое".
      Что ты сейчас помнишь, что понимаешь? Какое поговорим, о чем ты, я игрушка, кукла, я не умею говорить, а только стонать и плакать, если тебе это нравится, или давиться криком, если ты говоришь "молчи, сука".
      - Ну, дорогая, возьми себя в руки. Ответь мне, пожалуйста, почему ты, такая, скажем прямо, эгоистичная девочка, вдруг пришла просить за Вупи. Ты же догадывалась, что тебе это будет дорого стоить.
      - Она моя подруга...
      - Полным ответом, пожалуйста.
      - Я пришла, потому что она - моя подруга.
      - Ну, дорогая, а я, как ты выражаешься, - Твой Хозяин. Почему же ты решила защищать ее интересы, а не мои интересы?
      А вот об этом я не думала - по крайней мере, в такой форме.
      - Я не думала так... Дэн, пожалуйста, не мучай меня, пожалуйста, выеби меня, ну пожалуйста...
      - Что за нытье, прекрати немедленно. Я уже сказал тебе - это не входит в мои планы. Мне гораздо интереснее побеседовать с тобой, так сказать, о дружбе и недружбе. Расскажи мне, пожалуйста, ты спишь с ней?
      - Нет.
      - Почему?
      - Не нравится...
      - Ну перестань, дорогая, я же знаю твои вкусы. Ну, что такое? Она тебе не дала?
      - Дала.
      - Ну вот, а ты говоришь - не спишь. Что же ты мне врешь сегодня, а? Мне это очень неприятно.
      И вдруг рывком встает и в следующую секунду уже держит за волосы железной рукой, душит, окуная в пыль ковра, заламывает руку:
      - Tы что же, влюблена в нее?
      Трудно отвечать раздавленными о ковер губами, тем более что вопросы доходят до сознания медленно, ложатся смутными медузами, колеблются, не хотят становиться понятными, не хотят шарить по мозгу, искать ответы.
      - Пожалуйста, выеби меня...
      Бьет ногой по ребрам и дергает руку вверх так, что крик как-то сам отделяется от горла, и слушаешь с изумлением, как он заполняет комнату и возвращается к тебе тяжелой волной, хлопает по перепонкам.
      - Отвечай, пожалуйста, на те вопросы, которые я задаю.
      - Нет...
      - Нет - что?
      - Нет, я в нее не... Я в нее не влюблена.
      Отпускает, и руку распрямляешь с таким стоном, что, кажется, стонет сама рука. Видимо, он отходит в сторону, но нет сил поднять глаза, и голову поднять от ковра тоже нет сил, и только просовываешь налитую тяжестью и медленно отходящей болью руку под себя, пытаешься добраться до края подола, чтобы запустить пальцы в пах и хоть как-то...
      Дергает за волосы так, что прогибаешься дугой и ударяешься об пол ладонями, и на одну руку он немедленно наступает ботинком. Нож у своего горла никогда не видишь; никогда, как подумаешь, человек, к горлу которого приставлен нож, этого ножа не видит, но только чувствует, причем, оказывается, не горлом чувствует, а копчиком, где-то в районе копчика загорается лампочка "Нож у горла". Глаз не открыть, не посмотреть в лицо, но голос его - бархатный, нежный, тихий:
      - Я разрешал тебе лезть руками под юбку? Я тебе разрешал?
      Обходит быстро, резко задирает подол, и ноги сами расходятся, и ни на секунду не сомневаешься, что сейчас он засунет кухонный тесак тебе во влагалище - и не сомневаешься, что умрешь от боли, и не сомневаешься, что перед этим наконец кончишь. Но нож летит тебе под ноги, а сам он падает в кресло, смотрит с интересом на то, что от тебя осталось, говорит вежливо и спокойно:
      - Возьми, пожалуйста, нож.
      Получается со второй попытки.
      - Мне не нравится, когда ты меня обманываешь. Может, ты при этом и себя обманываешь, но мне это совершенно не важно. Есть вещи, в которых надо отдавать себе отчет, вот это - да, это важно. Поэтому сейчас мы будем учиться отдавать себе отчет. Пожалуйста, крупно на левом бедре вырежь: "Я люблю Вупи Накамура". Старайся нажимать как следует. И не торопись, у нас есть время.
      Потом заставил слизать кровь с лезвия. Потом сказал: "А вот теперь можешь мастурбировать".
      
      
      Глава 43
      
      - Оставь, фигня, я переоденусь потом, ну Лиза же, ну оставь, не страшно.
      - Ну ты хоть не обжегся?
      - Нет, нет, все прекрасно, сядь, пожалуйста, дай сказать два слова, ну.
      Яшка вваливается в дверь, кидает на пол сумку и плюхается за стол прямо в куртке, злой и мрачный.
      - Как твой арабский?
      - Хреново.
      - Почему?
      - Потому что на черта он мне нужен, папа?! Мало того что нас заставляют по три урока в неделю учить английский...
      - Яша, если тебе нужен очередной motivation talk (ты понимаешь, кстати, это выражение или тебе перевести?) - я тебе его устрою, пожалуйста. Английский, Яша, - мертвый язык, язык аборигенов; мы его учим из уважения к нашей стране и для того, чтобы лучше понимать ее историю. Но арабский - это язык будущего, Яша, через двадцать лет мир будет говорить на арабском. Мой дед заставлял папу учить китайский, когда казалось, что все и всегда будут говорить на английском, и папа учился через пень-колоду, пока не понял, что без китайского он не может работать ни с одним заграничным клиентом, ни с одним французом, англичанином, японцем, и он стал учить китайский день и ночь, и полгода прожил в Пекине, я триста раз тебе про это рассказывал. Вчера вечером Труди Шепперд говорил: "Если человек знает десять языков - он ли-джей, если он знает пять языков - он полиглот, если он знает три языка - он интеллигент, если один язык - он американец". Пожалуйста, Яша, вот в этом - не будь американцем.
      - Да ну вас.
      Лиза ставит на стол последнюю тарелку и садится так, как они все садятся, такие женщины, - не просто на край стула, но - на край стула и боком, так, чтобы в любую секунду вскочить, бежать, нести, мыть, обслуживать, ухаживать. Только год назад Гросс вдруг понял, что Лиза и Бо на самом деле старше его всего на тринадцать лет, то есть на какой-то совсем не космический срок, и поэтому с острым состраданием стал смотреть на то, как Лиза иногда прикладывает руку к ноющей пояснице, как тонкая кожа на виске Бо идет сухими черепашечьими морщинками, когда он делано хмурит лоб в ответ на Яшкину попытку взять бокал, - и как морщинки эти никуда не деваются, а только становятся чуть менее рельефными, когда хмурость сменяется ласковым и лучезарным, теплым таким взглядом, направленным на тебя... безотцовщина ты, Гросс, вечная безотцовщина, вот уже за тридцать - а все хочется сказать кому-нибудь "папа"... а, ладно.
      - Короче, Йонги, я хочу сейчас сказать тебе вот что: я сразу тебе говорил - "я понимаю, что это будет гениальный фильм"; оцени, пожалуйста, мой опыт и слушайся меня впредь: у тебя и вправду получился гениальный фильм.
      Яшка смеется и кашляет от попавшего в нос вина.
      - Я должен сразу тебе сказать: я не жалею, что отказался числиться продюсером - ты знаешь, по каким причинам, - но если причины эти отбросить и смотреть на фильм только как на фильм - я тебе скажу, я бы был горд быть его продюсером.
      - Я все равно считаю тебя его продюсером.
      - Очень хорошо, только другим не говори.
      Лиза успела подложить кусочек рыбы, кусочек хе, ложечку риса, вонтончик, а первый вонтончик ты, оказывается, уже умял и не заметил. Вот, Йонги, твой дом, вот тебе мама-папа-младший брат, только как жалко, что нельзя этого вслух сказать, что как бы они тебя ни любили - а до конца это не будет никогда и никогда по-настоящему. Скажи, Йонги, себе для начала: хотел бы ты бросить все свое творчество-хуерчество и променять никому, кроме тебя, не нужную твою свободу на жену и сына, на вот такой дом с вытершейся понизу циновкой в проеме между кухней и гостиной, с белым разлапистым вэвэ, со старым плюшевым медведем, пылящимся возле стойки для зонтов? Ну, чего испугался?
      - В общем, Йонги, я хотел тебе сказать: мы очень тобой гордимся. Но помимо этого - мы очень тебя любим. Не за то, что ты такой гениальный, а за то, что ты такой хороший. Вот за это давайте выпьем.
      Как необходима была эта неделя в доме у Бо, в их доме, - и не только потому, что уже ноги подкашивались от усталости и глаза слипались от недосыпа, а вместо сна получались нервические метания, и за день до премьеры проснулся в ужасе с четким ощущением, что снял говно, что надо немедленно звонить прокатчикам, все отменять, уничтожать оригиналы и копии, расторгать договора и бежать, бежать от позора и поражения... на этой мысли вырубился опять - и слава богу, потому что, клялся потом, когда рассказывал Бо, - вот готов был немедленно звонить Ронену и требовать отмены премьеры, и еще две минуты - и позвонил бы. И тогда Бо посмурнел лицом и сказал: значит, так, мальчик, ты сейчас отключаешь комм, запираешь дверь, ставишь будильник на три и идешь спать. В три ты встаешь, тебе час - попить чайку и привести себя в порядок, час доехать; в пять мы тебя встречаем в вестибюле, и сразу после показа ты едешь к нам в Сен-Симеон и остаешься у нас на неделю, и я тебя не выпущу, пока ты не придешь в себя, и мне плевать на твоих пиарщиков, ты понял? На неделю все идут на фиг. Йонг Гросс не дает интервью и не комментирует чарты. Они и потом тебя успеют растерзать. А сейчас ты мне живым нужен.
      И действительно - увезли, забрали, я еще понадеялся, что расслаблюсь, забуду весь этот кошмар, съезжу наконец в ХЈрст Каста, паломничество по киноманским местам. Помню, когда я впервые узнал, что у Бо дом в Сен-Симеоне, я еще шутил, что, мол, давай ты, Бо, будешь Даблю Ар ХЈрст, а я буду юный Орсон Уэллс, но все у нас будет по-другому. И он что-то мне отвечал, а я продолжал шутить про то, что можно сделать красивое арт-хаусное чилли про ХЈрста и Мэрион Дэвис, чисто для фестивалей, и только минут через пятнадцать понял, что он - не знает. Что он не смотрел ни "Гражданина Кейна", ни даже скучнейшей ванильной переделки начала века - "Мой розовый бутон"; и все, что он знает о ХЈрсте, - это то, что говорит экскурсовод в ХЈрст Кастл. Я туда так никогда и не добрался, и в этот раз тоже, потому что вот уже четыре дня мне кажется, что я тихо растворяюсь, таю, возвращаюсь в тот короткий период детства, когда у меня было детство. Первый день я не отходил от комма - перезагружал чарты и смотрел, как каждый час попрыгивают цифры в третьей-четвертой строчках, но первой железно стояла "Белая смерть", и только прищелкивали процентики в правой колонке: "плюс", "плюс", "плюс". Лиза приходила и приносила то чай, то маленькие пирожки, один раз сумела за шкирку вынуть меня из кабинета Бо и посадить за обеденный стол со всеми - но я заглотил суп, сказал, что не голоден и второе не буду, на все вопросы отвечал: "А?" - и Бо сказал: "Так, встал из-за стола, пошел читать чарты", - и меня как ветром сдуло. Второй день я тоже проторчал в кабинете, читая бесконечную прессу; сначала следил за какими-то дискуссиями, потом - только за двумя основными - на израильском сайте прокатчика и на спонтанно созданном какими-то мудаками антисайте; потом понял, что и этого слишком много, и переключился только на материалы в основных новостях. Периодически выбегал к Бо, кричал: "Я хуею! Я просто хуе-ю!" - сбивчиво рассказывал, что "Лига Памяти Жертв СПИДа в Африке" объявила его "врагом черного народа", а спикер Ассоциации Американских Врачей заявила, что "Йонг Гросс не заслуживает жизни в цивилизованном мире, он не заслуживает того, что человечество создало для него благородным трудом и соленым по€том". "Хорошо хоть клятва Гиппократа запрещает им отказаться меня лечить!" - юродствовал, бегал на кухню к Лизе, хватал кусок печенья и убегал обратно в кабинет с горящими глазами и набитым ртом. На третий день пришлось отключить комм - во-первых, истерически дозванивался пиарщик прокатчиков, пер на меня, как сеймер, и невозможно было уже не отвечать, стыдно, да и тянуло заговорить, высказаться, вкатить им как следует, объяснить придуркам, что ни фига они не поняли в этом фильме, - но пообещал Бо, пообещал, что еще три дня как минимум буду сидеть безвылазно у них дома, есть Лизины пирожки и резаться с Яшкой в "Огненных кен-ко", - и вот сижу, но только какие уж тут кен-ко, и Яшка в одиночестве обламывает врагам титановые надкрылья, пока я роюсь до головокружения в новостных лентах. Надо бы прекратить, но...
      - Спасибо, Бо, спасибо. Я тоже, раз уж мы тут говорим пышные речи, должен тебе сказать: без тебя не было бы ни фильма, ни Йонга Гросса; и еще: и ты, Лиза, и ты, засранец, и ты, Бо, - вы самое реальное приближение к семье, какое было у меня за все эти годы. Спасибо вам.
      - Я иногда думаю, папа, что Йонги - твой настоящий сын. Не в биологическом смысле, а в каком-то другом. Что такой чудесный отец заслужил, понимаете ли, другого сына - целеустремленного, успешного, талантливого, знающего арабский. И я на самом деле, искренне, очень рад, что боги, исправляя досадную ошибку, послали тебе Йонга. Честное слово.
      Лиза даже меняется в лице и смотрит на Бо с таким укором, что он сейчас, кажется, под стол залезет; вдруг понимаем и она, и я, и Бо, видимо, тоже понимает вдруг, что последние дни тут только обо мне разговоры и были, что Бо так сиял на мои чарты и на мои байки, что Лиза так суетилась, меня подкармливая и отогревая, что как-то даже... как-то...
      - Не юродствуй, Яша; зачем мне надо, чтобы Йонги был моим сыном? У меня есть прекрасный сын - это ты, я никого больше не хочу. Йонги - мой друг, я очень его люблю; мне очень приятно, что он сказал, что мы ему как семья; но я никогда и ни на кого тебя не променяю. И никто, ни Йонги, ни кто-нибудь еще, мне тебя не заменит. И, поверь мне, ты еще окажешься успешным, целеустремленным и талантливым. Если захочешь.
      Самое страшное сейчас вот что: мне, мне, не пятнадцатилетнему Яшке, но мне, Йонгу Гроссу, тридцати одного года от роду, успешному, целеустремленному и талантливому, взрослому, такому самостоятельному, вполне обеспеченному, с десяти лет привыкшему жить в одиночку, - мне трудно смотреть на Бо в этот момент, потому что мне кажется, что лицо у него плавится и деформируется, - но это просто тяжелые капли у меня в глазах набухают и сейчас сорвутся. И не заплакал бы, если бы так не засаднило в горле, и не засаднило бы, если бы так не свело сердце, и не свело бы, если бы так не напряглись руки, и не напряглись бы, если бы так не налились глаза слезами, если бы не захотелось вот сейчас подойти к Яшке, стукнуть его по надутой морде, сказать: сука! Что тебе, жалко? У тебя есть мама и папа, - ну давай же сделаем вид, что у меня тоже есть ну хоть что-то, - нет, тебе надо вот прямо сейчас, прямо на месте напомнить мне, все отобрать... Черт, Лиза, передай мне, пожалуйста, чашку, кажется, мне что-то попало не в то горло.
      
      
      Глава 44
      
      Я, наверное, начну с того, что для меня большая честь бефедовать здесь с вами, господин Фокуп и с вами, мистер Лифицын. Я был очень, очень впечатлен вашим выступлением по вэвэ, нафтоящая профеффиональная работа, примите мои поздравления. Мафтерски сделано, да, получил нафтоящее удовольствие, наблюдая. Фобственно, поэтому и пришел. Как говорится, рыбак рыбака видит издалека. Мы ведь с вами некоторым образом коллеги. Нет, что вы, я никогда не фнимался в кино, хотя в любительских записях, знаете, для фемьи иногда давал хороший бион - там катание на лыжах, поездка к морю, всякое такое. Ну, чтобы было что детишкам показать. Извините, я отвлекфя, но все-таки договорю: мы с вами коллеги, в том фмысле, что ловцы душ. Вы, как это говорили в старину, хедхантеры, а я - школьный учитель. Учу, так фказать, разумному, доброму, вечному. Улавливаю детские души в фети добра. Вы поняли, к чему это я: как профеффионал профеффионалам - прекрасное обращение. Фобственно, поэтому и пришел. Надеюсь, я вас не разочарую, да.
      Кстати, фкажите, а конкурс у вас большой? В фмысле, много претендентов? Я к тому, что у нас же очень талантливый край, много должно быть самородков, так фказать. Вы же, наверное, знаете: Флава Грумин, например, из нашего города, в софедней школе учился, я даже видел его как-то раз на районной Олимпиаде. Тоже, значит, птенец нашего гнезда. Простите, что? О, нет, не может быть, чтобы вы его не знали, он же все-таки мировая величина, взял три года назад Бронзового льва в Каннах. Я, конечно, понимаю, что это не большие, так фказать, Канны, а малые, рекламные, но хотя бы вы, Саша, должны помнить ролик "Фмирнефти": девочка, папа и бутерброд, с такой фкрытой, но оооочень тонкой аллюзией на балладу Милна, ну, вы знаете. Ну, вот это как раз Флава и фнимал. Я вот для мистера Фокупа раффкажу ифторию в деталях, потому что это, конечно же, клаффика, уверен, вам будет интерефно - ну, просто как фпециалифту. "Фмирнефть", как вы, конечно же, знаете, производит фобачьи корма и детское питание, в том числе - и на экспорт. Так что если у вас есть дети, мистер Фокуп, то, вполне возможно, они как раз вскормлены роффийской нефтью. Усилиями, так фказать, руффких Менделеевых и Бутлеровых. Вы, кстати, знаете, какой процент мировых запасов питания производит Роффия? Не фкажу точно, но огромный. Почти фтолько же, фколько все арабские страны, вмефте взятые. Да, Саша, нам с вами есть чем гордиться. Это, кстати, ничего, что я по имени? Отчефтва же вашего я все равно не знаю. Ну, я продолжу, да? Потому что в фамом деле очень любопытная ифтория. Так вот, когда выяфнилось, фколько продуктов питания делается из нефти - ну, маргарин, некоторые форта мафла и майонеза, другая бакалея, - то народ, офобенно у нас, в провинции, был очень, очень взволнован. Было, я бы фказал, большое брожение умов, да. И тогда "Фмирнефть" и "ФибОйл" вместе фпонсировали пиар-кампанию: "Нефтепродукты: на чем фтоит Россия". И как раз ролик с бутербродом снимал Флава. И подействовало, мистер Фокуп, еще как подействовало! Вы же помните, что писал Дофтоевский о руффком характере? Вот то-то и оно!
      Так что у наф вполне кинематографичефкий край, и я надеюсь, что не разочарую вас не только своими так фказать данными, но и актерским талантом. Вы, Саша, надеюсь, профтите мне такую фамонадеяннофть. Знаете, как я говорю своим ученикам: "Плох тот лейтенант, который не мечтает фтать генералом". Я и сына своего, кстати, так вофпитываю, Офипа. Очень фпособный парнишка, люблю его безумно. Если вы задержитесь у нас, я вас с ним познакомлю обязательно. Нет, не в фмысле работы, конечно, он-то тьфу, тьфу, в этом качестве вам не будет интересен. Просто по-человечески познакомлю, послушаете, как стихи читает - тринадцать лет, а Бродского буквально строфами наизусть знает! Впрочем, я заболтался: давайте к делу. Я, честно говоря, немного волнуюсь, подойду ли я вам, как человек, страдающий клаффической болезнью руффкой интеллигенции.
      
      У Лиса с Волчеком было внятное и однозначное ощущение, что вся комната залеплена витиеватой болтовней этого козлобородого интеллигента и что клочья болтовни торчат у них обоих в ушах.
      - Классическая болезнь русской интеллигенции, дорогой Евгений Степанович, - это хроническое бессилие, - сказал Волчек, подавляя желание послать разговорчивого кандидата в актеры к чертовой матери.
      Тот засмеялся и вдруг оказался очень обаятельным, и Волчек наметанным глазом кастера подметил большую потенциальную киногеничность этого человека - только на что нам его киногеничность, если окажется, что он совершенно нормальный? Потому что на первый взгляд он совершенно нормальный, и если у него под галстучком-костюмчиком не обнаружатся дивной красоты перья или член не обнаружится в левой штанине, свернутый в четыре раза, то может он кормить своих жену и Осипа своей нереализованной киногеничностью.
      - Нет, нет, - на самом деле у меня, профтите за каламбур, язык без костей, во всех, знаете, фмыслах флова, - клаффическая болезнь руффкой интеллигенции.
      И тут тоскливое существование Волчека и Лиса, за полтора месяца поездки не добившихся ничего, ни-че-го-шень-ки, и уже ни на что в этом мрачном Смирновске не рассчитывавших, озарилось небесным светом. Ибо язык у Евгения Степановича Грызевого оказался без костей, без упрека и, кажется, без конца. Прекрасный этот язык достигал первой пуговицы двубортного пиджака, переливался алым сквозь перламутр, сгибался и разгибался ловкой змейкой, тугим колечком скручивался и жгутом завивался то вправо, то влево, и Лис с Волчеком сидели, оцепеневшие от такой идеальной, такой удивительной красоты, и Волчек тихонько встал из-за стола и подошел, завороженный, к гордо стоящему по стойке смирно, закатившему очи и руки прижавшему к бокам Грызевому, чей язык продолжал извиваться и бушевать, очаровывать взор и радовать сердце, и потрогал этот язык, и даже осторожно просунул палец в услужливо сложенное колечко, а потом посмотрел свой палец на свет, и палец его поблескивал в мягких лучах смирновского солнца, как царский скипетр.
      
      
      Глава 45
      
      "ну что
      я согласилась, да
      мы сошлись с Гауди на том, что никакой жесткой ставки
      а просто я в конце месяца подаю ему список отработанных часов на честном слове и он мне платит по двадцать пять в час
      что, по моим прикидкам, будет давать к моей зарплате плюс в восемьсот азов примерно
      а спать я буду в мечтах, я полагаю
      но зато мы с тобой, кажется, окажемся какими-то неприлично просто богатыми людьми
      свински богатыми
      я начинаю думать, если честно, что нам надо будет хорошо посчитать деньги
      и, может быть, если тут получится хорошо вложить то, что ты привезешь, то через год или полтора мы сможем первого ребеночка живородить
      не пугайся, я просто, ну, думаю об этом и предлагаю тебе подумать
      когда ты приедешь, мы посчитаем
      мне кажется, что есть шансы
      думаю на эту тему со вчера
      думаю о том, что если бы не было, предположим, вопроса денег, а был только вопрос выбора, то я бы хотела носить ребенка
      от начала до конца
      не навещать вомб каждый день, а реально в животе носить
      я побоялась тебе это сказать по комму
      потому что я знаю, какой ты ипохондрик
      ты немедленно представишь себе, что я захлебнусь рвотой в период токсикоза или умру родами
      но я, понимаешь, как-то совершенно не нервничаю
      я не знаю
      мне кажется, что все истории про опасности живорождения - это в большой мере пиар последних пятидесяти лет со стороны вомбинговых компаний
      потому что я же еще как-то появилась на свет?
      кстати
      мама говорит, что очень боялась и хотела вомбинг
      но тридцать лет назад, ты же понимаешь
      живорожать было дешево, вомбинг дорого
      в каком году исключили живорождение из мед. страховок?
      Аяла рожала, когда мне было двенадцать лет
      это значит, что в сорок втором, условно говоря, за живорождение уже платили из своего кармана
      они, между прочим, продали тогда квартиру, чтобы рожать
      и купили только через пять лет, а пять лет платили долги
      так-то
      но зато Данька посмотри какой красавец
      но наш все равно будет лучше
      особенно если я рожу его сама
      как бог велел, а не чтобы его из вомба вынимали, а мы за окошком слезами обливались от волнения
      будешь меня за руку держать
      читала вчера что-то по теме
      отцы от волнения укакивались, когда за руку держали
      потому что тужились
      а надо тужиться
      если захочешь, я тебе потом расскажу
      это какая-то магия
      ты живешь, он в тебе живет
      потом ты его выпускаешь
      это сказочно как-то
      словом, пообещай, что подумаешь
      я не умру при родах
      честное слово
      особенно если ты меня будешь за руку держать
      тем более что деньги, может, будут
      если правильно вкладывать особенно
      я начала проверять для тебя потихоньку
      звонила Рокки, он сказал, что сам подробно тебе отпишет
      но в двух словах - они там занимаются разработкой таких специальных искусственных тканей
      в смысле, тканей тела
      которые могут растворять пищу и лекарства, как у некоторых растений и животных бывает
      это для тех, кто не может есть: повреждения гортани или пищевода, или просто когда нужно быстрое усваивание, словом, куча применений
      вживляют в живот, прикрывают специальным пластиком, потом поднимаешь пластик, кладешь на эту кожу или что оно там конфетку - ррраз! - и нету
      они уже ткань, собственно, сделали
      такая липкая коричневая гадость, говорят
      но с ней беда пока, там еще много доработок
      потому что она пока что разъедает все абсолютно
      пальцем случайно дотронься - пальца нет
      ну, то есть они ищут технологию, там долгая история, Рокки напишет тебе
      потому что пока что это какой-то фильм ужасов
      обнял жену - а она как рассосется...
      не смешно, я знаю, прости
      еще приезжал Ади, и я спросила его про этих ребят с искусственными бионами
      ну что
      он говорит, что они хороши и все такое, но акции могут оказаться не очень стабильны
      объяснил, что они, конечно, делают технологию, которой тысяча применений, и вообще изменим жизнь к лучшему, но сама фирма почему-то зациклена на работе для ванили и Голливуда
      типа, симулирование эмоций
      в этом реально большие деньги, но и проблемы большие
      в частности, проблема в том, что до совершенства далеко
      то есть искусственный бион (с искусственно, вернее, сгенерированной записью) воспринимается по сравнению с нормальным, как анимашка по сравнению с фильмом
      Ади говорит, что ими, конечно, интересуются всякие
      в частности, он назвал какую-то студию, что-то-миике, старую, японскую
      они еще до того снимали, как Китай купил Японию
      и именно анимацию делали
      ну, ты представляешь себе
      вот они вроде прикололись под мультяшный look делать с помощью этих своих ненастоящих бионов мультяшный feel
      если будет контракт - акции этих ребят долетят до небес
      а если не будет - то ничего не понятно
      поговорим с ним, когда ты приедешь
      вот так
      вот такие дела
      словом
      я сижу тут с десятью, нет, двенадцатью, нет, сорока пятью томами сочинений Гауди
      даже если все концептуальное бай-бай, то все равно остается аз страниц
      это он мне рассказал, кстати, откуда слово аз
      я не знала
      это с Великой инфляции
      с тридцатых годов
      тогда минимальной купюрой какие-то месяц или три был, буквально, биллион долларов
      и эта купюра тоже каждый день менялась в цене
      и народ ее называл "Average Zillion"
      вот такой себе AZ
      ты умный, ты, наверное, знал
      а я совершенно офигела
      так вот, у меня тут аз страниц чтения
      а сейчас полчетвертого утра
      а завтра мне на работу
      поэтому главное скажу коротко:
      ДОРОГОЙ ЛИС!
      Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.
      
      Остался месяц".
      
      
      Глава 46
      
      У меня, конечно, не клаустрофобия: я просто не выношу закрытых пространств. Нет, серьезно, это же вполне разные вещи; у меня не начинается потоотделение, сердце не колотится, поджилки не дрожат, не учащается дыхание; я просто сижу в захлопнувшейся библиотеке и чувствую себя, как мышь в клетке, и мне очень, очень, очень, очень, очень плохо - а в остальном все ничего. Самое неприятное - Лиза вернется в лучшем случае через полчаса; хотя нет, самое-самое неприятное - это то, что за стенкой время от времени происходит какой-то подпольный стук, и я не понимаю, откуда он берется, но каждый раз сердце оказывается у меня где-то в заднем проходе. Мыши в клетке лучше, на самом деле: мышь в клетке свежим воздухом дышит, а Йонг Гросс в библиотеке сидит при закрытых окнах, не отпереть.
      И не надо никаких, пожалуйста, апокалиптических сценариев (между прочим, ощутимо хочется в туалет): что с Лизой что-нибудь стряслось, а Бо с Яшкой решили не возвращаться из Лос-Анджелеса и заночевать там, а Лиза все-таки вернулась, но в библиотеку заглядывать не стала, а у библиотеки, выяснится, звуконепроницаемая обшивка и вообще... - это не такая уж безумная версия, может, Бо специально ее строил звукоизолированной, чтобы читать не мешали, а пользуются библиотекой примерно раз в неделю, а на пятнадцати квадратных метрах он задохнется в собственных испражнениях раньше, чем умрет от жажды и голода, и выбор, кстати, получается крайне неаппетитным, и вот мы имеем целый список вещей, о которых надо немедленно перестать думать. О чем-нибудь приятном надо думать, пока сидишь тут, как будущий узник Освенцима на железнодорожном перегоне, - запертый вагон, холодный поезд, картофельные очистки; господи, как они выживали, те, кто выживал? Сто двадцать лет прошло - а все еще помнят, в Израиле каждый год день траура, да и вне Израиля еврейские общины weep and cry и никому забыть не дают. А что забыть? Все, кто хоть что-нибудь знает про Холокост, знают в основном из древнего "Списка Шиндлера" (кто его смотрел вообще из молодых и отупелых? а Бениньи кто смотрел? а "Портье"? Впрочем, "Портье" - там много секса-крови, может, и смотрят еще где-то иногда) и из десятиминутного скандального "Страсти Шиндлера", - кто был автор? Кажется, Долороса. Сколько их тогда делали таких, какая была бешеная мода - на заре бионной эры брали старый классический фильм и делали под какие-нибудь сцены бион (называлось - "подсет"), чтобы получалось - на экране-то видно одно, а на бионе-то совсем другая подоплека проступает. Первым был великий Раушенбах, "Глубокая глотка-2: вся правда", в который под весь классический вижуал был подложен бион как бы Линды Лавлейс, но только по биону-то было ясно, что она постоянно борется с тошнотой и за весь фильм ни разу не кончает. Потом бывали поярче проекты и побледнее, поконцептуальнее и совсем от балды - 20 000 000 азов на бионный подсет "Титаника"! - а Долороса взял сцену из "Шиндлера", где нацист бьет девочку-еврейку и не то насилует, не то нет - не помню уже точно, - и у девочки, по версии Долороса - нет, нет, не Долороса это делал, а Эйдельман, в Израиле же делали, да, - так вот, и у девочки, по версии Эйдельмана, от возбуждения просто подгибаются колени, невероятной красоты S&M, и он так никогда и не сказал, кто актриса была, с которой писали бион. Так ему за эту десятиминутку местные же израильские ребятки спалили дом. Вот и весь Холокост. И это при том, что Израиль снимает как минимум по сету в год, - а смотреть невозможно, потому что все такое ванильное, такое плоское, такое однозначное, такое понятное, такое... тьфу. Я не еврей, но даже мне обидно: ну, чисто как проект, хотели бы действительно заставить смотреть - снимали бы реальную человеческую трагедию, там же люди были, люди - а люди всегда люди, и, значит, есть же что снимать. Можно было бы сделать фильм без этого традиционного антуража - гестапо, пытки, газовые камеры, колючие проволоки, можно было бы сделать фильм о людях, настоящий человеческий фильм, происходящий в каком-то неочевидном пространстве, то есть вполне угадывающемся, но непрозрачном, незамыленном, скажем, тоже в концлагере, да, но в каких-нибудь служебных помещениях, например - ну, кухня для офицеров? О, кухня - это да, это красота нечеловеческая именно по контрасту; ну вот, можно кухня, и там, скажем, работает женщина из евреек, из заключенных, конечно, немолодая, вернее, ну, выглядит она немолодой, бог знает, сколько ей, и зрителю должно быть непонятно, но выглядит на все сорок, вот, работает на кухне, и, скажем, это вообще особая перипетия - голод и кухня, все такое, ну вот, но важно не это, не хочется между заключенными чтобы все, хочется немного выше уровнем, между двумя, типа, мирами, власти и смерти, и заключенных, - ну, скажем, у нее, конечно, не роман с тюремщиком... ну, наоборот, может, тюремщик ее принуждает, такой омаж "Портье", но осторожный, ну, словом, вот, она не только работает на кухне, она живет в специальном помещении, настоящая комната, не барак, он ей устроил, вот. И ее жизнь зависит от него, а она его ненавидит, да, и тут - ну, не хочется их запирать вдвоем, это очень плоско как-то, о! - и тут он, типа, приходит, ну, приезжают новые узники, и он, типа, приходит и приводит в ту же комнату молодую девушку - совершенно потрясающую, такую всю... скажем, вроде Молье или даже Слободан, Слободан еще и такого семитского все-таки вида, насколько я могу судить, но это не важно, - так вот, и он приводит другую женщину, и он с двумя с ними, и оставляет молодую тоже там жить. И эти две - ну, такой ад, потому что, типа, жизнь каждой из них от него зависит, они понимают, и старшая в ужасе, что теперь ее конец пришел, но она же не может, у нее не просто материнское чувство к этой - они же обе еврейки, обе узницы, все это; ну, и они уживаются, несколько сцен делается жутких, как он с ними двумя, а младшая все-таки девственница, и старшая ее заранее учит и утешает - девочка! о! младшая еще совсем девочка! двенадцать пускай; ну вот... нет, четырнадцать, четырнадцать, потому что я хочу вот как - и в какой-то момент младшая понимает, что она в этого влюблена! Ну то есть еврейская виктимность, женская субмиссивность и еще вот это разрывающее - что, с одной стороны, он тюремщик, деспот, насильник, сука, а с другой - ну, он же ей жизнь спасает, в столовой работают, защищает от других, все такое, и она такую вот любовь-ненависть... и когда старшая понимает, а она вдруг понимает, да, так вот, и когда понимает, то она ее чуть не убивает, орет и говорит, что лучше смерть, и что та блядь, и все, а та ей говорит: да? а сама? - и старшая должна что-то такое... замолчать? не знаю, ладно, потом, потом... а в конце, в конце пусть младшая поймет, что у нее всего один выбор: либо в печь, либо, как старшая, всю жизнь себя презирать за то, что жива осталась... нет, не так... не так... она понимает, что можно еще: стать не как те, которых сожгли, не как та, вторая, а как эсэсовец, да, вот. Потому что единственный способ не быть жертвой - это быть палачом. Потому что либо ты унтерменш, либо сверхчеловек. И тогда она... да, она старшую убивает! Просто. На месте. Не знаю пока чем. Убивает. Не из ревности, не чтобы устранить соперницу, не из ненависти, не из страха, а чтобы доказать, что она такая же, как немцы. И это должно быть показано как такое ритуальное убийство, как у Копполы в "Апокалипсисе". Такое жертвоприношение, которое еврейка приносит арийским богам. Это же само слово "холокост" значит "жертвоприношение", кажется, так - и вот, и вот он приходит вечером, а она стоит над окровавленным трупом, и в ней самой уже нет ничего человеческого, только поток воли, и бион тут надо дать - амфетаминовый драг... И он смотрит на нее, а потом разворачивается и выходит, а младшая остается, как жрица перед жертвенником. И все!!! Лиза! Лиза, ты? Я в библиотеке! Да, жду, жду, не спеши, я в порядке, я очень хорошо, я охуенно, я просто охуенно тут.
      
      
      Глава 47
      
      С ним очень легко работать: кроме того, что он безумно все-таки меня возбуждает вот этой шерстью невероятной и таким ласковым отливом - он еще и очень вменяемый, очень, что ли, здравомыслящий, с ним все время получается договориться; он, правда, быстро твердеет и быстро кончает, но зато долго может языком и все остальное; мне это важнее, мы с ним быстро нашли общие интересы. Идиотическая идея с "Дюймовочкой". Совершенно, надо сказать, в стиле Бо и его сентиментальных вкусов, но зато он идеально вписывается в роль, - собственно, ради чего и было придумано. Я впервые в жизни вижу кротуса, уж очень странная вариация, неясно, почему он ее выбрал; при его полноте - ну, медведь бы, как многие мужчины его комплекции; даже то, что он невысокий, ростом примерно с меня - ну, хорошо, кот. Но вот же - кротик. Дай бог, это не имеет и в самом деле отношения к сказке про Дюймовочку, мне совершенно не хочется, чтобы он был рЈхнутый, уж слишком он милый.
      - Коллеги, главное мы помним: крот слепой. Он не видит свою невесту, он не знает, что Вупи у нас такая дивная красавица, он все делает на ощупь. Пожалуйста, Гэмлет, камеры сбоку, потому что все будет в профиль происходить; Вупи, ты лежишь и прикрываешься, ты совсем труп и всего боишься. Алекси, ты в роли хозяина, тебе отдали бедную Дюймовочку, ты можешь делать с ней что хочешь, главное - ощупывай ее, ощупывай слепо, шарь руками; все такое; Вупи, тебе стыдно, ты уворачивайся и закрывайся, но деликатно, он тебе как-никак муж. Самое главное - Алекси не открывает глаза, Вупи не помогает ему ничем, не портим запись. Поехали.
      Что особо тронуло в нем - подошел перед записью и спросил, есть ли какие-то веши, которые мне неприятны и которые я не хотела бы делать. Поразил меня до глубины души - у нас же считается, что нет такой веши - неприятное. Высокий профессионализм как раз и заключается в полной приятности чего угодно. Я через неделю после самой первой своей съемки услышала от кого-то фразу "под бионом говно жрать", не поняла, переспросила; оказалось, так говорят, когда человек может хоть говно жрать - но при этом выдавать качественный бион с ровным устойчивым возбуждением. Профессионализм, ах-ах, высокий класс. И поэтому - когда спросил, даже подумала, что он новенький, но оказалось (за обедом оказалось, а за обедом, он, заметим, для меня сходил), что Бо специально договорился с "Хорни-Пони", чтобы сделать с ним пару фильмов. Значит, отснимет он у нас "Дюймовочку: первую ночь", "Дюймовочку: неверную жену", и еще что-то Бо называл, - и все, бай-бай. А жалко будет потерять его из виду, надо бы номерами обменяться. Хороший мужик, хоть и толстенький, и смешной немного, но хороший.
      Так вот, подошел и спросил, есть ли что-нибудь, что мне неприятно делать. И мне, если честно, даже нечего было сказать, потому что - ну какое неприятно? Работаем же, но так захотелось почему-то дать ему почувствовать, что забота принята и что не зря спросил, что сказала: "Да, не надо, если можно, пальцами внутрь", и он так обрадовался, как будто я согласилась быть ему родной мамой, и вот сейчас - никаких пальцев внутрь, - обшаривает медленно лицо, указательным пальцем осторожно проводит по векам - левое, правое, по губам - верхняя, нижняя, растопырив пальцы, сьезжает сухими теплыми ладонями по шее, потом по груди и соски нащупывает - ощупывает, - и у меня по спине пробегают растерянные мурашки, и вдруг становится очень неловко, странно и неловко, как будто тут что-то интимное совершенно, совершенно личное происходит, неподсудное камерам и продюсеру, недопустимое пред очи коллег и режиссера, и я, я, Вупи, а не она, Дюймовочка, - я совершенно рефлекторно и искренне прикрываю рукой грудь и второй пытаюсь осторожно заслонить чресла, и он руки мои отводит очень мягко и деликатно, лепит ладонями мои бока, потом бедра, перед кучей зерна, на которой я лежу, присаживается на корточки и гладкой меховой щекой ведет по бедру от колена вверх, к собственному моему меху, и мне почему-то от такой его нежности трепетно и неловко, и я даже пытаюсь чуть-чуть сдвинуть бедра, - Вупи, да что такое? - раздвигаю пошире, даю камере нормальный обзор, он осторожно несколько раз выдыхает, тепло и медленно, на мой клитор - и я таю, глажу блестящую черную шкурку, забываю, что я невеста и мне неловко, и, кажется, урчу или какой-то еще издаю звук тихий, когда он не языком начинает лизать меня, но глубоко и длинно целует, как целуют губы, - мягко, внимательно, очень нежно, и тут я кончаю, и говорю: черт! - и сразу прихожу в себя, и встаю, недовольная собой, хреновой такой Дюймовочкой, и смотрю виновато на Бо - но Бо делает страшные глаза, машет руками - продолжайте, мол, продолжайте! - и я немедленно плюхаюсь обратно на зерно и продолжаю, но магия - нет больше магии, и я работаю, я вполне адекватно прикрываюсь ручками то там, то сям, глазки закатываю, вскрикиваю и морщусь, когда он в меня входит, немножко потыкавшись, сначала хватаюсь за живот, потом начинаю стонать погромче и поглубже, подпрыгивать, подмахивать, елозить в зерне попой, делая ямку поудобней, чтобы сесть, не мешая ему двигаться, и обнять за шею, и сажусь, и обнимаю его за шею, и вдруг слышу, как он шепчет мне в ухо: "Заинька, заинька, заинька", и поражаюсь снова, и даже отстраняюсь немножко, чтобы в глаза ему посмотреть - но глаза у него честно закрыты.
      
      
      Глава 48
      
      У этой девочки, положим, все хорошо, но как-то совсем уж безвольно поставлены брови; хочется все-таки ангела, а не слабоумное дитя. Кшися старается подвинуть левый джойстик совсем чуть-чуть, сначала получается слишком сильно - брови комично разъезжаются почти под прямым углом, но потом Кшисе удается аккуратными касаниями пальца пригнать их на нужное место, зафиксировать. Холо рефрешится - теперь, да, у девочки вполне задорный и вместе с тем совсем невинный вид. Кшися пытается придать прямоугольненькой фигурке ребенка чуть более женственные очертания, давит на джойстик, чтобы расширить бедра, - но в ответ получает только попискивание холографа.
      - Ниии-наааа!
      Из соседней комнаты выплывает дама-морфолог.
      - А бедра пошире можно?
      - Нельзя.
      В принципе, пререкания с Ниной бесполезны, это мы уже наблюдали, когда так хотелось при прошлом морфе еще чуть-чуть потоньше сделать ножки тому прототипу, по которому Кшися слеплена сейчас, той хорошенькой и круглоглазой черноволосой штучке с остренькими чертами бесенка и едва заметной грудью, трогательно асимметричной, как и должно быть у двенадцатилетней девочки. Прошлый морф выбирал Дада, сообразуясь с собственными вкусами, - но уж сейчас никто лезть не посмеет. "Нина, а можно ножки постройней?" - "Нельзя". - "Ну что - нельзя, мне, между прочим, для работы нужно". - "Нельзя". - "На меня педофилы клевать не будут!" - "Нельзя". Ясное дело, почему нельзя: можно повредить собственный неморфируемый позвоночник, если изменить нагрузку на конечности; и с бедрами история, видимо, такая же - нельзя шире нарастить ткани, сохранив пропорциональную естественность фигуры, - надо менять кости таза, а это нарушает закон об охране здоровья сотрудников полиции, подвергающихся морфированию в служебных целях. Но так хочется, черт, ну вот чуть круглее попу; красиво же - при детском теле - такая женская возникает сразу походка, такое покачивание... Кшися представляет себя в крутящемся на холо теле (с нерасширенными бедрами) - и чувствует покалывания в паху.
      Тяжело вздыхая, она на всякий случай еще раз спрашивает:
      - Совсем никак нельзя?
      - Нельзя.
      Нина вообще недовольна ситуацией. Нина недовольна тем, что Кши всего полтора года назад проходила полный морф - и вот опять морф; Нина недовольна тем, что Кши полтора года назад меняла пигментацию волос - и вот опять меняет пигментацию волос; Нина недовольна тем, что Кши не делает постную мину типа ай-яй-яй, какая ужасная у меня работа, приходится опять делать такой вредный, такой нехороший полный морф с изменением пигментации - но вместо этого светится, сияет и подпрыгивает и уже десять минут скачет джойстиком по цветовой палитре:
      - Нина! Вот такие волосы или помедовее?
      Нина смотрит укоризненно и уплывает обратно, а Кшися решает все-таки помедовее, ну, не рыжие, но с такой слабой рыжиной, с отблеском таким; хочется надеяться, что холо не искажает цвета, а не то красить потом. Ну, вряд ли искажает.
      Суд был двадцать пятого, и вечером того же дня Кшисечка прямо в здании суда попрощалась с большинством коллег, и с мамой, и с Зухи, который чуть не плакал - хотя его-то разрешили увидеть еще дважды, под страшным секретом, - на его день рождения через две недели и еще раз перед самым отъездом, через три месяца, - правда, прямо в госпитале, никуда не выходя. Дата транспортировки у Кшиси - двадцать шестое ноября, место назначения - город N в штате NN - хороший город, хороший штат, четыре часа разницы во времени, очередной паспорт (так скоро привыкнешь и к поддельным паспортам, и к именам новым, - по алфавиту, может, начнешь выбирать?), никаких, повторяем, сержант, - ни-ка-ких контактов с прошлой жизнью, вы понимаете, сержант? Орала на них в ярости и даже швырнула в Скиннера папкой - да что за ужас, какая транспортировка, вы что, одурели? Какая защита свидетелей, какое что, я полицейский или проститутка, донесшая на свой сайт и теперь дрожащая за собственную шкуру, - ой, найдут, ой, на клочки разорвут! Ну, новый морф, ну, новое имя, ну, другое отделение, может, даже другой город где-нибудь в том же штате, - ладно, это тоже не лучший вариант, но сносный - но ле-теть? Са-мо-ле-том? Да я полицейский или кто, да вы в своем уме или как? - но тут Скиннер швырнул в нее папкой обратно, выскочил из-за стола, схватил за локоть и начал орать в ответ: а много ли полицейских имеют внешность двенадцатилетней девочки? А часто ли они по случайности заняты темами борьбы с педофилией? А долго ли будут вычислять связь между таким агентом и пропавшей после свидетельства против "Андерэйдж оф Инносенс" сержантом Кшисей Лунь? А? А? Отвечайте, сержант; вы понимаете, что говорите? А? Да отвечайте же! И Кшисе, с самого начала, с момента прихода в кабинет прекрасно понимавшей, что отсылки от греха подальше не миновать, ничего не оставалось, как сесть на пол в кабинете начальника отдела по борьбе с нелегальной порнографией и разреветься по-детски в три ручья. И Скиннер тоже сел на пол и гладил ее по головке и говорил ей: "Ну детка... Ну тихо... Ты же понимала, что такое может случиться, правда?" - "Ууууууу! Ыыыыыыы!" - подвывала Кшися. - "Ыыыыыы! Ууууууу!" - и зверела при мысли, что - да, конечно, понимала все, но не верила же ни на секунду. Что за абсурд, - за эти годы свидетельствовала три раза! три! - никогда не приходилось прятаться, и вот на четвертый - пожалуйста, программа защиты свидетелей! Да это же ыыыыы! это же уууууууууууууущ! - завыть еще пуще и едва не высморкаться в Скиннеров дорогущий пиджак. Не увернулся, не попытался спасти костюмчик, но ладонь положил Кшисе на затылок, трепал короткие черные волосы, говорил терпеливо, как маленькому ребенку: "Потому что, деточка, от них цепочка пошла длинная, от твоего Хави... Не одна студия и не две, и не в студиях дело, а клиенты, клиенты... Нельзя, деточка, нельзя тебе оставаться; хочешь, я тебе дам досье этих клиентов почитать?" - "Уууууууууууууу! - говорила Кшися. - Ыыыыыыы-ыыыыыы!" - но умудрилась кивнуть сквозь слезы и сопли, и потом до шести утра читала досье и холодела, и в девять пришла к Скиннеру, спросила - когда? А дальше оставалось только улыбаться, улыбаться всем, позитивно себя вести - съездить к маме и позитивно пережить образовавшийся по получении известия ад, проводить у психотерапевта по два позитивных часа в день, прощаться тихонько - даже это тихонько - с друзьями, которые почему-то никак не хотели позитивно смотреть на предстоящую разлуку навсегда и верить в то, что всех гадов возьмут, Кши вернут и "навсегда" закончится. Позитивно собирать вещи, позитивно придумывать себе имя, позитивно ехать к Нине и позитивно, бодро, весело на Нинино недовольство реагировать - все же хорошо, все идет по плану, остались три месяца прежней жизни у Кшиси Лунь, иди сюда, Нина, подбодри меня добрым словом, - мертвый человек выбирает себе цвет посмертных глаз, не оставляй его, позитивного, одного, будь другом.
      
      
      Глава 49
      
      - Ну, конечно, у нас провинция, конечно. Мне вот наш китаец, Юрий Михайлович, ну, то есть учитель китайфкого, говорил еще когда: "Женя, китайфкий - это уже вчерашний день. В Мофкве все элитные школы давно ввели индийский". То есть не индийский, конечно, нет такого языка, я знаю, а фуахили. Или хинди, вам, конечно, видней, на чем все нынче говорят в Европе. То ефть, я понимаю, что на китайфком говорят, но завтра-то будут на индийском, ведь так? Вот в "Вокруг фвета" была статья, перевод из "Вай-Ред", что Индия - фтрана будущего, как Китай фегодня. Интерефно, правда? А я вам фкажу, мифтер Рукавишников, что может еще придет черед и Роффии - не сразу, конечно, потому что народу-то у наф поменьше, чем в Индии, не сразу, да, но может лет через фто - потому что талантливые у нас люди, офобенно в провинции. Вот моих учеников хотя бы взять: каждый год нефколько человек в МГУ пофтупают. Да, я знаю, МГУ тот еще гадюшник, но образование-то там прекрафное, не все профеффора еще в Шанхай уехали, да. Была, кфтати, прекрафная история, мой выпуфкник, Саша Громов, тезка, кфтати, гофподина Лифицына, на первом курфе загулял немного... ну, вы понимаете, дело молодое, гулянки, драгбионы, гаудеамус, профтите, игитур... так вот, отчифлили его пофле летней фессии. Загремел он, как положено, в армию, и через полгода попал в Чечню. Из огня, как говорится, в полымя: мальчик только из Фмирновфка в Мофкву перебрался, нафтоящей жизни пофмотрел, а тут - Чечня, фовфем фказка, мечта. НАТОвфкий контингент, израильфкие труперз, японфкие войска, ООНовфкие чафти - каждой твари, профтите, по паре. Понимаете, что там творится? Обстановка нервная, но пока тихо, так что все гуляют как могут. И через полгода Саша женится на китайфком лейтенанте из ООНовфких войск. Фотографию потом из Гонконга прифлал: мальчик милейший, глазки маленькие, ручки трогательные, но бицепс под рубахой так и играет. Я, знаете, не по этой чафти, хотя, конечно, Кузмина очень уважаю и Дмитрия Половцева, но даже я оценил. Кфтати, прекрафный сюжет, мифтер Рукавишников, вам может пригодитьфя. Фмотрите сами - тут вам все: и руффкий колорит, и война, и любовь, и дружба народов. У вас же наверняка есть гейский отдел, да? Ну, это еще не конец ифтории, вы не думайте. Итак, Саша отфлужил и уехал себе в Гонконг вмефте со своим Джаном или там Ченом, не помню уже, как звали. Пофтупил в мефтный Универфитет, лучший в Азии считается, то ефть один из лучших в мире, да? И пофле первого курфа говорит фупругу: мол, никуда это не годится, программа слабая, профеффора лыка не вяжут, хочу назад в Мофкву. И уломал-таки его, приехали в Первопрефтольную, отучился он еще четыре года - на втором-то курфе он, конечно, воффтановилфя. Так окончил с отличием - и уж только потом поехал в Пекин работать. Вот что значит - роффийфкая фифтема образования! Я и ученикам своим вфегда говорю: "Всяк фверчок хвалит фвой шефток!" Вы говорите, пора фнимать? Очень хорошо, я уже готов. Как вы думаете, гофподин Рукавишников, сколько времени уйдет? Профто я еще хотел фегодня вечером на дом 302 бис взглянуть, все-таки как ни крути - памятник культуры. Я это еще в Фмирновфке задумал: мол, как приеду в Мофкву - сразу на Патриаршие, а потом - в 302 бис. Да, был уже, конечно, вчера вечером. Сел себе, пирожок с мяфом купил, и тут - вы не поверите, мифтер Рукавишников! - кот. Ну, не большой, конечно, не как в романе, врать не буду, но все-таки - кот. Явно мефтный, гладенький такой, черный, крафивый. И умный, шельмец! Я его пирожком покормил, так он тефто фъел, а мяфо - офтавил. Мяфо-то небось плохое было, ай да умный кот! Я вот думаю, что наши, фмирновфкие, не такие умные, наши жрут что дают, профтите за выражение. Так что вот, был мне подарочек от мефтных мофковфких божков, чтобы не фказать - от фамого Михалфанасича. Так как вы думаете, уложимся в два часа? А то очень хочется, знаете, вечер не терять, вфе-таки, знаете, Мофква, жалко же, великий город. Как фказал поэт, куполов, что голов, а шпилей, фоответфтвенно, что задранных ног, профтите за невольный каламбур. Так что - можем начинать в любую минуту, я готов!
      
      Последние пять минут режиссер проделывал осторожный, тонкий маневр: пятился по площадке от наступающего Евгения. С Евгения успели сбрить бородку, отчего он приобрел все-таки менее интеллигентский и более человеческий вид. До этого он мучительно напоминал режиссеру каких-то старых и комичных литературных персонажей. Режиссер пятился, Евгений наступал, и так они, по режиссерской неосторожности, привальсировали в угол между декорационным диваном и обтянутой шелком фоновой стеной, и режиссер застонал и приготовился упасть в обморок в качестве крайней меры, - как вдруг внимание Евгения что-то отвлекло, он потерял интерес к режиссеру и, демонстрируя подлинно высокий тонус и истинную бодрость духа, широким шагом помчался навстречу Завьялову, пришедшему посмотреть пробы. Завьялов нервничал: первые пробы в едва начавшем обустраиваться московском филиале компании "Хот Цзечь Принцесс", первый фильм, который он, Завьялов, делает в своей жизни, афера, как ни крути - афера, ведь ничего об этом Великом Делании не знает, и вся надежда теперь - на режиссера, матерого питерского чувака Рукавишникова, известного своими экзерсисами на местном рынке, обалдевшего от возможности поработать на больших хозяев. Что же, по крайней мере, будет стараться - но доверять человеку с его бэкграундом все-таки нельзя, невозможно.
      Евгений тряс Завьялову руку и рассказывал о том, что кроме Патриарших он еще запланировал посетить несколько пиитических мест, вы знаете, рубеж веков, утро над Вавилоном. Потенциальная партнерша Евгения, очень хорошенькая девушка с шестью наманикюренными пальчиками на каждой руке, смотрела на него с любопытством и даже обошла пару раз кругом - оценивала, оценила. Девушку звали Дарья, и пока Лис с Волчеком два месяца охотились на свой негустой улов в жалких гостиницах Брянсков и Славянсков, Завьялов отловил Дарью случайно, в один прекрасный день увидев странную, но прелестную ручку на открытом окне машины - и выскочил из своего "фольксвагена", и побежал за ее машиной, благо все медленно ползло в тверской полуденной пробке, и через час уже пробировали Дашу на студии - и Даша, требовавшая, правда, чтобы ее называли "Дар", оказалась вполне и вполне хороша; несколько скованна, правда, - но бион давала чистый, возбуждалась легко, хоть и смущалась немало, и результат был приятен - три дня спустя подписали контракт с Дашей на два фильма - "пока что". Сценарии не оговаривали - ждали возвращения Волчека, оставались две недели; если бы Волчек ничего не привез - сделали бы с Дашей отдельные два фильма с обычным актером, но Волчек привез этого языкатого книгочея - и Зав лично поучаствовал в написании сценария двух первых фильмов цикла "Сказки Венского леса". Прекрасной принцессой была Даша, а злым колдуном - Евгений. Самый патетический момент - похитивший принцессу у возлюбленного колдун насилует ее, и она с ужасом выясняет, что все это ей не то слово как приятно - и был выбран для проб. Утром Завьялов поздравил Волчека с прекрасным приобретением и успешной эскпедицией, и Волчек, подкошенный издевательской легкостью, с которой коллега, совсем даже не отвечающий за кастинг, подцепил в Москве Дарью, изо всех сил улыбнулся и пожелал себе впредь такой же удачливости, какая присуща его другу Завьялову. Встреча двух профессионалов прошла в теплой, дружеской обстановке.
      
      
      Глава 50
      
      Друг мой, друг мой, я очень, очень болен; сам не знаю, откуда взялась эта боль; вышел из дома Бо и вдруг понял, что уже, наверное, минут двадцать не могу нормально повернуть голову - так свело шею, что полночи рыл нору в подушках, пытался уложить тело на бок как-нибудь, чтобы хоть немножко поспать спокойно, не просыпаясь каждые три минуты от этой дикой боли в шее, - и не удалась нора, и я так измучился, что сел и заплакал, ты представляешь себе? - от всего сразу заплакал, настоящими немужскими слезами, потому что, друг мой, кончились силы, потому что мало мне всего этого - так еще и шея, потому что нет, понимаешь, друг, ни сна, ни покоя. Спасибо тебе, что ты приехал, я уж и не помню, когда был таким, как сегодня, не в последние три года, мне кажется, может даже, не в последние четыре; чувство, да, вот именно, что меня откатило сейчас на три года назад, что не было ни работ моих, ни признания, ни достижений, ни с таким трудом и упорством закаленного мною внутреннего стального стержня, гибкого-крепкого-несломимого. Друг мой, друг мой, мне очень, очень страшно.
      Друг, Эли Варди, подтирал тем временем большущую кофейную лужу - надо же долго, со вкусом, с умением, с гвоздикой и кардамоном варить кофе, чтобы потом перевернуть турку на пол, обварив себе же колени. Тихая нежность захлестывает Гросса - всегда, всегда был такой, трогательный и ловкий, пока что-нибудь делает, всегда с таким вкусом, с такой сноровкой, - и никогда не умел довести до конца, никогда не получалось продемонстрировать, как положено, собственные шедевры: в университете опаздывал с подачей работ, терял бион, запарывал цифру, заболевал в день общих показов, плохо писал концепцию, сбивался в ходе обсуждений... Хорош ведь всегда был, хорош и талантлив, все знали, а учился плохо - вот из-за мелочей, из-за вечных хлопотных неурядиц, - ужас, как же несправедливо все у него складывалось. Закончил учебу плохо, в конце второго десятка, с предложениями оказалось туго, и уже тогда была у юного Гросса мысль - нельзя ли им с Эли на пару пробиваться? Надо бы, думалось тогда, взять его в оборот, утащить за собой в чилли, сделать маленькую студию, благо - есть Бо, благо - Бо помогает; работать бы вместе, не давать Эли заниматься административными вопросами, а пусть бы только делал прекрасные свои сеты с феями и быками. Он бы работал по фэнтэзи, я по своим чернухам - могли бы даже вместе что-нибудь делать, сливая жанры, - побесить, например, дардамонцев, например, вергилесцев. Почему тогда не позвал его в пару, почему испугался? - потому что, скажи себе честно, Йонги, очень хорош был все-таки Эли, очень талантлив; как-то оно, знаете, неспокойно... Но вот с тех пор - жалко его и немножко стыдно, потому что - как не стыдно? - хотя не обязан был, конечно, но ведь мог спасти его от той жуткой рутины, в которую затянула Варди единственная предложившая ему после колледжа работу студия "Крэйзи Пасси"; не стыдно ли тебе, Йонг Гросс, лауреат "Голден Пеппер", лауреат "Чилли Шауэр" и "Козочки", лауреат премии "Байтми!" за лучший антисоциальный проект, не стыдно ли тебе, "лучшему чиллимейкеру года", по опросам "Московского комсомольца", "самому непристойному режиссеру века", по словам каннского мэтра Жака Жюльена, "самому дивненькому мужчинке в отечественной индустрии развлечений", по результатам голосования журнала "ГЈрли-гЈрл", - не стыдно ли тебе, Йонг Гросс, что лучший и единственный друг твой, чьи работы во время оно вызывали у тебя неприятный холодок в солнечном сплетении - "а я зачем же?" - работает режиссером на ванильнейшей, банальнейшей, серейшей студии, штампует фильм за фильмом отвратительного приторного гламура, получает столько, что едва на раз в год свозить ребенка к Мертвому морю? Почему ты не заберешь его оттуда, почему не найдешь ему достойное место в мире?
      Остатки кофе Эли разлил по чашкам - получилось на два глоточка, но зато таких, что Гроссу показалось - даже шею слегка отпустило, и он сумел посмотреть на Эли не исподлобья, а по-человечески, как и надо; все-таки красивый он, Эли, - нежный, хрупкий, голубоглазый, сам - как эльф, которых он так любил, и жена у него - как фея, феечка, трогательное создание, истеричное и больное, глупое, как ребенок. Видимся редко, а теперь - все реже и реже, я как-то весь в делах, весь в разъездах, весь в своих успехах, в этом вязком, как говно, нездоровом драйве, от которого почему-то вот сейчас - вот в эти два дня - стыдно и тошно, как если бы вдруг выяснил, что музыка давно кончилась, а ты все еще дергаешься и во всю глотку фальшиво ей подпеваешь, а вокруг стоят люди и смотрят на тебя неловко.
      Друг мой, друг мой, я сегодня два часа не мог заставить себя вылезти из-под одеяла, так мне было серо и стыло, и не помогала ни антикварная лампа, ни ионный обогреватель, - понимаешь, жить не хотелось. Я плелся звонить тебе - нет, не плелся, - полз, понимаешь, полз буквально, - и вынужден был каждую минуту говорить себе: Йонги, было гораздо хуже, когда надо было выбраться из-под одеяла, было гораздо хуже, когда надо было искать записную книжку, было гораздо хуже, когда надо было отвечать на комм, - потому что иначе у меня бы не хватило сил, понимаешь? Я не должен был просить тебя прогулять работу, ехать сюда из Сен-Симеона, варить мне кофе, слушать мои причитания, - но мне правда казалось - и кажется, кстати, - что мир мой рухнул, и я не в силах сидеть под его обломками в одиночку.
      Короче, слушай. Мало того что Бо отказал мне в деньгах - впервые! - и это при том, что я, как ты знаешь, всегда и все окупал, еще со времен "С кем спят зеленые муравьи", все возвращал с лихвою, отставим стыдливость: он хорошо зарабатывал на моих проектах, иногда даже сто процентов на сто получал, согласись, неплохо? - и при этом он не только меня обидел, но и зарезал мне фильм, понимаешь? - зарезал, сделал его практически невозможным, а для меня это, ты же знаешь, - и он же знает! - а для меня это - да лучше убить меня, лучше меня самого зарезать! Но понимаешь, Эли, если бы это было все, если бы он просто сказал мне - не дам я тебе ни копейки, я не верю в тебя как в режиссера, я не думаю, что фильм окупится, я боюсь, что ты сбежишь с моими деньгами, - господи, да если бы он сказал мне что угодно вот просто по-деловому, я бы, ты понимаешь, плюнул, махнул рукою, - но он же прочел мне лекцию, он же внушение сделал мне, он мне читал морали, - мне, к которому до сих пор относился с почтением, - да, извини меня, Эли, это звучит нахально, но он всегда с почтением ко мне относился! несмотря на то, что был меня на хрен знает сколько лет старше! потому что знал, что я смелее, талантливее и умнее, чем он, и намного! И вот сейчас он прочел мне лекцию, лекцию, Эли, нотацию! - да не хочу я кофе, сядь ты на две минуты, послушай, что я тебе говорю! - так вот же, он заявил мне: "Йонги (таким, понимаешь, тоном, как будто я ему ученик, он мне - учитель, как будто я, понимаешь, неприличный иероглиф пишу на заборе, а он меня приструнить желает!), понимаешь ли, Йонги, я всегда тебя поддерживал (как будто ему это не окупалось хорошей денежкой, тоже мне меценатство!), я всегда считал тебя гениальным парнем (в прошедшем, заметим, времени; такой намек себе, мы понимаем), но в данном конкретном случае я не хочу участвовать в твоих изысках ("изысках"! понимаешь, да - как будто то, что я собираюсь делать, никакой общечеловеческой ценности иметь не будет, как будто это мой "изыск", мне одному нужный!). Понимаешь, Йонги, - это он мне говорит, - я скажу тебе совершенно честно: вот Африка - это было на грани, ну, как тебе объяснить, на грани между - как это он сказал? - надругательством и попыткой трезвого пересмотра вещей, понимаешь? (Это же охуеть, на самом деле! Я был уверен - совершенно, абсолютно, и он так себя вел, как будто он единственный понимает, что там не бы-ло, не бы-ло ни-ка-ко-го надругательства! - и вот что оказалось, вот как мы запели, ты понимаешь?) Но Холокост, говорит, понимаешь, такая тема, что в сценарии, который ты мне рассказал сейчас, надругательства больше, чем чего бы то ни было. Йонги, говорит, ты, конечно, такой мальчик, который сумеет из любого говна сделать прекраснейшую конфетку, но в этом конкретном говне, Йонги, я свои руки пачкать, прости, не стану, - ничего не могу с собой поделать, мне противно". Вот такими словами, ты представляешь, Эли, ты вообще представляешь? Главное - думаешь, на этом закончилось? Хер собачий! Дальше пошли такие дела, что ты покачнешься, - передай мне сыру? спасибо, - дальше он говорит: "Понимаешь, Йонги, что меня в тебе ужасает иногда, и это при том, что я люблю тебя, как родного, как родного сына (а об этом, Эли, я сейчас вообще не хочу говорить, не могу и не буду, хватит мне ночных слез, я забыл об этом, забыл, никогда не вспомню): мы, мое поколение, - мы уходили в чилли, потому что хотели, ты знаешь, свободы, всего такого; вы же, иногда мне кажется, хотите только славы и эпатажа, - не сердись, Йонги, но иногда даже ты, ты понимаешь?" И это говорит мне человек, Эли, который меня знает с самого института, который знает, что срать я хотел на эпатаж и славу, что мне только, прости за громкое слово, искусство, только искусство... и тем более, понимаешь, что такой фильм - это же взорвать немецкий рынок, это же выдоить его до последней полушки, это же такие бабки! - но он и об этом не хочет думать! - блядь, шея!!!
      Эли подходит к скривившемуся Гроссу, массирует шею, приносит с дивана валик - подложить другу под голову. Садится на пол перед Йонгом - вот с такого ракурса видно, что уже лысеет, ох, заметно лысеет... - смотрит снизу вверх, говорит: хочешь меня послушать? Я вот тебя буду спрашивать, а ты отвечай мне, договорились?
      Q. Ты действительно хочешь сделать этот фильм?
      А. Да, конечно.
      Q. Ты действительно веришь, что он тебе необходим?
      А. Безусловно.
      Q. Ты действительно не можешь его сделать без денег Бо?
      А. Ну... Практически.
      Q. Ты действительно не можешь выкрутиться со сценарием, чтобы урезать бюджет?
      А. Ну, могу, наверное... Ты знаешь, могу, наверное. Можно, например, не снимать вообще лагерь, а только статистов... Можно, кстати... Можно, знаешь, без статистов! Послушай, это даже круто: можно же весь, весь, весь фильм - в одной вот этой комнате! Ай-йя! Три актера: ну, две тетки и тюремщик, и одна комната; тогда это просто малобюджетка, тогда я могу найти деньги у кого-нибудь другого, правда, хер его знает у кого...
      Q. Ты действительно получил двадцать тысяч за режиссуру на "Голден Пеппер"?
      Кажется, у меня отпускает шею.
      Двадцать тысяч... В двадцать тысяч я не уложусь, Эли, потому что вижуал-то дешевый, но в страшную копеечку влетит обработка бионов, потому что много надо будет чистить, тут сложные эмоции, это же не возбудилась-кончила, ну, ты понимаешь; я, конечно, буду искать актеров с особым отношением к теме, но знаешь, все равно... Но в тридцать пять уложиться можно. Тридцать пять я не наскребу, но тысяч восемь можно занять у Жаклин... Но послушай, Эли, я ничего никогда за свои деньги, я боюсь, если честно; я, между прочим, на них планировал студию снимать получше; а вдруг...
      Q. Но ты же говоришь - немецкий рынок?
      Это да; это, на самом деле, окупить еще до отчислений с проката, одной продажей прав; тридцать тысяч точно, ну, по крайней мере, двадцать пять, и, может, десятка, дай бог, набежит с проката еще за полгода... Слушай, пойдем, сделаем еще кофе, а? Как-то я, знаешь, прихожу в себя, оживаю. Tы прости меня, я был так измучен, я даже не спросил тебя, как ты; у вас сейчас плохой рынок, я знаю, - ну, не только в фэнтэзи, вообще в ванили; как ты - на тебе это не сказалось, тебя не задело?
      - Ну как сказать тебе... это вопрос сложный; в смысле, меня не дергают, не увольняют, если ты об этом; ты же понимаешь - у нас рынок узкий, спрос постоянный, как-то живем, неплохо живем, по правде говоря, проблемы совсем другие. Вот я только вчера говорил за столом Агате: я не то чтоб схожу с ума, но устал за лето. Мы летом очень много снимали, потому что зелено, хорошо, актерам можно на травке поваляться, помахать мечами на бережку моря, без монтажа, без декораций. Нам даже на лето зарплаты повысили, ну, вроде бонуса что-то - потому что шесть сетов за три месяца, очень все-таки много, мы просто падали с ног с операторами, честное слово. Но вот именно за лето я понял, что невыносимо уже. Я всегда считал себя несколько сентиментальным, а с годами просто крючить начало меня, понимаешь: ну что все про секс да про секс, невозможно, мне же совсем другое интересно. Вот я смотрю, как ты делаешь: что захотел, то и снял, плевал ты на рынок и все такое. А я от эльфов с эбонитовыми членами скоро взвою. Сначала даже смешно было, а теперь - ну пять лет же уже!
      - А хотел бы ты что?
      - Ну я бы хотел... Знаешь, я тебе говорю - я же сентиментальный. Вот мне бы сейчас про любовь снимать. У меня с Агатой, знаешь, все сейчас непросто, и я все время думаю: вот про это бы все снимать, как непросто все, ведь так и должно быть, это арт, понимаешь, как она мне говорит: я тебя люблю, а у самой в глазах: я тебя люблю? Я точно тебя люблю? - и на бионе бы - как она в это время внутри осторожно так... А у нас - ну, не в нашей студии, ясно, но даже просто в кино, - у нас же нельзя про любовь, потому что мне не позволят выразительных средств, например, как я ее целую, ниже, значит, ниже, а она лежит, лежит, а потом я чувствую, что она смеется, - и поднимаю голову - а она плачет... И я, ну, я не могу ее утешать словами, и я только целую ее, а она плачет... Ладно, я не об Агате сейчас, хотя это, знаешь, такая тема... Но вот про кино: так это же нельзя снять, мне же припишут насилие, понимаешь? Она плачет - а я целую. А это же так и есть про любовь, понимаешь? Вот у вас же такое - можно? А я как в клетке. А ты бы смог все, я знаю. А я не могу, я не как ты. А ты все бы сумел и сделал.
      Эли, Эли, у нас-то можно, только никому не нужно. У нас бы фильм такой никогда не продался - не тот рынок, очень пресно, очень просто это для нас, ты же ее, понимаешь, не ножом режешь, а она плачет... Страшно подумать, но фильм про любовь сейчас, Эли, снимать негде. Нет места, понимаешь? У вас нет выразительных средств, у нас нет интереса; я запретил себе об этом думать еще в институте; я бы и дальше об этом не думал, но ты растеребил, и теперь никуда не деться... Слушай, Эли... А ты не хочешь, знаешь, подумать о том, чтобы уйти из своего говна и работать вместе, я ведь думаю, если честно, что ты вполне гениален, я никогда тебе этого не говорил, по целому ряду причин, но я думаю, что изначально, знаешь, ты получше меня будешь, потому что я-то беру концептом, наглостью, прямым высказыванием, почти китчем, а ты - я же помню, - у тебя же гениальное чувство кадра, у тебя же изумительный вкус, метафорика, чувство ритма; послушай, Эли, бог с ними, с деньгами, уходи оттуда, будем работать вместе, плевать на рынок, как ты говорил - вот я тебе это продемонстрирую, вот послушай: будем про любовь и про все остальное, честно, голодать будем - но будем про нас самих, про что захотим, ей-богу; я готов отдать тебе площадку, потому что для фильмов так будет лучше; я останусь сценаристом, организатором, помощником режиссера, но вместе мы сможем... мы сможем... Что ты думаешь, Эли?
      Всего этого я, конечно, ему не сказал. Я сказал: "Я никогда об этом не думал".
      
      
      Глава 51
      
      Так нервничала полвечера, что позвонила Ленке: спросить, что такое украинец и с чем его едят. Ленка сначала долго издевалась и рассказывала про сало, от одной мысли о котором ("Я слово знаю, но не знаю, что это!" - "Ну это животный жир, жир, свинку когда режут, жир отдельно засаливают и едят". - "Да ладно тебе!") делалось дурно; наконец удалось уговорить Ленку прекратить паясничать и сказать что-нибудь внятное. Оказалось - ничего такого особенного, и совершенно даже не ясно, почему вдруг дернулась, с чего напряглась; мало ли кто какой зверь где. Успокоилась; зато в голове теперь вертятся какие-то Ленкины шуточки, нежные песенки, русские сказочки, вертятся, вертятся, и все вокруг вертится, и комната, кажется, тоже вертится, вертится. На озаренный потолок посмотреть страшно - мечется темное пятно, два слитых тела, как если бы был пожар и мы пытались друг друга прикрыть, выкатиться клубком наружу, глотнуть воздуха - а воздуха не глотнуть тем временем, потому что сердце стоит в горле и не пропускает воздух, потому что кровь стучит в голове и глаза застит, потому что горячо и больно от чужого тела в своем теле, от чужого сердца в своем сердце - а в сердце тем временем косо ложились тени, росли страхи, в сердце лежал камушек, - вдруг ему плохо, вдруг он совсем не этого хочет, вдруг я не чувствую, не угадываю, не понимаю его желаний, вдруг он и сам боится подать мне знак или сказать слово, вдруг ему тоже так же страшно, и горячо, и неловко, - и закончится тем, что худо-бедно отлипнем, разорвем скрещенья рук, губ комок разделим надвое, упадем рядом - не как два насыщенных зверя, но как два солдата, друг друга побивших, друг друга убивших, проигравших друг другу, друг друга не победивших, - а скрещенья рук тем временем становились тесней и судорожней, а скрещенья ног отдавались спазмом и сполохом, и хотелось не думать ни о чем, а все равно думалось, думалось - в пятнадцать лет ничего не умели, не имели ни опыта, ни интуиции, ни сноровки - а в постель ложились, как боги, не сомневались, что все получится, не сомневались, что лучше нас нет любовников, не сомневались, что ему понравится, уж так понравится... А теперь в тридцать с лишним все умеем - и от всего вздрагиваем, столько раз с кем попало в постель ложимся, что уж и вставать скоро будет незачем, - а как приведут судьбы скрещенья к кому-нибудь, от кого сердце в горле стоит, кровь стучит в голове и глаза застит, так начинаешь всего бояться, на все оглядываться, кожу заранее перед зеркалом оттягивать пальцами - как бы морщинки укрыть? - близко наклоняться, зеркалу смотреть в усталые глаза - как бы мешочки укрыть? - гребешок обирать горестно, прядку в пальцах крутить - как бы сединки укрыть? - и нет способа их укрыть, и только думаешь - неужели если сегодня ляжет со мной, если сегодня, несмотря на морщинки, сединки, мешочки, так же ждет и хочет, так же стесняется и дрожит, как и я сама, - значит, недаром мы здесь, недаром сердце ухнулось в пятки, когда падали два башмачка оттого, что поднял на руки и понес, как девочку, до кроватки, и сейчас так прижимает к себе, так движется осторожно, что от нежности сводит горло и хочется выпутаться из его объятий и самой зарываться в шерстку лицом, целовать и гладить, брать в рот и пить губами, пока последняя капля не перельется, дать дорогому браслету порваться и грохнуться со стуком на пол, чтобы, не дай бог, застежкой его не задеть, не сделать ему больно, и плавиться над ним, как воск, и стонать оттого только, что капли пота на его щеках поблескивают слезами, оттого, что бабочка слетела с ночника и качается на занавеске, и вспоминать, как принесенный им букет такими же слезами капал на платье, и все терялось в снежной мгле белых простыней, в странной щемящей нежности, тоже седой и белой, и как свеча горела на столе между нетронутыми блюдами, когда встал, подошел, обнял, и как вышли потом, после всего, счастливые, как придурки, в гостиную - а все еще свеча горела, а казалось - вечность прошла.
      Тогда, стоя босиком на полу гостиной, глядя на свечу, из-за которой Вупи два часа до его прихода терзалась - не пошло ли? не наивно ли? - прижимая голую Вупи к влажной от пота кротовьей шерстке, ногой поглаживая трущуюся рядом Дот, Алекси наклонился и тихо шепнул Вупи в ухо: "Кат!" - и от хохота оба обмякли.
      
      
      Глава 52
      
      Есть некоторая невыносимая красота в подобных сценах, какой-то почти наркотический драйв, потому что в такие моменты все, что мы делаем, вдруг начинает выглядеть осмысленно, возвышенно и как-то... чисто. Черт, может, виновато кино, но когда десять человек в полном боевом снаряжении, все такие в синем, все такие в черном, стоят, прикрываясь дверцами полицейских машин, строго глядя в мушки парализаторов, - меня, уже двадцать лет торчащего в полиции, захватывает некоторый сентиментальный драйв типа "God Bless America". Мне хочется обводить их взглядом - медленно и тоже строго, и каждому отдавать честь - совершенно по-настоящему, и каждому говорить, что я считаю его героем - хотя прекрасно знаю, что девятнадцать из них - простые смертные трусы, не очень честные, не очень преданные своему делу, безусловно, не выполняющие заповедей Аллаха. Двадцатый - я, - простой смертный трус, не очень честный, не очень преданный своему делу, безусловно, не выполняющий заповедей Аллаха, несмотря на искренние молитвы четыре раза в день и крайне брезгливое отношение к свинине и алкоголю. Если бы я выполнял заповеди Аллаха, мы бы брали сейчас эту студию не потому, что нам указал на нее тихонько Йонг Гросс, а потому, что досье на нее лежит у нас в папках уже больше двух лет - черно-белый секс, пропаганда расизма, мы с Зухи смотрели когда-то какой-то их приаттаченный к делу сет - "Пещерка дяди Тома", что-то такое - довольно противно. Мы бы сейчас брали эту студию не потому, что я честно отрабатываю денежки, выплачиваемые мне Гроссом, а потому, что так лучше для Америки. То, что мы делаем сейчас, тоже лучше для Америки. Но хуже для меня.
      
      Если бы я выполнял заповеди Аллаха, мы бы, может, вообще не стояли здесь сейчас - все такие в синем, такие в черном, прикрываясь дверцами машин, - потому что я не полез бы напролом, а подготовил бы почву, выбрал бы подходящий момент для ареста хозяев студии, произвел бы обыск в их отсутствие - и все прошло бы тихо, и мы бы нашли то-не-знаю-что, из-за чего они сейчас, когда мы с Зухи пришли с арестом (а Зухи смотрел на меня косо, говорил холодно, шел нехотя, - так с тех пор и не пришел в себя, так и не простил мне Гроссовых сребреников), начали отстреливаться и грозить перебить актеров как заложников, если им не дадут смотаться; и не стоял бы здесь сейчас оперотряд из двадцати человек, таких строгих, таких красивых, с напряженными лицами героев под прозрачным пластиком защитных шлемов, и я не молился бы о том, чтобы все закончилось так, как лучше для Америки.
      
      Эти засранцы построили себе здесь, в Кэмбрии, изумительной красоты здание - слишком, понимаю я сейчас, красивое, слишком богатое для маленькой студии, делающей едва двадцать сетов в год, - кажется, Гросс и сам не знал, на кого нас навел. Плоский диск, восхитительная пористая поверхность, серебристо-серая, даже дымчатая какая-то, поверху кольцом идет сплошное окно, понизу, так, чтобы не бросаться в глаза, выдавлена подпись архитектора - индивидуальный заказ, черт знает сколько должна стоить такая игрушка, что же они там прячут? Если начнут стрелять - обшивке, наверное, конец; по крайней мере, если решат заменить парализаторы на нормальное оружие - а сейчас вон об этом тихонько урчит по рации Скозелли, который терпеть, как известно, не может парализаторы, не доверяет всем этим игрушкам, старой школы человек. Между прочим, стоим вот уже скоро двадцать минут, руки начинают затекать, причем совершенно непонятно, действительно ли у них там есть заложники, - две инфракрасных камеры они кокнули волной сквозь стены, одну - едва та доползла до высоты полутора метров, ничего себе у них там охрана помещений; вторую - не сразу, но тоже нашли, та подбиралась по стене со стороны аварийного выхода; внятно проорали: "Третьей мы покажем внутренности какой-нибудь сучки, намотанные на хороший ствол!" - Скозелли приказал отставить идею с камерами, и теперь ждали вслепую, пока психолог вяло переругивался с сидящим внутри директором студии Гебби Герингом; по интонациям было ясно, что прогресса не будет и придется все-таки брать приступом; брать не хотелось. До конца переговоров оставалось еще минуты три; я посмотрел на Зухи и попытался понять, каково ему, бывшему командиру оперотряда, сейчас ждать приказа от коротконожки Скозелли, - они ругались по коммам, пока Скозелли ехал сюда со своими людьми, и за эти десять минут успели, кажется, возненавидеть друг друга навеки. Если честно, я не думаю, что так лучше для Америки; но сейчас совершенно не время их мирить. Зухи при виде Скозелли идет пятнами и при каждом новом его распоряжении кривится, и теперь я повернулся в основном, чтобы подмигнуть ему, подбодрить немножко - но Зухи, совершенно невероятным образом, не оказалось на месте - я даже дернулся и чуть не вывернул себе шею, ища его взглядом - а он стоял в десяти метрах от своей машины и говорил что-то в комм, стащив шлем, и с лицом у него было нехорошо, ох, нехорошо, - и я решил, что по молодости он совсем потерял голову от злости на Скозелли и сейчас, не дай бог, на рожон полезет, - и я прикинул, что есть еще как минимум полторы минуты, и метнулся к нему - но тут у меня под ногами что-то тихо качнулось, мне показалось, что я просто оступился, но качнулось в другую сторону, куда сильнее, и тут я понял, что происходит, и рванул к Зухи, уже цеплявшемуся за медленно и плавно встающую дыбом землю под ногами, и мне показалось, что я бегу по гребню волны, потому что у меня под ногами был действительно какой-то гребень, поднимавшийся все выше и выше, поднявшийся уже, наверное, на метр, и я сам не понимал, почему бегу к Зухи, вместо того чтобы падать, группироваться, пережидать то страшное, что сейчас надвигается на нас, как цунами, почему я иду по волнам к Зухи, который как-то странно лежит на боку, и лицо у него белое и неживое, почему одна раскаленная скрежещущая волна у меня под ногами сменяется другой раскаленной и скрежещущей волной, а я иду по волнам, и волны расступаются передо мною, и с последней я не то спрыгиваю, не то падаю рядом с ним и вижу, что он без сознания, видно, ударился головой, и хвала Аллаху, что не оказался между двумя кусками плит, прежде покрывавших двор перед зданием студии "Хэппи Нэйшн", и мне совершенно не кажется, что так оно лучше для Америки, и я говорю Аллаху: ты видишь? - и понимаю, что Он видит, и берусь за край плиты - и она отодвигается, огромная, каменная, искореженная взрывом, - отодвигается подальше от Зухи, как фанерная тоненькая дощечка, но я не смотрю на него, потому что смотрю на джет, поднимающийся над флером дыма и пыли, уносящий с собою тех, кто прятался в плоском диске уникальной дизайнерской работы, уносящий, видимо, то, что эти люди так стремились скрыть, ради чего заранее заминировали двор и приготовились убить двадцать человек полицейских, если так будет нужно для бегства. Я смотрю на тех, кто корчится среди вздыбившихся плит и покореженных горящих автомобилей, и на тех, кто вбегает в здание, и на тех, кто выводит оттуда заложников и бегом возвращается назад - искать что-то, что, я уже знаю твердо, мы никогда не найдем. И только потом я опять смотрю на Зухи и вижу, что он пришел в себя, и понимаю, что он плачет, и я говорю: терпи, мальчик, вон подъезжает "полумесяц", все будет хорошо, терпи, я с тобой, я бы сказал тебе - "мы сделали, как лучше для Америки", - но у меня язык не поворачивается, зато переворачивается сердце, Зухи, не плачь, с тобой все будет вполне в порядке, я обещаю - а он смотрит на меня и вдруг всхлипывает, как ребенок, и говорит тонко:
      
      - От меня ушел Руди.
      
      
      Глава 53
      
      "мое тело просило передать твоему телу,
      что: оно все замерзло без тебя и все одичало, ему кажется, что оно совсем ничего не чувствует и не умеет, оно хочет умереть от тоски и боится, что его разлюбили
      что: оно все разболелось без тебя и все расклеилось, у него текут сопли и что-то хрустит в коленке, ему кажется, что это какая-нибудь ужасная гангрена и все пройдет, только если ты погладишь
      что: оно все пересохло без тебя и все постарело, у него, кажется, появились морщины где-то на животе и еще на попе, у него стали глаза как у старой девы и копчик как у лемура (не знаю, что это значит, но так оно мне велело передать твоему телу, мое тело)
      что: у него от желания болят губы
      что: оно становится мокрым, когда думает твое имя
      что: когда ты приедешь, оно тебя растерзает
      вот такое послание
      
      мне бы хотелось, чтобы твое тело ответило моему телу,
      что: оно все истомилось и все обросло ужасной косматой шерстью от звериной тоски и отсутствия моей ласки
      что: у него ничего не болит и оно чувствует себя прекрасно, вот только ночью, не просыпаясь, встает и поворачивается лицом к Иерусалиму
      что: оно само оборачивается, если рядом проходит женщина с волосами цвета меня и черной сливы, и само отворачивается, потому что это не я - а значит, вообще не женщина, а только притворство и понарошку
      что: по утрам его член не хочет даже пописать, потому что меня нет рядом
      что: у него от желания болят губы
      что: его бросает в пот, когда оно вспоминает мои руки
      что: когда ты приедешь, оно меня растерзает"
      Глава 54
      
      Не просто израильтянка - идеальный какой-то прототип, киббуцница с плаката турагентства, женщина с винтовкой со старых брошюр "Свидетелей Палестины". Волосы мелкими кольцами цвета черной сливы, глаза маслинами, губы полумесяцем, груди золотыми эшколитами, кожа шафранным шелком. На бедре маленькая выпуклая насечка - многоконечная звезда со вжатым внутрь золотым кругом, знак принадлежности к Клубу Эротических Актеров, элитному ванильному профсоюзу, - единственное изменение тела, допускаемое Кодексом AFA, великое исключение для богатых и понтоватых. В ожидании оператора клонится назад, оседлав режиссерскую табуретку, тонким пальцем крутит тугой и черный лобковый локон.
      - Вы Хана Барбера? Хана, добрый день. Я Йонг Гросс, режиссер.
      - Я знаю, очень приятно.
      - Я сейчас расскажу, как делаем пробы, пока что один вопрос: я знаю, что вы в ванили и так далее, - что вдруг ко мне?
      - Ну, неловко спрашивать, но - ну, вы видели мои фильмы?
      - Один или два; что-то, кажется, в прошлом году на фестивале в Коэльо. Простите, я правда не помню, у меня плохая память на названия... Мне очень понравилось то, что делали лично вы.
      - А беда, что я это делаю уже шесть лет. Одно амплуа, знаете, мы снимаем сказки, и меня от ролей то ведьмы, то мачехи, то злой принцессы уже выворачивает, если честно.
      - А вот это - как же будет? Клуб вас за чилли не тю-тю?
      - А я с ними говорила. Это, в общем, комплимент вам: они сказали, - собственно, Гранолли сказал, что Гросс - не чилли, к Гроссу можно. Мы же, знаете, частные лица, как между собой решим, так и будет. Так что "папенька", считайте, благословение даже дал. Но - спасибо, что вы спросили, побеспокоились.
      - Скорее, полюбопытствовал. Вы взрослая девочка, чего за вас беспокоиться.
      Смеется хорошо отбеленными зубами, если бы не ваниль - наверняка покрыла бы их перламутром - модно.
      - Это да.
      - Хорошо. Теперь простите за интимный вопрос: вы по вкусам кто?
      - Ничего, нормальный вопрос. Я по вкусам вполне ванильная женщина. Кое-какие фетиши, но далеко от вашей области.
      - Это плохо.
      - Мы можем разнести сцены унижения и сцены возбуждения, чередовать запись и так дать бион.
      - Ну можем, понятно. Ну, посмотрим. Сейчас неважно. Собственно, вы могли не раздеваться, мне сейчас хочется другое посмотреть. Мы делаем такую сцену, в фильме ее нет, по крайней мере, сейчас я думаю, что ее не будет в фильме: это отбор, с вами будут еще Хелен и Калиппа, Хелен! - это Хелен, это Хана, Кали куда-то вышла, я попросил их просто статистами тут побыть, помочь вам на пробе. Это сцена селекции, все проходят мимо врача, и врач говорит налево-направо, направо - это в камеру, в газовую, налево - это в бараки, то есть жить. Понимаете?
      - Как никто. В нашей стране эта тема, знаете, вполне досконально существует.
      - Почему, собственно, я и обрадовался вашей анкете.
      - Я понимаю.
      - Ну вот. Вы не знаете, что врач вас отметит особо для себя и потом захочет сделать своей любовницей.
      - Tо есть я играю старшую?
      - Ну да.
      - А младшую вы уже подписали?
      - Нет, пока нет, еще будут пробы, ну, неважно сейчас.
      - Конечно.
      - Ну вот. Вы в этой сцене - вам холодно, мы там включили кондиционеры, в той комнате, - вам страшно, вы грязная, вы ехали в этом ужасном поезде, но вы очень хотите жить, очень, вы молодая, вам двадцать лет, вы хотите, чтобы он вас отправил налево, в бараки. И вот человек, которого вы ненавидите и боитесь сами понимаете как, и вам при этом очень, очень, очень надо ему понравиться. Вам надо пригладить волосы, плечи прямые, улыбнуться, понимаете. И вы не знаете, и зритель не знает, но вы должны так ему понравиться, чтобы он вас забрал в любовницы потом. Но вы, конечно, даже не думаете об этом. Просто - вот как актриса - понимайте степень. Понимаете?
      - Надо пробовать. Так - да.
      - Ну вот хорошо. Вам надо втянуться?
      - Ну минуты три хорошо бы. Я прямо тогда в той комнате уже?
      - Да, хорошо, я тогда минут через пять подойду.
      Ну, дай бог, все получится здесь, расклад совсем идеальный, слишком даже идеальный, ай да Гросс, ай да сукин сын. К сожалению, мальчик, играющий врача (что-то у меня все врачи да врачи) и игравший врача же - роль второстепенная, но славная - в "Белой смерти", к евреям, кажется, гораздо терпимей, чем к черным; нет в нем ни природного двойственного этого чувства, ни достаточного актерства, чтобы накрутить себя и втянуться. Задается он, кстати, как расцелованный Мисс Америкой пятиклассник: главная роль у Гросса! главная роль у Гросса! - а что на съемках "Смерти" я его едва на тряпки не порвал за его скованность и неловкость, так это мы радостно забыли. Но к евреям он, кажется, вполне никак, не понимает даже до конца, что там такое было. Чувствую я, что на обработку биона этого мальчика уйдет у меня столько денег, сколько на всех остальных, вместе взятых; но не искать же было юного нациста - потом пресса затрахает.
      - Ади, теперь касательно тебя. Ты слышал, что я говорил Хане; на самом деле сцена будет не такая, но мне надо посмотреть ее реакции кое на что, на бионе; мне надо, чтобы, когда она подойдет, улыбнется и так далее, ты бы схватил ее за волосы и сказал: как ты смеешь, вонючая жидовка, кокетничать с немецким офицером? Ади, очень много от тебя зависит; надо это очень яростно, очень сделать брезгливо и с отвращением, чтобы я мог посмотреть на бионе, как Хана реагирует на такие вещи, это, как мы все понимаем, не очень красиво, но очень для фильма принципиально, я ей сам потом объясню, что у тебя было мое распоряжение, что это не ты, а я.
      - Я скажу - и все, сцена кончилась?
      - Нет, ты ее отпусти и как-то передать бы... Вот ты ее отпусти и ладонь брезгливо вытри о штаны - и в глаза посмотри ей, и все, кончили сцену.
      - Ну давайте. Мы меня тоже пишем?
      - Только вижуал, так что разгонять себя не надо, а просто веди себя так, с нажимом.
      - Ну давайте, давайте.
      - Коллеги, пожалуйста, все в ту комнату, я хочу отснять - и разбежались по домам, уже семь почти, давайте, одним ударом и закончим на сегодня!
      - Как ты смеешь, вонючая жидовка, кокетничать с немецким офицером?!
      Держит ее пригнутой, сгорбленной, запустив тонкие белые пальцы в роскошные кудри цвета черной сливы; от неожиданности Хана даже не пытается вырваться; секунда, две, три, я щелкаю пальцами - Ади отпускает ее кудри, медленно и брезгливо вытирает руки о штанину, ай да Ади, стало быть, не только черные! - или разыгрался так? - супер, супер, долгий взгляд в глаза, он - брезгливо, она - все еще пригнувшись, испуганно и растерянно, - иииии - кат!!
      Подходит, когда я стою один, загружаю ридер, чтобы засунуть ее бион - не хочется почему-то накатывать сейчас на себя, ридером почему-то легче. "Ну ни хрена себе шуточки", - говорит.
      - Простите, Хана, но мне нужна была реакция вот на такие вещи, это, конечно, не Ади, это было мое распоряжение.
      - Да он мне сказал.
      - Простите меня. Но я перфекционист. Со мной в таких вещах трудно, да. Вы простите. Но - надо было, я бы иначе вообще не смог рассматривать вас в кандидатки.
      - Ладно, неважно, смотрите бион.
      Яркая раскладочка: много красного, синего, - ну, понятно, видимо, он больно прихватил, и температурный дискомфорт, ясно; лимонного коротенькие полоски - испуг, не такой чтобы прямо уж, но на пробах редко втягиваются до конца, тут даже неожиданность не спасает, а в целом - хорошо. Но! Черт!
      - Вы знаете, Хана, я все-таки накатаю на себя.
      У нее, оказывается, побаливал желудок, а не сказала - непрофессионально, нехорошо, ну, может, решила, что - раз пробы - неважно. Вот доходим до - оппа! - ухватил за волосы, дернул - и...
      Легкий испуг, дискомфорт, неожиданность, чуть обострившаяся боль в животе, желание воспротивиться, оп! - отпустил волосы... И все.
      - Вы чем-то недовольны.
      - Вам обиняками?
      - Нет, мне как есть.
      - Я не могу описать, чего ждал. Но для израильтянки вы как-то очень спокойно на его фразу. Я ждал какой-то еще эмоции... чего-то...
      - Ну, если бы я была еврейкой, я бы, может, ее и дала.
      - ???
      - Я израильтянка, а не еврейка. Я арабка, сирийка по матери, ливийка по донору. Я думала, вы знаете. Простите. Я не думала, что это будет важно. Ну, я имею в виду - для меня слово "жидовка"... Ну, просто диковато звучит, - все, ничего больше.
      
      
      Глава 55
      
      Невероятно - плачет, сидит и плачет. Вот о чем не надо думать, а думается: а когда мы расходились - плакал? Какая разница, Кшися, мы в те годы вообще другие были - молодые, злые, тех, кто нас бросал, не жалели, а ненавидели; это теперь - чувство потери, а тогда бывало - только чувство предательства. Сейчас, когда гладишь его по затылку, чувствуешь впервые за все годы, что знакомы, - уже совсем не мальчик, и под пальцами - мужская широкая выя, сейчас видишь, что то тут, то там детская твоя ладошка ложится на седой волос.
      - Зухи, милый, хороший, я с тобой, ты слышишь? Я тебя люблю, родной, я тебя люблю, ты самый хороший, лучше всех, Зухи хороший, Зухи, Зухи, иди сюда, иди...
      Плачет взахлеб, уткнувшись в детский животик, хлюпает, как младенец; маленькая девочка с великовозрастным огромным младенцем - хороши мы сейчас, ничего не скажешь. За спиной у него зеркало, в зеркале мы с ним: у него на левой (правой? так и не научилась в зеркале понимать) подметке налип кусочек йо-то, у меня глаза как две плошки и вот сейчас, когда на мордочке сострадание... захватывает дух, хоть и неуместно это в данный момент, хоть и неловко, но - как хороша получилась, как хороша! Пока шел морф - три дня сегодня, как я тут три месяца уже - бывало даже и страшно; одним утром проснулась, поплелась в туалет, и вдруг аж сердце екнуло - краем глаза увидела в зеркале ужасное, страшное пугало с перекошенной рожей: левая скула округлая, мягкая, а правая - надменная, высокая, и из-за этого один глаз выше, другой ниже - чуть не заорала, хотя и знала, что морф не всегда идет синхронно, и в первом морфе тоже такие фазы были. Надо бы посидеть терпеливо, подождать обхода в двенадцать - но не выдержала и помчалась в ужасе, морду закрыв платочком, за утешением к дежурному врачу, разбудила, заставила долго говорить то, что и так знала, - стало полегче. В другой раз вечером вернулась с ужина и увидела, что волосы идут вперемешку - часть черные и прямые, а часть - светлые и вьются. Даже смешно получилось, вполне авангардно; неделю, пока менялись остальные пряди, забавная была прическа. А сейчас все позади - и смотрит из зеркала ангел, божественное создание, Девочка Со Спичками, Маленькая Герда, - золотые локоны, синие очи, молочная кожа, кукольные ручки гладят жесткие черные кудри рыдающего тебе в животик следователя по делам нелегальной порнографии.
      - Зухи, Зухи, солнце... Зухи лапа...
      Давится слезами и начинает утирать лицо моей футболкой, на полу валявшейся. "Все, - говорит, - все, прости меня, ради бога, все, все закончилось, я в порядке. Я просто как-то совсем охренел от всего происходящего. Потому что чувство такое, что у меня вот просто мир рухнул. Ты понимаешь, да, - у меня говно с работой, и вообще непонятно сейчас, куда меня после травмы задвинут; у меня Руди - и еще уедешь ты, и все это меня совершенно..." - И опять, несмотря на все усилия, скрючивается пополам в странном полузадушенном "ыыыыыы".
      Жалко его, бедного мальчика, жалко ужасно, особенно всегда жалко на фоне того, как у самой все сейчас, а у самой сейчас все - лучше некуда, осуществляются мечты: и морф прошел идеально, - посмотришь на себя в зеркало - рук не удержать, и иногда даже до кровати не доходишь, потому что хуже видно оттуда, а прямо на ковре, на полу... И рекомендацию лейтенанту - уже лейтенанту! - Кшисе Лунь, а отныне - Герде Минь дали в отделе такую, что аж краской залилась, когда тайком читала (а краска сейчас, при такой белой, такое прозрачной коже заливает так, что... ох). И постепенно - благодаря ли радости нового морфа, чудесам ли интенсивной психотерапии, собственной ли зрелости, невесть откуда прискакавшей, остро ощутившейся в последние три месяца больничного заключения, - исчез ужас расставания с Западным побережьем, где вся жизнь, где друзья и мама, где целые районы знаешь, как свою спальню и где, оказывается, многое обрыдло, приелось и навязло в зубах, как старые песни. Вдруг стало казаться душно и тесно, и на смену страху потери всего, всего наработанного за почти тридцать лет жизни пришел драйв ("драйв чистого листа" - сказала психолог Кэти, а Кши спросила: "Это термин?" - "Нет, - сказала Кэти, - это чистая правда"). Долгие беседы вела в последние дни Кшися Лунь с Гердой Минь - и остро ощущала явное Гердино превосходство.
      - Зухи, хороший, ну что для тебя сделать, как тебя порадовать?
      Сквозь слезы смеется: скажи, говорит, что ты будешь писать мне письма. Ох, сжать его голову, поцеловать в темя, невеселая шутка, не будет никаких писем, не от кого их получать, нет больше Кшиси Лунь, через три дня не будет.
      
      
      - Вот ты их всех переловишь, всю цепочку, и тогда меня вернут, и я буду каждое утро тебе звонить и нудно говорить: Зухрааааб, зачем ты их поймал? Мне было так хорошо, а теперь опять каждое утро твой мерзкий голос! Ну скажи уж что-нибудь хорошее, раз все равно от тебя никуда не деться!
      Смеется и ободряется как-то. Шансы на возвращение почти ноль, но есть иллюзия того, что от него что-нибудь зависит, - ну и хорошо, ну и ладно.
      В зеркале видны горько опустившиеся широкие плечи, склоненная шея, - и внезапно Кшисю охватывает очень постыдное, очень гнусное, очень сладкое ощущение, от которого дрожь по ножкам и в глазах бессовестный восторг, и на морде улыбка от одного уха до другого: господи, как хорошо быть сильной, господи, как хорошо быть одинокой и никого не терять, никого не любить, ни от кого не зависеть, господи, как хорошо иметь будущее, прекрасный морф, бог с ней, с неизвестностью, - господи, как хорошо быть мною, господи, как же у меня все прекрасно, прекрасно, прекрасно!
      Кшисе стыдно, и она быстро встает с кровати, чтобы обернувшийся к зеркалу Зухраб не увидел ее лица.
      Она совершенно счастлива.
      Глава 56
      
      1. Позвонить*.
      2. Саммерс - фотографии Н.
      3. Накамура - 31245461 - и-вью.
      4. 8000 зн. "Новый Аполлон" д/ "Виксен".
      5. Обед - Мирра (?).
      6. Забрать Карпова "Фрейлина королевы 3, 4" 48 16 авеню с лестницы между этажами направо, круглая дверь.
      7. Забрать*.
      
      1. После выполнения первого пункта - залезть в комм и записать в седьмой, вместо звездочки: "19:45 ул. Магритта, под бол. колонной карман" - и побороть сладчайшую истому ожидания, побороть желание все похерить сейчас и поехать домой, и ближайшие пять часов, пока не надо будет вставать и ехать на ул. Магритта, проваляться на кровати в прерывистых фантазиях и мягком предвкушении, едва ли не более прекрасном, чем то, что ждет его вечером, когда он привезет домой заветный сет. Проваляться пять часов на кровати, старых сетов не ставить, бионов прежних не накатывать, чтобы не напоминать себе о предыдущих разочарованиях, о том чудовищном холодном осадке, который каждый раз колется кристаллами где-то в мозгу, коготками белого кролика царапает душу, заставляет продолжать поиски и погони, - не передать, сколько сил и сколько денег это сомнение жрет, и несть ему конца, видимо, и никогда не будет бедному Гэри Хипперштейну полного счастья.
      2. Саммерс, конечно, прислал фотографии не в десять, как обещал, а только в половине второго, и теперь как ни крути - а материал пойдет не на завтра, а на послезавтра; расстрелял бы урода. Дряхлый ниппи, как они до сих пор не вымерли, распиздяи, дети кактусов? Ладно, тогда можно с Накамура поговорить спокойно и даже, может, самому туда подъехать, если удастся ее развести, и взять еще одно, портретное фото на первый столбец; впрочем, надо, конечно, интервью сразу, по горячему, по комму - потому что за полчаса, пока буду добираться к ней, может много раз передумать, а это жалко. Можно, конечно, и сразу к ней поехать, в студии сказали - она сегодня выходная, но там этот ее чувак, и можно нарваться, зачем это нужно? - не нужно это. Нарваться, быть в раздрае к вечеру, потерять настроение, испортить себе удовольствие, которое так ожидается и в которое так не верится все-таки, так не верится... Черт бы взял мою паранойю.
      3. - Мисс Накамура, я вас отрываю?
      - Простите, а кто это?
      - Это Гэри Хипперштейн, мы знакомы, нас представляли друг другу в Иерусалиме, я журналист.
      - А, да, конечно. Добрый день еще раз. Да, я вас слушаю.
      - Мисс Накамура, вопрос неловкий, но для меня - вполне профессиональный: мне бы хотелось взять у вас интервью по поводу перемен в вашей личной жизни.
      - Это каких, простите?
      - Ох, пожалуйста, давайте вот этого не будем; вы уже понимаете, что я все понимаю. Вупи - можно я буду вас звать Вупи?
      - Ну?
      - Вупи, если просто - у меня в почте сейчас лежат фотографии, сделанные одним человеком у ваших окон, условно говоря. Я бы послал этого человека куда подальше, но он оповестил нашего редактора, и теперь это даже не вопрос, что ли, моих собственных желаний, они все равно будут делать материал, фотографии будут ставить. Другое дело - что я убедил их заменить эти плохо сделанные и противозаконные в целом снимки на нормальное интервью с вами на ту же тему. Я бы приехал, мы бы поговорили, я бы прислал вам готовое интервью на согласование, все бы было, как вы хотите. Я не буду скрывать, что мне такое интервью будет сделать интересно и приятно, то есть сложившаяся ситуация вполне в моих интересах - но она и в ваших, мне кажется, интересах. Как-то так.
      - Это довольно отвратительный шантаж.
      - Условно говоря, это довольно самоотверженная попытка помочь.
      - Ну если я дам вам интервью - что дико мне даже как мысль, потому что это не ваше и ничье собачье дело, но предположим - откуда мне знать, что ваши папарацци не засунут все равно куда-нибудь эти снимки?
      - А зачем? Вас что, голой не видели? Газете же пофиг, что там секс, этого и так полно; им не пофиг, что звезда чилли состоит в романтической, любовной связи со своим же партнером по съемкам. Это сюжет, понимаете, красивая история. Ее могут глупо сочинить - или записать с ваших слов. Как вам лучше?
      - Я не собираюсь комментировать свою личную жизнь.
      - Вупи, вы не понимаете. Тогда ее придется комментировать мне. И даже если я откажусь - потому что мне вполне противно, - то дадут это делать кому-то все равно. Ну подумайте головой.
      - Значит, так. Вы можете задать мне три вопроса. Три. Я дам вам три развернутых честных ответа. Это все.
      - Спасибо, я ценю. Можно подъехать к вам с нормальным фотографом, снять вас по-человечески, может, вместе с мистером Еленько?
      - Послушайте, Гэри, я одного не понимаю: кому, реально, это интересно? Я понимаю - если бы я была Ковальски, или Гарбо, или Самбери, ладно, но я же не звезда и не знаменитость.
      - А кто???
      4. Осталось три часа. Отменяется Мирра, что, наверное, к лучшему, поскольку именно сегодня, перед тем что ждет вечером, нет никаких сил смотреть на ее сияющую мордочку и слушать, какой у нее потрясающий новый папочка Артур, как он щедро приносит ей игрушки, как он купил ей оранжевый "Коки-яки" с десятью режимами волны и как, в отличие от бывшего папочки Гэри, он никогда не отменяет назначенных с ней обедов, встреч и прогулок. Кэти озвереет, когда я попрошу перенести Мирру на завтра; наверняка откажет мне и будет права, в целом. Если задаться как следует вопросом: на что я сегодня променяю свидание с дочкой? - то надо бы пойти и повеситься. А я не вешаюсь. Я звоню Кэти.
      5. Осталось два часа пятьдесят шесть минут. Три года как в разводе, - и все равно, когда Кэти говорит таким тоном, у меня все внутри застывает. И в этом состоянии я сейчас должен написать восемь тысяч знаков про худшую порносерию года. Отвратительное, пафосное, нудное, вялое постановочное говно. Я в среднем смотрю, посчитал недавно, десять сетов в неделю. Я уже не представляю себе, как меня может вставить хоть что-нибудь такое. Сухой профессиональный интерес. Ни жилочка не дрогнет. Только раз в два месяца примерно и возникает надежда, съедающая, между прочим, большую часть моей зарплаты, - вот такая надежда, как сейчас лежит в животе теплым комочком, запускает вдоль позвоночника дрожащие горячие щупальца, стоит лишь подумать.
      6. Остался час. По уму надо бы похерить и Карпова - тут минут двадцать туда-обратно, и можно опоздать на самом деле, если, скажем, вдруг особенная какая-нибудь пробка. С другой стороны - надо же хоть что-то сделать за день, завтра про них писать, а если утром ехать - потом весь день зашиваться. "Фрейлин" его смотреть совершенно уже невозможно; бедный Варди за последний год деградировал на глазах, лепит штамп на штампе, и это при том, что офигенно же когда-то работал, совершенно великолепно, но всех ваниль крючит, всех душит, ничего с этим не поделаешь, постановочное скучное болото, такое же постановочное и скучное, как чилли, между прочим, господи, говно, одно говно; надо столько смотреть, сколько я, чтобы понять, как все это неотличимо и однообразно, вне зависимости от того, целуется ли перед тобой супружеская пара - или та же супружеская пара насилует собственного сыночка. Все одно - фальшивое дерьмо, и никаким монтажом не снять с биона этой мерзкой фальши. И даже то, чего жду сегодня, от мысли о чем трясутся поджилки, - может, как всегда, потянуть душком этой самой фальши, оставить осадок мерзкой подделки, постановочной лажи, - черт бы побрал, черт бы побрал мою паранойю!
      7. Осталось пятнадцать минут.
      
      
      Глава 57
      
      - Аааа, говнюк, вернулся!
      Честное слово, я в дверь звонил с опаской: смертельно не хотелось получить в живот кроликом, или взбесившимся андроидом, или летающим унитазом, или еще чем-нибудь из милого окружения Щ. Но на этот раз друг мой дорогой трогательно тих и, как я понимаю только минут через пять после того, как ставится передо мной балансир с чаем, пугающе бледен. Представляется неладное; "Щ, ты в порядке?" - "Я охуенно, у меня все как надо". - "А то мне показалось - как-то с лица спал". - "Это я тебе потом расскажу, на самом деле все как надо, все охуенно у меня".
      Ну что ж.
      - Ну, когда ты вернулся?
      А собственно, вернулся я позавчера, но как-то в силах оказался дальше жить только сегодня - я приехал с лютой, неясно как подхваченной ангиной, - такое впечатление, что в какую-то ночь у нас в гостинице не топили, я помню, что дико мерз, но утром подошел к батарее - нет, теплая вроде, не горячая, но теплая. А к вечеру уже лимфоузлы за ушами были, как у хомяка мешки. И в поезде казалось - я подохну за те шесть часов, пока действует контрабиотик. Была температура, которую мы не могли сбить, и Волчек говорит - я бредил, что опаздываю на самолет. Tо есть доехал я уже, конечно, без ангины, но мокрый как мышь и разбитый совершенно; два дня лежал, жрал витамины, катал на себе тонизаторы. Так что ты прости, я не позвонил даже.
      - Фигня, фигня, я рад, что ты тут. Ну?
      - Ну привезли одного.
      Пока я рассказываю про Евгения и про то, как он идиотически ахает на каждый собор и читает нам лекцию перед каждым памятником (если, не дай бог, выпадет несчастье оказаться в его обществе возле памятника), Щ роется в коробке с биончиками. Слушай, говорю, оставь ты коробку, ну потом, ты послушай: этот козел - он все время заставляет нас угадывать цитаты, причем я ему в какой-то момент в лоб сказал: вы знаете, Женя, я человек неграмотный, я плохо знаю русскую литературу и нерусскую тоже, так что играть в эту игру - вы меня увольте; так он посмотрел на меня взглядом школьного учителя - а он как раз и есть школьный учитель, математик из матшколы, знаешь, такой, который про учеников говорит "мои дети". Рассказывал какие-то ужасы, как у него в классе - ну, или не у него, ну, у кого-то, а, у главного его соперника! - так вот там девочки из окна бросались, не его, в смысле, девочки, а ученицы. Так вот, он на меня смотрит взглядом школьного учителя и говорит: молодой человек, ну как же можно, вы же живете в такой прекрасной культурной стране, вы же, кажется, из интеллигентной семьи, и тогда я, знаешь, так озверел и говорю ему: знаете, Евгений, у меня было такое трудное детство, моя...
      - Так, ты запутал меня. Зачем он до тебя доебался?
      - Черт! Вот ты видишь, ты видишь? Вот он бесконечно разговаривает в такой манере, как я сейчас! Это прилипает как хер знает что. Короче, меня от злости понесло, и я ему сказал, что, когда мне было шесть месяцев, меня купили в родной деревне у мамки-алкоголички два тренера по спортивной гимнастике и до десяти лет я выступал на подпольном ринге, а потом меня выкинули на улицу на хуй. У Евгения глаза были по пять азов, а Волчек аж весь трясся от злости. Я тебе говорил, да, он ставит на гимнасток? И я чувствовал себя такой скотиной, но мне было тааак смешно! Я потом два дня перед ним извинялся!
      - Ну ты кусок свиньи!
      Ржет, и я от нежности даже встаю со стула, подхожу, хлопаю его по спине, заглядываю через плечо в коробку: ну, в чем ты тут копаешься? - ах, узнаю брата Васю: все бионы - черные с серебряными разводами, или желтые с черными фракталами, а один вообще какого-то неуловимого цвета - красный не то малиновый, отливает лиловой синевой. Пижон, пижон.
      - Скажи мне, пижон, ты можешь оставить свои миксы в покое на полчаса?
      - Да я же тебе ищу! У меня тут такие охуенные штуки пошли, ты сейчас попробуешь, ты пропрешься!
      - Спасибо тебе, дорогой, но я тебе не Пельмень, я тебе не дам на мне опыты ставить.
      - А ты знаешь, что Пельмень под бионом Наташиной кошки научился об клетку когти точить? Ты знаешь, какие у него теперь когти? Охуенные! Вот иди, иди сюда! - и прежде, чем я успеваю застонать и смыться, он подволакивает меня к клетке с бедным кроликом. - Ну, сунь палец! Это нестрашно, ну, они острые, но у него лапа слабая, ну, сунь!"
      Я сую палец сквозь решетку, Пельмень смотрит на меня мутным взглядом и яростно, экстатически, закатив глаза, впивается мне в палец зубами. Пока я матерюсь и тычу укушенным пальцем Щ в лицо, Щ извиняется и киснет от хохота:
      - Ой, бля, извини меня, пожалуйста, он и кусаться у нее научился, я забыл, я как-то не думал, ой, бля, прости, ради бога!
      - Убери руки и не трогай мой палец. Сам псих, и кролик у тебя ебанутый.
      - Мы клевые!
      - На Страшном суде об этом расскажешь.
      - Слушай, хуй с ним, с кроликом, я тут кое-что намешал, надень, а, тут пять минут буквально, ну попробуй?
      - Ты скажи мне, что там?
      - Он приятный, тебе понравится.
      - Давай, но только, пожалуйста, без эксцессов.
      Ну что; действительно приятный; ощущение, что мягко, как перо, туда-сюда-туда-сюда, летишь вниз (судя по легкому потряхиванию - параплан?), но при этом в ушах шум моря, в ноздрях запах йода и по всему телу ощущение теплого песка; странное, щекотно и очень расслабляюще действует, микс прекрасный, немножко жарко, правда, - и когда я скатываю доигравший бион, то чувствую, что под футболкой вспотел.
      - Ничего, клево.
      - А! Ты понимаешь, что это?
      - Ну, море, песок и параплан? То есть пляж плюс параплан?
      - Не, это не пара, это аттракцион такой в Диснейленде, типа как параплан, только не с джета, конечно, а просто на столбах привязан; я сам мотался в Зеленоград записывать, чтобы чисто все было.
      - И море искусственное там же, в Диснее, в Зеленограде?
      - Да, я в один день записал. Сам придумал. Ты понимаешь, в чем трюк?
      - А есть трюк?
      - Ну бля! Трюк в том, что я сам вычислил: ощущение от теплого песка сильнее будет как бы, чем от встречного ветра, сечешь? Оно на миксе перекроет одно другое. Почему миксы делать трудно так? Потому что все плохо перекрывается, получается намешано всякого говна и мозгу тяжело, а весь класс - это расчитывать, что чем перекроется. Я знаешь когда это понял? Когда про чесание читал. Ученые выяснили давно, что от чесания - ну, вот от того, что ты чешешь рукой, да? - зуд не должен проходить, ничего же, типа, не меняется, - но это тот случай, когда более сильный сигнал из определенной точки тела заглушает более слабый и мозг его игнорирует. Я тогда понял, что с миксами вот именно так и есть; но надо очень аккуратно, ну, типа, не забивать там ощущение холода ударом кувалды по голове, а осторожно подгонять, чуть-чуть сильнее и чуть-чуть слабее, понимаешь?
      Крут.
      - Хочешь еще один? Он вообще охуенный, но он подольше, он минут на двенадцать.
      - А давай ты мне его с собой дашь? Я дома его покатаю. Я с тобой поговорить хочу, узнать, как ты, я тебя два месяца не видел, а ты - маньяк, ты вообще, кроме миксов, хоть что-нибудь делаешь?
      - Ни хрена себе! Я за эти два месяца шесть раз в Турине был!
      - У Лопелло?
      - И еще одного клиента он мне привел, ничего такая студия, два зала, делают зоо, причем, знаешь, почти без людей, типа, кошки, собачки; один раз двух крокодилов записали!
      - А это разве чилли?
      - А то! Они ж держат животных в неволе и стимуляторы им дают; это уже лет восемь как запрещено, зеленые всех поимели после тех трех попугаев.
      - А, да, помню. Мы тогда хуели просто от этой истории.
      - Ну вот. Теперь чилли. Короче, я тут намотался в Турин по самое не хочу. Но теперь бабки есть, две недели никуда не поеду. Я уеду на дачу завтра, ты хорошо это, что пришел. Я тебя увижу уже знаешь когда? У Райки на дне рожденья, я вот на него вернусь.
      - А она отмечает в Москве?
      - Да, снимает, знаешь, какой-то древний домик на площади Восстания, два этажа, дикая развалюха, говорит, но однажды она там как-то особо удачно потрахалась - какое-что что-то среди бела дня, ну, Райка, что-то такое, ты знаешь.
      - О да.
      Райка - это такая история, что у меня при одном воспоминании начинает побаливать прокушенное ею пять лет назад правое плечо. Райка - это да, Райка - это да.
      - И что ты там на даче будешь делать?
      - Аааа! (Палец поднимает кверху и смотрит, как мудрый бибизян, хитрый и лукавый.) У меня сейчас такое получается, что ты себе даже не представляешь! Я чего, говорю тебе, бледный? Я до четырех утра парился с одной штукой, но надо туда ехать, там у меня техника получше, я там смогу добить уже все.
      - Маньяк.
      - А хули!
      - Скажи мне хоть, что не химия.
      - Не, слушай, нет; я один раз купил у этих чуваков, которые Виталика взяли, кокс, блядь, мне чуть нос не разорвало, я не хочу больше, все.
      - Его в нос засыпают?
      - Втягивают полосочкой.
      - Говно какое.
      - Я тебе говорю, пиздец. Нет, химия - это я не могу, это на хуй; ну, то есть я понимаю, как это охуенно и что можно понять из нее, и все такое, но просто вот не могу, мне плохо. А вот ты скажи мне, ты с Виталиком после приезда говорил?
      - Еще нет. А что, мне приготовиться к худшему, да?
      - Нет, чего... Как дочка его?
      - Ну получше вроде; я вот с Адель успел поговорить, Еввка уже в рехабе, и вроде нормально все, потихоньку даже разговаривает, правда, не спит почти, колют ей много, все такое. Но вообще - из шока легко вышла, она вообще молодец, сильная девочка, такая упорная, все будет хорошо, прорвемся.
      - Ну круто; потому что я вижу - Виталик бодрый такой, все такое, хорошо выглядит, подсел ко мне в "Даун-Хаусе", что-то такое рассказывал...
      - Да, это он умеет - хорошо выглядеть.
      - Да, такой весь; с девушкой меня познакомил...
      - Дорогой, ты к чему ведешь? Простым текстом: у моего брата опять баба на стороне?
      - Ну откуда я знаю? Может, он там просто с ней тусовал...
      - Щ, ради бога!
      - Ну такая ничего тетка, нервная немножко, правда, такая, знаешь, высокая, с зелеными волосами, у нее еще морф, кажется, такие брови чуть-чуть витком...
      - О, нет. Таня Лаврухина! Она же алкоголичка!
      - Ну, это не знаю. А так - ничего телка, волосы зеленые, улыбается... Слушай, ну, может, мне показалось просто.
      - Ладно, слушай, на хуй эту тему; я не могу, нет сил. Меня тошнит совершенно от обсуждения его личной жизни, он пусть делает что хочет, я не собираюсь об этом знать.
      - Ну прости, правда.
      - Хуйня, забудь.
      - Я, собственно, не для этого заговорил. Есть другая проблема; ну, не проблема, но может оказаться проблемой.
      - Представляю себе. Относительно моего брата, дорогой Щ, все, что может оказаться проблемой, оказывается катастрофой.
      - Ну, типа, я бы предпочел, чтобы он тебе сам сказал, но я тебе скажу, ладно: короче, с его работой все не очень хорошо.
      - Типа?
      - Ну я вчера видел Гегеля там в одной тусовке, он мне сказал, что вот "чувак, которого ты привел, - у нас проблема с ним". А что, типа, говорю, много плохих трипов? Ну, ты ж понимаешь, бывает, все такое. Нет, нет, говорит, это все в порядке, но понимаешь, говорит, "у нас есть серьезное подозрение, что он уносит на сторону ту химию, которую мы ему даем, и говорит нам, что бэд трип". Я говорю так осторожно, не хочется же сразу претензии: "Ну ты покажи мне пару раз, может, не так уж бэд, да и на бэд, знаешь, бывает спрос, или, может, нарежем чего, - ну, я аккуратно ему говорю: - Все-таки ты понимаешь же, сколько доза стоит, жалко на корню зарубать..." "Так он, - говорит Гегель, - принес что-то, но вот явно это не бэд, такое не запарывают, ну, подчистить, и все, он нам и похуже сдавал. Ну, то есть, - говорит, - если мы решим, что нам не кажется, то мы его, конечно, за жопу не возьмем, потому что он твой друг и все такое, но я тебе честно говорю, - говорит, - что мы его выкинем, и мало того - это вопрос, понимаешь, отношений со своими для меня, - мне придется своих, кто химию на бионы пишет, ну, кроме меня, предупредить, чтобы работы ему не давали". Такие дела.
      Ви-та-лич-ка...
      - Ну, я не хотел портить тебе настроение, но ты знай, потому что он опять без работы останется, если так. Может, скажи ему, потому что я с ним все-таки не так уж хорошо знаком - такие вещи говорить.
      - О да, я скажу. Я хорошо представляю себе этот разговор, но я скажу.
      - Да ладно, ты не парься так ужасно, прорвемся; может, все хуйня еще.
      - Да, небось хуйня. Послушай, Щ, у меня к тебе разговор был.
      - Ну? Давай, я тебе потом еще одну штуку покажу, я тебе собаку мою покажу, она во дворе.
      - Мало тебе кролика?
      - Ты увидишь! Ну?
      - Послушай, Щ, тут такое дело. Я сейчас съезжу в Израиль на пару дней, потом вернусь в Москву. Но еще через месяц я, видимо, опять туда уеду. И, видимо, останусь там жить.
      Глава 58
      
      Вот чем больше я хожу здесь и чем внимательней смотрю, тем больше меня берет зло на Бо; какой проект он мне испортил! Что бы я сейчас ни сделал, как бы я виртуозно ни запихнул трех человек в одну комнату, как бы гениально ни передал обстановку концлагеря детальками, шовчиками, шрамиками, двумя булавочками, которые хранят как зеницу ока, потому что других-уже-не-будет, - но лишить меня возможности сделать кадр вот с такой шеренгой, идущей в газовую камеру, глядя в камеру операторскую, - это скотство не только по отношению ко мне, но и по отношению к кинематографу. Я бы даже в special edition дал биончик - на тридцать секунд! - одного из этой шеренги. Уффф. Не хватает злости.
      Хотелось возвышенного ужаса, хотелось, чтобы пробрало, чтобы при виде этих, обтянутых кожей, лишенных уже пола и возраста, открытых смерти, сваленных, как ржавые джеты, в единую кучу, - чтобы проперло, пробило, вставило, чтобы зашевелилось что-то внутри, не в штанах, но в сердце, чтобы было "ахххх!" от сильного кадра - кадра с горящим ребенком, с головами, сложенными кучкой... чтобы меня самого вставило, - хотя бы так, как в тот день, на съемках "Мехико", когда я чувствовал запах крови, настоящей крови. Дал бы Бо деньги - что можно было бы наворотить! Это вам не кровь с ближайшей бойни. Я бы насыпал им зубных коронок, навалил бы волосы волнистой горой, дал бы запах гари, настоящий, жирный запах горящей живой плоти, - уж нашел бы как сделать, не переживайте. Какая получилась бы прекрасная сцена - массовая стрижка, комбинированный бион, переходящий от узника к узнику, нет, от узницы к узнице, конечно, у них же волосы длинней. Вот, вот оно! Вот что можно было бы сделать - хотя нет, тут бы никаких денег не хватило, это не вопрос денег. Эх, поймать бы Ковальски, связать да и побрить под самый корень. Шорох волос, вопли, нервы, слезы, ярость - вот это был бы - снаффовый бион; куда вашей расчлененке!
      Хрен мне.
      Собственно, я ждал очень сильных переживаний от этого музея; очень. Первый раз давно здесь был, во время первого же своего визита в Иерусалим, с группой, в институте еще - мы были четверо премированы поездкой на ретроспективу Тинто Брасса, которого уже тогда можно было только здесь посмотреть, - тогда нам вообще было не до переживаний, и из "Зала праведников" нас выставили взашей - вывели из "Яд Ва-Шем"! - потому что мы хохотали над каким-то анекдотом про аноректичек. Почему, в самом деле, никто не понимает, что это может быть смешно? Нервный, не нервный смех - какая сейчас разница? - но ведь все-таки очень силен элемент комизма. Как любое человеческое унижение, как, попросту говоря, любая смерть и любой секс. Колебательные движения, выпученные глаза, шумное дыхание, поход в газовый душ на последнюю помывку. Видишь, парень, дым из трубы - это с твоего папы забыли калоши снять. Сделать мемориал этим восьми, что ли, миллионам, или там восьми с половиной, и сделать это так пафосно и серьезно, словно в мире никогда не было наций и рас, которые бы исчезли совсем. Много же наберется за пять тысяч лет истории - даже если не считать бесчисленных африканских племен, выкошенных эпидемией через полвека после Холокоста. И этот пафос, эта музейная серьезность, с которой тут все устроено, - они, конечно, смешны. Трогательны и смешны. Может, мне потому смешно, что я не еврей, - но, знаете, такой эффект, как когда дети хоронят птичку: ты понимаешь, что у них огромное горе, - но, глядя на их серьезность, попробуй не улыбнуться. Если евреи действительно считали себя богоизбранным народом, то они должны были чувствовать себя жертвой child abuse после Холокоста. Музей child abuse'a, воздвигнутый ребенком любимому папе. Прощенному папе. Я знаю, Отче, Ты этого не хотел. Ты хотел, вернее, не этого. Но они, похоже, не поняли.
      Говорят, у евреев сильна коммерческая жилка. Вот уж не знаю. Будь оно так - они бы создали не этот скучный и пафосный каменный склеп, но пещеру ужасов, райд сквозь Аушвиц и Майданек, Иерусалимский Dungeon по примеру Лондонского, Нью-Йоркского, Токийского, Пекинского. Могут же лондонцы смеяться над Великим пожаром, застенками Тауэра, Джеком Потрошителем? Что-то подсказывает мне, что когда Лондон отстроят - ну, может, не сразу, может, через пять лет, - но в лондонский Dungeon добавят аттракцион по "мартовской пятнице", как в нью-йоркский добавили когда-то "Две Башни". А в Африке, в Блэк-Перле, ну, не через пять, но через сорок лет построят "Карантин" - не то аттракцион, не то мемориал, как лондонский Dungeon, только еще круче: в лодочке будут подвозить вас к берегу как бы Африки и стрелять, когда вы приближаетесь ближе чем на триста метров, - карантин держали пять лет, чтобы не завозили болезни на материк, но все равно не убереглись, - откуда-то прилетела W-4, считай - ветрянка, - и все кончено. А в Иерусалиме можно было сделать - да дофига всего; силиконовые эсэсовцы на входе, колючая проволока, все такое. Американцы из уничтожения индейцев худо-бедно сделали целый жанр - вестерн, а посмотрел бы я, как бы вы дали немцам создать жанр "геттстерна"! Стыдно, стыдно и грустно; материал пропадает. Надо бы когда-нибудь сделать это, просто для того, чтобы утвердить: история заканчивается, прошлое уходит, настоящее смеется на его костях... Но комедию мы отложим на другой раз, не сейчас, не надо. Это как раз то, о чем я говорил Эли - в чилли свои табу. Думаю, что и так меня съедят с потрохами. Быть мне отлученным за свинство от иудейской веры, - даром, что я никогда в ней и не состоял, не был.
      Кроме того, просто - плохая экспозиция; я понимаю, да, что - если бы тут вообще не было никакой экспозиции, а просто на голой земле лежала табличка: "Это место посвящено памяти жертв Холокоста" - и то рассуждения "хорошо-плохо" были бы неуместны. Мне, с одной стороны, понятно, что это делалось в определенное время, в определенном состоянии духа и с определенными целями - открыто пропагандистскими, помимо исторических, так даже в документе, под стеклом представленном, написано: "Увековечить память и рассказать о ней людям", что-то такое. И понятно, что тут очень много эмоций уложено, что этот чрезмерный пафос в принципе объясним - но с таким пафосом создают не музеи, а арт-проекты. Впрочем, он называется "мемориалом"; это оправдание в какой-то мере.
      Были бы деньги, не поставил бы меня этот гад в такие условия - я бы сделал вот что: я бы все основные элементы этого громадного заведения включил в фильм под разными невинными соусами; не отобьет ничто у меня любви к формалистским играм, это я уже понял. У меня бы и дерево с табличкой было посреди немногих дерев польского гетто, и лежала бы в сумке с чудом ухваченными личными вещами статуэтка в виде одинокого гордого обелиска, и в семейном альбоме, листаемом мирно в довоенных еще кадрах, мелькнула бы фотография мальчика-руки-вверх - но в сегодняшнем антураже, в белой кепочке с двумя хвостами, холо, в цвете; и тысячью свечей горела бы у меня ночь, когда бы американские солдаты с факелами в руках освобождали Треблинку. Все накрылось, от всего этого придется отказаться.
      Я бы иначе кадрировал снимок, где в мешках волокут трупы - я бы кадрировал так, чтобы мешок занял центральное положение в кадре, чтобы это был кадр не про ситуацию, а про мешок. Вот опять та же проблема: то они ради пафоса и впечатления поступаются подачей информации, то ради информации, ради вот тех скелетов в кадре, поступаются возможностью произвести очень сильное впечатление. И прекрасный детский рисунок, неловкий, конечно, не очень аккуратный - но странным, магическим образом на нем эффектно сделано лицо немецкого офицера: это какая высшая сила водила твоим карандашиком, мальчик? Скулы крепкие, взгляд жесткий, ракурс удачный; на этом рисунке лучше, чем на любой журналистской фотографии, чем на любом парадном портрете, чем на любой пленке Рифеншталь, видно, как остро эти люди в те годы ощущали себя богами, правителями мира, победоносной и великой силой, - да фактически же творцами, планирующими создать некий великий и утопический мир для собственной расы, воплощающими на практике ужас и фетиш многих фантастов более позднего времени: придет великая и чужая раса, сметет с лица Земли неугодных, поработит оставшихся, слепит наш мир по своим канонам. И ведь правда - были годы, когда они шли - и под ними прогибался мир, перед ними все цвело, за ними все горело, города стелились коврами, толпы сминались в ком дрожащих тел, дымом уходили в небо, разрезаемое на клочки по прихоти их самолетов, не было конца и края победам их власти, не было конца и края триумфу их воли...
      Господи, какой фильм я сделал бы при таких ресурсах!
      Глава 59
      
      Ибн-Синна 46, кв.51. Три комн., 2 этаж на столбах, встроенная кухня, стац. комм 32 дюйма, стац. комм 11 дюймов, джет-спот, колл. какт.
      "Колл. какт.", смутивший Лиса, оказался именно тем, чем сочла его Яэль: коллекцией кактусов. На самом деле квартира, как выяснилось, не трех, а четырехкомнатная, - но упоминать в объявлении четвертую комнату было бы не вполне уместно: она была целиком занята мясистыми листьями и разнообразными колючками, и причудливые кружевные тени с тяжелыми вкраплениями плотных кругов и треугольников от горшков и контейнеров создавали на полу сложный старомодный узор. Лис стоял за герметически закрывающейся дверью и смотрел сквозь стекло на то, как в мире кактусов капает вода из специальных трубок, мигают лампочками маленькие приборы для подачи удобрений, как ползают по листьям крошечные электронные тестеры. Странный довесок к неплохой, в общем-то, квартире, - мозаичные потолки, круглые огромные окна, дому, стало быть, лет десять или двенадцать, сейчас здесь строят иначе немножко, кажется. На совсем новый район жалко денег, Яэль говорит - и не надо, ну, и не надо, это Лису после скитаний хочется пижонствовать и барствовать; а на самом деле неплохо и тут - вот только кактусы... Кактусы - это хорошо или плохо? Внутри оранжереи находиться практически невозможно: жарко, душно, а главное - очень странно... Некоторые кактусы умеют, обьяснил хозяин, поворачивать листья и ветки вслед за перемещающимся обьектом - чтобы нельзя было напасть с тыла... По-моему, ужасно. Надо спросить Яэль, потому что в остальном квартира хорошая, стоит даже немножко меньше, чем планировали платить за съЈм, - потому что какие-то расходы есть на уход за кактусами, правда, сказал хозяин, я вам все напишу, объясню, тут раз в неделю приходит человек, все делает сам, вы ему только деньги отдавайте; и еще придется заплатить сразу за год вперед: они уезжают вроде как насовсем, хотят плату погодично. По крайней мере, сейчас они думают, что насовсем. Говорят, некоторые переселившиеся черные начинают возвращаться из Африки - не выдерживают обстановки "золотого гетто"; ну да посмотрим. В квартире что, кроме кактусов, непонятно? Непонятно, хорошо ли спланирована детская, потому что мне не нравится окно во всю стену: это безопасно? Насколько? Еще не нравится, что мало шкафов в стене - Яэль велела проверить, чтобы было много шкафов в стене, но не сказала, много - это сколько? Но тут один, а один не вяжется у меня все-таки со словом "много". И еще - джет-спот есть, а стоянки для машины нет, надо ставить на улице или покупать на крыше за отдельные деньги. Деньги хозяин выяснит, но пока что мне это не очень нравится, неприятно.
      
      р-н Гиват Морицки, 2 круг, д. 6. Полдома, автономн., 21/2 комн., джет-спот, авт. стоян., 2-х стац. комм 32, крыша-сад, хорошие хозяева, спец. оборудование.
      На этих хороших хозяев хорошо бы все-таки посмотреть - а их, как назло, нет сейчас, но, может, вечером, когда заберу Яэль и приедем вместе, они будут? Впрочем, тут в основном всякие университетские люди, наверное, и эти тоже, хотя - знаем мы одного учителя математики, уж лучше б он напивался, - хоть молча бы лежал. Полдома и сад-крыша - в данном климате это просто рай какой-то, тем более что сад на крыше - ну, не сад, конечно, дюжина растений в кадках и посредине шезлонг и пластиковый стол со стульями - но все равно прекрасно, ребенок может быть целыми днями на свежем воздухе - и при этом в безопасности, поставить тут вольер... Непонятно, почему такое счастье сдают так дешево, - ах вот почему, - "две с половиной комнаты" - это фактически две, потому что третья - крошечная и без окон, подсобка, и окно в ней прорубить невозможно: одна стена идет к соседям, другие две выходят в коридор и спальню. Зато, говорит маклер, здесь звукоизоляция очень хорошая, видите - показывает наклейку на стене - специально делали; может, детскую тут хотели? Если бы покупать - можно было бы сделать здесь стеклянную крышу и тогда детскую, но на сьемной квартире, конечно, ни под каким предлогом, разве что хозяин согласится сам - но это, говорит маклер, вряд ли. Ну, значит, этот вариант фактически отпадает; а что это за панель на стене? Ох, господи; так же разрыв сердца можно получить: с грохотом отъезжает панель, и под ней какие-то крюки, кольца вмонтированные, кожаные ремни, ни хрена себе, а ну вторая стенка? Крест с шипами, откидывается с грохотом какая-то треугольная доска, обшитая кожей, облепленная заклепками - дыба? Падают с потолка какие-то ремни и крепления - и шипит, включаясь, встроенная камера, помаргивает красным глазом; прекрасное спец. оборудование, веселая бы тут вышла детская... Только затем бы сюда вернулся, чтобы познакомиться лично с хорошими хозяевами.
      
      Сахаров 31/1, 2 этаж. 3 комн., подсобн. пом., дет. ванная, стац. комм 32 дюйма, стоянка, дж.-спот, на долгий срок.
      Самое лучшее, что здесь есть, - это детская ванная, причем сравнительно большая - два на два, и она же превращается во вторую подсобку, если ванну вот тут и вот тут отсоединить. Прекрасная штука, сразу - ванночка с перилами, с прозрачным низом, с нескользящим покрытием; голубые стены в корабликах, в стенах торчат бибикающие рыбки, стол для пеленания с бордюром, безопасные розетки, ящики со сдвижными дверцами, все углы круглые, все поверхности обиты мягким, ковровый пол с просушкой и подогревом, бэби-пруф выемка в стене с лекарствами и шампунями, автономное отопление, ноу-вайрс, - оборудовать подобную штуку стоит бешеных денег, немудрено, что они хотят такую квартплату. У самих четверо погодков, понятно, что стоило превратить подсобку в такое чудо, но сейчас уже младшенькому шесть, жить в трехкомнатной квартире - даже такой большой, гостиная у них разгорожена ширмами, между прочим - жить в трехкомнатной совсем уже невозможно. Хотят сдавать дорого - прекрасно оборудованная детская, вся квартира бэби-пруф, сигнализация на окнах, - но цена такая, мамочки... непонятно даже, как маклер меня сюда затащил. Видимо, чует во мне будущего безумного отца - а я сейчас, стоя в детской ванной, глядя на бибикающую уточку, подвешенную к потолку, думаю о том, что будет, если уточка сорвется и детке брызнет в глаза водою, да он же испугается! - о, я сейчас хорошо понимаю, каким отцом я буду. Вот так, наверное, и становятся взрослыми: когда вдруг оказывается рядом кто-нибудь маленький, беспомощный, зависимый, тобой на свет произведенный по любви и по выбору, а не навязанный тебе в качестве младшего брата судьбой-злодейкой... Бабушка, правда, говорила, что взрослыми становятся не тогда, когда заводят ребенка, а тогда, когда умирает последний, кто помнит ребенком тебя самого, - но тогда я уже не просто взрослый - я древний. Не считать же Виталика, в самом деле.
      Глава 60
      
      - А вот интересно, товарищ Завьялов, ваши коллеги никогда не пробовали фделать фильм про Голема? Ну, найти какого-нибудь карлика помассивней, загримировать немного - и фделать. Как почему карлика? Сказано же "размером с маленького ребенка", что означает, уфловно говоря, не выше метра двадцати, наверное. Впрочем, у Майринка все немного по-другому, я знаю, но это уже поздние напластования. Майринк же на фамом деле ничего не знал про каббалистическую традицию, его скорее интересовала, так сказать, алхимическая часть. Так сказать, трансфигурация. Что, как вы фами понимаете, пан Фокуп, неудивительно для жителя Праги. Все-таки Прага - это Майринк прежде всего, тут вы со мной фогласитесь, при всем вашем чешском патриотизме. Конечно, Грабал и Грошек - великие чешские пифатели, кто фпорит, но душа города лучше всего передана у Майринка. Вот, давайте пофмотрим: повернитесь немного налево, нет, нет, ближе к середине мофта, прошу, как говорится, пане - и вот теперь лицом к Хухле - вот хорошо! Сейчас мы фактически видим все три места, где Голем был фделан так или иначе. Места эти, если мне не изменяет память - а я фпециально освежил ее перед поездкой, гофпода, - так вот, местами этими являлись Хухле, Браник и какое-то место на "К", располагающееся где-то на берегу Влтавы, то есть у наших ног. А вот теперь, мифтер Завьялов, будьте любезны, наклонитесь к перилам, пожалуйста, и не бойтесь, я вас держу! - ну хорошо, хорошо, не наклоняйтесь, - но вот в той стороне - а, да вы знаете же, наверное, где Фтаронова синагога? Ну нельзя же так, мифтическое место, неловко, неловко... ну, ничего, как я говорю своим ученикам: "Век живи - век учись". Одним фловом, там, где Фтаронова синагога, вся ифтория с Големом и завершилась, как вы, конечно, знаете. Рабби Бецалель вынул у взбунтовавшегося Голема табличку изо рта - или это была не табличка, а лифток бумаги или даже небольшой камень, - итак, он его вынул, вырвал, так сказать, грешный язык, говоря фловами поэта. И Голем стал обратно чурбан, простите, чурбаном, просто как Буратино. Вы, пан Фокуп, не знаете фказку про Буратино? О, это был бы ваш клиент, да! У него был длинный нос, причем в сказке подчеркнуто, что нос был такой от рождения, то есть неморфированный! И профеффионально Буратино этот был мой, так сказать, коллега, то есть тоже актер, игравший в театре. Кукольном, разумеется. Тут интересный фюжет, на этот раз новозаветный, потому что бэд, как выражались в старину, гай этой фказки, был некто Карабаф-Барабаф. Наше флавянское ухо, пан Фокуп, не различает в слове Барабаф оригинального корня, а будь мы англофаксы, мы бы фразу поняли, что имеется в виду Варрава, префловутый разбойник, который был освобожден вмефто Господа нашего Иешуа. Но я отвлекся, потому что сейчас мы, так фказать, не в Иеруфалиме, а в Праге, и искренне надеюсь, что мы с вами дойдем вскоре до Фтароновой, где, говорят, до сих пор хранится Голем. Нет, нет, я предпочел бы именно пешком, мне кажется кощунственным пользоваться в такой день машиной, тем более что вы молоды, гофпода, вы младше меня; мы окажемся там не более чем через полчаса. День какой прекрафный, гофпода! - а дайте-ка я вас на комм сниму, нет, ближе, ближе становитесь, вот так, - а не хотите записать биончиков на память, покатать потом друзьям, деткам? - ну, фмотрите, фмотрите, я вот записываю. Так вот, именно там, в комнате, как подчеркнуто у Майринка, без окон, и хранится до сих пор Шлем. В какой-то момент в наши годы туда лазил даже какой-то журналист, ну и вообще лазили люди - ан не нашли. Что неудивительно: потому что должна же быть в мире тайна? Да, должна. Есть, знаете, даже секта - думают, ушел он и вернется как, так фказать, мессия. Вы не в курсе, пан Фокуп? Нет, жаль, жаль, вы же мефтные, вам интересно быть должно; ну ничего, дойдем потихоньку до синагоги, может, узнаем там.
      "Если он сейчас не заткнется, - подумал Волчек, - я плюну на контракт и на собственную карьеру и вырву его бесконечный язык к чертовой матери на хуй". "Если он сейчас не заткнется, - подумал Завьялов, - я ему, сукину сыну, отрежу его язык бесценный, и плевал я на все". "Если они сейчас не начнут двигаться быстрее, - подумал Евгений, - то к моменту, когда надо возвращаться в гостиницу, мы не дойдем даже до Старого Мяста. Нет уж, назначили мою премьеру в Праге - так уж будьте добры показать гостю город честь по чести!"
      
      
      Глава 61
      
      Вупи как вошла в квартиру, так просто прислонилась к стене и села на пол, а у меня еще хватило сил дотащиться до пуфа и кривовато плюхнуться на него, - но уже не было сил переменить позу, и минут пять я лежал, внятно ощущая, как затекает нога, и наслаждаясь тем, что этот вечер, кажется, закончился, и тем, что тепло и свет, и тем, что ничего не булькает за стенами, не качается пол и у моих ног не рыдает в ужасе ребенок. "Надо сделать чаю", - сказала By; я немедленно ответил: "Надо". Никто из нас не пошевелился, только Дот появилась из глубины квартиры. Наконец By с тяжким вздохом поднялась с пола, выпростала ноги из тяжеленных туфель на платформе и как была, в плаще и с приклеенным к тыльной стороне ладони мокрым шариком зонта, пошла на кухню - искать пульт от комбайна, а я все лежал и лежал и думал о том, что вот немедленно бы на пуфе и заснул, если бы не понимал, что уже через два часа проснусь от болей в затекшем теле и оттого, что край плаща врезается в шею.
      Учитывая, что сегодня вечер разговения, места в "Октопусси" пришлось заказывать еще до Рамадана - и то мне удалось вписаться только потому, что в последнюю минуту кто-то отменил свою бронь. Весь день, еще с момента, когда фехтовали на зубных щетках в ванной, когда в пробке по дороге на студию медленно ехали вдоль намертво стоящей правой полосы и показывали язык озлобленным товарищам по несчастью, когда во время сьемок By, кончая, сжала в пальцах мандарин так, что лопнула кожица и сок потек мне на лицо, и я слизывал капли, а студия аплодировала, и потом Бо, подавая полотенце, сказал: ай, молодцы! - так вот, весь день мы провели на таком бешеном, негасимом драйве, что перед поездкой в "Октопусси" меня колотило и познабливало и казалось, что от адреналина я испытываю бешеный, бешеный голод; мне невыносимо хотелось мяса, большую кровавую отбивную, совершенно натуральную, - наверное, общее разговенное обжиралово подхватило меня, а может, и правда какие-то более сложные механизмы, - и я был рад, что заказал на вечер именно "Октопусси", потому что там был мясной зал на три столика, и я знал, что By будет не против. Весь день я думал, догадывается ли она? ждет ли? нервничает ли? - и сам так нервничал и так ждал, что уже за столиком, вытащив коробочку из кармана, с ужасом обнаружил, что истер бархат на одном из уголков, с утра вертя ее в пальцах.
      В принципе, тот факт, что она сказала "да", был невероятным, - и только в этот момент я понял, как панически боялся ее отказа. Потом уже, когда принесли хлюпающие желейные шары десерта и потянуло говнецом от лурианового соуса, она сказала: в принципе, тот факт, что ты сделал мне предложение, кажется невероятным. Сколько ведь говорили о браке, сколько говорили! - и что незачем, и что имеет смысл, только если детей - но ведь детей не хочется, тогда для чего же? - и о чувстве ярма, и о страхе перед рутиной, - а потом я вышел из дому одним утром, после того как она сказала: я выбросила вчерашнее варенье. Почему? - потому, сказала она, что оно тебе не понравилось, я же вижу, - и я поклялся, что сваренное ею накануне ужасное и приторное варенье, в котором дерущая горло сладость настолько забивала вкус исходных ингредиентов, что я даже не могу сказать сейчас, из чего оно было сделано - из чего-то синего? - и я поклялся, что это было прекрасное варенье, а она дуреха, и что - если она сварит еще - я съем все до последней капли - и я понял, что действительно - умру, но съем. И вот тогда я вышел из дому, оставив ее задумчиво глядящей на мусорорастворитель, и вдруг так занервничал, что побежал. Я не взял машину, а именно побежал, - мне казалось, что машиной все будет слишком медленно, я стану в пробке, машина сломается, что-нибудь не то произойдет - и я пробежал три квартала до ювелирного магазина и продышал продавцу: "Мне нужно кольцо!" Какое? - спросил продавец, - и я, только к концу второго слога заметивший, что он продавщица, сказал: любое.
      И теперь я хлюпал желе и смотрел, как ее рука с кольцом лежит на скатерти неподвижно - как если бы By теперь привыкала не к кольцу, но вот к этой новой руке, к тем дверям, которые эта рука теперь научится открывать; и я чувствовал себя не как взрослый мужчина, сделавший предложение взрослой женщине, но как взрослый мужчина, держащий за руку маленькую девочку, чтобы вести ее через темный лес - почему? зачем? - и это ощущение казалось мне таким бесценным, таким хрупким, что я понимал - только сейчас, только в эту минуту, а не в течение всего дня, когда слишком нервничал, чтобы даже спросить себя - почему? зачем? - я понимал, почему и зачем женятся мужчины: чтобы взять на себя ответственность за жизнь этой маленькой девочки, чтобы выполнить ту ультимативную миссию - вести, защищать, направлять, - с которой, видимо, рождаемся мы и которую на себе несем, не ведая, пока не ляжет тяжело на скатерть девичья рука с кольцом, посверкивающим напряженно, как ключ, ошеломленный первым оборотом. И несколько минут и ей, моей маленькой девочке, и мне, ее взрослому мужчине, было так трудно и так неловко, что, когда за соседним столиком грохнули пробкой, мы подскочили и схватились за сердце, и соус из моей ложки полетел ей на платье - и только тогда мы начали хохотать и не могли остановиться до самого лифта.
      "Октопусси" - это такое место, куда имеет смысл ездить если не ради кухни, то ради лифта. Шестнадцать метров глубины, и лифт идет намеренно медленно и очень плавно, - совершенно прозрачный шар с чуть перламутровыми - что замечаешь не сразу - стеклами, - медленно, так, чтобы можно было насмотреться на подводные прелести "Парка "Октопусси"". Когда-то это был самый дорогой ресторан в окрестностях, но потом подвесили над Ингельвудом прозрачный додекаэдр клуба "Фэйт" - и "Октопусси", несмотря на подводного садовника, работающего со всей зоной, видимой из лифта, несмотря на специально созданный искусственный остров, несмотря на джеты, доставляющие гостей с материка и на материк, превратился в заведение номер два. Но это, конечно, значения не имело, - а имело значение то, что By любила катания в этом лифте больше всего на свете - в какой-то момент, когда она завороженно смотрела на шугнувшуюся от нас рыбу, мне показалось, что даже больше, чем меня, - но тут глянула так завороженно и благодарно, что я обнял ее и закрыл на секунду глаза, а когда открыл их - ничего не увидел. Потому что лифт больше не двигался и свет в нем не горел.
      Под водой темно, как под землей. Я понял именно там - быть опущенным в маленьком полом шаре под воду и быть опущенным в маленьком полом ящике под землю - совершенно одно и то же, наверное. Не позавидуешь подводникам. Особенно смешно - если бы там-тогда было смешно! - но теперь смешно, - что в этом стекляном гробу в десяти метрах от поверхности воды я был в парадном костюме. Сходство с похоронами было настолько полным, что мне показалось - дурацкая игра или сон дурацкий, и я бы даже лег на пол и скрестил руки в кратком помрачении ума, если бы не почувствовал, как напугалась By. Вот тогда мне стало нехорошо.
      Секунд десять все - и мы, и супружеская пара с девочкой лет шести - молчали, ожидая, что все немедленно наладится. Было совершенно, идеально, кромешно темно; я протянул руку и коснулся стеклянной стенки - она показалась мне несколько менее теплой, чем прежде. Проблема явно была элементарной - не было электричества; лифт, соответственно, не двигался, не освещался, не отапливался и не вентилировался. Мне очень понравилось, что проблема настолько простая, и я сказал: "Сейчас они подключат запасной генератор, это от силы минута" - и тут ребенок начал рыдать, а Вупи вздрогнула и закашлялась. Одна из мам девочки сказала: "Лисса, успокойся, сейчас мы поедем дальше, это займет не больше минуты, ты же слышишь" (а я, кстати, к этому моменту понимал, что минута уже прошла), а ее жена, видимо, притянула девочку к себе и присела на корточки, потому что рыдания стали глуше. Я почувствовал, что кожа By под моей рукой покрыта мурашками, и пожалел, что не могу стянуть с себя собственную шкуру и укутать ее, бедняжку. Лифт остывал. Я все время ждал, что глаза привыкнут к темноте, и все время напоминал себе, что этого не будет - здесь нет никакого света, совсем, вообще, зрению не к чему приспосабливаться - и не к чему приспосабливаться слуху, потому что кроме наших собственных шебуршений никакой звук не доносится до нас. Вдруг резануло по глазам - одна из дам нащупала и открыла комм, экран засветился так ярко, что несколько секунд я жмурился и тер слезящиеся глаза. Коммы, естественно, не ловили сигнал на такой глубине - хотя в зале же ресторана стоял трансмиттер? - но все равно почему-то не ловили, ни у кого из нас, но зато они давали свет, и стало полегче. Еще бы они тепло давали. "Послушайте, - сказал я, - одно ясно: весь наличный состав ресторана сейчас занят нами, нами и только нами. А мы должны быть заняты собой, собой и только собой". И еще восемнадцать минут, пока нас поднимали наверх, мы в кромешной темноте пели на пять голосов самые громкие песни, какие только могли вспомнить, - причем я с некоторым умилением выяснил, что моя будущая жена страшно, немилосердно фальшивит.
      В вестибюль мы вступили под бравурное "Америка, Америка!" - но потом, в джете, усталость и перенесенный страх навалились так, что от машины к дому мы с By брели, держась друг за друга, и перед тем, как вызвать лифт, переглянулись нехорошо - но все-таки вызвали. Вупи, как вошла в квартиру, просто прислонилась к стене и сползла на пол, а у меня еще хватило сил дотащиться до пуфа и кривовато плюхнуться на него, - но уже не хватило сил переменить позу, и минут пять я лежал, внятно ощущая, как затекает нога, и наслаждаясь тем, что этот вечер, кажется, закончился, и тем, что тепло и свет, и тем, что ничего не булькает за стенами, не качается пол и у моих ног не рыдает в ужасе ребенок. "Надо сделать чаю", - сказала By; я немедленно ответил: "Надо". Никто из нас не пошевелился. Наконец она со вздохом поднялась с пола, выпростала ноги из тяжеленных туфель на платформе и как была, в плаще и с приклеенным к тыльной стороне ладони мокрым шариком зонта, пошла на кухню - искать пульт от комбайна, а я все лежал и лежал и думал о том, что вот немедленно бы на пуфе и заснул, если бы не понимал, что уже через два часа проснусь от болей в затекшем теле и оттого, что край плаща врезается в шею.
      Когда забибикал чайник, я заставил себя подняться и пойти к By. Она посмотрела на меня исподлобья и сказала:
      - Золотую свадьбу мы празднуем на самой высокой точке, какую сможем найти.
      У меня не было никаких возражений.
      
      
      Глава 62
      
      - Это совершенно не твое собачье дело!!!
      И вот - пошла, пошла, пошла волна, которая всегда смывает с меня мой возраст, и все наработанное годами, и в конце концов умение, элементарное базовое умение общаться с этим человеком, ставить определенный барьер между своим мозгом и его словами, как-то отстраняться от него в подобных ситуациях; все смывает - и я немедленно становлюсь пятнадцатилетним пацаном, который когда-то схватил младшего братца за плечи и, потеряв всякий разум от его исчерпывающей, бесстыдной наглости, приложил братца затылком об батарею. Я вдруг ловлю себя на том, что уже несколько секунд держу руки за спиной - так остро, так мучительно мне хочется схватить младшего братца за плечи и...
      - Немедленно понизь тон. Немедленно перестань на меня орать. Немедленно сядь - на тебя смотрят. А теперь помолчи три секунды и послушай очень внимательно то, что я тебе скажу, или я сейчас встану и ты вообще больше никогда меня не увидишь.
      Садится с видом человека, которого приволокли в застенок на смертную пытку.
      - Ну?
      Головка падает набок - истязуемый ангел.
      - Это охуеть какое мое собачье дело, потому что тебя на эту работу устроили я и друзья мои, - это раз. Никого не ебет, что ты, мудак, наебывал людей, которые тебя наняли, - а ебет то, что ты подставил меня и Щ, то есть тех, кто тебя, урода, рекомендовал туда. Я вот сейчас, на месте, даю тебе торжественную клятву, - и не тебе, а себе: никогда я больше не занимаюсь твоим трудоустройством, все, завязали.
      - Ну и иди к ебеням! Я, между прочим, взрослый человек, ты думаешь, мне нужны на хуй твои подачки???
      Он поразителен все-таки. Он же не блефует, вы понимаете, он же в данный конкретный момент совершенно твердо, истово верит, что ему не нужны "мои подачки".
      - И вообще - ты думаешь, я за эту химию бабки брал? продавал налево? Я себе представляю, что ты думаешь, ты всегда думаешь обо мне такое, что, если бы меня хоть немножко волновало, что ты обо мне думаешь, я бы давно должен был застрелиться к чертям!
      - А если тебя не интересует, что я думаю, можешь не рассказывать, что ты с ней делал. На хуя мне это слушать?
      О - осекся. Действительно, что? И интересно - как он выкрутится сейчас?
      - Нет, я тебе все-таки расскажу, потому что я хочу, чтобы ты перестал чувствовать одного себя таким умным, таким предусмотрительным, блин...
      ...красиво выкрутился, ничего не скажешь.
      - ...таким за всем следящим; так вот - я давал ее тем, кто мне нужен, кто важен мне, - я поддерживал свои связи, о которых, кстати, ты же, дорогой Саша, объяснял мне, что они важнее всего, ты помнишь? Я не мог, понимаешь, не мог не делиться, потому что разные важные люди знали, что у меня есть канал, и если бы я не поставлял им - они бы переменили свое ко мне отношение, а это - непрактично, как любит говорить мой брат Сашечка, это - непредусмотрительно.
      Да, брат Сашечка своей ролью учителя жизни тронут до глубины души.
      - Ну, прекрасно, умница, молодец, правильно я понимаю, что теперь у тебя достаточно связей с важными людьми, чтобы ты сам нашел, чем обеспечивать жену и ребенка?
      А вот тут мы попались, тут нам непонятно, куда дальше грести, потому что недаром, недаром же мы позвонили мне через сорок минут после того, как я приземлился в Москве, и так нарочито, так легко попросили свидеться-пообедать - "Соскучился же, я тебя сколько? - месяц не видел? - ну, назначь где?" Интересны, кстати, тут механизмы моего собственного сознания - на секунду (ровно на секунду, на ту секунду, за которую подхватил с конвейера сумку) мне безумно захотелось поверить, что - и правда... Но тут вспомнил сразу предостережения Щ, передернулся, немедленно и автоматически подумал, сколько денег я могу Виталику дать, когда попросит, - и озверел, и решил, что ни копейки не дам. А он пока что и не просил, кстати, но встретил меня в "Таратайке" такой весь осиянный и ласковый, что мне немедленно стало ясно, что у него все - плохо, хуже некуда, и я немедленно озверел окончательно, почувствовал себя как юная девушка, которую хотят охмурить и выебатъ, и сказал ласково: ну, как поживает Таня Лаврухина, как Еввка, как работа? - и за три минуты мы пришли к состоянию, когда он дергал висящую на стене подкову, пока та не свалилась ему на колено, и орал: "Это совершенно не твое собачье дело!!!" - и хотел бы я знать, о чем именно (а наверное - обо всем сразу) он это орал? - но больше всего меня интересовала история с химией. Так химию он, оказывается, раздавал направо и налево важным людям, связи поддерживал. Ну что же, вот пускай и ищет себе сейчас средства к существованию через свои поддержанные связи.
      - Да, представь себе, у меня достаточно связей! И если бы мне не предлагали отличную работу только с января, я бы вообще не стал обращаться к тебе ни за чем!
      А. Вот как. С января.
      - А я думал - ты соскучился, месяц меня не видел.
      Неловко, да? И он вдруг вздохнул и очень спокойно заговорил; обиженно, да, но спокойно:
      - Я соскучился и месяц тебя не видел, и очень тебе, между прочим, был рад, и это не я начал портить нашу встречу, а ты стал читать мне нотации, а мы бы уже вполне могли закончить говорить о делах и пообщаться как люди. Знаешь, как мне надоело, что каждый раз, когда мы встречаемся, мы говорим о делах? Я постепенно чувствую, Сашка, что мы отдаляемся. Мне от этого не очень хорошо. Я совершенно не хочу, чтобы мы превратились, знаешь, в таких поддерживающих друг друга братьев, ни о чем, кроме дел, говорить не способных. Я не хочу. Я, кстати, редко тебе это говорю, но вот скажу: ты очень много для меня значишь, очень. Я всегда видел в тебе - и до сих пор вижу - некоторую фигуру для подражания, - ты это понимаешь, наверное. Ты умный, смелый, удачливый, ты знаешь, чего хочешь, к чему идешь. Я тоже так умею, я знаю, что умею, но иногда у меня не получается - а у тебя получается всегда, но я тебе не завидую - я просто тоже хочу быть как ты, я пытаюсь, и многому, кстати, у тебя учусь, да. Как, наверное, младшему брату и положено.
      Сердце мое, сердце, почему ты больше не отзываешься на эти речи, как же ты, бедное, устало.
      - Иногда, Сашка, я думаю, что я мог бы быть, как ты, таким, знаешь, цельным, успешным, но у меня что-то не сложилось, что у тебя сложилось, мне не хватило удачи, что ли, или связей, или обаяния, богом данного, - чего-то не хватило, чтобы быть, как ты, умным-богатым. Я, знаешь, когда-то, когда понимал, что ты больше меня читал, или больше успел, или лучше что-то умеешь, я себе говорил: он старше на пять лет, у него пять лет форы, я через пять лет такой тоже буду, - но вот я пытаюсь вспомнить тебя пять лет назад - у тебя уже все было зашибись, у тебя были связи, ты же уже начал сталкать, да? - и вот я сейчас такой, как ты тогда, - а никакая особая удача мне до сих пор не сыграла. Кроме удачи быть твоим братом. Это я искренне тебе говорю.
      Значит, удача мне всегда играла, всегда удача. Восемь лет назад Щ привел меня к Арсену; через две недели в эйлатском аэропорту мне дали мой первый набор - двенадцать сетов - и я все сделал, а потом, когда скатал сеты дрожащими руками в туалете - тогда еще в Шереметьево-3 возили из Израиля, - я начал невыносимо, выворачиваясь наизнанку, блевать в унитаз, и в самолете у меня так подскочила температура, что перед глазами плыло, и прямо в аэропорту мне пришлось пролежать в травмпункте два часа ничком - и я помню, кстати, что при прикосновении стимулирующего биона (медсестра с грацией циркового медведя и очень робкими глазами) дернулся и едва опять не сблевал, и думал - больше никогда-никогда. И наутро пришел к Арсену с сумкой и получил свои первые большие деньги - и не смог сказать: "Никогда-никогда", а назначил снова на через три, что ли, дня. Сегодня утром, в полупустом аэропорту, вдруг почувствовал себя странно и тяжело, потому что понял, что автоматически считаю минуты, проходя паспортный контроль, - при том, что впервые за восемь лет иду с израильского рейса чистый, без пятидесяти шариков на руках, переливающихся и слепящих. Что вообще последний раз иду с израильского рейса... ну, не последний, но последний в какой-то мере. Словом, вы поняли.
      - Виталик, ради бога, только не начинай опять песню о моей удаче и моих связях, и о том, что, знай ты все, что я знаю, ты бы все мог как я или еще лучше. У меня сейчас нет сил.
      Оскорбился, что я не ответил на его сентимент сентиментом.
      - Послушай, я вообще устал, я только что прилетел, у меня очень мало времени в Москве и очень много дел. Извини, я должен сразу тебе сказать: сейчас я не смогу занять тебе ничего. Я переезжаю в Израиль, к Яэль, через две недели - мы женимся. Все заработанные мной деньги сейчас принадлежат нам с ней. Я понимаю, что тебе сейчас, может быть, нужно взять в долг, но я не адрес.
      Ух, какое у него лицо сейчас. Бедный.
      
      
      Глава 63
      
      Вообще-то Щ понимал, что нельзя бы этого делать, потому что как ни старайся, а на нее все равно капает иногда водой (носок - шорох - носок) и может, не дай бог, закоротить или еще что-нибудь - но так это было трогательно и так восхитительно, что удержаться у Щ не было никаких сил, - и он играл с Пылесосом в одну и ту же игру все то время, пока лежал в джакузи: кидал носок подальше, смотрел, как Пылесос, виляя механической попой и подволакивая левую заднюю лапу (вот опять она шуршит по стеклянным кирпичам подсвеченного, подогретого пола, - ничего не удалось с этим сделать ни самому Щ, ни технику из "Сименса", выпучившему глаза на такую реликвию и собравшему пол-отдела посмотреть на Пылесоса вблизи), волок неровно прикушенный носок назад, к Щ. Щ сполз поглубже в воду и смотрел на собаку сквозь прозрачную стенку джакузи; толстое стекло то утягивало псу бока до состояния песочных часов, то, наоборот, раздувало механическое тельце в неравнобокий контур. Вода почти остыла, но Щ поклялся себе не вылезать из ванны, пока не добьет том (носок - шорох - носок), и теперь надо было выпрямиться, сесть, дотянуться рукой до пульта на полочке, пустить воду погорячей, - но не было сил, и Щ лежал и тихо мерз, листая страницы, понимая уже, что ничего не найдет. Сваленные у ванны шесть или семь книг - два тома переписки Годоли и Беделюкса, еще какой-то Беделюкс отдельно и сборники статей, выпущенные ИБИСТом в последние три или четыре года, - все были о биомиксинге и все так жестко молчали на тему, интересующую сейчас Щ - вернее, на единственную тему, интересующую Щ в последний месяц - что потихоньку Щ (носок - шорох - носок) начал верить в то, что представлялось правдой с самого начала: кажется, никто раньше, кажется, он первый. Четыре сета, и раньше ничего подобного, страшно, страшно, - но так захлестывает азартом, так поднимается в груди... Четыре сета с... с чем?
      Почему-то мысль эта совершенно не наполняла Щ живительной бодростью, и даже драйв, с которым всегда играл в такие игры, относительно поулегся; вчера, когда собрался ехать на дачу, вдруг понял, что оттягивает и оттягивает отъезд нарочно уже несколько дней, что не хочет и, видимо, боится, что в первую очередь - не понимает. Тогда поклялся себе, что в эти выходные ничего не будет записывать и не будет пытаться повторить те результаты, а только привезет с собой кучу книжек, отключит комм (носок - шорох - носок) и будет читать, и будет пытаться найти хоть какие-нибудь упоминания, хоть близко что-нибудь найти к происходящему, хоть частично понять, что это и с чем едят... И Пылесоса возьмет с собой, пусть шуршит и пыхтит, а то один шум дождя и урчание отопления - с ума сойдешь, подумал Щ и не стал отключать Пылесоса на время поездки, а только замотал его курткой, чтобы не промок до машины, и Пылесос, как живая собака, все понимал, сидел смирно.
      (Носок - шорох - носок.) Черт, надо перестать все-таки на него капать, но держать все время руку снаружи и не мочить - рука замерзает, и книжку тоже удерживать неудобно, ладно ИБИСТовские сборники новые и на непромокайке, но Годоли, которого/ую вот сейчас держит, не хотелось бы совсем уронить в воду. Кинул опять носок, но остановил Пылесоса на полдороге, подозвал поближе (клацанием или цоканьем языка; а пальцами щелкнуть - "ну, ступай, ступай"), погладил теплую (не должна, кстати, быть теплой, опять сильно нагревается вентилятор, черт, надо сегодня разобрать и посмотреть, казалось же - все заменил, что такое?) пластиковую голову, почесал неживое ухо, опять поклацал, Пылесос полез на книги, переваливаясь на плохо гнущихся лапах, стал поближе. На красной лампочке глаза осела желтая нитка от полотенца, Щ хотел снять и на секунду осекся, не зная, как полезть животному в глаз, чтобы не сделать больно, и понял, что совсем с ума, кажется, сошел, и тщательно протер лампочку большим пальцем. Пылесос повилял хвостом, задел пульт, грохнул об пол, Щ недовольно цокнул языком, Пылесос, которому велено было, стало быть, подойти поближе, радостно прыгнул вперед с тихим металлическим клацанием, плеснула вода, треснуло, зашипело, на мгновение Щ стало очень, очень, очень больно в груди, что-то захотело лопнуть - и лопнуло, - но Щ успел подумать, чувствуя, как разжимается уже неживая рука, - что книга все-таки намокнет.
      
      
      Глава 64
      
      She's so lucky, she's a star -
      But she cries, cries, cries in her lonely heart!
      If it's nothing missing in her life -
      why do these tears come at night? -
      
      и хор подхватывает:
      
      She's so lucky, she's a star -
      But she cries, cries, cries in her lonely heart!
      If it's nothing missing in her life -
      why do these tears come at night?
      She's so lucky, she's a star -
      
      и на самом деле после вчерашнего уже не так, знаете ли, Афелия твердо уверена, что она star, - а что она lucky - так это ощущение вообще, извините, сейчас выблевалось куда-то, и чем более знакомым становится округлый и неприятно замкнутый ландшафт унитаза, тем труднее сохранять ощущение lucky, что ни говори. Черт бы побрал старые песенки, и без них все плохо, так плохо, а они, с прилипчивыми их простенькими мелодиями, с незатейливыми идиотскими словами, так въедаются в мозг, что разбить бы комм в машине, по которому их крутят последний месяц по восемь раз в день - "ретро, ретро..." А между прочим, половина третьего, и уже пришлось позвонить Вупи и сказать ей, что - черт, но не поедет никак сниматься с женихом и невестой, потому что не может отойти от уни... уээээ!
      
      She's so lucky, she's a star -
      But she cries, cries, cries in her lonely heart!
      
      Ну, положим, не плачет, не будет плакать, обещала себе сегодня не плакать, и даже утром, когда проснулась и повела головой по подушке и сразу же почувствовала не только разнимающую мозг надвое боль в висках, но и густую, как помои, волну тошноты, идущую как-то от пяток к горлу, неудержимую, - уже тогда так захотелось плакать! - и сразу решила - никакого плакать, а что ресницы сейчас слипшиеся - так это потому, что от рвоты глаза слезятся, и от головной боли тоже, от рвоты боль усиливается, от боли еще сильнее тошнит, о господи, умру, умру тут сегодня, не отходя от этого унитаза, да что за слабость?! Такие планы были на день, такие планы - в два надо было ехать фотографироваться с Вуп и Алекси, вчера до двух часов ночи по комму меряли на него пиджак, - вроде все хорошо, но левый лацкан торчит! - через час уже перестали понимать, торчит или это нам кажется, но зато ржали, как больные, и спать легли черт-те когда, я-то ладно, а им было в семь вставать, и мне казалось, что я совершенно спокойно, совершенно спокойно отношусь и так за них рада... Ох. В последние дни только стало ясно, собственно, какого масштаба Вупи звезда: им пришлось переехать к его маме ("Фелли, она варит что-то невероятное - и они это едят каждый день! из мяса! с жиром! господи, какой ужас, я теперь понимаю, что я вообще не умею готовить то, что он любит!" - "Успокойся, он уже двенадцать лет не живет с мамой!" - "Но это же остается где-то на подкорке! как светлое воспоминание! А я не умею!"): газетчики в преддверии свадьбы сводили их с ума, - и главное, с чего бы? Нет, Вупи - прекрасная актриса, это мы не спорим, но почему такой бешеный ажиотаж, такое неуемное стремление получить интервью, заснять, увидеть (ой, голова, голова!)? Да, очень красивая любовная история - партнеры по площадке, так не бывает, ах-ах, но все равно - есть же какая-то мера, какая-то... И я, между прочим, вполне за них счастлива. За них. Таких влюбленных, нет слов. Ну таких влюбленных, что тошнит. Блевать, если честно, хочется - таких влюбленных. Как люди глупеют, невыносимо, патока, ваниль, разлюли-малина, нет, мне не жалко, мне даже очень приятно, но иногда они так друг на друга смотрят, что мне хочется... Убить его мне хочется. Жирный мохнатый урод, он же просто жирный мохнатый урод, если честно! Да будь моя... уээээээээ!
      
      She's so lucky, she's a star -
      But she cries, cries, cries in her lonely heart!
      If it's nothing missing in her life -
      
      вот как было бы сейчас романтично начать рассуждать о том, хватает ли мне в жизни всего - или чего-то все-таки не хватает! А между прочим, половина седьмого уже, то есть свадьба началась уже, то есть пресса, то есть эти двое, то есть торт (о господи, только не думать сейчас о еде!), то есть все ликуют и веселятся, то есть у всех сейчас в жизни всего хватает, все по двое, мышка с мышкой, кошка с кошкой, песик с сучкой, крот с кротихой... Каждый раз, когда слышу, как они ссорятся, каждый раз, когда рассказывают о ревности или что-то такое, каждый раз я думаю - господи, какое счастье, что это не со мной все, что мне ничего такого не хочется и не надо, что я одна и ни от кого не завишу, никому не подчиняюсь, никого не ревную, ну честное же слово, совершенно не ревную! - уээээ!
      
      She's so lucky, she's a star -
      But she cries, cries, cries in her lonely heart!
      If it's nothing missing in her life -
      why do these tears come at night?
      
      Ну, никаких tears пока нет, и еще, кстати, не ночь, еще можно, если теоретически рассуждать, если бы сейчас стало лучше - еще можно было бы подняться на ноги, выпить, скажем, аспирину (голова, голова!), влезть в платье, хотя болит кожа и все тело кажется каким-то распухшим, встать на каблуки (это меня, наверное, доконает) и поехать на свадьбу, и изображать подружку невесты, смотреть на Вупи, всю такую прекрасную, такую в белом, такую сияющую при каждом взгляде на этого милого, трогательного, доброго жирного урода, которого она любит до тошноты, до мерзости, до... уээээ!
      Ох, черт, кусочек белесой блевотины на рыжей пряди. Вот не задумываясь, вот немедленно - полка, ножницы, пальцы, прядь брезгливо повыше, повыше, ножницы, слабый треск, падает та часть, которая с блевотиной, два чистых волоса цепляются за измятый рукав домашней рубашки - никогда, никогда за двадцать семь лет, ни разу ножницы не поднесла, никогда... Теснит, теснит, теснит - и расходится по ванной глухим воем. А клялась ведь себе, клялась, что не будешь плакать.
      
      ...и хор подхватывает:
      
      She's so lucky, she's a star -
      But she cries, cries, cries in her lonely heart!
      If it's nothing missing in her life -
      why do these tears come at night?
      Глава 65
      
      "милый мой
      любимый
      я знаю, что не могу сказать ничего, что тебя утешит
      я его не знала
      но я знала, что он для тебя
      любимый мой
      хороший
      я с тобой
      я у тебя есть
      это не замена, просто знай, что ты не один
      он знал, как ты его любишь
      ты всегда показывал ему это, всегда давал понять
      я знаю, что он любил тебя тоже, я понимала это по твоим рассказам, по тому, как он ведет себя с тобой, что говорит
      солнце мое
      Лис
      я так тебя люблю
      я никогда не оставлю тебя одного
      я с тобой
      я знаю, это должно тебе помочь
      знай: я с тобой, я с тобой
      я скажу жестокое и плохое
      но я рада, что это не ты
      и я не говорила бы
      потому что - потому что, ты понимаешь
      но: я хочу, чтобы ты тоже был рад, что это не ты
      я хочу, чтобы ты чувствовал, что мы живы, что ты жив
      что у нас впереди все на свете - и все на свете это понравилось бы Щ, он был бы рад, что у тебя это есть, что у нас это есть
      ему бы понравилась я
      ему бы понравилось твое лицо, когда ты здесь
      какое у тебя было, когда стояли в детской, которая теперь наша
      ему бы понравился наш малыш, когда он будет
      я хочу, чтобы ты чувствовал, что жив
      и радовался
      как я радуюсь, что ты жив
      прости, если я говорю не то, что ты хотел услышать
      но для меня в этом мире нет ничего дороже тебя
      и я счастлива, что ты есть
      я с тобой
      я с тобой
      я с тобой"
      
      
      Глава 66
      
      - Дорогие гофпода, паны и, как говорится, панове! Я не хотел бы в этот радофтный день задерживать вас, тем более что впереди нас ждет фуршет. Я обещаю, что буду краток, собран и краток. Я, фобственно, хотел только поблагодарить всех учафтников нашей, как говорили в фтарину, труппы. В первую очередь - нашего режиффера, гофподина Рукавишникова, операторов, бионифтов и, конечно же, гофподина Завьялова, нашего продюфера, и пана Рожека, генерального продюфера, одного из офнователей прекрафной компании "Хот Цзечь Принцесс", человека, благодаря которому мы все здесь и фобрались. Тут я бы хотел фделать ударение на флове "здесь", потому что, как вам, наверное, извефтно, фнимался фильм не здесь, в центре фтарушки-Европы, а немного вофточней, в центре, так фказать, Евразии, иными фловами - в городе Мофкве. Но именно благодаря нашим чешским друзьям, их финансовому, не побоюсь этого флова, учафтию и, главное, их гофтеприимству, мы отмечаем премьеру нашего фильма здесь, в Златой Праге. Тут позволю фебе немного отвлечься, потому что это интерефный фюжет. Мы фобрались здесь, в Праге, в городе, как извефтно, колдунов и алхимиков - а мы понимаем, что в нашей, европейской культуре - да профтят меня прифутствующие здесь азиатские товарищи, - так вот, в нашей, европейской культуре Прага прежде всего город колдунов и алхимиков. Так вот, мы представляем здесь фильм, в котором я играю колдуна. Злого, ефли угодно, колдуна, который нефет добро фвоим, так фказать, языком. И - немаловажная деталь - мы представляем не профто порнофильм, а именно ванильный фильм, легальный, целомудренный, удовлетворяющий Кодекфу АFА. Так вот, Прага всегда была городом колдунов, алхимиков, то есть людей, ифкавших возможность трансмутации, облагораживания неблагородных металлов, доведения их до софтояния благородных, до феребра и золота. И вот фмотрите, дорогие гофпода, что происходит. Я, человек, так фказать, пофтрадавший от природы, дисэйблд, как говорили в фтарину, перфон, имеющий неблагородный недофтаток, бывший в годы моей молодофти предметом нафмешек и злофловия - я чуть было не фказал "злоязычия", но решил, что это будет дурной каламбур. Так вот, меня берут и транс-му-ти-ру-ют, делают актером, флужашим благородной цели, фнимающимся в благородном фильме. По-моему, это важно и прекрафно, да, очень важно и очень серьезно. Я чувствую себя как Грегор Замза, который, так фказать, вопреки вашему соотечефтвеннику, профнулся в один прекрафный день и обнаружил, что он уже не жук, а человек! И я тоже чувствую себя человеком, и я чувствую, что я, Евгений Грызевой, преобразился пофредством магической возгонки, офуществленной роффийским филиалом фтудии "Хот Цзечь Принцесс" и всей нашей фъемочной группой. В результате, так фказать, большого труда. Труд - это важнейшая вещь. Я ведь фвоим ученикам всегда так и говорю: "Без труда не вытащишь и рыбку из пруда". И тут я, совершив, так фказать, круг, еще раз хочу поблагодарить нашего замечательного режиффера, уроженца города Петербурга, не менее крафивого, к флову фказать, чем Прага, хотя и называемого в нафмешку над частыми наводнениями Феверной Венецией. Да, я хочу поблагодарить гофподина Рукавишникова, а также наших замечательных операторов, бионифтов и продюферов - и - ласт, как говорили в фтарину, бат нот лист - мою прекрафную коллегу по фъемкам, крафавицу Дар. Все они вмефте совершили то самое алхимичефкое превращение, в котором дух, как и положено, победил инерцию мира и первичная материя, какой был я, превратилась в благородный и драгоценный, если это не флишком выспренно звучит, металл. А теперь я хочу еще раз поблагодарить всех, кто пришел на эту премьеру, и с удовольфтвием дам интервью, ефли кто-нибудь захочет, я буду очень рад, и приятного вам ужина и профмотра, - фпасибо!
      
      Во время жидких аплодисмен тов Завьялов держал руки за спиной и с тоской и отвращением смотрел на Евгения, который медленно, кланяясь на каждом шагу, спускался с маленького подиума.
      - Гораааазд, - протянул вдумчиво Иржи Дражек, арт-директор студии "Хот Цзечь Принцесс", толстый седой мужик с диковатым пиратским лицом и золотыми перстнями почти на всех пальцах, по виду - странная помесь бандита с джентльменом. - Горааазд, и откуда такой взялся? И не просто горазд - сраму, заметим, не имеет - так себя любит. И все они там у них такие, а? Сознательный народ.
      - К сожалению, - сказал Волчек, вытягивая шею в сторону фуршетного стола, чтобы увидеть, как Евгений терзает бесконечным потоком слов забившегося за занавеску маленького журналиста, - к сожалению, не все, - но, может, и к счастью, ужас что такое, - и, ища оправдания за своего нелепого подопечного, быстро спросил: - Но зато как на сете хорош, а?
      - Прекрасен, - сказал Иржи убежденно и искренне, - да и не на сете, если честно, - красивый же мужик, вон как девки липнут, у него что - с этой Дар роман или что-то такое?
      - Да вроде нет, - сказал Волчек, почему-то ощутивший дискомфорт при подобной мысли, - ну, вообще, вы же знаете, Иржи, - партнеры по площадке, какой роман? - Ему было как-то неловко думать, что люди, по долгу службы занимающиеся любовью перед камерой по нескольку часов в день, будут иметь интимные романтические отношения, оставаясь наедине; что-то было неприличное в этой идее.
      - Это да, - сказал Иржи (они потихоньку пробирались поближе к столу, и Волчек уже глотал слюну в предвкушении тарталеток - с утра мотался, как взмыленный конь, и это, кажется, первая будет трапеза за день), - а у него там семья, что ли?
      - Да, что-то такое. Он жене каждый день звонит как заведенный, хотя Волчеку говорил - хочет разводиться, специально уезжает, мол, в Москву, отдохнуть хочет.
      - Ну, отдыхает он хорошо, вон все время баб обнимает, то одну, то другую, тоже Кларк Гейбл, понимаешь, мегазвезда.
      Ох, подумал Волчек, да пусть хоть всю Прагу переебет, лишь бы снимался и дальше, потому что этот фильм, кажется, принесет студии столько, сколько все "Мармеладки" от первой серии до последней. И с каждой проданной сотни билетов я получу один аз премиальных. Вива, Евгений.
      
      
      Глава 67
      
      Вот в том углу дебютантки сидят, нервно щебечут и поводят голыми плечами, одна вообще сиськами наружу в разрезе платья - я была такая? Нет, я не была такая. Глория говорила, похлопывая по руке: ты только не волнуйся, девочка, ты только не волнуйся, ты всем нравишься, все хорошо, - а я кивала из уважения к ней и думала: да ясное дело, я всем нравлюсь и все хорошо. Не было зависти, смущения, неловкости, что вот маленькая я да на таком грандиозном мероприятии, как "Голден Пеппер", - наоборот, трогательно было и забавно, потому что уже тогда я чувствовала, как этот мир под меня прогибается, прогибается, прогибается... Нагло, да; но я себя чувствовала - звездой; всегда знала себе цену и никогда, никому ее сбить не удавалось до... до. Но тогда, на первой в моей жизни церемонии такой, я не завидовала никому, ни Мендес, тогда еще здоровой и с обоими глазами, ни Соне Орлофф, ни еще кому там из тогдашних богинь. Мне с ними делить было нечего, потому что я знала - ох, как они еще будут смотреть на меня года через три, как будут... И права была. И когда награждали дебютанток, я встала еще до того, как имя мое назвали - а что? а кто еще? - и чувствовала себя ровно так, как когда папа на меня в зеркало смотрел. Светло. Пять лет назад.
      Злой почему-то сегодня проснулась - и долго не хотела себе объяснять почему; хотя ясно же все. Такой злой, что хотелось всех злить, - например, идя на церемонию, волосы собрать в пучок, а еще лучше - под платок спрятать. С трудом сдержалась - из-за Глории, скорее, чем из-за каких-то объективных причин; с объективными было - а пошли все!.. Но она бы расстроилась. А мне очень трудно, когда она расстраивается; нехорошо. И дело не в том, конечно, сколько она на мне зарабатывает, а сколько я на ней; и не в том, как она меня чувствует и как я для нее стараюсь. А в том, что как-то все-таки все сложно у нас с ней, непонятно, на самом деле, как; понятно, да, что никаким сдержанным "работник/работодатель" здесь не пахнет, а пахнет тесной девичьей дружбой - но это и не она, конечно. Потому что, когда она на меня смотрит, я себя чувствую, как когда папа на меня в зеркало смотрел. И когда я Дэну свои докладики отправляю, я... Вот удивительно все-таки у меня голова устроена: когда я с ней - как будто нет моих докладиков, а когда я докладики пишу - как будто нет ее со мной. В голове возникает такое легкое ощущение, как от ментола: бум - и блеклая зона, бесчувственная, бум - другая.
      Смешной мальчик в вестибюле снимает со вспышкой - и все на него косятся, как на редкого зверя; небось студент журфака, авангардствует со старой камерой. Выпендрежники они все, но легче сразу отделаться - пять минут постоять перед прессой попозировать, жалко, что я злая такая, злая с утра, ужасно, рожу приветливую как трудно делать и хочется на вопросы их огррррызаться собачкой, да чего я такая злая?! - а вот поди ж ты. И особенно злая почему-то, как посмотрю на одного, такого худого в очках... в очках худого... напоминает, что ли, кого? - а, да, он интервью брал у By и Алекси про любовь и все такое; и тут меня начинает немедленно и сильно тошнить, и голова, без того с утра болящая, вдруг дает искру, от которой я чуть не подскакиваю, и волосы сразу начинают весить тонну, и в очередной протянутый микрофон я рявкаю с наслаждением: "...чтобы от меня все отъ-е-ба-лись!" И поворачиваюсь, и вижу укоризненную морду Глории: ну как же, мол, тебе не стыдно, дорогая... А мне, наверное, было бы стыдно, если бы не голова. Го-ло-ва.
      Вупи с Бо сели в дальнем конце зала, а я туда смотреть не буду, потому что голова, голова, голова, и все равно успеваю увидеть, как Алекси осторожно, когда никто не смотрит, лапу продевает ей под бретельку и тут же убирает, голова, голова, голова. Хорошо, что все началось хоть, и можно смотреть на сцену и заниматься делом бессмысленным и бесполезным - гадать о победителях. Гроссу наверняка подложат ту же свинью, что и в прошлом году, - лучшую режиссуру, а лучший фильм - это фиг ему, хотя я и не смотрела, что он там в этом году наваял, но говорят - что-то бессмысленное про какие-то этнические проблемы, - словом, форсит, как мальчик. "Открытие года" наверняка заберет Дмитри Уотерс, мальчик с рожками и с красивым морфом - небольшим двойным членом, завитым в козий рог; заберет за участие в "Вальпургиевом шабаше", у нас же снявшийся, но без меня - но фильм, честно скажем, хороший, смешной. "Лучшую актрису" получит Панах с вероятностью 99 процентов - от иранского чилли все в этом году ходуном ходят, говорят, у них за это побивают камнями насмерть, серьезно. Такая система: снялся в одном кино - и, пока монтаж делают, бионы чистят, начинаешь просить политическое убежище, потому что потом поздно будет. А мне ничего не светит - и справедливо, и хватит, натанцевалась. Голова, голова, голова, и Глория берет под локоток, шепчет: "Ты в порядке?" - и я говорю, стараясь челюстями не двигать, потому что голова: "В порядке" - вдруг два ощущения накатывают сразу: чудовищно сильного дежа вю ("Ты в порядке?" - "В порядке", "Tы в порядке?" - "В порядке", "Ты в порядке?" - "В порядке"...) и наоборот, как это называется? - может, никак и не называется - ощущение, что вот то, что в этот момент с тобой происходит, - оно происходит в последний раз. Вообще, совсем. Не будет больше в твоей жизни Иерусалимского фестиваля. И странным образом от этой мысли отпускает немножко голову, и вдруг с удивлением понимаешь, что тебе здесь - скучно. Просто скучно, элементарно. Сердце не замирает, не разбегаются глаза, и кто что получит - в целом, тоже наплевать. Вот сейчас объявят открытие года; если и правда Дмитри - ну, очень хорошо, Глория будет рада. А я? - а я никак. Маньини выбирается на сцену объявлять победителя, - сморщенная обезьянка, звезда BDSM десятилетней давности, рассвета эпохи чилли; как ужасно за десять лет ее смяло и сморщило, говорят, она больна тяжело, но деталей не знаю; в серой лапке зажат золотой перчик. "После долгих совещаний... жюри... решило... назвать... открытием года... мисс Вупи Накамура!"
      И вот тут у меня перехватывает сердце и в голове искрами рассыпается адский огонь, и я смотрю на нее - как она к сцене идет, заливается краской, статуэтку поднимает над головой, благодарит кого-то, - и я собственное имя слышу среди прочих - и в голове у меня камера со вспышкой делает "клац!", "клац!", "клац!" - и я знаю, что вот это останется со мной, вот это я в могилу с собой унесу, потому что это и есть - счастье, счастье, полновесное счастье - это ее сияние, гордость, развившийся локон у шеи, темная впадина на поднятом предплечье, и даже то, что она смотрит не на меня, а на мужа, конечно, на мужа, - это тоже горькое и странное счастье, счастье полновесного живого страдания, счастье, от которого жилка у виска бьется.
      Глория расстроена, и я руку кладу на ее руку, и глажу, и нечего особо сказать, - ну, и беда, если честно, невелика. Она на меня смотрит и понимает, конечно, потому что знает все, а кому мне еще плакать, если не ей? - и по руке меня похлопывает, и вдруг у меня что-то лопается внутри и слезы начинают течь смешно и очень быстро, двумя ручейками, как в анимашках, и чем крепче она держит меня за руку, тем больнее в горле и тем горячей ручейки, и я уже сама пытаюсь себя в руки взять, но ничего не получается, как будто не я плачу, а я стою и уговариваю плачущего кого-то: ну детка, ну не надо же, - и вдруг что-то громко хлопает, и я понимаю, что в зале тихо, а потом сразу громко, и я Глорию спрашиваю, выдавив из себя какой-никакой голос:
      - Это что?
      И она говорит, пожимая плечами недоуменно:
      - Это Гроссу за "Белую смерть" ничего не дали, совсем. Ну, он дверью хлопнул.
      
      
      Глава 68
      
      Зачем я согласился встретиться с ним? Зачем я согласился встретиться именно сегодня, да еще и в Беэр-Шеве, когда от хамсина нет спасения даже под кондиционером? Как они живут в таком климате - непонятно. Конечно, Кэмбрия тоже не сахар, особенно когда с океана дует холодом и ветер с любой прической делает такое, что приходишь в дом, подходишь к зеркалу - кажешься себе морфом, не то ежом, не то какой ехидной. Но там хотя бы в офисе, в машине, на студии не чувствуешь погоды, и сезон сводится к перебежкам от машины до порога да к утренней тоске заоконного мглистого царства. А здесь, в Беэр-Шеве, даже в самых комфортабельных кондиционированных кафе все время ловишь себя на том, что держишь открытым рот, потому что кажется - кислород вот-вот кончится. А в этой забегаловке вообще невозможно находиться - кости растекаются и мозг тает. Безумный вомбатус. Ему еще и есть удается при такой погоде.
      Зачем я согласился сюда ехать? Не смог, отвечаю себе, побороть детскую мечту, не смог не откликнуться на зов пятнадцатилетней давности, когда от "Манифеста Независимых", написанного Грегори Ташем, тогда еще - просто порнозвездой, человеком в статусе всеобщего любимца и неисправимого безумца, я плакал в подушку слезами ярости и восторга - восьмой класс, все вызывало слезы ярости и восторга, любое жестко сказанное слово; я помню, как мы все время создавали какие-то общества, которые держались две недели и распадались: то Общество Черных Ангелов (Стинг Б. в ту пору орал в телевизоре: "Байкеру - байкерово!" - и ломал об колено модельки экологически безопасных двигателей), то закрытый клуб "Графство Мю" (кто-то вычитал в чилльном зинчике, спертом у папы, что Граф Мю называет снафф "единственно достойным зрелищем для мужчины" и призывает всех не смотреть ничего, кроме снаффа), то вот клуб "Независимые и свободные" - обвешали школу плакатами с портретом Грегори Таша, кричали в завывающий воксер какие-то лозунги на школьном дворе, провели даже лекцию "Независимые: право на слово" (всякие уроды подавали тупые реплики с места). "Вы признали поставленные вам границы, - писал тогда Грегори Таш, - забыв о том, что настоящее искусство начинается за пределами границ. Вы поделили рынок, забыв о том, что любой рынок - это место, где гибнет талант и торжествует посредственность". От этих слов сердце поднималось к горлу, и клялся себе, что никогда, никогда не буду интересоваться "рынком". Таш позвонил позавчера, предложил познакомиться, повидаться в Беэр-Шеве. Я приехал.
      Тотемный зверь нонконформизма: невысокий, неопрятный морф, выглядит старым, сколько же ему сейчас? - да не больше сорока пяти; когда недоброй памяти шестнадцатая поправка выбросила его и других морфов из ванильной индустрии, ему должно было быть примерно столько лет, сколько мне сейчас. Тогда никто не мог предсказать, что "Коалиция Независимых", созданная Ташем, чтобы защищать права потерявших работу морфов, превратится со временем в этакую полуистерическую "коалицию бессребреников", что те, кто занимался трудоустройством морфов, потерявших ванильную работу, всего за пять лет порвут с чилли, казавшимся землей обетованной, обвинят китов чиллииндустрии в "конформизме" и "меркантилизме" и начнут каждый божий год мелко гадить организаторам Иерусалимского фестиваля, писать безумные манифесты...
      - То, что губило радикалов в искусстве испокон веку, - говорит Таш, не забывая при этом наворачивать супчик, которым я его угощаю, - это то, что рано или поздно их все-таки покупали. Невозможно оставаться некупленным, если тебя покупают. Продаться - это в природе человека. Я сам начал с того, что требовал, чтобы ваниль купила меня. Но теперь я делаю все, чтобы меня никто, никто не мог купить, ни за какие деньги!
      Шкурка у него потрепанная и похожа на траченную молью шубу. Под глазами мешки, а сами глаза красные, как у альбиноса. Бывают ли вомбаты-альбиносы? Кажется, да, кажется, все бывают альбиносы. Может, он альбинос от рождения, а под морфом не видно? Нет, вряд ли, об этом где-нибудь бы да писали в свое время. Глядя на него, нельзя даже представить себе, что этот человек, в чьей шерсти застревают капли супа (и он ленится вытирать их, а только слизывает, что достает языком), снял гениальную и страшную трехминутку "Пленник зла" и пять лет назад сорвал церемонию награждения "Козочкой", опрокинув на стоящих на сцене победителей полный котел крови - желтые газеты писали, что человеческой, и раздували вокруг этого мистерии, но выяснилось потом, что - купленной на бойне. С тех пор, кстати, я мечтал его спросить, был ли это омаж старому фильму де Пальмы или его собственное изобретение? Почему-то не хочется сейчас спрашивать.
      - Есть особая стратегия, - надкусывает картофелину, остаток плюхается в суп, раскидывая брызги, - ты думаешь, почему я не снимался все эти годы? О! Да любая студия понимает, что согласись я у них сниматься - это будет суперфильм, сборы до потолка! И ты думаешь, я бы не согласился? Я бы согласился. А потом бы от стыда сгорел. Ты посмотри на меня - что, противно? Вон, смотри (тычет себя в плечо грязноватым пальцем с налипшей капустиной) - проплешина! и вон! и вон! Мне надо выглядеть так, чтобы никому не хотелось меня приглашать! Потому что - а вдруг я соглашусь? А? И как мне потом жить?
      Скажи мне кто десять лет назад, что я буду сидеть с ним за одним столом - да я бы умер от счастья. А все, что ему понадобилось, чтобы мной заинтересоваться, - это два скандальных фильма и один эффектный жест. Хлопнуть дверью, послать всех. Как дешево их купить, этих радикалов. Вот я сижу с ним за одним столом - и совсем не о нем думаю, я просто злюсь, когда вспоминаю, что "Белой смерти" не дали ничего. И просто злился, когда он разбудил меня звонком в час ночи и позвал встретиться в Беэр-Шеве. И на той же волне очищающей злости я перся сегодня утром сюда, через эту жуткую пустыню. Святая земля, тоже мне. Горяча, видать, твоя любовь, Бог Авраама и Исаака, если она выжигает в доме народа твоего такие пустоши.
      - Это война, - говорит Тат, - тут не может быть компромисса. Ты меня слушаешь? Ты слушай. Это время действий, дружочек. Снафф, который они искали, имитировали, еще что-то, - он должен стать реальностью. Я каждый год думаю перед Иерусалимским фестивалем, что надо взорвать там бомбу! И уничтожить их всех! Представьте себе: буууум! - ошметки морфированных тел, сиськи, хуи, все вперемешку, кровавое пюре!
      Бьет ложкой по тарелке, брызги супа разлетаются по и без того не особо чистой скатерти.
      - Смерть приносит освобождение! В этом и беда чилли - они говорят о сексе, дешево, скучно, тупо говорят о сексе, как будто это важнее всего, как будто смерти не существует! Даже когда они имитируют снафф, все равно - это не о смерти, это одно притворство! Ты вот оценишь, это же в твоем духе, Гросс: лучшая картина, которую можно снять, - взрыв бомбы на церемонии вручения "Голден Пеппер"! Все звезды будут в нашем фильме, заживо, да!
      Смеется, но смотрит невесело, оценивающе, как будто проверяет - присоединюсь ли я к его веселью? У него не хватает зубов. Тоже мне эпатаж - ходить без зубов. Вомбат, древесная крыса. Почему он выбрал именно это животное? И почему мне это вдруг становится совсем, совершенно неинтересно? Я не хочу иметь никакого отношения к подростковому бунтарству пятидесятилетнего мужика, которому давно пора думать о том, что шкурка его линяет, время его проходит, он уже никому не нужен, он реликт великой эпохи, и скоро даже в этом качестве никому не нужен будет. Как великий Годар последние двадцать лет жизни, упокой, господи, его душу. И протестовать против конформизма индустрии чилли так же глупо, как протестовать против старости и смерти. Нет, даже глупее - потому что от старости и смерти никуда не деться, а на чилли свет клином не сошелся, и на ванили не сошелся, - но нужно мужество, мужество отказаться от наработок, мужество сказать себе: свет не сошелся клином... Странное чувство: мне неловко, что я так им восхищался. Нет, это чувство надо давить в себе, надо думать иначе: я восхищался им, когда мог им восхищаться. Я могу отказаться от собственной наработки: "я восхищаюсь Грегори Ташем". У меня есть другие ориентиры.
      - Ты думаешь, - говорит Грегори, - что ты разрушишь систему изнутри. Ха! Фиг тебе, фиг тебе. Все, что ты делаешь, - да ты ее только укрепляешь. Она тебя использует - и выкинет, как шкурку от банана. Как шкурку. Понимаешь? (Делает такой жест, как будто срывает с банана шкурку. Задевает локтем стакан, ловит, ставит на место.)
      На себя посмотри, шкурка. Проплешины. Мешки под глазами. Старость. Идеи плохи тем, что не могут заполнить плоть полностью - где-то остаются лакуны, трещины, щели - и в эти трещины заползает время. Твои нетленные идеи борются с разлагающейся плотью, в которой они заключены. А плоть всегда побеждает. Человек, столько лет проведший в порноиндустрии, должен понимать это лучше любого другого.
      - Я не уверен, - говорю я вслух, говорю неправду, потому что мне совсем не хочется обсуждать с ним правду, - я не уверен, что я когда-либо собирался что-то менять. Я использую систему в своих целях, вполне меркантильных, ну и ладно. Я не идеалист - ну и что такое?
      - Тогда почему ты вчера дверью хлопнул и на прессухе обозвал Михалкова-пятого "облезлым хорьком"? - ржет.
      - Потому что он облезлый хорек! Я злюсь, да, но я злюсь, потому что не сработало. Я надеялся, что все-таки художественные, простите, достоинства "Белой смерти" как-нибудь перевесят, перевесят все - и их страх, и что там еще им мешает. Что они сумеют почувствовать, понять, что ли... Ну, я просчитался. Я уже в прошлом году давал себе слово - хрен, больше никаких "Пепперов"! И сдержу его на следующий год. Но вот не надо делать из меня революционера. Я слишком, знаете, стар для этих игр! - И на этой фразе я едва не прикусываю себе язык и меня заливает стыдом, но, к счастью, он меня не слышит, потому что смотрит на женщину - на немолодого, с пятнами седины, толстого миксуса - коала, но с рысьими кисточками на ушах. Это Ланда Голд, когда-то - прекрасная актриса, губастая и тонконогая, как обезьянка, теперь - бессменный секретарь "Коалиции", вечная подруга Таша, я вспоминаю знаменитую фотографию мирных времен - как он держит ее за шею, нежно и осторожно, и смотрит на нее, как дитя на подарок, - и сейчас он оторвался от супа, не слушает меня, смотрит на эту женщину, как дитя на подарок, и вдруг пододвигает ей стул таким молодым, ловким, тонким жестом, что на секунду мне кажется подделкой эта плешивая шкурка, эта наивная суетливая речь, - но только на секунду, потому что он говорит:
      - Именно! Никаких "Пепперов"! И это должен быть только первый шаг! Ты не хуже меня знаешь, - нельзя оставаться в индустрии, игнорируя ее правила. Сдаться или порвать навеки! Только так!
      Я смотрю на Ланду, а Ланда на меня. Я вижу, что она понимает: я ищу в ней губастую тонконогую обезьянку и не нахожу ее. Наверное, ей становится больно. Я быстро опускаю глаза.
      Интонация, с которой она обращается к Ташу, поражает меня. Это интонации матери, говорящей с болтливым, но не очень умненьким ребенком, и в эту секунду я понимаю, от чего и ради чего Ланда Голд отказалась десять лет назад.
      - Ты уже сказал ему, что мы хотим?
      - Свободы и смерти, мы всегда хотим одного и того же! - Грегори смеется, Ланда улыбается и гладит его ладонь, а я думаю, что глупо хотеть того, что неизбежно; смерти в особенности.
      - Мы предлагаем вам, - говорит Ланда, - присоединиться к нашей Коалиции. Делать бомбу. Бросить ее под ноги членам жюри на будущий год.
      Она говорит это, потому что хочет сделать ему приятное. Она смотрит на меня, а я на нее, и мы оба знаем, что играем роли ради этого бедного человека, который макает распадающийся кусок хлеба в остатки супа.
      - Как - бомбу? - спрашиваю я с деланым испугом.
      - В переносном смысле. Объявить о том, что вы разрываете с чилли, что выбираете путь независимости. Что вы делаете теперь картины не для проката, а для искусства.
      - Для меня это все равно что сказать, что я снимаю кино для слепых, - говорю я со вздохом. - О каком искусстве вы говорите, Ланда?
      - О настоящем искусстве. О том, что делается не на продажу. Например, о сотрудничестве с Гауди. - Вомбатус вдруг снова заводится, даже привстает со стула. - Он, вероятно, сэмплирует некоторые мои работы, не самые, конечно, смелые, но все равно - это прорыв, безусловно! Он - наш!
      О да. Гауди, конечно, бессребреник. Чистое искусство, нечто вне рынка, а как же. Господи, какой он ребенок, этот старый человек.
      - Понимаете, Ланда, - говорю я, глядя в ее подернутые усталостью глаза, - меня не интересует искусство. Меня интересуют только деньги. И, может быть, слава. Потому что деньги - это именно то, к чему все может быть сведено. Единое мерило успеха.
      Мы с ней понимаем друг друга, она осторожно и незаметно прикрывает глаза, подавая мне знак, а потом говорит возмущенно:
      - Грег, нам не о чем тут говорить! К черту его!
      - Под этим девизом десять лет назад вы все и легли под Ассоциацию! - рявкает Грегори, а Ланда накрывает своей седой лапкой его ладонь и говорит:
      - Пойдем, пойдем.
      И когда они поднимаются, чтобы уйти, она еще на секунду оборачивается ко мне и улыбается едва заметно, и я вдруг чувствую такую к ним нежность, как будто мама и папа ненадолго зашли ко мне в гости и вот, уходят, - и я почему-то знаю, что больше никогда уже их не увижу.
      
      
      Глава 69
      
      Дачей заниматься надо на выходных, а сейчас уже половина третьего ночи и надо собраться, встать и закончить с квартирой, потому что за последние пять часов ничего, ничегошеньки тут не сделал: как пришел, как сел на диван перед вэвэ, так и просидел, переключаясь с канала на канал, так и просидел, как будто у себя дома, как будто Щ, скажем, в ванной или на кухне - чай заваривает, роется в коробке с печеньем, сейчас вернется. Надо встать и сделать что-нибудь, сейчас половина третьего ночи, в десять утра тут будет его адвокат с оценщиком - надо продавать квартиру и оставшуюся мебель, и вэвэ, и хранящуюся на даче дорогущую аппаратуру, его любовь и гордость, - но это все уже без Лиса, увольте. Лис пришел сюда буквально на часик, буквально на полминуты - разобрать, по просьбе адвоката, личные вещи покойного друга, посмотреть, нет ли чего чужого, нет ли чего, что надо вернуть партнерам, работодателям, друзьям, еще кому-то, а все остальное, сказал адвокат, видимо, продадим, если не найдем наследников - но у него же вроде нет наследников? Вроде нет. Так что Лис здесь на секундочку только, взглядом буквально по полкам пробежаться и уже навсегда уйти из этого дома, неизвестно чьего теперь, неизвестно зачем нужного.
      Сидел перед вэвэ и так боялся встать, что даже в туалет сходить не мог, - ну что же, теперь в туалет и быстро взглядом по полочкам пробежаться: нет ли чего чужого, не надо ли вернуть хозяевам последнюю несостоявшуюся пересылку, не забыл ли здесь я чего сам в один из визитов - скажем, шарф, скажем, одолженные на посмотреть сеты, скажем, вот как раз мой "Меглеси Уотсон", а бион от него где? - а вот где, ну и прекрасно. Еще два сета, кажется, Ростовского, по крайней мере, "Серая лилия" точно, оставить? - нет, надо забрать и отдать Ростовскому, хотя Ростовский, кажется, сам обещал завтра подъехать, когда адвокат тут будет, может, взять что-нибудь на память, может, просто свое забрать, если оставалось.
      Две пересылки здесь должны быть точно - Щ должен был ехать на следующий день после - ну, понятно, после чего он должен был ехать опять в Тунис, значит, где-то лежит пакет с бионами Гегеля, а потом в пятницу, кажется, он снова собирался сюда, на дачу, а потом в понедельник - везти шесть очень жестких бионов куда-то для Моцика, но Моцик уехал в среду, я сам хотел его застать и не застал - значит, и Моциков пакет тоже где-то здесь - а, вот, все вместе лежит, шесть для Моцика и сколько-то красных в другой коробке - это Гегелевы, он красное любит. Еще коробка большая и рядом с ней другая, поменьше, на четыре ячейки; на большой написано "Зав" - это что? Это миксы, плоды мучительных трудов Щ, домашних и дачных; последний месяц он изводил Завьялова идеей делать бизнес на биомиксах, создавать рынок, продавать самые клевые - Зав, кажется, упирался потихоньку, но надежда была, - теперь, интересно, кому отдавать эти миксы? Заву? Себе забирать? Себе - а что делать с ними? Ну, вот этот, черный с серебром, себе, тот, на котором параплан и песок, ну, не параплан, ясно что, черт, да что ж так в носу щиплет? Короче, это себе, это на память, а остальное - если Заву, то Зав, может, действительно начнет продавать? - впрочем, Щ, наверное, даже рад бы был, ну, значит, отдадим Заву, видимо, и большая коробка на двадцать четыре, и маленькая на четыре - ему, каждый бион подписан-помечен, смесь чего с чем, на одном замечаю "белка + ..." - когда он успел белку-то записать??? - впрочем, теперь все равно.
      Что еще? Книги - книги - нет, не могу притронуться к книгам, какие-то из них лежали тогда на полу в ванной, они сказали мне, что робот залез на них и с них прыгнул... Словом, книги я не трогаю, не могу трогать книги. Еще надо забрать фотографию его с мамой, здесь ему сколько - шесть? восемь? куда ее девать, нельзя же у себя в доме держать фотографию чужой женщины и мертвого человека, когда он был маленьким? - но и оставлять здесь нельзя, почему-то вдруг Лис подумал, что Яэль сказала бы - забирать, и понял, что эта фотография всегда теперь будет стоять у них в доме, неизвестно, где именно, но будет, и спрятал фотографию в сумку, лицом вверх, чтобы ей не было темно или страшно.
      Половина пятого утра, и теперь ближайшие батареи можно купить только в конце Рублевки, и дай бог доехать дотуда на этих, почти садятся, почему не сменил по дороге сюда? - вот придурок. За все эти годы, кстати, я не поинтересовался, защелкивается ли тут дверь или ее надо запирать все-таки ключом, уходя.
      Глава 70
      
      Говорил: я нервничаю? Да я совершенно не нервничаю! С чего это я нервничаю??? - а сам так нервничал, что вот - не пошел со мной, сказал, насупившись: нууу, это непрофессионально, так нельзя, такие проблемы решают с начальством с глазу на глаз, хоть я тебе и муууж... - но на самом деле просто нервничал настолько, что боялся делу повредить. Какой все-таки чудесный и какой смешной; принес мне вчера копеечную игрушку - кротика на веревочке. Дал и говорит: похож на меня? Безумно, говорю, похож. Расцвел, заулыбался и говорит: значит, я такой славный?
      Нервничает, да; и я нервничаю, хотя, казалось бы, ну что нервничать? Бо не зверь, чай, не съест; прийти и сказать прямо: дорогое начальство, мы хотим живьем рожать ребеночка. Денег нет. Поэтому, пожалуйста, повысьте мне зарплату, а уж я буду работать изо всех сил! Ну, скажут нет. Тогда нам вообще негде будет денег брать, потому что все возможные банковские ссуды на квартиру ушли. Можно было, кстати, и дешевле купить, но в этой детская ванная - на потолке крабики, на ванне водоросли нарисованы, такое зелененькое... Мы тогда как друг на друга около этой ванны посмотрели... Так нам больше ни один банк ни копейки и не даст. Исчерпались кредиты.
      Если откажут - ну, не знаю. Алекси говорит: уволишься, ты звезда, пойдешь на другую студию. Типа, к нам пойдешь, а что? - но знает сам, что к ним - ох, нет у них денег, у них нет денег даже столько платить мне, сколько я сейчас получаю. Алекси говорит: By, ну перестань! Надо прийти к Бо и сказать: я звезда, то-се, вы на последнем моем фильме сколько собрали? А я получаю сколько? И кулаком, говорит, по столу - бум! И маленьким своим кулаком бум мне по коленке, я аж подскочила. Разошелся, понимаешь. Нервничает. А я как раз думаю: так нельзя, не надо давить, это не те люди. Я думаю - если им прямо сказать, не нервничая: мы за год скопим на ребеночка, если вы мне накинете штуку, а если нет - нам два года придется собирать, ну что ж такое? А? Может, и согласятся. Я даже готова, например, под чужой вижуал писаться, это еще часов шесть работы в неделю, но я могу. Понятная картина, да? Но все равно нервничаю.
      Слава богу, Бо прибежал оттуда, куда бегал. Как они все-таки иногда похожи с Алекси, только Бо как-то побольше, - ну и постарше, да. И без шкурки. И с другими глазами. И вообще совершенно не похож. Но похож при этом удивительно. Хоть и не похож совсем. Почему-то из-за этого я еще сильнее нервничаю.
      - Про что, детка, ты со мной говорить хотела? Пойдем сядем.
      В кабинете у человека, снимающего порно с зоусами, висят сотни фотографий кроликов. Мне страшно подумать, что это значит.
      Смотрит на меня пристально и усмехается вдруг:
      - Ты, наверное, прибавки хотела просить?
      Ну вот что скажешь тут? Что я зря нервничаю?
      - А ты как знаешь???
      - А у тебя глаза денежные. Когда человек хочет денег просить - у него делаются денежные глаза. Да не отводи ты глаза! Ну, денежные. Все равно красивые.
      - Спасибо.
      - Ну, изложи мне.
      Прямо-непрямо? Прямо.
      - Бо, я нервничаю, но я прямо скажу, хорошо? Мы хотим ребеночка заводить, естественным путем.
      Не изображает никакого удивления - или, наоборот, спокойствие изображает. Даже одобрение изображает, кивает вон. Я даже начинаю чуть-чуть меньше нервничать.
      - Я хочу просить прибавки. Если дашь - то мы с Алекси за год накопим, а если нет - ну, нам почти два. А два все-таки - ох...
      - Ну, во-первых, поздравляю вас обоих с прекрасным решением, дай бог, все удастся. И сколько прибавки?
      На счет три: раз, два...
      - Полторы.
      Зачем я сказала "полторы"???
      Молчит, смотрит на меня. Скажи же мне что-нибудь, зараза, ну!
      - Бо, я подумала, что у меня все-таки уже имя какое-никакое, вон на свадьбе что было; ты не видел, да, а у меня один фотограф даже цветочек на память попросил и говорит: "Всю жизнь хотел котом быть..." Короче, есть имя кое-какое и вон как прекрасно "Дженни в цирке" пошла, я никогда, ты знаешь, не просила, хотя уже полтора года... Может, можно? Ну, то есть, если нельзя - ты скажи, это о'кей, сейчас рынок и все такое, но нам бы хотелось очень, потому что...
      - Послушай, у меня есть другой план.
      Ой.
      - Пойми, дорогая, одну вещь: ты права и неправа. У тебя есть имя, очень хорошее, и актриса ты прекрасная, и вообще хорошая девочка, я очень доволен тобой все эти полтора года, ты молодец. Но тебе сейчас кажется, что впереди все - звездный путь. А на самом деле я тебе объясню кое-что: на этом рынке, нашем, динамика страшная. Тебе имя Астрид Линдгрен говорит что-нибудь?
      - Нет.
      - О! А три года назад на всех обложках была, красотка, натуралка, как ты, такая, знаешь, белая девочка... Снималась у Сандрика, ты знаешь, о ком я, мы дружим уже лет сколько... Ты думаешь, произошло что? Ни-че-го. Просто - динамика, все любят новые попки, пришли, понимаешь, всякие Вупи Накамура, потеснили стареньких. Быстро все. Это подружка твоя Фелли Ковальски пять лет уже цветет - так ей сам бог велел, это мы понимаем, и специфика у нее популярная, это тоже важно. А зоусы, детка, такое дело - сегодня модно, завтра - фиг, и ты не стала играть хуже, и я не стал продюсировать хуже, и Рафик не стал хуже снимать - а тиражи бум! - и на полу.
      ...Иди ты со своими сказками. Где мне теперь деньги брать, ты мне скажи? У меня вон сердце "бум!", а ты вещаешь. У Фельки нельзя просить - у нее же нет ничего, все просаживает, вчера звонит: заберите у меня диванчик. Это почему??? - а я новый купила, по вэвэ увидела и - ох, ну тааакой хорошенький! У мамы просить тоже никак - она хочет после пенсии слетать в Нью-Баден на год, один перелет двадцать тысяч, плюс в ее возрасте три месяца подготовки к лунному климату, плюс полгода там - все и уйдет, что накоплено, еще мне надо помнить, что ей будет на пенсию трудно жить... Ну, справимся. Но с ребенком что делать? Просить маму ссуду взять? Ну только же не вом-бинг! Но тогда - два года?..
      - ...тебя пиарить. Едва ли не ежедневно. И ты помни: я не могу класть деньги на пиар в таких количествах, мне неоткуда будет тебе зарплату брать, что без прибавки, что с прибавкой. Поэтому: ты должна сама давать поводы. Сама себя пиарить, поводы давать, понимаешь? Вот смотри: "Пеппер" был - прекрасный пиар, свадьба твоя, как ты правильно заметила, была прекрасный пиар, надо не тянуть со следующим поводом, все время что-то делать.
      При чем тут сейчас пиар?
      - ...так: я тебе даю ссуду неофициально, не через фирму, потому что иначе тебе налоги и все такое, и вы делаете ребеночка - ну, когда захотите и как получится, я не специалист, но тебе же еще какой-то срок там, да - дестерилизация, и я читал, вообще может получиться не сразу? - ну, в общем, делаете как получится. А отдавать мне будете потихоньку, по штуке в месяц - потянете вы? Я думаю, если да - то всем будет хорошо, вам не ждать, а мне выгода просто - ты прости, что я так прямо, но ты же понимаешь; мне выгода, что пиар, Вупи Накамура беременна, все такое, - если ты, конечно, не против, потому что мне не только хочется вам помочь - мне хочется держать тебя на плаву и так самому себе тоже помогать держаться на плаву, а как же. Короче: я бы дал двадцать тысяч, вы бы возвращали со следующего месяца по штуке, и ты бы согласилась а) на пиар, что беременна - если, дай бог и как только, конечно, а б) сниматься беременной. Осторожно, конечно, и не дай бог противопоказания - я не знаю, такое бывает? - но очень бы хорошо. Сначала просто чтобы тебя на площадке не терять - а потом уже с животом, потому что было бы прекрасно. Ты же знаешь, сейчас под беременных только морфируются. И так все это редко. А мы бы много сделали, и тиражи бы прекрасные были, и все такое. И тогда, я думаю, вы бы могли даже не двадцать отдавать, а, скажем, десять. Я бы дал двадцать, а вы бы возвращали десять. Остальное окупим. Ровно по сроку беременности, вот как. Чтобы ты - как родишь - уже без долгов, деньги-то нужны будут? Ну, как тебе?
      Не-ве-ро-ят-но.
      
      
      Глава 71
      
      "Надо полагать, что это самое бессмысленное письмо в моей жизни. Я сохраню его в файлик отдельный, аккуратно так, потому что у этого письма нет ни адреса, ни адресата; даже имя, по которому я сейчас обращусь к тебе, больше не существует; но я понимаю сейчас, что я обязан написать тебе, потому что ты была со мной, когда мне было очень плохо; если теперь, когда мне хорошо, я не расскажу об этом тебе, все будет как-то совсем некрасиво. Поэтому я все-таки пишу тебе письмо - как если бы, скажем, у твоего комма испортился экран и мы не могли бы поговорить по-человечески, и я был бы вынужден писать тебе письма, как много лет назад, в дни нашей студенческой юности, когда ты уезжала к родителям, а я оставался в городе и писал тебе письма, неизменно начинающиеся со слов:
      Маленькая Кшися!
      Как твои дела?
      Так вот:
      Маленькая Кшися!
      Как твои дела?
      Я сейчас дома, по вэвэ бегают Саманта Джерроб и Гиллом Ней, я вообще последнее время обрел вкус к кино и теперь стараюсь заполнять дырки в образовании, иногда - по два фильма за вечер. Потрясающе: когда много смотришь, начинаешь чувствовать какие-то общие вещи, линии, какие-то ссылки, какую-то цельную жизнь мира кино. На работе, в отличие от всей этой прекрасной феерии, я вижу только собственный кабинет, зато дома я вижу красивые новые вещи на месте тех, которые принадлежали Руди. Кстати, Руди принадлежала наша кофеварка, и пришлось купить новую. Машина - зверь. Я в порядке. Еще не настолько, чтобы шляться по ночным клубам в поисках правильного мальчика, с которым можно будет начать жизнь сначала, но уже достаточно, чтобы думать о правильном мальчике с удовольствием. К сожалению, маленькая Кшися, я знаю, что правильные мальчики не водятся в ночных клубах. Они встречаются тебе так: ты идешь по парку, вернее, ты бежишь по парку больницы, потому что маме только что сделали простую операцию, - кажется, это был аппендикс или катаракта, сейчас не помню, - и буквально сбиваешь с ног молоденького практиканта с такими прекрасными синими глазами, и даже не извиняешься, а спрашиваешь, где палата, и он помогает тебе найтись, а потом пьет с тобой мерзкий больничный кофе, а потом живет с тобой семь лет, а потом встает и уходит. Вот сейчас, в данный момент, я торжественно клянусь тебе и себе, маленькая Кшися: это мое последнее воспоминание о Руди. Руди кончился. Началась жизнь. Собственно, и за этим я тебе тоже пишу. Я ставлю точку на Руди. Это не волевое решение, понимаешь? Я действительно так чувствую. Я чувствую себя освобожденным. Господи, какое счастье, что больше не будет ночных гуляний, когда я ехал умом, не зная, где он и с кем он, больше не будет его истерик, если я опаздывал домой, в свою очередь, больше не будет бесконечных и бесполезных разговоров... Кши, я не знаю, может, я обманываю себя, мне сначала было так плохо, но сейчас я начинаю понимать, что с уходом Руди с моих плеч упал огромный, тяжеленный чугунный крест, - и, кажется, я... счастлив. И я хочу, чтобы ты об этом знала. Потому что без тебя я бы не победил.
      Теперь про работу. Про работу все сложно. Я до сих пор не могу понять, как отношусь к тому, что делает Каэтан. Возможно, так даже лучше: у него везде появляются свои люди. Но мне все равно противно, если честно. Я начинаю сомневаться в непогрешимости коллег в целом. Кощунственно прозвучит, но откуда мне знать - может, и Скиннер не безгрешен? Почему мы почти бездействуем? Почему занимаемся только поисками мифического снаффа, которого - я уже знаю на сто процентов, у меня нет сомнений! - которого безусловно нет! Есть, может, какие-то реальные съемки с детьми, как в твоем злосчастном деле, но они все без вреда и по согласию, а я никогда не видел то, что мы ищем, нет никаких убийств и никакой расчлененки, и если это понимаю даже я, то как этого может не понимать Скиннер, который знает в пятьсот раз больше и служит в отделе на восемь лет дольше меня?! Я искренне надеюсь, что что-нибудь изменится, Кши, потому что мне уже противно и невыносимо тут оставаться, и если мы по-прежнему будем бездействовать, я не смогу дальше оставаться тут, я просто не смогу переливать из пустого в порожнее. Буду требовать другой должности. Другого отдела, может. Вот клянусь.
      Впрочем, я преувеличиваю по поводу бездействия, это не совсем правда. В последние недели Скиннер немного отвлек нас от снаффа, и мы по его команде начали подминать студии, снимающие S&M. Не знаю, почему именно это; у него есть теория, что именно за этими студиями скрывается снафф и что многие договоры о согласии поддельные или подписаны под пыткой. Мне эта мысль кажется идиотической: тогда почему эти сеты есть в свободной продаже? Кажется, Скиннер совсем помешался. Так или иначе, три дня назад брали студию, на которую у нас давно уже есть досье, огромное, это чуваки в Сан-Домино, которые снимают какой-то чудовищный медицинский S&M, знаешь, садисты в белых халатах, ужасно. Я был на допросе, Каэтан показал им вижуал их же сета, где женщине отрезают грудь бензопилой. Я, казалось, видел что угодно - но едва не сблевал, когда обнажились ребра... О господи. Каэтана явно тоже тошнило. Адвокат их тыкал в нос ее договором о согласии и даже предлагал надеть бион, чтобы почувствовать, что она в экстазе, - Каэтан отказался (не хватало!) и сказал, что наши юристы считают подобные сеты пропагандой насилия, потому что на обложке сета о ее согласии нигде не написано, а значит, зритель воспринимает всю агрессию в ее адрес как подлинную. Мне показалось, что они предлагали Каэтану деньги; в какой-то момент адвокат их сказал: мы видим все-таки цивилизованный способ решения этой ситуации... и значительно посмотрел на Каэтана, но Каэтан сказал: идите вы со своим решением, тошнит, блевать хочется. Они говорят: но еще две недели назад же все было нормально! А сейчас, говорит Каэтан, все ненормально. Словом, началась какая-то жизнь. Но мне все равно, знаешь ли, не по себе.
      Пока ничего не слышно о поимке тех самых, ты знаешь кого. Я думаю о них очень много, потому что мечтаю, чтобы ты могла сюда вернуться, но занимается ими лично Скиннер и ему помогает Ковальски, меня не пускают в это дело, но я надеюсь, что все устроится. У Ковальски, как ты помнишь, наверное, племянница - наш агент на, кстати, S&M студии (вот какой студии пока, наверное, ничего не грозит!), он надеется, что она ему поможет информацией, - почему она? Словом, мне кажется, что они могли бы делать больше. Наверное, я не прав. Но мне очень тебя не хватает.
      Такие у меня дела. Четкое ощущение перелома жизни к лучшему, конца эпохи. Я должен бы был рыдать и тосковать - Руди, Руди, олененок! - но я практически счастлив. Взвинчен. Напряжен. Но счастлив, как патрон перед выстрелом. Еще бы с тобой повидаться...
      Маленькая Кшися, я знаю, что ты не прочтешь это письмо, потому что мне некуда его отправить, но я все равно хочу сказать тебе: все эти годы ты была моим лучшим другом, и я по-прежнему тебя люблю, хотя все далеко позади, но я люблю тебя иначе и еще крепче, - я знаю, ты понимаешь. Пока у меня есть ты - со мной не будет ничего плохого, даже если ты черт-те где и неизвестно даже, как тебя теперь зовут, для меня ты все равно маленькая Кшися.
      Я сохраняю это письмо, чтобы, когда ты вернешься, я отдал его тебе и мы вместе были рады, что все именно так".
      
      
      Глава 72
      
      А если бы Щ не погиб - обратил бы я внимание на его миксы? Пожалуй, обратил бы - но гораздо позже, наверное. В голове сидит очень упорное "кому велено мурлыкать", и трудно, когда к тебе приходит сталкер и говорит, что он гениально микширует и что надо его миксы продавать, продавать и продавать, - очень трудно, да, воспринять его всерьез, как если бы, например, вдруг выяснилось, что твой дворник - великий поэт. Или сторож твоей фирмы. Это некоторый поворот сознания нужен, пересмотр образа человека в собственной голове, а делать этот пересмотр неприятно, потому что мир в целом начинает казаться не очень устойчивым, да и вообще - как это ты не заметил? Почему не углядел? И если бы не смерть его - так бы и не углядел, наверное. Причем - он же два месяца вокруг тебя ходил и даже приносил что-то показать - можно найти, нет, нужно найти, покопаться в столе на студии и найти, он приносил два биона, потом еще один, два; говорил, с какой-то эротикой, - помню, синий и зеленый, - а один в елочку - с чем-то еще, но не секс, не помню, что он говорил, - я так и не решил попробовать на себе.
      
      Лис принес большую коробку и маленькую, на большой написано "Зав" - значит, это то, что Щ обещал привезти мне за два дня до... и я только открыл коробку - и сразу понял, насколько Щ все-таки был одержим биомиксом, потому что все так тщательно подписано, так аккуратно уложено по ячейкам, так старательно занесены в ярлычок комментарии, - это мог сделать только человек, жизни вне биомикса себе не мыслящий. Почти вся коробка была эротика, судя по надписям на ярлычках, какие-то легкие смеси, все из двух записей, только две или три - из трех. Я сначала тыркал каждую в сканер, потому что боязно все-таки сразу на себя - биомикс, страшная штука, да просто пугало, чего уж там, - смерть Рары Годоли, фильм Бубаша про это был... Ну и легенды, и говорят много нехорошего. Словом, в сканер было безопаснее. Три тыркнул - никаких опасных сигналов, все гладко вроде, - но я все равно не сразу на себя надел, а сходил почему-то на кухню, попил водички, газетку полистал. Потом накатал один беленький, с пометкой "Тайский массаж + оральный секс" - и аж застонал, и сам себе подивился, но так изумительно, на самом деле, было микшировано, что чувствуешь только губы на члене и руки, руки по всему телу, как будто тебя массируют пять человек, так приятно, так нежно (потом уже заметил, что в комментариях написано "Тайск. масс, х 3", то есть три записи с временным сдвигом, тоже микс, значит, и получается, как будто в шесть рук), и главное - ничего не мешает, ни одно ощущение не забивает другое, не выпячивается, - фантастика, вообще никаких помех, сейчас страшно представить себе, на какого уровня аппаратуре все это делалось - тем более что я не специалист все-таки. Снять заставил себя силой, причем быстро пришлось скатывать, потому что уже тесно было в штанах и мог не сдержаться, если честно, - я, с порнобионами спать ложащийся по долгу службы, с порнобионами утром встающий, иногда на приглушенном режиме обедаю под какую-нибудь еблю в жопу, если надо быстро материал отсмотреть, - а тут такая реакция. Забрал обе коробки домой и дома уже, спокойно, безо всякого сканера на себе катал. Не понравилось многое, в частности, я женские бионы на себе катать не люблю, а несколько было миксов женских, например - "Сладкий арбуз + обыкн. фрикции", и то, и то с женщины записано, поэтому очень сильное ощущение возбуждения и обычный для мужчины под женским бионом дискомфорт в паху, но даже это оказалось приятно - очень нежные фрикции, очень глубокие, любитель бы оценил, и женщина любая, наверное, тоже, - и при этом полный рот сока, такая хрупкая мякоть, потрескивание на языке... Два биона еще успел посмотреть, пожестче, явно рассчитанных на легкие фетиши: "Политкань + поглаживание губ" - это мне меньше понравилось, я не люблю политкань, не люблю, когда на коже что-то шевелится без дела, - но технически не оценить невозможно: ни одного лишнего ощущения, не фонит, ничего, как будто у существа, которому гладили губы, вообще, кроме губ, никаких частей тела не было. Второй фетишный - или даже не фетишный, гейский - "Вода + гомо" - очень теплая ванна (но не жарко) и осознание, что под твоей спиной чужое тело, явно сильно обработанная запись, потому что в анусе вообще никаких неприятных ощущений, только наполненность и мягкое сжатие, я вроде совсем не в теме, но даже мне показалось очень возбуждающе и нежно, и почему-то именно после этого биона мне стало мучительно жалко Щ, талантливого, видимо, невероятным образом - а нынче покойного.
      
      Это действительно рынок, - думал я, катая покоротеньку бион за бионом, стараясь не отвлекаться на собственное возбуждение и не мастурбировать, но профессионально, спокойно, один за другим накатывать и скатывать миксы, - это рынок, мальчик был прав, причем под них совсем не надо вижуала, - он говорил: "Под них и так идеально можно расслабляться, во время акта надевать или просто дрочить, под них не надо видеоряд, очень сильные ощущения, все равно не до картинки, надо сосредоточиться на ощущениях как раз, это трудно, потому что диссонанс..." - я слушал, кивал и был твердо уверен, что миксы его - как все пробованные мной в этой жизни миксы - грубы, резки, с большим количеством помех, - да какой там рынок, это же некоммерческий продукт, пустышка, игрушка для фанатов или для маньяков, ищущих расширения сознания, - и если бы Лис не принес коробки, не сказал о его смерти - никогда бы не стал возиться, а сейчас ясно - это действительно рынок, большой бизнес, это очень будет серьезно, и надо, конечно, проверять и проверять еще, но интуиция подсказывает мне... Словом, проверять стоит.
      
      Уже совсем спать хотел (а еще больше хотел - лечь в кровать и расслабиться хорошо под специально отложенный в сторону "Тайский массаж"), но решил заглянуть все-таки в маленькую коробку, на четыре биона; там, судя по надписям, все то же самое было, - правда, менее тривиальные какие-то вещи, не эротика + эротика, постранней, - но я решил все-таки накатать один - для порядку просто; выбрал "Мокрая трава + пресыщение + черн. соб." - что за черн. соб.? Черная собака? Был еще "Холод + теплое одеяло", но не хотелось сейчас таких сенсорных ребусов; а "Мокрая трава + пресыщение + черн. соб." оказался, кажется, запоротым, вернее, с ярлыком, не соответствующим надписи: не микс, а просто странноватая, низкокачественная, с сильными помехами запись, на которой из-за помех, видимо, кажется, что все немного красноватое вокруг и ногами висишь в воздухе - но не микс точно, нет раздвоенности, какой-то эксперимент? На всякий случай попробовал еще один шарик: "6 часов сидения + прыжок с вышки" - тот же эффект, некачественная запись вместо микса, правда, не слишком приятная на этот раз и несколько странная: вдруг понимаешь, что лежишь с широко раскрытыми глазами на какой-то красной воде (как можно ощущать "красное"? - но я почему-то уверен был, что именно "красное") лицом вниз, все колышется, и тело колышется, и я даже инстинктивно дернул головой назад, силясь вынырнуть, - но тут же понял, что, хотя у меня рот и нос полны этой красной воды (какой-то привкус, не смог опознать, но не кровь, не будем демонизировать на пустом месте), я совершенно свободно, медленно и глубоко дышу... Странная запись и сильно неприятное ощущение, видимо, тоже не микс - по крайней мере, с ярлыком ничего общего; может, играл с монтажом или с зачисткой, что-то такое. Надо будет два других посмотреть еще, но, кажется, в этой коробке какие-то незаконченные пробы. Но зато большая коробка - это сокровище, видимо. Завтра начать. Завтра же, не откладывая. Сделаем мальчику посмертную славу.
      
      
      Глава 73
      
      - Ой, ну перестань, Ади, ради бога! Я не хочу хамить, но ты просто несусветные глупости говоришь, несусветные! - И Хелен раздраженно ткнула вилкой в одноразовый горшочек с русским жарким. - Да если бы не "зеленые", у нас бы сейчас не было на земле вообще ничего, кроме людей, ни-че-го!
      Ади был настолько раздражен, что в какой-то момент готов был просто швырнуть палочки и выйти из-за стола; не тем даже раздражен, что дурочка эта потряхивает грудями и с величайшим апломбом говорит о том, в чем даже ручной комодо смыслит больше, чем она, - но тем, что обед превратился в политические дебаты и бессмысленное пережевывание соплей, а хотелось расслабиться и как-то тихо, со смаком, пожевать селедки, пельменей, еще чего-то с непроизносимым названием, - русская забегаловка на Тэтчер-стрит пакует в пластик и приволакивает в студию меньше чем за пятнадцать минут, если позвонить с двенадцати до шести - "а в субботу до пяти, сэр!" Ади раздражало еще и то, что Хелен, и Хана, и даже дурочка Калиппа (почему-то не морфированный до нормального состояния огромный шнобель; маслиновые глаза в темных складках; ей Гросс медленно и внятно повторял каждую фразу, прежде чем включал запись, - совсем идиотка) - все, все, как нормальные люди, ели вилками, а Хелен держала свою даже не без изящества - двумя пальчиками, отставив мизинец, - и только он, Ади, каждый раз, когда заказывали русское или итальянское и приносили ужасные эти трезубцы, которыми ничего нельзя взять и каждый пельмень приходится полчаса постыдно гонять по тарелке, - каждый раз он чувствовал себя неуклюжим идиотом, когда шел за вилкой на кухню; в первый день съемок, кстати, не было еще на кухне ничего из посуды и чопстиков тоже - и он остался голодным фактически... Словом, каждый раз, когда заказывали русское, Ади чувствовал себя немножко противно и глупо как-то, и тут еще разговор о Чечне и праве на свою территорию, и тут эти сиськи говорящие начали объяснять, что надо оставить Марс коренным синим инфузориям, или оранжевым плазматориям, или как там их, словом - этим МПК.
      - Давай, Хелен, красавица, я тебе расскажу кое-что про "зеленых", чего тут, в Америке, никто не знает: мой дед, который, между прочим, приехал сюда в две тысячи пятом году - ага! - из Австралии, а ты не знала? - так вот, удивись, мой дед - на секундочку профессор экологии, лауреат Валленштейнской премии, на секундочку, если тебе это о чем-то говорит! Так вот, дед всю жизнь занимался темой влияния человеческой деятельности на климат. И знаешь, что он показал, знаешь, за что ему премию дали? Он показал, что если бы "зеленые" не лезли и дали истреблять панд тем темпом, каким люди их когда-то истребляли, то не было бы двадцать лет назад в Австралии эпидемии Ю-4! А? Как тебе?
      Брови Хелен треугольничком поползли вверх.
      - Это как? Это почему?
      - Вот извини, дорогая, не буду я тебе сейчас рассказывать про ресурсность и про биологический отбор, но коротко: у людей и у панд там были общие ресурсы, а механизмы включения эпидемий, как тебя небось в школе учили, работают как?
      - Как механизмы естественного отбора! - Калиппа выкрикнула заученную с детства фразу так резко, что все вздрогнули и обернулись. Калиппа сияла, довольная собственной проницательностью. Ади передернул плечами и снова накинулся на Хелен.
      - Слышала, да? Так дед вот доказал, что с Ю-4 механизм пошел - из-за панд! Бедненький медведь, такой хорошенький, такой беззащитненький, - пятьдесят лет их никто не трогал, пятьдесят - под страхом тюрьмы! Их столько наплодилось, что дед говорит: когда в экспедицию поехали, так весь тот район - черно-белый просто, они мельтешат там, как мухи! Ты знаешь, что они из домов воровали? Приходили, устраивали в доме погром, все сжирали и еще уволакивали с собой сладкое; дед говорит - тетка одна рассказала, - пришли, а он стоит, печенье жрет и еще весь пакет к себе лапой прижимает! И люди даже ударить не могли их - не то что выстрелить! А через пятьдесят лет - бах! - и включился механизм, и вот тебе: триста человек умерли, а медведь жив!
      Хелен уже не ела - она смотрела на Ади, склонившись вперед и вытянув шею; пятна на скулах, пятна на шее - сейчас бы камеру, и мы снимали бы, как Хана ей в первый раз тепло говорит о докторе; так смотрят на врага, которого хочется вразумить, и на друга, которого хочется возненавидеть.
      - Что? Не нравится? - Ади уже орал стоя, давно отшвырнув палочки и отодвинув от себя еду. - А у нас там было полсемьи! Дед - когда речь говорил на награждении - плакал! Перед камерами плакал! Потому что у него там была двоюродная сестра, племянники, все! Ты понимаешь, что такое Ю-4, ты фотографии в учебнике видела, ты видела, что от людей остается? Я бы посмотрел, как бы тебе это понравилось! Да тебя бы рвало до обморока, ты бы до конца своих дней заикалась! Это же лужа гнили и в ней глаза, ты видела "Анчар"? Тебе понравилось? А ты знаешь, сколько еще таких механизмов запустится, из-за ваших китов, и уссурийских тигров, и шиншилл, хрен его знает, ты не понимаешь: это не мы их защищаем, говорил дед, это они нас побеждают так, хитро, обходным путем, они же не могут нас просто перебить - так они нас с нашей же помощью изживают. Дед мой книгу написал, уже тогда отец с ним соавторствовал: "Неестественный отбор", про то, как "зеленые" нас всех приговаривают, про то, что еще пятьсот лет охраны живой природы - и все! Потому что мы - всего лишь один вид, один, Хелен, один, и мы позволяем всей природе развиваться, как она хочет, почему-то считая, что все виды должны бороться за место под солнцем - но только не мы! Ты вообще как, ты вообще представляешь себе? Tы вообще чей друг - людей или... не знаю... или медведей? А?
      - Ой, ну только пожалуйста, Ади, успокойся и перестань на меня орать, а? Я сейчас вообще разговаривать откажусь! Что ты мне рассказываешь прописные истины? Мы же все понимаем, что это Ю-4 - это чудовищно, да, но иначе мы бы за эти пятьдесят лет - да мы бы не только панду, мы бы всю планету истребили! Мне очень жаль твою семью, но ты пойми, есть неминуемые жертвы в борьбе за сохранение нашего мира, не-ми-ну-е-мы-е!
      Ади задохнулся; из присутствующих за столом никто, кроме него и Хелен, не смотрел друг на друга; Гросс почувствовал, что уровень спора перешел все мыслимые границы; еще полминуты - и съемочный день пойдет насмарку. Он попытался взять Ади за локоть, но тот, не глядя, увернулся, описав рукой широкую петлю, и впился пальцами в край столика, и совсем уже по-мальчишечьи, ломко, крикнул:
      - Дура!
      - Гхм! - сказал Гросс, а до сих пор молчавшая Хана холодно и внятно проговорила:
      - На этой прекрасной ноте мы и закончим.
      Воздух стал шершавым. Хелен опустила глаза и вилкой рылась в липких селедочных косточках, Ади крутил в пальцах нож и мотал головой, беззвучно продолжал договаривать что-то, шевеля губами. Потом сказал:
      - Холокост... Снимаем, снимаем... А на самом деле, простите меня, пожалуйста, но только Гитлер думал точно так же, как дед мой. Ресурсы одни, людей много. Вид борется за выживание. Панд жалко, да, евреев жалко. Но мир один, людей много.
      - Aгa, aгa, - очень спокойно сказала Хана, так спокойно, что всем немедленно стало нехорошо, а Гроссу захотелось завыть. Он вдруг почувствовал, что сейчас бросится разнимать актеров, как дерущихся детей, и что дети, кажется, навесят ему за компанию немаленьких тумаков. "Она же израильтянка, господи! - быстро подумал он. - А с другой стороны - арабка, черт разберет..."
      Ади мялся, потом тяжело вздохнул и сказал поспешно, как если бы ему могли в любой момент заткнуть рот:
      - Можно я еще скажу?
      - Конечно-конечно, - сказала Хана, как если бы оказалась вдруг официальной распорядительницей всей этой нелепой дискуссии.
      - Я думаю, это был тогда, с Гитлером, вопрос - кто первый начнет. Я думаю, что евреи тоже так могли - истреблять всех, кто им мешал. Борьба видов. В Ветхом Завете же они именно так. Но евреи опоздали просто, ну, или не могли в тот период. Но мне кажется - это природа. Вот та природа, да, с которой начали. Которую защищать, и все такое.
      Все молчали. Хана смотрела в никуда, медленно тянула укропину между сжатых губ. Разговор этот надо было прекращать. Гросс значительно покашлял и положил руку Хане на плечо. Хана не шевельнулась.
      - Я искренне думаю, что ты прав, - сказала она, и в повисшей паузе внятно поместился маленький залетный мотылек. - А теперь я предлагаю закончить обед вместе с приятной дискуссией. Нам, простите, надо вернуться к работе над фильмом о Холокосте.
      Пока Калиппа искала уборщицу - убрать со стола, уборщица искала тряпку, Хелен и Ади тихонько доругивались и искали компромисс, на котором можно бы было действительно разойтись, Гросс забрел в туалет. Было тихо, светился кафель, на гигиенических шариках в писсуаре был нарисован иероглиф "чистый мир". Гросс помочился, стараясь попасть по шарику, потом привалился лбом к холодной кафельной стене. Откатил крайнюю плоть, сжал крепко, посмотрел на оголившуюся головку и на приставший к ее глянцевому пурпуру маленький белый катышек трикотажа. Попытался вообразить, что так было бы постоянно. Поморщился, представив себе трение белья об оголенную кожу. Отпустил крайнюю плоть, подтянул пальцами пониже, быстро застегнулся и пошел на съемочную площадку.
      
      
      Глава 74
      
      "Моццикони-окурок. А ты?" - "А я Моццикети-окурочек". "Моццикони-окурок. А ты?" - "А я Моццикети-окурочек". "Моццикони-окурок. А ты?" - "А я Моццикети-окурочек". Вот крутится, крутится, крутится, крутится в голове, ну что такое, откуда? - непонятно откуда, и, главное, почему-то так тошно от этих фраз, ну тошно, ну так тошно... Что-то в этой фразе касается собак. Каких-то очень несчастных собак. Ноги свинцовые, и так не хочется, ну так люто не хочется идти к Моцику, но тянуть нельзя уже, невозможно, три недели тянул, говорил себе: Лис, ну что ты? Это Моцик же, он смешной же и дурноватый, ты даже любишь его по-своему, чем-то даже они со Щ были похожи, кажется, у Моцика даже был кролик не то зайчик... И вот именно на этой мысли так невыносимо скручивало живот, только что судорогой не сводило мышцы ног, и кто-то маленький внутри начинал верещать: ой, ну не сегодня, не сегодня же, не сегодня, ой, ну не трогай меня, ну не лезь ко мне еще денечек, ой, у меня друг умер, вот только умер, и я, я два дня разбирал его вещи, коробки с его последними дарами разносил разным людям, с каждой коробкой отдавал кусочек Щ, как если бы раздаривал его мощи, как если бы телом его кормил их, поил его кровью... И сегодня внутри пакостно верещало, но невозможно было уже тянуть - и позвонил Моцику, и ужаснулся этих знакомых, Щ принадлежащих интонаций, и опять внутренне зарыдал, забился, - но кто-то взрослый внутри Лиса назначил встречу, пообещал зайти к Моцику в пять часов домой, - благо близко, возле магазина белья "Чистый мир", - а кто-то маленький внутри Лиса стонал и колотился, и вот теперь они шли домой к Моцику: Большой тянул, ругал, грозил и улещивал, Маленький волокся, цеплялся ногой за ногу, всхлипывал и сопротивлялся.
      Когда выходили из подъезда, Лис выяснил, что собственно оставленную Щ коробку - забыл дома, и первая мысль была: ну, слава богу, значит, не судьба, - но Большой заставил вернуться, взять коробку и отправиться в путь снова; зато Маленький выклянчил такси и успокоился на пять минут - но вот теперь, когда до Моцикова дома три шага осталось, Маленький опять вопит и плачет, а Большой гладит его по головке и говорит: солнце, колбасик, рыбка моя, ну что ты? Тебе больно, что все дела Щ сделаны, окончены? Но ведь это ничего не значит, рыбка, маленыш, солнышко мое, это же только дела кончены, не Щ кончен, а Щ, кстати, был бы тобой доволен, тебе благодарен... Так и подошли к воротам - Большой Маленького на буксире волочил, так и звонок нажимали - Большой жмет, а Маленький висит на руке, не хочет никуда идти, а Лис между ними, как варежка, болтается, сам не знает, на что начинается. Открыл рослый кабан в черном слайсе, с низкой разрывных колец на большом пальце, с проступающей сквозь эластик крупной елдой, с тяжелым автоматом в руке - охранник.
      - Я к Моисею Александровичу.
      - Сюда посмотрите, пожалуйста.
      В аксепторе - красивая картиночка: маленький голубой мотылек. Дорогой аксептор, хороший.
      - Проходите, пожалуйста.
      Горничная с тонкой талией и огромной, как сеймер, морфированной, что ли, жопой нежно отбирает пальто, обольстительно подает тапочки (и сиськи морфированные, точно), соблазнительно покачивает своим глобусом, скрываясь за углом огромной прихожей, и тут же появляется обратно с деревянным жбаном, полным веников и мочалок, благоухающих псевдорусской бытовой роскошью. Большой присвистнул, Маленький рот раскрыл.
      - Это что же, он меня в бане собрался принимать?
      - Моисей Александрович сейчас в бане с гостем, очень вас ждет, Александр Данилович, очень хочет вас видеть.
      А пошел он на хуй! - взвивается Маленький. - На пять назначал - а сам с гостем! А пошел он! А пошел! Сам пошел, - резонно говорит Большой, - послушай, сейчас "пошел" - значит еще раз с ним состыковываться, вот уж; оставь пакет, а потом - "пошел", это да.
      - Я оставлю пакет и уеду.
      Такое изображает на мордочке, что сейчас, кажется, придется слезки ей утирать.
      - Ругать меня будет. Ну пройдите к ним, там тепло, уютно, полотенечки большие, попариться, хорошо же! А Моисей Александрович очень просил, очень!
      Не понаслышке явно знает, что "хорошо же", - но это не повод для обсуждения сейчас, - тем более что Большого постепенно заливает тихая ярость, а Маленький уже совсем калачиком свернулся, напугался, притих. Одним движением сдернуть с вешалки пальто и, не снимая слякотных ботинок, с наслаждением повалить через гостиную, да там и запнуться, не зная, куда дальше, и немедленно возобновить ход, следуя за виляющим клубком горничных ягодиц. Баня у Моцика за дубовой дверкой, девица, видно, не звана сегодня - испаряется, только ее и видели, ты делаешь шаг внутрь - в пальто, шапке и зимних ботинках, с которых оползает серый московский снег, - и чувствуешь себя полным идиотом, и Большой как-то смирнеет, а Маленький немедленно начинает хныкать - стыдно, глупо, жарко, пойдем, пойдем, пойдем отсюдаааа!
      И уже бы повернулся и пошел, как вдруг что-то мягкое, розовое, мокрое облепляет тебя - Моцик, хорошенький, как ангел, с кудрями и точеным носиком, голубоглазый и тонколицый, обнимает тебя во всю силу хрупкого тельца, не смущаясь ни твоим пальто, ни твоей сумкой, и так откровенно рад, что у Большого едва ли не шевелится кое-что в паху, благо было дело, - а Маленький оттаивает, говорит тихо: "Ууууу..." - и на некоторое время замолкает.
      Когда рассеивается нагнанный верещанием Моцика туман, становится видно его дорогого гостя, которого сначала трудно и за гостя-то принять, а легче всего принять за гигантскую шевелящуюся медузу, плотский огромный шар, вокруг которого вьется нечто длинное, тонкое и отвратительное, на первый взгляд, в тумане и пару не разглядеть, что именно, - хорошо, что удается увидеть в гигантской туше гостя глаза (в верхней четверти) и пальцы (цепляются за тонкое и отвратительное).
      - Ну разденься же, - говорит Моцик, - ну вот хоть сюда повесь, мне же все равно! Ты послушай, прости за этого урода, он по-русски ни хрена не говорит, но я тебе скажу: он инвестор, инвестировать в меня хочет, а сам не понимает, сколько нужно, и я тут потихоньку умножаю, умножаю все то на три, то на пять... Словом, не мог, ну не мог - он позвонил, сказал: хочется в баньку, я нам двух сестренок привезу! - и вот, ну полчаса назад буквально... Ну пожалуйста, не сердись, сто лет ведь, разденься, ну хоть на двадцать минут, там он доебется и слиняет, такое привез, выродок, аж жутко, ну и сестренки, уж почто я сейчас ко всему привык - но такое! - и где ему это впарили, а, и где он такое снял? Ну посиди, ну Лис, ну сто же лет!
      Под свитером уже струйками течет пот, заливает глаза, течет из-под коленок, черт с ним - по крайней мере, пальто можно сбросить прямо тут, в предбаннике, и свитер, и носки. Черт, и рубашку, но штаны - это фиг, и приятно, что Моцик ничего по этому поводу не говорит и даже жестом не намекает - не хватало сейчас поминать... Словом, и в штанах уже можно внутрь войти, хотя штаны облипают сразу и становятся десятитонными - ну ладно.
      Ну и гость. Ну и туша. Главное - явно же собой любуется, не морфируется, хотя - может, наоборот, может, это морф, двести килограммов искусственной плоти... Так или иначе - не хочется даже думать, что у него в голове и в паху, скрытом складками жира, - а особенно не хочется об этом думать, когда смотришь на его "сестричек" - что они стоят так, как в строю, бедро к бедру? - лапают его, лапают - аж друг друга отталкивают, рукой руку отпихивают... или не рукой... или... о господи. Они сросшиеся, сиамские, две ноги! - вот сейчас точно вижу, мамочки, да какой тут восьминогий щенок, двухголовый котенок! О господи... В горле мурашки, и тошнит как-то аж от сердца, и сейчас, кажется, я заблюю всю Моцикову прекрасную баньку... Дорогой гость отодвигает баб (бабу?) в сторону, и те отодвигаются шеренгой, круп к крупу, как цирковые лошади, и Моцик ангельским голосом на хорошем китайском представляет:
      - Это мой друг, Саша Лисицын, это Лоран Скоцци, мой, я надеюсь, будущий партнер по бизнесу, а это Маргарита (темная короткая стрижка; протягивается левая наманикюренная ручка) и Гретхен (светлые локоны; протягивется правая наманикюренная ручка, какая-то из средних ручек, на которую страшно посмотреть, делает некоторое явно приветственное движение; комок в горле увеличивается в диаметре на сантиметр).
      Маргарита (или это делает Гретхен? Как у них там что телом правит?) даже пытается крутым бедром двинуть в сторону нового гостя, но, видимо, у нового гостя такая позеленевшая рожа, что от этой идеи она быстро отказывается, поворачивается шеренгой назад, к привезшей ее сюда денежной туше, и пока Лис забивается поглубже на дальнюю полочку, туша начинает содрогаться и урчать, и уже нельзя оторвать глаз, как в детстве, когда по улице шел перекрюченный нищий урод, горбатый, кособокий, вонючий, и воспитательница тянула за руку, шипела: "Стыдно пялиться!" - а ты все пялился и пялился, чувствуя, что в данный момент мироздание открыло тебе тайну великую и нечестивую: тайну искажения и страдания, тайну сопротивления материи красоте, тайну, гласящую, что только чудо отделяет тебя от него, кривого, вонючего, глухо косящего на тебя из складок своего неприкасаемого тряпья. И с тем же чувством Маленький внутри Лиса смотрел сейчас, смотрел во все глаза, заглушив и неловкость, и отвращение, поднимавшиеся в Большом, - смотрел, как две головы трутся макушками друг о друга, ловя четырьмя губами вялый разбухший член, а женский круп, раздваивающийся чуть перекошенной буквой V, блестит в банном сладковатом поту; четыре груди раскачиваются, и два горла глухо стонут, и две руки упираются в два заплывших колена, а еще две руки обнимают жирный волосатый торс Скоцци, пока два раздвинутых женских бедра поднимаются и опускаются над огромными складками покрытого шерстью чужого живота; четыре глаза закатываются в поддельном (страшно подумать, что неподдельном!) экстазе, пока мешаются светлые локоны с черными короткими прядями... Когда туша заурчала громко и начала надсадно вскрикивать на каждой конвульсии чудовищного оргазма, от которого ходуном ходили мохнатые телеса, Лис закрыл глаза и напряженно сглотнул. Большой постепенно брал контроль на себя: сознание начинало фиксировать невыносимую жару, мокрые джинсы, омерзение от происходящего, лютое раздражение в адрес Моцика, страстное желание уйти и забыть все это навсегда, насовсем...
      Лис поднялся и побрел к выходу из баньки, отведя в сторону просительную руку Моцика, едва не столкнулся с Гретхен и Маргаритой, шедшими к столу с квасом и какой-то снедью, и сделал такое резкое движение, уворачиваясь от их бедра, что Большому стало стыдно, а Маленькому - досадно: ну надо было потрогать! ну хоть пальчиком! ну превозмогая отвращение!.. Впрочем, девочки, видно, были привычные, Маргарита усмехнулась, Гретхен пожала плечами и взъерошила черный ежик на голове, причем на поднятой руке Лис вдруг заметил светящийся красным очень яркий браслет. "Как не видел?" - изумился Маленький. "Может, не светился?" - предположил Большой. Похоже было, что и правда раньше браслет не светился, - по крайней мере, Гретхен подняла брови, переглянулась с Маргаритой, девушки шеренгой повернулись к мужчинам, - Туша по-прежнему растекался по полке, Лис стоял почти у самой двери, Моцик шел к столу и теперь неуверенно остановился - а потом Маргарита вынула что-то из волос, и лица сестер стали прекрасными и строгими, и Лис увидел, как одна за другой сверкают в воздухе три металлические полоски - и Туша на глазах заливается кровью и стекает на пол баньки, а Моцик хватается за голову, и голова его распадается на две части, как расколотый орех, а сам Лис понимает, что уже несколько секунд с изумлением смотрит на большую алую рану у себя в животе, большую, с заворачивающимися краями...
      Глава 75
      
      Как прекрасна ты, милая, в синем своем сарафане, особенно сейчас, когда точеные скулы наполовину скрыты напряженной рукой и тяжелым прикладом, когда один из ясных твоих глаз прищурен, а второй спрятан от меня кружком лазерного прицела, когда вся ты полна войной и азартом убийства, а я стою в сторонке и смотрю на тебя, такую, какой никогда не знала тебя: маленький воин, упрямая амазонка. Муж твой, бледный от страха, с таким же огромным автоматом в руках, боком бежит через двор, блестит в слишком ярком свете сине-черным кротовьим отливом, и на секунду я перестаю верить, что ты спустишь курок, я не могу себе представить, что если ты любишь его хоть вполовину так, как я люблю тебя, то при каких бы то ни было обстоятельствах палец твой сумеет спустить курок, мозг твой прикажет спустить курок, сердце твое выдержит спустить курок... И когда ты спускаешь курок, я глупо закрываю глаза и открываю их только на его крик, и заставляю себя посмотреть на то, как медленно падает лицом вниз небольшое плотное тело в темной кротовьей шерсти, на то, как скрывается под ним идущая из живота тонкая струйка алого дыма, и дальше я почему-то впадаю в ступор, в сомнамбулическое состояние, в котором не слышу вашего смеха, не ощущаю того, как твой Крот теребит меня за плечи, не понимаю, что мы с тобой победили... Потому что сознание мое замедлилось в какой-то точке, и сейчас я чувствую, как именно и как быстро человек сходит с ума; потому что мне кажется, что если я закрою глаза и не буду открывать их какое-то время, то окажется, что это была не игра и что не маленькая присоска давала обильный красный дым на животе Алекси, и что не мы с тобой играли против него в "смоки" и вот - ты, мой отважный снайпер, принесла нам победу, - но что мы с тобой играли против него в гораздо более важную игру, что ты была на моей стороне и что теперь ты, мой отважный снайпер, принесла нам победу, - и твой муж мертв, и в этом мире есть только ты и...
      - Фелли! Ау! Ку-ку! Ты в порядке?
      ...я.
      Оставшиеся присоски - у меня пять, у Вупи две, у Алекси три - мы расстреляли в стену полигончика и смотрели, как струйки цветного дыма - две красных, пять синих и три зеленых - переплетались между собой, почему-то не смешиваясь и не образуя полутонов. Я вдруг вспомнила, что можно распустить частично волосы - чтобы побегать по полигончику, их пришлось уплести в две косы и косы еще огромной гулей уложить на затылке, и сейчас хорошо было распустить гулю, перетряхивать косы, чувствовать, как побаливает кожа там, где сейчас были чрезмерно затянуты волоски, - и вдруг поняла, что не могу сойти с места, такая усталость и такая слабость, совершенно непонятно, как существовать дальше, и полжизни отдала бы в тот момент, чтобы вот всегда стоять так, вкопанной в зеленое покрытие полигона, стоять, перетряхивать косы, не иметь нужды оборачиваться и смотреть, как он берет с твоего плеча автомат и несет их - свой и твой - на правом и на левом плечах, как школьник, провожающий девочку с сумками до метро. И я вдруг представила себе, как я несу за тобой сумки к метро, а ты смотришь на меня так тепло и нежно, а потом мы заходим в дом - в какой-то абстрактный дом, не в твой или мой, а в некий наш дом, и я ставлю сумки, а ты подходишь ко мне и целуешь в губы, и гладишь мой затылок, и спрашиваешь что-то ласковое, и я говорю: "Да", и ты отвечаешь мне тихо и очень вкрадчиво, касаясь мочки моего уха губами, языком задевая розовый изгиб ушной раковины: "А почему ты считаешь, что меня это должно интересовать?" - и с силой дергаешь меня за волосы назад, и я падаю перед тобой на колени, и... Горячей волной обдало при этой мысли и тут же стало дурно, и я поняла, что никогда в жизни не мечтала о женщине в этой роли, ни разу в жизни не видела женщину, перед которой хотелось бы - на колени, и что лучше бы мне было этого не понимать... Дым иссякал, две струйки - синяя и красная - ластились друг к другу, танцевали двусмысленно и сложно, синяя нападала, льнула, тянулась, старалась потрогать - красная вилась, расслаивалась и ускользала, синяя в отчаянии отодвигалась, начинала виться сама для себя и тут же чахла, кашляла, превращалась в разорванные облачка, лишенные силы, и, не выдержав, начинала снова льнуть к красной, а красная на секунду трогалась в ее сторону, - синяя задыхалась от восторга, свивалась кольцами, прогибалась - красная ускользала опять, и смотреть на все это мне было тоскливо и страшно, а отвернуться не было сил.
      Когда отвернулась наконец, они были уже за стеклянной стеной на другом конце полигона, - сдавали оружие; Алекси поблескивал потной шерстью в белом стерильном свете, Вупи меняла обувь, прыгала на одной ножке, пытаясь совместить пол-липучки и пол-липучки. Я доволоклась до стойки и от усталости, не от злости, грохнула автомат об полку так, что Вупи едва не потеряла равновесие от неожиданности. Мальчик за стойкой смотрел на нас во все глаза, только что слюни не пускал - узнал, маленький сластолюбец, - и я улыбнулась ему вымученно, он просиял, мы с By и Алекси вышли наконец на улицу и пошли к машине, и Вупи сказала: "Ну что, "Поко-Локо""? - и потом, когда мы с ней бродили по длинным переходам таинственно подсвеченного салат-бара (из-за угла на меня прыгнула морковка, а Алекси уронил гриб, когда его схватил за ногу плюшевый артишок), она спросила: "С тобой все в порядке?" - И я сказала: "Да, со мной все в порядке" - и это была правда, я даже успела отдохнуть в машине, и мне теперь было гораздо лучше, совсем даже хорошо, и за столом Алекси изображал курицу, которая только что снесла яйцо, и я смеялась так, что не могла успокоиться, и даже из-за соседних столиков начали оборачиваться на нас, а потом я подумала: на самом деле, как я люблю их, не ее, не только ее - но их, как мне хорошо быть их, с ними быть, ездить с ними в "Маготу" и стрелять по воскресеньям, собственно, иметь семью, которую я никогда не хотела, а вот - поди ж ты... Я вдруг поняла, что сейчас заплачу, и уткнулась в тарелку - и выяснила, что ничего из набранного мной в салат-баре совершенно меня не привлекает - потому что это любила, собственно, не я, а Вупи.
      
      
      Глава 76
      
      "аууууууууу!
      где ты ходишь с позавчера?
      не могу дозвониться
      я нервничаю сильно, пожалуйста, найдись
      после твоей ангины мне все время представляется, что ты там совсем один и лежишь при смерти
      мне очень не нравится эта картина
      прочитаешь - пожалуйста, немедленно позвони мне
      я тебе почти жена или кто?"
      
      
      Глава 77
      
      Понял, что если сейчас прямиком пойду домой, то добром не кончится: не могу себе представить, - думал, пока шел до "Кофе-чая" на Смоленской, - что именно я сейчас могу натворить, но что-нибудь такое, что еще долго придется расхлебывать - нет, увольте. Сейчас не стоило видеть ни Адель, ни тем более Еввку. Так был зол, что на старуху у перехода рявкнул: "Идти будем???" - аж подпрыгнула, бедная, - но мне даже стыдно не стало: попрыгунья, блин!!! В "Кофе-чае" начал с того, что уронил комм и наорал на официанта, - ну, не наорал, конечно, но таким тоном сказал: "А я думал, вы решили вовсе меня не обслуживать..." - что бедный мальчик аж позеленел весь. Ладно, бог с ним.
      Значит, завещание, и, значит, завещание, и, значит, завещание... Завещание. Я не мог представить себе, что у Лиса было завещание, но если бы мне сказали: представь себе, что у Лиса есть завещание, - как ты думаешь, кому переходит все то, что принадлежит ему? - я бы немедленно сказал: мне. Я бы ни на секунду не усомнился, что - мне, мне, мне, потому что я же его брат! Я же брат его, я же его брат, я! Да что бы ни случалось между нами - а мне случалось даже смерти его хотеть, да, сейчас стыдно так говорить, но ведь правда! - что бы ни случалось, я всегда его любил, любил так, как брату положено любить брата, и если бы меня спросили: Виталик, если тебя не станет - кому должны отойти твои сбережения? И я, не будь у меня Еввки, без размышлений сказал бы: "Моему брату". И когда мне позвонил Цви Коэн и сказал, что у моего брата было завещание и что он хотел бы встретиться со мной у себя в офисе, я едва не заплакал от умиления и сутки думал: все-таки при жизни мы всегда поддерживали друг друга, и с его смертью ничего не изменилось, - и когда в пятницу я пришел к этому белобрысому денежному мешку, восседающему в кресле, которое стоит дороже, чем вся мебель в моей квартире, он сообщил мне, что пятьдесят процентов суммы, находящейся на счету моего брата после покрытия некоторых формальных банковских обязательств и продажи его квартиры, уходит в Израиль этой его бляди, а вторая половина ("что составляет около шестидесяти тысяч азов, мистер Лисицын") будет положена на счет моей дочери под 7,1 процент годовых вплоть до ее совершеннолетия. То есть на шестнадцать лет.
      У нас с Лисом было много ситуаций, когда он серьезно меня оскорблял. Иногда он говорил мне такие вещи, после которых менее терпимый человек немедленно заехал бы по морде - сразу, не раздумывая, на волне чистой ярости. Даже сейчас, когда он умер, я периодически вспоминаю эту ярость - мышцами, кожей, позвоночником. Но никогда прежде не было у меня того желания, которое возникло в кабинете у Цви Коэна перед тремя листами акта передачи имущественных прав. Никогда не хотелось мне раз и навсегда отречься от этого человека, перестать считать себя его братом, никогда больше не называться одной с ним фамилией, - и в какой-то момент я даже пожалел, что он мертв, - звучит идиотски, я, конечно, жалею, что он мертв, - но иначе вообще не скажешь; так вот, я даже пожалел, что он мертв, потому что в тот момент, там, в кабинете адвоката, я готов был сказать: "Александр Лисицын, мы больше не братья" - и впервые, может быть, за всю свою жизнь почувствовать себя человеком, свободным от унизительного чувства собственной второстепенности. Потому что как бы он ни отзывался обо мне раньше, никогда он не говорил мне: "Ты настолько ничтожное говно, что я даже не готов доверить тебе деньги, предназначенные для твоей дочери, - потому что ты просрешь их, проебешь, украдешь у нее, что-нибудь еще с ними сделаешь. Мало того, я так хочу унизить тебя, так хочу дать тебе понять, что ты ничтожное говно, - что мне даже плевать, не умрет ли твоя дочь с голоду за те шестнадцать лет, когда эти деньги будут лежать на недосягаемом для твоих грязных рук банковском счету, потому что дело не в твоей дочери, - мне насрать на самом деле на эту девочку, всю свою любовь к ней я изображал для того, чтобы лишний раз выставить тебя ни на что не годным мудаком". Никогда не говорил он мне таких вещей; зато его завещание изложило мне все прямым текстом.
      ...Не дал официанту ни копейки чаевых, а в такси вдруг, совершенно неожиданно для себя, разжалился и долго, подробно рассказывал ведшему машину грузному, заливавшему телесами сиденье бородавчатому старику горькую свою историю - старик жалел меня странным басом, похожим на голос воксера, - кажется, вполне искренне жалел, и я тоже себя жалел, и даже едва не расплакался, когда подъезжали уже к дому. В лифте думал, что больше всего хочется набрать ванну погорячее, лечь в нее, заснуть - и утонуть во сне, утонуть и больше ни о чем и никак не думать, и не думать о том, что мой собственный брат разделил сто двадцать блядских тысяч азов между какой-то идиотской телкой в черт-те какой стране и пятилетним ребенком - при том, что послезавтра мне платить за квартиру, и у меня при этом... Я уже чувствовал, что эти сто с лишним тысяч будут комом стоять у меня в горле еще много, много, много лет, и я не хотел этих лет, не хотел, не хотел! В квартире бибикал почтой комм, холодильник мигал лампочками: не достает молока, фруктов, масла, кончилась Еввкина каша, блин, триста лет назад надо было распрограммировать вино, когда мы с Адель последний раз ужинали с вином? Да триста лет... Сел на пол прямо в коридоре и не мог встать, и на четвереньках, волоча за собой сумку, пополз к комму - и там на экране, мерцая голографическими печатями, лежало среди рекламного говна официальное уведомление из Всероссийского Совета По Делам Наследования Персональной Информации, извещавшее, что я числюсь в списке потенциальных носителей базы персональной информации (далее: БПИ), созданной на основе персональной информации, которой располагал Лисицын Александр Данилович на 14 марта 2060 года. "В течение четырнадцати дней Вы обязаны сообщить о своем решении касательно... пройти процедуру переноса персональной информации лично на себя или на носителя, признанного годным комиссией... или отказа от этой процедуры... С уважением, Председатель ВСПДНПИ (Москва) Бренер А. Л..."
      Я никогда не знал, что у Лиса была калька.
      
      
      Глава 78
      
      Только несколько недель назад Завьялов понял, почему он в состоянии общаться с Евгением, несмотря на его невыносимую, бесконечную болтовню: потому что, когда этот шепелявый белогвардеец говорил что-нибудь по-настоящему интересное, он невольно сам выделял это интонацией, и опытный собеседник мог вообще не слушать весь звон подряд, а только на интересных местах включаться, несколько минут поддерживать весьма познавательную беседу - и выключаться снова. Евгений работал, как хорошее радио: оно буль-буль-буль-буль-буль в автомобиле, ты думаешь о своем, потом оно вдруг вяк-вяк-вяк про что-нибудь интересное - ты послушал, и опять буль-буль-буль-буль-буль... В понедельник вез Евгения в Троицкий парк - снимать про фавна и нимфочек - Евгений сворачивает из языка флейту, оказывается, и дудит на ней, как на настоящей, приоткрывая дырочки где надо, больших талантов человек! - так вот, вчера захватил его, потому что надо было самому на съемки подъехать, посмотреть, как там что - и он буль-буль-буль-буль-буль двадцать минут, а потом вдруг медленно и с расстановкой: "И жена мне звонит фразу пофле матча и говорит: "Ну? Как наши фделали ваших, а? А?" - и я отвечаю ей: "Это, голубушка, наши вашим дали фору на один матч, это мы в субботу поговорим!" - а потом, говорит Евгений, я все думал: как это получается - наши-ваши? Я же вроде в Мофкве без году неделя - так почему мы с ней оба уже делим все это, не фговариваясь, на наши-ваши, откуда что берется?"
      Недаром я тогда к нему прислушался, подумал Завьялов, потому что стоит выехать из Москвы - и даже я, человек, проведший в ней без году неделю, начинаю думать "у нас не так", "у нас эдак" - и даже когда только переехал в Москву из Принстона, уже через месяц начал думать о ней: "у нас", об оставшемся там - "у них". Вот, подумал Завьялов, Волчек идет за официанткой - надо спросить его, проведшего в России - сколько? - три месяца, что он называет "у нас", а что "у них".
      Волчек как раз усаживался, вытаскивал из кармана комм, клал поближе к тарелке, звенел в кармане кар-локом.
      - Где тебе лучше - у нас или у них? - спросил Завьялов.
      - У нас спокойнее, - ответил Волчек, не задумываясь, - и тут же спохватился: - У нас - это где? Тут? В Праге?
      "Значит, дело все-таки не в Москве, дело во мне", - подумал Завьялов, но развивать тему не стал, сказал:
      - Бог с ним. Я тебе рад. Ты как?
      - Есть хочу, - сказал Волчек, принимая из рук официантки тоненький экран с меню и начиная быстро тыкать в него пальцем, - ем последнее время, как беременный.
      - Растешь, наверное. Закажи мне чаю просто. Я не беременный и уже ужинал.
      - Ну и зря. Тут хорошо кормят.
      - И поят. Вот я попью, а ты поешь.
      Волчек выбрался из пиджака, отложил меню, сказал:
      - Ну?
      - Что - "ну"? Это ты - "ну"?
      - Послушай, я не знаю, правда. Я вчера поискал коммом, что вообще происходит. Есть "Галлимикс", которых ты нашел, в Орлеане, да, есть еще в Аргентине какие-то мальчики, название из трех букв, не помню, "АДГ"? "AMT"? Кажется, "АЛГ", есть в Штатах сеть "Триконика", с такой собачкой... Но это - практически все, остальное не стоит внимания, и эти - если честно! - тоже не очень стоят внимания, Зав. Какой у твоих "Галлимиксов" оборот?
      - Практически никакого.
      - Ну вот же! Пойми: это подсчет на пальцах: я понимаю, что вложить надо не очень много... кстати, лабораторию Щ уже продали, да?
      - Да, к сожалению.
      - Ну не знаю, к сожалению или нет, но это значит, что покупать все - а) новое, б) формировать лабораторию тоже нужен человек. Но неважно, да, вложить надо не так уж много, мы могли бы. Но дело в том, Зав, что я искренне, понимаешь, искренне не верю, что биомиксы - это рынок, ну не верю я. То есть нет, конечно, это рынок, потому что все - рынок, десять человек, до сих пор скупающих эти дурацкие игрушки, ты знаешь какие, японские, пикачучи?
      - Тамагочи.
      - Да, тамагочи - так они тоже рынок, рынок из десяти человек. И миксы - это тоже рынок из десяти человек, Зав, и я даже верю, что их станет двести пятьдесят в один прекрасный день, но я не понимаю, зачем вкладываться, не понимаю я.
      Завьялов тяжело вздохнул. За ночь, с момента их вчерашнего разговора, Волчек не сдвинулся никуда. Вернее, сдвинулся в худшую сторону - видимо, поговорил с Гели, которая вообще всегда была скуповата, не могла забыть свои молодые годы, когда снималась в чилли на маленькой студии, где гнали сеты про еду - помидор, там, во влагалище, слизывание манной каши, катание в тортах, все такое, - а потом девчонки забирали с собой на ужин раскуроченный съедобный реквизит, потому что крошечные их зарплаты съедались безумно дорогими пражскими квартирами, даже если снимать вдвоем, втроем, вчетвером. Гели наверняка восстала против вкладывания семейных денег в некоторое отдаленное будущее. Завьялов быстренько прикинул: может ли он открыться без Волчека - вообще? Получалось, что может. Но не хотелось - чудовищно. "Я сам совсем не уверен в биомиксах, - подумал Завьялов, - абсолютно не уверен. Надо бы остановиться, надо бы лишний раз проверить себя, понять, что я делаю это из трезвых деловых соображений, а не из-за Щ, это было бы глупо и неразумно, надо бы повременить все-таки..." Но вслух он сказал:
      - Послушай, я же чувствую, и ты чувствуешь, еще пять, ну, шесть лет - и им придется сделать в EU легалайз чилли. Еще десять лет - и они сделают то же самое в AU-1 и AU-2. И тогда все, что мы снимаем сегодня, упадет в цене настолько, что мы с тобой останемся без зарплат. Вообще без нифига, я тебе говорю. Потому что сейчас мы еще как-то выдерживаем конкуренцию с чилли только благодаря тому, что мы легальные, а они нет, а люди все-таки боятся нелегального и не любят, хотя и купить можно где попало, но я читал отчеты, ты поверь мне. А когда граница эта исчезнет - всЈ, мы с нашим приторным говном накроемся просто. Пять лет, Волчек, ну, десять - и все, нашей эпохе конец! А между тем я в среду, когда сидел с "Галлимиксами" и видел, что с ними делают бионы Щ, и как они говорят о рынке, - я понимал, что они не прожектеры, что они, в отличие от нас с тобой, в этом варятся уже четыре года, они показывали мне цифры, этот рынок прирастает на триста процентов в год, понимаешь? Микс - это не порнобион, не чужие ощущения на своей шкуре испытать, микс - это другие ощущения (Завьялов нажимал на слово "другие"), другие, такие, которые мозгу реально не доступны без микса, господи, ну что я тебе объясняю! Пойми: эта мода на порнографию - а мы это знаем лучше всех! - она на исходе, сейчас пик, все, дальше идти некуда, рынок перенасыщен, люди перенасыщены, ну ты же знаешь все! - и что-то придет на место этого рынка, что-то, и это что-то должно быть офигенным, потрясающим, не из области запретного плода - потому что наелись уже, все! - а из области недосягаемых ощущений, других, инаких, - как, прости меня, были наркотики когда-то, только в другом масштабе, в огромном. И это "что-то" - биомикс, оно вот уже, вот, у нас в руках (Завьялов несколько раз нервно сжал и разжал кулак), мы сейчас, на нуле, должны застолбить этот рынок ("Почему я так горячусь? - с изумлением подумал Завьялов. - Надо остановиться немедленно!"), ну подумай ты головой!
      - У нас уже был пример легалайза, - сказал Волчек. - У вас же в России, если ты вспомнишь. Когда сделали легалайз наркотикам и стали гнать за границу, и экономически было выгодно, все прекрасно. А через пять лет появились бионы - и все, опять все ушло в говно. Никто травиться не хочет, все чужие трипы катают. То есть я о том, что ты, наверное, прав...
      Он замолчал, поковырял вилкой аль-песто, и вдруг Завьялов понял, что исход этого разговора предрешен: что бы он сейчас ни сказал - Волчек не согласится открывать на пару студию миксов. На секунду Завьялов почувствовал дикую усталость и почти детскую, слезливую обиду: ну почему, почему этот идиот такой упрямый и такой трусливый!.. Завьялов резко выпрямил плечи, подтянулся, постарался отогнать разочарование: природное упрямство брало верх. "Ладно, - подумал он, - фиг с Волчеком. Я начну сам. Тогда - сейчас важно просто не отпугнуть его от идеи окончательно, держать его потихоньку в курсе, обращаться периодически за советом. Может, так, может, постепенно..." Завьялов длинно вздохнул. Идеальный партнер был бы, осторожный, опытный, осторожный, опять-таки, внимательный, жесткий, осторожный, гораздо более осторожный, чем я, - ох, слишком осторожный...
      - Послушай, - сказал он, и Волчек поднял голову, посмотрел вопросительно, - я понимаю, ты не хочешь. Спорить здесь бесполезно, не силой же тебя втягивать. Давай вот как: я начну один потихоньку. Но ты разреши мне, по крайней мере, держать тебя в курсе. Просто по-дружески, мне нужен твой совет будет периодически, что-то такое. Я зарегистрирую компанию, наверное, на следующей неделе. Это на первых порах много сил не отнимет, работать на вас мне мешать не будет. А ты знай просто: я всегда держу тебе место. Так пойдет?
      Волчек вытянул ноги под столом, шутливо пнул коллегу ботинком.
      - Шантажист. Я знаю, хочешь медленно меня втянуть. Ну давай, давай. Сорок азов в час - и я готов консультировать тебя сколько угодно.
      - Двести азов в день - и я разрешу тебе поцеловать меня в задницу.
      
      
      Глава 79
      
      Надо было как-нибудь сказать ему не приходить, например, перезвонить и сказать - "не приходи сегодня", но смалодушничала все-таки, и после того, как он сказал: "Будь дома через полчаса" - и сразу отключился, - привычно и немедленно откланялась и под понимающие ухмылки быстро пошла к машине. Впервые, наверное, за все время этих отношений Афелия не могла настроить себя на визит дорогого дяди - тело не отзывалось, не давало горячей волны при мысли о замшевой коже члена, о глубоко проникающих пальцах, о помутневших от яростного возбуждения очень светлых и очень страшных глазах, - а при мысли о глазах, кстати, вдруг передернулась от отвращения, подумала с изумлением и ужасом: да что со мной? Утром, когда ждала звонка Дэна, как раз представляла себе, что - если он днем приедет - на полтора часа можно будет вообще выпасть из сознания, не ощущать в себе холодный и горький комок, с которым последнее время просыпаешься каждое утро, не думать о том, что приснилось сегодня ночью: будто она, Афелия, выходит на лестничную площадку и видит, что за площадкой начинается река и по ней плывет тело Вупи, и Фелли пугается, но вдруг понимает, что Вупи, конечно, живая и специально так легла на воду, чтобы ее водой к Афелии принесло. У Вупи уже очень большой живот и очень красивый, на ней длинное платье, которое плывет следом по воде, и в платье специальный большой вырез для живота, и это так прекрасно, что Афелии хочется плакать. Живот у Вупи без пупка. Афелия понимает, что ей надо тоже лечь на воду и плыть вместе с Вупи. Она сходит с лестничной площадки и ложится на прогибающуюся мягкую воду, как на кровать, берет Вупи за руку, и они плывут рядом, и Афелия чувствует себя совершенно счастливой, и тут она вспоминает про Алекси и спрашивает: Вупи, а где Марк? (во сне Алекси почему-то зовут Марк), - и Вупи говорит: я не хочу, чтобы он смотрел на нашего ребенка, - и тут Афелия понимает, что Вупи беременна именно от нее, и наливается безумным, плотным, золотистым счастьем, и Вупи говорит: но если я от него сбежала, то роды придется принимать тебе, - и тут Афелия замечает, что у нее нет рук, и видит, что ее руки плывут мимо по реке в другом направлении, как две огромных лодки, и, уже наполовину проснувшись, истошно кричит от ужаса, и сидит в кровати, держась обеими руками за простыню, и потом выплакивает из горла застрявшее там трепыхающееся сердце... Надо было сказать ему, думает Фелли, едва проскакивая под самый красный и обливаясь холодным адреналиновым по€том, когда ей резко гудит вслед какой-то недоумок, надо было сказать ему, чтобы он не ехал, мне и так постоянно больно и постоянно страшно, господи, не хватает только его штучек, это же точно не время для того, чтобы меня били ногами в живот или подвешивали за руки к потолочным балкам, это же точно не время заставлять меня с закрытыми глазами вынимать из собственной кожи глубоко загнанные под нее булавки, это же точно не время говорить мне: "Ну, дорогая, расскажи мне, как твои дела?" - и подбадривать меня электрошокером, если я звучу недостаточно убедительно... Надо позвонить ему немедленно, надо сказать ему, чтобы он не ехал, - но вот уже парковка, лифт, дверь, ванная, полотенце; надо позвонить и сказать ему, что мне плевать на его правила, что сегодня не время, что я не пущу его в квартиру, - но вот уже звонок, коридор, дверь, губы, руки, мелкие зубы осторожно и нежно прикусывают ее язык и начинают медленно и неуклонно сжимать, пока она не вскрикивает от боли, - но боль на этот раз ничем хорошим не отзывается в теле, ни возбуждением, ни теплом, ни привычной слабостью - обмякающие колени, руки, немедленно и безвольно падающие вдоль тела, - но только напряжением мышц и желанием вырваться из объятий отвечает сегодня на боль тело, и Фелли еще раз в изумлении думает: да что со мной?
      Чувствует; он все чувствует, как собака. Сам отстраняется, смотрит вопросительно, и она опускает взгляд, и тогда он ласково и осторожно берет ее за руку, ведет в комнату, садится в кресло и сажает ее, как ребенка, к себе на колени - удобно, боком. Фелли приваливается с нему и закрывает глаза, и чувствует, что по щекам начинают течь слезы, и через несколько секунд уже всхлипывает, уткнувшись в его свитер, и с каждым его движением - таким родным, таким понимающим и таким нежным, - с каждой волной, проводимой ладонью по рассыпавшимся волосам, с каждой фразой бессмысленного и теплого утешения, с каждым детским словечком, которое он шепчет ей в ухо, она плачет все громче, громче и громче. "Тебе совсем плохо?" - говорит Дэн и двумя руками берет ее ручку, - и она кивает, не будучи в силах говорить, и заканчивает кивок тоненьким "ыыы". "Ты не хочешь, чтобы я тебя сегодня трогал?" - спрашивает он и крепче сжимает ее ладонь - и она утыкается ему в плечо, окончательно раскисая, и всхлипывает, и вытирает лицо рукавом, и пытается взять себя в руки, но от этого плачет еще сильнее, и чувствует себя такой благодарной Дэну за эту нежность, и за это понимание, и за то, что он сейчас просто держит ее за руку - крепко, до боли, так, что она пытается даже высвободить немного ладонь, но он не отпускает ее и продолжает сжимать, и сжимает все крепче и крепче, и Фелли уже не на шутку пытается вырвать руку из дядиного захвата и даже просит прерывисто, хлюпая носом: "Ну перестань, не сейчас, пожалуйста!" - и тогда он тихо говорит ей в самое ухо, тихо и очень вкрадчиво говорит, касаясь мочки губами, языком задевая розовый изгиб покрасневшей от плача ушной раковины: "А почему ты считаешь, что меня это должно интересовать?" - и с силой дергает ее за волосы назад.
      Потом она слышала, как он кричал, и это казалось ей странным и глупым: зачем кричать? Что от этого изменится? Ей вообще было легко и странно, как если бы она смотрела S&M сет с собою в главной роли - непривычной, правда, роли, садистической, доминантной, но так давно вымечтанной, так прекрасно разрушающей уже надоевшее ей самой субмиссивное амплуа! Она успевала думать о разных посторонних вещах - например, о том, что она прекрасно сыграла в этом сете, прекрасно, потому что ощущение ярости, и наслаждения при каждом всхрусте ребер, и бешеного жара на щеках, и бешеного холода в сердце - все это было передано с дивной, восхитительной точностью, ай да Фелли, ай да молодец. Она наступала на бледные, цепляющиеся за ковер пальцы и думала о том, что бион с таким качеством записи мог бы создать только большой мастер; она смотрела на кровавое пятнышко на стене, там, где кое-кто был пойман за шею при попытке к бегству, и профессиональным взглядом отмечала аккуратность удара: зрелищного, благодаря крови, и все-таки вполне безопасного, потому что кое-кто продолжал стонать, закрывая голову руками, а значит - вполне в сознании, вполне в порядке.
      Афелии было легко, спокойно и весело.
      
      
      Глава 80
      
      На показах для дистрибьюторов никогда, естественно, не аплодируют, это звучало бы несколько наивно и неуместно, тут как бы все профессионалы, имеющие дело с профессионалами, тут речь идет не об искусстве всегда, но прагматике, знаете, о сухих цифрах: за какую сумму покупать права, как распространять, в каких количествах тиражировать, сколько месяцев продержится фильм на нормальном уровне, нужно ли будет допечатывать копии, по каким каналам делать рекламу. Нет тут места разговорам о высоком, и ждать от четырех человек, собравшихся по приглашению Гросса в демонстрационной комнате берлинского отеля "Хайат", аплодисментов, или комплиментов, или еще каких-нибудь выражений восхищения, было бы глупо. Но Гросс все-таки ждал. Ждал, интуитивно зная, что показал этим людям лучшее, может быть, что ему удавалось до сих пор породить; ждал, потому что из-за какого-то смутного собственного каприза до сих пор не показал фильм никому из близких - да что там близких, отказался показывать фильм целиком даже актерам и съемочной группе под предлогом того, что - не складывается, что - встречу с немецкими дистрибьюторами пришлось назначить очень срочно, ну никак, ребята, но вот в пятницу я возвращаюсь - собираемся и смотрим все вместе, ради бога, простите. Ждал, потому что сам до сегодняшнего дня посмотрел смонтированный сет только один, один-единственный раз, и то с трудом - все время хотелось вскочить и убежать из смотровой комнаты, все время боялся увидеть, что все ужасно, глупо, наивно, надуманно, неестественно, и знал же, что прекрасный фильм, прекрасный и страшный! - и нервничал все равно. В самолете на Берлин думал, что, конечно, так волноваться нельзя, это чрезмерно; что, наверное, дело не в теме и не в том, что ни о чем, кроме Холокоста, он уже три месяца не может думать, что он постепенно перечитал все, что мог, по этой теме, что ему даже сон снился про то, как... Что не в этом всем дело, не в этом, а просто - это первый фильм в его жизни, который он снимал безо всякой поддержки - финансовой или моральной; что он до дрожи в руках нервничает из-за того, что фильм этот стоит стеной между ним и Бо, как бы они ни делали вид, что все превосходно, и что если фильм окажется плохим - то непонятно будет, как им жить дальше, а если фильм окажется хорошим - то непонятно будет, как им жить дальше, и что именно из-за этого едва не упал, когда сходил с трапа, и потом не смог идти - встал в сторонке и пытался еще несколько минут успокоить сердце, умерить спазм в горле, обсохнуть от липкого пота. За последние сутки пришлось выпить три какие-то мерзкие таблетки - не помогали успокаивающие бионы, не помогал прекрасный тонизирующий массаж, который тоненькая вьетнамская девушка (помнишь ли ты, как твой народ их истреблял?) железными ручками вбила ему в спину. В демонстрационной он был на сорок минут раньше времени, ему все время казалось, что или перепутают диск, или кабель выпадет, и поэтому к моменту появления фон Бассета из прокатной компании "Дойче Вита" Гросс уже люто ненавидел себя за эту суету, за поведение студента перед первым экзаменом, за слишком явно покрасневшую морду.
      Сейчас за спиной у Гросса кроме фон Бассета сидели Фридрих Клаусе из "Unihorn", Гибштейн, Соколовски и женщина по имени Белла Раушах, байер компании "Monte-Kasino", единственная из всех, кого сет интересовал не как чилли, а как сет вообще - ее компания занималась "большим" прокатом, и Гросс был исключительно польщен тем, что по комму она не переспросила фамилию режиссера и не изображала из себя чрезмерно занятого человека, но сразу пообещала прийти - и вот пришла. Все пришли, и Гросс пришел, и предложил каждому на выбор один из трех бионов - врача, старшей женщины и младшей женщины, - и вот фильм кончился, и никто не аплодировал, потому что на показах для дистрибьюторов никогда, естественно, не аплодируют, это звучало бы несколько наивно и неуместно, - но в те пять секунд, которые понадобились Гроссу, чтобы медленно повернуться от экрана к зрителям, он успел понять очень, очень много, и понимание это сейчас превращало его мышцы в кашу, горло - в пыльный мешок, лицо - в жалкую гримасу, потому что Гросс, еще не видя лиц и не слыша слов, уже знал - война окончена, всем спасибо, он свободен.
      Фон Бассет перелистывал две странички описания фильма, как если бы мог прочесть там слова, пригодные в данной ситуации для вежливого отказа. Соколовски искал что-то в карманах. Гросс посмотрел на Гибштейна: Гибштейн неловко сказал: "Прекрасный фильм. Ну что же, надо подумать, надо подумать". Клаусе сидел в дальнем углу и явно был рад, что выпадает из поля зрения режиссера. Гросс с трудом повернул шею (не слушались мышцы от свинцовой усталости, и он боялся, что в один прекрасный момент просто упадут веки и он не сможет открыть глаза, честное слово) и посмотрел на Беллу. Белла не прятала глаз и не пыталась занять руки - она сцепила пальцы, положила кулаки на спинку стоящего впереди кресла и смотрела на Гросса понимающе и открыто, и тогда он сказал, стараясь заставить свой голос звучать нормально (не получилось):
      - Начните вы, Белла.
      Еще несколько секунд она молчала. Потом вздохнула.
      - Йонг, это очень талантливый фильм, очень. И вы растете на глазах, и все прекрасно. У моих коллег другая специфика и, наверное, другие вопросы, но касательно себя как дистрибьютора я могу сказать следующее: этот фильм не для моей компании. Его может оценить узкий круг интеллектуалов, для остальных - это очень скучное кино про человеческие отношения, простите, я понимаю, что звучит жестоко, но я повторяю - "для остальных". Лично я как зритель благодарна вам за этот фильм, хотя, конечно, все это вызывает у меня двойственные чувства. Но большинству будет трудно, потому что для понимания всей глубины происходящего - надо очень хорошо представлять себе описываемые исторические события. Я смотрела вашу "Белую смерть" и жалела, что ее не купили мы и что нас опередила "Люфт-Аффе", - потому что понимала, какой у него будет прокат, пусть даже "Люфт-Аффе" теперь три года не вылезет из судов и фильм изъяли из проката после третьего показа. Я была готова на такой же демарш с этим вашим фильмом и была рада, что вы меня пригласили. Но еще раз - я объясню и простите, что я прозвучу жестоко: в отличие от "Белой Африки" ("Белой смерти" - автоматически поправил Гpocc; Белла кивнула) этот сет не окупит мой демарш. Морально не окупит, я не о деньгах говорю. Потому что мой демарш пройдет незамеченным. Вы умный и интересующийся историей человек, Йонг. Я тоже в меру интересуюсь историей, и поэтому мне небезразлично то, что вы нам здесь показали. Но таких, как мы с вами, мало. Большинство просто не поймет, о чем речь.
      В углу покашлял Клаусе, Белла обернулась к нему. Клаусе попытался сесть непринужденно и сказал, обводя взглядом остальных присутствующих:
      - Может быть, если уважаемый режиссер расскажет нам немножко о конкретике той исторической эпохи, которой касается фильм, мы сможем лучше понять, чем он так резко отличается от обычного - очень качественного, я это сразу говорю! - S&M кино?
      
      
      Глава 81
      
      Восемь бионов в маленькой коробке, двенадцать в большой. Невероятно и даже страшно было смотреть на собственные руки, когда они собирали сумку под влиянием чужого опыта и чужого знания: руки проверяли замки сумки, клали в маленький карман дезактивирующий бионы щуп, в карман побольше - очки, выставляли часы на секундомер, выбирали из общей стопки свитеров тот, у которого шире рукава, и несколько раз проделывали одну и ту же процедуру: закатывали рукав - раскатывали, закатывали - раскатывали... Руки уложили в сумку с документами паспорт, билеты и страховочную карточку, которую сам я наверняка бы забыл - если бы калька Лиса не двигала моими руками, если бы это не руки моего покойного брата собирали мою сумку.
      Последние дни были странными и жуткими, потому что все время приходилось ловить себя на том, что твой мозг и твое тело периодически начинают вести себя не так, как вели бы себя в рамках собственных привычек. Когда я пришел получать кальку, меня заставили прослушать стандартный монолог консультанта об опасности нанесения кальки на человека, который не является "интеллектуально ограниченным". Простыми словами - не является совсем уж полудурком, едва ли не олигофреном: у них практически нет ни навыков, ни опыта, ни привычек, и чужие привычки, опыт и навыки ложатся на их мозг гладко и аккуратно, и все довольны, "когда же, - говорил консультант, - калька, в соответствии с з-а-к-о-н-о-м (и морщился, явно осуждая такой нелепый закон), условно наносится на мозг полноценного человека, то конфликт моторного, когнитивного и другого благоприобретенного опыта двух личностей - личности донора и личности носителя - может привести к крайней утомляемости, повышенной тревожности, наконец, к п-с-и-х-и-ч-е-с-к-и-м расстройствам. Вы меня понимаете?" - вдруг спросил консультант и наклонил ко мне странное маленькое личико на неприлично длинной шее, тянущейся из высокого и грузного тела. Я его понимал. Консультант неожиданно и раздраженно сказал: "Перестаньте вертеть ручку!" Я изумленно положил его ручку на стол, подальше от себя, и он удовлетворенно продолжил: "Короче, обычно наследники донора обращаются за нанесением кальки только для выполнения какой-нибудь временной незаконченной донором работы, и, учитывая, что большинство доноров оказываются обладателями такой роскоши, как калька, н-е-с-л-у-ч-а-й-н-о (и он сново посмотрел на меня жирафом; я молчал; мне действительно не верилось, что у Лиса, не бывшего ни Нобелевским лауреатом, ни Гопперовским стипендиатом, внезапно обнаружилась калька; мне нечего было ответить этому человеку со странной головой), - так вот, наследники берут кальку для выполнения некоторой небольшой, желательно - очень небольшой, занимающей не больше месяца работы - и потом отказываются от дальнейшего ношения кальки в силу к-р-а-й-н-е серьезной нагрузки на мозг!" - Последнее слово он практически выкрикнул, воинственно вытянув шею в моем направлении, и я подумал, что этот человек, кажется, несколько опасен.
      Месяц. Я спросил его потом, почему он назвал сроком месяц, и немедленно пожалел, ибо он начал мучительно и заунывно рассказывать мне о биохимии мозга, о нагрузках и о какой-то белке Шеймана, которая, как я смог понять, умерла в страшных муках. Месяц. У белки Шеймана слюна текла из пасти, и она расцарапывала себя коготками до крови. Но это уже месяца через три. А месяц был еще ничего. На расслабляющих бионах и на кое-какой химии, которую мне выпишут, как только я надену кальку, и которая, грозно предупредил меня очкастый жираф, будет "крайне плохо влиять на мои почки, желудочный тракт и п-е-ч-е-н-ь". Я представил себе п-е-ч-е-н-ь - гофрированной, как его интонации, - и похолодел, и перед тем как идти в процедурную, посидел десять минуток на диванчике и подумал хорошо, потому что месяц - это не срок, месяц - это не стоит даже рисковать, травиться, возиться, потому что все, чего я хотел, - это его знания, его связи и его опыт, то, чего я был лишен в силу несчастных моих обстоятельств и что досталось ему задаром в силу обстоятельств его счастливых, - положим, нехорошо так думать о мертвом, но что поделать? Если бы я не любил его, я бы не завидовал ему, - вот что я думал, и это я думал в первый раз. Если бы я не любил его, если бы он не вызывал у меня такого восторга, если бы он не казался мне таким светящимся солнечным мальчиком - разве бы я хотел быть на его месте? Не хотел бы. Но я же любил его, я же его любил, как много-много братьев, я всегда хотел доказать ему и себе, и еще кое-кому - например, Еввке, например, Адели, например, Тане, - что я не хуже него и могу через границу шмыг-шмыг по пятьдесят бионов за раз и так потом идти по аэропорту, как будто в мире нечего бояться, я хотел просто шанс такой, как у него, просто доказать себе, убедиться, что немножко его опыта и немножко его связей - и... И для этого, может быть, хватит месяца, месяца, может быть, окажется достаточно, а через месяц я уже буду другим человеком - без химер прошлого, без кома в горле из-за того, что ты хуже, хуже другого.
      Когда я шел к Ади-Яди, черному и страшному, с разрезанной губой и змеиным языком, я трясся; да, нет сил врать - трясся, трясся, не понимал - почему этот человек, видевший меня один раз в жизни, должен дать мне заказ, взять меня на работу в память о покойном моем брате? Я шел и думал, что я скажу себе, когда он пошлет меня на хер. Я не представлял, что можно сказать ему, чтобы хоть чего-нибудь, хоть на один раз, добиться. Я открыл рот и тут же решил, что сейчас совру и смотаюсь, просто скажу, мол, Лис просил передать вам, что... И тут устами моими заговорил Лис, и я облился холодным потом и замер, потому что в этот момент я знал все, все, что можно, о стоящем передо мной человеке: я знал имя того, кто его ненавидит, я знал планы подпольной его компашки на ближайшие три года, я знал, что€ от него надо возить и кто, кроме меня - то есть не меня, не меня, - его, Лиса! - занимается этим делом. Калька Лиса говорила с ним с верной интонацией о верных вещах, и он послушал меня пару минут и сказал: я очень уважал вашего брата, - и я подумал, что сейчас он вышвырнет меня к чертям, - но он пошел куда-то и вернулся с сумкой, две коробки, восемь в маленькой, двенадцать в большой. Через три дня руки Лиса уложили в эту сумку очки, щуп, паспорт, страховую карточку, два свитера. Ноябрь в Израиле, мокро, холодно, неуютно.
      В туалете нет никого, кроме мен я, но я все равно запираюсь тщательно, проверяю кабинку, дергаю пару раз защелку. С момента, когда я накатаю их на запястья - десять бионов на одну руку, еще десять - на другую, - у меня останется тридцать четыре минуты и шестнадцать секунд на то, чтобы пройти регистрацию, таможню и паспортный контроль - все места, где тебе могут заглянуть в сумку, - добраться до туалета на другом конце аэропорта и скатать десять бионов с левой руки и десять - с правой. Опоздать, дорогой Виталик, будет крайне неприятно: начнут активироваться раскатанные бионы, и ты почувствуешь себя одновременно маленьким мальчиком, которого насилуют большим вибратором, и извивающейся под электрошокером мазохисткой, и тем, кто держит электрошокер, и морфом с рыбьим хвостом вместо ног, обнимающим под водой маленькую русалочку, и нежной лижущейся лесбиянкой...
      ...Уронена сумка. Поднять, отряхнуть. Четыре секунды. Раскалывается голова. Набрать в рот воды из крана, найти, выдрать из упаковки, засунуть в рот таблетку. Одна минута восемь секунд. Если бы в это время у тебя на руках уже было по десять бионов, ты потерял бы в общей сумме одну минуту двенадцать секунд. Когда ты шел к туалету со своей ношей, маленькая старушка тихо ругалась с девицей за регистрационной стойкой - хотела тащить за собой в самолет этот нереальный гигантский саквояж - шесть минут четыре секунды. Теперь представь себе: сбой в компьютере, твой билет выплевывает обратно, потом принимает. Пятнадцать секунд. Очередь на паспортном контроле - двенадцать минут двадцать одна секунда. Представь себе, что девочка в военной форме пытается открыть твой паспорт не с той стороны - восемь секунд, она идет позвать кого-то, кто-то не идет, - полторы минуты... За паспортным контролем ты добегаешь до туалета - заняты две кабинки, третья заперта, две минуты одиннадцать секунд...
      Дверь кабинки распахивается, ручка грохает об стену, ты грохаешь сумкой с бионами об пол, и секунду вы с пучеглазым мужиком пялитесь друг на друга в ужасе и недоумении, он звонко и пискляво говорит: "Простите!" - и быстро грохает дверью кабинки, и уж на этот-то раз ты трясущимися руками закрываешь задвижку как положено и несколько секунд сидишь, пытаясь проглотить собственное сердце, обливаясь по€том и прилипая к бачку немедленно промокшей футболкой... Восемь бионов в маленькой, двенадцать в большой. Леденящий ужас. Невозможно, невозможно. Ты встаешь на негнущихся ногах, застегиваешь сумку и выходишь из туалета, и бредешь к выходу из аэропорта, и пытаешься представить себе, что€ ты соврешь Ади-Яди, когда будешь возвращать ему неперевезенный его товар.
      Глава 82
      
      Самое неприятное в таких ситуациях - что совершенно невозможно сходить в туалет. А в туалет, по малой нужде, уже очень сильно хочется - но покидать комнату, когда снаружи стоит группа захвата и ждет первого же, кто выйдет из комнаты, чтобы продырявить его, как тетерку, - неумно. Самое неприятное: как ты оказался внутри, а не снаружи, если идет задержание по делу, которое ты сам вел столько лет? В целом понятно, как оказался: оказался, потому что сам виноват, не рассчитал степень опасности противника, пришел с лейтенантом на пару опечатывать студию и арестовывать хозяев - а они начали метать коленями какие-то странные огненные кривые - что это такое? откуда? почему никто не знал? - и вот ты сам за свою неосмотрительность расплачиваешься: сидишь в комнате, вернее, лежишь, привязанный к кровати тонкими прозрачными веревками, которые, однако, никак не рвутся, и мучительно хочешь по малой нужде - но признаваться в этом подонкам-подпольщикам совершенно нет сил, плюс - как-то вполне понятно, что такое признание вряд ли смягчит их сердца, будет противно и стыдно, нет, лучше терпеть и надеяться, что все-таки группа захвата разберется раньше, чем ты успеешь сходить под себя. Интересно, что думают коллеги, ведущие снаружи переговоры с дорогими представителями компании - черт, не помню названия компании, но помню, что оно из тридцати трех слов и в нем какие-то четыре все время повторяются, - так вот, что думают дорогие коллеги, стоящие снаружи, о том, что в заложниках у мерзавцев находится не кто иной, но следователь Дэн Ковальски?
      Эта мысль почему-то оказывается мучительно важной для Дэна, и он напрягается изо всех сил, чтобы услышать мысли своих коллег. Ему это удается, но мысли идут как-то медленно и с помехами, и все они почему-то не касаются его, а касаются Афелии, и получается, что это Афелия на самом деле взяла его в плен, и он на секунду даже забывает о мучительном напряжении в области мочевого пузыря и думает: сука, ох, я еще доберусь до тебя, сука, ох, как же я еще тебя достану - но тут к нему подходит один из мерзавцев-подпольщиков, полосатый морф с длинным лошадиным лицом, и спрашивает: ну как? Плохо, что от усталости и напряжения Дэн не может понять, о чем, собственно, его спрашивает зебрус, но зато прекрасно понимает, что сейчас все зависит только от него, от его ответа на какой-то заданный прежде вопрос, ответа, из-за которого его и держат привязанным к кровати, лупят периодически огненными полосами по ногам и не дают пойти в туалет. Дэн старается забыть о боли в ногах и о мочевом пузыре и изо всех сил сосредоточиться на вопросе; он случайно смотрит вниз и видит, что зебрус стоит без штанов - и у него огромный, длиннющий член, такой, какой однажды довелось Дэну увидеть у зоопарковой зебры. Этот член так поражает Дэна, что на секунду он даже перестает думать о судьбоносном забытом вопросе и переключается на мысли о том, что - как же его терпят женщины? А они делают себе влагалище, как у зебры, - вдруг четко отвечает Дэну какой-то голос, и Дэн понимает, что это внезапно сошлись наконец на одной частоте с его собственными мыслями мысли его коллег, только неясно было, кто именно сейчас говорит. "Извлекают матку, - внятно продолжил Голос, - и делают длинное-длинное влагалище. Его снимают в снаффе. Снафф нельзя найти, потому что его отдают в специальные компании по обработке биона, и там снафф специально подгаживают. Клиент ничего не замечает, ему такие тонкости неведомы. А мы, мудаки, потом проверяем бион, видим нечистые куски - и решаем, что это зачищали фальшак, чтобы он выглядел как снафф. А на самом деле это портили снафф, чтобы он выглядел как фальшак". Дэн от озарения, подсказанного Голосом, едва не подскакивает на кровати, к которой он привязан, и зебрус опять стегает его огненной полосой по ноге, и Дэн едва не кричит, но берет себя в руки и четко и громко повторяет гениальное откровение Голоса по поводу снаффа, потому что это и есть правильный ответ на заданный ему решающий вопрос. Тут вдруг ему на плечо кладут что-то холодное, и он резко дергается и от испуга все-таки писает под себя. От стыда он закрывает глаза и лежит так, пока Голос не говорит: "Мне кажется, его надо разбудить. Он так дергается, ему что-то плохое снится".
      К этому моменту Дэн уже не спит, он лежит с закрытыми от стыда глазами, потому что он и в самом деле только что во сне помочился в постель. Ноги сильно болят от долгой неподвижности, и Дэн, поздоровавшись с коллегами, просит позвать медсестру. Медсестра быстро все понимает, деликатно просит Зухраба и Каэтана на минуточку выйти, помогает Дэну перелечь на подставную кровать (боль адская), меняет матрас, простыни, пододеяльник и, заговорщически подмигнув красному, как девица на смотринах, следователю Ковальски, не выносит подмоченные постельные принадлежности в коридор, где стоят коллеги следователя, а прячет их под соседнюю кровать. Потом они с Дэном осторожно укладывают Дэна на чистое и снова налаживают растяжку. "Три денечка прошло, - говорит сестра, - так и не заметите, как два месяца пролетят - и все, срослось, пойдете домой. Терпите, бедненький!" - И уходит с той улыбкой, которая уже четвертый день заставляет Дэна гадать, знает ли персонал, что его избила любовница. От этой мысли ему хочется бросить в стену чем-нибудь тяжелым, - но ничего тяжелого нет, и он со всего размаху бросает в стену белым подложным валиком для руки. Валик отлетает от стены под кровать, где лежит описанное белье; Ковальски становится легче. Он говорит: "Войдите!" - в ответ на деликатный стук, и после нескольких сочувственных вопросов и дружеских похлопываний (а они знают? догадываются небось; все небось догадываются. О господи. Обо мне наверняка анекдоты ходят. Пока ты топ, все выглядит о-го-го, а потом тебя избивает такая сучка... И еще какая сучка - такая охуенная рыжая сучка, как моя племянница, звезда, все такое - да у них и раньше от мыслей про нее и про меня так слюни текли, что аж на коммы капало, а теперь небось хихикают - мол, такая хоть бы и отпиздила, лишь бы в спальню пустила... Фак), Каэтан озвучивает версию Зухраба про подпорченный снафф: мол, может, многое из того, что мы проверяем и бракуем, - на самом деле снафф, а помехи, которые показывает прибор и которые мы принимаем за следы подчистки фальшака и доведения его до состояния, когда клиент принимает все за чистую монету, на самом деле - искусственно созданные помехи в реальном снафф-бионе: клиент не заметит, а мы, соответствующие органы, заметим и примем за зачищенный фальшак... - короче, ты понял.
      Дэн представил себе, как он выпускает кишки из подвешенной к потолку племянницы, и понял, что о снаффе сейчас думать не время. Время было думать о другом - и его даже передернуло от предвкушения этого другого: через два месяца, когда срастется пластик в перебитых костях и он окажется на свободе, студии "Глория'с Бэд Чилдрен", на которую пять лет собиралось досье и которую пять лет жалел следователь Ковальски по очень личным причинам, придет грязный, мокрый, болезненный, страшный конец. И первой в качестве соучастницы мадам Глории Лоркин пойдет дивная, дивная девочка с прекрасными, как золотое руно, волосами.
      
      
      Глава 83
      
      Подумал-подумал - и понял, что человек, купивший лабораторию Щ, наверняка неплохо знал, что с ней делать. Поиск этого человека был делом скорбным - потому что все время хотелось спросить Лиса или Моцика, но не было ни Лиса, ни Моцика, и Щ тоже не было, и от этих мыслей - от всех трех вместе, а не от каждой по отдельности, каждая по отдельности еще как-то сносной была, - так вот, от этих мыслей хотелось немедленно и навсегда уехать из России, - но даже если не уехать, то уж бизнес новый точно в ней не заводить. В один прекрасный день сидел тихонько в ванной и вдруг полезло в голову, поперло, и оказалось - не остановить: "Тебе всего лишь тридцать - бог с тобой, чего тебе далась эта страна, ужасная, как худший из плохих американских фильмов времен холодной ядерной войны, когда за всеми было КГБ и всех хороших быстро убивали, а негодяи оставались пить стаканами водяру, есть пельмени и петь "Калинку", и ты мог всегда уверенно считать, что кто хороший - тому пиши пропало, смысла нет его любить и на него рассчитывать не нужно, он не дотянет двадцати минут до самого финала - а ведь ты, Завьялов, - ты хороший, ты хочешь глупых патриотических игр, ты хочешь делать бизнес в стране, где за два последних месяца троих твоих партнеров не стало - ну один, ну, хорошо, погиб нелепо, вроде никто не виноват, - но двое других..." С трудом прогнал видения: чистый офис, манхэттенская высотка, отсутствие нервотрепки, - нормальный, здоровый, легальный бизнес, пусть бы и в той же области - ванильной, скажем; или, если так уж тебе приспичило заниматься именно биомиксами, - езжай домой, в AU-1, селись в Нью-Йорке, бери кредит, нормально открывай фирму, покоряй мир, занимайся биомиксами! А между тем ты лихорадочно ищешь человека (хочется надеяться - живого еще человека), купившего у другого, уже мертвого, человека лабораторию, - и знать этого человека может только другой человек, тоже мертвый, или третий, тоже мертвый, человек... Как они погибли? Говорят, баба, разрывное кольцо... Кольца. Две бабы, но некоторые говорят - одна баба. Разрывные кольца и кровавый пар, кровь смешивалась с банной водой, пар продолжал подниматься... А бабу (или двух) так и не нашли. И горничную Моциковскую не нашли. По телу побежали мурашки, пришлось добавить горячей воды (руками; пульт почему-то разлюбил недавно, и только вчера понял: не нравится как-то теперь держать электронный прибор над водой - даже герметичный, даже специально для держания над водой предназначенный). Все равно не мог согреться, пока не сделал чаю с коньяком - в самой большой кружке, большой, литровой, похожей на ритуальную чашу какую-то. Коньяку так туда бухнул, что даже повело слегка - мягко, как под стресс-киллером или еще чем-нибудь, хорошо накатанным на запястье. Согрелся и успокоился, и посветлело в голове, и понял, как найти того, кто купил лабораторию Щ, и позвонил кому надо, и нашел, что искал.
      И вот сидит мальчик - а если присмотреться, какой, нафиг, мальчик? - да он старше тебя лет на десять, просто - baby-face, несколько даже дебильноватое такое лицо, со слабо выраженным даунизмом. Зовут его Лелик, и три его работы (из принесенных им двенадцати) довели тебя, делового человека, специалиста по порнографии, много чего повидавшего-покатавшего, до готовности немедленно поймать и выебать кого угодно, хоть бы и самого Лелика, - а Лелик, надо понимать, очень непривлекательного вида человек, такой, с вялыми руками и морщинистой шеей, что при детском лице смотрится совсем уж чудовищно. Лелик делает биомиксы. Лелик делает их очень, очень, очень хорошо. Лелик серьезно уважал то, что делал Щ, Щ, он, знаете, кое-что делал даже получше Лелика, но Лелик просто другим немножко занимался, Лелика интересовали не так конкретные биомиксы, не так эротика или еще что, как некоторые побочные эффекты. Какие эффекты? Ну, эффекты. Явно не хочет говорить про эффекты. Бог с ними, с эффектами. Но и эротику тоже делал, источники, правда, приходилось покупать в биобанке большей частью, или, конечно, перекраивать читальные бионы, потому что не было денег свое записывать, не все же такие крутые сталкеры, как некоторые, упокой господь их душу, а тем, кто денег лопатой не греб, всем так приходилось - через банк или перекраивать, что в продаже есть, - но вот уж если бы свое, если бы кто предоставил Лелику возможность свое записывать, уж он бы... уж он бы...
      Потом он ушел, окрыленный, и долго благодарственно шевелил в прихожей странными своими руками и не менее странным лицом, а Завьялов после его ухода сидел на краю диванчика с закрытой книжкой и думал: что-то сильно мир под тебя прогибается в последнее время, дорогой Зав, что-то сильно... Хотел специалиста - получил специалиста, боялся вкладываться в лабораторию - получил специалиста прямо с лабораторией, хотел, чтобы перестало болеть колено, - перестало, а ведь по сезону, наоборот, разыграться должно было; да что там - хотел вчера селедки, а где в три часа ночи брать? лень же ехать! - вышел, ну, так, воздухом подышать, до угла прогуляться, - стоит круглосуточный цветочный магазин; зашел послоняться среди красивого - а они, оказывается, маленький продуктовый отдельчик открыли... И хоть бы изжога с утра - так нет же, нет, проснулся в семь часов бодренький, как зайка по весне, - прогибается под тебя мир, ой прогибается, а как разгибаться начнет, как начнет разгибаться, как начнет... Даже подумал, книгу отложив: страшновато становится. Начал бы уже разгибаться, а то так хорошо все, так все хорошо, что даже нехорошо делается. Нехорошо совсем.
      
      
      Глава 84
      
      В больнице персоналу велел ее к нему не пускать. Так медсестричка и сказала: "Велел не пускать к нему!" - и воззрилась на Афелию с приоткрытым ртом и таким завороженным выражением на тощей мордочке, что внезапно у Фелли, и без того измотанной в ноль последней неделей, когда дядюшка не отвечал на ее вызовы по комму, на сообщения не реагировал и вот - теперь еще и велел, значит, не пускать, - внезапно у Фелли сердце захлестнуло холодной волной - и когда волна откатилась, от сердца осталась только маленькая скукоженная ледышка. Если бы не выражение на личике медсестры - не поняла бы Фелли, почему не ответил Дэн ни на ее страшное, размазывающееся, голосящее стыдом, сожалением и состраданием первое письмо, ни на двести пятьдесят ее попыток поговорить с ним напрямую, ни на слова специально позвонившего Дэну по ее просьбе приятеля; в ответ на фразу "на ней лица нет, плачет, слушай, ну будь мужчиной!" - отключился, поставил запрет на вызовы, доложил приятель виновато и протянул ей свой комм - мол, на, смотри. Все это было чрезмерно и страшно, и Фелли сходила с ума, мучилась, писала сообщения и рисовала открыточки, по вечерам приезжала к Вупи и Алекси - рыдать от ужаса и заниматься самобичеванием. И только теперь, увидев выражение лица медсестрички, получив вместо сердца колючую ледышку, окончательно все поняла. Дело было не в нарушении ролей, не в переломанных ногах, не в нанесенном лично ему оскорблении, - дело было в том, что об этом оскорблении Все Знали. Этого не учла Фелли, об этом не подумала в пароксизме раскаяния и в соматической тошноте, подступавшей каждый раз, когда о Дэне заходила речь. Взгляд медсестрички объяснил ей всЈ - и это "всЈ" называлось: месть до последнего.
      Вдруг стало спокойно. Из больницы Фелли вышла очень бодрой - и прямо в ужасной больничной столовке быстро и жадно наелась - впервые за последнюю неделю. Осоловев и приятно отяжелев, позвонила на работу, сообщила, что больна и будет больна дня три, добрела до машины и медленно, спокойно поехала домой - поразмыслить.
      И вот сидит мальчик - а если присмотреться, какой, нафиг, мальчик? - да он старше тебя лет на десять, просто - маленького роста совсем и юркий, и из-за этого кажется ребенком в полицейской форме, попрыгучей мышкой, - Дэн говорил - дразнят его на работе "Муад'Диб". Сидит, глаза горят, рот приоткрыт - ловит, ловит каждое слово Афелии Ковальски, добровольно пришедшей сдавать своего работодателя, а вернее, работодательницу, а вместе с ней - всю студию "Глория'с Бэд Чилдрен", и весь отдел стоит сейчас по другую сторону одностороннего зеркала и слушает, как Ковальски, которую все, ну абсолютно все они привыкли видеть подвешенной или связанной, со слезами, катящимися по щекам, с железными зажимами на багровых от крови сосках - но не такой, как сейчас, не такой прекрасной, спокойной, самоуверенной, пришедшей заложить собственную покровительницу и подругу, великую мадам Глорию Лоркин. Совсем, кажется, звезда "Черной метки" и "Алмазной крови" пошла вразнос: сначала так отпиздила своего дядюшку, что... (все знают, все; за стеклом хихикают - "такая хоть бы и отпиздила, лишь бы в спальню пустила..."), а теперь, значит, так разосралась с собственной Мадам, что пришла сообщать чрезвычайную информацию в обмен на собственную неприкосновенность. Что ж, за полдня уладили со Скиннером неприкосновенность - и вот Афелия Ковальски, косу на руку наматывая такими движениями, что у всего отдела колом стоит в штанах, сообщает, что мадам Лоркин (по документам - Лилиану Бойко) надо арестовывать немедленно, срочно, прежде всех - потому что чилли, конечно, много кто снимает, всех не арестуешь - но вот чтобы люди гибли на площадке - это, знаете...
      Сержант Энди Губкин, Муад'Диб - ай, повезло тебе; Дэн пять лет досье собирал, а приказ об аресте будешь ты выписывать, и дело будет - твое, и лавры будут - тебе, и Фелли, кстати, всячески дает понять, что она этому совсем, совсем не рада, потому что она и так умирает от сострадания к дорогому дядюшке - но выбора, выбора у нее нет, тянуть нельзя; к моменту, когда дядюшка выйдет из больницы и начнет свой джихад, она должна быть в юридической не-при-кос-но-вен-но-сти, - а физически... Ох, ну, лучше не думать пока. Физически вряд ли все-таки он.
      - Так что же, мисс Ковальски, вы хотите сказать, что в студии снимались люди, не подписавшие договора о добровольности?
      - Нет. Договоооор подписывали все. Но в договоре не значится, что сцена может выйти из-под контрооооля, - а сцена... всегда... мооожет... выйти... из... под... контроля... (Косой - ап! - и все сглатывают слюну; вот зараза, думает сержант.)
      - И часто ли сцены выходили, как вы выражаетесь, из-под контроля?
      - На моей паааамяти - дважды.
      - Дважды?
      - Да, дважды.
      Бедный Дэн, - думает Энди Губкин, - он бы душу продал за это дело.
      Бедная Глория, - думает Фелли, - я этим делом душу дьяволу продаю.
      
      
      Глава 85
      
      - И все-таки они твоя семья, плюша. Я не знаю, что ты себе думаешь про Адель, но ты же любишь дочку?
      Идиотка. Ладно, она в целом не идиотка, но когда она напивается - ну фантастическая, космическая она идиотка; это, значит, вот что у нее в голове, когда она трезвая, да?
      - Ты, дорогуша, скажи, пожалуйста, прямо, что ты не хочешь со мной жить, а не рассказывай мне о моей любви к моей дочке!
      - Плюша, я хочу...
      - И поставь, наконец, бутылку!
      Ставит так, что бутылка едва не падает; придерживает и ставит ровно: у нее едва хватает сил вытащить из-под бутылки кончик штопора.
      - Виталичка, я хочу с тобой жить, но дело в том, что это неосуществимо, это даже я понимаю - мы не можем.
      - Почему?
      - Ну сам скажи - почему?
      Вот сейчас мне искренне хочется ей заехать. По морде так заехать, легко и со вкусом, чтобы даже крякнуло чуть-чуть под рукой... Потому что она знает - почему, и я знаю - почему, но если она скажет - почему, то она получится очень, очень мерзкой девочкой, совсем нехорошей, а если я скажу - почему, я окажусь хорошим и рассудительным, но доведенным до состояния раздавленного червяка, и она, девочка моя, выбирает второе - ну что за идиотка!
      - Хорошо, я тебе скажу почему: потому что ты считаешь, что у нас не будет денег, что я зарабатываю недостаточно, чтобы содержать тебя и еще семью, а семью я обязан содержать, потому что даже если мне плевать на эту курицу, то я действительно люблю своего ребенка. Но ты думаешь: у нас не будет денег! - и не хочешь со мной жить. Это то, что ты хотела от меня услышать?
      - Нет. Я хотела услышать: "Потому что у нас пока что нет денег" - и дальше короткое созидательное молчание. Но если ты предпочитаешь длинный истерический монолог - пожалуйста; суть не меняется, плюша, - пока что у нас нет денег.
      - Ты капаешь вином на диван!
      Резко поднимает бокал, так, что выливает некоторое количество содержимого себе на грудь; поднимает грудь рукой и слизывает капли; шея некрасиво кривится. Ни капли пропустить не может. Алкоголичка.
      - Прости. Так вот, плюша, нам надо не биться в истерике, а подумать, как мы решаем проблему.
      - Ты хочешь сказать - как Я решаю проблему. Потому что ТВОЯ роль, как всегда, сведется к советам.
      - Плюша, я работаю сутками, и ты это знаешь. Я не могу ничем другим сейчас заниматься, и ты сам вполне ценишь то, что я делаю. Если ты хочешь - я брошу роман и пойду работать официанткой. Я не думаю, что это сделает нас богаче, но тебе, наверное, будет легче от сознания, что не ты один занят добычей денег.
      - О господи, Таня, прекрати.
      Она пишет роман, дает мне читать кусочки - кусочки хороши. Вряд ли, правда, на такой роман найдется издатель, но все равно - хороши. Такая себе историческая драма о жизни наркоманов в последние дни Лондона. Жалко, что кроме меня, ее и еще пары человек, находящих в себе мужество реально есть химию внутрь, а не катать чужое на бионах, никому не будут понятны тонкости. Мне действительно нравятся и кусочки, и идея - это не похоже ни на дурацкие сериалы о наркоманах, вроде "Marten's Eden", ни на романы, которые модно было писать во время бионного бума, - про то, как семнадцатилетние мальчики галлюцинировали про огонь и кровь, а потом выясняли, что был пожар, и они сами в ожогах и крови, и все это так пафосно и противно. У нее хороший роман - там все взрослые и очень успешные люди, нормальные люди, которые тоже курят и едят внутрь, но это естественный такой процесс, не нарушающий их жизни, а только помогающий ей. Таня говорит, что это важный роман, пересмотр целого пласта стереотипов, все такое. Она права, конечно, но я не представляю себе, правда, кому это важно сейчас. Это могло быть важно пятьдесят лет назад, когда наркотиками торговали на каждом углу и все хотели их есть, только мало кто решался. Она пишет очень много, действительно почти сутками, - роман получается совершенно огромный, думал я, но оказалось, что она пишет ужасно медленно, иногда по три-четыре абзаца в день. Сюжет, как она его рассказывает, все время усложняется и усложняется, и мне кажется, что роману не будет конца; сейчас она уже говорит, что, закончив этот, немедленно примется за второй. Я не против. Но это по-прежнему означает, что зарабатывание денег будет - на мне.
      Странным образом в этот момент я думаю, что если бы Лис был жив, то я бы пришел к нему и рассказал ситуацию. Он бы наговорил мне... дурно становится, когда представляешь себе все, что он бы мне наговорил, - но он бы наверняка придумал что-нибудь, как-нибудь бы меня пристроил... Думать об этом сейчас глупо и бессмысленно. А думать о Лисе вообще - мне сейчас горько и неприятно, особенно после аэропорта и моего бегства, бегства... Я до сих пор не понимаю, что там произошло, в аэропорту. Я же знал все, что он знал. Я все умел, что он умел. Что не сработало?
      - Виталичка? Ау?
      - Слушай, я решу проблему с деньгами. Я еще раз говорю тебе: пожалуйста, начни искать квартиру. К моменту, когда ты ее найдешь, я уже решу проблему денег.
      - И Адели, плюша.
      - Нет никакой "проблемы Адели"! Я просто поговорю с Адель, скажу ей, что буду отдавать ей в месяц столько-то и столько-то, и заберу свои манатки! Все!
      - Хорошо, хорошо, только не сердись.
      Я остаюсь спать у нее, позвонив Адели и сказав, что мне придется провести ночь в клубе с людьми, предлагающими мне работу маркера. Я лежу рядом с Таней и слушаю, как она засыпает, и поражаюсь, что даже сильный запах алкоголя в ее дыхании не делает это дыхание неприятным - она пахнет нежно и мягко, не по-девичьи, а даже как-то по-матерински, немного мылом, немного пончиками, которые ели до начала разговора о деньгах и кидались ими друг в друга, осыпая все сахарной пудрой. Я хочу жить с ней. Я хочу жить с ней, потому что она не девочка-переросток, - она женщина, имеющая смелость где-то выходить за рамки привычного мне, она талантливая взрослая женщина, она очень женщина - у меня даже вдруг внизу живота жаром отдается, но мне не хочется будить ее сейчас, мне даже не хочется на нее сейчас смотреть - я просто лежу рядом в запахе вина, мыла и сахарной пудры. С нею я "плюша", настоящий плюша. Я теплый и добрый. Она старше меня на пять лет, старше Адели на семь. Адель никогда не посмела бы сделать зеленые волосы - невероятные, на самом деле - почти черные, но на свету отдающие зелеными сполохами, как какой-то камень, не помню названия или не знаю просто. Я хочу жить рядом с этими сполохами. Я хочу забрать к себе Еввку, и мы бы жили втроем, как если бы Адели никогда не было, никогда, нигде. Я бы даже готов был посылать Адели какие-то деньги, безлично, просто - процедура раз в месяц, никаких встреч. Как бы я сейчас хотел, чтобы ее вообще не было, да простится мне. Если бы были деньги, можно было бы дать ей очень много, совсем много - и забрать Еввку. Она не отдала бы Еввку насовсем, но можно бы было без суда, скажем, по месяцу у меня и у нее или даже по полгода... Или даже просто у меня. Адель хочет отрываться, гулять, водить мужиков, я же знаю, она думает, что я у нее все отобрал, сделал ее серой и измученной, что из-за меня она превратилась в домашнюю курицу. А я не хочу отрываться, я хочу Таню и Еввку и ничего больше. И денег, чтобы они были, чтобы о них не надо было думать, просто не думать, не надо мне в роскоши жить - но - не думать о деньгах!
      Сейчас небось только один человек в мире не думает о деньгах. Эта израильская сучка, получившая половину сбережений и половину страховки моего брата и тратящая эти деньги небось потихоньку в память о Лисе. Домик, наверное, купила, чтобы было где его уютно поминать, машинку новую - на кладбище ездить... От бессилия у меня даже начинают ныть руки. Два юриста - один, сука, взял пятьдесят азов за консультацию! - второй хоть не взял ничего, когда сказал, что ничего не может сделать, юридически все законно, жена-не жена - неважно, то, что у меня есть семья, тоже ничего не меняет, и Еввкин фонд открыть до срока невозможно... И потом, когда я от него вышел, было так стыдно за то, что нервничал и суетился при нем, что не сделал вид, что будто пришел просто поинтересоваться - ну, как положено богатому человеку, - нельзя ли где ухватить еше кусочек... Потом назло пошел и пообедал в "Ностальжи" - почти на всю сумму, которая оставалась. Надо сказать Адели, чтобы заняла сколько-то у отца - до конца месяца еще неделя. Надо как-то решить эту проблему раз и навсегда, невозможно так жить, тошно, стыдно, тошно, тошно... Бог с ним, с "юридически". Надо ехать к ней, ехать. Надо по-человечески понять, что нельзя, а что можно. У меня, в конце концов, семья, у меня ребенок! Лис наверняка говорил обо мне, и вряд ли - хорошее, я его знаю, ох; но Еввку он обожал, - неужели она не поймет, что надо отдать мне деньги, когда я расскажу, что у Еввки до сих пор нет своего комма, что ее лечение заставило нас продать квартиру (неправда; но ценная неправда), что... Зная своего братца, я могу представить себе, что его нареченная должна двое суток рыдать при виде раздавленного котенка. Все должно получиться. И откладывать дальше нельзя - потому что она там тратит себе мои деньги! И потому что калька... Тут может очень помочь калька. Не мне, я же не для себя. Еввке. Он всю жизнь помогал Еввке. Разве он был бы против и теперь помочь Еввке? И если бы от запаха вина, и мыла, и сахарной пудры, и теплого Таниного тела на меня не накатывала такая сладость и такая истома, и не закрывались глаза и веки бы не слипались, я бы даже не стал откладывать до утра заказ билетов. Пусть Адель займет у отца деньги, после этой поездки я ему все верну с лихвой.
      Глава 86
      
      Слезки капают, а ведь я большой уже, а ведь я далеко оттуда, я в доме, в тепле своей спаленки, нету рядом со мной никаких людей в черных шляпах, нет рядом никакой взрывчатки, ни киоска со сластями рядом нет, ни маленькой девочки с оторванными руками, но живой и в сознании, которую несут бегом на носилках к машине "полумесяца", а руки ее сзади в отдельном мешке несут. Все это далеко, я здесь, оно там, я большой уже, я полицейский, я по долгу службы и не такое видел - и никогда не плакал, никогда не чувствовал вообще ничего, кроме брезгливости время от времени, хотя смотрю, кажется, по два сета в день - и в каждом кровь, оторванные руки, маленькие девочки, раскаленные кресты, четвертующие колеса, полные боли и ужаса глаза - но там, в снаффе, вернее, в том, что нам регулярно выдают за снафф (а я уже не уверен, что все это - снафф) и что я, Зухраб, должен по два сета в день по долгу службы смотреть - во все это ни на секунду не веришь, не веришь, не представляешь себе - потому что знаешь, что это фальшивка, ну, или надеешься, что фальшивка, - как бы хорошо, как бы по-настоящему ни играли те ненормальные, кто идет сниматься к снафферам-авантюристам. Не веришь ты, когда маленькой девочке отрывают руки, что ей отрывают руки, - а веришь, что у них прекрасные монтажеры, - ну еще бы, за такие деньги, какие в этой индустрии ходят, монтажеры могут на платиновых табуреточках сидеть. А здесь, когда смотришь CNN (сначала дома, по стацу, и потом, когда силой заставил себя выключить, все равно досматривал на своем комме, сидя уже в машине, и теперь опаздываю и все по пробкам, а в глазах слезы, вмажусь сейчас во что-нибудь - и будет репортерам снафф), когда смотришь CNN, да, понимаешь, что это настоящая маленькая девочка, что это ее настоящие руки за ней в пакете несут, - и так страшно, господи, и ручки собственные ноют от ужаса, и слезки капают, - и только это, думаешь, уворачиваясь от яростно бибикающего на тебя "форда", и только это в нашем мире и есть снафф - подлинное насилие, подлинная кровь, подлинные убийства - в реальном времени, а не в записи какой, и не удивлюсь я, если есть кое-кто, кто эти кадры сейчас лихорадочно записывает на диск, и потом... Проскочил развязку. Прекрасный день. Прекрасный.
      
      Как они там живут, думаешь, в раздраженной гонке по хайвею, среди других таких же раздраженных, проскочивших развязку, - как они живут там, в Израиле, среди этих постоянных терактов? Как они живут, когда знают, что любой автобус может не доехать, любой самолет может не долететь, любой кинотеатр может никогда не выпустить наружу своих посетителей? Как они чувствуют себя, когда видят на улице человека с пейсами, в лапсердаке, с черной шляпой, - неужели находят в себе силы не сторониться, не избегать заходить с ним в одну кафешку? Как чувствуют себя те ортодоксы, которые не "сниюты", замечая, что при любом их появлении люди начинают искоса смотреть на их ногти? Неужели хватает мужества не выставлять их, коротко обрезанные, всегда напоказ? А если длинные - неужели хватает мужества их не прятать, или каждый раз, в каждую секунду мирные "сниюты" готовы давать объяснения касательно того, что не все представители их школы засовывают себе под ногти TRP и взрывают автобусы с детьми из нерелигиозных школ на остановках? Живешь себе, - думаешь, съезжая с развязки, - живешь себе тихо, у бога за пазухой, не опасаясь в целом никаких особых явлений, даже Манхэттенская Пепельница уже никому не напоминает о тех годах, когда на месте Близнецов была раскуроченная яма. Живешь - и кажется, что произойди в твоем, персональном, близком тебе мире что-нибудь подобное - и ты умрешь. И знаешь, что, скорее всего, у тебя, слава богу, никогда не будет возможности проверить эту гипотезу.
      
      На работе Каэтан с порога набрасывается на меня, бодрый и хваткий, как осьминог: вчера привезли еще один снафф, наш агент купил по заказу, категории - педофилия, сексуальное насилие, убийство, холодное оружие, они почему-то добавили пиросадизм, агент не просил, отсмотри, заполни базу, сдай в лаб и поехали - иначе мы с этого семинара вообще не выйдем сегодня, они же без нас не начнут и закончат черт знает когда. Слушай, говорю, Каэтан, сделай мне одолжение - отсмотри сегодня сам, а? Я с утра CNN смотрел, хватило мне снаффа. Делает такое лицо, как будто я тут детским лепетом лепечу: Зухи, перестань, я отсмотрю - бесполезно, ты отсмотри - ты же лица знаешь, интерьеры знаешь - на кой мне смотреть, я даже в базу занести не могу. Как он умеет прибедняться, когда работать не хочет! Хорошо, говорю, я завтра утром отсмотрю и занесу. Нет, сегодня отсмотри, Скиннер видел, что агент приходил, до завтра заест, ну отсмотри, блин, на перемотке, ну пять минут же! О господи.
      
      Прекрасное начало сета - в объектив шмякается хорошее количество крови - или что там ее изображает. Дальше, традиционно, лиц не видно, видно только руки, руки без особых примет, хотя одна пара кажется знакомой. Автоматически почти уже работаю, заметим, автоматически почти этим бессмысленным гадством занимаюсь, распознаю по волоскам на пальцах людей, которых и сажать-то не за что, кроме как за мошенничество. Нет, незнакомые волоски, - ну, дальше.
      Ребенок, судя по силуэту - девочка-подросток, о да, только это мне сейчас и нужно; силуэт темный, лица не видно, комната освещена высокими свечами (ставим метку; свечи - это категория, база запишет, соответственно, в категорию), за окном, увы, ничего не видно (не ставим метку), девочка привязана к большой металлической раме (новое что-то; подумать только, сколько нового бывает в этой области, сколько изобретательного говна у людей в головах), привязана белыми толстыми веревками (ставим метку), очень плотно, как если бы была в паутину вплетена. Видна чья-то рука (плохо видна; на приближении - хорошо видна; без особых примет), которая бросает на пол спичку. Пол начинает гореть (ставим метку), девочка вскрикивает испуганно (ставим метку - не стонет возбужденно, не просит помощи, рот без кляпа). Ближний план идет снизу вверх: стройные ножки, едва появившиеся волоски на лобке и на внутренней стороне бедер (дорогой хороший морф - ставим метку), косточки тазобедренные жалобно торчат; маленькая родинка на животе, одна грудь больше, другая меньше - да, классика жанра, высокий полет. Лица не показывают. Показывают руку (без особых примет), медленно ведущую очень красивым черным ножом с черным лезвием (две метки: оружие, категория оружия) по девочкиному бедру снизу вверх, оставляя кровавый след, тельце судорожно вздрагивает, криков не слышно - и, что интересно, просьб о пощаде не слышно (странный сценарий; SM? Каэтан не сказал, что заказывали SM, это для снаффа совсем редкость, - метка, и потом проверить заказ) - и тут - ррраз! - подскакиваешь на стуле, хорошо, черт, что биона на тебе нет, ты и так нервный сегодня - нож с хрустом и с каким-то еще ужасным звуком входит по рукоять девочке во влагалище (ставим метку), и она кричит страшно (ставим метку); ближний кадр - кровь по рукоятке, немножко загнувшаяся губка, с которой капает алое, - вот на таком они, говны, и кончают, вот на этом. Тело не обмякает, а дергается и кричит (что лишний признак подделки - нет болевого шока там, где положено бы быть; в реальной жизни для этого надо заранее жертву лошадиной дозой стимуляторов накачать, но зритель - он не думает об этом, не понимает; вот жулики!). Та же рука, что и раньше, появляется в кадре, на этот раз справа, такой же нож (метка) вырезает круг из крошечного напряженного живота, аккуратно вырезает, как если бы консервную банку вскрывал (метка), - и наружу выпадают, покачиваясь, внутренности (крупный кадр; все покачивается; хорошая дорогая графика - поставить метку; это сколько же мы за это дерьмо заплатили?). Вой девочки - страшный, жуткий (метка). Где, интересно, сексуальное насилие? - а, вот, рука берется за нож "во влагалище" и начинает медленно водить им вверх-вниз, вверх-вниз (метка), под этот вой. Дальше можно перематывать быстро - рука отрезает одну грудку, ту, что побольше (метка), проводит яркую алую полосу по горлу (метка), периодически возвращается к ножу во влагалище, какие-то еще мелкие надрезы-порезы, а потом рука берет, простите, топор (метка) и с маху отрезает девочке руку у плеча - и вот тут меня, натурально, начинает тошнить, и надо ставить метку, а я не ставлю, у меня нет сил ткнуть в экран пальцем, меня трясет от отвращения (вторая рука; вой смолкает; левая нога; все это повисает на веревках - вот зачем! - правая нога), камера идет вверх, мимо болтающихся кишок и отрезанной груди, мимо алого горла и губ (знакомых; где-то видел; надо ставить метку, но нет сил), мимо тонкого, очень красивого носа с разверстыми от боли ноздрями (надо перекрутить назад и поставить метку, что почему-то не тронули лица) и тонких белых щек, мимо закаченных глаз и льняных, как у ангела, волос - лицо явно знакомое, где-то ее уже снимали, не могу вспомнить, очень знакомое лицо, знако...
      
      А это уже мой, мой вой, это на мой вой сбегаются в смотровую, это мой вой раскатывается по коридору, это мой вой разрывает мне горло, это мой вой никак не может остановиться, это от моего воя рушится вселенная и мир гаснет. Это мой вой. Это Кшися передо мной на экране.
      
      
      Глава 87
      
      На показах для дистрибьюторов никогда, естественно, не аплодируют, это звучало бы несколько наивно и неуместно, тут как бы все профессионалы, имеющие дело с профессионалами, тут речь идет не об искусстве всегда, но прагматике, знаете, о сухих цифрах: за какую сумму покупать права, как распространять, в каких количествах тиражировать, сколько месяцев продержится фильм на нормальном уровне, нужно ли будет допечатывать копии, по каким каналам делать рекламу. Нет тут места разговорам о высоком, и ждать от шести человек, собравшихся по приглашению Гросса в демонстрационной комнате иерусалимского отеля "Хайат", аплодисментов, или комплиментов, или еще каких-нибудь выражений восхищения было бы глупо. Но Гросс все-таки ждал. Ждал совсем не так, как ждал во время немецкого показа, - тогда кипело и рвалось, и подгибались колени, и во рту был сладко-железный вкус страха перед провалом, - а сейчас ждал в ярости и раздражении, мысленно подгонял фильм: ну же! ну же! - несколько сцен самому показались затянутыми, испугался. Но все равно - сейчас, просматривая фильм, наверное, в двадцать пятый раз за последние недели - потому что после берлинского... нет, не провала, - после берлинской встречи с этими тупыми скотами крутил и крутил фильм у себя в номере, и потом дома, и в студии - чтобы навсегда убедиться, что сет гениальный, гениальный, гениальный! - а сет был - ге-ни-аль-ный! - так вот, сейчас, просматривая фильм в двадцать пятый раз, понимал, что сет ге-ни-аль-ный! - и не удивлялся тому, что, когда обзванивал местных дистрибьюторов, они говорили: с удовольствием, мне очень приятно, польщен, обязательно буду - и все как один пришли, и Гросс пришел, и показал свой сет, предложив каждому на выбор один из трех бионов - врача, старшей женщины и младшей женщины, - и вот фильм кончился, и в те пять секунд, которые понадобились Гроссу, чтобы медленно повернуться от экрана к зрителям, он успел понять очень, очень много, и понимание это сейчас превращало его мышцы в сталь, горло - в медную трубу, лицо - в яростную победоносную маску, потому что Гросс, еще не видя лиц и не слыша слов, уже знал - война окончена, всем спасибо, он победил.
      Грянули аплодисменты.
      В какую-то секунду Гросс испугался, что заплачет.
      Аплодировал Дани Коэн из "Эрэц А-Плаот" и пришедшая с ним незнакомая Гроссу рыжая, крупная, деревенского вида молодая женщина, пышущая здоровьем хорошо ухоженной кобылицы. Вяло хлопал в ладоши, подчеркивая своей расползшейся по стулу позой ритуальность такого хлопанья, осповатый человек Давид Варди, байер огромной корпорации "Wonderland", странно, как тюлень ластами, энергично шлепал большими, сильно вывернутыми ладонями незнакомый Гроссу человек, присланный из "Цаад Ле-Эден" вместо заболевшей вчера вечером Рути Хмелевски (позвонила специально предупредить; эдакая лапочка), ударяла пальцем о палец его ломкая, восхитительно уродливая спутница с лицом Мортиши Аддамс. В дальнем углу, забившись, как тараканчики, в стенную нишу, сидели абсолютно одинаковые - черноволосые, смуглые, маслиноглазые, в беленьких футболочках и огромных ботинках, тонкие, похожие на шкодливых детей - Дана Лукаси из продюсерской компании "Glitter" и мальчик, чью фамилию Гросс не мог запомнить совершенно (Леви? Дани?) - но имя у него было потрясающее, не забудешь: Тальбенавнер, - критик из журнала "Плаот Ерушалаим", которого Дана привела с собой, испросив у Гросса разрешения написать первую статью прямо после дистрибьюторского показа, такой вот эксклюзив ("Йонг Гросс снимает фильм о Холокосте! Да осталось только мечтать, чтобы во время показа нас всех убили ортодоксы-террористы - и если мой комм с заметками уцелеет, я посмертно буду признан лучшим кинокритиком своей страны во веки веков!").
      Все они аплодировали. Гросса била мелкая дрожь. Когда все как-то затихли, начали подниматься с мест и возбужденно заговорили, к Гроссу первым подошел Коэн, хлопнул по плечу коричневой пухлой лапкой и сказал: "Ну вы все-таки сукин сын!" - "Это комплимент или что?" - спросил Йонг. "Это значит, Йонг, что совести у вас нет, но снимаете вы хоть куда". Гросс окаменел лицом. "Мне казалось, - сказал он, - что я снял очень корректный человеческий фильм". - "Вам казалось, - сказал Коэн и еще раз хлопнул Гросса по плечу, - но сет хорош, хорош". Гросс подавил в себе желание дискутировать на высоких тонах, вздохнул, сказал спокойно: "Ну что же. Дани, когда мы встретимся и поговорим о деле?" Коэн посмотрел внимательно, отошел на полшажка и еще раз посмотрел на Гросса, склонив голову, - без тени издевательства, но с чисто естественно-научным любопытством во взоре - и сказал:
      - Когда вы снимете другой фильм, Йонг.
      Сначала показалось, что ослышался, но, к счастью, быстро взял себя в руки, быстро сориентировался и сквозь отвратительное покалывание в щеках, сквозь медленно разрастающуюся в груди пустоту не спросил: "простите?" или "а?", или "что-что?" - но сказал с каменным лицом, размеренно и спокойно:
      - Хороший ответ.
      Коэн подошел обратно, опять занес руку, чтобы хлопнуть Гросса по плечу (хлопнет - толкну, - подумал Гросс), но не хлопнул, а взял Гросса за пиджак повыше локтя и сказал:
      - Йонг, если кто-нибудь, хоть кто-нибудь из тех, кто вот сейчас в этой комнате, согласится взять в наш прокат этот фильм, я уволюсь со своего поста, потому что это будет значить, что я уже ничего в израильском кинорынке не понимаю.
      - Я была бы рада, если бы Дани уволился, - сказал со смешком женский голосок за спиной (Лукаси, торча острыми грудками тридцатидвухлетней девочки и переминаясь с ноги на ногу в огромных GPS-ботинках, ковыряла в ухе антеннкой переливающегося комма), - мы бы наняли его к себе, - но, к сожалению, Йонг, я вам сразу скажу: я не возьмусь рекомендовать этот фильм своей компании. Я готова, если хотите, организовать внутренний показ, чтобы вы не думали, что это мое личное мнение, но не сомневаюсь ни на секунду, что мы фильм не возьмем. Хотя он прекрасный, Йонг, я вам это как зритель говорю; я плакала в двух местах, и почти весь фильм у меня волосы стояли дыбом, и я понимаю, что никто никогда так о Катастрофе не делал, - но я чудовищно против, чудовищно против такого видения, я ничего не могу с собой поделать. Я, наверное, консервативная и все такое, но я не готова. И зритель, я полагаю, не готов. - И, глупо и делано взяв Гросса за ручку, посмотрела в глаза с фальшивой - или не фальшивой? - проникновенностью, сказала размеренно: - Йонг, в этой стране ваш фильм стал бы блокбастером, вы это понимаете и я это понимаю. Его посмотрели бы все, просто все - чтобы ненавидеть, чтобы просто отметиться, чтобы похвастаться интеллектуальной смелостью. А потом, Йонг, эти "все" нас порвали бы. Вы бы были далеко. А мы бы могли потерять лицензию на прокат. Получить бойкот. Вердикт. Теракт. Простите, Йонг, я ваша поклонница, но я себе не враг.
      Вдруг - впервые за все время с момента, когда Бо отказал в деньгах, - нет, пожалуй, вообще с момента, когда сидел в захлопнувшейся библиотеке и придумал, задумал все это, весь этот проклятый Холокост - стало глубоко, искренне, по-настоящему все равно. Очень не хотелось никого видеть, очень хотелось спать. Так хотелось спать, что начал просто двигаться к выходу - сомнамбулически, как будто уже давно спит, как будто снится ему, что извиняющеся смотрит в глаза Варди, что тюлень выражает сожаления на каком-то не доходящем до сознания Гросса тюленьем языке, что кто-то пытается поймать за рукав и спросить, можно ли все-таки получить копию на память - чтобы было, - и уже из глубины сна, с нормальной для сна нелогичностью и жутковатостью Гросс проходит в дверь сквозь тело мальчика по имени Тальбенавбенавбенавбенавбенавнер, и тело говорит ему в лицо красивыми медленными губами, сквозь которые собственные губы Гросса проплывают, не касаясь: "Я напишу - гений и злодейство, гений и злодейство, гений и злодейство напишу..."
      
      
      Глава 88
      
      - И перед отъездом я бы хотел поблагодарить вас еще раз, пан Фокуп, и вас, мифтер Завьялов, за эту прекрафную возможность, за этот дивный фильм, в котором я фнялся. Я, чефтно говоря, всегда знал, что все в моей жизни фбудется, но никогда не предполагал, что смогу, так фказать, забраться так далеко. Мофква была для меня предел мечтаний, но чтобы доехать до Праги, а теперь - и до Египта! Я всегда тяготел к арабскому миру, вы знаете, как к нафледникам великой англофаксонской цивилизации. Ведь, чефтно говоря, это пофледний наш, так фказать, бастион против китаизации, охватившей весь мир. Вы ведь знаете, что еще лет пятьдесят назад фактически международным языком был английфкий? Я читал, еще дома, очень интерефную фтатью по истории вопрофа, о волне муфульманских терактов в начале века. Вы ведь помните, что тогда Европа и Америка не были еще муфульманскими фтранами, да? Там было фильно влияние иудаизма с примефью хрифтианства. И вот тогда было принято решение о фоздании новых арабских элит и тыфячи детей из арабских фтран отправились учиться в Америку, в Европу, в Англию - еще до марта, конечно, потом-то было не до чужих детей, сами понимаете. Это было очень мудрое решение, кфтати. Причем вовсе не потому, почему фчиталось: ведь весь цивилизованный мир принял ислам, и поэтому террорифтические войны фактичефки прекратились - если не фчитать наших проблем с Чечней, конечно же. Но эти дети, вернувшись домой, они принесли с собой клаффическую культуру, великий язык Шекфпира и Джойфа. И теперь их уже внуки нафмерть стоят против китаизации, против, как говорили в фтарину, сил глобализма. Тут мы, руффкие, их поддерживаем. И, кстати, говоря о руффких, гофподин Завьялов, я хотел еще раз фказать, что моя ифтория, моя, как говорили в фтарину, факсесс фтори, это еще одно подтверждение идеи, которую мы не раз обсуждали: по-нафтоящему Роффия может рафкрыться только с опорой на провинцию. Вот как в XVIII веке народники говорили - главное, мол, народ, так и сейчас можно фказать, что фоль Роффии, ее, так фказать, золотая фердцевина - это роффийская провинция. Я бы раффказал вам, гофпода, одну прекрафную ифторию на эту тему, но боюсь опоздать. Обратный билет я взял прямо до Мофквы, так что фегодня хотел бы попрощаться с Прагой. Прекрафный, пан Фокуп, город, ифкренне вам завидую. Я, вы знаете, улетаю дневным рейфом, потому что у меня планы на вечер. Может быть, вы помните эту рыженькую девочку из "Аль-Ахрам", которая брала у меня интервью? Мы провели прекрафный, так фказать, вечер после нашей премьеры, прекрафный. И я надеюсь, не фкрою, вфтретиться с ней в Каире. Кфтати, вам, пан Фокуп, не грех обратить на нее внимание. Не знаю, какой она дает бион, но такое вытворяет - вы профто закачаетесь. Кфтати, давно хотел спрофить: а актрис вы когда отбираете - пробуете? Нет, нет, если неудобно, не отвечайте, это, я понимаю, личный вопроф, да. Фпециальные люди, понял, тефтеры, как выражалифь в фтарину, ага. Я и ученикам своим всегда так говорю: "Фемь раз примерь, один раз отрежь". Да, пожалуйста, спрашивайте, откровеннофть за откровеннофть. Моя жена? При чем тут это? Мы, как я уже раффказывал нашему другу Саше Лифовскому, сейчас переживаем тяжелый период, так что я, некоторым образом, фчитаю себя свободным от обязательств. Моя жена, разумеется, тоже. Так что нет, это вполне нормальный вопроф. К тому же, вы знаете, в Коране ефть такая идея, вы, конечно, читали, о том, что мужчина, ефли он фтранник, может заключать, так фказать, временные браки, потому что воздержание - оно вредно для мужчины. Впрочем, кому я это говорю? Вы же профеффионалы, конечно, да. Ну, фправедливости ради, должен отметить, что для магичефких, так фказать, эзотеричефких целей воздержание может быть и полезно. Я, кфтати, хотел фпросить, вы не в курсе флучайно: дом Алифтера Кроули еще фохранился в Египте? Он же был - ефли мы говорим о европейской традиции - один из пионеров фекфуальной магии, это довольно известный факт, кажется, кроме него можно назвать только Джона Ди. Впрочем, я могу ошибаться. Кфтати, вы знаете, конечно, что доктор Ди тоже был здесь, в Праге? Вот вам, пан Фокуп, еще один фюжет для фильма: может быть очень хорошо. Я бы мог фыграть какого-нибудь демона или, фкажем, ангела, которого доктор Ди вызывает фвоим магическим ифкуффтвом. Чефтно говоря, мне бы хотелось нефколько рафширить репертуар моих ролей, все-таки теперь, после успеха нашего фильма, я могу уже без ложной фкромнофти говорить о себе как о состоявшемфя актере, а не профто - как о любопытной диковинке, да? Впрочем, мы еще поговорим об этом пофле моего возвращения из отпуфка, не так ли?
      Слушая бесконечную болтовню застрявшего в дверях офиса Евгения, Волчек с облегчением подумал, что если этот провинциальный учитель, возомнивший себя мегазвездой, в самом деле улетит сегодня в Каир, а оттуда вернется прямиком в Москву, то он, Волчек, вообще может его больше никогда не увидеть. И от этой мысли ему стало легко и приятно. Он улыбнулся своей самой профессиональной улыбкой и сказал:
      - Хорошо вам отдохнуть, мистер Грызевой.
      
      
      Глава 89
      
      Отмечали вчера Джонни до половины третьего ночи и домой ехали совсем размякшие и усталые - Вупи вела, Алекси сидел молча рядом, в машине было натоплено, сладко пахло ванилью и почему-то молоком, пел Роуз Ред - старые песни Фрэнка Синатры в лизмоаранжировке, нежные и томные; густые струи дождя обрамляли вид через переднее стекло, водорассасывающая поверхность давала едва ощутимый эффект мерцания, волшебных переливов, в машине было жарковато, но не хотелось переключать теплосистему, хотелось вот такой - жарковатой, разморенной, ночной, надежной, усталой, бесконечной в своей прелести дороги домой. Кругленький Алекси вывернулся в кресле и положил теплую руку на кругленький же живот Вупи, но не погладил, а так и держал, как будто прислушиваясь к присутствию сладко спящего сына, как будто давая теплу собственной ладони проникнуть внутрь, и Вупи, правой рукой держа руль, положила левую рядом с рукой мужа, валетом, так, что ее большой палец накрывал собой и прятал его мизинец, и так они ехали почти всю дорогу до дому, и вдруг Алекси сказал: "Хочешь, я скажу тебе, что такое моя эротика? Вот это - моя эротика. Мне не надо никакой другой эротики", - и она почувствовала, как щиплет глаза.
      
      А сейчас сцена не шла; не шла и не шла, и Вупи понимала, что ведет себя вполне прекрасно и даже вполне сценично, но ясно было, что она не даст сейчас нормальный бион, что запись зарезана, запорота, что партнер, высокий красивый волкус, муж Магнолии, девушки-волкуса, чье знакомство с Вупи началось когда-то при таких немилых обстоятельствах, уже чувствовал это, уже понимал и глазами делал Вупи: "Все о'кей? Все в порядке?" - а все было не в порядке и не о'кей, и уже через три минуты пришлось, что называется, "заигрывать" проблему: отсутствие смазки, невероятно, первый раз за всю ее карьеру происходило такое, и слава богу, что весь фильм ("Оборотень-1"; волк похитил девушку и оказался - ах! - говорящим да еще и прекрасным любовником, и вот она ждет от него ребеночка, и он такой нежный, так ласково ее сношает, так поддерживает деликатно под живот, движется медленно, осторожно, чтобы не сделать больно, сжимает налитые соски) - так вот, и слава богу, что весь фильм был такой нежный, и Дион, поняв, что войти не может, проблему "заиграл", изобразил, что не очень-то и планировал, продолжил водить головкой по клитору, сфинктеру, ягодицам, но долго так тянуть нельзя было, режиссер уже покашлял с намеком, Вупи закрыла глаза и попыталась представить себе Алекси, его руки, мохнатый запах, широкий, недлинный, "идеальный для беременных" - пошутила врач на осмотре - член, но не возбудилась, а только острее еще почувствовала раздражение против чужого тела и чужих рук, и вздохнула, и сама громко сказала: "Кат!"
      Испросила пятнадцать минут перерыва и отошла в сторону, к диванчику, - расслабиться, соку попить. Расслабиться - ох, это хорошо загадано, да только шансов ноль, ходят все по очереди, и все по очереди спрашивают, не плохо ли мне, да не хочу ли я отложить съемку, да не пора ли назначить другое время; чем больше живот, тем меньше они к тебе придираются, - начинают обращаться как с хрустальной, подавляющее большинство видит беременную женщину первый раз в жизни, Дион перед съемками "Оборотня-1" заставил дать ему почитать полученные от врача брошюры про что можно с беременной, а что нельзя, и при первой съемке, натурально, каждые тридцать секунд спрашивал: "Так можно?" и "Тебе не больно?" - что, скажем прямо, и с Алекси поначалу происходило, и с волком по сюжету должно бы происходить, - но в порнофильме совсем уж как-то смотрелось невыносимо и неуместно, и пришлось заставить бедного напуганного партнера по съемкам потрахаться без камеры, разогнав вообще съемочную группу - чтобы он убедился, что ни сама она от его члена не умрет, ни на него никакая Красная Шапочка с топором из ее живота не выскочит. Возбуждение тогда было, возбуждения с начала беременности вообще хватало, но вот последние дни что-то совсем неладно пошло, причем только на работе, черт, дома, тьфу-тьфу, прекрасно все было, прекрасно и хорошо (оп! - пошла волна по телу, когда вспомнила, как Алекси языком ведет от лобка - вверх, по куполу живота к куполам грудей, - да и где ж ты, волна, была пятнадцать минут назад, зараза такая?), но вот на съемках - невыносимо, раздражение и неприязнь, неприязнь и раздражение. Позавчера сама поставила сцену - чтобы Дион делал то, что Алекси делает и что так сильно нравится ей в последнее время: целуя губы, одной рукой, подложенной ей под голову, теребя сосок, другой зажимал бы осторожно клитор между указательным и большим пальцами и мягко перебирал бы ими, периодически прерываясь для того, чтобы погрузить пальцы в мягко сжимающееся вокруг них влагалище, подразнить и опять вернуться к влажной, скользкой предыдущей ласке. Поставили камеры, дали крупный план, через четыре минуты режиссер дал "кат" - сухое влагалище, вялый клитор, простите, ребята, так нельзя, Вупи, миленькая, я знаю, никогда до сих пор не приходилось, это, наверное, чистая физиология какая-то, с твоим состоянием связанная, ты прекрасная актриса, гиперсексуальная, возбудимая, прекрасная, я серьезно тебе говорю, ты мне верь, но на сегодня - я бы предложил любрикант, ты войди в наше положение и прости, пожалуйста, да? - и боится, бедный, сказать, что беда не в любриканте, что беда - в вымученном, лишенном всякого возбуждения бионе, который любрикантом не смажешь, конечно, - черт, черт, черт!
      Заперлась в туалете с сумкой - макияж в порядок привести, подкрасить смазавшийся сосок - и вдруг поняла, что слезки по щекам и двумя руками закрываю ото всех этих людей живот, как если бы в него пытались ложкой влезть. Позвонила Алекси. Он на экран вылез сонный, кулаком потер глаз, сказал: ау! - и тут уж заплакала совсем, потому что вот это, вот это и была моя эротика, а больше у меня не было эротики никакой.
      
      
      Глава 90
      
      Последние дни волосы почему-то стали дико, невыносимо мешать - все время жарко от них, и потяжелели как будто на сто килограмм, заколки постоянно выпадают, расчесывать тяжело - путаются, сбиваются, приминаются и торчат торчком, ведут себя как хотят и раздражают страшно. Сейчас пришлось косы заплести, а не сделать какую-нибудь нормальную, приличную прическу - просто потому, что косы можно на коленки положить - и уже голове легче. Видимо, просто устала, видимо, просто измоталась совсем, окончательно измоталась, нельзя так. Всю последнюю неделю, стиснув зубки, шипела сама на себя: "Афелия, делай то! Афелия, делай это!" - а казалось сперва - само все делается, на драйве, на страхе, на жажде перемен, - да, жажда перемен открылась в последние две недели, страстная и цепкая; вдруг стало раздражать все - и собственная морда на плакатиках у чилльных киосков, и собственный вызывающий гардероб, и голоса человеческие, да еще и волосы почему-то стали постоянно мешать, не держит ни одна заколка, да что такое. Устала, устала, нельзя так; за последнюю неделю вообще, кажется, ночи нормально не спала, все мерещились и являлись в полусне - то Дэн, то Вупи, то Глория, то глупый Губкин, все требовали, кричали, пугали, переходили в ночной темноте из мучительного, сквозь глухую усталость, планирования, выстраивания липкой паутины поспешных и судорожных, но - кажется - тьфу-тьфу - верных действий в не менее мучительный и усталый сон, где все продолжали требовать, кричать и пугать, но пребывая уже в совсем невыносимом абсурде, - и Афелия просыпалась еще несчастней - слабая, разбитая, больная, со стиснутыми зубками и с испариной на лбу, и только говорила себе: терпи, терпи, еще недолго. И вот, кажется, вся недолга - сейчас заканчивается, сейчас, когда уже не разрыв с прошлым наступает - о, разрыв с прошлым мы уже прошли, хватит с нас! - и делается первый шаг в будущее. И если бы не пригибали так мучительно косы и не казалось, что где-то на левом виске отвратительно и больно затянут волосок, который все не удается выщипнуть, вытянуть, ослабить, - то можно было бы сказать: счастлива, счастлива, все позади, лишь бы сейчас не сорвалось ничего - хотя чему уж тут срываться, все решено.
      
      Наконец явился агент - Дэйв Купер, красивый мужчина, чрезмерно официальный для завтрака в "Банана паблик", но - бог весть, может, у него длинный деловой день впереди, вот и сидит он с чашкой "утреннего риса на кокосовом молоке" у мягко плюющегося фонтана в жаркой синей тройке и черном галстуке, и Афелии рядом с ним еще привольней быть в алом и желтом, струящемся и развевающемся, еще острее чувствуется начало, извините за банальность, новой жизни, легкие ее дуновения.
      С места в карьер заявил: счастлив, тронут, польщен. Осторожно: а вы уже беседовали с...? Да-да, конечно, я тоже думал, что они не смогут предложить вам столько, сколько вы стоите, мисс Ковальски, но чувствовал себя обязанным спросить. А не довелось ли вам...? Да, да, мне передали, что вы беседовали с мистером Кальзотти и оговорили с ним все условия, мы с вами только доработаем детали контракта и с божьей помощью вы, мисс Ковальски, войдете, так сказать, в законный мир ванили. Законный и стерильный, хотелось сказать Афелии, законный и выхолощенный, холодный и пустой, - но говорить это было не время и не место, это перед By можно накукситься вечером, для виду и для жалостливости посетовать на холод ванильного мира, а сетовать представителю компании "Софт Аддикшн", крупнейшего члена AFA, конторке с годовым оборотом... ну, неважна цифра, но - с совершенно космическим годовым оборотом, - нет, ему не надо сетовать на недостатки ванильной-законной порноиндустрии, не стоит. Ищи меня теперь, ищи, любезный дядя, такую крышу ни тебе, дружок, ни твоему отделу целиком не проломить, и даже если бы не было в моем распоряжении бумажки про неприкосновенность и т. п. - ты бы все равно полезть ко мне не посмел.
      И кроме того - есть прелесть, знаете, когда тебе почти что двадцать восемь лет и шесть из них ты отпахала, как лошадка, в полуподпольном статусе, а из этих шести два года стучала на своих же ближних, на тех, кто трудится с тобой бок о бок, лобком о лобок, - есть, знаете, немаленькая прелесть в том, чтобы вдруг, внезапно, неожиданно для всех и для себя почувствовать, что ты теперь законное такое существо, ванильная актриса класса А, что через месяц твоя мордочка будет болтаться на плакатах не подле грязных вокзальных лавочек (хотя и там, конечно, хорошо), а в супермаркетах у касс. Есть ощущение, такого, знаете, перерождения, рождения заново, из грязи - в белый свет, в почет, в достоинство, в большой законный мир, где ты на всю ванильную гигантскую индустрию одна такая будешь, природный уникум, вполне соответствующий кодексу АFА, - девочка-не-морф с роскошной золотой шевелюрой, уже и так со славой до небес - и все-таки выходящей на новую прекрасную дорогу, в другие небеса.
      Закинуть косы за спину, - пускай немного потянут голову назад, а то уже и шея затекла, - с чего-то стала затекать, похоже, они и впрямь чрезмерно отросли, возможно, одолели некий критический рубеж, после которого нагрузка на шею уже становится совсем невыносимой, - и что же с ними делать? А, ладно, волосы; но в целом - прекраснейший, Афелия, момент, цени и помни; вот сейчас, пока агент лезет за карточкой, вдохни, расслабься и поздравь себя: ты сделала, ты разрулила все, ты выбралась, прикрылась, защитилась, твой дядюшка небось уже проведал про этот ход и кусает себе локти в тишине больничного покоя, - ну и хорошо; все удалось, - не верится, поди. И с Глорией бы вышло хорошо, прекрасно вышло бы - когда бы не одна деталь, лежащая на совести комочком, - но Глория не дура, черт возьми, и, видимо, поймет и извернется, а остальное - просто удалось. Ну что я за герой и молодец.
      Когда уже почти пришла домой, на улице, буквально у машины, так навалилась слабость и усталость, что еле до квартиры доплелась и чуть не рухнула - но надо было кое-что проделать прежде, не было уж сил совсем терпеть - и Фелли, взяв с собой самые большие ножницы, какие на кухне нашлись, пришла с ними в ванную и за пятнадцать минут, путаясь в локонах, как в веревках, и собственному равнодушию к этим локонам, впервые в жизни возникшему, поражаясь, подкоротила волосы - не очень, сантиметров на восемнадцать-двадцать, так, чтобы они хотя бы не волочились по полу, а просто до пят доставали - так даже красивей получалось, вес меньше и лежат пышней. Стало легче, как если бы сняли с головы пудовую тиару. И спать пошла по золотому облаку обрезков, как по облачку.
      
      
      Глава 91
      
      Я знал Кшисю Лунь, когда-то - младшего лейтенанта, теперь - посмертно - капитана; кажется даже, я что-то писал о ней, где-то упоминал, но не вспомнил и найти не смог, - я плохо храню архивы. Маленькая и смешная; мне доводилось видеть педоморфов до нее - они все одинаковые, схожие глазами, по крайней мере, - зрелость взгляда не изживается с помощью силигеля. Маленькая и смешная. Последний раз, когда я ее видел, она была еще цела и невредима.
      Она свидетельствовала по делу студии "Андерэйдж оф Инносенс", - не просто свидетельствовала - она была там подсадной, подставной какое-то время, и, собственно, по ее наводке и взяли тогда друзей Синего Хави - Ксавьера Гоголя, чей бизнес одной ногой опирался на легальное нелегальное чилли с педоморфами, а другой - на совсем уж нелегальное чилли с педофилами. Скандал был страшный: суд судом, но выяснилось, что за некрупным с виду заведением Гоголя стоят его давние и постоянные клиенты; в ходе процесса раскрылось только одно имя - Нерон Ван-Дамм; этого оказалось предостаточно. А потом начальство лейтенанта Кшиси Лунь неожиданно для всех решило спрятать маленькую и смешную Кшисю в рамках программы зашиты свидетелей; мой источник сообщил мне, что великий и ужасный Скиннер, глава Национального отдела по борьбе с нелегальной порнографией, усмотрел в происшедшем серьезную опасность для своей стукачки; так или иначе, лейтенант Лунь исчезла на большой срок. Меня не слишком интересовала ее судьба - полицейский-порнозвезда, тем более порнозвезда поневоле - это могло бы быть интересно, если бы не было так коротко и no-деловому. Два сета с ней были, конечно, изъяты у "Андерэйджа"; знал бы кто тогда, что еще быть ей, бедной, порнозвездой, но уже в совсем другом качестве... Когда два дня назад в прессе появились сообщения о поступившем в полицию кровавом сете с убийством молодой женщины-полицейского, педоморфа (не представляю себе - сразу скажу, - что эта информация могла "утечь" из полиции, как пишут новостные издания; такие вещи не утекают, их сливают, осторожно и незаметно, чтобы лишний раз продемонстрировать нации ужасы мира нелегальной порнографии и деятельное мужество тех, кто стоит стеной на ее пути), - у всех, кто был в курсе дела "Андерэйдж", не оставалось никаких сомнений касательно личности жертвы.
      У меня свои связи и свои "неизвестные источники"; кое-что удалось узнать - в частности, что именно скрывается за фразой Скиннера (настоящее его имя, кстати, - Уолтер, Железный Уолт - такой была его первая кличка; когда-то я помнил происхождение клички "Скиннер", но сейчас вспомнить не могу) - так вот, мне удалось узнать, что скрывается за фразой Скиннера "Мы предпринимаем все возможные шаги для того, чтобы найти этих зверей, этих подонков". Рассказываю.
      Сет, оказавшийся впоследствии сетом с убийством Кшиси Лунь, был "заказан" у людей, якобы специализирующихся на производстве снаффа с детьми. Заказ осуществлялся подставным "клиентом", работающим на полицию, - нормальная практика, широко известная самим "снафферам", часть бесконечной игры в кошки-мышки с органами. При таком заказе никогда не известно, как объяснил мне мой источник, догадываются ли люди, "выдающие", как он выразился, "себя за снафферов", что их заказчик - полицейский, или принимают его за очередного несчастного извращенца. Так или иначе, они продуцируют некий сет в соответствии с желаниями заказчика, - цитирую мой источник: "Монтажный, конечно; снимают морфов или еще как-то, потом чистят, монтируют; клиент не заметит, а наша, полицейская аппаратура всегда показывает следы подчистки; так мы и убеждаемся, что это не снафф, а надувательство за нечеловеческие деньги, которые платит наивный заказчик". В принципе, система вполне безопасная: если заказчик - заказчик, то он уходит довольным (правда, в душе его всегда остается параноидальный холодок: а вдруг надули? - но тут уж не поделаешь ничего, вечное сомнение - вечный спутник вечного искателя снаффа); а если заказчик - полицейский, то аппаратура все равно покажет, что - не снафф, - u - все свободны. Еще ни разу, ни единого разу, по утверждениям моего источника, не удалось полиции ни самой заказать, ни найти через других хоть один сет, в котором аппаратура не обнаружила бы следов монтажной зачистки, однозначно указывающей на поддельность этого "реального" материала.
      Так вот, в сете с Кшисей Лунь (в рамках программы защиты свидетелей - Гердой Минь) присутствовали те же следы подчистки. Если бы сет смотрел не единственный человек во всем отделении, успевший повидать Кшисю в ее новом морфе, - ее бы не опознали; сет ушел бы на обычный анализ, в нем обнаружились бы обычные следы зачистки, и сет спокойно канул бы в глубокие архивы отдела - еще одна фальшивка. Однако Кшисю опознали, - значит, к делу имеет отношение кто-то, кто был как следует осведомлен и о том, кто именно просматривает все сеты, и о его близкой дружбе с несчастной Кшисей, и о том, что у этого человека было свидание с Кшисей перед ее отъездом. Но следы зачистки присутствовали и здесь и оставались следами, от них было никуда не деться. К делу немедленно подключили ФБР; выяснилось, что старший лейтенант Кшися Лунь/Герда Минь действительно пропустила одну контрольную связь; она не появлялась на работе уже три дня; ее сотрудники не имели ни малейшего понятия о том, где ее можно было бы найти.
      Однако, поскольку тело Кшиси не было найдено, речь о твердой уверенности идти не могла. Рассматривались два варианта: один - что полиции предъявили запугивающий сет, смонтированный, как снафф, с морфом или графическим образом, в точности похожим на новый облик Кшиси Лунь. Это означало бы, что отправители сета знают лейтенанта в лицо, вопреки усилиям программы по защите свидетелей, и зачем-то (мне неизвестно, зачем именно) шантажируют полицию. Второй вариант, рассматривавшийся в совокупности с фактом об исчезновении лейтенанта в последние дни, подразумевал, что в руках отправителей действительно находится Кшися Лунь, однако она жива и, скорее всего, относительно невредима. Существовал, конечно, третий вариант: все, увиденное полицией на сете (мне не удалось добиться описания или деталей) - правда; но принятию этой версии мешали монтажные зачистки.
      На поиски старшего лейтенанта Лунь были брошены довольно серьезные силы. Параллельно и немедленно были арестованы лица, продавшие подставному агенту сет с Кшисей. Эти продавцы были поражены тем фактом, что в их распоряжении был подлинный сет; один из них упал в обморок во время допроса. Их показания сводились к следующему: в данном случае, как и во всех остальных случаях заказа снаффа, в действие приходит цепочка: заказчик - тот, кто принимает заказ, - студия, выполняющая заказ, - тот, кто принимает заказ, - заказчик. Подставной агент описал, как обычно, набор своих "фантазий" (девочка; много крови; холодное оружие; связывание; смерть), арестованные передали заказ своему связному (ни в этот раз, ни до того они не имели дел ни с одним представителем самой студии, общаясь только со связным). Неизвестно, как именно исполнители заказа - кто бы они ни были - узнали о том, кто именно фигурирует в качестве заказчика: арестованные утверждают, что эту информацию они не передавали, да и сами, естественно, не знали ни имени, ни должности своего клиента, а только однажды видели его в лицо. Но так или иначе, в качестве результата арестованным был передан тот самый сет, на котором, как выяснилось позже, было запечатлено зверское убийство старшего лейтенанта Кшиси Лунь. Арестованные, по их утверждению, этого не подозревали u ни на секунду не сомневались, что с честной миной отдадут заказчику, уплатившему сумму, которую я не разглашаю по просьбе полиции, обычный качественно сделанный фальшак. "Мы посмотрели этот сет для интереса, - сказал один из арестованных, - и он выглядел, как всегда выглядит фальшак. Поверьте, уж мы-то знаем. В нем были помехи и все такое. Так никто не различает, но у нас глаз наметан". Наметанность их глаза подтвердила впоследствии полицейская аппаратура. Однако связной, с которым, по утверждению арестованных, они имели дело, исчез; пока что полиции не удалось его найти.
      Через два дня после ареста новостные ленты выдали стопиксельные заголовки: "Найдено тело Кшиси Лунь". Это была правда; варианты один и два, подразумевавшие, что лейтенант, по крайней мере, жива, отпали; отпала и версия о том, что полученный полицией сет был поддельным: останки Кшиси Лунь указывали на то, что она прошла серию чудовищных, невообразимых зверств - в точности тех, которые изображены на полученном полицией сете. Лейтенант Дэн Ковальски, дядя чилльной порнозвезды Афелии Ковальски и по совместительству следователь-аналитик отдела по борьбе с нелегальной порнографией, позволил проинтервьюировать его в больнице и высказал версию о том, что следы "монтажной склейки" на самом деле были нанесены на сет намеренно, с целью сбить с толку. Очевидно, заявил Ковальски, план "этих подонков" был еще более изощренным: они полагали, что сотрудники отдела не опознают Кшисю и сет уйдет в архив, однако через несколько дней, после того как тело лейтенанта будет обнаружено и в руки полиции поступит описание всего, чему подверглась несчастная женщина-девочка, полицейские припомнят сет (или им напомнят о нем) с изображением аналогичного ада. Таким образом, издевательство над полицией должно было быть еще более жестоким, - фактически оно должно было стать заявлением на тему того, что снафф есть, но полиция тупа и недогадлива. Возможно; но, возможно, Ковальски пытается отвести общественность от версии, по которой создатели сета хорошо знали, кто и как просматривает поступающий в руки отдела снафф.
      Расследование по делу об убийстве лейтенанта Лунь продолжается, но у полиции хватает дел и без этого: ей, полиции, предстоит долгий и унизительный процесс вскрытия архивов, разработки новых средств экспертизы и пересмотра сотен "снаффовых" сетов, признанных "поддельными" на основании наличия в них "монтажных помех". Если версия Ковальски окажется правдой, то станет ясно, что снафф, за которым Скиннер со товарищи гоняются уже едва ли не десять лет, все это время был у них перед глазами. С тщательно имитированными монтажными помехами - для отвода этих самых глаз.
      Я хочу поблагодарить мой источник за предоставленную им информацию. Как и все, кто лично знал Кшисю Лунь, он переживает сейчас очень тяжелые дни. Всем же остальным я хочу напомнить истину, ради выяснения которой погибла лейтенант Лунь; истину, в которую мы всегда верили - u никогда не решались поверить полностью:
      Это - конец эпохи непуганой невинности. Снафф есть. Бойтесь.
      Хипперштейн подставил комм, бимкнул кредитный номер, бимом получил обратно газету, быстро докликал до собственной статьи. Статья получилась длинной, и польстило, что редактор не переиначил и не порезал, но оставил все как есть. Хипперштейн вернулся в машину, положил комм на руль и перечитал текст; сердце екнуло - не слишком ли много, подумал он, не слишком ли много, исходя из этого текста, я знаю о снаффе - для обывателя, для журналиста? Нет, вроде нет, везде - "мой источник" да "мой источник". Мой источник между тем рыдал и едва не падал в обморок, когда я пытался взять у него интервью, и я повез его, бедного, домой - он так и не съехал с квартиры, где жил с Руди, хотя давным-давно собирался, - и сидел с ним, пока он не заснул, бедный маленький Зухраб. Он заснул, а я сидел и чувствовал, что у меня руки дрожат не хуже, чем у него, и сейчас вырвется и разорвется сердце, и что мне неясно, как именно жить теперь и что делать, - потому что я, я, в стыде и ужасе тративший баснословные суммы и потом мучившийся вопросом о поддельности и неподдельности, и всегда подозревавший поддельность и никогда, никогда не могший из-за этих подозрений расслабиться, расслабиться до конца - ну хоть однажды! - я знал теперь, что, видимо, - бывает... бывает подлинное... и я не хотел этого знать, я только там, в ту ночь, рядом со спящим Зухрабом понял, что я всегда прятался за свою надежду, что поддельное смотрю, и что мне самому сейчас впору в обморок упасть, чтобы не думать об этом всем...
      Но теперь. Когда я знаю. Что - есть. Что - бывает. Я не смогу жить. Если я не... Если я не...
      Глава 92
      
      На входе в аэропорт вдруг скрючило и повело, и секунды три длилось: показалось, что я лечу не пустой, что рука в кнопках, как в родинках, и что сейчас начнется постыдный кошмар - немедленно, как тогда, в туалете, рубашка на спине промокла, и заколотилось сердце; прислонился к кофейному автомату, переждал минуточку, поговорил с собой, сказал: с ума ты сошел, что ли? Ты летишь пустой, пустой, ничего не везешь на себе, честный гражданин России честно летит в Израиль честно встречаться с почти-вдовой покойного брата Саши, ну, успокойся, успокойся, сердце мое, успокойся. Успокоилось, но драйв, с которым жил последние трое суток, на котором брал билеты, выцарапывал деньги из скота-тестя, не спал последнюю ночь, валяя по кровати сперва Татьяну, а потом жену, потому что захлестывало по уши адреналином и чувствовал, что ничем, ничем тебя не остановить - этот драйв рассеялся, ушел, перекрылся муторной волной страха, откатившейся, но оставившей на склонах издерганного мозга тонкий слой грязи - и не отмоешься уже.
      Немного помог коньячок в самолете, причем не просто коньячок - коктейльчик, два коньячка и одна "Сабра". Сердце совсем отпустило, да и бодрость духа стала возвращаться потихоньку, - не драйвом бешеным, но приятной уверенной расслабленностью. При взгляде на хорошенькую стюардессу - маленькая грудка за маленьким декольте, славная улыбка в ответ на мою улыбку, я ей приятен - как-то потихоньку начало просыпаться чувство гордости, чувство ПОСТУПКА, потому что эта поездка была - ПОСТУПКОМ. С этой поездкой были связаны Решение, Действие, Риск, и только одно давило, одно подгаживало темным пятнышком сияющую картину: что неделю назад все-таки поддался на уговоры микроцефала-консультанта и кальку снял, не выдержал. Я старался вбить в его крошечную головку (видно, так и не влезло), что мне совершенно необходимо сохранить ее еще на две недели по одному семейному д-е-л-у (и на эту, так похожую на его собственную, многозначительную интонацию он внутренне немедленно откликнулся и спросил: "А как же ваша п-е-ч-е-н-ь? И вообще..." - и тут начал рассказывать снова про крысу, и я держался, как мог, старался не слишком слушать, но когда он в запале сделал такое царапающее движение по своему горлу - тут уж меня передернуло и повело, и чуть не стошнило на пол его светлой горенки, и кончилась борьба). Когда-нибудь я Еввке мог бы рассказывать, с чего началось наше благосостояние: с того, что папа, рискуя собственным п-с-и-х-и-ч-е-с-к-и-м здоровьем и п-е-ч-е-н-ь-ю, полетел в Израиль - отбирать наши семейные деньги, наследство дяди Саши, у опасной проходимки (проходилки? проходимицы?). Но, может, так и лучше, так и ярче оно: как папа, без посторонней помощи, без посторонней помощи, да-да. Вчера звонил проходимке по комму, не включил экран (хотя на нее очень посмотреть хотелось, аж дернулось все при этой мысли), холодно попросил встретить меня в аэропорту - "мне надо побеседовать с вами по семейному делу". Хорошо сказал и правильно, и гордился потом, что это интуиция прекрасная подсказала, как с ней разговаривать, а не какая-нибудь калька, и почувствовал себя гораздо лучше, потому что с первых слов удалось понять, что в ответ на сухой деловой тон она обычно теряется, пугается, чувствует себя виноватой невесть в чем. Обрадовался и дернулся, и порезал себе палец, когда ноготь стриг. Ноготь поплыл по воде, а за ним поплыл коротенький красный шлейф, вьющийся, как рыбкин хвост.
      Сейчас, в самолете, играясь в презент от Эль-Аля - игрушку на микродиске под названием "Эль-Аль спасает всех!" - вспомнил эту радость и подивился: почему удивлен был собственной проницательностью, с чего? И тут же разозлился на Лиса, и знал, что это нехорошо, а все равно злился и злился: вот до чего он меня довел, вот до чего, до того, что я, справившись с чем-нибудь без его помощи, чувствую себя героем, тьфу! Разозлился окончательно и тут же потерял одного медведя (Эль-Аль почему-то спасал заблудившихся в лесу медведей - сбрасывал им шубы с небес, - интересно, из кого сделанные? Из волков?), но было не жалко.
      Летел налегке и поэтому вышел в зал ожидания, когда никого еще не было - все стояли за багажом. Боялся, что не узнает ее, - но узнал по фотографии, которую после смерти Лиса Леля передала ему: рыжая, невысокая, с хорошей фигурой, не красавица совсем: резкое и очень усталое лицо. Подошел к ней, и она сразу догадалась, встала, посмотрела холодно и медленно - явно ища черты сходства; в какой-то момент ощутимо, зримо передернулась. Я подумал - не подать ли ей руку, и передумал, потому что он - подал бы. Она сказала: "Здравствуйте, Виталий". Развернулась и пошла наружу, в зной и блеск, к машине, и я шел за ней - и вдруг заметил, что она чуть прихрамывает на левую ногу - и дальше всю дорогу пытался понять, откуда мне известно, что она ломала эту ногу полтора года назад во время прыжка с парашютом и уже давно не хромала, а вот теперь - снова.
      
      
      Глава 93
      
      Вдруг стало спокойно. Из отделения Глория вышла очень бодрой - и прямо рядом с полицией в какой-то ужасной столовке быстро и жадно наелась - впервые за последние два дня. Осоловев и приятно отяжелев, позвонила маме, сказала, что все в порядке и все уладится, подробности потом, сообщила, что, кажется, простужена и хочет отдохнуть денька три, добрела до машины и медленно, спокойно поехала домой - поразмыслить.
      Все два дня, пока сидела в камере, то приходил, то вызывал к себе в кабинет мальчик - а если присмотреться, какой, нафиг, мальчик? - да он младше тебя всего лет на десять, просто - маленького роста совсем и юркий, и из-за этого кажется ребенком в полицейской форме, попрыгучей мышкой, - слышала, как кто-то звал его "Муад'Диб", подивилась - вот ведь, фильму Барлока уже лет десять, а все еще помнят. В первый день так гладко все шло: глаза у мальчика горят, рот приоткрыт - ловит, ловит каждое слово Глории Лоркин, хозяйки знаменитой студии "Глория'с Бэд Чилдрен", арестованной по доносу Афелии Ковальски, когда-то - чилльной прошмандовки, а теперь - статусной ванильной звезды. Внятно и последовательно, как и было договорено с Фелькой, как триста раз было отрепетировано с адвокатом, - сперва отводила Глория Лоркин от себя и от своей студии грязные наветы, гордо и холодно поджимала губы, говоря об "этой неблагодарной девчонке". Да, в самое сердце ударила Глорию Лоркин, столько сделавшую для Афелии Ковальски, эта неблагодарная девчонка своим предательством - впрочем, давала понять Глория, как подлинно любящая "вторая мать", она, конечно, огорчена до слез, и сердце ее, конечно, разбито, но... конечно, почти прощает, почти не держит на нее зла. Несколько раз, как бы ошибаясь, как бы забывая, что тут следственный отдел полиции, а не узкий семейный кружок, называла Ковальски "моя девочка" - и спохватывалась, и просила прощения, и продолжала: "Так вот, Ковальски действительно очень много знала о финансовых делах моей студии..." - но чувствовалось, что официальный этот тон - ложный, что сердце старого друга рвется от тревоги за "ее девочку" - и что угрызения совести мучают мадам Лоркин, не дают ей спать: как же я, зрелый, умный человек, умудрилась так обидеть, так задеть мою девочку, что ей захотелось причинить мне столь сильную боль? - и у сержанта Энди Губкина, ей-богу, переворачивалось все внутри от этих страданий немолодой, но очень, очень еще красивой женщины; как все-таки эта сучка предала ее! - что же за мир гадкий.
      Сержанту Энди Губкину вообще на этом деле нелегко пришлось, совесть его мучила, совесть - и что женщине этой так плохо, а он ее терзает своими расспросами, мучает; и что все-таки из-под самого носа у Ковальски он, Губкин, это дело увел, - как все не вовремя, а Дэн выйдет через месяц из своей больницы - с каким выражением ему в глаза смотреть? Поэтому после двух часов первого допроса не выдержал, вытащил с размаху главную свою карту, которую вообще-то на второй допрос приберегал, - вытащил, чтобы самому себя легче было в руки взять, чтобы вспомнить, что за добрая леди перед ним сидит: "Мадам Лоркин, а теперь расскажите нам о двух погибших во время съемок в вашей студии".
      И вот тут Глория и ее адвокат так посмотрели друг на друга, что Губкин немедленно понял: попал, попал, вот вам и добрая леди! Не наврала Ковальски, не наврала, как он уже недобрым делом подумал, - чтобы они как можно скорее это дело раскрутили, чтобы немедленно они взяли бывшую старшую подругу, с которой рассорилась, - быстро, без отлагательств, - а потом сказала бы: "Да я ничего твердо не знаю, да слухи, да то-се..." Губкин аж передернулся, потому что холодом и мерзостью тут повеяло, и сказал уже безо всякой мягкости и даже устало как-то, потому что вот с этого момента, конечно, и начиналось рытье в говне: "Мадам Лоркин, вы слышали мой вопрос? Отвечайте". И нехорошим ломающимся голосом Глория Лоркин, делано подняв татуированные завитками ломкие брови, спросила: "Каких погибших?"
      Потому что ни про каких погибших они с Афелией не договаривались, не было в сценарии никаких погибших. В сценарии было так: Фелли идет к ментам, стучит на Глорию, говорит, что на студии снимаются люди, не подписавшие договор о добровольности, а значит - можно сажать за насилие и т. п. (Больше не за что; распространением Глория якобы вообще не занималась - так, любительские съемки, и студия, между прочим, по всем бумагам называлась "закрытый частный клуб", а уж что каким-то образом фильмы, снятые в этом закрытом клубе строго для внутреннего просмотра, просачивались наружу - о том можно было только сожалеть... Следователь Ковальски, полный ярости, рыл бы, рыл и нарыл чего, а эти - ничего они не нароют, должного драйва нет.) Фелли, соответственно, получает неприкосновенность. Глорию берут, не могут предъявить ни одного свидетеля - то есть кого бы то ни было, игравшего в опасные игры в ее "частном клубе" без договора о согласии, - и отпускают с миром, и потом не могут тронуть еще года три. Все свободны, все довольны, всем спасибо. Но ни о каких погибших не шла речь, ни о каких, ни разу - и в первую очередь потому, что Афелия не знала, не могла знать, та история произошла за три года до ее прихода на студию, два человека о ней знали, один умер, второй в китайской Японии - откуда, как??? - и Глория, прекрасная актриса, так ловко игравшая с самого момента задержания, потеряла лицо, уставилась на своего адвоката и почему-то его, а не следователя спросила, делано приподняв татуированные завитками ломкие брови: "Каких погибших?"
      Дальше уже было не до игр, и адвокат потребовал права на разговор с подопечной наедине; Глория как-то немедленно потеряла напор и стать и сидела тихо - маленькая, нелепо раскрашенная старушка со следами былой красоты. Эли Мелех с некоторым трудом убедил ее, что менты блефуют и что надо блефовать в ответ. Глория не успокоилась, но все-таки собралась; Мелех с удивлением думал, пропуская ее в двери, - как, кого, чем это существо может бить, мучить, истязать с наслаждением? Добрая бабушка, ей бы в руки джойстик игрового автомата, - легче всего представить ее в бесконечной череде неприкаянных бедных старушек, собирающихся ежевечерне во всех джек-потах мира дергать по копеечке за лапки "одноруких бандитов". Вернулись в кабинет. "В моем клубе никогда и никто не погибал", - сказала мадам, даже вернув себе в какой-то мере гордый взгляд и статную осанку; и добавила, как Эли учил, хотя хотелось язык проглотить и била дрожь - дай бог, никто не заметил, - "я хотела бы очную ставку с мисс Ковальски". Когда на очную ставку дорогие полицейские с легкостью согласились, не выдержала и ногтями пятисантиметровыми заточенными так впилась себе в колено, что услышала, как крякнула и разошлась кожа под чулком.
      Отказавшись от ужина, Глория и Эли провели в камере (отобрали коммы; свинство) больше двух часов. Решено было настаивать на такой версии: Афелия сказала о погибших, чтобы сильнее задеть бывшую подругу - хотя на самом деле она, сучка, конечно, хотела ускорить события просто. Глория была убита - и предательством, и страхом, и еще бог знает чем, приходилось чуть ли не ногами ее пинать, чтобы она подняла голову, собралась, начала говорить по-человечески - кто бы мог подумать, поражался Мелех, зная свою клиентку уже много лет, что ее так скрючит... Мелькнуло на секунду - чиста ли у нее совесть? - но тут же и погнал эту мысль от себя, какого черта, да и он знал бы... Выбрали стратегию для завтрашней очной ставки: все отрицать, прилюдно задавать Афелии "вот именно этот вопрос, - сказал Эли, - ну вот "чем я тебя так обидела" и так далее. Это очень, знаете, убедительно звучит". Афелии, сказал Эли, это уже все по барабану; неприкосновенность не отменить. Вдруг спросил: Глория, она же врет, да? Глория постаралась не перемениться в лице, когда мелькнуло - голубые округлившиеся глаза, порвавшийся крепеж, тяжелый, с хрустом, удар тела об пол - сначала черепа, потом спины, - и сказала возмущенно: "Эли!" Адвокат извинился и уехал.
      Но на очной ставке ничего играть не пришлось. Фелли, прекрасная и грациозная, изображала холодность и неприязнь, но, мимо медленно проходя к своему месту за столом, едва ощутимо, тепло и мягко задела пальцами плечо - и Глории полегчало, и когда Фелли сказала: "Я же не утверждала, что я это видела или знала! Я имела в виду - слухи", и мальчик Губкин взвился: "Позвольте, вы говорили - на вашей памяти..." "Ну это же не знаааачит, что я при-суууут-ство-ва-ла, - сказала Афелия ласково, как дебильному ребенку, - я имела в виду: на моей паааамяти слухи возникали два раза..." "От кого шли? Как возникали?" - ярился Губкин, но уже понимал, что - просрал и влетел, и дело будет закрыто вот-вот, и в полицию никогда, ни разу не поступало заявление о розыске или об обнаружении тела, которое соответствовало бы... И нет состава преступления, и надо отпускать обеих, ну какая же сука рыжая, какая же ослепительная, прекрасная сука, выебать бы ее сейчас, до крови бы отхлестать, оттаскать бы за роскошные волосы... - забылся, отвлекся, встряхнулся, с тоской закончил ставку, отпустил Ковальски, сделал единственное, что мог, - взял со стервы подписку о невыезде, а она хмыкнула еще: как будто ей есть куда уезжать, все газеты испещрены сообщениями, что Афелия Ковальски подписалась с какой-то крупной ванильной студией где-то здесь же, в Кэмбрии, - и померещилось, что Ковальски, ступающая в кроссовках и в джинсах так, как если бы были на ней бальные туфли и вечернее платье, кому-то через его плечо подмигнула... Скорее всего, ему же. Скорее всего, с издевкой.
      Единственное, что можно было еще сделать, - взять с Лоркин такую же подписку. Взял, дождался их ухода, положил локти на стол, лицо на локти, подумал: ты у меня поиздеваешься, сучка. До возвращения Дэна Ковальски оставался месяц. "Заебет, - тоскливо подумал Губкин, - будет орать, что дело пяти лет его жизни под хвост пустил - и это при том, как он алчет сейчас племяшкиной крови... Что-то я должен нарыть. Что-то. Как-то. Неподписанный контракт. Невыплаченную зарплату. Чрезмерную халатность. Что-то. Заебет ведь".
      
      
      Глава 94
      
      До сих пор делается дурно, как вспомнишь, какое у него было лицо. Я вообще долго удивлялся, что он на мой звонок отозвался и приехал с относительной готовностью, - и только потом заподозрил, что великий Гауди, возможно, что-то такое видел уже и что-то похожее искал, и как-то очень быстро из моих слов о четырех бионах понял, с чем, возможно, предстоит иметь дело, и не поленился из трех дней в Москве три часа провести со мной, не здесь, не в этом кабинете, а в том, новом, маленьком, на Сретенке, где пока только мебель в коробках, ошметки изоляции и мои большие надежды. И до сих пор делается дурно, как вспомнишь, какое у него было лицо, когда он скатал с себя тот, первый, с красной жижей, "черн. соб.", - и почему я не догадался, что это не лицо человека, который увидел неожиданное, а лицо человека, который ожиданное увидел, который что-то такое давно ожидал увидеть и вот - увидел наконец, - да почему я не догадался и не спросил? И почему он сам не сказал? - а только всячески дал понять, что тут нечто из ряда вон, как будто я сам не знал, и что не микс это и не монтаж, а вообще непонятно что и неясно как и кем, а главное - зачем сделано, - и вы же не против, мистер Завьялов, чтобы я сделал себе копию? Черт, может, мне надо было оказаться против. Хотя - почему? А с другой стороны - почему нет? И после четвертого, самого страшного, всего трехсекундного, я спросил его: может быть, это - снафф? Или микс снаффа и снаффа? А он сказал: "Снафф? Да с какого живого существа можно такое записать?" - и посмотрел на меня так, что вот тут-то мне бы все и понять... Но я не понял, а теперь дурно делается, как вспомнишь, какое у него было лицо.
      Хорошо начинался день, небось и продолжение не хуже будет.
      - Добрый день, дорогой господин Завьялов!
      Надо же, опять отрастил бородку; смесь козла с Чеховым, а не человек. Обрить его немедленно.
      - Как отдохнули, Евгений Степанович?
      И сразу начинаешь жалеть, что нет в ушах специальных клапанов, чтобы закрывать их незаметно для собеседника. Вот сейчас дорогой Евгений, удивительным образом молчащий уже десять секунд, каааак откроет рот и каааак начнет рассказывать о великом Каире, об успехах рыжей курицы из "Аль Ахрама" в его постели и об удивительном, по-ра-зи-тель-ном отсутствии вокруг пирамид надписей на китайском! Господи, забери меня отсюда, забери, забери, а? Но почему-то Евгений не начинает бла-бла-бла, а просто говорит:
      - Спасибо, все хорошо.
      - Седые пирамиды, древние храмы Луксора, дом Алистера Кроули?
      - Нет-нет. - Улыбается лучезарно. - Почти ничего не видел. Совсем не было времени на достопримечательности. Почти все время провел в больнице.
      Ничего себе.
      - Господи, что случилось-то? Авария? Заболели?
      - Нет, плановая операция. - И снова улыбается лучезарно.
      Плановая операция - это правильно, подумал Завьялов, в Каире лучшая в мире медицина. Мать бы туда, почки и все такое, - но с ней надо ехать, а куда сейчас ехать? Интересно, что у этого-то - подумал Завьялов, и ему вдруг стало неспокойно. Что-то нехорошее было в заданной картине, что-то было не так... И тут холодом пошло по спине, и Завьялов спросил, медленно вставая и наваливаясь вперед:
      - Какая плановая операция? - Потому вдруг очень нехорошим показалось и сдержанное молчание Евгения, и плавная, плавная, без пришепетываний, речь.
      - Да так, Леонид Юрьевич, коррекция. Язычок-с укоротить.
      И перед холодеющим Завьяловым открылся большой розовый рот в обрамлении русых усов и козлиной бороды, и во рту этом красовалась культяпка, нормальный человеческий язык, хорошенький, маленький, правильный, отвратительный, подлый, бессовестный человеческий язык.
      Завьялова неожиданно затошнило. В висках начало колотиться, и как-то тесен стал ворот рубашки, и западного типа человек Леонид Завьялов вдруг услышал собственный голос, визгливо орущий на собеседника - дико, матом, в лучших традициях русского бизнеса, - а рука коммом лупит по полированному столу:
      - Вы что, охуеееели? Вы что, думаете, вы наааа хуй кому-нибудь нужны с этим говном во ртуууу? Вы что, думаете, вы, бляаааадь, мегастаааар? Вы ноль ебаный, ноль без палочки, хуй с горы, пустое место!!! Вы думаете, мы будем вас снимать? Мы хуй вас будем снимать! Мы! Хуй! Вас! Будем! Снимать!!!
      Дернул воротник, комм отшвырнул (дзынькнуло) и в остолбенении посмотрел на этого выродка, который только шире заулыбался и от вида которого сразу затошнило сильней. А выродок сказал нежно и даже руку протянул, как если бы хотел погладить по рукаву, но передумал:
      - Леонид Юрьевич, господь с вами, зачем меня снимать? Я домой хочу, пора уж. Жена, сын.
      И тут Завьялов внезапно устал. Он устал очень-очень сильно, ноги подогнулись и посадили Завьялова обратно в кресло, потные руки пошарили по столу, оставляя быстро тающие пятнышки, рубашка показалась твердой и холодной, кресло - неудобным. И подумалось легко и очень ясно, аж в голове зазвенело: надо валить отсюда. Из этой страны. Какой тут, нахер, бизнес. Нелюди. Никому ничего не нужно. Болото, и они все хотят лежать в нем, тихо лежать. Как свиньи в грязи. Без потребностей, без желаний. Потому что даже то, что им сам Бог дал, они готовы просрать, лишь бы вернуться на прежнее место в говне и там носом пузыри пускать. Если кому что и надо, как Щ было надо и Лису было надо, если кто и хочет жизни че-ло-ве-че-ской, то от них кровавые ошметки остаются. А эти едут к себе в Мухосрански век в говне доживать.
      Надо бы что-то спросить его сейчас. Как-то.
      - А деньги? Ну, там, слава.
      - А зачем деньги, слава? - И Евгений улыбнулся широко и вдруг, в усах и бороде, стал совсем смирновским, дозвездным - провинциал-интеллектуал, душка! - Я же не за этим шел. Я хотел скопить немножко - и в Каир. Устал, знаете, всю жизнь выродком жить, всем, кто наезжает, язык показывать. Я человек немолодой, противно экспонатом быть. Зачем мне слава, я жизнь свою люблю - жену, школу, Оську. Учеников своих люблю, хорошие они. Домой вот хочу, соскучился. Вы уж простите, что так вышло, не очень честно. Но хочется, знаете, жизни человеческой. Че-ло-ве-че-ской.
      
      
      Глава 95
      
      Ему отмщение, и он воздаст - воздал бы - аз бы на его месте воздал, а он спрашивает: хочешь сахару? хочешь молока? хочешь варенья тыквенного? сердце мое хочешь? - и я не могу говорить, потому что у меня нет слов, нет таких слов в моем языке, язык мой прилип к гортани, и я вместо слов издаю плач и клекот, так и сижу у стола в гостиной, положив локти на стол, лицо на локти, и слезами плачу, а он приносит мне сахар, молоко, кофе, тарелку жареных бананов, сердце свое мне приносит, когда кладет руку мне на загривок, говорит: "Йонги, сынуля, все уладится, правда". Надо бы взять себя в руки, голову поднять, утереть слезки, сказать, что все на самом деле нормально, что просто устал, выдохся, задолбался, что рад на самом деле, что это не его, а мои деньги бухнулись в "Холокосте", что это мои, а не его силы потрачены впустую, что сейчас на самом деле я голову подниму, утру слезки, поблагодарю его за сахар, молоко, чай, бананы, руку на моем загривке, слово "сынуля", - но почему-то получается только плач и клекот, только плач и клекот, и так до самого прихода Лизы, перед которой совсем уж не мог так сидеть - и поднял голову, утер слезки, прорррррычал (не шел голос): "На самом деле, Бо, все норрррмально" - и так это прозвучало дико, что опять заплакал - и засмеялся.
      Блудный, значит, сын, неразумный мальчик, вымотавшийся отступник, которого добрый папа подобрал, привез обратно домой, уложил в кроватку, - буквально уложил в кроватку, - пришел, когда я уже лег, постучался, посидел в темноте рядом, ничего не спрашивал, и я ничего не говорил, за окном птичка пела колыбельную, покачивалась моя кроватка, потолок расплывался, и Бо спросил: "Йонги, ты заснул?" - а я сказал: "Нет", хотя я заснул, и он сказал: "Йонги, послушай. Поработай у меня какое-то время. Только не перебивай, я скажу коротко, ты, правда, главное - послушай. Пойди ко мне режиссером; я устаю сейчас, годы не те, подрос Яшка, собирается уезжать в Оксфорд через полгода, я бы до этого съездил с ним погулять, скажем, во Флориду или даже в Венецию, или в Киев, на могилы деда и бабки; а ты бы взял мою студию, я знаю, зоусы - не твоя тема, но, может, Йонги, оно бы сейчас и лучше, что не твоя тема? С деньгами - ну, просто назовешь сумму, какую тебе надо, а тебе бы сейчас было полезно, правда, какое-то время отдохнуть от своих проектов, тихо просто посидеть где-то, чтобы потом как бы на новый виток выйти, набрать драйва, я же знаю все-таки, как ты устроен, слышишь? Йонги?" А я лежал и все слышал, а за окном птичка пела, и мы помолчали немножко, и я почувствовал, что меня отпускает, отпускает, отпускает - не до конца, но хоть немножко, - железный кулак, сжавший желудок после того дня в Иерусалиме, что в руках становится тепло и в голове тихо, и я еще немножко помолчал, чтобы не рычать потом, потому что не идет голос, и сказал: "Только два месяца отпуска мне дай, можно? Я бы вообще отдохнул от площадки. А потом приступим". Покачивалась моя кроватка, потолок расплывался, засыпало мое сердце.
      
      
      Глава 96
      
      Яблоко, темный хвостик, заржавелый огрызок, яблоко, яблоко, темный хвостик, гладкая косточка, скользкая и кривая. Так провели весь вечер, сидя на кухне, яблоко за яблоком в остервенении превращая в ржавые огрызки, разъедая яблоки, как ржа. Вот как выглядит призрак, призрак - это когда перед тобой сидит умерший твой любимый и говорит с тобой, как если бы живым сидел перед тобой твой умерший любимый - но ты знаешь, что это не твой любимый. Он говорит с тобой, как твой любимый; он знает о тебе все, что знает твой любимый; он помнит, где стоит его любимая чашка; но он не твой любимый - морок, призрак, выходец из ада, не обнять и не опереться без того, чтобы ледяной холод, ледяной холод...
      Мармелад, липкая сахарная крошка на нижней губе, розовое, тягучий след от зубов, зеленое, мармелад, рыжее, голубое. Нет на мне кальки, нет кальки - но почему я вдруг начинаю замечать, что Саша точно так же говорил бы: "Яэль, можно холодильник?" - опуская глаголы? Почему я впервые слышу, сам, собственными ушами, как похожи наши интонации и как мы переспрашиваем: "А?" - когда хотим выиграть время? Почему мне мерещится, что Саша точно так же говорил бы: "Это же нужно, нужно!" - и рукой с силой проводил бы по моему горлу - жестом, какой сделал я сейчас, жестом, который я с детства у него помню, с дней, когда он уговаривал меня в чем-то признаться маме. Я вожу по столу пальцем, подбираю рассыпавшиеся чаинки, а она смотрит на рассыпавшиеся чаинки, как они пристают к моему пальцу, и говорит: "Виталик, пожалуйста, не делайте этого" - и я поджимаю палец в кулак так сильно, что порезанный ноготь начинает дергать и заливать горячим.
      Фасолевая пастила, остатки сиропа в уже основательно поджатой банке, глянцевый срез, фасолевая пастила, внутри орешек. Лисова калька. Никакое не братство, не сходство, теперь можно понять, почему и как им было друг с другом трудно. Он приехал говорить о деньгах, я знаю, - но молчит о деньгах, а говорит о фильмах Такеши Миике, забавно, это только с русским можно, американцы не любят говорить о японской культуре, о том периоде, когда была еще японская культура, а не только "японские накладные" и "японская сделка". С Лисом можно было, он любил японское, про японское, Сетако Хапимуши, Вупи Накамура, Уно Китано, а этот Лис, значит... Холод по позвоночнику, и явно прекращать надо, потому что это не Лис, это не Лис, другой человек, вот только интонации, - но это надо как-то спровадить, отключить слух и смотреть только на руки; но жесты - отключить зрение и только чувствовать, как он движется по кухне; отключить сознание - и он трясет за плечо, спрашивает: "Яэль, вы в порядке?" Убирает прядь со своего лба таким жестом, тем жестом - и я неожиданно для себя со всего маху бью его по убирающей прядь руке. Мне надо извиниться. У меня нет сил извиняться.
      Морс из белой смородины, прозрачные капли, морс, мятая ягода, круглые морщины на салфетке, черненький хвостик плавает за стеклом широкой бутылки, морс из белой смородины, след от губ на краю стакана. Я приехал говорить о деньгах, но почему-то говорю только о глупостях - о микроцефале, о трамвайных билетах, о Такеши Миике. Я говорю о Такеши Миике, микроцефале, трамвайных билетах - и зверею, зверею, потому что вот она - передо мной, а перед ней - не я, а Лис, я пытаюсь быть как Лис - и впервые за всю свою жизнь я чувствую, как мне это легко дается, как мое вечное желание - с которым боролся, да, потому что стыдно, нелепо и глупо, и я имею право собой быть - но оно возвращалось всегда, - так вот, сейчас мое вечное желание быть как Лис - осуществляется, осуществляется так легко и так естественно, что на меня нападает дурная и постыдная эйфория, и я - вдруг! - горжусь тем, как мы с ним похожи, как сквозь меня проступает - он, и мысль о том, что сквозь него должен был периодически проступать - я, и что это должно было приводить его в ярость и сводить с ума, в душе моей отдается победной песней. И сейчас я чувствую, что если мы с ним посмотрим на эту женщину вот так, и в две фразы, в две фразы скажем буквально, чего нам надо, и сделаем такой жест - ...Но мы не делаем такой жест, потому что я - я, лично я, - вдруг понимаю, что ничего от нее не хочу. Ничего. Я пока не понимаю, правда, почему - и закрываю на секунду глаза, а когда открываю - вижу, что глаза Яэль тоже закрыты и она не двигается и "Яэль?" моего не слышит, и я подхожу к ней, встряхиваю за плечо и спрашиваю: "Яэль, вы в порядке?" - и она открывает глаза, а в это время прядь падает мне на лоб, и я отвожу ее привычным жестом - и тогда Яэль резко, одним рывком, кулачком, тычком бьет меня в предплечье, и надо бы возмутиться, но что-то не дает мне возмутиться... И я сдаюсь. Я сдаюсь, сдаюсь, я ухожу со своих позиций, яблоки, мармелад, фасолевая пастила, морс из белой смородины - все остается, я ухожу. Потому что если бы он оказался на моем месте - он бы думал только о том, как надо, о Еввке, о деньгах, о Тане, о будущей жизни, - и делал бы все как надо, и шел бы, как танк, и считал бы, что он в своем праве. А я - я могу быть человеком, а не танком; я могу быть лучше, и чище, и человечней, и мягче и честнее. Потому что вот сейчас я плюю на то, что я в своем праве. Что у меня жена и ребенок, что у меня Таня и нехватка денег. Я делаю так, как... как считаю нужным. Я оставляю ее в покое. И он тут ни при чем.
      Зеленый чай, раскрутившиеся лиственные спирали, обрывок чайного листка, как надкушенный тараканий панцирь, зеленый чай, зеленый чай, желтая жидкость, терпкий привкус, чуть надбитая пиалушка, половина седьмого утра, за окном пальма. Я говорю: "Виталий, простите, мне через три часа уходить на работу, я должна поспать хоть немного", - и он верит, начинает быстренько собираться, и я говорю ему: "Не уходите голодным, возьмите себе что-нибудь на завтрак, а дверь захлопывается, так что я лягу, а вы, когда вам удобно..." - и тогда он говорит: "Тогда можно... я загляну в холодильник?" - и я ухожу быстро, и какое спать, тем более что испортилась, помимо прочего, холодная стена, техник будет завтра, а сейчас нечего уже было снять с себя, чтобы стало легче, - на полу одеяло, на стуле футболка, на простыне картонные складки, липкий пот на коже, спальня плавится, растворяется в собственном твоем соку, и понимаешь вдруг, что уже полчаса просто бродишь по комнате, от кровати к окну, от окна к шкафу, к туалетному столику, холодной стене, которую каждый раз трогаешь - теплую, противную, шероховатую, - как будто что-нибудь может само по себе измениться. В голове зима, в сердце ужас. Скатать из-под коленок два релаксационных биона, надетых так, чтобы он не видел, помогших, как мертвому... Как мертвому. Яэль, Лис мертв. Его нет больше. Этот человек у холодильника - ты знаешь, кто он. Он не просто не Лис, - он антипод Лиса, столько же рассказывалось тебе, столько говорилось, столько раз Лис жаловался, объяснял, пытался с твоей помощью разобраться - как с ним быть, с безответственным, эгоистичным, наглым, трусливым. Он всегда пользовался Лисом, он и сейчас просто пользуется Лисом, его калькой, калькой твоего Лиса, которого нет больше, это только интонации Лиса, только его жесты, только разрез глаз, форма рук, движения губ, только иллюзия того, что этот Лис знает, все, что тот Лис знал, и все, что тот Лис знал именно о тебе, - но он не знает и знать не может, просто тебе страшно, что вместе с тем, твоим Лисом, навсегда ушло все твое, что входило в ваш мир, - ваш, общий: все твои письма, и все твои рабочие проблемы, и запах твоих волос, и вкус кожи, и ощущение от твоей руки, вжимающейся ему в спину, и то, как ты плачешь, когда слышишь песню о Белой Чушке, и то, как ты сердишься, когда кто-нибудь выключает экран комма посреди разговора. И сейчас, пока этот - не тот! - человек в прихожей надевает туфли и захлопывает за собой дверь, - запомни навсегда, пойми и запомни, что кроме эфемерного, калькой навеянного сходства ничего общего не имеют между собой эти два человека - твой, которого нет, и этот, которого нет. Ничего общего они между собой не имеют. Повторяй это, повторяй это, Яэль, или ты рехнешься. На кухне темно и тихо. Надо убрать со стола, перемыть посуду, вытряхнуть циновки, прогнать ночных призраков, раскрыть балкон, хоть немного остыть, пока не взошло солнце, - но вместо этого стоишь посреди кухни на ватных ногах, зажимаешь рот ладонью, другой ладонью держишься за край раковины и смотришь на мраморный столик возле окна и на лежащий там предмет - и с каждой секундой на кухне становится все темнее.
      
      Баночка из-под йогурта лежит на боку на мраморном столике, потому что ее повалила оставленная внутри ложка.
      Глава 97
      
      Дэну удалось улизнуть от Энди только сейчас, - улизнуть, смыться, добраться до стойки "Сабвея" и заказать бумажный стаканчик с омерзительным жидким кофе. Дэн плюхнулся на пластмассовый стул, стоящий особняком, отдельно от столиков, просто - слева, рядом с киоском, и несколько минут грел руки о шершавую бумагу и тупо смотрел на то, как отвратительный тип с огромным крокодильим хвостом неуклюжими короткопалыми лапами отчищал от майонеза крышку своего комма. Зеленый отлив его кожи казался отвратительным, а вокруг чешуек на локтях ясно виделась пыль. Под одну чешуйку попал чей-то волос, и от его вида Дэна замутило. Единственный морф Дэна - выпуклая, блестящая металлом филигранная звезда вокруг левого соска - был сделан больше пяти лет назад, и Дэн искренне считал, что для приличного человека этого предостаточно, а на большинство современных морфов и вообще смотреть противно, непонятно, что за выродки, да и за время своей работы в отделе на такое насмотрелся - что на сетах, что живьем - бррр... Пойти бы поспать сейчас, а лучше было бы вообще сегодня не видеться с Энди. Но Энди глодало мучительное чувство вины перед Дэном за дело "Глория'с Бэд Чилдрен" и за то, что не бывалому следователю Ковальски, а самому маленькому Энди довелось упечь мадам Лоркин за решетку и давать бесчисленные интервью прессе (в ходе которых Энди всегда долго и подчеркнуто подробно разъяснял всю важность проделанной следователем Ковальски подготовительной работы, да никто почему-то этих объяснений не печатал). И поэтому Энди вился над Дэном, как сиделка над больным. Они уже успели поужинать вместе в честь Дэнова выздоровления (Энди угощал и полвечера извинялся), выпить пива после работы еще через три дня (Энди угощал и полвечера извинялся), а теперь вот Энди достал два билета в центральную ложу на Фитнесс-сквер - за бешеные, надо полагать, деньги, - и Дэн уже совсем собрался жестко и внятно отказаться, но Энди так смотрел, что... - словом, выходной Дэн провел в центральной ложе на Фитнесс-сквер, наблюдая знаменитый нью-йоркский ежегодный Morph Pride Parade. Совершенно непонятно было, что, собственно, вызывает у этих уродов такой pride, но толпа зрителей была огромной, снимали на коммы, записывали бионы на память, - и в толпе этой оказывались время от времени существа похлеще тех, что ехали мимо ложи на увитых лентами платформах.
      Ветер трепал рекламы коммов. Открывало парад общество "Цветная Америка" - на них, оказалось, вполне приятно было смотреть, - кроме фиолетовых толстяков и полосатых сухопарых стариканов на одной из платформ пританцовывали, например, прелестные девочки с нежной кожей, раскрашенной в стиле диско - цветы, птицы, какие-то индийские разводы, - и с блестящими волосами, выглядящими как мягкая проволока. Была платформа, за которой бежали с серьезными минами и с микроавтоматами в руках "доллс" - американские солдаты, воюющие в Чечне, все с одинаковыми лицами и с гордо вскинутыми над головами длиннопалыми, похожими на инопланетные руками, - на одном пальце двадцать разрывных колец, на другом помигивает лазерный прицел, на третьем - это из ложи не видно, но зато видно на всех плакатах Рекрутской национальной службы - одиннадцать кнопок и под ногтем иголка для впрыскивания - универсальная аптечка, сам-себе-шприц, на четвертом Дэн не помнил что, пятый, мизинец, был железный с железным ногтем - для копания и ковыряния. Перед солдатами на платформе гордо маршировали восемнадцать American Amazoness - голые, с мужским плоским соском на месте удаленной правой груди - чтобы удобнее было держать автомат. Были шесть платформ "толкинутых" - бесконечные эльфы, гномы и прочая ушастая нечисть. Была платформа из каких-то очень странных людей, морфическую принадлежность которых Дэн не мог опознать: абсолютно белые лица, огромные нарисованные улыбки и красные шары вместо носов, нелепая цветная одежда и гигантские ботинки. Почему-то смотреть на них Дэну было страшно. Пытаясь скрыть дискомфорт, он проорал Энди в ухо - мол, это что? Энди не знал. К счастью, платформа проехала, за ней везли изумительной красоты аквариум с крошечными русалками, Дэну показалось, что одну он видел на каком-то сете, - но вода искажала черты, все могло быть неправдой. Русалка прижалась носом и белыми грудками к стеклу и махала зрителям мерцающей ручкой, и Дэн даже помахал ей в ответ, но тут она повернула головку, заколыхались в воде длинные и густые рыжие волосы - и настроение следователя Ковальски немедленно, катастрофически испортилось, заныло под ребрами, как в тот день, когда там, в больнице, от Минарского узнал, что эта сучка Фелли прокрутила, и как ныло теперь каждый раз, когда он о ней думал - а он думал о ней много, никуда не мог деться, и от ярости в такие моменты - вот как сейчас - начинали гореть уши и ноги делались ватными, и прокатывался вдоль хребта, от затылка к копчику, тяжелый адреналиновый шар.
      Дэн встал, пробрался к выходу, уже снизу, от края трибуны, махнул Энди - мол, вернусь, вернусь, - и поплелся к киоску "Сабвея" - после долгого сидения всегда хромал и было сильно больно, особенно в левом колене, и врач сказал - надолго еще; поплелся за безвкусным кофе, за возможностью накатать на руку сминаемый в кармане шарик релаксационного биона, за тем, чтобы в двести пятидесятый раз попытаться придумать способ добраться до этой сучки. По ночам несколько раз бывало, что представлял себе, как просто придет к ней домой и разделается - тут начинало шуметь в голове и кровь приливала... всюду, - как сразу захватит за горло и пощечинами погонит к тяжеленному креслу, тому, в спальне, и к этому креслу привяжет, угрожая служебным пистолетом, заклеит рот и прямо на ней разрежет одежду, выставит наружу ладные маленькие груди и пах (представлял себе разрезы: на футболке - прямо на уровне груди длинный разрез от подмышки к подмышке, на штанах - вдоль шва в междуножии), и пододвинет большое зеркало, которое стоит справа от кровати, и поставит перед ней, и зайдет ей за спину, и начнет медленно, неторопливо, изящно прядь за прядью сбривать по сухому ее роскошные рыжие волосы, вежливо и ласково объясняя, что чем больше она будет дергаться - тем больше будет порезов, и чуть-чуть затягивая повязку на горле каждый раз, когда она будет пытаться прикрыть глаза. Он представлял себе (и тут, надо признаться, каждый раз, несмотря на собственное сопротивление, начинал мастурбировать, если был один), как у его ног будет лежать огромная копна этих бесценных волос, как он будет стоять по колено в их золотых волнах и как он начнет неспешно, прядь за прядью, использовать обрезанные волосы, плотно приматывая дорогую племянницу к креслу (становилось жарко). Всю. Так, чтобы в мягком свете ламп она становилась похожа на прекрасную беззащитную зверюшку (обритая голова, клочьями висящая одежда, раскрытая грудь), пойманную золотой сеткой. После этого он с удовольствием просидел бы напротив нее сутки. Просто просидел. Без особых разговоров (тут он обычно кончал, видение меркло, но вместе с кровью продолжали пульсировать в висках ненависть и жажда мести). Но не пройдет номер: времена не те; теперь не подползет потом руку поцеловать (тут болью в ногах приходило воспоминание), а потом еще и (тут рисовались судебные повестки и большой позор)...
      Недосягаемая стерва. Несколько дней назад видел на чьем-то столе журнальчик - с фотографией (розовое холо на грудях и какие-то рододендроны) и сопливой размазней, описывающей трепет всего прогрессивного человечества в ожидании ее ванильной премьеры. Поступил так, что потом бросало в холод: что, если бы кто нибудь увидел? - но никто, слава богу, не увидел; а именно - взял журнальчик и отнес его в шредер, и пока шредер жевал, урча и захлебываясь, приоткрылась в судорожном искривлении еще одна страница: лица не видно, а только золотая волна и поверх волны рука обнимающей ее Накамура, раскосые наглые глаза смотрят на мужа, а он, боров, сладостно обнимает обеих, - едва не стошнило, и вдруг по пальцам пробежало волной воспоминание об этих волосах под ладонью и почему-то не как таскал ее по полу за них, а как гладил, когда плакала, или как на людях, едва заметно, проводил ладонью от макушки к плечу - и волосы поднимались за рукой, как в магическом ритуале, - и внезапно подступило к горлу - и следователь Ковальски едва не заплакал от тоски и нежности, и в тот миг совсем не мести хотел, а... а... И знал, что никогда ей, сучке, не простит эту тоску и нежность, и только смотрел, бледный, на крошечный вылетевший из шредера квадратик глянцевой бумаги с ухом Накамура. Сейчас представил то же ухо - и передернулся: представил себе, как Фелли целует... Интересно, целует ли? Интересно, дает ли та? Переменилось ли что-нибудь, или (подумалось злорадно) девочка Фелличка до сих пор страдает и чахнет, вялой липкой обвивается вокруг молодого семейного древа? Наверное, страдает. Вдруг очень ясно представил себе: да ведь Фелька небось не ласкаться бы с ней хотела, уж я-то ее знаю; небось представляет себе, как бы та ее за горло и пощечинами к креслу... Передернуло от ревности - да, и от ревности, а что такого? Предала, предала, - ну что ж, зато так тебе, сучке, и надо; тебе, сучке, небось не лучше, чем мне сейчас, а? Дэн видел Вупи Накамура три раза в жизни, но ясно было, что та еще тварь, будет держать Фельку при себе, как собачку, пока не надоест, - и Фелька, как собачка, будет на привязи рядом сидеть, пока ее не вышвырнут из дому, как Алисон сделала, как когда-то, за два года до Алисон, сделала Мириам. А Фелька будет страдать каждый раз, когда у дорогой Вупи пальчик порезан или головка болит, или муженек мохнатый приходит домой не в духе и бедную Вупи обижает... Небось если бедная Вупи сдохнет, так Фелька ляжет рядом умирать. Если бедная Вупи заплачет - так Фелька следом в голос заревет.
      Вообще-то... если за бедную Вупи как следует взяться... Бедная Фелька.
      
      
      Глава 98
      
      Волчек Сокуп тихо дрейфовал сквозь визжащую, орущую, хрупающую креветочными чипсами толпу - вперед. Было потно, грязно, жарко, и хотелось не дрейфовать вперед, а уйти к чертовой матери, - но, уже проведя на идиотском параде почти три часа, имело смысл попытаться пролезть вперед и посмотреть на одну из немногих реально интересных для тебя платформ, ради которой, собственно, и пришел. Вообще, надо сказать, сама идея лететь в Лос-Анджелес была не его, не Волчека, а Гели - она жаловалась на Прагу, хотела куда-нибудь в AU-1, "но не в говно мексиканское, а в города, понимаешь, в го-ро-да!" - и они действительно вот проводят отпуск в Лос-Анджелесе, вместо того чтобы где-нибудь на тепленьком полежать. Гели целыми днями по магазинам, а он фактически предоставлен самому себе, и сегодня пошел на морфовский парад, на который в жизни бы не пошел, если бы не надо было убить день: Гели заменяла ногти на ногах на зеркальные. Билетов почти не было, пришлось взять на самую верхотуру, откуда видно только на экранах, а внизу просто едут колясочки и мелькают на них фигурки. Два часа с лишним отсидел и ничего хорошего не увидел, а кое от чего даже поташнивало, - никогда, например, не понимал этих, которые морфируются под больных, все в язвах, - или которые удаляют себе конечности... Да, есть такая специфика вкусовая, есть даже студии под нее; но все равно противно. Еще что-то довольно отвратительное было. В целом - вот, пожалуй, главное впечатление дня - удивительно однообразно, никаких, по сути, выходов за рамки вообразимого. Ну, то есть все хотят быть чем-то, что уже есть: больными, животными, роботами, цветными, крылатыми, - но никто ничего не придумал, чего бы и в самом деле не было совсем... Словом, как всегда все - и скучно.
      Ждал только платформы с педоморфами - непонятно почему, но хотел посмотреть. Совсем, кстати, непонятно почему, по-настоящему непонятно: как ванильщика, его интересовали только неморфы, как игрока - только гимнастки - и, опять-таки, неморфы. Может, сейчас хотел посмотреть на этих, морфированных, из-за истории с той бедной девочкой-полицейской, как ее, а может, из-за недавнего скандала на ринге - дома, в Праге, Хопчик ввел новенькую, которую раньше никто не видел, сказал, что перекупил ее у кого-то там, новенькая была дивно хороша, но уже на третьем ее выступлении кто-то заподозрил неладное, затребовал экспертизы - и девочка оказалась удивительно удачно сделанным педоморфом. Хопчику тут же, на месте, по старой традиции обрубили пальцы - это Волчек смотреть не стал, вышел. В Лос-Анджелесе приличных гимнастических рингов целых три и все очень хороши - единственное утешение Волчеку здесь, - но они фактически раз в неделю каждый, а в остальные дни как жить? Волчек выиграл в четверг более семисот азов, но играл неинтересно: ставил на Меладзе, и так всем было ясно, что она победит, и против нее ставили только те, кто надеялся на катастрофу: ногу сломает, сорвется в истерике, поскользнется, наконец. Не поскользнулась и ногу не сломала, но и ставки делили на большой раунд, и в целом скучно было. Странно: Волчек в какой-то момент понял, что хочет, чтобы сломала. Понял, что не полетом ее наслаждается и не тем, какие странные узоры создает серебряное тело, обвитое черной трепещущей лентой, но наслаждается выражением страдания на личике, напряжением и периодически мелькающим чистым ужасом - когда, видимо, есть наносекундная опасность ошибки. Впервые после этого выступления не смог бы в деталях разложить его на пируэты и приемы - не заметил и почти не запомнил. Запомнил личико, натяжение мышц, капли страдальческого пота... и желание, чтобы она упала, свернула себе шею, переломала ноги, руку вывихнула и рыдала, по-настоящему, слезами рыдала, кричала бы и плакала... Даже сейчас, три дня спустя, Волчек передернулся и вдруг почувствовал неожиданно набухший член. Смутился как-то по-мальчишечьи и подивился, кстати, - всегда была чистая эстетика, никогда у него на этих плоских, дебильных, восхитительных гуттаперчевых кукол ничего не стояло.
      Удалось потихоньку спуститься под эти прекрасные размышления, почти к самой ложе, в первый ряд фактически, - все уже орали, танцевали и бушевали, и никому не было дела до билетов и предписанных ими мест. Платформа с педоморфами уже была видна вдалеке - ужасно оформленная, как все эти платформы, - какие-то цветы, деревья, гигантские плюшевые медведи, надо всем этим - голографический блистающий звездный дождь, - словом, похабная педофилическая гадость. Пока подъезжали, Волчек вглядывался и дивился себе - собственно, с чего бы у него этот интерес? Наконец стало хорошо видно, - педоморфы поплыли мимо, все разодетые в детские комбинезончики, каких настоящие дети не носят уже лет сорок, все с игрушками и яркими детскими книжками, машут ручками и что-то даже скандируют, слов не разобрать. На первой платформе шесть человек, три девочки, три мальчика: один совсем белокурый ангелок, два других погрубее, - традиционная проблема педоморфов, все-таки взрослый череп, у мужчин это трудно скрыть, очень меняется форма. Зато девочки прелестные, одна толстенькая, в короткой юбочке, из-под которой видны круглые, пухлые коленки - Волчек аж подскочил, когда кто-то прямо у него под ногами истерически заорал: "Мамаааа! Мы тууууут!" - мальчик лет пяти махал и вопил проезжающей мимо платформе, и стоящий рядом с ним мужик лет сорока, огромный и небритый, восторженно заорал: "Огогогого! Диксииии!! Мы туууут!" - и толстенькая девочка яростно замахала им в ответ и послала крепкий воздушный поцелуй.
      Волчека передернуло. Магия испарилась. Две другие "девочки" - хрупкие, яркоглазые, танцевавшие вместе под ритмические хлопки публики в первых рядах - уже не порадовали его ничем, он видел в них кривляющихся сорокалетних теток, было стыдно и неприятно. Обогнув мужа и сына толстенькой Дикси и почему-то постаравшись никак к ним не прикоснуться, Волчек выбрался в проход между трибунами и побрел наружу, к выходу. Ему не нравились искусственные девочки, это уж точно. "Мне нравятся только настоящие девочки, - думал он, пока, оттянув воротник джемпера, чтобы хоть немного остыть, шел к ближайшему киоску "Сабвей", - мне нравятся девочки, о которых я знаю, что они маленькие девочки и ничто другое, и мне нравятся они не приплясывающими с кукольным мишкой в руках, но напряженные, страдающие, напуганные, смертельно боящиеся не угодить, допустить ошибку, сделать что-нибудь не так, понимающие, что это грозит им болью, наказанием, еще..." Тут Волчек представил себе в деталях одну из самых сильных сцен, виденных им в жизни, - как падает, плохо приземлившись из двойного кульбита, Жанна Свентицки, как медленно скользит тонкая ножка по черному покрытию пола, как округляются от ужаса ее глаза, и как стоящий рядом с ним человек в белом костюме и тонкой белой повязке на голове истошно орет, срывает с пальца золотой перстень и кидает его, больно задевая Волчека локтем, - и в следующую секунду Волчек видит, как Жанна вскидывает руки, еще даже не успев упасть, и раскрывает рот в диком крике, и из ее живота фонтаном выплескивается струя крови, распадаясь на тысячи искрящихся брызг, и часть этих брызг падает Волчеку на пиджак...
      - Кетчуп?
      Волчек резко очнулся: девочка из "Сабвея" закончила варганить его гигантский бутерброд и настойчиво требовала ответа: класть ли в него кетчуп? Волчек вздохнул, отрицательно помотал головой и взял бутерброд неверными руками. Доковылял, упал в пластиковое кресло, как нашкодивший школьник, прикрыл пах шарфом, чтобы никто ничего не увидел. В ушах стучало сердце, мелко подрагивали пальцы.
      Глава 99
      
      - Когда я говорю: "Новый фильм с Афелией Ковальски", я испытываю волнение, равное которому я испытывал только пятнадцать лет назад...
      Кой черт он сказал: "пятнадцать лет"? Все, все к чертям; ничего не осталось от премьерного настроения, от чувства сладостного триумфа; ничего не осталось от ожидания визгов, и восторгов, и аплодисментов, и мягко разливающегося тепла, когда на экране твое собственное тело, прекрасное и совершенное, когда... "Пятнадцать лет" - сказал, идиот, и все как рукой смыло; может, специально, нарочно сказал? Что такого было у него специального пятнадцать лет назад, у этого сморчка?
      - ...когда наша студия выпускала на экраны фильм, масштабы звездности которого мы только предполагали - но не смогли по-настоящему вообразить себе и предсказать...
      Кто мог вообразить и предсказать, что заявленное мной об убийствах - вернее, смертях, погибелях, ох, как еще назвать, чтобы снять флер умышленности и злодейства? - что придуманное мной, сказанное мной в четкой уверенности, что Глория, конечно, от таких нелепых инсинуаций отмажется в полтычка, что сочиненное мной в качестве способа заставить полицию начать дело побыстрей, поскорее, пока Дэн не... кто мог подумать, что за этим правда стоит?! Я - не могла! Слышите, я - не могла! Я не знала! Не представляла себе! Ни на секунду! Потому что всегда, всегда, все было - safe! Sane! Secure! Врач на площадке - всегда! Вопрос о самочувствии перед съемкой - всегда! Лучшее оборудование - всегда! Я - не знала, никто - не знал! Как объяснить ей теперь, что я не знала? Как ей теперь это доказать?
      - ...И вот уже во второй раз...
      Во второй раз за последние несколько месяцев меня отказываются видеть те, к кому я прихожу с объяснениями и извинениями, - не многовато ли? Глория отказалась видеть меня в тюрьме. В предварительном, как они выражаются, заключении. В постоянном ей грозит пятнадцать лет: непреднамеренное, да, убийство - но ведь многолетнее укрывательство! Ад. Это ад. Это невозможно все вообразить, я не могу все это вообразить. Не уверена, что адвокат передал ей мое письмо - может, она запретила передавать мои письма; по крайней мере, он утверждает, что передал, но она не передала мне никакой ответ - может, отказалась читать? Если бы она хоть немножко подумала... Если бы... Мне еще свидетельствовать, говорят, суд через три недели - первое слушание - мне еще там клясться, что - случайно, что - ничего не знала, но адвокат ее говорит - это не поможет, не может помочь, бесполезно, потому что все уже раскопали; но - там-то она обязана будет меня услышать. Выслушать. Хотя бы это.
      - ...дальше задерживать ваше внимание. Смотрите и наслаждайтесь: Патрик Божоле, Афелия Ковальски, "Мантра"!
      Тысячу раз повторить: я не знала, я не знала, я не знала, я трусливая дура, я сказала, чтобы... я надеялась, что вы... Тысячу раз повторить - и она не услышит, как если бы я сейчас встала в этом исходящем слюной и восторгом премьерном зале на восемьсот человек и заорала: Я ничего не знала! Я трусливая дура! Они бы не услышали даже, погруженные в аплодисменты и завывания - вон уже жопа моя голая на экране, оооо, понеслось, - закричи я - может, только пара репортеров из тех, что сверху сидят, дернулась бы, засуетилась, - но и то решили бы, что звезда вечера Афелия Ковальски встала осмотреть ликующий зал...
      Если бы не это все - как хорошо бы мне было сейчас, как сладко. Потому что фильм - упоительный, зал - упивающийся. Никогда не могла бы подумать, в наших-то полутемных подземельях, что мне так безумно пойдет - к моей рыжине, к белой коже - этот мягкий ванильный свет, переливы шелка, цветные ковры, нежные движения рук (Патрик, надо сказать, прекрасен, и все страхи, что дам плохой бион, - снялись в первую же съемку, потому что... потому что Патрик все-таки совершенно прекрасен. Многое касательно его карьеры в тот, первый, день съемок поняла). Бешено аплодируют, когда мои руки как бы случайно запутываются в пояске - и Патрик немедленно и очень осторожно освобождает этот "узел" - зал взрывается, поняли намек, оценили, мне бы тут хохотать и самой в ладоши хлопать, ведь все получилось! - но настроения никакого, господи, за что такое наказание. Патрик (тут, в зале) перегибается через подлокотник, руку жмет, в ухо шепчет: "По-моему, все офигенно у нас, а?" - и я киваю, потому что и правда - все офигенно, все безумно хорошо, и не зря такие деньги выброшены на съемки в Индии и в Тибете, и не зря покупали все - настоящее, аутентичное, от ковров до опиумных трубок, и не зря я требовала, чтобы из-под земли вырыли, не знаю, у кого купили опиумные бионы (и купили!) - и под ними снимались с Патриком, и было это... очень хорошо это было, и Патрик, как и велела ему гадалка, шесть раз повторил свою "мантру", а с дублями - двадцать восемь за две недели, и все... удалось, каждый раз.
      И сейчас, когда зал аплодировал стоя и лезли обниматься все, от старого Цинцинатти, директора студии, до каких-то явно зарвавшихся журналистов, становилось ясно: триумф, триумф, новая звезда ванильного порно - Афелия Ковальски - оправдала надежды, все смогла, царица, королева, последний раз такое было пятнадцать лет назад...
      Пятнадцать, значит, лет.
      Глава 100
      
      И ни до, и ни после, и никогда еще, думала Вупи, видимо, не испытать мне такого огромного, захватывающего, по-детски сладостного чувства облегчения - пересиливающего даже страх, который с утра пыталась задавить - нормальные люди, договоримся. И если бы не большой живот и не запрет на резкие движения, запрыгала бы сейчас и заорала, и начала бы по комнате танцевать; вот как. Минут через сорок она будет свободна от студии и от съемок, которые с каждым днем беременности делались все невыносимее - не принимала душа; и ведь ни за что бы не уволилась сама, пересиливала бы себя, но работала, потому что - контракт, и долг Бо, и вообще, - но тут само все произошло, само, и надо бы не танцевать, а умирать от угрызений совести и еще от страха, но сейчас ничего не чувствует, кроме близости свободы.
      Бо смотрел холодно, и вот от этого делалось нехорошо; сказал: "Вот как странно складывается все, смотри".
      Вупи поднялась, прогнув спину, пересела к Бо поближе - разговаривали не в кабинете, а в гримерке, и Бо сидел на закиданном одеждой и sex-toys диванчике, и периодически приходилось орать тем, кто дергал дверь: дайте поговорить! - но переходить в кабинет Бо не хотел, сказал: есть причины; давай уж здесь.
      Погладила бывшего начальника по голове, какой фамильярности раньше не позволяла себе, постаралась сказать ласково, как если бы не боялась совсем:
      - Бо, ну плохо, ты же знаешь, еле снимали в последние дни, но не могу я почему-то, не могу с ребеночком, противно. Совершенно не понимаю механизма, а вот - тошнит. Я, знаешь, сначала даже думала, что не из-за съемок, из-за беременности просто тошнит, а потом поняла: выйду, поеду домой - через несколько минут не тошнит. И ты знал, не делай вид. Только терпел. А мне тоже стыдно, потому что не знаю, честно, как бы я доснималась девять месяцев, если бы не эта история, потому что только хуже становилось.
      Бо помолчал и сказал: но раздувать будем, слышишь? Среди своих, я имею в виду. Чтобы до Ковальски дошло как следует, что я тебя уволил - с треском, со скандалом, и все такое. С волчьим билетом. Как он и хотел небось. Раздувать будем, что ты, мол, стучала и так далее.
      - Раздувай, ради бога. Я заслужила. Бо, я рехнусь. Поверь мне: ну я не знала, не могла себе представить, что она... Ну то есть я очень люблю Фельку, но она бывает очень раскрытой, слишком...
      - Что она твои побасенки про нашу студию будет Ковальски пересказывать?
      - Послушай, ну она не думала, наверное... Она же очень чистая девочка...
      - Ой, Вуп...
      - Ну, в смысле, она очень ему доверяла; но виновата же все равно я!
      - Вуп, послушай, я тебе один раз скажу, и мы эту тему закроем. Ты действительно виновата; во-первых, потому, что такие вещи никому не говорят, ни-ко-му. Черт, мне даже говорить это дико: ты же не девочка, в конце концов. А во-вторых, ты знаешь Ковальски прекрасно, и знаешь, что она трепло, но даже если бы она не была треплом таким - сам факт того, что у нее дядя-дружочек работает в полиции, должен был тебе на рот замок повесить. Тем более что, как уже было сказано, вообще...
      Вупи слушала его голос, закрыв глаза. "Что бы ни произошло, мы прорвемся, - думала она, - что бы ни произошло, мы с Алекси вместе и мы прорвемся". Она почувствовала, что сильно потеют руки.
      Дверь опять дернули, Вупи опять крикнула:
      - Дайте поговорить!
      - Дайте вибратор вымыть! - обиженно проорали из-за двери.
      - В кухне вымойте! - рявкнул Бо.
      Голос секунду помолчал и обиженно, но громко сказал:
      - В кухне и разговаривайте.
      - Ты мне, знаешь, лучше расскажи, что ты ей говорила, чтобы я был готов, если что. Из такого... криминального.
      - Бо, да я и не рассказывала почти ничего! Может, еще не она?
      - Детка, я понимаю, тебе не хочется, чтобы я о ней плохо думал. Но ты посмотри: Ковальски меня вызывает и рассказывает сладким голосом такие вещи, которые ему совсем знать не положено. И отпускает: "пока что". Вот давай думать: чего вдруг, чего хочет? Ну, первая мысль у меня была - ищет дело, чтобы отыграться за отобранную у него Глорию. Ладно. Но почему я? Легче шмонать тех, кто пожестче чего делают, там вероятности больше. Значит, косвенного чего-то хочет. Чего именно? Хочет мести за Фельку, значит, роет под тебя. Глупо, конечно, впопыхах это он, потому что понятно было, что я просчитаю; а может, этого и хотел. В общем, детка, хотел он, чтобы я тебя уволил: или, как дурак, поверив, что ты на меня стучишь, или, как умный, просчитав, что он именно этого добивается. Ну вот я тебя уволил, чтобы Фелька себе локти грызла, что это из-за нее, из-за того, что он ее крови хочет, а добраться не может.
      - Говно какое.
      - Ой, детка, могло хуже быть.
      Вупи сглотнула.
      - Про что он говорил?
      - В основном про белок намекнул. Еще про Кутейко, но это плохая карта была, там ясно, что я ни при чем. Ты скажи мне, есть у него еще что мне вменить?
      Вупи сникла и помолчала.
      - Не помню. Помню разговор с Фелькой про эти вещи, он один был... Больше вроде и не говорили. Ну, так, на повседневном уровне...
      - Вспомнишь - скажи. Хорошо еще, что кроме этого у него ничего особенного на нас нет. Если бы не было у него, чем сейчас помахивать, может, все бы хуже было, он бы сам начал на нас вешать что-нибудь. А так мы хоть знаем, чего хотел.
      - Хотел меня беременную без работы оставить?
      - Он, я думаю, не так рассуждал, ему на тебя плевать; он хотел, чтобы Фелька казнилась, что из-за нее тебя, беременную, и так далее. И еще, детка, я подозреваю, что он сильно ревнует. Ее к тебе.
      - Да ладно.
      - Да ладно.
      Вупи помолчала, потом набрала воздуху и сказала:
      - Бо. И еще. Хватит, что я так нагадила; но не думай, что я забыла, сколько мы с Алекси тебе должны. Мы будем работать и отдадим. Мы найдем как.
      От этой фразы в комнате заметно похолодало, и Вупи инстинктивно прикрыла руками живот, как всегда в последнее время делала, если... если что-то не так было вокруг.
      Бо посмотрел спокойно, и внезапно у нее сжалось сердце: она поняла, что сейчас они все уладят, уладят от начала до конца, что не произойдет того, чего больше всего боялась: он не скажет: "Да, и хорошо бы вы вернули их до пятницы" (в это не верила по-настоящему, не похоже было на Бо совершенно, но даже в таком случае - Алекси верно сказал - ну, назанимали бы, не умерли; у той же Фельки... Словом, не умерли бы). Было ясно уже, что не скажет: "Да, и верните, пожалуйста, вдвое - за нанесенный мне ущерб", - но сердце сжалось все равно, потому что Бо смотрел на нее в этот момент как совершенно чужой человек, смотрел тяжелым холодным взглядом, каким смотрят на не очень удачного должника, с которым никогда не вел бесед о жизни до трех часов ночи на студийной кухне, который никогда не бывал у тебя дома и с женой твоей не перезванивался каждые несколько дней, у которого ты на свадьбе шафером не был. Сердце сжалось, потому что до слез стало жалко, что этот человек навсегда выходит из твоего мирка, больше не вернется, - потому что предательства, даже по глупости совершенного, простить не сможет. Господи, подумала, раньше не понимала никогда, как люто он боится полиции, как люто они все боятся полиции! Ведь все время наплевательское такое отношение, ведь фактически в открытую все, студии себе здания строят, на сетах фирменные клейма ставят, в базах числятся, - и все время, пока работала в этом мирке, было ощущение, что здесь кладут на полицию, клали, имели ее в виду, что непонятно даже, где ее, полиции, место во всей этой нелегальной жизни... И вот как оно, оказывается, на самом деле. И когда Бо заговорил, слово "детка" коробило слух, потому что за эти двадцать минут - впервые - приобрело едва ли не угрожающий оттенок.
      - Я не сомневаюсь, детка, что вы отдадите.
      Тут бы и надо попросить у него отсрочки - на год или хотя бы на полгода, как они с Алекси планировали, - но Вупи стало в одну секунду кристально ясно, что это будет более чем неуместно, неуместно - и, может, даже опасно, потому что в ответ он может предложить увеличить сумму... Потому что от Бо, каким его знала Вупи, про которого Фелька, фыркая, говорила: "Отец родной", - от такого Бо сейчас ничего не осталось в этой комнате. Остался незнакомый злой человек, - и спасибо, что он вообще готов был идти тебе навстречу. Вупи так и сказала:
      - Спасибо.
      - Не за что, детка, - сказал Бо. - И еще: прости, но мне, как я объяснял, придется звонить направо и налево обо всем происшедшем, причем - сгущая краски. Есть, знаешь, легенда о том, что кое-кто на студиях стучит полиции. За руку пока не хватали, но легенда есть. Ты станешь первой, как бы за руку схваченной. Потому что Ковальски хотел именно этого. А я сейчас склонен делать то, что он хочет. И я боюсь, что в нашей маленькой индустрии ты себе больше работы не найдешь. Пожалуйста, принимай это в расчет. И извини, что так получилось.
      
      
      Глава 101
      
      У нее очень странная внешность, очень, и тянет спросить: насколько тут вообще морф, насколько - свое? Потому что гладкая совершенно кожа и очертания личика детские - это, ясно, морф, может, даже и подправленный уже, годы-то идут. Но вот крошечные и очень странно, как в японском театре, приподнятые брови и очень круглые, с тяжелыми веками глаза - это не морф, кажется; по крайней мере, трудно придумать такой морф; скулы высокие, точно не морф; но вид у нее в целом изумительно странный, особенно учитывая очень тяжелый, очень зрелый взгляд. Кто-то рисовал такие картины, сейчас не вспомнить кто. Прошлый век; кролики с длинными шеями и девочки с кусками мяса в руках... И с такими лицами.
      - Я не морф, мистер Хипперштейн. Я карлица. Лилипут, вернее.
      Ух ты.
      - Простите, я не хотел вас смутить. Сделаю, по крайней мере, комплимент: для карлицы вы очень пропорциональны. Вы действительно выглядите как девочка. Вот только взгляд.
      - Спасибо. У меня не очень много времени, и мне не очень приятно быть здесь - хотя здесь уютно, - поэтому давайте я все расскажу вам и уйду.
      Комм на запись.
      - Без изображения.
      Черт; без изображения - это жаль, особенно учитывая мордочку эту, и надо немедленно спросить, пока не забыл, разрешает ли она писать, что лилипутка, а не морф? Особенно обижать ее не хочется. С другой стороны, комм несколько секунд писал и все же какое-то изображение записал; можно потом уговорить ее на публикацию, по комму уже.
      - Я вас слушаю.
      - В общих чертах я сказала уже, но вот детали. Значит, так. Я прочитала о гибели Герды, так?
      - Кшиси.
      - Кшиси. Я прочитала и позвонила вам.
      Позвонила и говорила таким голосом, будто вот-вот умрет, - трупным голосом, не знаю, как сказать. Сказала, что у нее есть сведения по этому делу, и я аж задохнулся, переполошился и попытался немедленно выдавить что-нибудь: мол, мисс Узбек ("Миссис". - "Простите, миссис Узбек".), может, у вас и нет ничего, может, нечего и время-то тратить. И в ответ получил: не морочьте мне голову, я приеду завтра, в половине двенадцатого ждите меня в Кантон-Холле, - и вот пришел, сел, ждал, до половины третьего, кстати, ждал, ни на секунду не сомневаясь, что она придет, как кроткая овечка, - и пришла, и очень коротко и сдержанно извинилась: "Мне было трудно, простите"; отклонила предложение звать друг друга по именам, "но имя мое, - сказала, - запишите. Девичье, с которым все это делалось. Сатаней Гаманаева". Пришлось диктовать по буквам, и она терпеливо диктовала, потом сказала: коротко было - Сати. Я записал и это тоже, и что, собственно, на той студии она снималась под именем Лолита Гейз (тогда еще имя Лолита считалось не в падлу использовать, педоморфного видео было мало, хотя самому Хипперштейну казалось чудовищно глупым давать человеку вместо имени название категории; ну, как если бы для гомофильмов кто-нибудь взял псевдоним Пидарас Лавалье). Десять лет назад (господи, сколько же ей сейчас? Если тогда ей был максимум двадцать один...). Тогда все было так же: тот же отдел и тот же Великий Скиннер за рулем, и те же яростные поиски снаффа и детской порнографии. И тот же метод внедрения агентов в педофилические студии, и юная Сати Гаманаева, Лолита Гейз, снимается в студии "Bubbling Hum" в двух сетах за три месяца - и этого времени оказывается достаточно, чтобы случайно, безо всякой подготовки спецоперации, а сугубо оказавшись в нужном месте в нужное время (ключи обронила в раздевалке, спохватилась в двенадцать часов вечера, когда приехала из гостей домой), лейтенант Гаманаева выяснила, что вот прямо на этой студии, прямо в этих же декорациях, по ночам снимаются сеты с двумя близнецами, мальчиком и девочкой, тринадцати лет, причем снимаются с тех пор, как им, милым деткам, было едва двенадцать. Имен не знала она, а псевдонимы видела на коробках с сетами там, на площадке: Антоний и Виола Миранда. Охрана ее пустила легко - в лицо знали, а чужие здесь по ночам не ходили; и она стояла там за шкафом и смотрела на все это, и коммом писала звук (видео тогда еще только в очень дорогих коммах было). И потом этот звук на диске к Скиннеру на стол положила. И горда была, так горда! ("Мне было же двадцать два года, представляете? Сама, без группы, без операций подготовительных, - сразу вещественные доказательства, и какие! С ума сойти! Я же... Меня же всю трясло от гордости!") И он, знаете, - в смысле, Скиннер - был в восторге, ну, в восторге просто. Но была ночь уже, я же к нему домой приехала с этим диском, два или три часа ночи, и он взял диск и сказал: прекрасно, ты молодец, девочка, ты такой молодец, завтра собираем операцию и будем их брать. И я поехала домой и заснула, и в четыре утра проснулась от пистолета у виска. От дула, понимаете, настоящего? И я, подготовленный полицейский, академия, тренированность, я впала в ступор, и мне сказали: не открывай глаза, и я не открывала, но голоса были незнакомые, это точно, и мне сказали: забудь, сука, что видела, забудь и завтра же уволься, немедленно, и больше никогда не вспоминай, потому что ты такая же Лолита Гейз, как хуй - ракетка, и мы тебя, Гаманаева, в песок превратим, ты поняла? И я - тренировки, академия, все такое, - я пискнула. Понимаете, я не могла даже "да" сказать. Я только пискнула. И они ушли.
      - И?
      - И я уволилась. На следующий день. В десять утра. Как только Скиннер вошел в отдел. Я пришла к нему и ушла из полиции. И отказалась свидетельствовать. И отказалась все. И я ничего об этой истории дальше не знаю, потому что я переехала через две недели, не чтобы спрятаться от н и х, понятно, а чтобы ничего не знать и никто не спрашивал меня ни о чем. И Скиннер пытался говорить про долг и все такое, а я сказала, что ничего не помню, как приезжала к нему ночью, и ни у кого нет доказательств, что это я ему диск отдала. И я не знала ничего об этих близнецах три года. Потому что я не читала газет и не смотрела телевизор, нарочно. Но потом узнала, что дело не открыли. И по сей день боялась, что они меня заставят как-нибудь свидетельствовать. Мы три раза - я и мой муж, он тиэтэчник, - мы нанимали разных адвокатов, чтобы они мне просто объясняли, что меня не могут заставить свидетельствовать. Потому что я боялась. И я все десять лет прожила с ощущением, что они все равно вот рядом и с пистолетом, я даже смирилась, это как некоторые с болезнями живут, скажем, с НПЦ; а я - с ними. И тут я прочитала про Герду.
      - И?
      Она говорила все тем же ледяным голосом, и Хипперштейн понял вдруг, почему при разговоре по комму пришло в голову выражение "трупный голос": у нее и сейчас интонации, взгляд, голос человека, который договорит - и ему выстрелят в висок. Господи, вдруг в ужасе подумал Хипперштейн, да она же психопатка, параноичка, неужели за один раз дуло, приставленное к виску, может так напугать человека, на десять лет, полицейского, пусть даже женщину, пусть очень маленькую и хрупкую, но - так, так сильно напугать? От этой мысли почему-то стало дурно; "Ладно, бог с ним, - решил Хипперштейн, - небось и до этой истории была психопаткой, что я знаю? - а в ту ночь нашла коса на камень". От этой мысли стало легче; однако захотелось встать и уйти. Но надо было договорить с ней.
      - И?
      Она посмотрела медленно и непонимающе; откровенно непонимающе. Спросила недоуменно:
      - Что - и?
      И он понял, что больше - ничего "и". Она хотела рассказать, потому что прочитала мою статью про Кшисю Лунь. Потому что чувствует себя, наверное, виноватой. Потому что думает, что это поможет расследованию. Она жила с этой историей десять лет. Ей больше нечего рассказать.
      Хипперштейн выключил комм и сказал очень мягко:
      - Спасибо вам. Я сделаю, что смогу.
      Она молчала и смотрела поверх его головы неподвижным взглядом. Он ужаснулся: у нее было старческое личико карлицы, внезапно выбравшееся из-под ухоженной девичьей маски. Хипперштейн быстро сгреб в карман комм, пару салфеток, гардеробный номерок, встал и пошел к выходу, и уже от выхода глянул на нее еще раз. Она не двинулась с места и не мигала, и вдруг он понял, что она будет сидеть там еще час, два, пять, будет сидеть, пока за ней не приедет муж, полиция, врачи - кто-нибудь, кто прервет ее ожидание - ожидание людей с пистолетом.
      
      
      Глава 102
      
      Пока они выносят людей из подвала, я думаю о Христе - как они несут его, снявши с креста. Я надеюсь, что Аллах позволяет думать о Христе - по крайней мере, думать о нем так, как о нем сейчас думаю я. Вернее, я, конечно, думаю не о Христе, а о Зухи, но почему-то последние два или даже три дня все мысли о Зухи приводят меня к мыслям о Христе. Два или три дня. Или один.
      Один день, такой, как сегодня, один день жизни моей, и за право никогда не проживать его я бы дорого дал.
      Я помню - я стоял почти тут же, двумя кварталами, правда, ниже, но - почти тут же, то есть - тоже в Кэмбрии, и руки мои, положенные на открытую дверцу автомобиля, потихоньку затекали, но я честно держал парализатор и смотрел на прекрасное дизайнерское здание странной студии, которую мы брали в тот день - по проплаченной наводке Йонга Гросса - и мне казалось: есть некоторая невыносимая красота в подобных сценах, некоторый почти наркотический драйв, потому что в такие моменты все, что мы делаем, вдруг начинает выглядеть осмысленно, возвышенно и как-то... чисто. Может, - думал я, - виновато кино, но когда десять человек в полном боевом снаряжении, все такие в синем, все такие в черном, стоят, прикрываясь дверцами полицейских машин, строго глядя в мушки парализаторов, - меня, уже двадцать лет торчащего в полиции, захватывает некоторый сентиментальный драйв типа "God Bless America". Тогда мне хотелось обводить их взглядом - медленно и тоже строго, и каждому отдавать честь - совершенно по-настоящему, и каждому говорить, что я считаю его героем - хотя прекрасно знаю, что девятнадцать из них - простые смертные трусы, не очень честные, не очень преданные своему делу, безусловно не выполняющие заповедей Аллаха.
      И вот мы стоим - тридцать два человека, в полном боевом снаряжении, все такие в синем, все такие в черном, стоим, прикрываясь дверцами полицейских машин, строго глядя в мушки парализаторов, - и ведь на этот раз мы знаем, за чем охотимся, - по крайней мере, мы знаем, что охотимся за чем-то, что не крошечную студию с черным S&M мы берем, но - ну, словом, нечто берем, нечто, о чем нам так и не объяснили, чем именно оно занимается и что унесло в небо тогда, на блестящем джете, оставив на взорванной земле трупы семи полицейских, мы только знаем, что это было не оружие и даже не сеты, а просто какие-то бионы - что такого может быть в бионах, бион же не может служить по суду доказательством?.. - но так или иначе: мы знаем, что вышли на настоящую охоту и стоим, сверкая погонами и газырями, строго глядя в мушки... и я, уже двадцать лет торчащий в полиции, не чувствую ничего.
      Хотя нет: я чувствую тоску. Тоску, усталость, раздражение на то, что я здесь, и на то, что здесь нет кое-кого, а кое-кого уже нет вообще. Здесь нет Зухи, а Кшися не ждет нас в отделении, не собирается идти с нами в буфет есть патай, если будет минутка. Зухи ушел из полиции, ушел, уволился, - ну, нет, ему, конечно, не дали уволиться совсем, но - неоплачиваемый бессрочный отпуск, поправляйтесь, капитан. Я видел его вечером того дня, когда сет с Кшисей... Когда он опознал сет с Кшисей. У него не было глаз. У него вместо глаз были две стекляшки, очень похожие на глаза, но он никуда не смотрел и ничего не видел. Он был огромной красивой марионеткой, и я вдруг представил себе, что ее можно вздернуть на крест - и голова свесится вниз, и эти бессмысленные пустые глаза будут смотреть, не мигая, на холодный нечистый ковер нашего коридора, как будто никогда не ступал по нему ногами - я не знаю, почему я подумал о нем так, прошел уже месяц или больше, и я ни разу его не видел с тех пор, но теперь каждый раз, когда я думаю о Зухи, я думаю о Христе.
      Я думаю о Христе и сейчас, пока они выносят людей из подвала, а мы стоим, держа руки на парализаторах на случай, если они откроют двери и попытаются уйти, и наши джеты висят в небе на случай, если они и в этот раз попробуют поднять нас на воздух и потом подняться на воздух самим, и я думаю о Христе, когда вдруг становится очень темно, а потом очень больно и очень жарко, так темно, что я ничего не вижу, и так больно, что я ничего не помню, и так жарко, что я не чувствую рук, которые поднимают меня и кладут на носилки. Я вообще почти ничего не чувствую, я только думаю о Христе, и я думаю о том, почему ислам победил.
      Tо, что мы видели сегодня в подвале и чему я не знаю никакого объяснения - потому что эти люди не были мертвы и не были живы, они были как животные, бессмысленны и смирны, и они не понимали, что у них не хватает рук, ног, ушей, глаз, они не чувствовали боли, они только поворачивали к нам головы, медленно и слепо, каждый в своей стеклянной банке, - и ничего страшнее этого я, видевший тысячи записей псевдоснаффа и - и, теперь ясно уже, настоящего снаффа тоже, - ничего страшнее этого я не видел. И в мире никто не видел того, что в этом подвале, - а я видел, я и еще двадцать человек из моего отделения, я и еще двадцать человек, которые знают, что снафф - есть. И в мире никто не видел того, что в этом подвале, - а я видел, я и еще двадцать человек из моего отделения, я и еще двадцать человек, которые знают, что снафф - есть. И это при том, что мы даже не понимаем, что именно там делали, потому что если это и снафф - то какая-то новая, совсем чудовищная разновидность, там вообще не нашли камер, мне сказали наши, а только оборудование для записи и обработки бионов, навороченное, бешеные деньги, видимо, не снафф, видимо, что-то другое, что? - господи, в грязном подвале, что это, что это, что происходит, почему мы должны знать про все это? И с этим знанием - как мы можем жить? - можем мы жить как агнцы закланные, говоря себе: и се я творю добро, и нет мне платы иной, кроме благословения господня - и слабый Зухи, которого я так люблю и который никогда не верил ни в Христа, ни в Аллаха, - хотел жить так, и жить так не смог. И с этим знанием можем мы жить, как воины среди врагов, и никогда не жалеть врагов своих и брать с них плату за то страдание, среди которого существуем и о котором ведаем ради того, чтобы они не ведали о нем. И Зухи мог называть это взятками, но я не знаю, как еще мир должен расплачиваться со мной за то, что я вижу, за то, что я знаю, за то, от чего я защищаю его. Первенцами своими должен мир расплачиваться со мной, и я бы клал их под электропилу и хрусталиками их глаз выкладывал бы в своем сердце слово "ВЕЧНОСТЬ" - но я всего лишь беру деньгами, беру малую мзду - и миру должно быть от этого страшно и стыдно, ибо вдруг мне не хватит и алчность моя не утолится, и я открою ему то, что ведаю сам? Но мне хватает.
      И я думаю о Зухи, как последнее время бывает всегда, когда я думаю о Христе, и я думаю, что, может быть, Зухи и не сдался, может быть (вдруг мне становится прямо видна картинка, какой-то лес и Зухи, почему-то совсем бледный и в кожаных ризах, и с сияющим каким-то оружием в руках), он ушел из полиции специально, чтобы искать мести за Кшисю, - и я хочу возрадоваться, ибо это путь верный, но почему-то радость не приходит ко мне - а приходит мысль, которую не одобрил бы ни Христос и ни Всевышний, - и от этой мысли мне вдруг перестает быть жарко, а становится легко, легко и еще легче: битва, думаю я, это путь слабых, а путь мудрых - это принятие мира, - и это кажется мне таким простым и таким странным, что я думаю об этом, качаясь в темноте на черной скользкой глади, погружаясь в нее все глубже и глубже - пока совсем не перестаю думать.
      
      
      Глава 103
      
      Не то чтобы до этого сильно мучили терзания, нет, не слишком, хотя странно было почувствовать этот переход статуса: одно дело, конечно, смотреть, как другие делают такие вещи, другое дело - самому мараться; так, наверное, у людей когда-то с наркотиками происходило: покупать - пожалуйста, а самому торговать - фи. Но азарт был силен, азарт - и чувство, что теперь так - можно, можно брать что хочется, можно делать, что считаешь нужным, потому что вот сейчас мир прогибается у тебя под ногами, прогибается под тебя, и невозможно сказать однозначно - когда именно это началось, но Волчек был уверен почему-то, что началось именно тогда, на этом параде уродов, как теперь он почему-то с брезгливостью это мероприятие про себя называл. Что до парада было - то, чувствовал Волчек, теперь отделено от новой жизни тонкой чертой, итоговой; утром на следующий день, еще не открыв глаз, ощутил тогда странное и пьяное чувство счастья, какое не испытывал во всей своей удачной, дельной, устроенной и размеренной жизни лет с пятнадцати, - но тогда не знал, как его истолковать, а сейчас, глаз еще не открыв, знал: это чувство вседозволенности, чувство новой гибкости и терпимости мира по отношению к тебе, и вседозволенность эта происходит не оттого, что страх потерял, а оттого, что наконец понял: можно себе верить, можно; кончилась юность, кончилось мальчишество, кончился младший средний возраст - зрелость пришла, и в ней, в зрелости, можно доверять своим желаниям и своей интуиции больше, чем своим правилам и своим холодным расчетам.
      И поэтому, да, за последнюю неделю многое решил и многое успел; в частности, Гели отправил на две недели в Париж - без обычных пререканий, в общем, и без попыток напустить на себя важность, а просто сказал: Зая, мне надо сделать много дел, а я буду переживать, что ты тут одна сидишь; хочешь съездить куда? И все получилось мирно и ласково, и он жалел даже, когда она уезжала: давно не прощались так тепло, хотя вообще хорошо жили. И даже Завьялову, возбужденному и радостно заведенному после двухчасового разговора по комму про новую, совместную фирму, про биомиксы, сказал: Ну, победил ты? Гелька, кстати, тоже будет довольна, наверное; она все говорит, что я на старой работе закисаю. Зав засмеялся, сказал: да уж, тут не до закисания. А что ты будешь в Россию мотаться со всеми этими делами, не волнует ее? Что нелегальными делишками будешь заниматься, чилльные биомиксы, туда-сюда - не волнует? Ты же у нее хороший, положительный. Не знаю, сказал Волчек, приедет - поговорим. Положительный - это да. Это было дело.
      Но сейчас все это неважно было Волчеку Сокупу, а важно было только смотреть, как распускается перед глазами странный, алый, фосфоресцирующий цветок, лепестки которого спиралью переходят один в другой и растворяются, исчезают в темноте по мере продвижения обруча, вращающегося бешено на тонкой, как палочка, и сильной, как стальной рычаг, детской ручке. Вибрирующее кольцо взмывает кверху, и за ним следом взмывает тонкая дуга, такая же алая и фосфоресцирующая, и у Волчека захватывает дух от невероятной точности, с какой тельце Марицы Финн и ее обруч взаиморасполагаются в воздухе: вертикальное перечеркивание - горизонтальное - опять вертикальное - тело летит вниз ласточкой, обруч летит вниз, ручки упираются в пол, ножка ловит кольцо, поворот, поворот, и через полторы секунды Финн стоит, вытянувшись в струнку, обе руки и нога высоко над головой, схвачены алым кольцом; прикушена от напряжения губа, аккорд, аккорд, финальный аккорд, рев и аплодисменты, и Волчек впервые в жизни - буквально впервые в жизни! - не хватается за бортик ринга, чтобы не упасть от бешено колотящегося сердца, и не начинает пробираться к кассам, но поворачивается к человеку у себя за плечом, человеку с тяжелым взглядом, каменным лицом и длинными гладкими волосами старого ниппи, и говорит ему:
      - Пойдемте, попьем кофе и побеседуем. У вас тут есть где побеседовать?
      И они с Зельдеком Финном, отцом и тренером шестилетней Марицы Финн, идут пить кофе в комнате за букмекерской, с правой стороны тайного ринга, расположенного в нижнем ярусе торгового комплекса "Хаунд-Столл", Торонто.
      Имело смысл ехать в Торонто, имело смысл прислушаться к совету Гаско Нучавичуса, видевшего Финн на ее первом - прошлом - выступлении и рассказывавшего о ней с горящими глазами и пеной у рта: она пришла четвертой, но, учитывая, кто были первые три и как складывалась игра, это было - ну, словом, это стоило поездки в Торонто, на второе в жизни Марицы Финн выступление на ринге, и Нучавичуса не обманул верный глаз. Но вот папашу-тренера Нучавичус как следует не разглядел, хотя рассказывал подробно, что девочку тренирует родной отец - про это говорили много, это неслыханно практически было и невероятно, но Волчек успел за пять минут предварительной, перед рингом, беседы с папашей Финном многое понять: Финн, бывший тренер сербской сборной по гимнастике, был так страшно обломан очередной поправкой к "Европейскому акту о спортивных состязаниях" и смертью жены, что с помощью единственной дочки квитался с миром, как мог. Еще в недавние времена официального спорта о нем жуткие легенды ходили: Волчек тогда едва-едва начал интересоваться гимнастикой, но и то знал, что доктор педагогических наук, трижды заслуженный мастер спорта международного класса, на протяжении декады бессменный руководитель непобедимой сербской сборной, едва набиравшей средним возрастом участниц четырнадцать лет, - так вот, что доктор Финн своих подопечных за малейшее неподчинение порол по голому телу утяжеленной тренировочной скакалкой при всей команде собственноручно - и это только то, о чем газеты писали, а о чем не писали... Сейчас, когда ближе к концу разговора Волчек попросил пригласить в комнату Марицу, девочка вошла, еще горячая и потная после выступления, со стоящими на затылке дыбом влажными волосками, такими трогательными в пронзительном свете софитов, падающем из-за двери, и уставилась на отца в явном страхе - видимо, что-то все-таки не так сделала в каком-нибудь кульбите, что-то, что ни судьи, ни зрители не заметили, но пастырь, пастырь...
      - Устала? - спросил Волчек участливо и спокойно; он умел с детьми почему-то, хотя своих не было; Гели все не хотела, а пора бы... Ладно, не сейчас.
      Марица посмотрела на отца, доктор Финн кивнул, и Марица, что-то поняв и явно немедленно успокоившись, ответила очень серьезно, стоя по стойке "смирно", слишком глубоким для своего возраста голосом (типичное деформирование связок из-за постоянно напряженной шеи; опасно при ларингитах):
      - Не очень.
      Волчеку понравилось; в интонации девочки чувствовалось, что она, в отличие от большинства маленьких гимнасточек, не имбецил никак.
      - Что, - мрачно сказал Зельдек, - думали, мычит? Раньше я бы в интернат ее забрал, к себе же, нормально бы училась, хуйня это все, что они не учились ничему, по три языка знали к двенадцати годам, на интервью чирик-чирик - это им что было, магия? А Марцю некуда отдавать, сам учу.
      - И как? - с искренним интересом спросил Волчек.
      - А хорошо. Это же классика, интеллектуальное усилие после физического - отдых. Марця, что ты сейчас читаешь?
      - "Поттера", - сказала девочка, не меняя напряженной позы, и прибавила поспешно: - "Второго".
      - Вот, - сказал Зельдек, - на классике ее ращу, нечего херню читать. В душ иди и домой, спать. Хотя ты знаешь, где нашкодила.
      Марця засияла и с явным облегчением выскочила из комнаты.
      - Строго вы.
      - Послушайте, мистер Сокуп...
      - Зовите меня "Волчек".
      - Тогда и вы меня "Зельдек". Ну вот, Волчек, вы учтите, что я в процесс лезть не дам. Мне за эти две недели предлагались два спонсора, но все хотели в процесс лезть, а я этого не дам. В мире нет человека, который лучше меня знает, как делать гимнастку. И еще: не только в тренировки не лезть, в методы не лезть. Я, если что, Марцю наказываю, иногда жестко, старыми методами; но я ее люблю и иногда балую тоже. Все это - только мое дело. Вот так.
      Волчек выдержал паузу - просто чтобы придать вес своим словам.
      - Понятно. Послушайте и вы меня, Зельдек. Вы тренер, вам нужен спонсор. Я любитель, мне нужен тренер. Я не собираюсь в ближайшее время заводить больше одной гимнастки, и мне нравится Марица, потому что она не тупое животное, как эти все. И мне нравится, что вы ее отец, хотя в этом, согласитесь, что-то жуткое есть. Потому что я не люблю зверства. Но я сам за жесткие методы, потому что мне нужна призовая гимнастка; если я увижу, что она халтурит из-за вашей снисходительности, я выставлю к чертовой матери и ее, и вас.
      Зельдек посмотрел исподлобья, усмехнулся:
      - Звучит честно.
      - Потому что все честно. Я снимаю вам двоим квартиру с тренажерной и залом и беру на себя ее и ваши профессиональные расходы - тренажеры, костюмы, эти ваши чудовищные пищевые добавки, которые в месяц обходятся во столько же, во сколько мне небось машина обходится; плюс вы получаете десять процентов с каждого ринга, где мы в плюсе. Взамен я требую три вещи.
      Доктор Зельдек смотрел и ждал.
      - Право присутствовать на тренировках по своему усмотрению. Право решать, где и когда девочка выступает - я никогда не поставлю ее на ринг, если вы против, но в остальном решаю я. И победы, Зельдек. И еще вот что...
      Зельдек нехорошо и с насмешкой поднял бровь, и на секунду к Волчеку все-таки пришел ужас - ужас происходящего, грязь собственного присутствия здесь, страх, который прятался за этим новым пьянящим чувством вседозволенности, - все это нахлынуло на секунду - и немедленно исчезло, уплыло, как исчезает без следа случайная и беспричинная дурнота.
      - Я хочу общаться с Марицей, когда это не идет в ущерб тренировкам.
      Зельдек молчал, и показалось, что сейчас все рухнет или что он бросится и шею мне сейчас свернет, но он просто молчал, смотрел оценивающе, в пальцах крутил карточку с Марициным номерком, и сказал:
      - Одна травма, один сорванный день тренировок - и я вам шею сверну.
      Волчек протянул Зельдеку руку.
      
      
      Глава 104
      
      Он маленький! В это невозможно поверить было, и Хипперштейн, идя к столику, даже попытался представить себе, что у него перед глазами оптическая иллюзия, но лицо было - знаменитое лицо Железного Уолта Скиннера, а что к этому лицу прилагается тельце, едва достающее ему, Хипперштейну, до плеча, невозможно было по фотографиям увидеть, - а между тем! Хипперштейну вдруг, именно в этот момент, стало страшно; черт знает что, подумал, какое-то шоу лилипутов вокруг меня, ведь то же кафе и чуть ли не тот же столик - и позавчера была та бледная немочь с каменным лицом, а теперь такая же бледная немочь сегодня. Последние два дня бегал по квартире, прокручивал третий, четвертый, шестой, двадцать первый раз запись разговора с Гаманаевой, смотрел на кукольное личико, увеличенное стационарным экраном, выключал и включал комм опять и лихорадочно решался, решался, решался. Когда решился, вдруг почувствовал такой бешеный драйв, что с одной попытки продрался по комму к Скиннеру - не выключая экрана, яростно, через всех секретарш и прочих приживалок - "Сообщите, что вам угодно, и я передам это генералу Скиннеру!" - "С удовольствием, и потом вы проведете жизнь в рамках программы по защите свидетелей, вы готовы, мисс?" И во время разговора - да какого разговора, десять слов плюс о месте договориться - Скиннер не пикнул, не переспросил и не заикнулся ни о чем - что-то, видимо, увидел в лице у собеседника такое... Не располагающее к беседе по комму. И вот сидит Скиннер, одним столиком левее, чем Хипперштейн сидел с Гаманаевой, крутит в руках пиалушку, смотрит на вход.
      Хипперштейн подошел, сел молча, вынул еще дома заготовленную бумажку: "Не записывайте звук и велите отключить прослушивание, если оно есть. В случае чего все, конечно, поверят вашему слову. Но сейчас вам лучше поверить мне". Скиннер прочел молча - тонкие, почти рахитичные плечики, большая голова, очень длинные и очень красивые, музыкальные пальцы, - побарабанил по крышке комма, кивнул. Хипперштейн решил не настаивать и в подробности не вдаваться - и без того много сил уходило на побочные действия - напряжением скул удерживать дрожь в голосе - не от страха, от нервного озноба возникающую, - улыбнуться официантке и чаю заказать, не начать вертеть соусницу в руках и вообще руки спокойно держать на столе, - и внезапно, непонятно почему, Хипперштейн почувствовал мучительную, острую и слезливую жалость к себе. Драйв исчез. Он сидел перед большим человеком - маленький журналистишка, брошенный женой, практически чужой для своей дочери, пишущий на вечные скользкие темы и все деньги, небольшие, в сущности, деньги, получаемые им за этот странный труд, тратящий на отвратительные сеты, от которых нормального человека должно бы тошнить и корчить, сеты, на которых люди истязают и убивают других людей, и клянутся, что делают это по-настоящему, - но тебе, гаденышу, мало этих клятв, тебе надо знать, знать, знать, что это по-настоящему, господи, какая несусветная гадость, обсессия, и не сеты эти - гадость, а ты сам, ты лично - гадость, маленькая мерзость с дорогим кольцом на дрожащем пальце, человек, которому впервые в жизни предоставился шанс большого, рискованного и благородного поступка: опубликуй интервью с Гаманаевой, подними скандал, заставь кого-нибудь расследовать это дело, ты же все знаешь, хотя никаких фактов нет, твоя интуиция все объяснила тебе, ты же сам не сомневаешься, что копни чуть, чуть-чуть совсем копни - и станет ясно, почему снафф, который ты, гаденыш, заказываешь, боясь помыслить, что получаемый результат - не подделка, потому что тогда на твоей совести... - о господи, но, да, ты же знаешь, что копни чуть глубже - и станет ясно, почему снафф существует, почему борьба полиции с ним так бесплодна, кто не дает плодам... Но ты сидишь здесь - напряжением скул удерживать дрожь в голосе - не от страха, от нервного озноба возникающую, - улыбнуться официантке и чаю заказать, не начать вертеть соусницу в руках и вообще руки спокойно держать на столе, и все ради того, чтобы получить единственно подлинное, единственно... Напряжением скул удержи дрожь в голосе, улыбнись официантке, попроси не чаю, а просто минеральной воды, отодвинь соусницу подальше, положи на столик диск с давешней записью, руки сложи замочком перед собой и скажи, глядя собеседнику в глаза, лишенным интонации голосом:
      - Сатаней Гаманаева.
      Скиннер смотрел спокойно, вздохнул тяжко.
      - Да?
      Он не растерялся. Ты ожидал, что он растеряется? Ты ожидал. И теперь ты растерялся - и неловко, стыдно заспешил:
      - Это ваши люди приходили к ней той ночью, Уолт. Я в этом не сомневаюсь. И не сомневаюсь, что десять лет спустя это ваши люди для острастки прочим молодым и рьяным полицейским убрали Кшисю Лунь. Трудное дело, а? - найти полицейскую-педоморфа, да еще и готовую на такие дела, а? Следующий шанс выпадет не скоро, да и тогда призрак Кшиси будет заставлять девочек отказываться раз за разом, а? И никто не будет вам мешать, а?
      Господи, да что ты делаешь, идиот! У тебя же трясутся губы, и перестань немедленно акать, и ты сам ни на секунду не веришь ни единому своему слову, утром еще... а теперь... И хотя бы перестань акать!
      Скиннер смотрел спокойно, вздохнул тяжко и вдруг сказал:
      - Знаете, Гэри, - мы же по имени, да? - знаете, Гэри, последнее время у меня стало возникать четкое чувство, что эпоха порнографии прошла. Вы, как журналист, всю жизнь пишущий о порнографии во всех ее проявлениях, и я, как человек, всю жизнь занятый борьбой с нелегальной порнографией во всех ее проявлениях, - мы не можем не почувствовать это первыми, и мы чувствуем, - вы же чувствуете, Гэри? Я чувствую очень остро. Золотой век сейчас, и он даже не на изломе, а где-то за изломом, он уже рассыпается, пуффф! Дело не только в том, что рынок забит, мы это знаем, и вы, и я, но у меня другое чувство, гораздо более важное, - у меня чувство, Гэри, что сознание забито. Понимаете, перенасыщено удовольствием. "Белый кролик", вы знаете, о чем речь, да? - так вот, у меня чувство, что скоро не только у тех, кто в индустрии самой, не только у в а с, Гэри, но и у невинных зрителей начнут появляться "белые кролики". Порнографии некуда идти, Гэри. Пять тысяч лет славной истории - и вот итог: несварение от переедания. Понимаете, да, Гэри? Некуда дальше, некуда. Конец эпохи - такое у меня чувство, конец эпохи порнографии. Золотого века. Помпеи в миг начала извержения - блеск, красота и роскошь и надо всем, в стремительно чернеющем небе, - смерть. Что-то придет на смену порнографии, как порнография пришла на смену наркотикам, Гэри. Я не знаю пока что. Все эти ванильные судороги сейчас, попытки обойти Код, разнообразить продукцию - мерзость и стыд, Гэри, ничего не будет, потому что никому не нужно уже. Чилли - нечего добавить. Ну нечего, придумай что угодно - все есть. У нас с вами не хватит воображения даже, поверьте, а мы такие рапорты получаем... Некуда плыть, Гэри. И даже в сторону снаффа - и я скажу вам это по большому секрету, как человеку знающему, Гэри, - некуда плыть в сторону снаффа, ни реального, ни поддельного. Потому что не важно же - реальный, поддельный, важно что - даже приличный человек, который захотел, приличный человек, как, например - только например, Гэри, - как, например, вы - может пойти и заказать... И даже не верить, знаете, что настоящее, мозг отказывается верить, ответственность нести отказывается за свой заказ и его исполнение, - но человек может раз за разом заказывать... если хочет. Расскажите мне, чего вы хотите, Гэри. Вы мне дороги, мы оба - реликты нашей прекрасной эпохи. Я готов сделать для вас что-нибудь.
      
      
      Глава 105
      
      - Мне в графе "Дети" уже писать дитя или еще не писать? Вупи? Ку-ку? Ау?
      ...Веточкой перешибем бревно, веник переломим пальчиками, и все произойдет, - нет, не спрашивайте меня как, тут какой-то такой момент, видимо, его надо пропустить, не задумываясь, ну, скажем, закрыть глаза и открыть, - и у нас появится жизнь, где-нибудь в такой, как ваша эта, квартирке, маленькой квартирке, ничего общего с хоромами моими, с моей холодной и пустой "каплей на столбе", - в квартирке маленькой и обшарпанной, но единственной, единственной, - скажем, в Болдвине, в Медоусе, в Эль-Серено, достаточно далеко, чтобы нас не трогали и мы к ним не бегали, - и все...
      - Писать, наверное. Ну, или приписать "родится тогда-то". Ну, или позвони в университет и спроси. Алекси, пожалуйста, отложи анкету на двадцать минут и давайте сядем за стол, мы же с Фелькой весь день готовили, ну что ты за свинюка такая, мама, ну хоть ты скажи ему!
      ...И все. Я, вы не заметите даже как, - я всегда буду решать все ваши проблемы - присутствием своим и слиянием ваших огромных миров в полость моего маленького, полупустого, - и все, и все. Все будет навсегда единственно правильным, от бога положенным, - мои губы будут соединять ваши губы, мои болезни будут разрешать ваши ссоры, мои под щечку подложенные ладошки будут согревать ваши подушки, - правда, - будет покой, и застывшее время, и игра в лапту в субботу в розовом утреннем парке, и какао, разлитый по ковру, где мы - уже - смеемся - уже - срываем дыхание - любим - любим...
      - Вупи, деточка, он меня не слушается. Он не хочет праздник, он не хочет ехать потом Нью-Йорк смотреть, он хочет учиться, не дергай его, пусть заполняет свои анкеты, мы без него разговеемся, а потом его накормим.
      - Джесси, вы святая женщина, но я хочу, хочу, хочу! Все хочу! Есть хочу! Нью-Йорк хочу! Целоваться с женой хочу!
      - Лекси, с ума сошел, не дави на живот!
      - Я не давлю, я глажу!
      - Лекси, ты ее повалишь сейчас!
      - Фелька, я тебя скорее повалю, вот так, вместе со стулом, ррррраз!!!
      - Псих!
      - Ненормальный!
      - Алекси, миленький, дайте девочкам поесть!
      ...Вупи, Алекси, я буду, правда, я буду хорошо учиться, читать книжки, никогда не ложиться после девяти и никогда без вас, и никогда не засыпать первой, я обещаю. Я буду младше вас на пять лет - на десять лет - на столько лет, на сколько вы захотите, мы свезем в дом все мои игрушки, и твои игрушки, и твои книжки, и твои книжки, и твои машинки, и твоих кукол - у тебя ведь есть куклы? - нет кукол, ты никогда их не любила, как я сразу не поняла, - хорошо, и твоих плюшевых зверюшек, мы наклеим в ванной переводные картинки, а на шкаф повесим портрет девушки с рыбьим позвоночником и фотографию с большой коровой, и что-нибудь еще, нет, не на шкаф, магнитиками приклеим на холодильник, старую музыку будем слушать бо€льшую часть времени, я научусь, правда...
      - Детка, расскажи мне про работу.
      - Ну что про работу, они меня взяли, быстро, типа, за два дня.
      - Тебя всегда брали за два дня.
      - Только ты месяц возился-ухаживал!
      - Я романтик, а они деловые люди!
      - Романтик, у тебя шерсть на морде вся в соусе, облизнись.
      - Ну, детка?
      - Ну большая фирма, очень хорошая, их, типа, две тысячи человек, я буду заведовать лабораториями, - собственно, огромный пост, мне даже не по себе, но это близко где-то к тому, что я до порно делала. Фактически то же самое. И собираются они заняться биомиксингом, говорят, это перспективно очень, первые такие будут - ну, насколько я сама могу оценить. Ну, в общем, увидим.
      ...И будем жить утром, и днем, и вечером, но по ночам я с каменным от ужаса сердцем буду подниматься на локте и видеть вас, спящих, - видеть тебя, спящую, поворачиваться, - и видеть тебя, спящего, и думать: господи, дело идет к концу, дело идет к концу, к смерти моей, к смерти, - но через что именно, как? - и мучиться, не понимая. С каменным от ужаса сердцем я буду продираться сквозь наше счастье, и когда ты - и ты - родите наконец твоего ребенка - тут-то я и умру немедленно и навсегда, то есть захлопаю в ладоши и запрыгаю, и заплачу от счастья, и буду целовать вас, как вы мне никогда не позволяли и не позволите никогда, я знаю - но дайте мне хоть минуту, дайте мне думать, что я буду целовать вас, но ее - тебя - особенно осторожно, и мы отметим - и мы с тобой напьемся - а ты не будешь, тебе будет вредно, ты собираешься кормить грудью, и мы будем подчеркивать это, тая - тая, и с этого вечера ты будешь спать посередине, а я с краю...
      - Тебя там небось в коридорах узнают?
      - Ну как-то.
      - Да ладно, что "ну как-то", Дженни, она просто скромничает, а на нее в пятницу бегали смотреть со всех этажей. Меня никто не узнает в универе, - мы так, вторые роли, черная кость, я ходил на кафедру когда вчера, то кроме тех, кто меня еще с выпуска знал, никто не узнает, если кто и подойдет: ой, ой, вы муж Вупи Накамура!
      - Зато ко мне, как к Фельке, в окно с плеткой не лазят.
      - Может, Фельке нравится! Фелька, ау?Ты живая?
      ...Сначала я буду спать с краю, и мы будем с тобой осторожны, так осторожны, как будто ты - наш ребенок, а не она - ваш ребенок, и ласки наши обретут привкус молока и меда, твоего молока и меда, которым будут пахнуть волосы вашей дочки. И месяцев через пять-четыре-три - я перейду жить в другую комнату - я знаю, я знаю, "капля на столбе" и все остальное, но дайте мне хоть минуту, дайте мне думать, что я буду жить с вами в одной квартире, и вы скажете мне: Фелька, пожалуйста, надо перейти жить в ту комнату, - просто Вупи будет тесно, Вупи надо будет вставать к маленькой часто, Вупи будет по ночам жарко, - лапа моя, ты не обижаешься? - ну что ты, глупости какие, как будто это что-то значит! - конечно, это же не значит, ничего не значит? - совершенно...
      - Я живая.
      - Тебе положить что-нибудь?
      - Нет, я беру, беру.
      - Феличка, вы себя плохо чувствуете?
      - Нет, Дженни, спасибо, перелет просто и все такое. Все очень хорошо и очень вкусно.
      - Ну, слава Аллаху.
      ...Правда, через месяц - два - три - нам придется вынести мои вещи тоже туда, в другую половину квартиры, вынести меня вместе с моими вещами, и я, вместо того чтобы впиться в дверной проем ногтями, сесть на корточки, не даваться, плакать, - я, конечно, помогу выносить вещи, они легкие, почему же у меня так подкашиваются ноги? - нет, ничего не изменилось, просто детке нужно пространство - кольца, игрушки, манежик, - и с этого момента вы будете целовать меня бегло, волосы ерошить нежно и уходить на работу, изменится все - но как-то само собой, как-то случайно, - мы ведь никогда не заговорим об этом? - да нет, ведь само собой же, вы же уже все решили - это конец вашей личной Эпохи Порно, смотри, говоришь ты, смотри, как забавно: вот снова Рамадан, ровно два года прошло, господи, мне тогда так херово было, так одиноко, у меня же не было ни тебя, ни Фельки! - и ровно два года назад Бо меня в чилли втянул - и вот выпихнул, мне кажется, это удивительный знак, а тебе не кажется?..
      - Между прочим, уже одиннадцать. Если моя дорогая жена хочет, чтобы мы сегодня доехали до "Микки-Мауса", ей стоит начать собираться.
      - Не хочет.
      - Это почему?
      - Ну не хочется.
      - Я не настаиваю, это же ты придумала.
      - Передумала. Не знаю. Не хочется возвращаться.
      - Ну, как ты скажешь. Тогда что, возьмем Фелькин джет и посмотрим город?
      - Давайте возьмем мой джет и посмотрим город, да.
      - Вупи?
      - Ну только доесть дайте мне, да?
      - Да доедай, ради бога.
      ...Алекси тоже кажется, Алекси лежит на кушетке, сытый, лежит, блестит шкуркой, заполняет анкетки - конец эпохи - значит, конец эпохи, вернемся к степенной жизни, в университет вернемся, будем делать докторскую и заодно переучиваться с химика на биониста, пока Вупи, тоже стариной тряхнув, займется ведением лабораторий в огромной ванильной "Ла-Ла Лэнд", его ставка плюс ее ставка - хватит, чтобы отдавать долги, хватит, чтобы растить детку, хватит, чтобы снимать маленькую, маленькую совсем квартирку в Болдвине, в Медоусе, в Эль-Серено, - ребята, пожалуйста, ну, можно я детке на рождение медстраховку подарю хотя бы? - Фелька, да иди ты, будешь богатый друг семьи, когда надо будет - мы тебя обдерем как липку, я тебе торжественно обещаю, а пока - ешь, пожалуйста, ты же не ешь ничего, а у тебя завтра съемки, опять будешь в обморок падать? - и не пройдет двадцати лет, как ваша, наша, ваша, ваша девочка скажет, куря на балконе квартирки где-нибудь в Праге, в Будапеште, Вене, скажет вдруг, глядя на игроков в лапту в утреннем розовом парке, скажет своему мужчине, сама не понимая зачем? почему? вдруг? - скажет: Афелия, я тебе говорила о ней, помнишь, женщина, которая всю жизнь дружит с моими родителями? - мне стало казаться, что она всегда была чуть-чуть влюблена в мою маму, - но нет, с чего бы...
      
      
      Глава 106
      
      Фата-моргана, мираж средь заросших садов. Призрачный замок, тайский фронтон, античная балюстрада. С миру по нитке, парчовый кафтан, храмы, дворцы, европейские замки - киношное сырье. Во времена Уильяма Рэндольфа ХЈрста это восхищало бы постмодернистов. Впрочем, торшеры из рукописей XVI века - варварство, как не зови, и коробит даже меня, Йонга Гросса, отщепенца и святотатца. Вдоль стен - кресла из европейских церквей, экскурсовод говорит - из исповедален. И надо всем этим - потолки, знаменитые хЈрстовские потолки, воспетые в "Гражданине Кейне".
      Странно, я только сейчас, когда позади почти час тура по замку ХЈрста, только сейчас заметил, что гид ни разу не назвала имени Орсона Уэллса. А я-то воображал, что сюда ходят только синефаги, бывшие студенты кинофакультета UCLA! Но нет - вот европеоидная пара из Канады, вот какие-то подростки, вероятно, считающие, что ХЈрст Кастл - это разновидность парка аттракционов, вот пара молодоженов-морфов, кисточки на ушах, огромные хентайные глаза. На киноманов похожи разве что вот эти трое, морфированные под семейку Аддамс. Помнит же еще кто-то семейку Аддамс. Впрочем, да именно те, кто ездит в замок ХЈрст. Интересно, Штуку они держат в сумке или оставили дома? И что у них вместо Штуки - робот или морфированная собачка?
      Мраморный столик на львиных ногах. Алебастровый ангел с ракушкой в руках. Столько мечтал сюда попасть, что даже не верится, что выбрался. В последний день вытребованного отпуска приехал Йонг Гросс благословения просить у духа святого Орсона, покровителя всех гениев-неудачников.
      Прекрасные какие купальни, только оргии снимать. Но никто, конечно, не даст мне оргии снимать; ой, скажут, не было тут никогда оргий, не было. Небось и вправду не было. И слава богу, что не дадут снимать. Глядя на отражения мозаичных стен в аквамариновой неживой воде, я думаю о том, что мне грех жаловаться. Я понимаю объективно, что я перешагнул Уэллса; мне даже не стыдно так думать, объективная правда, ничего не попишешь, - я снял не один великий фильм, я снял три. Но признание - тут у нас с ним все поровну, одни утешительные призы, утешательные: "Голден Пеппер" за режиссуру, "Оскары" за сценарий. И вечные палки в колеса от прокатчиков: тогда боялись мести разгневанного злобным шаржем на себя и свою зазнобу ХЈрста, а сейчас - просто боятся меня, просто боятся. Все измельчало, даже медиа-магнатов больше нет. Только своими руками из себя можно настоящую фигуру слепить, только творчеством своим. Как Орсон. Как Гауди. Как я сам.
      Все бредут, а я стою у бассейна и сдвинуться не могу, и притворяюсь, что снимаю бассейн на комм, чтобы не торопили. Будущее горько, настоящее хмуро. Впереди работа у Бо и попсовый бессмысленный дух зоосюсюканий, ремесло - не искусство. Но это - будущее, а настоящее - страшнее, потому что мне не хочется ничего, кроме этой вегетативной, стыдной работы, - и я стыжусь себя в своем настоящем. Ничего, ничего не хочется. Так и надо жить. Снимать пустую чилльную дешевку, как Уэллс снимал - рекламу, посредственные нуары, бесконечные экранизации. Ничего не хотеть. Ни о чем не мечтать. Не валяться в дешевой грязи голденпепперов, а тихо пересматривать по вечерам классику. Эда Вуда, Лючио Фульчи, Анабель Чонг. Что ностальгическая мудрость, пыльный покой старого кино.
      Месяц повторял себе: у меня больше нет амбиций - и почти поверил. По крайней мере, твердо знаю, что - у меня действительно нет больше амбиций делать то же, что раньше: сердца, гениталии, смерть, любовь. Полно.
      Экскурсовод говорит о ХЈрсте так, как будто ХЈрст на время отлучился. Трогательно - не то слово. Зря старик когда-то взъелся на "Кейна" - если б не это, не смотрелся бы нынче комичной фигурой, а остался бы экстравагантным гигантом, мастером архитектурного монтажа. Гением в своем роде.
      Старомодный автобус едет с горы, и в окне последний раз виден силуэт замка, тающего у горизонта. Сколько бы нынешняя прислуга ни делала вид, что барин в отъезде, дом все равно похож на склеп. Лучше бы было откровенное запустение. Пусть бы растили огурцы в розариях, рассаду в бассейне, в ванну бы складывали бататы. Эстетическая исчерпанность во всем, что меня сейчас окружает; или это я только ее и вижу? Месяц ползал по стране, в себе копошился, уставал, искал, плакал - а все, чтобы вдруг понять одним прекрасным утром, ошалело глядя в зеркало, нелепо зажав зубную щетку во взмыленной пасти: кончилось наше время. Чилли, ваниль, "каплинг", "миксинг", расчлененка, обнаженка, порно, как мы его знали, и холили, и лелеяли - вот и все. Дело не в том, что я больше не хочу снимать. Дело в том, что я все снял. Три фильма - и закрыта тема, и впереди - только наблюдение за закатом великой империи, медленно проседающей на голых золотых ножках, неспособных держать похабный, яркий, прекрасный, становящийся ненужным груз. Я это увижу, я, своими глазами: как кончается век порно. И мне будет очень жалко. И очень сладко тоже. Потому что я победил. Прекрасная эпоха увядает опавшим листом, еще роскошным в своем предсмертном пурпуре; хворостом рассыпается под пальцами, фата-морганой исчезает на горизонте.
      Замок ХЈрст уже не виден за поворотом.
      Аста ла виста, бэби.
      
      
      Глава 107
      
      Хипперштейн проверяет, заперта ли дверь. В голове совершенно пусто, в теле пусто, во всей квартире тихо и пусто, мушка жужжит, жужжит тихонько включенная видеосистема, казенная полицейская коробка с сетом лежит на подоконнике. Хипперштейн знает, что не накатает бион, а будет просто смотреть глазами. Больше он ничего не хочет. Сейчас, когда он знает, что все настоящее и все - взаправду, ему не нужно накатывать бион, чтобы почувствовать и поверить.
      Хипперштейн откладывает в сторону огрызок яблока - муха притягивается к огрызку, как магнитом. Хипперштейн одним пальчиком, мягко, вставляет в видеосистему диск с Кшисей Лунь. Пока система шуршит, готовясь, он садится в глубокое кресло и обмякает, и вдыхает, и выдыхает сладко.
      Мушка гудит, шуршит диск.
      Хипперштейн совершенно счастлив.
      
      Москва 2002-2003

  • Комментарии: 25, последний от 24/01/2021.
  • © Copyright Горалик Линор, Кузнецов Сергей Юрьевич (kuznet@skcg.ru)
  • Обновлено: 10/09/2006. 798k. Статистика.
  • Роман: Фантастика
  • Оценка: 6.13*46  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.