придет серенький волчок
и укусит за бочок
он утащит во лесок
под ракитовый кусток
Когда нет истинной бараки, жажда человека к ней настолько велика, что
его эмоциональность приписывает качество бараки своим надеждам и страхам.
Так, испытывая горечь, печаль, сильные эмоции, он называет это баракой.
Шейх Шамсаддин Ахмад Сиваси
Описанные в романе события вымышлены, хотя иногда здесь рассказаны
истории, в разное время происходившие со мною, а также с другими людьми,
знакомыми и незнакомыми. Тем не менее, сходство или совпадение имен, фамилий
и фактов биографий случайно и не должно считаться указанием на того или
иного реального человека. Надеюсь, заинтересованные лица не будут в обиде за
некоторые вольности в обращении с реальными событиями. Пусть все эти люди не
забывают, что я их очень люблю.
Я считаю своим радостным долгом поблагодарить мою жену Екатерину
Кадиеву - моего первого читателя и редактора. Без нее эта книга никогда не
была бы написана. Также я рад выразить свою благодарность Настику Грызуновой
за блестящую редактуру, которая сделала этот текст намного лучше. Я также
благодарен Ирине Бирюковой, Анатолию "avva" Воробью, Марии Вуль, Александру
Гаврилову, Линор Горалик, Татьяне Игнатовой, Демьяну Кудрявцеву, Максиму
Кузнецову, Александру Милованову, Ксении Рождественской, Наде Уклеиной,
Максиму Чайко, Жене Чечеткину, Саше Шерману и всем тем, кто поддерживал меня
в девяностые и другие годы.
1
- Как бы там ни было, - говорит Юлик Горский, - надо стараться получать
удовольствие от жизни.
Черные с серебряным шитьем подушки на истертом ковре, вместо узора -
арабская вязь: может быть - молитва, может - бессмысленные слова, розыгрыш
для счастливых обладателей ладанок со святой землей, которую можно
наковырять прямо у обочины, для доверчивых туристов, покупающих флаконы со
святой водой, крестики из оливкового дерева, куфии типа "арафатка", пузатые,
червленного серебра, кальяны, вроде этого, украшенного стекляшками, из
которого только что сделал затяжку Юлик Горский. Сделал - и перевел глаза на
беленые стены, на картинки без рам - цветные пятна, радужные разводы, словно
нефтяная пленка спиралями по воде, словно воспоминание о почти забытом,
словно дым яблочного табака, тающий в кондиционированном воздухе, словно эхо
слов "У меня больше не осталось Родины", сказанных Женей десять минут назад.
Женя сидит тут же, подвернув под себя ноги, аккуратно держа в толстых
коротких пальцах мундштук, делая затяжку и чуть приоткрытым ртом выпуская
дым, пахнущий яблоками и розами.
- Ни в коем случае не следует пользоваться таблетками, - говорит Женя,
- этой мерзостью, которая воняет селитрой и продается в арабских лавках.
Надо брать древесный уголь, лучше всего - от розовых кустов. По правилам
надо, конечно, делать самому, но на худой конец можно и купить. Таблетки -
это вообще никуда. От них першит в горле и селитра забивает весь аромат. А
табак в самом деле можно использовать двойной яблочный, это ничего, что он в
тех же лавках продается.
Горский сделал затяжку, прислушался к бульканью в темном узорчатом
сосуде и сказал:
- Откуда ты все это знаешь?
- У меня был знакомый ливанец, - объяснил Женя. - Я однажды хотел его
угостить, разжег кальян, а он посмотрел грустно и говорит: "Женя, представь,
ты пришел в гости, тебе говорят "хочешь выпить водки?" - и выставляют стакан
мутной жидкости, которая пахнет ослиной мочой. И сейчас я чувствую то же
самое".
Горский засмеялся.
- В Калифорнии тоже все уверены, что русские пьют водку. Не было еще
американца, который бы меня не спросил, правда ли, что русский может в
одиночку выпить бутылку.
- В этом климате совсем не тянет, - сказал Женя.
Горский кивнул.
- Это точно.
Израильский климат не нравился ему. Три года Горский прожил в
окрестностях Сан-Франциско, куда понемногу стягивались русские программисты,
оказавшиеся в Америке в первой половине девяностых. За это время Горский
привык к мягкой, хотя и переменчивой погоде: сам город напоминал Петербург,
в котором отменили зиму, но зато растянули осень и весну на весь год, а на
берегу океана и в жару дул ветер, так что даже самой жаркой - истинно
калифорнийской - летней порой легко было спастись от духоты - если, конечно,
в компании таких же искателей прохлады не застрять наглухо в пробке. Здесь,
в Израиле, Горскому казалось, что от жары не убежать: даже под кондиционером
не хватало кислорода. Странно было слушать Женины рассказы о том, как в
первые годы после приезда он был дорожным рабочим, весь день на палящем
солнце - и ничего. А теперь - офис, квартира, машина, всюду кондишн, о том,
чтобы пройтись по улице, страшно и подумать, особенно когда дует хамсин.
- Хамсин - это по-арабски "пятьдесят", - объяснял Женя. - Ветер с
пустыни, пятьдесят дней в году. Но не подряд, так что жить можно.
Неудивительно, что в этом климате евреи понемногу перенимали арабский
образ жизни: медлительность, горячий кофе со стаканом ледяной воды, тягучая
музыка, пита, хуммус, фалафель, кальян. И что воюют, думал Горский, ведь по
сути же - один народ. Уверен, когда праотец Авраам ездил здесь на верблюде,
на нем был не лапсердак и пейсы, а заштопанный халат и какая-нибудь тряпка
на голове, вроде тюрбана. Вот у Жени на полке "Путь суфиев" Идрис Шаха стоит
рядом с "Хасидскими притчами", а младшая сестра учится танцу живота.
Глядишь, еще немного - и все перемешаются, как в Калифорнии, заживут
счастливо и мирно. Женька говорит, что арабские рынки - самые дешевые, арабы
- прекрасные строители и разнорабочие, все довольны, даже политики в Осло
вроде обо всем договорились. В 2000 году палестинцы получат наконец свое
государство, всё успокоится.
Но государство у них будет только через два года. А пока, в августе
1998-ого, Юлик и Женька беседуют о своей утраченной стране, потому что
Горский решился, наконец, слетать в Москву. Он предвкушал встречу с Антоном
или Никитой, экскурсию по местам былой славы, косячок по старой памяти,
московские достопримечательности. Три года - большой срок. Горский помнил,
что в начале девяностых город не держал форму и менялся на глазах. Выйдешь
из дома - а на месте ларька только дыра в асфальте, а там, где вчера
продавали воду, нынче продают вино.
- Даже не верится - говорил Женя. - Я в Москве был один раз, в 1983-м,
когда поступать в МГУ пытался. Провалился, конечно, и вернулся в Харьков, но
впечатление, помню, было сильное. Для меня Москва всегда будет столица нашей
Родины.
- Не Киев? - спросил Горский.
- Какой Киев? - возмутился Женя. - Украина мне не Родина, нет для меня
такой страны. Я родился в Советском Союзе и из Советского Союза уехал в 1990
году. Я его никогда особо не любил, но другой Родины у меня нет - если,
конечно, не считать вот этой, исторической. Я, может, потому и уехал -
почувствовал, что Родины у меня больше не будет: год-два - и все.
- Ты говоришь странные вещи, - сказал Горский. - Москва - столица,
пускай, но почему Родины-то больше нет? Вот представь, у тебя есть родители,
а потом они развелись, пусть даже взяли себе новые имена, ну, крестились,
скажем, или наоборот, приняли этот ваш иудаизм. Зовут их по-другому, живут
они по отдельности, но все равно - странно говорить, что у тебя больше нет
родителей.
- Это сложный вопрос, - сказал Женя. - При таком раскладе у меня,
конечно, есть мама и папа, но не факт, что есть родители.
- И впрямь сложный вопрос, - сказал Горский, - но, мне кажется, он
скорее лингвистического порядка. Проблема имен. Я когда-то читал об этом.
Где тот инвариант, который сохраняется при всех изменениях? Типа, сколько
признаков надо сменить у объекта, чтобы он перестал быть "собой". Как мы
вообще определяем тот или иной объект, если не через совокупность его
свойств? А если свойства меняются - то как быть? Вот кошка - это животное с
хвостом, четырьмя лапами и шерстью. Но есть бесхвостые кошки и кошки без
шерсти. Если такой кошке отрежет лапу - она останется кошкой?
- Знаешь, ей не будет дела до того, осталась ли она кошкой. Ей будет
просто больно.
Горский задумался.
- Ты прав, - сказал он после паузы. - Кошке будет просто больно. Это и
есть травма. Я имею в виду - когда мы все время вынуждены искать ответ на
вопрос "что случилось, куда все подевалось?". Мама с папой развелись - где
мои родители? Моя страна распалась - где моя Родина? Где моя лапа, если
говорить о кошке.
- Если уж мы так серьезно, - сказал Женя, - я бы мог сказать, что моя
Родина - везде и нигде. Небесный Иерусалим и небесный Советский Союз.
- Это выход в трансценденцию, - сказал Горский. - Известный способ
преодоления травмы. Особенно распространенный в России, Калифорнии и
Израиле.
Самое обидное, что Горский уже понимал: на этот раз он так и не доедет
до Москвы. Планируя путешествие, он решил, что, раз уж летит через океан, по
дороге на недельку заглянет в Израиль. Давно хотелось посмотреть страну, тем
более появился виртуальный друг - Женя Коган, программист из Хайфы, с
которым они познакомились в гостевой "Русского журнала". Около года
переписывались, обсуждая литературу, политику и сетевые сплетни - и когда
Горский сообщил, что собирается в Москву, Женя предложил остановитья в
Израиле и неделю пожить у него.
Неделя грозила обернуться месяцем - как раз сегодня, когда Горский
поехал на экскурсию в Иерусалим, в Старом Городе у него сорвали с плеча
сумку, где почти ничего не было, если не считать советского паспорта с
американской визой Н1. Кредитные карточки, деньги, даже распечатанный на
принтере листок с телефонами и адресами лежали в бумажнике, который Горский
по привычке сунул в задний карман джинсов. Этот рефлекторный жест -
расплатиться и убрать бумажник в карман - избавил Горского от множества
хлопот, но, к сожалению, не от всех. Надо было делать новый паспорт в
российском консульстве, а потом восстановить визу в американском посольстве.
Ясно, что о Москве придется забыть.
Не пройдет и недели, как Горский поймет: потеря паспорта не была
случайностью. Он не мог оказаться в Москве, - он никогда не появлялся там,
где что-то происходило. Так была устроена его жизнь: подобно Ниро Вульфу, он
был обречен разгадывать все загадки, так и не увидев места преступления.
В дверь позвонили, и Женя пошел открывать. Горский уже сидел за
компьютером и отправлял мэйл Глебу Аникееву, московскому приятелю, которого
не видел ни разу в жизни. Два года назад Горский помог Глебу разгадать одну
загадку, и хотя воспоминание об этом деле не доставляло особого
удовольствия, Юлик собирался повидаться с Глебом в Москве. Теперь Горский
писал, что, увы, приезд отменяется, будем надеяться - не навсегда.
Нажав на "Send", Горский услышал за спиной глубокий и мягкий голос с
едва различимым южным - не то украинским, не то еврейским - акцентом, голос,
на который за семь лет наложилась характерная ивритская интонация. Медленно,
не веря себе, он развернулся на крутящемся кресле - и увидел Машу Манейлис.
Они познакомились в Крыму летом 1991 года, последним советским летом:
Маша приехала поездом из Харькова, Горский - стопом из Москвы. Днем они пили
дешевую "Массандру" и нагишом купались в море, ночью пытались сварить молоко
из безмазовой харьковской травы и занимались любовью в душной брезентовой
палатке. В сентябре Машины родные уезжали в Израиль, и она приехала в Крым
попрощаться с Черным морем. Перед тем как посадить ее в ялтинский автобус,
Горский нацарапал на пачке "Беломора" адрес, но ни одного письма так и не
получил. Возможно, думал Горский, Маша давно забыла эту историю - немного
грустный символ прощания со страной и временем, которых никогда больше не
будет. А может, она просто потеряла картонку или забыла ее в Харькове.
Однажды, уже в Америке, Горский подумал, что можно попробовать
разыскать Машу с помощью специальных интернет-служб. Однако поиск на "Masha
Maneylis", "Maria Maneilis" и даже "Mary Maneilis" ничего не дал: не то
Машин адрес не был зарегистрирован в "Yellow Pages", не то она вышла замуж и
сменила фамилию, став какой-нибудь Машей Кац или Мэри Джонс.
Горский думал, что Маша так и останется для него еще одним тускнеющим
воспоминанием. Когда-то каждый месяц был наполнен событиями, но в климате
Силиконовой долины не замечалась даже сама смена времен года. Если бы не
разговоры о приближающемся миллениуме, Горский вовсе потерял бы счет годам,
но с другой стороны, как ни нумеруй настоящее, прошлое и будущее,
воспоминания все больше покрывались серебристым налетом, паутиной, сотканной
из рассеянности и забвения.
Из своего психоделического опыта Горский знал: времени не существует.
Сейчас, увидев Машу, он снова это почувствовал. Он различал морщины, которых
не было семь лет назад, и несколько седых волосков в беспорядочных черных
спиралях волос - но Маша сразу совпала с той Машей, которую он любил
когда-то на черноморском берегу распавшейся страны. Та же плавность
движений, та же улыбка, та же мягкость интонации, сглаживающей изумление:
- Юлик? Ты?
Они как будто продолжили с того места, где прервались на Коктебельской
автобусной остановке - но в этом продолжении было все, что случилось с ними
за эти годы: инвалидность, психоделия, эсид хаус, поездка в Америку, удачная
операция и работа в Силиконовой долине. Машина эмиграция, жизнь в караване,
долгий роман с Мариком, беспорядочные работы и картинки, которые она
рисовала, чтобы продавать туристам и разносить по богатым домам.
- Как здорово, - сказала она, - что я зашла сегодня к Женьке. Я в
четверг улетаю.
- Куда?
- В Москву.
- А зачем?
- Просто так. Приятель зовет, Сережа Волков, я его когда-то встречала в
Крыму, а вот сейчас столкнулись в Праге.
- А чем он в Москве занимается? - спросил Горский.
- Не знаю толком. Что-то со страховкой связанное.
- Новый русский? - удивился Горский.
- Нет, - ответила Маша, - они называют себя "яппи".
2
Денис Майбах, иногда тоже называвший себя "яппи", лежал в теплой ванне
и читал журнал "Вечерняя Москва". Самая обычная ванна, без модных наворотов,
так что пузырьки, скользившие вдоль спины, просто поднимались от брошенного
на дно душа. Они приятно щекотали кожу, и Майбах думал о том, что это и есть
настоящее удовольствие, символ благополучной, без излишеств, жизни.
Однажды, года три назад, он заглянул к старому школьному товарищу,
круто поднявшемуся не то на ваучерах, не то на каких-то пирамидах типа
"МММ". Полученными деньгами приятель распорядился странно: купил смежную
трешку с двушкой в спальном районе Москвы и, потратив еще столько же, сделал
в них евроремонт. За свои деньги он посадил консьержа в подъезд, но тот все
равно не мог проконтролировать, что творится в лифтах, - и потому временами,
выходя из своих хором, старина Виктур брезгливо перепрыгивал мутную лужицу
на ободранном полу кабинки. В квартире все, впрочем, было как у людей: белые
стены, золоченые (золотые?) дверные ручки, итальянская мебель в комнатах и
шкафы-купе в коридоре. Половину ванны занимала джакузи и Виктур уговорил
Дениса опробовать новинку. Гордо показывая разные режимы булька, Викто?р
продемонстрировал жидкокристаллический экранчик и спросил, знает ли Денис
итальянский. Распластанный и разморенный Майбах покачал головой, и Виктур
объяснил, что, когда заканчиваешь мыться и спускаешь воду, на экране
появится вопрос, на который ни в коем случае не надо отвечать Si, а надо
отвечать No, потому что это вопрос о том, следует ли проводить дезинфекцию.
- Почему же не следует? - спросил Денис, прикидывая, хорошо ли, что
Виктур не дезинфицирует ванну, куда приглашает всех гостей без разбора.
- Потому что тогда вот из этой дырочки бьет струйка хлорки или еще
какой-то моющей хрени. А итальянцы считают, что никто не будет лежать в
пустой ванне. И, значит, бьет она тебе прямо в глаз. Я едва увернулся.
Через год Виктур пропал с Денисова горизонта - видать, в какой-то
момент не угадал правильный ответ или не успел увернуться. Воронка
десятилетия засосала его вместе со множеством других пузырьков, когда-то с
радостным бульком поднимавшихся к поверхности. Кого застрелили, кто сбежал
за границу, кто подсел на второй номер, кто просто сгинул. А вот Денис лежит
в ванной и чувствует ток воды вдоль ребер, запах ароматических солей,
смешанный с вонью московской хлорки, глядит сквозь паркий воздух на страницу
"Вечерней Москвы". Заслуженный покой, едва слышное из комнаты пение
Лагутенко, спокойствие и надежность, полуприкрытые глаза, безопасность и
комфорт. Хорошая работа, разумная зарплата, недавно отремонтированная
квартира. Эргономичная жизнь.
Мобильный на компактной стиральной машине взорвался мультяшной
мелодией. Денис перегнулся через край, сам себе напоминая Марата с известной
картины, взял "нокию" и сказал "алле".
- Привет, это Иван, - сказала трубка. - Что поделываешь?
- Лежу в ванне, - ответил Денис, соскальзывая обратно в остывающую
зеленоватую воду.
- Скажи, где находится это грузинское место, которое ты мне хвалил?
- "Мама Зоя"? Где-то в районе "Кропоткинской", - сказал Денис. - А что?
- Я тут уже полчаса кружу, никак не могу найти. Давай я заеду за тобой,
ты мне покажешь и поужинаешь заодно с нами?
- Да мне неохота из дома, я же мокрый весь...
- Ничего, я через полчаса буду... как раз обсохнешь.
Выключив телефон, Денис вздохнул и выдернул затычку. Маленький смерч
уходил в черную дыру водостока у него за спиной. Денис подумал, что главная
проблема с комфортом - трудно решиться на что-то, когда любой выбор равно
приятен.
Иван Билибинов был одет в легкий светло-серый костюм от "Calvin Klein",
на ногах туфли "Lloyds", привезенные в прошлом году из Лондона. Его
спутница, волоокая девушка Лена в светло-коричневом сарафане "Benetton",
молча сидела напротив Билибинова и за весь вечер произнесла, кажется, только
несколько слов, делая заказ - лобио, сациви, "Святой источник". Голос был
мягок и мелодичен, как у всех Ивановых подруг, и Денис порадовался за
приятеля, который умел выбирать себе девушек с нежным румянцем на щеках,
скромно опущенными ресницами и длинными пальцами профессиональных пианисток.
С такими бедными овечками и надо ходить в "Маму Зою": сам Денис не мог без
дрожи вспоминать вечер, когда зашел сюда поужинать вместе с Алей Исаченко из
отдела медицинского страхования. Она попросила принести "Marlboro Light",
официант сказал, что девушкам не надо курить, потому что они - будущие
матери, Аля ледяным голосом потребовала менеджера, официант сказал, чтобы
она не смела так с ним разговаривать, Денис попросил принести "Marlboro"
лично ему - короче, получился безобразный скандал. За это Денис и не любил
патриархальные места с их домашней кухней и материнской заботой хозяев.
Лучше уж американский конвейер "TGI Friday".
С Иваном они заказали чихиртму, аджапсандали, шашлык и бутылку
"Алазанской долины". Грузинские вина совсем испортились за годы войн и
жульничества, но хотелось верить, что поддельная "Хванчкара" осталась в
прошлом, как и разведенный спирт "Ройяль". Может, в киоске у метро
по-прежнему торговали леваком, но Денис верил, что хотя бы в "Маме Зое" вино
настоящее.
Немного поговорили о запутанной географии Москвы, где даже человек,
проживший в городе всю жизнь, не может найти ресторан, о котором столько
слышал, потом обсудили автомобильные пробки и пришли к выводу, что все
должно улучшиться, потому что хуже быть уже не может: центр забит, по кольцу
ползешь со скоростью километров 20 в час. Волоокая Лена молча ела сациви,
подливая себе воды в высокий стакан.
Иван повертел в руках бутылку.
- Оказывается, покупая "Святой источник", мы поддерживаем Русскую
Православную Церковь.
- Это правильно, - сказал Денис, - они много делают для страны. Взять
хотя бы Храм Христа Спасителя: кому еще по плечу такая громадина?
- А по-моему - уродство, - сказал Билибинов.
- Ну нет, - не согласился Денис, - прекрасная вещь.
Высокотехнологичная. Вот ты видел там металлические скульптуры
церетелевские? Думаешь, хоть кто-то может принять это за бронзу?
Гальванопластика - и все дела. Это как второй терминатор в "Терминаторе 2".
- Что такое "второй терминатор в терминаторе два"?
- Ну, этот... который из жидкого металла и может принимать любую форму.
Вот так и новый Храм: реплика старого, только жидкокристаллическая.
По-моему, очень круто.
- Не понимаю я тебя, - сказал Иван. - Вот вино... ты же не хочешь пить
поддельную "Долину", а хочешь настоящую? Или одежда - ты же не покупаешь
себе турецкие тряпки на рынке, а идешь в галерею "Актер" или в "Bosco"?
- Правильно, - кивнул Денис, - а ты скажи, когда ты последний раз был в
Храме?
- На Пасху ходил в Храм Николы в Хамовниках- ну, где крестился в свое
время. Я не особо часто хожу. Грех, конечно, но...
- Я так вообще не крещеный, но речь не о том. Просто Храм Христа
Спасителя построен не для нас, а для народа. Для тех, кто покупает турецкие
вещи и пьет спирт "Ройяль" из ларька.
- "Ройяль" давно не продают, - сказал Иван.
- Ну, откуда мне знать, что там у них продают? Я же этого все равно не
пью. Может, и на рынке давно не турецкие вещи, а, скажем, китайские или там
вьетнамские? Ты откуда знаешь?
Зазвонил мобильный, Иван сказал "Привет" и откинулся на спинку стула,
показывая, что у него важный разговор. Пока он говорил, Денис смотрел на
молчаливую девушку и пытался представить себе, как Билибинов занимается с
нею сексом. Получалось что-то замедленно-тягучее, словно в тележурнале
"Playboy", который когда-то показывали поздними вечерами в пятницу. Иван
рассказывал Денису, что Лена работает менеджером в российском
представительстве какой-то южно-корейской фирмы и завтра улетает на полгода
в Сеул на стажировку. Интересно, будет ли он по ней тосковать или заведет
себе другую - такую же молчаливую и хорошенькую?
- Что значит "компактно упаковал"? - переспросил Иван и после долгой
паузы вздохнул: - Какой рейс?
Повесив трубку, сказал Денису:
- Ну вот, завтра придется тащиться в Домодедово, встречать эту
еврейскую козу.
- Кого? - удивился Майбах.
- Машу из Праги, то есть из Израиля, - сказал Иван. - Меня Волков
познакомил с ней в мае, помнишь, я говорил.
- А чего сам Волков не встречает?
- Ему утром срочно надо в офис.
Денис хотел спросить, что же означала фраза "компактно упаковал", но
подумал, что это совсем не его дело - и промолчал.
Год назад, когда Денис впервые зашел в "Маму Зою", обед на троих стоил
тысяч триста с хвостом. С тех пор цены повысились, но три нуля исчезли, так
что за ужин он заплатил рублей сто пятьдесят вместе с чаевыми. Зато частник,
на котором он добирался до дома, заблудился, и Денис раздраженно вышел,
кинул водиле полсотни и решил дойти пешком - тем более, что в машине
противно воняло бензином. Уже в который раз Денис подумал, что надо бы, как
белые люди, завести в сотовом номер какой-нибудь новой компании такси, чтобы
вызвать проверенную машину, а не ловить черт-те что.
Дорога шла вдоль старых трамвайных путей. Смеркалось, на улице не было
ни души, и Денис подумал, что еще лет пять назад он бы сильно стремался
гопников, которые надавали бы по хитрой рыжей морде и отобрали все деньги.
Какие, впрочем, у него тогда были деньги? Смешно сказать. Однако сейчас он
почему-то не чувствовал никакого страха. Может быть, подумал Денис, начиная
с какой-то суммы в бумажнике вообще перестаешь бояться? Словно ты от всего
застрахован.
Денису нравилась его работа. В страховании ему виделся какой-то символ
новой эпохи. Со времен перестройки люди привыкли к тому, что государство
отказалось от них: мол, выплывайте сами. Для Дениса главное в идее
страхования была даже не компенсация за болезнь или аварию - нет, выплачивая
взносы, человек прямо в офисе покупал спокойствие, уверенность в завтрашнем
дне, то, чего так не хватало последние десять лет. Деньги оказывались
страховочной сеткой, способной если не предохранить от беды, то смягчить
падение. И потому Денис считал, что он не просто зарабатывает деньги в
страховой конторе "Наш дом", а дарит людям твердую почву под ногами - взамен
хлипких досок государственного корабля, давшего течь и вот-вот грозившего
пойти ко дну.
Денис давно уже не был в этой части микрорайона: обычно доезжал прямо
до подъезда и теперь удивлялся, что все вокруг выглядело каким-то
запущенным, пыльным и грязным. Провинциальный пейзаж; ландшафт, где он сам,
в своих габардиновых джинсах "Diesel" и футболке "GAS", казался неуместным,
будто рекламный щит посреди пустыни. Здесь не было ни перестройки, ни
девяностых, и потому тускло поблескивающие трамвайные пути вдоль
облупившейся мутно-красной стены казались тропой в затерянном мире.
Удивительный город, думал Денис, другого такого нет. Если присмотреться, за
любым фасадом, прозрачным как голограмма, увидишь прошлое, чуть
припорошенное бурой пылью. Время будто остановилось здесь - заблудившимся
трамваем, потерянным на запасных путях.
За спиной Дениса раздался грохот: Майбах обернулся. Реальный, а не
метафорический трамвай приближался к нему. Отскочив, он пропустил лязгающую
махину. В ярко освещенном салоне было почти пусто: Денис увидел только парня
с девушкой, взасос целующихся на задней площадке. Парень стоял,
прислонившись спиной к окну, и Денис хорошо видел буквы "Adidas" на его
линялой футболке. Свободной рукой парень держал бутылку "Балтики", и при
каждом толчке вагона пиво выплескивалось ему на руку и капало на пол. Денису
показалось, что в ноздри ударил запах перебродивших дрожжей, смешанный с
запахом пота и застоявшейся трамвайной пыли.
"Зато поддерживают отечественного производителя", - подумал он.
3
Перед отъездом мама позвонила Маше Манейлис и зачитала статью из
местной русскоязычной газеты. Автор, недавно побывавший в Москве,
рассказывал, что в этом городе нет ни порядка, ни закона. С пафосом он
рассуждал о том, почему израильская полиция работает лучше, чем московская
милиция: мол, если сегодня брать взятку за то, что человек ездит на машине
без прав, завтра палестинские террористы подорвут всю страну. Не то автор
призывал израильтян сказать спасибо младшим семитским братьям за порядок и
закон в земле обетованной, не то удивлялся, почему чеченцы в Москве еще не
взрывают пассажирские автобусы.
Вполуха слушая хорошо интонированный мамин голос, Маша собирала вещи. О
том, что статья закончилась, она догадалась по тону: назидательно бубнящая
мелодия сменилась вопросительно агрессивной.
- Ну? - спросила мама, - И туда ты собираешься ехать? Тебя же там
убьют.
- С чего бы это? - спросила Маша.
- Там всех убивают, я же тебе прочитала только что!
Маша вздохнула.
Все это время Горский сидел в кресле и смотрел, как Маша запихивает в
сумку и чемодан вещи. Плечом она смешно прижимала к уху трубку, отчего
силуэт приобретал кокетливую несимметричность. С возрастом Машины движения
стали более плавными, былая порывистость исчезла, но она все так же
откидывала волосы назад и теребила в руках то очки, то ручку, то мобильный
телефон.
Четыре дня они почти все время провели вместе - если не считать визитов
Горского в консульство и посольство. Маша рассказывала, что прожила три года
с Мариком, программистом из Ленинграда, познакомились уже здесь, в Израиле,
а сейчас она снимает квартиру одна, дороговато, но зато район приятный,
несколько раз ездила в Европу, кто бы мог подумать лет десять назад, что
будет так просто - купила билет и полетела, ни визы, ни разрешения, ничего.
До Америки вот еще не добралась, уж теперь, конечно, обязательно в гости, но
что Америка! Даже в Москву первый раз еду, Сережа очень уговаривал, нет, что
ты, какой роман, просто я не люблю как туристка, лучше когда в гости к
кому-нибудь, чтобы показали город по-настоящему.
Показать по-настоящему Хайфу Маша не успевала - нужно доделать все
дела, заплатить вперед за квартиру, хотя и обидно, три недели меня здесь не
будет, хочешь, сдам тебе? Нет, что ты, я шучу, Женька обидится, он с тех пор
как развелся, совсем звереет от одиночества, он так рад, что ты приехал,
даже злится, что я тебя у него украла.
Ужинали в небольшом ресторане на набережной, со Средиземного дул
прохладный ветерок, жара спала, пили "Маккаби" и вспоминали, как семь лет
назад, в августе сидели на берегу другого моря, смотрели на лунную дорожку и
гадали, что их ждет, хотя уже знали, что никакого "их" в будущем не будет,
Горский вернется в Москву, а Маша через неделю улетит в Тель-Авив.
- А видишь, - смеялась Маша, - мы все равно встретились, хоть и
ненадолго.
И вот теперь она катила тележку к чек-ину, который в России, наверное,
до сих пор называют длинным словом "регистрация". В России, думал Горский,
так привыкаешь к тому, что если можно переделать английское слово, то никто
не придумывает русское - не говорить же "олень" вместо "бакс", - что в
Израиле не перестаешь удивляться способности местных жителей бесконечно
кроить новые слова из старого языка. "Ниагара" вместо "бачок унитаза",
"мазган" вместо "кондишн". Каждый раз когда слышу это слово, представляю
себе даже не какой-нибудь супер-умный кондиционер, smart air condition, а
такого бугая, сам себя шире - но бугай не в физическом, а в интеллектуальном
смысле. Не просто умный - настоящий мазган. Вундеркинд, математический
гений. Мой братан большой мозган.
После нескольких лет английского иврит казался Горскому искусственным -
впрочем, как и вся эта страна, в буквальном смысле живущая под капельницей:
едва ли не под каждой травинкой на газоне виднелась маленькая трубочка с
пресной водой, местная система орошения. Искусственный язык, искусственная
природа - и при этом вполне живые люди, может быть, живее даже, чем в
Америке - во всяком случае, если судить по улыбке, не судорожной, будто
приклеенной американской keep-smile, а широкой, во все лицо, наполненной
симхат хаим, радостью жизни. Такая улыбка была теперь у Жени; такая же
появилась за семь лет и у Маши.
Маша обернулась через плечо и еще раз улыбнулась на прощанье. С
неожиданной завистью Горский подумал о Сергее Волкове, который проведет с
Машей ближайшие три недели.
Никто не улыбался в аэропорту Шереметьево, кроме Маши Манейлис. Ни на
паспортном контроле, ни на выдаче багажа, ни в зеленом коридоре. По временам
Советского Союза Маша помнила, что улыбка почему-то раздражает людей - но
сегодня ничего не могла с собой поделать. Три часа полета под Леонарда Коэна
в плейере, час в очереди у российской границы, улыбка во все лицо. Сумка
будто ничего не весит, и даже тяжеленный чемодан Маша стянула с ленты
транспортера одной рукой. Маша не была в Москве с пятого класса:
художественная школа на ноябрьские праздники послала двенадцать учеников на
экскурсию, которая была бы еще лучше, если б не приходилось каждый вечер
звонить маме и подробно рассказывать, где были сегодня, что видели и что
понравилось больше всего. В маминых страстных вопросах чувствовалось
ожидание ответного восторга, и Маша изо всех сил старалась соответствовать,
при каждом удобном случае возбуждая в себе художественный экстаз. Именно это
усилие и запомнилось больше всего, будто оно стояло между маленькой Машей и
всем, что она видела в эти дни. На холодных московских улицах, в
переполненных залах музеев и даже в гостинице, где они жили, она придирчиво
рассматривала каждую вещь, словно пытаясь определить - сгодится ли для
отчета, дергает ли за какие-то струны в душе. Мама любила говорить про
струны, и Маша почему-то всегда представляла дядю Сеню, который щипал
прокуренными пальцами специально для него купленную гитару. Порой ей
казалось, что душевные струны и должны отзываться на что-то типа "В
Кейптаунском порту" или "Ребята, надо верить в чудеса..." - и присматриваясь
к картинам, витринам и одежде московских пешеходов, Маша пыталась понять,
что? больше всего похоже на кухонные песни дяди Сени. По вечерам она звонила
из гостиничного номера и подробно, боясь что-нибудь пропустить, рассказывала
о романтических переживаниях прошедшего дня. Тогда еще слово "романтический"
не связывалось с любовью, а просто означало что-то, выделяющееся из серых
буден. Будни в Москве были бело-красными от раннего снега, праздничных
флагов и транспарантов, но Маша уже тогда понимала, что маму не интересует
ни Мавзолей, ни Красная площадь. Маша сама не знала, откуда взялось это
понимание, но оно было естественным, хотя Маше никогда бы не пришло в голову
сказать о нем другим девочкам. Впрочем, Ида Львовна показывала Красную
площадь как-то на бегу, словно школьница, отвечающая скучный урок, хотя и
выученный наизусть. Зато в Пушкинском музее, у картин Моне и Ренуара, она
говорила вдохновенно, и Маша немного завидовала ей: вот у кого сами по себе
звучали струны души, без всякого пробного подергивания. Но все равно,
чувствительная художественная душа не помешала Иде Львовне устроить Маше
скандал в самый последний московский день: выяснилось, что Маша наговорила с
мамой на тридцать два рубля с копейками, и Ида Львовна кричала, что Маша
безответственная девочка, не понимает, что мать работает круглыми сутками,
чтобы в одиночку поставить дочь на ноги, а Маша не знает цены деньгам, и
она, Ида Львовна, не будет платить из своего кармана, и родительский комитет
тоже не будет, и, значит, придется платить Машиной маме, которая и так
работает круглыми сутками, чтобы в одиночку поставить дочь на ноги, а Маша
не понимает и треплется по телефону, словно у нее папа - академик.
Маша не очень ясно представляла, кем был папа, но точно - не
академиком. Ей не было года, когда он развелся и уехал из города, может
быть, даже в Москву, а может, и дальше - за Урал, в Сибирь, и только дядя
Сеня, папин брат, иногда получал от него поздравительные открытки на
какие-то странные праздники типа Дня геолога или Международного Дня защиты
детей. В открытках этих, возмущалась мама, о дочери - ни слова, но Маше
нравилось представлять, что мама просто не хочет говорить об этом, а тем
временем папа просит дядю Сеню заботиться о них, и поэтому тот так часто
приходит в гости. Кстати, дядя Сеня и выплатил злополучные тридцать два
рубля ноль семь копеек, и тогда Маша твердо решила, что, когда вырастет, с
первой же зарплаты обязательно отдаст долг. Первую зарплату она получила уже
в Израиле, а стипендия, которая была у нее в харьковском Худпроме,
расходилась так быстро, что мысль отдать тридцать два рубля из сорока не
приходила в голову - тем более, что Маша давно забыла свою детскую клятву и
вспомнила только сейчас, в "Шереметьево-2", высматривая в толпе Сережу
Волкова и думая, сколько деноминированных рублей надо было бы сегодня
вернуть дяде Сене, если бы он был жив.
Она миновала зеленый коридор и теперь шла живым коридором встречающих,
с картонками в руках, выкрикивающих "такси, такси", привстающих на цыпочки и
спрашивающих с интонацией ее покойной бабушки: "Простите, девушка, это рейс
из Тель-Авива?" Сережи Волкова нигде не было видно, но вдруг сквозь шум и
гомон шереметьевской толпы Маша услышала свою фамилию. Она обернулась на
голос и увидела Ивана Билибинова, который глянцево, по-американски, улыбался
ей. Это была ее первая московская улыбка.
- Привет, - сказал Иван. - У Волкова сегодня утром встреча неожиданно
назначилась... ну, и я здесь.
Он развел руками, а Маша подумала, что он сказал "назначилась", будто
встреча - живое существо, наделенное собственной волей.
- А, - протянула она, стараясь изобразить смесь разочарования и легкого
недоумения: мол, ничего страшного, но как-то странно, мог бы и встретить
старую подругу. Ей казалось, именно такой реакции ждет от нее Билибинов,
хотя, честно говоря, она ничуть не огорчилась.
Сказав Горскому, что собирается в Москву к Сереже Волкову, она немного
соврала. Волков не слишком интересовал ее: она это поняла еще много лет
назад в Крыму. Наверное, он был неглуп и, может быть, даже хорош собой, но
на Машин вкус немного вяловат: типичный московский юноша, очарованный
романтическими красотами южного берега Крыма. Таких, как Волков, дед называл
шлимазл, и это было единственное слово на идиш, которое он употреблял, -
возможно, потому что сам был чистокровным хохлом. Каждый раз, слыша шлимазл,
Маша понимала: чтобы выразить пренебрежение к такому человеку, уже не
хватает ни русского, ни украинского.
К тому Волкову, которого она знала когда-то в Коктебеле, она бы ни за
что не поехала, но за прошедшие годы он как-то изменился, и на смену
лихорадочному московскому желанию покайфовать на югах пришла легкая
расслабленность, какой-то даже буржуазный лоск, этакое скромное обаяние. Но
как мужчина он все равно был не Машиного типа, ничего не попишешь. Может,
дело в том, что все пять часов, которые они провели в пражских пивных,
Сережа добивался от Маши каких-то давно позабытых воспоминаний. Да, он был
предупредителен и мил, но Маше куда больше понравился молчаливый Иван
Билибинов. Наверное, меня теперь привлекают сдержанные, спокойные мужчины,
словами дамского романа думала Маша, прикидывая - с чего бы это: реакция на
трехлетний роман с Мариком или просто возраст?
- Он пытался дозвониться вчера вечером, но тебя не было дома, - пояснил
Иван, словно оправдываясь за Волкова.
- Позвонил бы на пелефон. - Маша попыталась пожать плечами, сумка
соскочила, и Иван едва успел ее подхватить.
- Куда? - переспросил он, взяв у Маши сумку и чемодан.
- На пелефон, на селл... как это теперь называется в России? Сотовый?
- Мобильный, - поправил Иван. - Никто уже не говорит "сотовый". А в
Израиле - "пелефон"?
Маша кивнула. Она сама уже не помнила точно историю: кажется "Пелефон"
была первая компания, вышедшая на рынок мобильной связи. "Пеле" - это "чудо"
на иврите, и вот название прижилось, как слово "ксерокс" для копиров в
России.
Высокий, светловолосый, широкоплечий Иван, отбиваясь от таксистов,
пошел вперед увлекая за собой Машу к припаркованной чуть в стороне "тойоте".
В машине он снял светло-бежевый пиджак и повесил на плечики над задним
сиденьем.
- Жарко, - сказал он, - а кондишн что-то барахлит. Все равно приходится
в костюме ходить, у нас в офисе дресс-код.
Вот поэтому я никогда не работала ни в одном офисе больше месяца,
подумала Маша, усаживаясь на переднее сиденье.
- Давно не была в Москве? - спросил Иван.
- Считай, никогда не была. Со школой ездила в пятом классе.
- Из Израиля?
- Из Харькова.
Иван кивнул, и Маша вспомнила: кто-то объяснял ей, что для москвичей
обитаемая земля кончается за пределами кольцевой и снова начинается за Чопом
и Брестом. Интересно, подумала она, сдвинулись ли эти границы после распада
Союза? Или для московских яппи Харьков теперь совсем уже middle of
nowhere[1]? Когда-то Машин родной город был хотя бы известен как пристанище
"харьков" - страшных харьковских гопников, наезжающих в Крым 23 августа -
отметить день освобождения родного города от немецко-фашистских захватчиков
побоищами среди хиппи и диких туристов, облюбовавших камни Симеиза.
- Ты теперь Москвы не узнаешь, - улыбнулся Иван.
- Да я ее толком и не видела, - сказала Маша. - Мы все больше по музеям
ходили.
Последний раз московский поход по музеям Маша вспоминала год назад в
Амстердаме, когда Марик потащил ее в музей Ван Гога. На этот раз речь не шла
ни о каких трепещущих струнах: мама давно уже не приставала к Маше с
расспросами, а самого Марика больше волновали местные кофе-шопы. Музей был
просто местом, где надо отметиться, - как-никак, подруга художница, да и сам
- интеллигентный еврейский мальчик, надо же хоть чем-то отличаться от
друзей, которые ездят в Амстердам легально обкуриться. Поэтому они и пошли
смотреть Ван Гога и Маше, к ее удивлению, в музее понравилось, хотя она сто
раз видела все на репродукциях. Они переходили от картины к картине, и Марик
шипел на ухо о позитивных вибрациях - не иначе, как тех же маминых душевных
струнах. Тогда-то Маша и подумала, что хорошо бы съездить в Москву, пройти
по Пушкинскому и Третьяковке, уже без Иды Львовны и вечерних звонков маме.
За прошедший год Маша об этом позабыла, так что сегодня ей уже хотелось
избежать туристских маршрутов, найти потаенный, сокрытый от всех город,
сакральную, незримую Москву, знакомую только столичным аборигенам. В поисках
примет этой Москвы она смотрела в окно "тойоты": вдоль Ленинградки
проплывали рекламные щиты. Маша вспомнила, как полгода назад пыталась делать
такие поп-артовские коллажи в псевдорекламном стиле, но дело не пошло,
картинки все-таки брали лучше. Особенно романтические, с пейзажами, луной и
каким-то намеком на неземную страсть. Такие получались у Маши хорошо, может
быть, даже лучше, чем у ее подруг, веривших в неземные страсти. Маша никогда
не верила, что пейзажи как-то способствуют любви. Любовь - не кругляш луны и
не кружево прибоя, а всего лишь неясные колебания эфира, предчувствие
перемен, дрожь предвкушения. Главное - не спугнуть, не сделать резкого
движения, не броситься очертя голову, до того, как все созреет и случится
само. И сейчас, глядя на Билибинова, маневрирующего в своей "тойоте" среди
немытых московских машин, Маша ощущала знакомый трепет, будто в самом деле
вибрировали те струны, в которые так верила мама.
- Не могу до Сережи дозвониться, - сказал Иван выходя из машины около
подъезда, - Наверное, мобильник выключил. Забросим к нему вещи, а потом я
тебя в офис отвезу.
- А душ можно будет принять?
- Конечно.
- Или даже ванну, - мечтательно сказала Маша. - У вас ведь по-прежнему
вода бесплатная?
В Израиле вода стоила фантастических денег (что естественно для страны,
выросшей посреди пустыни), и вдобавок в домах, где жила Маша, всегда была
проблема с бойлером: если кто-то принимал ванну, остальным не хватало
горячей воды даже умыться.
- Да, - сказал Иван, нажимая кнопку лифта, - вода и воздух у нас
бесплатные. А в остальном Москва - самый дорогой город мира.
В голосе его звучала гордость.
- Хорошо, что у меня есть ключи от Сережиной квартиры, - сказал он, - а
то пришлось бы в офис заезжать.
Иван отпер дверь. Маша подумала, что это первая московская квартира в
ее жизни. Сняв туфли, она рассматривала прихожую - светлые обои с рельефным
рисунком, тусклая елочка паркета. Сквозь приоткрытую дверь гостиной виден
густой ковер, белые стены, открытое окно. В комнате почему-то горел свет.
- Пойдем, покажу тебе квартиру, - сказал Иван. - Сережа ее всего год
назад отремонтировал.
Сделал два шага, вошел в гостиную, замер на пороге, спина словно
одеревенела. Маша подошла к нему и увидела Сережу Волкова, неподвижно
сидевшего на полу у самой стены. Ковер промок от крови, серые глаза широко
открыты. Огонек лампы мерцал в них блеклой точкой.
4
Первой Машиной мыслью было: "Мама скажет, что она опять права!".
Подумала и сама разозлилась - какое, собственно, маме дело? Можно ей вообще
ничего не говорить. И почему она сейчас стоит над первым трупом в ее жизни и
думает о том, что скажет мама. Как маленькая, честное слово.
Она заставила себя посмотреть в лицо мертвецу. Сережин рот был
полуоткрыт, кровь запеклась в уголке. Верхние пуговицы шелковой рубашки
расстегнуты, видны светлые, слипшиеся от крови волосы. Маша сглотнула,
сказала: "Надо вызвать милицию", - и потянулась к радиотрубке на столике.
- Ничего не трогай, - сказал Иван, но в этот момент телефон зазвонил, и
он автоматически взял трубку.
Вечно так, раздраженно подумала Маша. Решать за других - пожалуйста, а
сами-то. Марик всегда говорил, что она разбрасывает вещи по дому, - а между
прочим, через несколько месяцев после того, как он съехал, она нашла его
трусы за диваном. Обычное мужское поведение. Вот сволочь.
- Сейчас Вадим Абросимов придет. - Иван положил трубку. - Живет в доме
напротив, увидел, как мы подъехали, вот и позвонил.
Да уж, подумала Маша, большой город, а все как у нас: всем всё видно.
Кто куда зашел, что сделал. Посмотрела на Ивана, и тот пожал плечами:
- Извини, что я на тебя накричал. Просто напугался, ну, и думал, что...
- Ничего, - кивнула Маша, - чего уж там.
Да, глядя на Ивана, трудно было поверить, что убийства в России стали
обычным делом. Маше захотелось взять его за руку и сказать: "Все обойдется",
- хотя она понимала, что ничего не обойдется: вот он, Сережа Волков, лежит
на ковре, и уже двое мужчин склонились над ним.
- Фью, - присвистнул Абросимов.
Тоже, наверное, напуган, но вида не подает. Похож на сытого кота, с
растрепанными усами, в белоснежной футболке и светло-голубых джинсах. На
внезапно постаревшего кота с рекламы "китикэт", вообще - на рекламного
персонажа, немного растерянного, потому что покинул привычный глянцевый мир.
- Надо вызвать милицию, - повторила Маша.
- Не надо, - решительно сказал Иван. - Мы в России милицию не любим.
Вот, подумала Маша, есть хоть что-то неизменное - недоверие к властям.
Власти могут смениться, а недоверие останется. Удивительно, что, переехав в
Израиль, мама решила полюбить местные власти, и общаться с ней стало совсем
невозможно. Хотя, если вдуматься, все власти одинаковы, в любой стране, да и
в любое время. Но полицию в Израиле Маша все-таки вызвала бы: даже Марик,
при всех своих закидонах, спокойно звонил в полицию, если вечеринка у
соседей сверху, шумных молодых сабров, переваливала заполночь.
- Поехали в офис, - сказал Иван, - пусть Крокодил Гена разбирается. У
него свои прикормленные менты.
- Что значит "прикормленные менты"? - спросила Маша.
- Это что-то вроде домашних крыс, - объяснил Иван. - Их надо хорошо
кормить, чтобы они тебя не съели.
- Домашние крысы - милейшие существа, - возразил Абросимов. - Это,
считай, другая порода. Не те, что на помойках.
Он улыбнулся, и Маша снова вспомнила про телерекламу. Неясно, что бы
мог рекламировать Вадим: прочность денима ливайсов, отбеливающее действие
"Ариеля" или зубной блеск "Колгейта".
- В этом их отличие от ментов, - ответил ему Иван, - Тут уж как волка
не корми... - Абросимов почему-то посмотрел на него осуждающе, и Иван
осекся. Потом оба оглянулись на Волкова, и Вадим быстро сказал:
- Упокой, Господи, Сережину душу.
До офиса доехали быстро - всего за полчаса. Вдыхая бензиновую
московскую вонь, Маша думала, что не понимает, зачем ехать на машине - ведь
пробка все равно движется со скоростью пешехода. На велосипеде вышло бы куда
быстрей, вот в Амстердаме все ездят на велосипедах, Марика однажды чуть не
сшибли. Обычно вспоминать Марика было неприятно, но сегодня Маша
предпочитала вызывать в памяти его веснушчатое худое лицо, а не поникшую
тряпичной куклой фигуру Волкова.
- Как ты думаешь, когда это случилось? - спросил Билибинов.
- Поздно ночью, - ответил Абросимов, - или рано утром. Кровь уже
засохла, ты же видел.
- Я говорил с ним часов в десять. По мобильному, из "Мамы Зои".
- Ну, как минимум в полдвенадцатого он еще был жив.
- Звонил тебе?
- Нет, - ответил Абросимов, - я просто видел. Из окна.
Разговаривая, они словно забыли о Маше, но теперь Иван обернулся к ней:
- Прости, что мы так говорим. Мы, на самом деле, тоже сильно
переживаем. Он же был мой ближайший друг, ты знаешь.
- Да-да, - кивнула Маша и вдруг поняла: что-то с ней не так. Она
злилась на маму, которая сглазила ее поездку, нервничала при виде крови,
волновалась из-за того, что непонятно, где теперь жить, - но совсем не
переживала. Она попыталась вспомнить, каким был Сережа Волков при жизни - и
не смогла.
- Я хочу тебе сказать, что мы скорбим вместе с тобой, - продолжал Иван.
- И мы, Сережины друзья, постараемся сделать все, что от нас зависит... ну,
ты понимаешь.
Маша не понимала, но кивнула еще раз.
- Ты раньше была в Москве? - спросил с переднего сиденья Абросимов.
- Давно.
- Давай тогда Денис тебе покажет город. Он мастак на такие дела.
- Точно, - согласился Иван. - Я думаю, Сережа был бы рад, чтобы Денис.
- Кто это? - спросила Маша. Она бы предпочла, чтобы Иван сам показал ей
город. Вот еще одно чувство, вдобавок ко всем прочим: ей нравится смотреть,
как он водит машину. Если, конечно, можно считать вождением это бесконечное
стояние в пробках.
- Майбах, - ответил Абросимов, - приятель мой, тоже у нас работает.
Тебе понравится. Еврей, как и ты.
- Мне как-то без разницы, - ответила Маша.
- А я их вообще-то не очень, - все так же дружелюбно улыбаясь, сообщил
Абросимов.
- То есть? - сказала Маша. Она не то чтобы разозлилась, но опешила. За
годы в Израиле она привыкла к тому, что антисемитизм - это только статьи в
газетах, пропаганда по телевизору и воспоминания о жизни в Союзе. Так в годы
ее детства "Правда" писала о безработице: за границей бывает, а у нас -
никогда.
Абросимов смутился.
- Да я пошутил, - сказал он. - Это же цитата, из фильма "Брат". Ты не
видела, что ли? Отличное кино.
5
Страховая компания "Наш дом" возникла еще в начале девяностых. Два
выпускника физтеха, Геннадий Семин и Олег Шевчук, основали ее, сообразив,
что наработанный в альма-матерь аналитический аппарат можно применить не
только к далеким от жизни проблемам физики твердого тела.
Поначалу они занялись страхованием промышленных предприятий, благо
директором одного из заводов оказался дядя Гениного одноклассника. В общих
чертах схема была простой - предприятие страховало все, что могло, и вносило
деньги на счет "Нашего дома". После этого Гена и Олег их обналичивали и
возвращали, удержав значительный процент за услуги. Что происходило с
деньгами дальше, основателей "Нашего дома" не очень волновало: вероятно,
что-то разбредалось по конвертам в качестве черной зарплаты, а бо?льшая
часть оседала в карманах директоров. К реальному страхованию все это не
имело отношения. Страховые взносы относились на себестоимость продукции, что
позволяло предприятию снижать прибыль и, соответственно, платить меньше
налогов.
Однако в 1995 году начались проблемы: правительство мало-помалу стало
прикрывать одну лазейку за другой, так что проверенные схемы, приходилось
переделывать, а то и вовсе отменять. Олег решил, что лучше продать свою долю
в бизнесе, а самому вернуться к физике - тем более, что бывший научный
руководитель плотно обосновался в MIT[2] и звал Олега к себе уже третий год.
Выкупив долю партнера, Геннадий сократил штат в полтора раза, вложился
в рекламу и, помимо работ по старым, но модифицированным схемам, занялся
продажей реальных страховок. Как правило, страховались грузы и офисы, но
последние годы дело дошло до автомашин и медстраховок. Частными клиентами
занималась небольшая группа, которой руководил Федор Поляков. Абросимов и
Майбах были при нем сейлами.
Денис Майбах в свое время пришел в "Наш дом" заниматься дизайном и
рекламой, но незадолго до проведенного Геной сокращения обнаружил в себе дар
беседовать с людьми, продавая им в два раза больше, чем они собирались
купить. Когда Геннадий отказался от идеи самим делать рекламу и обратился к
"Юнайтед Кампейнз", он не уволил Дениса, а перевел в сейлы. Тут Майбах
расцвел и, помимо прочего, завел дружбу с Вадимом Абросимовым. Вадим был на
пять лет старше, но оба постепенно вступали в возраст, когда такая разница
не имела значения. Фразу, начатую одним, другой подхватывал и продолжал - но
теперь, услышав о смерти Волкова, Денис не знал, что сказать.
В мире, где он жил последние годы, смерти не было места. Иногда Денис
слышал, что умер кто-то из старых, почти забытых друзей - овердоз или
самоубийство, - но это были люди из прошлой жизни, прошлой именно потому,
что драйв и веселье в ней закончились давно, а на смену пришла гнетущая
духота. Денис покинул старую жизнь без сожаления и, оказавшись в "Нашем
доме", радовался, что избежал и распада веселого кайфа беззаботных шалопаев,
и адреналиновой гонки большого постперестроечного бизнеса, где одинаково
легко было стать миллионером и покойником, а чаще - сначала одним, потом
другим.
Теперь смерть существовала только строчкой в полисе или в перечне услуг
из рекламного буклета: "страхование на случай смерти", как раз между машиной
и жильем. Казалось, включенная в полис, смерть создает проблем не больше,
чем разбитое окно в Денисовом "ниссане". Вот уже второй день без машины, в
мастерскую никак не привезут новое стекло, но в общем-то нет причин
волноваться. Да, конечно, Денис знал, что ни страховка, ни костюм от
"Бриони", ни туфли от "Джанни Барбатео" не спасают от смерти, - но это было
пустое знание, за которым до сегодняшнего дня не стояло никакого живого
ощущения. До сегодняшнего дня в том мире, где теперь жил Денис, смерти не
было, и когда внезапно умер - более того, был убит - именно Сережа Волков,
ткань мира как-то расползлась.
Такие люди, как Сережа Волков, не должны умирать. Они not designed for
death, не сконструированы для смерти. И тем более - для насильственной. Те,
кому суждено получить пулю, занимались совсем другими делами. Еще лет восемь
назад они припали к источникам больших энергий - деньгам, криминалу,
наркотикам, - и когда эта энергия шла горлом, захлебывались кровью и умирали
от выстрела, подстроенной аварии или взрыва. Если Сереже Волкову и не
хватало чего-то в жизни, так этой самой энергии: он был обаятелен, мягок,
ироничен - но никогда Денис не видел в нем возбуждения и драйва. Впрочем,
может быть, девушки видели.
Конечно, девушки знали Волкова куда лучше, чем Денис. Он ясно
представил, что ближайшую неделю ему придется выслушивать слова о том, каким
был Сережа, каждая сотрудница расскажет какую-нибудь историю и не один раз,
многие молча вспомнят то, чего нельзя рассказывать в курилке или за столиком
в "Кофе Бине". Придется кивать и тоже добавлять в поминальную копилку свой
обол, мелочь, которая казалась незначительной, а теперь стала трогательной и
исполненной печали об исчезающей красоте мира. Вот, на прошлой неделе они
вместе пили кофе, и Сергей жаловался, что начал уставать от работы, а потом
вдруг грустно улыбнулся и сказал: "Хорошо тебе, ты хоть людям помогаешь", -
и тут задел чашечку и опрокинул кофе на проходившую официантку. Денис еще
подумал, как все связано в жизни, - стоит чуть-чуть выпасть из позитивного
течения, и все сразу начинает сыпаться. Сергей стал извиняться, давать
деньги, Денис смутился и вышел в туалет, а когда вернулся, девушка уже
отошла от столика и, улыбаясь, беседовала с другой официанткой за стойкой,
поглядывая на Волкова. Когда Денис проходил мимо, они замолчали, и он успел
подумать, что Сережа все-таки неприлично нравится женщинам, неясно даже
почему. Вот так всегда: вспомнишь какую ерунду, чтобы рассказать в курилке,
а у самого щиплет в глазах, будто тебе десять лет или даже шесть.
Денис деловито почесал уголок глаза и сказал:
- Не самурайская смерть.
- В смысле? - спросил Абросимов.
- Я всегда был уверен, что он умрет, как жил, - в объятьях какой-нибудь
барышни.
Абросимов приложил палец к губам и взглядом показал в дальний угол
комнаты. У дверей Гениного кабинета сидела невысокая черноволосая девушка в
темном с вышивкой платье. Похоже на "Kenzo", - подумал Денис, - но я не знаю
такой коллекции". В руках она вертела темные очки "Сalvin Кlain", иногда
отрываясь от них, чтобы намотать на палец прядь волос и тут же отпустить.
- Кто это? - шепотом спросил Денис.
- Это та самая Маша Манейлис, из Израиля, - ответил Абросимов.
- Красивая, - протянул Майбах, - покойнику везло на барышень.
- А барышням с ним - нет, - ответил Абросимов и отвернулся.
Денис молча накрыл его руку своей.
- Может, теперь все наладится, - сказал он после паузы и посмотрел на
Машу: палец все еще скользил туда-сюда по черной спирали локона.
Когда-то Геннадий Семин был худощавым очкариком с волосами до плеч. К
тридцати годам волосы поредели, очки уступили место линзам, а сам он
раздался вширь. Он знал, что сотрудники за глаза называют его Крокодилом
Геной, но не обижался, воспринимал как комплимент: крокодил из советской
сказки был стопроцентно положительный герой. Но сегодня, обливаясь по?том
под ветерком кондиционера, он в самом деле чувствовал себя какой-то
гигантской рептилией, почему-то усевшейся за огромный, в полкабинета, стол,
купленный еще Олегом. Выбросить бы, да купить новый, но все руки не доходят.
Таким и увидела Гену Маша: скомканный клинекс в руке, капли пота на
лысине, мятый пиджак и съехавший набок галстук. Коротко стриженная брюнетка,
по-секретарски длинноногая и непропорционально большеротая, проводила Машу в
кабинет. Гена со вздохом выволок себя из кресла, поправил галстук и протянул
потную ладонь:
- Геннадий, - представился он и, влажно пожимая Машину руку, добавил: -
Примите мои соболезнования.
- Спасибо, - ответила Маша.
- Милиция сейчас занимается этим делом, - продолжил он, - но Иван
сказал, что у вас могут возникнуть проблемы...
Маша непонимающе посмотрела на него.
- Вы ведь собирались жить у Сережи?
- Да, конечно.
- Квартиру, видимо, опечатают, так что нам придется подыскать для вас
отель.
- Я могу и сама... - начала Маша, но Геннадий запротестовал:
- Нет-нет... Вы же все-таки были Сережиной невестой...
"С чего это вы взяли?" - хотела сказать Маша. О невесте и речи не шло -
так, старая подруга. Что за местечковая мораль, подумала она, если девушка
приезжает к парню - так обязательно невеста. Мы даже и не спали ни разу. Но
сейчас поздно возражать - Сережа умер, неуместно пожимать плечами и
удивляться: какая невеста, да вы что?
- Мы должны это сделать в память о нем, - сказал Геннадий. - Подождите
немного в приемной, Наташа сейчас подыщет для вас отель.
Собственно, приемной как таковой не было: офис состоял всего из трех
комнат - кабинета Геннадия, переговорной и большого светлого помещения,
заставленного столами с компьютерами. Для полного сходства с израильскими
офисами не хватало только невысоких перегородок, которые уже начали
появляться в Москве. Гена, впрочем, держался за атмосферу большой семьи, и
потому всё в офисе оставалось как три года назад, когда они только переехали
в это здание.
Итак, Маша села в кресло у стола большеротой Наташи и уставилась на
собственные ногти. Вчера вечером она делала маникюр и, сидя в кресле
маникюрши, думала о предстоящей поездке. Все так забавно складывалось, жизнь
сделала круг и даже не один: сначала в Праге встретила Волкова, теперь -
Горского, а завтра полетит в Москву, где вообще не была неведомо сколько.
Маша вспоминала, когда последний раз пыталась работать секретаршей.
Дело было в какой-то маленькой хай-тек компании, ребята только что окончили
Технион, и первое время работа казалась раем, особенно после того, как Маша
побывала официанткой в ночном боулинге на Цомет Кирьят-Ата. Правда, через
два месяца все равно поняла, что не выдерживает - и уволилась, тем более,
что уже наклевывался роман с Мариком. Сколько же лет прошло? Шесть? Пять? И
вот теперь она сидит в офисе как почетная гостья, невеста покойного яппи, и
другая девушка делает для нее работу, которую когда-то должна была делать
она.
У Наташи был удивительный переливчатый голос - наверное, из-за голоса
на работу и взяли, подумала Маша. Будь она мужчиной, не могла бы отказать
девушке, которая говорит "мне очень, очень нужен номер на одного в вашем
отеле" с такой интонацией. Но, видимо, уши московских администраторов были
закрыты для Наташиных фиоритур прочнее, чем уши Одиссеевых гребцов для пения
сирен.
Наташа на секунду замолчала, набирая новый номер, и Маша услышала
совсем другой женский голос, спокойный и холодный. Чтобы его представить,
достаточно взять шипение змеи в детской радиопостановке, убрать
форсированные шипящие и добавить легкого сожаления - словно кобра говорит с
птицей, заранее извиняясь, что сейчас съест ее птенцов.
- Простите, Аля, что это такое?
Ей отвечал другой голос, тоже тихий, но то и дело позвякивающий
недовольным колокольчиком:
- Это, Елизавета Марковна, проект договора. Его нам прислали сегодня
утром. Здесь стоит время. Наверху.
Снова ледяной голос, тихий и сдержанный:
- А вы объяснили им, Аля, что мы работаем только по нашим стандартным
договорам?
Возникла секундная пауза, потом девушка ответила:
- Я не успела, Елизавета Марковна. Мы только один раз по телефону
поговорили. - Звона колокольчиков в голосе поубавилось. - Извините меня,
Елизавета Марковна...
- Вот посмотрите, Аля, как получается... люди старались, составляли
договор, посылали его нам...
Пауза и в паузе - струящийся Наташин напев: "Ой, может быть, вы
все-таки посмотрите?" - а потом снова - холодный голос:
- А ведь я даже читать его не буду. Потому что мы работаем только по
нашим стандартным договорам.
Раздался треск, словно разрывали бумагу: Маша повернулась и успела
заметить, как высокая рыжая женщина бросает в корзину обрывки факса. Перед
женщиной стояла красивая молодая девушка в светлом брючном костюме. В руках
она теребила карандаш, но головы не опускала.
- И вот скажите, Аля, хорошее ли это начало для сотрудничества?
- Нет, Елизавета Марковна, - ответила девушка, - это плохое начало. В
следующий раз я буду сразу объяснять...
- Я знаю, Аля, - сказала женщина, - вы решите эту проблему. Позвоните
им и объясните, в чем дело.
По цокоту каблуков Маша поняла, что Аля отошла, и тут Наташа сказала:
- Пойдемте, что ли, я нашла для вас гостиницу, и Геннадий Степанович
просил вас отвезти.
Она улыбнулась, и Маша вспомнила лягушку из анекдота про изюм и
мармелад. Интересно, дразнили ли ее в школе, размышляла Маша, идя к выходу
мимо столов с гудящими компьютерами. Ивана Билибинова нигде не было. Хотя бы
попрощался, с обидой подумала Маша, не понятно ведь, когда еще увидимся.
6
На улице Наташа поймала частника - разболтанную "волгу", где пахло
бензином и советскими сигаретами, которые курил когда-то дядя Сеня. После
семи лет в Израиле их запах уже не казался Маше волнующим - может быть,
потому что мешался не с запахом "импортного" одеколона, а с застарелой
вонью, въевшейся в велюровые чехлы.
- Ты, что ли, давно не была в Москве? - спросила Наташа.
- Со школы, - сказала Маша со вздохом. Она поняла, что обречена
отвечать на этот вопрос еще три недели.
- Эх, жалко, ты в июле не приехала, - огорченно кивнула Наташа. - Тогда
еще после урагана не все убрали. Было гораздо прикольней.
Маша слышала про ураган, обрушивший по всей Москве старые деревья и
ветхие рекламные щиты. Неделю русские в Израиле говорили только о нем, и
Маша даже порадовалась, что наконец-то российские катастрофы стали
естественно-природного типа, как в большой, уважающей себя стране: надоело,
что в новостях о бывшей родине говорят только про путчи, танковую стрельбу в
столице или угрозу коммунистического реванша. Женя, правда, вычитал в
газете, что с Кремлевской стены рухнул один зубец и сказал, что Ельцин, "как
все ограниченные люди суеверный", должен углядеть в этом дурное
предзнаменование.
- А лучшая история, - рассказывала Наташа, - случилась с моими
друзьями. Они пошли в "Кодак-Киномир" смотреть "Годзиллу" - ну, знаешь,
американский ужастик, нестрашный, правда, совсем. Годзиллу эту жалко даже в
конце, когда она так глазом делает хлоп. Но зато в "Кодаке" звук обалденный,
кажется, будто Годзилла прямо по фойе идет. И вот, пока они там были, ураган
как раз прошел. Представляешь? Только что им показали, как Нью-Йорк
разфигачили, а тут выходят - и Москва в руинах! От такого точка сборки у
кого хошь сместится.
- Что такое точка сборки?
- Не слышала, что ли? - удивилась Наташа. - Так говорят в смысле:
"офигеть можно".
- Понятно, - кивнула Маша. - А в Москве теперь снова ходят в кино? Я
слышала, все смотрят видео.
Она смутно помнила, что побывавшие в Москве знакомые говорили о
закрытых кинотеатрах, где торгуют итальянской мебелью и немецкими
автомобилями. Кто-то даже пытался представить это символом победы демократии
- мол, общество потребления приходит на смену идеологическому оболваниванию,
товары заменяют советскую пропаганду, - хотя Маша не могла понять, в чем же
тут победа, когда в демократических странах фильмы показывают в кинозалах, а
машинами торгуют в автомобильных салонах.
- Да ты не знаешь, что ли? Видео - это отстой, - ответила Наташа. - Все
уж год как в кино ходят. У нас теперь всюду "долби" и даже "долби сураунд".
Высший класс, просто супер, не в курсе, что ли?
Маша смотрела в окно на запруженную иномарками улицу и вспоминала, что
где-то прочла: такого количества "мерседесов" и "БМВ", как в Москве, не
найдешь даже в Германии. Интересно, сколько лет ей бы понадобилось рисовать
свои картинки и разносить их, словно коммивояжер из американского кино,
чтобы заработать на черную машину с надорванным пацификом на капоте, которая
стоит в пробке рядом с ними?
- А вам нормально платят? - спросила она у Наташи.
- Ну, кому как, - ответила девушка. - Мужикам побольше, конечно, но и
девкам тоже неплохо.
- То есть как? - не поняла Маша.
- Ну, мужики же лучше работают, - пояснила Наташа, - потому им и
зарплата положена больше.
Удивительно даже не то, что женщинам платят меньше, подумала Маша, а
то, что они находят это в порядке вещей.
- Нам, правда, запрещают говорить про наши зарплаты, - продолжала
Наташа. - То есть нет, не запрещают, у нас же демократия, зачем запрещать.
Мне, когда я к Геннадию Степановичу устроилась, просто объяснили, что я могу
ответить на вопрос о том, сколько мне платят, - но только один раз. То есть
после этого меня уволят. Но ты же меня не спрашиваешь, верно? Поэтому я тебе
не отвечаю, а просто говорю: "пятьсот". И это, значит, не считается. Пятьсот
- это правда круто, да?
- Да, - сказала Маша, удивляясь - чего же в этом крутого?
- А Лиза зарабатывает, что ли, три с половиной, я думаю, если не все
четыре.
- Кто такая Лиза? - спросила Маша.
- Ну, рыжая такая, которая еще сегодня Алю ругала. Ты ее не знаешь, что
ли?
- Стервозного вида?
- Нет, ты что? Она же наоборот, очень мягкий человек! Да любой мужик
орал бы матом минут десять, а она просто все объяснила. Она очень хороший
менеджер, ты не поняла, что ли?
Маша удивилась, как Наташа умудрялась одновременно вызванивать
гостиницу и замечать все, что происходит в офисе.
- Нет, я, конечно, редко работала в таких местах, но по-моему, хороший
менеджер - это человек, который не доводит своих сотрудников до того, что у
них руки трясутся. Они же после этого, наверное, плохо работают.
Неэффективно.
- Может быть, - сказала Наташа. - Все равно Лиза хорошая. Она просто
нервная сегодня, потому что у нее любовника убили.
- А она была Сережиной любовницей? - спросила Маша.
- А ты, что ли, Сережу знала? - улыбнулась Наташа. - Он милый был,
правда? Я думала, ты только сегодня приехала.
- Ну да. Я к нему и приехала.
- Так ты - Маша? Из Израиля? Прости, ради бога, что я про Лизу сказала.
Может, это и не наверняка. - Наташа схватила Машу за руку и заглянула в
глаза. - Прости, ради бога, я просто сплетница страшная, если бы я знала,
что ты его невеста, я бы ни за что...
- Да с чего вы все взяли, что я его невеста? - не выдержала Маша. - Я
просто приятельница.
- Но он же всем говорил, что к нему невеста из Израиля приезжает, -
удивилась Наташа.
- Может, про кого-нибудь другого?
- Да нет, вряд ли. Ведь ты из Израиля, верно?
Маша кивнула.
- Ой, если ты из Израиля, тебе тогда обязательно надо на Псоя Короленко
сходить! Меня Денис Майбах водил в клуб, Псой так зажигает! Тоже песни на
еврейском поет. Тебе понравится, смешной очень. А ты ведь правда не
обижаешься, что я так про Лизу сказала? Может, и не было у них ничего, я,
что ли, знаю?
- Да мне без разницы, - сказала Маша, - ты не переживай.
Маше стало неловко, словно когда-то в морском ресторане на набережной в
Хайфе. Официант принес Маше вместо обычных креветок - жареные на гриле, и
Марик стал кричать, хотя Маша порывалась сказать, что ей совершенно все
равно. Тут же прибежала девушка-менеджер и стала перед Машей извиняться и
извинялась, не давая вставить слово, и Маша не успела объяснить, что она с
удовольствием съест и жареные, но их уже успели унести, и пришлось ждать еще
двадцать минут. Ресторан был дорогой, как все морские рестораны в Израиле:
дары моря - некошерная еда и потому сразу попадают в категорию роскоши и
пижонства. И весь ужин Маше было мучительно неудобно и перед официантом, и
перед девушкой-менеджером - как сейчас перед Наташей.
Машина остановилась.
- Приехали, девушки, - сказал водитель. - Выходите.
Серый Волк и Лисичка-сестричка. Май, 1998 год.
Это было давно. Мы сидели, сидели на кухне. Или в общаге, я теперь уже
не помню. И Леха Воронов сказал, что теперь он будет Швондер. Потому что
надо экспроприировать понятия, и раз каждая сволочь на этой кухне - или в
общаге, уже не помню, - считает, что левая идея мертва, а "все поделить" -
это шариковщина и швондерщина, то он, Леха Воронов, сменит фамилию на
Швондер. Тем более, что он - чистокровный русский, а евреев все не любят.
Так и сказал - "все не любят". И потому он возьмет себе революционный
псевдоним Швондер - как знаменитый террорист как-его-там взял себе фамилию
Ильич. Смешно, в самом деле. Не разобрался, где фамилия, где отчество.
У меня когда-то была подруга из РГГУ, молодая студентка, с черными
волосами, которые струились. Не знаю, как ручей или как река, просто
струились. И хотя меня ничего не интересовало тогда, кроме этого струения,
она рассказывала мне про имена, имена подлинные и мнимые. Она говорила,
когда человек берет другое имя, он просто тянется к своей подлинной
сущности. Так и говорила - подлинной сущности, хотя была уже на третьем
курсе, в том, то есть, возрасте, когда ей наверняка уже объяснили все про
сущность, существо и существование, все то, чего я так никогда и не узнаю.
Вот я и говорю: смешно - взять по ошибке не то имя. Ильич, например,
вместо Ленин. Наверное, потому он теперь и попался, заперт в железной
клетушке где-то в Европе. А я иду по Никитскому бульвару, яркое солнце,
субботняя прогулка, и вижу Леху Воронова, своего друга, теперь уже бывшего.
Леху Воронова, которого уже десять лет как надо звать Леха Швондер. Если он,
конечно, за это время не сменил имя на Алексей Пол-Пот или что-нибудь в этом
роде.
- Привет, Серега, - улыбается мой бывший друг Швондер и увлекает меня
по Большой Никитской, не замолкая ни на минуту, так что ни слова нельзя
вставить, ни спросить даже, как там Дашенька, я ведь не видел ее уже полгода
в этих ее "Ракитниках", куда она безропотно дала себя увезти.
Друг мой Швондер, или, точнее, мой бывший друг Швондер, изрядно пьян,
глаза его светятся вдохновением, он что-то упоенно лепечет про Май
Шестьдесят Восьмого в Париже, рассказывает мне в сотый раз про Общество
Спектакля, хотя я так и не возьму в толк, где же тут спектакль и почему с
большой буквы.
Медийные образы, говорит Швондер, заслоняют реальный мир. Нас кормят
суррогатами, из наших жил вымывают чувства, нас превращают в тени. Каждая
телепередача, говорит Швондер, это акт оскопления. Каждый рекламный плакат -
скальпель стерилизатора. Каждый клип MTV холостит нас, каждая новость CNN
режет по живому. С каждый новым визуальным образом, который мы производим,
мы все меньше чувствуем наши тела.
Милый такой Швондер, тридцатилетний мальчик, седые взлохмаченные усы,
на локте порванная китайская джинсовка, волосы убраны в конский хвост, как у
его сестры когда-то. Во рту не хватает зубов, несет перегаром, похоже, с
каждым шагом он все меньше чувствует свое тело. Я обнимаю его за плечи,
жалея, что сам я трезв и никак не могу разделить восторг. Зато я вижу, как в
треснутых стеклах его очков на секунду отражается мой глаз - еще один
визуальный образ, который мы произвели.
Человеческая жизнь, кричит Швондер, должна быть основана на страсти,
если не на страхе. Мы должны напомнить людям, зачем они живут, должны
заставить их, кричит Швондер, вспомнить о своем предназначении.
Тут он машет рукой, и я вижу, что впереди на улице что-то происходит.
Мой бывший друг Швондер ускоряет шаг, вырывается из моих дружеских объятий -
надо, вероятно, сказать "бывших дружеских", - едва не падает, но его уже
подхватывает кто-то, в такой же в джинсовой куртке, еще целой, но уже
застиранной и ветхой, махрящейся на отворотах. И вот я иду с этими людьми,
теряя из виду моего бывшего друга Швондера, все ближе и ближе к баррикаде
поперек улицы.
Значит так. Еще раз. Май месяц. Суббота. Светит солнце. На дворе 1998,
заметьте, год. Большая Никитская. Только что миновали Консерваторию. Посреди
улицы - баррикада.
Мой сослуживец Денис любит слово "галлюциноз" - он, конечно, не
преминул бы сказать его и сейчас. Мой сослуживец Денис прекрасный человек,
но любовь к неправильным словам его погубит. Особенно если учесть, что ему
приходится работать с живыми людьми, которых почему-то называют клиентами.
Человек, говорящий слово "галлюциноз" чаще одного раза в месяц, сам того не
желая наводит на мысль об иллюзорности, а та ли это мысль, спрашиваю я,
которую мы хотим внушить клиенту, пришедшему заплатить свои деньги за
чувство уверенности в завтрашнем дне? Нет, не та, хотя, может быть, именно
эта мысль и нравится людям, построившим среди бела дня баррикаду,
перегородившую Большую Никитскую улицу в городе Москва, в стране Россия.
Когда-то я любил смотреть фильмы про революцию. Там часто были
баррикады, и коммунары махали флагами, а цвет флагов в черно-белом
телевизоре можно было только угадать. Потом в дальнем проеме мощеной
булыжником улицы появлялись конные жандармы, и коммунары падали замертво,
как птицы, замерзшие на лету, и перед смертью успевали сказать несколько
слов, которые, наверно, казались очень важными режиссерам и сценаристам, но
совершенно не запомнились мне. Повторю: это было давно. Гораздо раньше, чем
мой бывший друг Швондер сменил фамилию.
На этой баррикаде никто не собирался умирать. Это просто художественный
акт, да, просто художественный акт. В память о мае 1968 года в Париже,
тридцать лет назад французские студенты потребовали невозможного и
попытались запретить запрещать. Это было еще раньше, чем я любил смотреть
фильмы про баррикады, раньше, чем мой сослуживец Денис полюбил слово
"галлюциноз". Это было давно.
Лозунг крупными буквами: "Денег нет - и не надо". Чернобородый мужчина
в джинсах и дорогом свитере. Похоже, с ним жена и дочка, маленькая
черноволосая девочка лет трех, с красным, под цвет лозунгов, рюкзачком за
плечами. Стоит около железного заграждения и увлеченно колотит по нему
палкой. Тоже, наверное, требует запретить запрещать, хотя ей и так никто
ничего не запрещает. У девочек, которым никогда ничего не запрещали, совсем
другие лица, это видно даже в три года. Вот и сейчас она молотит палкой по
заграждению, радуясь, что все кругом тоже стучат и бренчат кто во что
горазд, солнце светит, родители улыбаются. Буржуазные люди, агенты общества
спектакля, деньги есть и пусть будут. Люди, как я. Вот кто радуется
неожиданной воскресной прогулке больше всех, не исключая моего бывшего друга
Швондера, который мелькает уже где-то наверху баррикады, вероятно, воображая
себя коммунаром в старом черно-белом фильме. Впрочем, милиция не
вмешивается. Никого не разгоняют. Конные жандармы не появляются в проеме
мощенной булыжником улицы. Никому нет дела - и не надо. Телевидения тоже не
видно.
Каждый революционный акт, не показанный по телевизору, говорит мой
бывший друг Швондер, это холостой выстрел из револьвера с глушителем. Вот
недавно купил себе револьвер с глушителем, хвастается он, заряжен боевыми
патронами, никаких холостых.
Каждое пустое слово холостит нас, да.
Я сворачиваю в переулок, достаю "Кент", закуриваю. Ветер уносит
голубоватый дымок, и я уже сам не знаю, зачем пошел сегодня гулять. Обогнув
баррикаду, выхожу на Манежную площадь, где катаются скейтеры. Крепкие
мальчики, кожаные наколенники, короткая стрижка, лица сосредоточенные, глаза
растерянные.
У меня был одноклассник, семь лет назад он признался мне, что он - гей.
Мы сидели, сидели на кухне. Он был пьяный, но не очень. Мальчики, говорил
он, мальчики-подростки - слава богу, не обязательно школьники - вот они
сводят меня с ума. У них в лицах, говорил он мне, есть какая-то
недооформленность, словно их еще надо нарисовать. Каждый раз, когда я вижу
таких мальчиков, как эти, на скейтах, я вспоминаю моего одноклассника.
Жалею, что его здесь нет.
Своего одноклассника я видел последний раз три года назад. В одном из
первых бутиков он выбирал новую рубашку от Жан-Поля Готье. Улыбнулся мне
смущенно, будто раздумывал, узнавать ли, но потом сказал, мол, жалко, редко
видимся, днем на работе, вечером - в "Шансе", поверь, ни минутки времени.
Зрачки у него были широкие, радужки почти не видно, красота мира вливалась
туда широким потоком. Каждый раз, когда я вижу таких мальчиков, я стараюсь
смотреть на них его глазами.
Вот я стою у самого края Манежной площади, поток машин течет слева,
справа катится со ступенек поток мальчишек на досках. Громкий гудок за моей
спиной - и, нарушая все правила, рядом останавливается "ауди". Мой бывший
друг Швондер считает, что в таких ездят предатели. Мой бывший друг Швондер
считает, что расстреляет их, когда придет к власти. Я уверен, что мы все
умрем раньше, поэтому совсем не пугаюсь, когда он так говорит.
Стекло опускается, уползает в дверцу, тихо-тихо, словно коготь в
кошачью подушечку.
- Сережа, - слышу я голос. - Сережа, что вы тут делаете?
Я тут стою, Лиза, у самого края Манежной площади, поток мальчишек на
досках за спиной, поток машин за бортом твоей "ауди". Я просто гуляю, Лиза,
но да, абсолютно свободен, если хочешь, могу сесть к тебе, и мы поедем
обедать.
Моей сослуживице Лизе, наверное, уже сорок лет. У нее решительная
походка, узкие губы, коротко стриженные рыжие волосы. Когда она проходит по
офису, кажется, что порыв сухого ветра несет осенние листья. Никто не
замечает, но я знаю, что это так. Мою сослуживицу Лизу считают в "Нашем
доме" жестким человеком.
Место, где я работаю, называется "Наш дом". Это страховая компания. Мы
помогаем людям не бояться будущего. А кроме того - помогаем уводить деньги
от налогов, но об этом не принято говорить вслух. Этим занимается моя
сослуживица Лиза, финансовый директор "Нашего дома".
Почти никто в офисе не называет ее Лизой. Ее зовут Елизаветой
Марковной, но мне кажется, что женщину, похожую на уносящийся неведомо куда
мертвый осенний лист, можно звать по имени. Имя очень важно для человека -
так объяснила мне когда-то моя подруга, студентка РГГУ.
Пока официанты в "Ностальжи" приносят еду, я смотрю на мою сослуживицу
Лизу и пытаюсь представить себе, какой она была двадцать пять лет назад,
когда ей было пятнадцать или даже меньше. Стригла ли она волосы уже тогда?
Заплетала косички? Или носила конский хвост, как сестра моего бывшего друга
Швондера? Звали ли ее одноклассницы "лисичка-сестричка"? Звали лисенком мама
и папа? Что должно было случиться с маленькой девочкой, чтобы она стала
похожа даже не на старую лису, а на уставшую женщину сорока лет, в джинсах
от "Armani", рубашке от "Donna Karan", туфлях от "Fabi" и с карточкой
"СБС-Агро", которую она решительным жестом положит в кожаную папку с
тисненой короной, не дав мне даже достать бумажник.
- Я вас пригласила сегодня, - скажет она мне, - я угощаю.
Я скажу "спасибо". Я уважаю выбор других людей.
"Ностальжи" - лучший ресторан, в каком я был. Будь я Дарьей Цивиной, я
бы поставил ему пять звезд - или в чем она там оценивает рестораны? Но я -
только менеджер страховой компании "Наш дом" и если бы я захотел обедать
здесь по выходным, мне, вероятно, пришлось бы сделать хорошую карьеру.
Которую я никогда не сделаю. Поэтому у меня нет денег на "Шато Марго",
которое пробует сейчас моя сослуживица Лиза. Снисходительно кивает головой,
хорошо. Официант наливает темно-красную жидкость в бокалы.
Хорошее вино. У меня никогда не будет денег, чтобы научиться
разбираться в винах. Денег нет - и не надо, так, кажется?
Золото на стенах "Ностальжи", Лизины волосы. Будь сейчас осень, ветер
гнал бы за окном желтые листья.
- ...это было бы вполне взаимовыгодно, - говорит моя сослуживица Лиза,
и я киваю, да, в самом деле. Если бы мне удалось найти таких людей среди
моих старых знакомых, среди людей, которые мне доверяют. Это было бы
взаимовыгодно, да.
Что будет, если я предложу поучаствовать в этой схеме моему бывшему
другу Швондеру, который все равно доверяет мне, хоть и называется бывшим
другом? Со своей стороны он мог бы внести треснувшие очки, пустую бутылку
из-под пятой "Балтики", томик Ги Дебора на английском, пистолет, который не
стреляет холостыми. Мы бы со своей стороны внесли наш опыт, умение оформлять
сделки, безукоризненную репутацию, отлаженную схему перестраховки,
мастерство превращения цифры на бумаге в прямоугольные брикеты банкнот,
количество которых возрастает прямо пропорционально этой цифре.
Я когда-то учился математике, я тоже знаю разные слова. Как мой
сослуживец Денис.
Моя сослуживица Лиза, сорока лет, с волосами как осенние листья,
смотрит на официанта и не видит его. Это специальный навык, я знаю, ему
обучаются со временем. Когда начинаешь ходить в дорогие рестораны все чаще и
чаще. Прямо пропорционально, я же говорю.
Мы выходим на Чистопрудный бульвар, все еще светит солнце, все еще
месяц май, суббота, 1998 год, Москва.
- Садитесь, - говорит моя сослуживица Лиза, и я опускаюсь на кожаное
сиденье "ауди", вдыхаю запах нагретого салона, ароматизатора в форме деревца
и духов "Sonia Rykiel".
У меня никогда не будет денег, чтобы научиться разбираться в винах.
Даже название я уже помню с трудом, но сейчас я куда лучше понял бы моего
бывшего друга Швондера, потому что куда-то пропадает мое тело, а дух,
похоже, скользит вместе с "ауди" по московским улицам.
В своей спальне она раздевается так же сосредоточенно, как подписывает
бумаги. Показывает на стул, и я аккуратно вешаю рубашку на спинку, потом
сажусь, снимаю туфли от "Рокко Пистолези" и думаю - это ничего, что у меня
носки с вещевого рынка? Простите, Лиза, я просто не успел зайти в "Галлери
Лафайет" на той неделе, в следующий раз исправлюсь, вы увидите.
Целуя ее первый раз, я наконец решаюсь заглянуть ей в глаза. Я успеваю
заметить печаль, горечь, нетерпение. И еще - жажду любви, столь ненасытную,
что вся красота мира, вливающаяся в накокаиненные зрачки моего бывшего
одноклассника, не смогла бы ее утолить. Веки опускаются. В уголках глаз у
моей сослуживицы Лизы сухая кожа, мелкие морщинки, да и пудра не может
скрыть веснушек, когда находишься так близко. Я провожу рукой по волосам
цвета опавших листьев, чувствую, как совсем рядом, под прозрачной кожей и
ломкими ребрами бьется сердце.
Что я могу вам сказать, Лиза, вы же все знаете. Мы только мужчина и
женщина, сотрудники страховой фирмы "Наш дом", мы помогаем людям не бояться
будущего, и мы будем вместе, пока ночь не разлучит нас, а потом я пойду
домой, потому что заранее знаю: вы не любите, когда мужчина остается, и
всегда засыпаете одна.
7
Интересно, бывает ли еще в советских магазинах жидкость, которую
покупала мама, думала Маша, лежа в гостиничной ванне. Наливаешь на дно,
включаешь воду и через пять минут все в хлопьях белой, как снег, пены. В
Израиле и снег, и пена редкость - если, конечно, не устраивать себе ванну из
огнетушителя, как предложил однажды Марик в ответ на ее жалобные
воспоминания. Они только начали жить вместе, он был мил, предупредителен и
остроумен. Кто мог подумать, что через пару лет он окажется злобным занудой!
О ванне Маша мечтала еще в Израиле, и в этих мечтах она обязательно
заворачивалась в полотенце, огромное с синими полосочками, вероятно, такое
же, в какое закутывала ее мама. Вот странно, вспомнить то, харьковское,
полотенце она не могла, но каждый раз представляла, как принимает ванну, и
воображала одно и то же полотенце, с торчащими во все стороны ворсинками,
где четыре - или пять? - широких синих полос пересекают желтоватое от частых
стирок махровое поле.
Банное полотенце, висевшее в ванной, оказалось белым, безо всяких
полосочек и, главное, было совсем маленьким. То есть вытираться можно без
труда, но завернуться - никак. Вероятно, в самом деле она выросла, и
полотенце, в котором можно было утонуть, как в нарисованном море, осталось
где-то в советском Харькове, в прошедшем детстве, в несуществующей стране.
Решив не расстраиваться, Маша завернулась в простыню, содрав ее со
второй кровати. Одноместных номеров в гостинице не оказалось, Машу поселили
в двухместный. По старой памяти она не доверяла совковому сервису, но Наташа
так искренне ужаснулась, когда Маша спросила: "А ко мне никого не
подселят?", что Маша успокоилась. Вот, во всем есть плюсы, вот и вторая
кровать пригодилась.
В этой самой простыне - кстати, с тоненькой синей полоской по краю -
Маша и сидела в кресле, щелкая пультом и радуясь количеству русскоязычных
передач. В Харькове на телевидении было всего четыре канала, включая один на
украинском. В Израиле каналов больше сорока, если учесть турецкий и
множество арабских, но на русском - всего четыре. Москва оказалась городом
изобилия: полная ванна, пятнадцать телеканалов, просто красота. Гостиничный
номер вполне нормальный, во всяком случае - на удивление чистый. Вот как все
хорошо складывается, подумала Маша и тут же устыдилась: как это хорошо? А
Сережа? Вот ведь, его и похоронить, наверное, не успели, а она радуется
жизни. Может, права мама, когда говорит свое ты совсем черствая и бездушная?
Да нет. Ей жалко Сережу, в самом деле жалко. Был и больше нет - но, как
назло, она ничего не могла о нем вспомнить, будто все воспоминания засосало
какой-то воронкой или, может, скрыло снежным покровом слепого пятна. Чувство
это как-то было связано с Сережей, и она не понимала как.
Зазвонил телефон, Маша с удивлением сняла трубку. Звонил Иван.
- Как ты узнал номер?
- Наташка сказала отель и комнату. Я хотел тебя пригласить поужинать,
если у тебя нет других планов.
- Да нет, - ответила Маша, - я совершенно свободна.
- Тогда мы через час заедем с Денисом. Помнишь, Абросимов говорил?
- Да-да, - сказала она. Было очень приятно, что кто-то заботится о ней,
- Маше и в голову не пришло задуматься, где она будет ужинать. А ведь не ела
с раннего утра - если можно считать едой ту кошерную гадость, что давали в
"Эль-Але".
И тут она вспомнила, откуда чувство слепого пятна. Оно возникло, еще
когда они с Сережей и Иваном сидели в пражских "Двух кочках" (то есть "Двух
кошках", а вовсе не двух ухабах), и Сережа рассказывал, как они ели мидий в
Коктебеле восемь лет назад. И тогда она тоже не могла ничего вспомнить, и
только поддакивала, потому что за воспоминаниями о других крымских поездках
не могла разыскать те, что описывал Сережа. И вот сейчас, в гостиничном
кресле, обмотанная все еще влажной простыней, Маша вдруг увидела, как они
сидят у костра в Лисьей и как она, вставая, задевает канистру с молодым
вином из соседнего совхоза, угли гаснут с пьяным шипением, все кидаются
спасать то, что осталось на дне, а Сережа смеется и говорит, что теперь и
костер у них тоже поддатый. Воспоминание проступило, как переводная картинка
под пальцами, когда в детстве Маша сдергивала бумагу, и тусклые краски
неожиданно вспыхивали. Маша почувствовала запахи горелого дерева, нагретых
за день камней, сухой травы и соленого моря, вспомнила как саднила
щиколотка, расцарапанная колючками, как щипал глаза винный дым. Она
заплакала, потом вытерла простыней слезы, умылась и пошла одеваться.
На работе весь день шушукались, обсуждали - кто мог убить? Гена и Лиза
помалкивали, словно бесконечной минутой молчания отдавая дань памяти одному
из старейших сотрудников. Остальные строили догадки, одна другой несуразней.
Может, ограбление? Что-нибудь исчезло в квартире, ты не знаешь? А может,
убийство на почве ревности? Или еще вот был случай на моей старой работе,
убили мужика из соседнего отдела, лет сорока пяти, обычного такого, а
оказалось - любовник. Гомосексуальное убийство, представляете? Ни за что бы
не подумал. Хотя это, конечно, не про Сережу, он-то у нас точно был как
хлопок, стопроцентный натурал, Волк, иначе не скажешь. Может, по ошибке? А
враги у него были? Может, угрожали чем-нибудь? Никто не слышал?
Денис с Иваном сидели в вестибюле отеля и ждали Машу. Весь день Иван
провел в Сережиной квартире, и Денис сдержанно пересказывал ему офисные
разговоры, не упоминая, разумеется, совсем уж бессмысленных. Были ли у него
враги? Угрожали ли ему?
- Нет, - сказал Иван, - не тот случай. Он бы сказал, если что. Не такой
Сережа был человек, чтобы молчать.
- Тебе, конечно, видней, - ответил Денис, - но мы знаем, что просто так
никого не убивают... в наше-то время.
- Что ты знаешь о нашем времени? - сказал Иван, - ты бизнесом не
занимался, сам же говорил.
- Ну, - протянул Денис, - у меня были друзья, которые занимались...
друзья друзей, которых убили... я все-таки жил в этой стране последние
десять лет.
- Ты газеты читал и фильм "Брат" смотрел, - ответил Иван, - а не в
стране жил.
Они сидели в холле и ждали Машу. Поехали прямо с работы и потому были
одеты как днем: Иван в новом "Ermenigildo Zegna", а Денис - в светло-сером
приталенном костюме, хотя уже без галстука.
- То есть, по-твоему, его просто так убили? Случайные грабители,
которые ничего не взяли? Пьяные гости, друзья-наркоманы, ревнивые подруги?
- Без идей, - сказал Иван и помолчав, прибавил: - Что тут говорить? Мне
сейчас неважно, кто это сделал, не о том речь.
- Извини, - сказал Денис, - я как-то увлекся. В самом деле невозможно
поверить, что мы его больше не увидим. Я вспомнил сегодня, как мы на прошлой
неделе сидели в "Кофе Бине"...
- Потом, - перебил Иван и, улыбаясь, поднялся навстречу Маше. - Не надо
при ней.
Опять за окном Москва, понемногу привыкаешь к огромным рекламным щитам
с надписями на русском, к черным отполированным машинам, неожиданно
выскакивающим откуда-то сбоку, перед самым носом "тойоты", к бензиновой вони
из опущенного окна - к запахам труднее всего привыкаешь.
С заднего сиденья Денис рассказывал Маше, как у него на днях разбили
стекло, чтобы украсть магнитолу, и вот теперь его "ниссан" на сервисе, а он
упал на хвост Ивану.
- Вообще-то их понимаю, - говорил он, затягиваясь, - я стараюсь быть
объективным. Я для них - человек у которого слишком много денег, иными
словами - вор. Ну почему у меня не украсть? Типа, если деньги на машину
есть, то и на новую магнитолу хватит. Денег, конечно, не жалко - то есть,
что я говорю? - конечно, жалко, но, главное, я теперь на несколько дней
безлошадный. Но я не обижаюсь, надо же делиться с собственным народом честно
заработанными деньгами.
Вот ведь как проявляется нынче русский интеллигентский комплекс вины,
подумала Маша, а Иван спросил:
- А если бы ты их поймал?
- Что бы я сделал? - удивился Денис, - руки-ноги оторвал бы. Ментам бы
сдал. Не задумывался, короче. А ты что думал: отпустил бы? Вот еще.
Каждые полгода в Москве появлялось новое модное место. Может быть, и
каждые пару месяцев или несколько недель - все зависело от того, насколько
модными хотели быть люди, ходившие в эти места. Сотрудники "Нашего дома"
бывали в ресторанах после работы, а не вместо нее, поэтому на обживание
очередного кондиционированного подвала им требовалось полгода. Потом можно
идти искать новое место, уже обжитое ветреными светскими модниками,
менявшими каждый месяц места обитания. Почему-то добрая половина модных мест
располагалась под землей, и приходилось выбирать себе мобильный, чтоб он
получше ловил сквозь вековую каменную кладку, рассчитанную на вражеский
штурм, пожар или атаку грызунов, но никак не на слабую восприимчивость
"Моторолы".
Кладку можно было увидеть и даже потрогать: когда запускался
"Петрович", его хозяин, карикатурист Андрей Бильжо, с трудом, но уговорил
строителей не закрашивать кирпич, а только покрыть лаком. Говорили, что
когда-то подвал принадлежал знаменитому Шустову, коньячному фабриканту, а
после революции перешел к заводу "Арарат". Теперь на выразительно
обшарпанных стенах - Маша сразу оценила дизайн, - висели старые фотографии,
листочки календаря за пятьдесят какой-то год, табличка "Клизменная" и
карикатуры с Петровичем, давшим название ресторану. У Петровича был большой
нос и глаза - на каждой картинке они оказывались на новом месте. "Петрович"
был островок советской экзотики, памятник годам застоя, которые после десяти
лет перемен оказались самым спокойным временем в современной российской
истории. Спокойствие означало стабильность, все тосковали по ней после
десятилетия бури и натиска, так что стабильность, пусть и социалистическая,
вызывала к жизни традиционные буржуазные ценности - и нарождавшийся средний
класс, почему-то предпочитавший называть себя "яппи", так любил "Петровича".
Это было напоминание о прошлом, которое, хотелось верить, могло стать
обещанием будущего - такого же безопасного и надежного, как семидесятые, но
без железного занавеса, КПСС и дефицита.
- Петрович, - объяснял Денис Майбах, - это, можно сказать, единственный
грамотный брэндинг в новой России. Обрати внимание, он строится на основе
старых брэндов: вот Че Гевара на стене, вот фарфоровый Пушкин, вот старый
"Огонек" лежит, не путать с перестроечным...
Денис вел ее по залу, огибая столики:
- А вот это портрет бабушки одного моего приятеля. В смысле - в
молодости. Сюда можно приносить любые предметы, типа как в музей. Приятель
ходит теперь, любуется.
- Как я понимаю, - сказала Маша, - вы водите сюда иностранцев
показывать советскую экзотику.
- Я пробовал иностранцев водить, - сказал Денис, - но без толку. Ничего
не понимают.
- Помнишь, что Джерри сказал? - подхватил Абросимов. - "Это как Hard
Rock Cafй, только по-советски. Я понимаю, это для вас что-то важное, но не
понимаю - что".
Абросимов и Денис были странной парой - каждую реплику они раскладывали
на две: один начинал, другой подхватывал. Они уже рассказали Маше, что
когда-то учились на одном факультете университета, с разницей в пять лет. В
те времена они никак не могли ни встретиться, ни предположить, что займутся
страхованием.
Иван галантно отодвинул Маше стул, она улыбнулась и села. Денис
протянул ей меню:
- Вот, посмотри названия. Типа прикольные.
- Да на самом деле прикольные, - сказал Абросимов.
- Ну, пусть будет на самом деле, - легко согласился Денис. - Вот
смотри. Язык называется "Детям до 16 лет запрещается".
Подошла официантка с бэджиком, на котором было написано "Людмила
Петровна", причем "Людмила" как бы от руки, а "Петровна" - типографским
шрифтом. Иван заказал себе "Наф-Наф жил, Наф-Наф жив, Наф-Наф будет жить",
Абросимов взял тот самый "Детям до 16-ти", Денис стал уговаривать Машу
попробовать "Карпа Петровича в футляре", она согласилась и еще заказала
"Сюрприз Петровича" - просто выяснить, что это такое.
Когда Людмила Петровна ушла, Иван сказал:
- На самом деле сюда не за едой ходят. Кухня хорошая в "Ностальжи".
- Зато здесь демократичней, - сказал Абросимов. - А то я не люблю,
когда рядом со мной два официанта весь обед стоят.
- И вообще, - заметил Майбах, - "Петрович" - это клуб, а "Ностальжи" -
все-таки ресторан. В клуб ходят не есть, а общаться. У нас с Абросимовым
есть мечта...
- ...клуб "Русские сказки". Или даже - "Советские сказки", не в
названии суть.
- А главное, - вновь перехватил инициативу Денис, - чтобы там было все
про Чебурашку, Крокодила Гену, Дядю Федора...
- ...короче, как у нас в офисе, - закончил Абросимов.
Они сидели с двух сторон от Маши, словно два пажа, телохранителя или
официанта из дорогого ресторана, о котором только что говорили. Подвигали ей
сухариков, уговаривали выпить пива, она ведь не за рулем, а это русское
пиво, научились варить, конкурируют на местном рынке с чехами и немцами, но
можно и "Гиннес", он тут тоже есть, это как Маша хочет, они сейчас подойдут
к стойке и закажут, чтобы не ждать официантку. Маша была тронута, хотя
чувствовала себя немножко странно, будто снова стала маленькой заболевшей
девочкой, вокруг которой суетятся взрослые, подносят питье, предлагают
полежать немного, рассказывают сказки и целуют в лоб, чтобы узнать
температуру, которой она не чувствует.
- А я вот хотела спросить, - сказала она, - почему вы вашего начальника
зовете крокодилом? Он совсем не похож.
- Не крокодилом, а Крокодилом Геной, - поправил Абросимов.
- И внешнее сходство не главное, - сказал Денис, - мы стремимся
ухватить внутреннюю суть. Дать подлинное имя, понимаешь?
Маша кивнула. Марик говорил ей про подлинное имя не реже, чем про
тетраграмматон, четырехбуквенное имя бога, о котором, по его словам,
полагалось знать каждой еврейской девушке.
Принесли еду. Сюрприз оказался рюмкой водки с селедкой. Маша уже начала
пить пиво, поэтому водку отставила и сделала еще глоток "Балтики". Она
чувствовала, как рассасывается напряжение, которое не покидало ее с самого
утра. Как все-таки хорошо, что она не осталась одна в гостинице, а ребята
утащили ее ужинать. Совсем ведь, если вдуматься, чужие люди, но как приятно,
а?
- Семин - Крокодил Гена, потому что он строит наш Дом Дружбы, - сказал
Денис.
- Лиза Парфенова - Лиса Патрикеевна, потому что она хитрая.
- Наш начальник Федор Поляков - Дядя Федор, потому что мы - пес и кот.
- Шарик и Матроскин, - пояснил Абросимов.
- Таня, Света и Аля - три поросенка...
- ...потому что всегда вместе.
- До тех пор, пока не рассорились, - добавил Денис.
- Наташка Черепахина - Чебурашка, потому что уши, - сказал Абросимов.
- Тссс! - Денис приложил палец к губам. - Это неприлично.
- Про уши? - спросила Маша, - у нее все в порядке с ушами.
- Ты просто ее невнимательно рассматривала, - сказал Денис.
- У нее большие попины уши, - зловеще зашептал Абросимов.
Они замолчали, как по команде. Рассказывали явно не первый раз -
видимо, сказалась практика.
- Что это такое? - спросила Маша. - Где у попы уши?
- Французы их еще называют "рукояти любви", - сказал Денис. - Ну, такой
профиль бедер.
- Еврейского, кстати, типа, - добавил Абросимов.
- Вы мне просто голову морочите, - рассмеялась Маша.
- Нет, мы серьезно, - сказал Абросимов. - Вот Иван не даст соврать.
Только тут Маша заметила, что Иван с их прихода в "Петрович" не сказал
почти ни слова. Она вспомнила Прагу - наверное, он всегда ведет себя так:
задаст вопрос и снова замолчит. После Марика, три года тараторившего без
умолку, и Горского, поминутно восклицавшего "а помнишь?", приятно было
сидеть рядом с немногословным человеком.
- А Иван у вас кто? - спросила она.
- Я у них Иван-Царевич, - сказал Билибинов, - а Сережа был Серый Волк.
Потому что мы были друзья.
Денис снова накрыл ладонью Машину руку, и тут Маша поняла: все они
считают, что она - Сережина невеста, у нее горе, и они должны хоть немного
отвлечь ее от грустных мыслей. Сказать им, что ли, правду? Но зачем? Пусть,
рассказывая всякую ерунду и думая, что отвлекают ее от страшных мыслей,
отвлекутся сами. Ведь работали с Сережей вместе, были друзьями, тяжело им,
наверное, сейчас.
- Это ничего, что мы тебя сюда вытащили? - тихо спросил Денис, а Иван с
Вадимом уставились в разложенный на столе старый "Огонек", словно впервые
его видели.
- Нет, нет, как раз спасибо, - ответила Маша. - Все хорошо, ребята, вы
не волнуйтесь.
Вдруг на мгновение она ощутила щемящую грусть, словно Сережа и впрямь
был ее женихом или хотя бы очень близким человеком. Может, пиво так
действует? подумала Маша и тут услышала женский голос, немного пьяный.
Высокая крашеная блондинка, сразу бросаются в глаза длинные пальцы, все в
серебряных кольцах, потом - обнаженные до плеч руки, а потом уже - худое
лицо с ярко накрашенными губами.
- Привет, - сказала она. - Я вижу, вы уже здесь. Можно к вам?
- Конечно, - сказал Денис и поднялся, чтобы принести еще один стул.
- Это Таня Зелинская, - представил девушку Иван. - А это - Маша
Манейлис, Сережина невеста.
Денис пододвинул Тане стул, она улыбнулась, спросила "можно?" - и, не
дожидаясь ответа, залпом выпила отставленную Машей рюмку.
8
Таня Зелинская росла маленькой принцессой некоролевской семьи. Сто лет
назад ее родители звались бы купцами - и непонятно, кто был бы лучшим
купцом, папа или мама, - но в семидесятые, столь любимые посетителями
"Петровича", их называли "работниками торговли", считая слово "продавец"
немного оскорбительным (так газеты писали вместо "евреи" - "лица еврейской
национальности"), хотя в случае Таниных предков слово "продавцы" было в
самом деле неуместно: мама давно поднялась до директора универсама, а папа
вполне успешно работал кладовщиком на базе. Девочкой Таня не знала, что
такое дефицит: все, чего она могла бы захотеть, появлялось само по себе,
раньше, чем само желание, - и потому она не знала своих желаний. У нее были
фирменные джинсы, прибалтийские платья, импортные туфли, а на тринадцать лет
папа подарил ей французские духи. Она ничего не знала о невидимых
интегральных ходах и многомудрых комбинациях, мастерами которых были ее
родители. Таня считала, что трехкомнатная квартира на Юго-Западе сама по
себе наполняется финской мебелью, чешским стеклом и японской электроникой.
Катастрофа случилась, когда Тане было пятнадцать. Его звали Илья, он
был голубоглаз, курчав и носил круглые очки под Джона Леннона. Познакомились
в летнем лагере, там было неважно, кто как одет, где работают чьи родители.
Они целовались после пятничной дискотеки, и хотя она чувствовала, как его
рука шарит по застежке ее гэдээровского лифчика, крючки остались не
расстегнуты и потаенный замок не отперт - ни в ту пятницу, ни в другую. В
Москве Таня сама после школы позвала Илью к себе, пока родители были на
работе. Она налила французского папиного коньяку и отдалась в спальне, на
кровати, с которой в последний момент спихнула невозможно яркого мехового
зайца. (Пять лет назад старинная мамина подруга Лидия Ивановна, работавшая в
Главном Детском Магазине еще с конца шестидесятых, унесла его прямо с
витрины специально для Тани). Вечером, когда Таня провожала Илью до
остановки, он сказал, что у нее очень буржуазная квартира. Она обиделась, и
Илья начал объяснять, что такие, как Танины родители, не знают любви,
объединяющей всех людей, потому что думают только о деньгах.
- Что значит "такие, как мои родители"? - спросила Таня.
- Ну, торгаши, - сказал Илья.
Никто никогда не говорил так о маме и папе. Таня замерла, хотела
убежать, но неожиданно увидела себя со стороны: полноватая некрасивая
девушка в венгерской куртке, дутых сапогах и фирменных джинсах рядом с
высоким красавцем в заплатанной цветочками ветровке, с колокольчиками на
клешеных штанинах и плетеной фенечкой на запястье. Она заплакала - от стыда
и обиды - и дала себе слово, что ничего больше не возьмет у родителей,
никогда, ничего, потому что ей этого не надо, пока в мире есть любовь,
которая все, что нам нужно. Таня, конечно, не сдержала слова, но через два месяца, когда ее с Ильей
не отпустили автостопом в Ригу, убежала из дома. Ее нашли, вернули, отругали
и простили, но в тот момент, когда отец удержал занесенную для первой в
жизни затрещины материну руку, Таня внезапно увидела мать такой, какой видел
ее Илья: торгашкой за прилавком, вас много, я одна, вы мешаете мне работать,
два килограмма в одни руки. После стольких лет предугаданных желаний у Тани
наконец-то появились собственные, никем не предписанные. Она пришивала
заплаты на непрорванные колени джинсов, продирала на локтях рукава модных
синтетических свитеров, доставшихся не то из магазина "Люкс", не то из
"Польской моды", отдирала фирменные лейблы, не зная, что среди московских
хиппи настоящими американскими джинсами можно было гордиться ничуть не
меньше, чем среди фарцовщиков. Но ничего не помогало, Илья появлялся все
реже и реже, потом начал встречаться с Маринкой из соседней школы, которая
была худее Тани на десять, если не на пятнадцать килограмм, это было видно в
любой одежде, сколько за нее ни заплати, как ее ни переделывай, откуда ни
доставай. Через полгода Таню положили в больницу с анорексией, но Илья даже
не пришел, и Таня поняла, что все кончено, что на всю жизнь она никому не
нужна, кроме родителей, которые тоже никогда ее не поймут. Вместо аттестата
она получила справку, в Плехановский даже не пошла, хотя родители
уговаривали, ну и дура, кричала мать, без образования сейчас - никуда, кому
ты нужна будешь такая, хоть ты ей скажи, Коля! Но отец ничего не сказал,
вечером долго шептались, потом решили - пусть год подождет, а потом уж точно
- учиться на экономиста, на худой конец - на товароведа.
Мать стала нервная, подумывала одно время перейти в министерство, но
никак не решалась покинуть такое хлебное место, ведь столько возможностей,
ты подумай, особенно сейчас. Вся Москва стояла в очередях и из магазинов
исчезали то сахар, то сигареты. Мать так и не поняла, когда допустила
ошибку, в какой момент проскочила развилку, где свернула не туда. Молодые и
ушлые организовывали кооперативы, звали, но она остерегалась, все-таки у нее
дочь, не может так рисковать, к чему подставляться, мало ли что, всю жизнь
работала на госслужбе и дальше буду, дефицит не переведется, рука дающая не
оскудеет. Отец не слушал предостережений, ввязался в приватизацию своей
базы, кричал громко вечером на кухне, ты, Света, меня не отговаривай, они
еще у меня говно жрать будут, а Таня без движения лежала в комнате,
отвернувшись лицом к стене, и удивлялась слову, которое сто раз до этого
слышала, но дома - никогда.
Отца зарезал пьяный в подъезде, все говорили, что неспроста, что,
небось, "заказали за бутылку", но Таня хотела верить, что папа за
кого-нибудь заступился в драке, хотя никого там и не было, кроме двоих на
лестнице, где неизвестный алкаш словно специально ждал. Таня вспоминала, как
отец удержал когда-то мамину руку, и впервые за много лет рыдала не над тем,
что она - никому не нужная уродина. Она глотала слезы, и плакала о том, что
никогда не вернется, о детстве, которое ушло навсегда, о плюшевом зайце с
опустевшей витрины, о времени, когда нищета казалась роскошью, папа и мама
были молодыми, никто не смел сказать о них дурного, а сказали бы - она бы не
поверила, потому что они любили ее и исполняли каждое желание.
На похоронах Таня впервые видела маму пьяной, слышала, как мама сквозь
слезы говорила Лидии Ивановне, что Коля был для нее - всё, что без мужчины
женщина - никуда, и слова, которые Таня много раз слышала, звучали теперь
совсем по-другому, а она не знала тогда, что это лишь начало, что каждый
вечер, приходя домой, она будет видеть, как мама в одной комбинации стоит у
зеркального шкафа, бормочет "кому я нужна такая?" и большими глотками пьет
коньяк прямо из горлышка.
А потом приходит возраст, когда пора на пенсию, пора уступать место
молодым, потому что если не уступать, то вот ведь бумаги, вот подписи на
них, вот договора с подставными фирмами, и кто поверит, что вы почти ничего
с этого не получили, объясняла пышногрудая Ангелина, часто бывавшая у них
дома тридцатилетняя мамина заместительница, объясняла, по-хозяйски
присаживаясь на стол в мамином кабинете, словно уже имела на это право,
словно уже сейчас это был ее кабинет и ее магазин. Провожали маму всем
трудовым коллективом, благодарили за работу, подарили на прощание
хрустальный сервиз, еще один к тем, что уже были дома. Ангелина поцеловала в
обе щеки, прижимаясь грудью, отчетливо проговорила: "Спасибо за все, чему вы
нас научили, Светлана Владимировна!"
Выяснилось, что в 1992 году уже поздно, все места заняты, и даже опыт и
старые знакомства ничуть не ценнее вкладов в Сбербанке, и мама переехала на
дачу, заблаговременно купленную и обставленную еще в те годы, когда папа был
жив, была социалистическая законность, а не бандитский беспредел, когда
человека не выкидывали на улицу с работы, где прошла вся жизнь, словно мы в
Америке живем, а не в России. Сдали трехкомнатную квартиру, и выяснилось,
что мебель - мебель, которую доставали, о которой пеклись, договаривались
заранее, платили вперед, оставляли с вечера - что все эти стенки и
шифоньеры, шкафчики и столики, все это не нужно больше, и лучше бы отсюда
увезти и сделать евроремонт, объяснял агент, молодой совсем мальчишка, в
очках как у Ильи и на "саабе" как полугодовая арендная плата.
Когда дверь квартиры, где прошла вся жизнь, захлопнулась, Таня поняла,
что не поедет с мамой на дачу. У них была еще бабушкина однокомнатная,
где-то в Медведково, оформили на Таню сразу после совершеннолетия,
собирались сменять, да руки не дошли, когда все началось. Ее тоже сдавали,
но совсем за гроши, потому что район был непрестижный и даже говорили,
небезопасный, совсем небезопасный, повторяла мама, плача и приговаривая:
"Танечка, куда же ты туда поедешь, как ты будешь там жить одна?"
- Устроюсь на работу, - сказала Таня. - Пойду куда-нибудь продавщицей.
В ларек.
У советской принцессы, так и не дошедшей до Плехановского, не было
никаких навыков, востребованных в новой России, но без ларька, по счастью,
обошлось. Кто-то из кратковременных любовников, почти с календарной
четкостью сменявших друг друга на продавленной бабушкиной тахте, пристроил
Таню операционисткой в "Наш дом" и вскоре исчез, как и все мужчины до него.
Таня уже хорошо знала, как сладко плачется по тому, кто никогда не вернется,
особенно перед месячными, когда можно лечь клубком, отвернуться к стене и
выбирать, что сегодня горше, отчего совсем не мила жизнь - чтобы через
неделю снова накрасить губы и пойти искать другого мужчину, который хотя бы
на одну ночь даст понять, что Таня желанна и лучше всех.
Она работала в одной комнате с Алей Исаченко и Светой Мещеряковой, ее
ровесницами. У каждой была своя история, может, даже похлеще Таниной. Два
года девушки были неразлучны, и от них Таня выучилась получать удовольствие
от той жизни, которая им досталась. Все они радовались, что устроились в
частную фирму - в приличную фирму, не бандитскую. Зарплату аккуратно платили
долларами, 150, потом 200 в месяц, можно было заходить в магазины и уже
понемногу покупать какие-то вещи на смену тем, из прошлой жизни, которые и
без дополнительных Таниных усилий все больше напоминали хипповские лохмотья.
Оказалось, деньги заменяют мужчин, теперь она уже не металась по квартире, в
панике листая записную книжку и думая, что не хочет, не хочет быть сегодня
ночью одна, вместо этого шла к палаткам у метро, покупала себе новый лифчик,
кружевное белье, яркий, как из прошлой жизни, турецкий свитерок, серебряное
колечко с кооперативной ювелирки.
Первый раз проводив Таню до дома, Паша Безуглов из транспортного отдела
даже не спросил, не напоет ли она его чаем, - поцеловал в щеку на прощание,
как теперь было принято, посмотрел, как Таня дошла до подъезда, а затем
помахал рукой из окна такси и уехал к себе - на другой конец города, как
узнала она потом, хотя Паша и говорил тогда, что живут они рядом, и ему по
пути, и раз он все равно берет машину, то уж и Таню забросит. Они поженились
через полгода, и счастливая мама пьяно плакала на свадьбе, не зная, что до
рождения внучки не доживет двух месяцев. Девочку назвали в мамину честь
Светой, все на работе думали, что в честь Мещеряковой, которая и
свидетельницей на свадьбе была, и девочке как бы крестная. Как бы - потому
что сама Мещерякова была некрещеная, даже наоборот, да и Паша сказал, что
крестить не будут, пусть Светочка сама, когда подрастет, тогда и решит что к
чему. И Света Мещерякова кивала, слушая Пашу, и говорила, что в любом случае
маленькая Светочка ей как родная, тем более, что у самой Мещеряковой не было
ни детей, ни мужа, но зато пока Таня рожала, Света делала карьеру, перешла в
отдел страхования от несчастных случаев, стала получать под тысячу, а Аля
вообще поднялась недосягаемо высоко, получала не то две, не то три,
приходила домой усталая, по телефону говорила с трудом, в гости выбиралась
раз в месяц, снимала квартиру в центре, поближе к работе, потому что каждые
полчаса доро?ги - это полчаса, украденные у сна.
Таня вышла на работу, когда Светочке было полгода, бросила кормить,
хотя молоко в груди оставалось, а знакомая врачиха говорила, чем дольше
кормить, тем оно детям лучше, но Таня не могла больше сидеть дома, в
просторной Пашиной двухкомнатной в Ясенево, в пятнадцати минутах на машине
от старой трешки. После маминой смерти так и не удалось забрать себе
квартиру - кооператив уперся намертво, даром что ли - бывшие работники
торговли, а мама, всегда столь предусмотрительная, на этот раз не оформила
бумаги, не получила свидетельство о приватизации. Можно было, конечно, все
сделать задним числом, но Таня как раз ждала Светочку, и ей было не до того,
а потом выяснилось, что поздно, и, значит, ежемесячной ренты больше не
будет. Она разозлилась, взяла няню, вышла на работу - и хотя за вычетом
того, что получала приходящая на десять часов в день пышнотелая хохлушка
Вероника, выходило всего полторы сотни, Таня все равно гордилась, что тоже
приносит деньги в семью. Но главное - она больше не сидела целыми днями
дома, рассматривая в зеркале красноватую сетку растяжек на бедрах и животе,
и думая о том, как обвиснет грудь, стоит исчезнуть молоку.
В отличие от Светы и Али, она так и не сделала карьеру. Паша был
мелким, не особо удачливым сейлом, но все-таки от тысячи до полутора
приносил, еще они сдавали Танину дачу, так что денег хватало, и Таня обычно
добавляла свои сто пятьдесят рублей к тем тридцати пяти тысячам, что лежали
в "СБС-Агро" после продажи старой однушки в Медведково. Таня снова стала
заходить в ювелирные магазины, выбирая серебряные кольца, которых у нее было
так много, что она завела себе специальную деревянную кошку с торчащим вверх
хвостом, унизанным этими кольцами, как длинный палец, указующий в небо.
Однажды она открыла шкатулку с мамиными драгоценностями и поняла, почему
никогда не покупала золота: слишком напоминало о маме, о финском сервилате,
французских безымянных духах, фирменных джинсах, пошитых в Одессе. Друзья
дарили кольца на день рожденья, а Паша - еще и на годовщины свадьбы. Она
хорошо помнила, как покупала каждое кольцо - или как их дарили - и в тот
памятный день, полгода назад, безошибочно сняла с хвоста все кольца,
подаренные Светой, содрала с указательного пальца еще недавно самое любимое,
подаренное как бы крестной на рождение дочери, и убрала их все туда же, где
лежало мамино золото. Хотела выбросить, но в последний момент дрогнула рука:
мало ли какие еще придут времена, хотя не верится, честно говоря, что такого
может случиться?
Денис пил "Балтику", думал, что тоже вот, брэнд, не один "Петрович",
значит. Маша выковыривала Карпа Петровича из футляра, отвечала Тане, которая
расспрашивала, как долго Маша еще будет в Москве. Не слишком ли я ее опекаю,
думал Денис, может, ей как раз надо бы выговориться, рассказать, как она
встретила Сережу, когда он сделал предложение, где первый раз поцеловал.
Нет, пусть кто-нибудь другой расспрашивает, я все-таки Сережу не слишком
любил, никому не скажу, но сам-то знаю.
Может, просто завидовал? Вряд ли, но если и так, теперь это неважно.
Весь день чувствовал - в груди, под ребрами, словно что-то застряло и иногда
проваливается вниз, в желудок, в солнечное сплетение, знакомой тревогой, как
в детстве, когда один дома, книжка дочитана, а родители все не идут. Стоишь
у окна, глядишь на падающий снег, думаешь, что уже скоро, но все тревожней и
тревожней, словно может так случиться, что они навсегда застрянут на работе,
не вернутся домой. И ведь всегда обходилось, возвращались, стряхивали снег,
живы до сих пор, два раза в месяц прихожу к ним обедать, наказываю Инке
заботиться, раз уж никак не выйдет замуж и все живет вместе с предками.
Родители живы, но и память о той тревоге жива, и вот вернулась сегодня, как
только Вадим сказал про Сережу, и сколько ни шути, сколько ни говори о
другом, все думаешь, кто бы это мог сделать, потому что, если смерть
все-таки существует, люди не умирают сами по себе от выпущенной пули, кто-то
другой должен нажать на курок, унести пистолет с собой, захлопнуть входную
дверь.
Иван говорит, что прибыл вместе с ментами, они обыскали квартиру, он
был понятым, ничего не нашли, что пролило бы свет. Тысяча сто долларов в
ящике стола, карточка "СБС-Агро", двадцать пар обуви, шкаф рубашек, пять
костюмов, один - Денис помнил - очень хороший, "Gautier", Денис жалел, что
не купил себе, но после Волкова было западло - еще бы, второй такой же, в
одном офисе. Надел сегодня "Canalli", знал, что без машины не успеет до
вечера смотаться домой переодеться, как хотелось бы: почти молодежно,
немножко с вызовом - мокасины на босу ногу, "GAS", "Diesel". Для того он и
проводил три часа в неделю в "Beach Club", чтобы хлопок облегал
увеличившиеся за последний год трицепсы и дельтовидные мышцы, а под
пиджаком, даже лучшим, всей этой красоты совсем не заметно. Единственное,
что он мог себе позволить - снять по дороге в гостиницу галстук, сунуть в
сумку. Галстук был, к слову сказать, вполне достойный - "Yves Saint
Laurent", - но сам по себе жест символичен: рабочий день закончился,
началось личное время.
Тяжело без машины, одна радость - можно спокойно пить пиво, уже второй
бокал, на третьем надо будет остановиться. Можно, конечно, и за рулем - но
тогда, будь добр, плати сто баксов каждому встреченному гаишнику, дорогая
выходит выпивка, даже по московским ценам. Я же не новый русский, говорил
Денис, я свои деньги зарабатываю, мне их жалко. Ехал как-то с Алей Исаченко
из недавно открывшейся "Планеты Голливуд" - вполне разочаровавшей, кстати,
предсказуемым набором артефактов, - ехал не очень даже пьяный, так,
выпивший, и за пятнадцать минут попался два раза. Не переживай, сказала
тогда Аля, считай, что ты эти двести баксов пропил или там вынюхал, и Денис
подумал, что если бы он собирался пропивать или вынюхивать по две сотни за
вечер, он не работал бы сейлом в "Нашем доме", а семь лет назад пошел бы в
серьезный бизнес - и наверняка уже потратил бы все, что мог, и отдыхал бы на
одном из московских кладбищ.
- Ты не знаешь, когда похороны? - шепотом спросил он Ивана.
- Видимо, в воскресенье, - сказал тот. - Как родители решат, я не
говорил еще.
- Гена сказал, за все заплатит.
- Да, я знаю, - сказал Иван, и Денис подумал, что Ивану, наверное,
хотелось прибавить "но их это не утешит", но он, как всегда, сдержался.
Тогда Денис сказал сам:
- Их это не утешит, - а Иван молча кивнул и глазами показал на Машу -
мол, прекращаем, не будем сейчас.
Маша пила второе пиво и говорила Тане, что ожидала от Москвы совсем
другого и да, в общем-то, что касается города, приятно удивлена. Таня
улыбалась, кивала, говорила, что в самом деле есть что посмотреть. Она
сидела рядом с Вадимом Абросимовым и, глядя на них, Денис думал, что о самом
главном они не могут говорить, потому что их объединяет как раз фигура
умолчания, Света Мещерякова, с которой Таня не разговаривает уже почти год
(никто не знает - почему), и о которой Вадим не говорит ни с кем, кроме
Дениса, - тут-то как раз ясно почему, но от этого не легче.
Когда все это случилось - а Денис, как и Вадим, избегал называть
какими-то словами то, что происходило между Вадимом и Светой, - так вот,
когда это случилось, отношения Дениса и Вадима незаметно изменились. Первые
годы их дружбы оба они помнили, что Вадим старше и опытней. Тогда они играли
в пару братьев: Вадим был старший, тем более, что и в "Нашем доме" работал
на год дольше. И вот, через несколько месяцев после того, как это случилось,
Денис вдруг понял, что испытывает к Вадиму почти отеческое сострадание.
Будто рядом с ним внезапно оказался маленький мальчик, заблудившийся в трех
соснах, хорошо знакомых взрослым ребятам, мальчик, заблудившийся так
безнадежно, даже слов не знал, чтобы описать происходящее, и только повторял
это, словно нет старых, проверенных слов - страсть, безнадежность,
безответная любовь.
В самом деле, в который уже раз думал Денис, глядя на Таню и Вадима, в
самом деле, несчастье может случиться с любым - тем более безответная
любовь. Это, пожалуй, единственное, от чего не страхуют деньги. Разве что
заплатить их, на американский манер, аналитику, но где его взять в
Москве-то? Интересно было бы, думал Денис, вполуха слушая общий разговор,
завести в Москве моду на психотерапию. И провести рекламную компанию: "Мы
решаем проблемы, решение которых нельзя купить". Как-то так. И внизу мелким
шрифтом: страх смерти, одиночество, отчаяние, любовь... что там еще? Найти
инвестора, нарисовать бизнес-план, заняться наконец собственным делом -
теперь времена совсем другие, не то, что семь и тем более десять лет назад,
бандиты остались в прошлом и наступила долгожданная стабильность, можно
начать свой бизнес, помогать людям, зарабатывать деньги, все чисто, все по
закону, если, конечно, не говорить о налогах, но кто же их платит?
Таня заказала еще водки, сказав себе в оправдание:
- А то селедка осталась, а вы все по пиву сегодня.
- Ты разве не на машине? - спросил Абросимов.
- Неа, - ответила Таня. - Пашка на ней сегодня домой уехал, отсыпаться,
вчера с дачи неживой совсем вернулся.
Правильно, у Тани дача. Ее, кажется, сдавали зимой, а летом на ней жила
двухлетняя Светочка с Пашиной мамой или с няней, Денис не знал, да и не
особо интересовался. Он всегда дивился, как меняются женщины, родив ребенка,
словно Кастанеда действительно прав, и из них вынимают какое-то острие.
Правда, к Тане это не относилось: на первой же пятничной вечеринке после
возвращения она напилась с трех банок пива и пыталась устроить стриптиз,
объясняя, что у нее сейчас третий размер груди и это должны видеть все. Паши
почему-то не было, и увел Таню Сережа Волков. Денис видел как сейчас: вот
они идут мимо опустевших столов: спокойный, как всегда сдержанно улыбающийся
Волк и Таня в темной безымянной юбке и фальшивой кевинкляйновской майке,
которую пять минут назад пыталась стянуть через голову. В руках - дешевые
румынские босоножки на высоком каблуке, только ноги подламываются, и Сережа
придерживает ее за талию.
Интересно, подумал Денис, вспоминает ли она об этом сегодня, когда
Сережи больше нет?
После ужина стали уговаривать Машу пойти в "Кофе Бин", наперебой
объясняя, что там пирожные лучше и вообще, это совсем не далеко, и в Москве
сейчас так модно, ужинать в одном месте, а потом продолжать в другом. Маша
подумала, что в Европе и в Израиле так обычно поступают с барами и к концу
напиваются чудовищно, но ничего не сказала, да к тому же все были фактически
трезвые: Иван и Абросимов не пили, будто нарочно опровергая мамины слова,
что в России все запойно пьют, а обвиняют в этом, как всегда, евреев.
Пошли пешком, по бульварам, мимо Чистых прудов. Маша брела рядом с
молчаливым Иваном, смотрела, как парочки на скамейках пьют ту же "Балтику",
только из бутылок, думала, не взять ли Ивана под руку. Абросимов шел чуть
впереди с Таней. Денис заметил, что ноги ее подламываются, как полтора года
назад, на вечеринке. И выпила-то грамм сто, но, видать, и этого хватает, или
начала раньше, или просто ей нехорошо сегодня, как всем нам. Но мы держимся,
мы молодцы. Мы не думаем о себе, мы думаем о Маше, ей сейчас должно быть
хуже всех.
Денис догнал Абросимова и Таню около бывшего "Джелторанга", где
размещался теперь новый фитнесс-клуб.
- Я видел, как ты приезжала к нему ночью, - сказал Абросимов, и Таня
ответила:
- Мы чай пили... с рулетом каким-то дурацким.
Денис тронул ее за локоть. Он знал, что люди иногда пугались, когда он
вдруг легонько прикасался к ним, но почему-то верил - еще с давних пор, -
что может передать немного своей энергии, своего сочувствия.
Таня обернулась. У нее было совсем окаменевшее лицо, казалось, она
готова разрыдаться прямо сейчас.
- Когда я уходила, он был еще жив, - сказала она трезво, но как-то
тускло, будто голос пропустили через неисправный усилитель. Интонация сразу
потеряла индивидуальность - Денис вряд ли узнал бы, кто говорит, если б
услышал по телефону.
В "Кофе Бине" было многолюдно, как всегда вечером, столик нашли с
трудом. Пока Абросимов и Иван носили от стойки кофе и блюдца со сладостями,
Денис показывал Маше толстую книгу отзывов, стараясь не думать о том, что ей
это, наверное, сейчас совсем не интересно. Маша сразу понравилась ему, еще
тогда, в офисе - может, пожалел девушку, которая собралась замуж за Волкова,
а может, его задел мелодраматизм всей истории: приехать в Москву, найти
жениха мертвым, мексиканский сериал, право слово.
"Кофе Бин" был одной из первых московских кофеен, и посетители
прикалывали свои визитки на специальную доску у входа, словно помечая
территорию. Визитки были большей частью мужские, как и положено по законам
животного мира, но в толстую книгу, лежавшую на столе, писали и мальчики, и
девочки, так что на ее страницах обсуждение местных проблем (например,
хорошо ли, что в "Кофе Бине" не курят), перерастало во флирт, и вот уже
назначались встречи, скажем, здесь же, в пятницу в семь. Денису нравилось
думать, что на самом деле первые образцы переписки были сымитированы
владельцами "Кофе Бина", чтобы превратить кофейню в клуб знакомств.
- Напоминает гостевые в Интернете, - сказала Маша, - то же самое.
- А ты тоже бываешь в Интернете? - спросила Таня.
Ее оцепенение, казалось, прошло. Денис снова узнавал голос, может быть,
даже возбужденнее, чем обычно. Перед Таней стояли два "бейлиса", со льдом,
как она любила. Серебряным колечком с ажурным узором из треугольников и
квадратов она постукивала по краю бокала. Другую руку опустила под стол, и
Денис представил, как она сгибает и разгибает пальцы или комкает носовой
платок, словно в каком-то старом японском рассказе.
- А тебя должны звать Мириам в Израиле, - сказал Маше Абросимов, чуть
отодвигаясь от Тани.
- Почему? - удивилась Маша. - Меня всю жизнь Маша звали.
- А ты еврейка?
- А разве не видно?
Собственно, даже слышно, подумал Денис. Еврейская манера отвечать
вопросом на вопрос. Абросимов мог бы изучить эту привычку за годы дружбы с
ним - впрочем, нет, вряд ли, Денис приложил достаточно усилий, чтобы
избавиться от этой привычки. Он знал, что будет дальше: Вадим перешел к
следующему номеру, который они обычно разыгрывали на пару, пугая
малознакомых евреев, чувствительных к национальному вопросу.
- Мне - нет, - ответил Абросимов. - Я никогда не могу определить евреев
с первого раза. - Он сделал небольшую паузу. - Евреев и еще
гомосексуалистов. - Замолчал, будто ожидая вопроса, и едва Маша открыла рот,
сказал: - Просто до последнего хочу думаю о людях хорошо.
Евреи, жившие в России, обычно смеялись над этой шуткой; приятель
Дениса, заезжавший на лето из Штатов, политкорректно оскорбился. Однако
сейчас не самое подходящее время проверять Машино чувство юмора - впервые
Дениса немножко покоробило от игрушечного, показного антисемитизма
Абросимова. Наверное, Вадим сам не понимает, что говорит, потому что и у
него внутри тот же ком, качающийся вверх-вниз, можно и не спрашивать, Денис
все-таки знал его хорошо, все понимал, но сил подыгрывать не было, и потому
он молчал.
Маша не обиделась, но и не рассмеялась. Скорее удивилась и сказала,
кивнув на Майбаха:
- Так у тебя же друг - еврей.
Денис растрогался. Это была его реплика, это он всегда говорил в этом
месте: "Так я же - еврей, а мы друзья!" - с такой изумленной и чуть
обиженной интонацией, безошибочно действующей на чувствительных зрителей,
безосновательно подозревающих здесь глубокую внутреннюю драму.
Абросимов тоже порадовался удачному попаданию. Удовлетворенно
улыбнувшись, он подвел итог:
- Ну, вот я и говорю - сразу не смог, а потом было уже поздно. - И с
искренним недоумением - последний аккорд: - Что же теперь, не дружить с ним,
что ли? Я же не антисемит, в конце концов.
- И среди евреев бывают хорошие люди, - не выдержал Денис.
- Да ну вас, - сказала Маша, наконец сообразив, что происходит.
Меня так долго пугали антисемитизмом, объяснял особо ранимым знакомым
Денис, что я получаю огромное, ни с чем не сравнимое удовольствие, когда сам
или на пару с Вадимом изображаю антисемита. Это как если ты маленький
мальчик и больше всего на свете боишься старшеклассников-хулиганов с
длинными нестрижеными волосами, как у шпаны в кино, которое показывают на
детских сеансах за десять копеек. И как только дорастаешь до восьмого или,
может, девятого класса, заводишь себе хайр, точно такой же, как у тех, кого
боялся пять лет назад. Тоже способ идти навстречу своему ужасу.
Но сегодняшнему ужасу навстречу не пойдешь, потому что он - не тот
ужас, не страх "плохих ребят", не боязнь нарваться и огрести, а какое-то
неоформленное предчувствие, может, и не связанное с Сережей, может,
возникшее намного раньше, месяц назад, когда он услышал разговор Семина с
Дядей Федором, про сброс ГКО, вэбовки и мартовскую отставку Черномырдина. Он
не очень понял деталей, но слова "государственное "МММ"", доносившиеся из-за
двери Гениного кабинета, очень не понравились ему - а еще больше не
понравился тон Дяди Федор. Но тогда он не сознался в этом даже сам себе и,
продолжая краем уха слушать разговор начальства, по-прежнему расхваливал
Наташке-Чебурашке Псоя Короленко и привычно строил глазки. Прошел месяц,
ничего не изменилось в "Нашем доме", но почему-то после Сережиной смерти
Денис опять вспомнил тот разговор.
Заказали кофе по второму разу. Денис взял себе "колумбия супримо",
любимый за бархатный вкус. Зелинская, вечно сидевшая на диете, попросила
фруктовый коктейль и еще сто грамм "бейлиса", а Маша выбрала большой кусок
вишневого штруделя и зеленый чай.
Интересно, подумал Денис, что Танька на самом деле занималась у Волкова
ночью? Спросить, что ли, Абросимова, во сколько она приезжала: он же
наверняка видел в окно. Нет, не буду. Всегда как-то нехорошо становится,
когда разговор заходит об этом, о ночном дозоре, красных глазах с утра,
внутреннем огне, безнадежности, любви. Да и зачем мне знать, когда она
приезжала?
Маша встала и пошла к прилавку - видимо, выбрать себе еще сладкого, а
может, просто хотела немного побыть одна.
- Бедная девочка, - сказала Таня, - как она это переживет.
- Она сильная, - сказал Иван.
- Ты-то сам как? - спросил Абросимов.
Иван пожал плечами, и Денис ответил за него:
- Мы все держимся.
- Да, изо всех сил, - сказала Таня, а потом поцеловала Абросимова в
щеку и прибавила: - Закажи мне еще "бейлиса", я сейчас вернусь.
Она пошла в туалет, не заметив, что минутой раньше там уже скрылась
Маша.
- Она тебе говорила, что была у него вчера? - все-таки спросил Денис.
- Да что мне говорить, - сказал Абросимов, - я сам видел. Подъехала в
одиннадцать на своей машине, запарковалась у самого подъезда.
- А когда ушла? - спросил Иван.
- Не знаю, - пожал плечами Абросимов, - я не смотрел, я спать пошел.
Что я, всю ночь должен у окна стоять?
Больше всего хочется последовать примеру девушек, подумал Денис, встать
и уйти, все-таки это совершенно невыносимо. И к тому же здесь нельзя курить.
9
Первое, что увидела Маша, когда проснулась, были четыре единички,
частоколом мигавшие на крохотном дисплее походного будильника. За три года
жизни с Мариком совсем отучилась вставать сама, Марик всегда будил по утрам,
когда нужно было, заводил себе огромный, еще из совка привезенный
металлический будильник, который должен был бы мертвого поднять, и в Машиных
сновидениях звонок превращался то в сирену пожарной машины, то в какой-то
небесный звон, - и тут Марик вскакивал, мчался, натыкаясь на предметы, через
всю комнату, бил ладонью по сверкающей полукруглой шляпке и некоторое время
стоял, озираясь: где я? Специально ставил подальше от кровати, потому что
знал, что если рядом - хлопнет не просыпаясь и даже не вспомнит через два
часа, когда проснется. И, странное дело, она всегда просыпалась не от этого
звона, а от наступившей тишины, открывала глаза и видела растерянного Марика
посреди комнаты, вылезала из-под одеяла и шла на кухню готовить завтрак.
Марик говорил, что он чудовищно ленив и поэтому старается устроиться на
работу, где фактически требуется только присутствие на рабочем месте, при
минимальных - по его меркам! - интеллектуальных усилиях. Да, необходимость
идти на работу к девяти часам - единственное, что может поднять утром. В
противном случае Марик будет спать сначала до полудня, потом до двух, потом
до шести и так - пока день с ночью не поменяются местами. Когда они ездили с
Машей отдыхать - в Эйлат, на Синай или в Европу - так оно всегда и
происходило: к концу первой недели они выползали на пляж к закату, не
успевали куда собирались, и в конце концов возвращались в Хайфу не
выспавшиеся, потому что гуляли всю последнюю ночь, а утром паковали вещи.
Маша купила себе этот будильник, когда рассталась с Мариком. Увидев в
маленькой лавке на Адаре, она сразу поняла: то, что нужно - никакого
хромированного металла и громкого тиканья, никакого мариковского
антиквариата, никаких воспоминаний о Марике. Так всегда, по внезапному
наитию, она и покупала самые любимые вещи: так, вскоре после приезда в
ювелирной лавке в Иерусалиме купила себе дешевое колечко с хамсой, "рукой
Мириам" - и с тех пор почти не снимала с пальца, хотя вообще-то не носит
колец, не любит, но про это сразу поверила - приносит удачу, как и говорил
жуликоватого вида продавец, тараторивший на иврите и английском с чудовищной
скоростью. Хамса была в Израиле повсюду - общий для арабов и евреев амулет с
изображением анатомически невероятной руки со вторым большим пальцем,
добавленным вместо мизинца для симметрии. Ее вплетали в узоры решеток,
подвешивали на цепочках в домах, носили на шее и на руке. Маша так толком и
не узнала, оберегает ли он от злых сил, приносит ли удачу, но кольцо носила
вот уже шесть лет.
Так и в тот раз, в лавке на Адаре, она знала, что должна купить этот
будильник, - и уже заплатив двадцать шекелей, засомневалась - как она будет
просыпаться от такого тихого звонка? Но оставшись одна, Маша с недоумением
выяснила, что просыпается без будильника - где-то на час позже, чем обычно
будил ее Марик. После того, как она решила зарабатывать продажей собственных
картинок, рано просыпаться нужно было только в дни ярмарок, куда Маша
приносила бедуинов на верблюдах, Стену Плача, виа Делароза, старый
Иерусалим, просто пальмы у моря. Картинки брали хорошо, стабильные деньги,
хотя и небольшие. Пару раз удавалось хорошо продать большие пейзажи,
нарисованные, еще когда она жила с Мариком (кольцо помогло?). На деньги,
вырученные за каменные статуи Тимны, Маша поехала в Прагу; а вид на
бахайский храм обернулся билетами в Москву и обратно.
Вот уж разные получились поездки: в Праге Маша остановилась в дешевом
хостеле, была все время одна и весь город исходила пешком. В Москве ее возят
на машине, поселили в трех звездах и окружили заботой - но все это выглядит
запоздалой компенсацией за то, что Сережи Волкова в Москве не было, как,
впрочем, не было уже и в Праге и в любом другом городе мира.
Волков увидел ее в Староместской толпе - Маша глазела на знаменитые
часы. Каждый час Христос и апостолы шли друг за другом, а Смерть с песочными
часами замыкала шествие. Маша увидела Волкова, едва за Смертью закрылась
дверца - он окликнул, она обернулась, еще думая, не переехать ли в Прагу,
сменить натуру и продавать картинки здесь, а не выискивать еще не охваченные
дома в богатых кварталах Хайфы. Маша как раз представляла, как нарисовала бы
Смерть с часами, когда кто-то закричал через всю площадь: "Маша! Манейлис!"
Сейчас она лежала под одеялом в гостинице, смотрела, как четвертая
единичка превращается в двойку, потом - в тройку, и думала о пражских часах,
о песочных часах в руках Смерти, о смерти Сережи Волкова, о том, когда она
улетит из Москвы и сможет ли растянуть деньги на три недели, особенно
учитывая московские цены.
ЧертМаша вскочила с кровати. Она же совсем забыла, в полвторого Иван
собирался заехать, свозить на ланч. А сейчас уже 11:25, то есть 12:25 по
Москве. Маша бросилась в душ - похоже, с утра ванну принять не удастся, - но
под струями горячей, воды, непривычно пресной на губах, снова успокоилась.
Время еще есть, что она так разнервничалась, в самом деле. Неужто из-за
Ивана?
Да, в ее жизни явно не хватало сдержанных и спокойных мужчин, способных
полвечера просидеть, не говоря ни слова, как герои старых американских
кинокартин. Марик в свое время целый год таскал ее с собой в местную
синематеку и брал в прокате только черно-белые фильмы, восхищаясь их
стильностью. Смешно - сам он ничуть не походил на героев, что в пелене
табачного дыма небрежно опираются на стойку бара, с сигаретой или стаканом
виски в мужественной руке. И дело было, конечно, не в виски, не в сигарете,
а в чем-то неуловимом, чего у Марика не было, а у Ивана - было. Даже то, что
вчера Иван пил всего-навсего капуччино, ничуть не мешало, хотя Маше все-таки
не доставало вьющейся в воздухе никотиновой вуали.
Что ни говори, жаль, что в "Кофе Бине" нельзя курить.
Ночью разошлись только после закрытия кафе. Иван подвез до гостиницы,
но из машины не вышел, приложился на прощание щекой к щеке, вот уж не знала,
что в России теперь тоже так принято. Может, два бокала пива дали о себе
знать, но Маша, прощаясь у "Кофе Бина" с новыми знакомыми, испытала давно
забытое чувство, словно когда-то, много лет назад, в Крыму, где к вечеру те,
кого утром встретила на пляже, становились самыми близкими людьми на свете.
Но им давно не двадцать лет, и за их спинами не разбиваются морские
волны, а шумит, не умолкая даже ночью, московская улица, и все они не
вчерашние дети, вырвавшиеся от своих родителей и из своих городов, а
взрослые тридцатилетние люди. Былого Крыма не вернуть, как не вернуть Сережу
Волкова, как не вернуть ту девочку, какой она была когда-то, девочку,
готовую каждое лето заново поверить, что мир распахнут ей навстречу, как
отцовские объятия, приснившиеся во сне, что давно уже не повторялся.
Прощаясь вчера с Денисом, Вадимом и Таней, она испытывала нежность и
благодарность к этим людям, которые собрались в такой тяжелый для них день,
чтобы поддержать ее, Машу. Конечно, они не знали, что она не была Сережиной
невестой: но достаточно и того, что этим вечером они были вместе, и им
казалось, что они держатся, что стараются держаться.
Вчера в туалете "Кофе Бина" Маша услышала, как открылась дверь,
зацокали каблуки, вошла девушка, не переставая говорить по мобильному,
подергала ручки кабинок и так и осталась стоять, ожидая, когда кто-нибудь
выйдет. Она говорила заикаясь и всхлипывая, пьяным, задыхающимся голосом:
- Я вот сижу, несу херню какую-то, а сама, блин, думаю, только бы не
разрыдаться, только бы не разрыдаться. Сейчас вот поплачу, лицо умою и
дальше пойду. Я на минутку только, ты, Алька, извини, что поздно.
Маша узнала Танин голос. Теперь уже неудобно было выйти, и она
затаилась, надеясь, что Зелинская войдет в соседнюю кабинку.
- С Денисом, Иваном и Вадимом, - ответила Таня собеседнице. - Нет, они
трезвые, им-то что. И с этой, Сережиной невестой. Ты мне скажи, как оно все
случилось? Я же только вчера у него была, его же убили, когда сперматозоиды
во мне еще были живы. Если бы не спираль, забеременела бы прямо в день
смерти. Был бы Пашке, блин, подарок.
Таня привалилась к дверце Машиной кабинки, и теперь их разделяла тонкая
прослойка гипсокартона. В просвете под дверью виднелись сбитые черные
каблуки.
- Паша дома спит, и главное сдержаться и Вадима не трахнуть, потому
что, понимаешь, я не могу сегодня ехать домой, я хочу туда, хотя бы в
соседний дом, а Вадим мне ведь на хрен не нужен, буду себя завтра последней
шлюхой чувствовать хуже чем когда с Сережей в обеденный перерыв в сортире.
Вот он из меня шлюху при жизни делал и после смерти продолжает не могу я
Алька больше хочется чтобы кончилось все это наконец а оно все не кончается
похороны в воскресенье я его родителям уже звонила не ходить бы туда вовсе
но не смогу потому что последний все-таки раз и Иван говорил что лицо совсем
не пострадало посмотреть бы и попрощаться чтобы все кончилось уже сил моих
нет больше поверь Алька сейчас умоюсь и пойду снова, умоюсь и пойду.
Открылась вторая дверь, мужской голос пискнул "извините", Таня вошла в
соседнюю комнатку, слова стали неразборчивы, и, зачем-то досчитав до
двадцати, Маша вернулась в зал. При ее приближении все замолчали, и
захотелось стукнуть по столу, разбить что-нибудь и заорать, что она никогда
не была Сережиной невестой и пусть они перестанут смотреть на нее с таким
сочувствием, состраданием и пониманием, вон, пожалуйста, вернется Таня - ей
и сочувствуйте, она хотя бы с ним спала. Но, конечно, ничего не сказала,
только посмотрела, как Абросимов ставит еще два "бейлиса" перед Таниным
местом, и решила, что не ее ума дело, кто с кем будет сегодня спать, все
взрослые люди, все стараются держаться, каждый как может.
Нетвердой походкой вернулась Таня, с заново нарисованным лицом, нервно
улыбающаяся. Глядя на нее, Маша удивилась, какая она худая. Таня отпила
"бейлис" и, повернувшись к Абросимову, спросила:
- А ты правда не любишь Лагутенко? Ну, как же это так можно?
Она улыбалась призывно, только все время снимала и надевала одно из
своих бесчисленных колец. Что ответил Абросимов, Маша не расслышала. Когда
они с Иваном уезжали, Денис, Вадим и Таня стояли около машины Абросимова,
прощаясь. Кто с кем поехал, Маша не видела.
Интересно, думала она, стоя под душем, почему Сережа всем говорил, что
я - его невеста? Зачем это было нужно, не сошел же он с ума в самом деле, у
нас ведь романа отродясь не было. Говорил, что невеста, а спал с Таней прямо
накануне моего приезда. Глупо это как-то все. Быть бы лучше невестой Ивана,
тогда бы никто не носился, как с юной вдовою, напротив, она могла бы как-то
Ивана поддержать, что-нибудь сделать для него, потому что они же были с
Сережей друзья, вот о нем и надо бы заботиться.
Она вспомнила Борю Цейтмана, Марикова приятеля, у которого в девяносто
пятом, при взрыве на углу Яффо и Кинг-Джордж погиб старый, еще со времен
Союза, друг. До этого случая она встречала Цейтмана пару раз, был он полный
кучерявый живчик, вечно сыпал каламбурами и псевдоодесскими шутками - и
увидев его через месяц после взрыва, она не узнала его. Он молча сидел в
углу, почти не пил и ушел рано. Марик рассказывал, что потом Боря вроде
оправился, только по возможности старался избегать поездок в Иерусалим и не
любил разговоров за политику. Тогда Маша пыталась представить - каково оно,
терять друзей. Похоже ли на отъезд в другую страну, когда прощаешься на
перроне с Милкой, Зиной и Оксаной, целуешь в губы Олега, хотя роман давно
закончился, плачешь, обещаешь писать и садишься в вагон, потому что мама
кричит, что поезд сейчас уйдет и вы останетесь здесь навсегда, в этом
проклятом городе, в городе, где прошла вся жизнь, если не считать вылазок в
Крым, набегов на киевскую родню и той самой поездки в Москву? Только если
это не проводы, а похороны, знаешь наверняка, что никаких писем не будет -
да впрочем, не было их и после приезда в Израиль, потому что захлестнула
новая жизнь и сначала все откладывала, потом - потеряла записную книжку,
вместе с сумкой забыла в автобусе, и все, с концами. Да, Маша знает, что
такое отъезд, но что такое смерть - не знает, хотя недавно ей кто-то
рассказал, что Оксана умерла, разбилась в горах, но это не считается, потому
что они не виделись столько лет и даже писем не писали, так же, как не
считается дядя Сеня, умерший два года назад, хотя он-то письма писал, и
Машина мама все звала его приезжать, а он говорил, нет, мол, его мама
старая, никуда из Харькова не уедет, и он, значит, тоже останется. Сенина
мама, поди, жива до сих пор, а сам дядя Сеня умер от рака легких, Николай
Литвиненко, сосед, позвонил маме, разыскал телефон в записной книжке,
рассказал, что Сеня их с Машей до последнего дня вспоминал, велел позвонить,
передать, что кланяется и просит быть счастливыми. Мама плакала, говорила,
дурак он, что не поехал, здесь бы вылечили, все было бы хорошо, дали бы
квартирку, жили бы рядом, а все из-за старой грымзы, его матушки, та еще
ведьма, родную внучку ни разу не видела.
Тогда Маша даже переехала к маме на две недели, боялась оставить одну.
Неужели Ивану сейчас так же плохо? Как должны страдать молчаливые мужчины,
если они не могут плакать и биться, как женщины? Надо сказать ему что-то,
как-то утешить, хотя какие уж тут утешения.
Китайский ресторан, куда Иван повел Машу обедать, находился в здании
Нового МХАТа.
- А мне говорили, что в Москве теперь опять в кино показывают фильмы, а
в театрах - спектакли, - съязвила Маша.
Иван объяснил, что спектакли идут своим чередом, а "Джонка" - просто
чтобы дотировать билеты.
- Зачем?
- Для бюджетников, - ответил Иван и пояснил: - Ну, учителя, врачи...
бедные, одним словом.
У входа в зал стояло большое рулевое колесо, как на корабле, в
пластмассовом ручье плавали пластиковые уточки. Иван заказал рыбу в
кисло-сладком соусе, а Маша - баклажаны в чесночном. Официантка в каком-то
подобии кимоно сразу принесла чайник зеленого чая.
- Популярное место, - сказала Маша, заметив, что в зале почти нет
свободных столиков.
- Полгода назад было модное, - поправил Иван, - а сейчас только ланч
дешевый. А то ты знаешь - по ценам мы на втором месте после Токио.
Похоже, местная дороговизна была предметом особой гордости москвичей.
Однако, посмотрев в меню, она увидела, что ланч стоит каких-нибудь 15
долларов, раза в два дешевле, чем в Израиле. Маша удивилась, поскольку не
знала, что исследования, на которые любили ссылаться москвичи, делались
иностранцами в расчете на таких же богатых приезжих как они, которые не
затоваривались по выходным на рынках и жили в отелях, а не в квартирах,
фактически задаром доставшихся им при советской власти.
Принесли еду, Иван взял палочки, а Маша попросила вилку: палочками она
умела, но не любила. Марик несколько раз пытался ее приохотить, впаривая про
эзотерическую составляющую процесса, но капнув кисло-сладким соусом на
рукав, Маша объявила, что приходит в ресторан есть, а не заниматься
эзотерикой - и потому хочет, чтобы ей принесли вилку.
Некоторое время ели молча. Собравшись с духом, Маша сказала:
- Послушай, я хочу тебя спросить...
- Конечно. - Иван угрюмо кивнул и тут же улыбнулся, будто
спохватившись.
- Расскажи мне о Сереже. Я ведь на самом деле очень мало о нем знаю. Мы
не виделись много лет, а в Праге все было так стремительно...
Иван отправил в рот кусок рыбы, следом забросил щепоть коричневого от
соевого соуса риса, глотнул из чашки. Он молчал, и Маша сказала:
- Послушай, если тебе трудно об этом - тогда не надо. Я только...
- Нет, я скажу... просто не очень понимаю, что тебе рассказать.
- Ну, расскажи, как вы познакомились. Как общались, как время
проводили.
- Как познакомились - не помню уже. На картошке, наверное. После
института заходил к нему иногда, ну, пива выпить, потрепаться. Он любил
пиво.
Снова рис, глоток чая. Пауза.
- А году в 1995-м я свернул свой бизнес. А Сережа работал в "Нашем
доме", позвал к ним.
Еще - палочки, кусок рыбы, рис, чай, пауза. Маша подумала, что Иван
также катает во рту слова, будто пробуя их на вкус перед тем, как
произнести. Может быть, от этого они казались такими весомыми, значительными
и тяжелыми, точно комья могильной земли.
- А потом мы с ним вместе работали. И иногда отдыхали.
Он снова улыбнулся, на этот раз - совсем грустно.
- Мы только однажды поссорились, довольно давно. Он увел девушку у
нашего друга. И я сказал, что так не поступают.
Глотнул чай, отложил палочки, снова улыбнулся.
- А он ответил, что вообще не поступает. Что как-то все происходит само
собой. Без его участия. Ты понимаешь?
Она кивнула. Конечно, она слышала, что надо позволить событиям
случаться и тогда все будет хорошо. Марик любил так говорить в промежутках
между работами, когда лежал на диване и ждал, когда кто-нибудь пришлет ему
выгодное предложение. Что самое удивительное, так оно обычно и происходило.
- А я не понимаю до сих пор, - продолжал Иван. - Люди разбивали себе
головы, зарабатывали деньги, теряли их, разорялись и снова богатели - а
Сережа все это время дрейфовал, плыл по течению. Я прятался на даче, боялся,
что дома убьют, отослал подругу на Кипр, а она там прибилась к кому-то еще,
купил квартиру в высотке на Восстания и через месяц продал ее в два раза
дешевле - деньги срочно понадобились. А Сережа сначала работал в каком-то
институте, потом - в каком-то кооперативе, потом - в "Нашем доме". И вот уже
три года у нас одна и та же зарплата, мы ездим вместе в отпуск, выпиваем
иногда, ужинаем, будто у нас одна жизнь на двоих. А теперь его убили, а меня
- нет. Может, мы случайно поменялись, а?
Иван замолчал.
- Послушай, - сказала Маша, старательно подбирая слова, - я знаю, как
он тебя ценил, вы были настоящие друзья. Не казни себя, ты ведь не виноват в
том, что случилось. Я думаю, если бы Сережа был жив, он бы посмеялся над
твоими переживаниями.
Маша продолжала говорить, глядя, как Иван кивает головой, говорила, не
зная, слышит ли он, надеясь передать ему свое сочувствие, симпатию,
нежность. Она протянула руку через стол и тихонько сжала пальцы Ивана, как
вчера Денис - ее кисть в "Петровиче".
- Тут ничего уже не поделать, он умер, ты только помни, что он тебя
любил, ты был ему дорог, - говорила Маша, а про себя думала: что я несу?
Откуда я знаю? Что я вообще знаю про Сережу Волкова, кроме того, что он
зачем-то называл меня своей невестой? Впрочем, все это было неважно: она
сжимала пальцы Ивана и повторяла одни и те же фразы, пока слезы не полились
у нее из глаз, и Иван свободной рукой не протянул ей салфетку.
Она вытерла слезы и сказала:
- Прости.
- Это ты меня прости, - ответил Иван. - Не надо было мне об этом.
- Как там Таня? - спросила Маша после паузы.
- Нормально, - ответил Иван, - Голова, конечно, болит с похмелья, а так
ничего. Пашка приехал, обхаживает ее.
- Пашка - это кто?
Иван вылил остатки зеленого чая в чашку и сказал:
- Паша Безуглов, сейл из транспортного отдела. Танькин муж. Наверно,
ему придется уволиться скоро.
- Почему?
- Скандал был на той неделе. Лиза его застукала, когда он залез в чужой
компьютер. Видимо, хотел скачать клиентскую базу.
Маша кивнула. Подобные истории она слышала много раз в Израиле. Человек
скачивал с компьютера компании базу данных, потом открывал собственную
фирму, звонил и переманивал клиентов старого работодателя. Марик рассказывал
пару таких историй с участием его бывших однокурсников по Техниону.
- Гена был в ярости, но Сережа сказал, что сам попросил Пашу у него
что-то переписать.
- А это был Сережин компьютер? - спросила Маша.
- Да, - кивнул Иван. - Все равно никто не верит. Так что теперь, когда
Сережа умер...
- А Таня останется?
- Наверное. Почему нет?
Маша хотела спросить, что было у Тани с Сережей, но передумала. Вряд ли
Иван расскажет, он ведь тоже считает ее Сережиной невестой. Может, сказать,
что это недоразумение?
Набравшись духу, она спросила:
- А Сережа много обо мне говорил?
- Да, конечно. Он же был в тебя по-настоящему влюблен. Вот ведь, а
умер, так тебя и не дождавшись.
Да, теперь уже не скажешь "я вовсе не была его невестой". Маша опустила
взгляд в тарелку и стала рисовать вилкой спирали из темного соуса.
- Я хотел тебя спросить, - сказал Иван. - Ты вряд ли знаешь, но все
равно.
- Конечно, - улыбнулась Маша.
- Сережа ничего тебе не говорил про деньги? Он должен был забрать для
конторы крупную сумму. Триста шестьдесят тысяч рублей. Он их забрал
позавчера вечером у клиента, и мы не знаем, где они.
- А в квартире? - спросила Маша, пытаясь пересчитать триста шестьдесят
тысяч рублей в шекели или доллары.
- В квартире нет. Я и сам искал, и ментам сказал. Ничего нет.
- А Сережа точно забрал деньги?
- Да. Я говорил с ним накануне, он так и сказал, что забрал и упаковал.
Упаковал компактно.
- А их что, трудно было компактно упаковать?
- Да.
- Чемодан? - с замиранием сердца спросила Маша.
- Нет. Кейс. Может, небольшой ящик. - И Иван показал руками размер.
Получилось что-то вроде большой коробки из-под туфель. Маша в жизни не
видела столько денег. Она вздохнула и сказала:
- Нет, мне он ничего не говорил.
10
Сидеть в каньоне над чашкой кофе, вдыхать кондиционированный воздух,
думать о Маше Манейлис. Пытаться разглядеть ее черты в проходящих девушках:
поворот головы, отброшенные назад волосы, маленькие руки, вылезающие из
широких рукавов, плавность движений, особенная манера держать сумку при
ходьбе, мягкая интонация, слова незнакомого языка. Горский вертел в руках
Машин мобильный. Она оставила свой пелефон перед отъездом, сказав, что
роуминг все равно дорог, а Горскому может пригодиться. Отдашь потом Женьке,
зато сам не потеряешься. Так Горский стал Машиным секретарем: ему самому
никто не звонил, так что он то и дело объяснял, что Маша в Москве, будет
нескоро и пускай больше не звонят. Иногда появлялись какие-то люди,
говорившие на иврите: по счастью, все знали английский. Горский не выключал
телефон - ему нравились звонки, нравилось, что люди произносят Машино имя, и
он в ответ тоже говорит, что Маши нет и будет нескоро.
Он подозревал, что они не встретятся. Документы обещали оформить
быстро, в американском посольстве сказали, что проверят по компьютеру, в
российском намекали на оплату наличными. Похоже, до конца отпуска Горский
успеет вернуться домой, в Калифорнию. Это означало, что он не увидит Машу -
в этом году, и, возможно, еще много лет. И вот теперь он смотрел на
проходящих мимо девушек, выискивая похожих на Машу. Он не умел отличать
арабок от евреек, во всяком случае - в этом городе. После Калифорнии
непривычно мало черных и совсем нет азиаток - можно считать, что почти
каждая девушка чем-то похожа на Машу. Поворот головы, маленькие руки, манера
придерживать сумку. Далекая любовь - самая надежная, в ней нельзя
обмануться.
Зажужжал телефон. Горский взял трубку и сказал "алле", гадая, как будут
просить Машу на этот раз: по имени, по фамилии, по-русски или на иврите.
- Привет. - Слышно было хорошо, будто Маша звонила не из Москвы, а из
соседнего города.
- Как ты? - спросил Горский.
- Я ничего, - ответила Маша, - только Сережу убили.
Ага, подумал Горский, ну вот опять. А попади я в Москву, раз в жизни
осмотрел бы место преступления. Почему-то он вспомнил анекдот про ребе,
который одну за другой выдавал дочерей за одного и того же человека. Они
умирали, и человек брал в жены следующую. Анекдот кончался тем, что
многократный зять говорил: "Вы будете смеяться, ребе, но ваша младшая дочь
тоже умерла". Героем этого анекдота и почувствовал себя Горский.
- И как? - спросил он, - зарезали или отравили?
- Застрелили, - удивленно ответила Маша, а Горский подумал: "Хоть
какое-то разнообразие".
За последние четыре года ему несколько раз уже приходилось расследовать
убийства. В 1994 году полусумасшедшая девушка бросилась под машину почти в
то же время, когда тридцатилетняя Женя умерла, отравленная на даче
одноклассника своего мужа, молодого и удачливого бизнесмена. Через два года
на лестнице дома в Хрустальном проезде нашли именинницу, зарезанную в разгар
праздника[3]. Каждый раз Горский оказывался консультантом людей, причастных
к убийству, - и теперь, услышав, что Машин друг убит, он потрясенно замер
посреди каньона.
- Тебе уже угрожают?
- С чего бы это? Вовсе нет, я же тут ни при чем.
- А кто на подозрении?
- Откуда я-то знаю? - сказала Маша. - Этим милиция занимается. Какая-то
специальная милиция, которой Сережино начальство за это платит. Или не за
это. Ну, неважно.
Горский задумался. Расследование продвигалось как-то вяло: раньше люди
сами прибегали к нему с вопросами, а Маша явно не собиралась расспрашивать.
Может, чувствовала, что он вряд ли способен ей помочь? Страна изменилась, он
не был там уже три года. Вот если бы в Сан-Хосе кого-нибудь убили - тогда,
конечно, другое дело. Он вздохнул и сам спросил:
- А ты скоро приедешь?
- Через три недели, - ответила Маша. - У меня же билеты с фиксированной
датой, куда я денусь?
- А что ты там будешь делать, если твоего Сережу убили?
- Тут у него куча друзей осталась. Они обо мне заботятся, такие милые
люди. Иван Билибинов, помнишь, я тебе рассказывала. И вот еще такая штука, -
и она понизила голос, словно кто-то мог подслушать, - они считают меня его
невестой.
- Ты же говорила, что вы просто друзья? - возмутился Горский.
- Да мы и были просто друзья, - ответила Маша, - но он зачем-то всем
говорил, что я - его невеста.
Почему-то Горский сразу вспомнил старую балладу о невесте мертвеца. Сам
Бог врагом Леноре, о горе мне, о горе! Захотелось спросить, знал ли Волков,
что его убьют к Машиному приезду. Интересно, подумал Горский, почему все
убийства вокруг отдают какой-то дурной мистикой? Нет бы хоть раз что-нибудь
заурядное, банальное и бытовое.
- А что ты сейчас делаешь? - спросила Маша.
- Я сижу в Гранд-каньоне, на этом... Неве-как-его-там...
- Неве-Шаанане, - сказала Маша. - И как тебе в Гранд-каньоне?
Каньонами в Израиле почему-то называли большие торговые центры, типа
обычных американских моллов.
- Мне хорошо, - сказал Горский, - прохладно.
И почему-то снова вспомнил: Месяц светит нам, гладка дорога мертвецам.
11
Маша с досадой повесила трубку. Позвонила Горскому, чтобы утешиться
после разговора с мамой, которой ничего не стала говорить про Сережину
смерть, незачем ей знать. Сказала коротко, мол, все хорошо, не могу больше
говорить, ладно, пока. Чай, не маленькая девочка, не обязана отчитываться,
даром, что опять, как когда-то, звонит из Москвы. Но с Горским-то собиралась
нормально поговорить, а вышло по-дурацки - и по-дурацки вдвойне из-за того,
что беседовала из офиса "Нашего дома": Иван сказал, что в гостинице -
грабительские тарифы, лучше от них позвонить, Гена смотрит на это сквозь
пальцы, ей можно, она - Сережина невеста. Маша согласилась и теперь жалела:
беседа вышла скомканная, казалось, весь офис слушает.
Однако никто не обращал на Машу внимания. Все столпились вокруг Дениса,
говорившего по мобильному.
- Ну что? - спросил Иван.
- Вроде бы около "Эльдорадо" еще работает, - сказал Денис.
- По-моему, это паника, - сказала девушка, которую в прошлый раз
отчитывала рыжеволосая женщина. - Обычное дело. Я спокойно сниму свои деньги
в понедельник.
- Ты, Аля, всегда была оптимисткой, - заметила Таня Зелинская. - А я
пойду, сниму сейчас.
- Береженого бог бережет, - добавил Иван.
- Что происходит? - спросила Маша.
- Да вот, друзья позвонили, в банкоматах деньги кончаются, - сказал
Денис.
- Так можно же в свой банк пойти и там снять? - предложила Маша.
Иван пожал плечами.
- Я не знаю, где мой банк. Гену надо спросить.
- На карточке адрес написан, - сказал Денис, - можно посмотреть.
- Я знаю, где банк, - сказала Таня, - я на счет деньги за квартиру
клала. Я уже звонила: там очередь на полдня. Ты спроси Гену, нельзя ли
как-нибудь централизованно снять. А я пойду, попробую с банкоматами
разобраться.
Взяв сумочку, она пошла к выходу.
- Займи очередь, - крикнул Иван, - мы сейчас придем. Я только с Геной
поговорю.
Маша не поняла, как человек может не помнить, где находится его банк.
Она не знала, что сотрудникам "Нашего дома" открыли счета в "СБС-Агро",
чтобы начислять зарплату. Необходимые бумаги все подписывали прямо в
бухгалтерии и получали пластиковый прямоугольник, не дававший никакого
кредита, но зато избавивший от очередей в кассу.
Маша нагнала Таню у лифта.
- И часто у вас в России кончаются деньги в банкоматах?
- Первый раз. Но в принципе у меня еще остался кэш, так что до
понедельника перебьемся.
Сегодня на Тане была короткая белая майка и длинная пестрая юбка. Маша
посмотрела на ее руки: пальцы по-прежнему были покрыты серебром, будто
чешуей.
- Красивые кольца, - сказала она.
- Да, мне очень нравится. - Таня повертела кистью, любуясь на свою
коллекцию. - Тут у каждого кольца своя история. Вот это мне Пашка подарил на
прошлый Новый год, а это мы купили в Греции в июне.
- А вот это? - спросила Маша, показывая на серебряную синусоиду,
извивающуюся вокруг Таниного пальца.
- Это от Сережи, - сказала Таня после секундной паузы.
- Понимаю, - кивнула Маша.
Они вышли на улицу и зашагали вдоль какого-то супермаркета. Наконец
Маша сказала:
- Вы были близко знакомы?
Таня посмотрела на нее.
- Наверное, можно так сказать. - Запнувшись, она прибавила: - То есть,
я не имею в виду ничего такого, ты понимаешь. Но просто очень тяжело сейчас.
Знаешь, как будто внутри, на том месте, где был Сережа, образовалась такая
дыра - и все, что с ней соприкасается, туда падает. Иду по улице, смотрю на
афишу и понимаю, что это фильм, на который хотела пойти с ним. Возвращаюсь в
офис, вижу стол, за которым он сидел. Даже дома... - голос ее прервался, -
ну, в общем, все нормально, только все время хочется плакать.
У банкомата была небольшая очередь. Казалось, все они жадно смотрят на
полную брюнетку в темно-синем брючном костюме, тыкающую пальцами в маленький
дисплей. Через минуту банкомат выплюнул карточку.
- Ну как? - спросил брюнетку мужчина в шортах и гавайской рубашке. У
него подмышками темнели пятна, и даже на расстоянии Маша чувствовала запах
пота.
- Выплюнул, - ответила брюнетка. - Может, барахлит просто.
Следом за мужчиной стоял молодой человек в джинсах и мятой футболке. В
руке он вертел карточку.
- Простите, - обратился он к Маше, - а все банкоматы одинаково
работают?
- В каком смысле?
- Ну, я снимал когда-то деньги, но с другого аппарата... софтвер у них
один и тот же внутри? То есть, я соображу, что там нажимать?
- Думаю, да.
- Спасибо, - сказал юноша. - Вы мне поможете в крайнем случае. А то я
последний раз года два назад деньги снимал.
- Круто, - сказала Таня, выходя из задумчивости, - два года назад у
меня и карточки не было.
- Честно говоря, - ответил молодой человек, - это не моя карточка, а
приятеля. Он уехал... ну, за границу... а карточка у меня осталась. Сегодня
слух прошел, что деньги перестанут выдавать, и я подумал, что надо бы
обналичить... на случай, если Витька снова проявится.
- Так она же, небось, давно просрочена, - предположила Маша.
- Черт ее знает, - сказал парень. - Давайте посмотрим.
Паша Безуглов шел к банкомату вместе с Денисом и Алей. С утра он
отправился на переговоры с клиентом, собиравшимся оформить большую
корпоративную страховку. Переговоры шли вяло, клиент явно рассчитывал на
бо?льшие скидки, чем Паша мог дать, и похоже было, что конкуренты уведут
заказ. Паша торговаться не любил и не умел - не лучшие качества для
человека, работающего сейлом. В другое время он с радостью работал бы
учителем, но в 1991 году, когда Безуглов закончил пединститут, было ясно,
что учителя естествознания и географии никому не нужны. Поэтому,
отпраздновав победу на баррикадах, он задумался, чем заработать на хлеб -
родители давно уже были на пенсии, а бабушка последние полгода лежала то в
одной больнице, то в другой, и всюду намекали, что неплохо бы немного
заплатить, потому что самоокупаемость, хозрасчет, новые времена. Безуглов
подрабатывал мытьем окон в составе бригады приятелей-альпинистов: они мыли
снаружи, он - внутри. Это была хорошая прибавка к стипендии, но уж никак не
постоянная работа. Кто-то посоветовал ему изучить делопроизводство, и на
последнем курсе Безуглов пошел в коммерческую фирму, арендовавшую помещение
в их же институте. Студентам давали скидку, деньги удалось наскрести. То,
чему учили будущих делопроизводителей, казалось Паше малоосмысленным - всем
понятно, как нынче зарабатывают деньги, уж во всяком случае не бумажки
перекладывают и не школьников учат. Однако в конце августа седой
бюрократический волк, который вел у них занятия, позвонил Паше и сказал, что
просят найти молодого парня в новую коммерческую фирму, за довольно
небольшие деньги, но, может, все-таки подойдет? Безуглов понимал, что всех
лучших учеников уже разобрали и, узнав, что деньги несравненно больше его
учительской зарплаты, согласился. "Наш дом" его приятно удивил: он
представлял себе коммерческую фирму совсем иначе. Люди подобрались если не
интеллигентные в старом смысле этого слова, то хотя бы вполне приличные. Он
решил держаться этого места - и на сей раз не прогадал. Под водительством
Гены Семина и Олега Шевчука "Наш дом" выстоял во всех бурях первоначального
накопления, зарплаты аккуратно выплачивались, а после того, как приглашенные
из-за границы консультанты восполнили пробелы в Пашином образовании, и один
коллега перешел в конкурирующую компанию, Безуглову даже подняли зарплату. А
потом он встретил Таню Зелинскую и, аккуратно отсчитав три свидания, чтобы
не обидеть хорошую девушку, поднялся к ней в квартиру. Половину комнаты
занимала огромная двуспальная кровать, и Паша смутился, потому что сесть
было некуда. Таня первая поцеловала его и, легонько толкнув в грудь,
опрокинула прямо на покрывало.
Он даже обрадовался, когда она забеременела. Пашина бабушка умерла
месяцем раньше, оставив двушку в Ясенево, и Паша хотел было перевести туда
огромный Танин диван, но она сказала, что лучше пусть будет детская, а в
гостиную они поставят раздвижную тахту. Тогда-то Безуглов и попросил Гену
повысить зарплату. Гена сказал, что может только перевести Пашу в сейлы, там
как-никак процент со всех сделок. При должном навыке, говорил Семин, выходят
неплохие деньги, вот, посмотри на Дениса Майбаха. Паша согласился, и денег в
самом деле стало чуть больше, но работа оказалась нервная, нелюбимая, да и
коллеги зарабатывали куда лучше. Не то чтобы он им завидовал, нет, просто
ему казалось несправедливым, что у него жена и дочка, а они все - одинокие
мужики, зачем им деньги? Разве что на костюмы, кабаки да машины. У них с
Таней была одна машина на двоих, няня стоила 150 в месяц, квартиру в
Медведково продали и теперь копили деньги, чтобы переехать в центр и не
тратить полтора часа в день на дорогу.
Издалека он увидел Таню, стоявшую в очереди рядом с невысокой кудрявой
девушкой. Обе что-то объясняли парню в джинсах и футболке. Каждый раз, когда
Безуглов смотрел на Таню, у него теплело в груди. Ничего не понимают те, кто
считают, что семья лишает мужчину радости жизни. По большому счету, жена и
дочь - единственное, что заставляет хоть как-то держаться на плаву, придает
смысл неинтересной, раздражающей работе, скучным, бесплодным переговорам.
Таня представила друг другу Безуглова и Машу, молодой человек, которого
никто не спрашивал, тоже протянул руку и сказал, что его зовут Глеб.
- Мне подруга звонила из "Ренессанса", - объявила Аля. - Так у них уже
паника... вокруг ни одного работающего банкомата.
- Может, просто баг? - предположил Глеб.
- Что такое баг? - спросила Аля.
- Ну, ошибка в программе. Я не очень в этом разбираюсь. Я все-таки
дизайнер, а не программист.
- Наверняка в этом и дело, - сказала Аля, бросая на асфальт докуренный
до фильтра "Мальборо Лайт". - Я уверена, уже завтра все будет нормально. В
крайнем случае, можно будет некоторое время прожить и без наличных: покупать
в супермаркетах и ужинать в ресторанах. Там, где я ем, карточки всегда
принимают.
- Ну, это тоже может скоро кончиться, - сказал Паша. Собственно, этого
он и ждал последние годы: мыльный пузырь лопнет, все вернется на свои места,
он пойдет учителем в школу, а Таня устроится куда-нибудь в министерство.
- С чего бы это? - удивилась Аля.
Мужчина в гавайке отвернулся от банкомата и посмотрел на нее изумленно
и пристально.
- Девочка, - сказал он, - ты что, не понимаешь, что происходит? Ты
газет не читаешь?
- Честно говоря, нет, - сказала Аля. - Зачем мне газеты? Там только про
политику пишут, а мне это как-то без разницы.
- Ну-ну, - сказал мужчина и, еще раз окинув всех взглядом, пошел к
припаркованному чуть в стороне "ауди".
- Обычная русская паника, - сказала Аля, обращаясь к Маше. - Надоело
уже.
- Тебе хорошо говорить, - заметил Паша, - а у нас, между прочим, в
банке 35 тысяч лежит.
- Тридцать шесть двести, - поправила Таня.
Тем временем Глеб безуспешно совал карточку в щель.
- Надо другой стороной, - сказала Таня, подходя к нему.
- Я всегда думала, что для мужчин это должно быть очень эротично -
вставлять карточку в банкомат, - сказала Аля. - Такая щель и...
- Про мужчин - это к Светлане, - сказал Паша, - она же специалист по
различию между мужским и женским.
Света Мещерякова много лет была ближайшей Таниной подругой, едва ли не
каждые выходные приезжала в Ясенево, пили до полуночи зеленый чай, спорили,
какое видео смотреть, и обсуждали Светины завиральные идеи о том, что каждая
настоящая женщина - ведьма, но в хорошем смысле слова. По выходным Паша
любил укладывать маленькую Светочку, сквозь тонкие блочные стены слыша, как
две женщины тихонько беседуют на кухне, обсуждая, что готовить на ужин. Он
смотрел на Таню, такую красивую рядом с тяжеловесной Светланой, и думал, что
это, наверное, и называется счастье. Все кончилось полгода назад, в марте.
На вопрос "А что это Света давно у нас не была?", Таня обожгла его взглядом
и отрезала: "И не будет больше". После этого короткого разговора Паша
старался не общаться со Светой, но память о былых беседах иногда давала о
себе знать.
- Главная эротика банкомата - в том, что он выдает деньги, - сказал
Денис. - В этом же, кстати, его отличие от женщин, которые их обычно тратят.
- Смейтесь-смейтесь, - обернулась к ним Таня, - но, похоже, этот
банкомат их не выдает.
- Ну ладно, - устало сказал Паша, - значит, пойдем искать другой. Я
помню, около метро есть. Все равно никто сегодня не работает.
12
Когда Геннадий Семин взял управление компанией в свои руки, он решил
строить образцовую корпорацию - пусть и небольшую. А это значит -
корпоративный дух, ощущение большой семьи, один за всех и все за одного. Он
не задумывался, что идея "рабочего коллектива как второй семьи" уже много
лет существовала в России - любой человек, работавший в государственной
конторе, НИИ или академическом институте мог бы это подтвердить. Но Семин
был слишком молод, чтобы это помнить, искренне радовался названию "Наш дом",
не обижался на Крокодила Гену и каждую пятницу организовывал корпоративные
вечеринки. Первая же попытка убедила его, что западные модели не так-то
просто перенести на местную почву. Он предполагал, что все выпьют по паре
пива, поговорят о работе, спорте и политике, а потом мирно разойдутся по
домам. Вместо этого сотрудники "Нашего дома" напились, устроили вакхические
танцы, раздавили упавшую на пол клавиатуру и с видимой неохотой разбрелись
заполночь, оставив после себя разгром, который уборщица не смогла полностью
ликвидировать даже к понедельнику. Гена не сдавался и постепенно методом
проб и ошибок нашел решение: в пятницу выставлялось строго определенное
количество пива и сравнительно много закуски. В магазин за добавкой не
бегали, но после окончания двухчасовой обязательной программы можно
отправиться хоть по домам, хоть в "Голодную утку" - смотреть, как пьяные
девушки лезут на стойку показывать любительский стриптиз. В офисе же все
проходило хотя и весело, но благопристойно.
За пивом обычно ходила Чебурашка, и сегодня Денис вызвался составить ей
компанию. Он придирчиво выбирал шестибутылочные упаковки на холодильном
стеллаже.
- "Балтика" - она, конечно, брэнд, - вслух размышлял он, - но пить-то
приятней "Хайнекен".
Наташа, загружая в сумку закуску, сказала:
- Слушай, а что ж ты меня не предупредил, что эта Маша - та самая из
Израиля, про которую Волк всем уши прожужжал?
- Не говорила бы ты так о покойнике, - сказал Денис, снимая с полки
"Корону". - Нехорошо.
Наташа надула губки и тут же улыбнулась.
- Да ты в это веришь, что ли? - сказала она.
- Во что?
- Ну, что мертвые все слышат. Им интересно, что ли?
Денис покатил тележку к кассе.
- Не веришь, значит, в загробную жизнь? - сказал он.
- А ты веришь, что ли? - фыркнула Наташа.
- Я - да.
Углубляться в тему не хотелось. Когда-то, в начале девяностых, Денис
верил не только в загробный мир, но во множество тонких миров, пронизывающих
ткань нашего, иллюзорного, мира. Экспериментируя с измененными состояниями
сознания, он побывал в таких закоулках своей внутренней вселенной, о которых
не хотелось рассказывать - ни солнечным днем, ни поздней ночью. Он вынырнул
посреди Москвы 1995 года, как глубоководный ныряльщик с легкими,
расширенными кессонной болезнью, - огляделся и решил остаться. Из тех, уже
давних, времен, он принес обостренное восприятие окружающего мира, давшее
ему талант радоваться любым мелочам - солнцу, воде, прикосновению материи к
телу, запаху чужой кожи, улыбке собеседника и блеску свежеотмытого бампера
"ниссана". Даже вес пластиковых пакетов радовал, а немеющие пальцы только
отвлекали от неприятного чувства: вчерашний шар отяжелел еще больше и,
перестав ерзать вверх и вниз, угнездился в самом низу живота, на два пальца
ниже пупка.
- А что говорят, банкоматы не работают, что ли? - спросила Наташа.
- Нет, - ответил Денис, - все нормально. Банкоматы работают, не
работают банки.
- А. - Наташа хихикнула. - Ну, у меня-то денег на счете нет, я все
спустила уже.
В офисе стали распаковывать еду, выставили на столы бутылки, из
кабинета появился взлохмаченный Гена.
- Что говорят в банке? - спросил Иван.
- Говорят "не волнуйтесь и подождите до понедельника", - сказал Гена. -
Так что давайте выпьем за то, чтобы все обошлось.
- Да вы не волнуйтесь, Геннадий Степанович, - сказала Наташа. - Что,
деньги навсегда, что ли, кончились?
Среди собравшихся Денис увидел Машу. Она разговаривала Иваном, который,
как обычно, все больше молчал. Денис видел, как Маша, улыбаясь, отбрасывает
волосы назад: он не мог разобрать слов, только интонацию, плавный, мягкий
говор, легкий южный акцент. Все-таки очень красивая девушка, подумал Денис,
у Волкова был вкус, что да, то да.
Гена хлопнул в ладоши:
- Друзья, - сказал он, - я хотел бы попросить минуточку тишины. Сегодня
у нас особенный вечер, нерадостный, прямо скажем. Я думаю, вы все уже
знаете, что Сережа Волков, один из наших старейших сотрудников, погиб вчера
ночью у себя дома. Он работал в нашей компании почти с самого ее основания,
он был одним из наших лучших менеджеров - и я бы хотел, чтобы мы помянули
его.
Все траурно замолчали, но в тишине было слышно, как кто-то шепотом
спросил: "Его правда убили?" Гена отхлебнул пиво и прибавил:
- В воскресенье похороны. Родители просили передать, что будут рады
видеть всех. - На слове "рады" он запнулся. - И еще. Я хочу представить
Сережину невесту, Машу Манейлис, которая оказалась с нами в этот нелегкий
час.
Гена указал на Машу, она попыталась улыбнуться и подумала про себя, что
ей жалко этого лысеющего мужчину, который изо всех сил пытается сделать
семью из конторы на тридцать человек. Был ли он похож на крокодила или нет -
судить Денису с Вадимом. На ее вкус, это скорее Кот Леопольд, который
призывает свою армию мышей к дружной жизни, выкатывает им головку сыра,
выставляет пиво, открывает счет в банке и поминает добрым словом после
смерти.
- Здравствуйте, Маша. - Перед ней стояла невысокая брюнетка - черное
свободно ниспадающее платье, на шее серебряная цепочка. - Я - Света
Мещерякова, может быть, Сережа говорил вам обо мне. Я была с ним дружна.
- Здравствуйте, Света, - ответила Маша и протянула руку. - Давайте на
"ты" лучше сразу, хорошо?
Пожатие у Светы было крепкое, крупная кисть, сильные пальцы, всего одно
золотое кольцо на указательном.
- Надолго к нам? - спросила она.
Глаза у нее были большие, очень внимательные. Она глядела прямо в лицо,
почти не мигая, так что на секунду Маша испугалась.
- На три недели, - ответила она.
Свету окликнули, она еще раз улыбнулась Маше черешневыми губами и
отошла.
- Какая-то она... странная, - сказала Маша Ивану. - Я немного
напугалась даже.
- Она ведьма, - ответил Иван.
- В каком смысле?
- В буквальном. - Он отпил пиво и снова замолчал.
Маше уже не хотелось задавать вопросов. Давно так не было, чтобы ей
просто нравилось быть рядом с мужчиной. Не говорить, не заниматься сексом,
не танцевать - просто быть рядом. Она посмотрела на Ивана: тот потягивал
"Корону" из узкого горлышка и, казалось, ни на кого не обращал внимания.
Маша взяла вторую бутылку и стала рассматривать собравшихся. Кого-то она уже
знала, кого-то видела впервые.
- Кто это? - спросила она Ивана, показывая глазами на невысокого
коренастого мужчину, беседующего с Денисом Майбахом.
- Это Федор Поляков, начальник отдела по работе с частными лицами, -
сказал Иван.
Начальник Дениса и Вадима, сообразила Маша. На своего
мультипликационного тезку Федор не был похож: лицо его покрывала не то
щетина, не то борода, как в рекламе "Кэмела". Из-за этого Федор выглядел
скорее комично, чем мужественно: почему-то представлялось, что каждое утро
он в сомнениях замирает перед зеркалом, раздумывая, брить бороду или нет.
Впрочем, нерешительность Полякова, очевидно, ограничивалась вопросом о
бороде: по тому, как он говорил, улыбался и жестикулировал, было видно, что
человек он серьезный и многое повидавший. Маша легко могла представить его
персонажем какой-нибудь бандитской истории девяностых, а в "Нашем доме" он
выглядел удалившимся на покой пиратом - миролюбив, но всегда держит в рукаве
зазубренный нож.
- Конечно, я - яппи, - говорила тем временем Аля, - кто же еще?
Зарабатываю под три тысячи, каждый день ужинаю в ресторане, купила себе
недавно машину, одних туфель у меня тридцать пять пар, я на днях посчитала.
Я просто умею делать то, что не умеют другие.
- Что же это? - спросила Таня.
- Руководить. Разрабатывать проекты. Помогать деньгам приумножаться.
- Да ты просто красивая очень, - сказала Таня, - поэтому тебе везет. А
деньги - сегодня есть, а завтра нет.
- Ну, для этого же они и придуманы, чтоб их тратить. - Аля налила пиво
в стаканчик и сделала маленький глоток.
- Да нет, не в этом смысле. Вот у моих родителей был вклад в Сбербанке.
И что с ним сталось - пшик и нету.
- Ну, так надо было вовремя снять и перевести в доллары, - сказала Аля.
- Я бы так и поступила, если б у меня были тогда деньги.
- Ну, можно же не успеть, - сказала Таня. - Я вот сегодня полдня
пробегала, пока сняла пятьсот долларов. А если все накроется?
- Послушай, - вмешался Паша, - не говори глупости. Как это - все
накроется? Ты известная паникерша. У нас же деньги не абы где, не "Чара"
какая-нибудь, не "МММ". Солидный, большой банк.
- Сбербанк тоже был солидный и большой, - сказала Таня, - и что? Давай
пойдем завтра и снимем все деньги, а?
У подоконника Света Мещерякова беседовала с Денисом.
- Говорят, это из-за того, что вчера котировки ГКО снизились, и доллар
выскочил за 6-30.
- А мне вспомнилось, - сказал Денис, - как несколько лет назад мы
бегали по городу, меняли рубли на доллары и искали место, где курс получше.
Как сегодня - работающий банкомат.
- У меня тогда и денег толком не было, - сказала Света.
- Ну, у меня какие-то появлялись регулярно, - сказал Денис. -
Вспоминаешь с ностальгией, даже смешно. Помню, первые свои доллары я покупал
еще на черном рынке, в девяностом, за тридцать рублей. Интересно, кстати,
доскачет зеленый до этой отметки после всех деноминаций?
- Не пугай меня, - сказала Света. - Я читала сегодня в "Коммерсе",
наверху обещают - системного кризиса не будет.
- Всегда, когда такое читаю, - мороз по коже, - сказал Денис. - Еще с
советских пор. Если вдруг говорят, что чего-то не будет, - значит, можно
готовиться.
- А Кириенко сказал, что на финансовых рынках просто психоз, и
правительство все выплатит.
Слово "психоз" нравилось Денису еще меньше правительственных обещаний.
Пока слово не произнесено, можно думать, что все происходящее - мелкий сбой
в работе отлаженной системы, легко исправить, переделать, подстраховать. Это
как с машиной: слышишь непривычный шум, замечаешь - стала хуже разгоняться,
почему-то больше ест бензина, и вот хлоп - глохнешь посреди оживленной
улицы, тебе гудят разъяренные водители, а ты дергаешь ручку, вертишь ключ
зажигания, случайно врубаешь сигнализацию, материшься и через день слышишь в
автосервисе, что пора менять автоматическую коробку, потому что починить ее
уже нельзя и, значит, надо заплатить не то тысячу, не то полторы. Слово
"психоз" рухнуло, будто машина в темную воду болота, и страх начал
подниматься на поверхность пузырями.
- Да вы не волнуйтесь, ребята, я сделаю все, что от меня зависит, -
сказал Гена, обнимая Дениса и Свету за плечи. Девушка чуть отстранилась, и
Денис вспомнил, что Абросимов рассказывал: Света не любит, когда ее трогают.
С ней так странно, говорил Вадим, каждое объятие дается с боем, каждый
поцелуй вырываешь с мясом, любое прикосновение словно ударяет током. Я
думаю, если бы хоть раз остался у нее на всю ночь, просто не пережил бы
этого.
Вот как все получается, думал Денис. Такое со мной было, когда я
впервые переспал с женщиной, в семнадцать, кажется. А Вадим Абросимов -
старше меня на пять лет, вроде и романы у него какие-то были, - но в этой
истории выглядит подросток подростком. Куда девался весь опыт? И что он
будет делать теперь, когда ни к чему караулить Свету, глядя из окна на
подъезд Сережи Волкова? Сменит квартиру, чтобы жить рядом с ней? Попробует
начать сначала, теперь, когда соперника больше нет? Верят ли ведьмы в
загробную жизнь, хранят ли верность мертвым возлюбленным?
Денис посмотрел на Абросимова. Тот рассказывал Маше про новую игру.
- Берется анекдот, ну, какой-нибудь, можно самый тупой, без разницы. И
к нему надо придумать комментарий, чтобы появился второй смысл как бы. Вот,
например, мой любимый, про двух одноклассников. Один типа новый русский, а
другой - такой лузер полный.
Шлимазл, подумала Маша. Удивительно - за два дня в Москве образ Сережи
как-то изменился. Он перестал выглядеть неумехой-растеряхой, человеком, про
которого толком и вспомнить-то нечего. Может, потому что она слышала, как
билась в истерике Таня, может, потому что видела печаль в глазах Ивана. Или
просто уже почти поверила, что была невестой, и на место мертвого Сережи
ставила неведомого жениха, о котором когда-то мечтала, в школе, в
пионерлагере, когда слушала "грязные" разговоры девчонок в палате и думала,
что если и будет делать это, то лишь по большой любви и после свадьбы.
Кажется, только тогда слова жених и невеста воспринимались серьезно.
Тили-тили-тесто, знай свое место.
- И вот заплатил он за него все долги, выкупил у бандитов, привозит к
себе на дачу, на Рублевку, и говорит: "Смотри, вот будка, вот шлагбаум.
Каждый день приезжают люди, ты шлагбаум поднимаешь, деньги у них берешь,
пересчитываешь, выпускаешь, закрываешь шлагбаум. Половину денег отдаешь мне,
половину - себе".
- Хорошая работа, - сказала Маша.
- И, значит, проходит два месяца. Рядом с дачей - другая, еще краше. И
тот, ну, который бедный был, выходит на крыльцо, почесывает грудь и говорит:
"Как надоело! Шлагбаум подними, шлагбаум опусти, деньги пересчитай, пополам
поделиИ главное - Вован ничего не делает, а себе половину забирает!"
- Вот-вот, - сказал Гена, в этот момент оказавшийся рядом, - так и
устроен русский бизнес. Помоги другому - и он, в свою очередь, кинет тебя.
Еще пива? - И он открыл новую бутылку.
Геннадий Семин изо всех сил старался быть радушным хозяином, временами
забывая, что здесь не светский салон, а корпоративная вечеринка, для
укрепления командного духа. Он подходил то к одному, то к другому, пытаясь
всех приободрить и развеселить. У него тоже кошки на душе скребли: в отличие
от Али, газет не читавшей, он уже знал и про обвал ГКО, и про то, что ЦБ
выкинул на биржу пятьсот миллионов долларов, чтобы избежать девальвации
рубля, но это не помогло, и во второй половине дня торги были
приостановлены. Впрочем, он помнил и про "черный вторник", 11 октября 1994
года, когда доллар подскочил почти на треть, вызвав панику на рынке. Тогда
все удалось отыграть назад буквально за два дня. Может, и сейчас все
вернется на свои места? В любом случае падения курса государственных
казначейских облигаций он ожидал. Когда государство вынудило
предпринимателей и банки покупать ГКО, стало ясно, что речь идет об
очередной пирамиде, этаком государственном "МММ". Так, инструкция
Гостехнадзора требовала, чтобы страховые компании хранили 40% технического
резерва в виде ГКО. Лиза еще месяц назад уговорила Гену нарушить инструкцию,
продав ГКО и купив "вэбовки", облигации Внешэкономбанка. Она уверяла, что
ГКО обвалится раньше, чем дело дойдет до подведения итогов в конце года.
Если что, объясняла Лиза, мы всегда сможем ближе к делу переиграть: продать
вэбовки и купить ГКО, если они, конечно, еще останутся, добавила она. Так
Гена в очередной раз нарушил закон: скинул ГКО и купил менее доходные, но
более надежные вэбовки. Похоже, Лиза была права - с чем он ее сегодня уже
поздравлял. Поздравления эти, правда, не подняли ей настроения: последние
два дня Лиза была мрачна и даже выглядела хуже обычного.
- А какой комментарий? - спросила Маша.
- А тот, что этот человек прав! Именно он зарабатывает деньги! Как ты
думаешь, кто стал бы просто так привозить деньги чемоданами на дачу на
Рублевке и отдавать неведомо кому? Просто Вован понял, что его одноклассник
- тайный суфий. Ну, святой по нашему. И посылал к нему людей за
благословением. И все это - открыть шлагбаум, закрыть шлагбаум - на самом
деле были магические манипуляции, приносящие людям удачу. И когда этот
человек понял, что происходит на самом деле, он и сказал: "Вован ничего не
делает, а берет половину".
- Можно сказать, комиссионные.
- Пятьдесят процентов многовато для комиссионных!
Когда-то Вадим рассказывал этот анекдот Свете, и версия о тайном суфии
насмешила ее. Она любила такие истории, на этом они и подружились. Если бы
он знал, чем все обернется - никогда бы, никогда и близко не подходил. Но
сейчас уже поздно, вот она, беседует с Наташей-секретаршей, крупные руки,
короткая стрижка, на щеках - красные пятна. Сначала он думал: она краснеет
от смущения, потом понял - это избыток крови ищет себе дорогу, приливает к
щекам, к груди, к самым потаенным местам, о которых и думать сейчас
невозможно. Абросимов улыбнулся Маше и начал рассказывать следующий анекдот,
надеясь, что вот-вот подойдет Денис и подхватит на полуслове.
13
Аля Исаченко всегда была уверена, что все как-нибудь устроится. После
школы она пошла работать официанткой в кооперативное кафе рядом с домом.
Знала: с ее внешними данными без работы не останется - школьная королева
красоты, натуральная блондинка, длинные волосы до лопаток, грудь - четвертый
размер, модельная талия, только попа чуть-чуть великовата, это уже на
любителя. Официанткой работать не нравилось: чаевые давали щедро, но каждый
вечер отец приходил встречать после работы, охолонить разгоряченных
клиентов, благо армейская выправка сохранилась до самой старости,
связываться никто не хотел. Аля даже была тронута: никогда не встречал ни из
школы в детстве, ни от метро, когда подросла. Говорил матери: моя дочь сама
за себя постоит, я в нее верю. И Аля тоже верила в себя, а отец баловал,
таскал по выходным в Парк культуры и зоопарк, пусть вечно денег не было -
откуда деньги у отставного майора и медсестры из районной поликлиники? Они и
без денег были счастливы, на еду и одежду кое-как хватало, а подругам,
щеголявшим в купленных у фарцы джинсах, Аля никогда не завидовала: знала,
что всех красивей, всех милее. Одноклассники дрались из-за нее уже в восьмом
классе, но Аля не выбрала ни одного из них - все получилось само собой, как
и должно быть в жизни. Павел, сын старого отцовского сослуживца, приехал в
Москву поступать в институт, но экзаменов не сдал - вероятно, потому, что не
учил билеты, а сладко целовался с пятнадцатилетней хозяйкой дома на диване в
большой комнате. Аля едва успевала застегнуть домашнюю кофту при скрежете
ключа в замке, а Павлик прытко отскакивал к столу, где лежали открытые на
одном и том же месте учебники.
Он не стал ее первым мужчиной лишь потому, что побоялся: все-таки
пятнадцать лет, малолетка, статья если что, потом никому ничего не
объяснишь. Но Аля навсегда запомнила, каково это - чувствовать, как
пульсирует под рукой плоть любимого человека. Когда Павлик улетал в свой
Владивосток, она не плакала - словно чувствовала: эта история закончена,
теперь она знает, что достойна любви и вольна сама распоряжаться собой.
Аля была уверена в своей безопасности: папа мог ее и не встречать.
Через год она устроилась секретаршей в какое-то СП и вскоре сняла себе
первую квартиру при молчаливом одобрении отца и под ритуальные причитания
матери. Теперь они виделись по воскресеньям, и часть своих денег Аля
по-прежнему отдавала им, отцовская пенсия съеживалась на глазах, да и
материнская зарплата дышала на ладан. Алины родители, как почти все их
сверстники, жаловались на новые времена, но ни секунды не сомневались, что у
их Алечки все будет хорошо. Вопреки тому, что говорили соседи и писали
газеты, они считали, что их красавица-дочь и в этом новом мире найдет себе
достойную и счастливую жизнь. Аля вспомнила об этом, когда СП в одночасье
перестало существовать. У нее оставалась ровно неделя, чтобы найти другую
работу и получить аванс - либо съехать с квартиры, которую она уже успела
полюбить.
Аля заварила чашку кофе, распечатала пачку "мальборо", открыла записную
книжку и методично начала обзванивать подруг и знакомых, которых завела за
время работы - секретарш из других контор, девочек из школы, курьерш,
приносивших почту, клиенток, с которым перекинулась больше, чем парой слов.
Она не звонила мужчинам - но с каждой девицей проговорила полчаса,
расспрашивая про жизнь, любовные переживания и прерванные беременности. В
конце как бы между делом жаловалась, что осталась без работы, и спрашивала,
нет ли места на примете. Все сочувствовали, переживали, но ничем, совсем
ничем не могли помочь. Так прошло три дня и на четвертые сутки, когда в
записной книжке почти не оставалось телефонов, позвонила Ксюша, когда-то
работавшая вместе с Алей официанткой и два дня назад говорившая, что
уволилась, ждет ребенка и про работу знать ничего не знает, позвонила - и
задыхаясь от радости прокричала, что нашла, нашла Але место, потому что ее
школьная подружка тоже уходит в декрет, а она работает, как и Аля,
секретаршей, причем в какой-то нормальной конторе, не бандитской, ее даже не
трахнули там ни разу, представляешь?
Уже на следующий день Аля сидела в кабинете Олега Шевчука, а тот рвал
на себе волосы, потому что вчера уже взял другую секретаршу. У Али был
нужный опыт, необходимые навыки, она была, в конце концов, чертовски красива
- лучшей секретарши Олег не мог вообразить, но знал, что Гена не даст
уволить человека, только вчера принятого на работу.
- Простите, - сказал он Але, и та, ни секунды не колеблясь, улыбнулась
обворожительно и сказала:
- Может быть, у вас есть какие-нибудь другие вакансии?
Так она стала операционисткой и через полгода познакомилась со Светой,
а затем - с Таней. Потом ушел Олег, на прощание мокро поцеловав Алю и про
себя жалея, что так и не смог подкатиться к этой девице, не воспользовался,
так сказать, служебным положением, все-таки интеллигентный человек, не так
воспитан. Все эти годы он без зазрения совести спал со своей секретаршей и с
другими девушками в офисе, но Аля Исаченко не давалась ему, просачиваясь
водой между пальцев, проскальзывая солнечным лучом по сетчатке глаза, слабым
эхом замирая в ушной раковине.
Аля сама не заметила, как стала делать карьеру: сначала Гена предложил
ей заменить ушедшего в отпуск сейла, потом оставил на этой работе, и так,
шаг за шагом, Аля взяла на себя за всю работу, связанную с медстрахованием.
Она сняла квартиру ближе к офису, полюбила дорогие магазины, перешла на
"Мальборо Лайт", слушала в машине Илью Лагутенко, добавила к выученным
иностранным словам слово "шоппинг", завела кота по имени Ваучер, ходила на
фитнесс по вторникам и четвергам, в ночные клубы по пятницам и модные
кофейни по выходным. В будни она приходила домой усталая и довольная, идти
никуда не хотелось, она включала видак, лениво смотрела старое советское
кино и пиратские копии голливудских мелодрам. Глядя на страдания наивных
девушек в пальмовых декорациях южных широт, Аля не сомневалась в счастливом
конце, как не сомневалась в исходе переговоров с клиентами, про которых
заранее знала, что они готовы подписать составленный ею договор. Аля всегда
верила: все как-нибудь устроится. Надо только разобраться с делами, купить
квартиру, накопить денег, а потом можно будет подумать про семью и детей.
Конечно, в ее жизни были мужчины, и тут Аля строго блюла одно правило:
никогда не заводила романов на работе.
Сегодня была суббота, и еще накануне Аля договорилась позавтракать в
"Делифрансе" с бывшей невестой Сережи Волкова. Аля сама не знала, почему
решила встретиться с Машей: может, сказалась старая привычка дружить со
всеми девушками, с которыми она пересекалась. Теперь, посмотрев столько
мелодрам, Аля понимала, что это единственно правильная тактика: если
мужчины, увидев тебя, забывают обо всех остальных женщинах, лучше самой
подойти к каждой и дать понять, что не претендуешь на ее территорию и вообще
- дружелюбна и открыта.
Они сидели в "Делифрансе" на Маяковке, Аля спрашивала, почему у Маши
торчат лямки бюстгальтера из-под майки, а Маша объясняла, что так все носят,
в Израиле это нормально. Они ели сэндвичи и запивали их "перье".
- Я лучше лишний раз на фитнесс схожу, - сказала Аля, - а жрать буду
бутерброды, как в детстве.
Они повспоминали бутерброды, выяснилось, что в Харькове совсем не было
голландского сыра, а Аля в детстве его обожала. Маша сказала, что даже
расстроилась, когда в один прекрасный день, зайдя в маколет, продуктовый
магазин, не испытала восторга.
- О нет, - сказала Аля, - меня до сих пор вставляет, когда я в "Галлери
Лафайет" или в "Петровский пассаж" захожу. Представляешь, в Москве бутиков
больше, чем в Париже.
- Да ну?
- Так говорят, по крайней мере.
Они засмеялись. Маша принесла кофе и еще два сэндвича, а Аля успела
объяснить двум молодым людям, что нет, здесь занято, она не одна.
- Сережа очень любил это место, - сказала она, когда Маша вернулась. -
Мы с ним как-то обедали здесь, когда ездили в банк на переговоры. Я еще
удивилась, мол, что за странная идея - обедать в кафе, а Сережа сказал, что
очень любит здесь.
- Вы были дружны? - спросила Маша.
- Особенно - нет, - ответила Аля, - но, знаешь, с ним прекрасно
работалось. Когда я начинала, он был моим руководителем, я у него, можно
сказать, училась, а потом мы делали еще несколько совместных проектов. Даже
сейчас приятно вспомнить, редко с кем так хорошо работать. Я бы сказала, что
он был прирожденный партнер. Наверное, поэтому и считался хорошим
любовником.
- А ты не?.. - Маша не закончила, но Аля уже отчаянно замотала головой:
- Нет, что ты. У меня принцип: я с мужиками на работе не сплю. Я же в
офис хожу деньги зарабатывать, а не Дездемону играть... то есть не
Дездемону, а эту, как ее, Клеопатру. Дашь одному - потом все в очередь
встанут и будут на части рвать. Нет уж, спасибо.
- В американских компаниях это просто запрещено, - сказала Маша. -
Называется секшуал харрасмент или как-то так.
- Я английского не знаю, - сказала Аля. - Даже когда у нас курсы были,
все только через переводчика. Приезжали дедки из Канады, нас учили. Гена
выписал, заплатил, очень круто. Они в свое время были вице в разных западных
страховых компаниях, а потом вышли на пенсию и организовали свою
консалтинговую фирму. Лет под шестьдесят, представляешь, а такие бодрые!
Даже мой отец бы им позавидовал, если б увидел.
- А чему учили?
- Ну как... Технологии страхования, технологии продаж, документооборот,
технология учета, все такое. Я теперь такой специалист, что меня любая
контора примет с распростертыми объятиями.
Аля развела в стороны руки, и выпятила грудь под туго натянутой
футболкой. Они засмеялись.
- Я про этот секшуал-как-его в "Столице" читала, - вспомнила Аля. - Еще
повеселилась, что если бы запретили флиртовать на работе, я, наверное, одна
бы в офисе осталась.
- Так уж и одна? - усомнилась Маша.
- Ну, если флиртовать, то и меня бы выгнали, - засмеялась Аля. - Нет,
флиртовать, конечно, можно. Нельзя секса и романов. А то будешь потом
разгребать всю жизнь, как Светка.
- Светка - это такая брюнетка маленькая? - спросила Маша.
- Она самая, - кивнула Аля. - Мы начинали вместе, операционистками. С
ней и с Танькой. Светка теперь сейлом, а Танька замуж вышла, так на трех
сотнях и сидит, бумажки перекладывает. Светка неплохо зарабатывает, проценты
ей идут. Так вот, у нее был роман с Вадимом Абросимовым - недолго, месяц,
наверное. Был - и сплыл, а Абросимов до сих пор вздыхает.
Ого, подумала Маша, да ты сплетница, Аля. Вот кого я расспрошу про
моего мертвого жениха, вот кто мне сейчас все расскажет.
- И в Сережу, наверное, многие были влюблены, - закатила она пробный
шар.
- С чего ты взяла? - спросила Аля, пряча улыбку за чашкой каппучино.
- Да мне рассказывали, что он с Лизой спал.
- Лиза - сука, - убежденно сказала Аля, - рыжая драная сука. Все
нормальные в конторе, кроме нее. Цепляется по-черному, стерва старая. Я бы
на месте Сережи с ней спать не стала. Не из-за внешности, ты понимаешь,
внешне она для своего возраста вполне ничего, - а просто потому, что сука
она и есть сука.
- А Таня?
- А что - Таня?
- Она при мне говорила, что спала с Сережей буквально в вечер его
смерти.
- Не может быть!
Аля изумилась так натурально, что на секунду Маша даже поверила в ее
искренность.
- Брось, - сказала Маша, - я слышала, как она тебе из "Кофе Бина"
звонила пьяная. Рыдала и рассказывала про живые сперматозоиды...
- Я помню, - быстро сказала Аля.
- Ну?
- Послушай, - Аля отодвинула пустую чашку. - Лиза - мой враг, а Танька
- моя подруга. Я не могу про нее сплетничать, это не честно.
- Да не интересно мне про Таню, - сказала Маша. - Мне интересно про
Сережу. Хочется все-таки понять, что тут с ним происходило.
- Да, я понимаю. - Аля подобрала оставшийся на тарелке листик салата и
отправила его в рот. - Но ведь ты не думаешь, что Танька его убила?
- С чего бы?
- Ну, потому что видела последним... она не такая, я ее хорошо знаю.
Мухи не обидит.
- Да мне дела нет, кто убил. Пусть менты ищут. Мне - про Сережу
интересно.
Сказав эту фразу, Маша поняла, что вот она, правда. За три дня в Москве
она услышала столько о Сереже Волкове, что теперь не было дела важнее, чем
разобраться, кем был этот человек, назвавший ее своей невестой и погибший за
несколько часов до ее вылета из Израиля. Шлимазл? Трепло? Обычный бабник?
Прекрасный партнер? Кусочки мозаики никак не складывались в картинку.
- Я тебе много про Сережу не расскажу, - развела руками Аля. - Ты лучше
со Светкой поговори, они по-настоящему дружили. Хотя мне, - прибавила она, -
его будет не хватать. Работать с ним было просто замечательно.
Наф-Наф и Серый Волк. Декабрь, 1996 год.
Девушка Аля сидит напротив меня. Мне нравится девушка Аля. Я еще не
встречал мужчину, которому она бы не нравилась. Если можете, представьте
себе куклу Барби в человеческий рост, живую, теплую куклу Барби, которая
умеет улыбаться, слушать собеседника, задавать вопросы, смеяться, когда
смешно, и выходить из комнаты, когда совсем грустно, чтобы не плакать при
посторонних. Так вот, если б мы могли представить себе такую куклу Барби, мы
завоевали бы этот рынок.
Но у нас не хватает фантазии, зато у нас есть девушка Аля Исаченко,
которая сейчас работает сейлом, то есть продавцом, но через год, а то и
раньше, станет менеджером и будет управлять другими продавцами, как я сейчас
пытаюсь управлять ею. Куклой Барби легко управлять: можно сгибать руки и
ноги, положить на спину или поставить на четвереньки. Посадить на лошадку,
уложить в ванну. Можно одевать Барби и раздевать, измерить грудь, бедра,
шею. В специальной литературе написано, что если бы кукла Барби была живой,
ее позвоночник не выдержал бы тяжести груди и сломался. У девушки Али
крепкий позвоночник, иначе она не могла бы рассчитывать, что через год, а то
и раньше, станет менеджером. У нее крепкий позвоночник, и потому управлять
ею - все равно, что пытаться пробить лед, намерзающий за московскую зиму на
мостовых в спальных районах, давно позабытых дворниками. Люди
поскальзываются, падают, ломают руки и ноги, а иногда - позвоночник, если он
не такой крепкий как у девушки Али. Этих людей кладут в больницу, и мы
платим за них деньги, если компания, где они работают, заранее оплатила
медицинскую страховку.
Мы с девушкой Алей работаем в страховой компании "Наш дом". Мы
стараемся сделать так, чтобы даже те, у кого не такой крепкий позвоночник,
как у девушки Али, чувствовали себя в безопасности. Если что случится - мы
тут как тут, если, конечно, ваше начальство в срок заплатило за вас
страховые взносы - мало кто сам покупает себе медицинскую страховку.
Наверное, люди, которые могут за нее заплатить, верят в свой позвоночник.
В конце декабря никто не хочет работать. Все устают управлять другими и
устают от того, что ими кто-то управляет. Хочется поскорее прийти домой,
нарядить елку, считать дни до Нового года. Те, у кого есть дети, идут в
магазины и покупают подарки, не особо надеясь на Деда Мороза. Это, наверное,
правильно - в наше время каждому приходится рассчитывать только на себя.
Разве что дети могут рассчитывать на маму и папу, но рано или поздно от
этого тоже придется отучиться. До этого мама и папа еще успеют купить дюжину
новогодних подарков на дюжину Новых годов, может быть, даже чуть больше.
Рано или поздно мальчикам достаются солдатики, а девочкам - кукла Барби, с
длинными ногами, четвертым размером груди, осиной талией и светлыми волосами
до плеч, точь-в-точь как у девушки Али, с которой мы составляем страховой
план для компании К.
В конце декабря никто не хочет работать, и поэтому, значит, мы и
остались в офисе вдвоем. Мы остались вдвоем, потому что для девушки Али это
первый страховой план, который она делает на продажу, и поэтому ей интересно
и хочется продать его до Нового года, чтобы получить премию и купить
новогодний подарок. Она купит его сама себе, потому что уже не рассчитывает
на Деда Мороза, папу и маму. Иногда люди рассчитывают на тех, кого любят, но
я не знаю, достаточно ли собственной любви, чтобы рассчитывать на другого
человека. Кроме того, я не знаю, кого любит девушка Аля. Может, никого, а
может, какого-нибудь юношу, похожего на Кена, только живого, теплого Кена,
который умеет улыбаться, слушать собеседника, задавать вопросы, смеяться,
когда смешно, и выходить из комнаты, когда совсем грустно, чтобы не плакать
при посторонних. Если так, девушка Аля, наверное, купит подарок своему Кену
- ведь хочется, чтобы те, кого любим мы, могли рассчитывать на нас.
На меня тоже можно рассчитывать, потому что я хороший менеджер. Меня
можно попросить задержаться после работы, чтобы ответить на несколько
вопросов по страховому плану, который будет продавать завтра девушка Аля
компании К. Мы сидим друг напротив друга в переговорной, потому что это
самая уютная комната в офисе. Здесь нет компьютера, но есть большой
полированный стол, над ним сейчас склоняется девушка Аля, почти задевая
поверхность грудью.
- А вот этот пункт, - говорит она, - это нормально? Может, лучше
переделать?
Мне нравится смотреть на девушку Алю и отвечать на ее вопросы. Если бы
кукла Барби умела не просто задавать умные вопросы, но и отвечать на них,
опережая собеседника, менеджера среднего звена, тридцати без малого лет,
проработавшего в страховом бизнесе года четыре, так вот, если бы она все это
умела, мир определенно принадлежал бы ей. И поэтому я не сомневаюсь, что
девушка Аля через год, а то и раньше, тоже станет менеджером, чтобы накануне
католического Рождества задерживаться в офисе с начинающими продавцами, один
из которых, возможно, будет похож на Кена, только живого и умеющего давать
правильные ответы быстрее, чем его собеседница.
Мы перебираемся на диван, потому что девушка Аля устала перевешиваться
через стол, а я устал сидеть на стуле с жесткой спинкой. Наш начальник,
Геннадий Семин, проводит переговоры в своем кабинете и потому не знает, как
неудобно сидеть на таком стуле. Когда закупали мебель, об этом не подумали -
и потому только рабочие места укомплектованы офисными креслами за 150 у.е.,
с регулируемой высотой подъема, вращающимся сидением и колесиками на ножках,
чтобы можно было скользить по полу, как по тротуарам в спальных районах, где
давно никто не убирает лед, и люди падают, нанося ущерб своему здоровью и
финансовый урон нашей страховой компании.
Мы сидим на диване, и я бедром чувствую тепло, исходящее от девушки
Али. Холодной зимой невольно тянешься к источнику тепла, надеешься забраться
в какой-нибудь теплый каменный дом с камином, печной трубой, радушными
хозяевами, перезимовать вместе, научиться в конце концов рассчитывать друг
на друга, пусть холодной зимой и совсем невозможно поверить, что на кого-то
можно рассчитывать, даже на Деда Мороза. Теперь каждый раз, когда девушка
Аля нагибается над бумагами, чтобы ткнуть остро отточенным карандашиком в
очередной пункт, ее грудь касается моей руки. Я отвечаю:
- Да, можно так. Но лучше переформулировать.
Я же говорил, я хороший менеджер. Четыре года в страховом бизнесе.
Когда девушка Аля закрывает папку, на часах уже полдесятого.
- Может, мы поужинаем вместе? - говорю я, потому что уже поздно, и если
девушку Алю не ждет ее Кен, ей будет немного одиноко в такой холодный
декабрьский вечер.
- Спасибо, Сережа, - отвечает она, убирая папку в свою простенькую
сумочку из кожзаменителя, - я не думаю, что это хорошая идея. Но все равно -
спасибо.
У нее крепкий позвоночник, через год, а то и раньше, она будет
менеджером. У нее появится хороший кожаный портфель, а может, она будет
ходить с маленькой сумочкой, а папку класть на переднее сидение машины и
никогда не забывать сев в салон, запирать двери. Засыпая вечером, я
вспоминаю касание ее груди и думаю, что, если бы девушка Аля сейчас лежала
рядом, воспоминание не было бы таким сладким, и я бы не так ждал завтрашнего
дня, когда в офисе увижу ее снова.
14
Это только называлось - похороны, потому что Сережу не хоронили, а
сожгли в крематории, Андрею Николаевичу сказали, что урну можно будет
забрать через две недели, он собирался увести прах сына в деревню, на
местное кладбище, туда, где сам предполагал лежать.
- Может, лучше в городе? - спросил Гена. - Мы купим место, если нужно.
Андрей Николаевич только головой покачал: нет, какой город, ноги его
больше здесь не будет, он еще десять лет назад понял, куда все катится,
купил дом в деревне, уехал из Москвы и Сережу с собой звал, да тот говорил,
что надо в институте доучиться, а потом - жаль квартиру бросать и вообще,
говорил, я - городской ребенок, мне по нраву урбанистический вид, помнишь,
папа, такая песня была у Майка, я тебе ставил когда-то? Вот тебе, Сережа, и
урбанистический вид, вот тебе и город, вот и свежеотремонтированная
квартира, куда набились все твои друзья, на кухне девушки не то плачут, не
то салаты режут, а мужики выходят на балкон покурить, хотя можно и в
комнате, чего уж там, никто же тут не живет больше.
Пришли и бывшие сослуживцы Андрея Николаевича, коллеги, соседи - все,
кто узнал, что Сережи больше нет, пришли, чтобы поддержать, сказать слова
утешения, хотя чем тут утешишь, не должны старики хоронить своих детей,
неправильно это, не по-людски. Смотрели косо на Сережиных друзей - нет, не
потому, что все приехали на своих машинах, будто на свадьбу или бандитскую
сходку, не потому, что выставляли богатство напоказ, прикуривали
американские сигареты от "Zippo", смотрели на швейцарские часы, с понтом
небрежно вешали на спинки стульев дорогие пиджаки - нет, потому что все же
понимают, какие это друзья, какая нынче дружба. Вместе работали - значит,
конкуренты, враги, подсиживали, значит, друг друга, желали смерти, может,
сами и убили. А не убили - так заказали, много ли надо сейчасВон, Николай
Иванович спросил Сережиного начальника, мол, как вы думаете, Гена, кто его
убил? А тот заюлил сразу, завел песню, что милиция ведет следствие, что пока
нет данных, что они и сами теряются в догадках, потому что Сережа был такой
честный, никому не мешал, ни в чем не был замечен. Честные люди не получают
столько денег, это Андрей Николаевич всегда говорил, и Сереже говорил, не
боялся, прямо в лицо. А милиция - милиция, конечно, разберется! Сколько уже
разбираются: что Дима Холодов, что отец Александр Мень, что Влад Листьев - и
что? Концы в воду!
- Не знал, что у Сережи отец из деревни, - говорил на балконе Денис,
стряхивая пепел на чахлый газон под окном.
- Он из Москвы, просто уехал туда, - ответил Иван. - Они мало общались.
Маша тоже вышла с ними на балкон. Все эти дни она держалась ближе к
Ивану, это как-то успокаивало. Поездка в Москву оказалась совсем странной, и
Маша сама не понимала, что будет делать дальше. Казалось, их свадьба, о
которой Сережа говорил всем, кроме нее, в конце концов случилась, и она
стала частью его большой семьи, их дома, "Нашего дома", и теперь они все
вместе принимали ее в гостях, водили ужинать и обедать, знакомили с
родителями.
Отец Сережи, Андрей Николаевич, оказался совсем не похож на сына:
сухонький, с пристальным взглядом.
- А, Машенька, - прошептал он. - Сереженька мне говорил о тебе,
говорил. Добро пожаловать в новую Россию, вот и свиделись.
Маша поцеловала старика в щеку, пахнущую табаком и старым, позабытым
советским лосьоном для бритья, а Андрей Николаевич отвел ее в сторону, и
начал осторожно выспрашивать, не будет ли внучка?, потому что он, конечно,
понимает, от мертвого-то рожать кому захочется, но чтобы она не
беспокоилась, он позаботится, заместо отца будет, Маша может в деревне
родить, никто даже не узнает. Маше стало как-то нехорошо, она прошептала
"нннет, ннет, что вы, какой ребенок", и Андрей Николаевич сразу как-то сник,
пробормотал "ну ладно", отошел к другим старикам, они выпили еще водки, и
Маша стала ловить на себе неприязненные взгляды, будто виновата в том, что
даже не забеременела от человека, с которым ни разу ни спала.
Сели за стол, помянули Сережу, выпили. Маша оказалась рядом с Иваном,
он, как всегда, молчал, только спрашивал иногда "Салату?", "Может, рыбы?",
будто вспомнив ритуал советского детства, когда все собирались за большими
столами в квартирах, а не шли в рестораны или кафе, где еду приносили
официанты. Теперь - только поминки, память об ушедших, память об ушедшем
времени, салат "оливье", красная рыба, "Столичная" водка.
- Я не понимаю, - говорила Света Мещерякова, - почему в крематории
стоят иконы. Сережа был неверующим, он бы не позволил РПЦ приватизировать
его смерть.
У нее был громкий, зычный голос и даже на поминках она не хотела его
приглушить. Абросимов отвечал ей тихо, но Маша расслышала: "Наша смерть нам
никогда не принадлежит, кто ее ни..." и угадала недослышанное -
"приватизируй". Сколько таких слов появилось, пока ее не было в Союзе, то
есть в России, сколько она пропустила. А на другом конце стола кто-то из
друзей Сережиного отца вцепился в заплаканную Таню.
- Вот ребенок есть, это хорошо. А муж твой кем работает?
- Сейлом, - ответила Таня. - В смысле - продавцом.
- В магазине?
- Нет, на фирме. У нас.
- И вот скажи, как ты будешь ребенка воспитывать, когда и ты работаешь
на фирме, и отец его на фирме работает?
- У нас няня.
- Да я не о том! Чему ты его научишь, если он с детства только фирмачей
вокруг себя и видит?
Подошел Паша, сказал что-то резкое, Маша услышала слово "просрали". Она
встала и вышла на кухню, где Наташа с остервенением резала салаты на пару с
Елизаветой Парфеновой, финдиректором "Нашего дома".
- А вы, Лиза, что не идете есть? - спросила Маша. - Я порежу сама, вы
сходите.
- Мне, Маша, что-то не хочется, - ответила Лиза. - Я лучше здесь
побуду.
Маша впервые стояла рядом с ней и заметила сухую кожу вокруг глаз, чуть
различимые веснушки. Говорят, у рыжих кожа стареет быстрее, подумала Маша.
Интересно все-таки, сколько ей лет.
- Я бы с вами как-нибудь поужинала, - сказала Лиза, - если вы не
возражаете.
- Да, конечно, - сказала Маша, - я знаю, вы были очень близки с
Сережей. Наверно, даже ближе, чем я.
- Ну, вас он зато по-настоящему любил, - ответила Лиза и снова
нагнулась над салатом, засверкал нож. - Я всегда на вечеринках резала
салаты, - сказала она. - У меня в школе было УПК по кулинарии, нас там
научили. Так что я и в этом профессионал. Некоторые, правда, жалуются, что
очень мелко получается, зато быстро.
- Я всегда боюсь, Елизавета Марковна, что вы по пальцу себе попадете, -
сказала Наташа. - Так мелькает.
Маша вернулась в комнату, где уже стоял несмолкаемый шум, как всегда на
похоронах, где вдруг гости начинают спорить о чем-то постороннем, чтобы
забыть, из-за чего собрались. Донесся резкий голос Федора Полякова: "Все
просто: вы проиграли, мы выиграли. А пленных на этой войне тоже не берут,
так что каждому свое", - и потом голос Ивана: "А Сережа и мертвый будет
победителем". Света перед зеркалом в прихожей подкрашивала глаза.
- Я сваливаю, - сказала она Маше. - С меня хватит. Сережа все-таки был
достоин других поминок.
Из комнаты вышел Абросимов, подошел к девушкам, как бы между делом
спросил Свету - проводить? Он старался держаться небрежно, словно пытаясь
вспомнить, как должен выглядеть мужчина, уверенный в своей силе, заранее
равнодушный к "да" и "нет", но что-то выдавало его. Может быть, глаза -
жалобные и просящие.
- Нет, не надо, - ответила Света. - В другой раз, милый, хорошо?
Она поцеловала его в щеку, улыбнулась Маше и вышла.
- Даже после смерти, - пробормотал Абросимов, - даже после смерти он ее
не отпускает. - И тут словно только заметил Машу: - Ой, извини, я что-то
много выпил сегодня. Я, пожалуй, минут через десять тоже пойду.
- Я понимаю, - сказала Маша и повторила вслед за Светой: - С меня
хватит.
- Хочешь, пойдем вместе, выпьем где-нибудь кофе.
- Давай, - кивнула Маша, - пойдем, выпьем где-нибудь кофе.
15
Сидели в "Александрии" на Цветном, пили кофе, пытались говорить о
чем-нибудь нейтральном, забыть чудовищные похороны. Маше одинаково неприятно
было вспоминать толпу стариков, отвратительных в своем изгойстве, и
самоуверенных богатых яппи, которые с презрением смотрят на людей,
ограбленных тем же государство, что позволило им самим подняться. В Израиле
все-таки проще: там даже получая много денег никогда не чувствуешь, что
разбогател за счет ограбленных соотечественников.
- Анекдоты возвращаются, - говорил тем временем Вадим. - Долгое время в
России не было анекдотов. Реально, как только началась гласность, кончились
анекдоты, потому что сама реальность менялась так быстро, что не поспеть. А
потом появились анекдоты про "новых русских", и все снова завертелось.
- А про Ельцина есть анекдоты? - спросила Маша.
- Конечно, - сказал Вадим. - Отлично помню, первый появился году в
96-м. Приходит к Ельцину старушка, говорит: "Подайте, Борис Николаевич!", а
он отвечает: "Как я тебе подам, у меня же ни мячика, ни ракетки нет!". Его
стали рассказывать, как раз когда Ельцин начал болеть, и я сразу понял, что
вот оно, случилось: он превратился в Брежнева - больной, впадающий в маразм,
герой анекдотов, глава великой державы.
Сегодня Абросимов был еще словоохотливее - то ли потому, что не было
Дениса, то ли просто пытался забыть поминки.
- Мы стоим на пороге нового застоя, - говорил он, - так что самое
интересное ты пропустила. Застой - это очень хорошо, это комфортное,
приятное время. Денис прав в одном: все эти старики должны уйти, уехать в
деревни, умереть своей смертью в конце концов, короче - самоустраниться. Как
раз для того, чтобы к их детям вернулось звездное время их собственного
поколения - семидесятые годы, когда можно было ничего не делать на работе,
выпивать с друзьями и ругать власть. Мы теперь сидим не на кухнях, а в кафе,
до власти нам нет дела, но ощущение стабильности - поверь, оно возвращается.
- А сколько людей в России могут себе это позволить? - спросила Маша.
- В России - не знаю, - ответил Абросимов, - а в Москве - все, кто
захотят. Я имею в виду, конечно, молодых. Сейчас тот, кто хочет работать,
без денег не останется. Ты посмотри, вот Света Мещерякова - она вообще
приехала из Бреста, в Москве появилась в 17 лет, ни знакомств, ни связей, ни
образования. А посмотри сейчас? А если уж тут родился - то возможностей
столько, что глаза разбегаются. Главное, мы проскочили девяностые, когда
запросто могли убить. Теперь все очень просто: работаешь, получаешь деньги,
тратишь и счастливо живешь до самой смерти. Это был просто переходный
период, а теперь все наладилось.
Они взяли еще по чашке кофе, Вадим нахваливал горько-пряный вкус
Гватемала Антигуа.
- Ты знаешь, - сказала Маша, - я много где пила кофе, но только в
Москве люди считают своим долгом разбираться в сортах. Обычно все просто
заказывают "капуччино" или там "эспрессо", а вот объяснять, что Де Бальзак
жирный, но не горький, а Монсун Малабар сушится на ветру - да никогда!
- Кто тебе сказал, что Де Бальзак жирный? Не бывает жирного кофе! Это
просто кофе сильной обжарки, зернышки лоснятся, потому что масла выходят на
поверхность. А на вкус кофе жирным не бывает.
- Хорошо, - согласилась Маша, - не бывает. Я об этом и говорю: кто бы в
Праге или у нас в Израиле стал спорить о том, что значит "жирный" кофе?
- Мы просто научились ценить простые радости жизни, - ответил Вадим. -
Знаешь, что главный символ нашей эпохи? Шестисотый мерседес? Интернет?
Карточка VISA? Нет, нет и нет! Символ нашей эпохи - электрическая зубная
щетка. Это не предмет роскоши, не необходимый предмет и не предмет,
облегчающий жизнь. Это - комфорт в чистом виде. Излишество, вещь, которую не
будешь покупать себе сам. Мне, например, ее подарила Аля Исаченко.
- А у меня нет электрической зубной щетки, - сказала Маша.
- Я тебе подарю, - сказал Вадим. - Это как барака, божественная
благодать, которую надо передавать другим людям.
Маша смутно помнила, что такое барака и спросила:
- Разве у суфиев есть электрические зубные щетки?
- Не знаю, - ответил Абросимов. - Из всех моих знакомых на суфия больше
всего похожа Света. У нее щетка есть. Я ей подарил. А ты, когда спрашиваешь
про зубную щетку и суфиев, находишься в плену у стереотипа. Суфий или там
настоящий буддист обязательно живет в горном монастыре, ходит по дорогам в
рубище и все такое прочее. На самом деле настоящий буддист знает, что
сансара и нирвана - тождественны. То есть нет разницы - в монастыре, в
рубище или в костюме от "Бриони" на новом "саабе". Главное - настоящий
святой должен испытывать благодать и радость жизни.
- Матать эль, - сказала Маша, - это на иврите.
- Ну, я же не антисемит, - снисходительно кивнул Абросимов. - У евреев
тоже богатая мистическая традиция. Хасиды. Народ книги, опять-таки. Не все
же анекдоты про них рассказывать. Про вас, то есть.
Маша уже привыкла к этим выпадам и лишь кивнула: мол, хорошо,
отметился, давай дальше про интересное.
- Так вот, анекдоты, - сказал он, - с комментариями. Лучший в моей
коллекции такой. Плывет по морю роскошный корабль, лайнер, все танцуют,
играет музыка, выходит капитан и говорит: "У меня две новости - хорошая и
плохая. С какой начать?". Ну, все, разумеется, кричат "с хорошей". Капитан
раздувает грудь и торжественно объявляет: "Мы получили тринадцать "Оскаров""
Маша засмеялась. Она знала в Израиле девочку, которая посмотрела
"Титаник" тринадцать раз, по числу золотых статуэток. Правда, это случайно
вышло, но все равно.
- А какой комментарий? - спросила она.
- А какая вторая новость? - спросил Абросимов.
- Ну, про айсберг, - сказала Маша.
- Нет. Плохая новость - что нас всех не существует. Мы все - только в
кино.
- Круто, - сказала Маша и подумала, что Марику понравилась бы эта
шутка. Марику вообще понравилось бы в Москве, если б он доехал сюда.
- Это Света придумала, - сказал Абросимов. - По-моему - гениально.
Он замолчал, глядя, как его пальцы, словно чужие, ломают зубочистку за
зубочисткой.
- Наверное, это большая удача, - сказал он наконец, - что мы
встретились. Я понимаю, что это - огромное счастье. Ни с чем не сравнимое.
Она совсем, совсем другая. Не такая, как все, кого я встречал. Ты сама
видишь, она феноменально, фантастически одаренная. Все эти ее игры, эта
викка, оно все наносное, потому что... ну, просто бывают люди, через которых
Бог с нами говорит. И я чувствую, что Он обращается ко мне, но не понимаю,
что хочет сказать. Чувствуешь себя дураком, и это как-то очень тяжело, ты же
видишь, я даже не в силах уже скрывать. Мне было так хорошо эти годы, у меня
все было - деньги, работа, друзья, девушки на потрахаться и девушки на
поговорить. Все так прекрасно начиналось, ты не поверишь. Кто бы мог
подумать, что кончится так позорно, так стыдно.
- Ну, это же с каждым может случиться, - сказала Маша. - Чего тут
стыдного?
- Стыдно, стыдно, - с какой-то злостью повторил Абросимов. - Я же
взрослый человек, я же умею управлять своей жизнью, не подросток пятнадцати
лет, с первой любовью и гормоном в крове. Попробовали - не получилось,
попытались - не срослось, разбежались, остались друзьями, все хорошо. Все же
так хорошо: работа, друзья, деньги, почему же, почему так чудовищно плохо,
а?
Он посмотрел на Машу. Она беспомощно молчала. Наверное, она
бесчувственная эгоистка, но она не понимает Абросимова. Наверное, потому,
что не может представить, чтобы она так переживала из-за любви. Вот,
например, Иван - да, он ей нравится. Но если ничего не выйдет - а ничего,
скорее всего, и не выйдет, - она спокойно улетит в Израиль и иногда будет
Ивана вспоминать.
- Как ты думаешь, кем я себя чувствовал, когда каждый вечер стоял у
окна, смотрел на Сережин подъезд и ждал, не появится ли Света? Ну, даже если
бы и появилась, то что? Стоять и смотреть, как гаснет свет в его окне?
Звонить ему по телефону как бы по делу? Звонить ей на мобильный? Объяснять
ей, что с ним спит половина фирмы? И почему именно Сережа? Меня ведь никогда
не волновало, что Света спит с Дядей Федором. И его, я думаю, не волновало,
что она спит со мной. А Сережа - другое дело. Оно, конечно, нехорошо так про
покойного, но, знаешь, я честно тебе скажу: этому человеку я желал смерти. Я
знаю, твой жених, все дела, но ты улетишь отсюда через две недели, а мне
надо кому-то об этом, я даже Денису не могу, как он будет со мной дальше,
если я скажу: "Я мечтал, чтобы Сережу Волкова убили". Вот я говорю - и мне
уже легче. Ты знаешь, я никогда не был ревнив, ни в школе, ни в институте,
мне всегда было все равно, с кем спят девушки, которые спят со мной, а до
тех, с которыми я не спал, мне просто дела не было. Но каждый раз, каждый
раз, когда она упоминала его имя, у меня буквально темнело в глазах. Я даже
удивлялся поначалу, какая-то павловская собачка: "А вот Сережа вчера
сказал..." - и хоп, больше ничего не слышно тридцать секунд, даже если это
какое-нибудь совещание в конторе или там совсем нейтральный контекст.
Честное слово, просто сериал какой-то. Интересно, водка у них есть? Потому
что я как-то под кофе с трудом это все говорю. Кто же такое говорит под
кофе.
- А Сережа, он что делал? - спросила Маша.
- Он не делал ничего, - зло сказал Абросимов. - В этом-то и была его
фишка. Он никогда ничего не делал. Они были чудесная пара с Иваном: Иван
почти не говорит, но все время что-то предпринимает. У Ивана же очень
богатая биография, ты знаешь, может быть. А Волк, напротив, говорил все
время какую-то ерунду, но все с ним случалось само собой - и со Светой, и с
деньгами, со всем. Я не удивлюсь, если даже умер он как-то сам по себе, а
пистолет растворился в воздухе.
- Так все-таки не бывает, - сказала Маша.
- А жалко, - сказал Абросимов, - потому что ведь кто-то его убил. И
любой решит, что это Таня, а не хочется в это верить, потому что хорошая же
девка, хоть и глупая.
- Зачем ей убивать? - спросила Маша.
- Ты ничего не понимаешь, - с напором сказал Абросимов. - Ты не поняла
еще, что здесь происходило. Помню, как-то в пятницу, после корпоративного
пива, мы завалились в "Cabana" танцевать и пили почти до утра. И часа в три
ночи Таня, пьяная в дым, объясняла мне, что ей все время снится сон, как она
убивает Свету. И она не может никому сказать, только мне, потому что знает,
я в Свету влюблен и, значит, пойму. Ты знаешь, они были очень, очень близкие
подруги, а сейчас даже не разговаривают, и все из-за него. Нехорошо,
конечно, в день похорон, но там я просто не мог находиться, слушать, как они
все говорят о том, какой Сережа был замечательный. Он был - Волк, опасный
дикий зверь. Волк, выбирающий на скотном дворе, кого задрать первым. И
потому я понимал Таню, ох, как хорошо понимал. Потому что на самом деле - на
самом деле! - она хотела убить Сережу. Это был просто перенос. Ей снилась
Света, но подразумевался - Сережа. Убить, чтобы освободиться наконец. Но
желание это пряталось даже во сне, потому что она одновременно хотела его
смерти - и хотела, чтобы он был жив.
- А ты, когда говоришь, что хотел смерти Сереже, хочешь убить Свету? -
спросила Маша.
- Наверное. Я-то откуда знаю, это же подсознание. - Вадим вздохнул, а
потом, нагнувшись к ней, прошептал: - А знаешь, я за последние дни пару раз
думал, что я тогда сошел с ума. Той ночью. Пришел и убил его. Хотя зачем мне
было его убивать? Я так ждал твоего приезда, ты не поверишь. Думал: вот
приедет его невеста, поженятся, все закончится, Света о нем забудет, все
снова будет хорошо. Но теперь - никаких шансов. Мертвых не забывают.
16
Через несколько лет будет казаться, что все случилось мгновенно:
очереди у банкоматов, пустые, как в последние советские годы, магазины,
неудержимо растущий курс доллара, паника и перманентная истерика. На самом
деле все происходило постепенно, но в памяти людей кризис остался
неожиданным стихийным бедствием: только что все было так хорошо, и вдруг -
бабах!
Поначалу будущие обманутые вкладчики, узнав про обвал рынка
гособязательств, решили, что это всего лишь возвращение к инфляции середины
десятилетия. Даже люди, всерьез занимавшиеся бизнесом, надеялись, что
правительство как-то вырулит, возьмет еще кредитов, договорится о
реструктуризации. В субботу Россия обратилась к странам "Большой Семерки" за
дополнительной помощью - безрезультатно. Кириенко встречался с Чубайсом,
Задорновым и Дубининым, а в воскресенье Ельцин предоставил премьеру полную
свободу действий - и в понедельник был объявлен дефолт. Это означало, что
Россия больше не платит по внешним долгам - а также, что банки, держащие
свои активы в ГКО, оказываются в пролете, как и те, кто доверил им свои
деньги. Но в "черный понедельник" 17 августа многие еще надеялись: люди
хотели верить, что это просто локальный кризис, вроде "черного вторника".
Тем не менее, работа в "Нашем доме" фактически прекратилась, все
обсуждали дефолт, что будет дальше и дорастет ли доллар до десяти рублей.
Гена с Лизой заперлись в кабинете и совещались, названивая в банк и стараясь
просчитать дальнейшие ходы правительства и прогнозы на развитие рынка
страхования. Было очевидно, что те, кто не успел, подобно "Нашему дому",
вовремя скинуть ГКО, столкнутся с серьезными трудностями - и, значит, можно
будет переманить их клиентов и развернуться всерьез. Гена уже подумывал про
массированную рекламную компанию, но сначала надо было понять, что вообще
происходит в стране.
Аля, как всегда уверенная, что все само образуется, объясняла в курилке
на лестнице Абросимову:
- Мне сказали, это просто эхо азиатского кризиса. Весь мир вступает в
такую полосу, а раз весь мир, значит, нечего бояться, доллар сейчас
подскочит, а потом пойдет обратно вниз, когда волна докатится до Америки.
- Кстати, об азиатском кризисе, - сказал Вадим, - я от него пострадал
первым. Я же сдаю свою однокомнатную в Строгино. И у меня ее год назад снял
кореец, платил, между прочим, 500 баксов в месяц, собирался жить несколько
лет, учиться в институте, все дела. А на Новый год слетал домой, потом
приходит ко мне грустный, говорит: "Отец сказал, надо экономить, кризис,
деньги кончились, простите, Вадим, я съезжаю". Ну, а кто еще снимет за 500?
Пришлось за 300 уступить. Так что вот, я был первой жертвой кризиса. Но вот
выжил, сама видишь.
- Честно говоря, - сказала Аля, - я не волнуюсь. Мы - грамотные
профессионалы, мы себе всегда денег заработаем.
Известие о дефолте внезапно успокоило Дениса: вот, значит, про что были
его предчувствия. Он вспомнил старые времена, когда с друзьями, рисковыми и
молодыми, готов был расшифровывать знаки, подброшенные им жизнью, невпопад
угадывая, что сообщает им Великое Бытие об их малом бытии. Тогда бы он
сказал, что неожиданная смерть Сережи Волкова - только знак приближающегося
кризиса, знак возвращения к началу девяностых, когда доллар рос как на
дрожжах, а он, Денис, жил совсем иначе. Сережа при таком раскладе оказывался
вестником, который появился в жизни Дениса, обозначив начало новой полосы, -
и исчез, едва полоса закончилась. Пусть душа его упокоится там, где сейчас
пребывает, думал Денис, может, он в самом деле умер в положенный срок: время
закончилось, карма отработана. В голове Дениса который день отпущением
грехов звучал голос Псоя: вот рядом как когда-то / родных усталый взгляд /
они теперь сном праведников спят / они, конечно, святы / а ты, конечно, брат
/ пред ними ни фига не виноват. Денис ни в чем не был виноват перед Сережей
Волковым, разве что не любил его при жизни, а теперь, после смерти, свел до
функции, до почетного звания вестника, знаменующего своей гибелью конец
эпохи.
Впрочем, как раз в уходящей эпохе не было места мистическим догадкам и
внезапным озарениям и потому, настроившись на практический лад, Денис стал
прикидывать, от чего придется отказаться, если Гена уменьшит зарплату. Тем
временем Дядя Федор объяснял, что сейчас люди кинутся реализовывать рубли,
надо готовиться к наплыву клиентов, но цены поднять, держа курс доллара чуть
выше объявленного ЦБ: это всегда страховало в случае инфляции, а на проблемы
с финансовыми органами надо пока забить, с этим потом разберемся.
Тут прибежала Наташа и сказала, что народ штурмует продуктовые
магазины, а ценники заменяют прямо на глазах. Таня рванула в ближайший
супермаркет и оттуда позвонила в офис, попросив кого-нибудь заехать на
машине, потому что не рассчитала и не донесет все, что купила. Ее машину
взял Паша - отправился в банк в надежде выцарапать лежащие на счету тридцать
пять тысяч.
По дороге в банк Безуглов думал, что все возвращается на круги своя.
Когда-то он отговаривал родителей класть деньги в "Чару", но они говорили
про "банк интеллигенции", Никиту Михалкова как гаранта и всячески
демонстрировали презрение к тем, кто поверил Мавроди и "МММ". Теперь
родители уже который год судились с интеллигентным банком, откуда Михалков,
конечно, успел забрать свои деньги. Паша с Таней никогда не лезли в аферы,
считали, что лучше честно заработать побольше, чем получить на халяву.
Халявные деньги, был уверен Паша, счастья не приносят, но иногда он со
стыдом чувствовал, что начинает завидовать более успешным коллегам. Дело
даже не в том, что им подфартило - если бы так! - нет, в них был напор,
энергия, готовность рискнуть. Они не просто лучше продавали страховки, они
проворачивали полулегальные сделки, обналичивая деньги и кладя себе в карман
процент. Желанная квартира отодвигалась все дальше, потому что московские
цены росли куда быстрее, чем увеличивалась сумма в банке. Таня иногда
говорила ему, что пора начать экономить, но Паша лишь качал головой. Какое
экономить? Что они себе такого позволяют? Советская машина, "девятка", а не
"сааб" или "ауди", как у других, няня на пять дней в неделю, иногда - ужин в
ресторане или поход в кино, раз в год - поездка в Прагу или в Турцию. Да,
можно было сказать Тане, чтоб она прекратила покупать свои бесконечные
серебряные кольца, туфли на высоком каблуке и кружевное белье, но нет,
невозможно, тем более, что туфли из "Салиты", а белье - с развала у метро, а
не из "Дикой орхидеи". Из девушек, которые начинали операционистками пять
лет назад, одна Таня не сделала карьеры. Какими глазами она должна смотреть
на Алю или Свету? Впрочем, про Свету он старался не думать, слишком
болезненно, слишком неприятно, напоминало о том, что хотелось забыть. Так
что пусть Таня покупает кольца, бюстгальтеры и кружевное белье, черное и
красное, пусть не чувствует себя обделенной, он придумает что-нибудь. Так он
повторял себе последнее время и вот теперь, пытаясь пробиться в банк,
понимал, что придумать ничего не удастся, но все равно хорошо, что они не
стали экономить, похоже, деньги все равно сгорят в банке, а так они хотя бы
потратили их с удовольствием, а не отдали господину Смоленскому или кто там
нынче главный в "СБС-Агро"?
17
Маша узнала о дефолте от Горского. Она как раз вылезла из ванной и
пыталась, не выключая фен, смотреть телевизор. Она не сразу услышала звонок
и даже не сообразила спросить, откуда Горский узнал номер.
- Что случилось? - спросила она, и Горский понял, что не может даже
толком объяснить.
Он проснулся посреди ночи от кошмара. Смрадный, вязкий, липкий кошмар,
словно худшие из пережитых им бэд трипов. В нем ничего не происходило, или,
точнее, Горский не мог ничего вспомнить, кроме холодного пота, росой
выступающего на коже. Сердце пульсировало в груди, тело окоченело, словно от
судороги. Потом сквозь сердцебиение и спазм сон стал проступать отдельными
картинами, внятными, хотя, может, придуманными только сейчас, а вовсе не
приснившимися пять минут назад.
Сначала Горский увидел скалы Симеиза, Диву и Кошку, дорогу от виллы
"Ксения" к тому месту, где стояли когда-то их палатки. Горский шел по
дороге, все вокруг было таким же, как семь лет назад, хотя сам Горский ясно
помнил все, что произошло за эти годы. Во сне он сравнивал крымский пейзаж с
уже привычным калифорнийским и радовался, что теперь тоже обосновался на
юге. Но радость быстро сменилась тревогой - и ни во сне, ни наяву Горский не
понимал ее причин. Он спустился по камням к палатке, костер давно погас,
вокруг ни души. Горский не удивился, стал расшнуровать полог, однако веревка
рассыпалась, и он понял, что пока ходил в город, палатка истлела. Брезент
распадался под руками, и через мгновение от палатки ничего не осталось. Он
нагнулся к застегнутому спальному мешку и даже во сне, через семь лет, узнал
Машин спальник. Дернул за молнию, цепенея от предчувствия, заранее зная, что
найдет внутри, зажмурился, понимая, что в лохмотьях сгнившей ткани увидит
только оскал черепа, запутавшиеся черные кудри, тронутые пылью, словно
сединой. Горский рванул молнию - и Маша улыбнулась ему и очень серьезно
сказала: "Я еще жива". И тут Горский проснулся.
Нет, конечно, он мог объяснить себе, откуда взялся этот сон.
Воспоминания о прошлом, разбуженные Машей, смерть ее московского приятеля,
баллада Жуковского о мертвом женихе, уносящем в гроб свою избранницу, - все
это в сумме и дало сюжет об умершей - или живой - Маше, найденной в
истлевшем тряпье прошлых дней. Он вышел на кухню, попил воды, включил
компьютер и потрепался по ICQ с калифорнийскими приятелями, как раз
уходившими с работы. Проснулся Женька, они позавтракали и включили
телевизор, который поведал им о российском дефолте. Женька чертыхнулся,
полез в компьютер, ничего не нашел и, ругаясь, побежал на работу, потому что
начальству не объяснишь, что кризис в тысяче километров отсюда -
уважительная причина забить на служебные обязанности.
Горский остался дома - лазил по сети и с каждой минутой нервничал все
больше. Теперь ему казалось, что во сне был еще какой-то смысл, что Машина
фраза "Я еще жива" была предостережением, указанием на то, что отсчет уже
начался, и это "еще" может скоро кончиться, истаять, как зеленовато-серый
брезент. Горский не доверял снам; опытный психоделический воин, он хорошо
знал, что не следует бездумно переносить в наш мир знания, полученные по ту
сторону, и давняя история семи лепестков всегда ему об этом напоминала. Но
все-таки ему хотелось позвонить в Москву и попросить Машу быть осторожней.
Горский как раз смотрел дневной выпуск новостей, когда зазвонил
мобильный. На этот раз говорили по-русски. Узнав, что Маша в Москве,
собеседник присвистнул и сказал:
- Слушай, это Марик. Мы с тобой знакомы?
- Нет, - сказал Горский. - У меня на самом деле этот телефон случайно.
Я сюда из Америки в отпуск приехал.
- Понятно. - Марик замолчал, и Горский уже собирался повесить трубку,
когда Марик спросил: - Слушай, а у тебя есть ее московские координаты?
- Нет, - сказал Юлик. Вот как смешно, минуту назад думал, не позвонить
ли, а куда звонить - не знал.
- Жаль. Но если она появится, скажи, что я звонил. Ну, просто так, без
ничего, просто потрепаться.
- Хорошо.
Выключив трубку, Горский внезапно понял, что у него есть Машин
московский номер: остался на определителе. Теперь он знал, как оправдаться
за странный звонок: надо сказать, что звонил какой-то Марик, типа просил
связаться. А он, Горский, просто перезванивает. А потом узнать, как дела, и
невзначай сказать, мол, будь осторожней.
По московскому номеру ответила какая-то девушка, на просьбу позвать
Машу Манейлис удивилась и спросила, кто говорит. Горский назвался, и через
три минуты Наташа выдала ему телефон Машиного отеля и номер комнаты. И вот
Машин голос в недоумении спрашивает "Что случилось?", а Горский начинает про
Марика, а Маша перебивает и говорит "это мой бывший бойфренд, не бери в
голову".
- Чего творится в Москве? - спросил Горский.
- Все ходят по кафе, - сказала Маша, - и почти не пьют. Во всяком
случае, не больше, чем в Израиле.
- А что говорят насчет дефолта?
- Какого дефолта? - удивилась Маша, и Горский рассказал про Кириенко,
Ельцина, ГКО, отказ платить внешним кредиторам, прогнозируемый обвал рубля и
общий системный кризис: все это Горскому объяснили утром по телевизору.
- Я только встала, - сказала Маша, - не знаю еще ничего.
Новые времена, подумал Горский. Новости о собственном городе узнаешь по
телефону, от человека, увидевшего выпуск CNN раньше тебя. Впрочем, так уже
было в 1993 году.
- Ты береги себя, - сказал он. - Там сейчас такое начнется.
- Что начнется?
- Тебя не было в этой стране в девяностые, а я был. Они, когда начинают
деньги делить, слишком легко убивают. Где, ты говоришь, работал твой Сережа?
- В страховой компании. Нормальный чистый бизнес.
- Чистый бизнес? - засмеялся Горский. - В России? Послушай, даже я
знаю, что страховки - это способ обналичивать деньги. Ты понимаешь, что
попала прямо в осиное гнездо?
Маша вспомнила про триста шестьдесят тысяч, о которых говорил Иван, и
похолодела.
- Ты думаешь, мне что-то грозит? - спросила она.
- А ты думаешь, это случайно, что твоего друга убивают накануне
системного кризиса? - спросил Горский. - Ты считаешь, это может быть
случайностью? Он знал что-то, чего не должен был знать, а теперь все начнут
выспрашивать тебя - знала ли ты, тем более, все уверены, что ты его невеста.
И если не сможешь объяснить, что ты ни при чем, отправишься следом за ним.
- Да тут все не так страшно, - сказала Маша. - Мне вообще кажется, они
больше заняты своей личной жизнью, чем бизнесом.
- Люди, которые вместо бизнеса сейчас будут заниматься личной жизнью,
завершат ее слишком быстро, - сказал Горский. - Не верь видимости: если эти
люди - настоящие яппи, деньги для них должны быть первый номер. Мне про это
много в Америке рассказывали.
- Как-то непохоже, - усомнилась Маша.
- Ладно, - вздохнул Горский. - У тебя сейчас есть время?
- Сколько угодно.
- Тогда расскажи мне все по порядку. Попытаемся разобраться, что там у
вас творится.
18
Вечером все четверо - Денис, Абросимов, Маша и Иван - ужинали в
"Гвоздях", русском ресторане на Большой Никитской. Низкие потолки, темные
трапезные, деревянный частокол вдоль стен. За столами, впрочем, сидели те же
люди, которых Маша видела в "Джонке", "Гималаях" и "Кофе Бине": мужчины в
дорогих костюмах, женщины в поддельных дизайнерских туфлях и сарафанах.
- А я правильно понимаю, - сказала Маша, - что вы не носите русских
вещей?
Мужчины переглянулись.
- Может быть, носки? - неуверенно сказал Абросимов.
- То есть нет отечественных марок? - спросила Маша.
- Нет, что ты, - махнул рукой Денис. - Конечно, есть. Скажем, есть
прекрасный русский человек Том Кляйм... или Кляйн?
- Кляйн - это Кальвин, - сказал Абросимов, - и он не русский.
- Да, значит Том Кляйм... вся Москва в рекламе, деловые костюмы для
женщин, кажется. То есть брэнды есть, однозначно.
- Только носить эти вещи нельзя, - сказал Абросимов.
- Нет, кто-то есть приличный все-таки... Игорь Пронин на Пресне,
говорят, ничего... ну, и по мелочи еще... - Денис задумался. - Но если уж
брать русское, то полный ноу-нейм, неизвестно кто, неизвестно как.
- И носить неизвестно где, - докончил Абросимов.
- Мне все-таки это странно, - сказала Маша. - Во всех странах, где я
была, стараются продвигать отечественные марки, а в России с этим как-то
тухло. Если, конечно, не считать "Петровича" и "Балтики".
- Еще есть наши "Русские сказки", - сказал Денис.
- То есть их еще нет, - сказала Маша.
- И это не просто сказки, - проигнорировал ее слова Абросимов, - это
гораздо больше. Будет фантастический успех...
- ...и это даже не главное, - подхватил Денис, - потому что мы заполним
таким образом идеологический вакуум. Дадим людям надежду и смысл жизни.
- Какой смысл жизни в Крокодиле Гене? - спросила Маша.
- Смысла жизни, милая Маша, нет ни в чем, - ответил Денис.
- Разве что в любви, - вставил Абросимов, - но тут мы с ним не
сходимся.
- Любовь - это хорошо, - сказала Маша и посмотрела на безмолвствующего
Ивана.
- Не будем углубляться. - Денис на секунду прикрыл ее руку своей. -
Вернемся к идеологии. За десять лет исчезло все: ни коммунизма, ни
антикоммунизма, ни демократии, ни прав человека. Все, во что верили в
перестройку и при Брежневе, пошло прахом.
- Пустота, - восхищенно сказал Абросимов. - Никаких ориентиров.
- А как же деньги? - заметил Иван.
- Денег, как видишь, тоже не осталось, - сказал Абросимов.
- Но еще недавно они были, - возразил Денис. - Ну да, все эти годы
проще всего было найти смысл в деньгах - ну, потому что их, честно говоря,
кругом было много.
- Ты это пропустила, а лет пять назад заработать миллион было совсем
просто, - пояснил Абросимов.
- А потом обнаружилось, - продолжил Денис, - что деньги нельзя
удержать. То есть, может, кому-то и удалось, но я почти не знаю таких людей.
Мы вот с Иваном пару раз об этом говорили.
- Всех перестреляли, грубо говоря, - улыбаясь пояснил Абросимов.
- Ну, некоторые счастливчики просто разорились, - сказал Денис, и Иван
через стол посмотрел на него, как смотрят взрослые на детей, прочитавших
комикс "Анна Каренина" и теперь увлеченно пересказывающих сюжет.
- А почему? - спросил Абросимов.
- А потому! - ответил Денис и сделал паузу, в которой Вадим пропел,
немного фальшивя, "ужасно интересно все то, что неизвестно, ужасно
неизвестно все то, что интересно" - следующие несколько строчек песни про
бабушку удава. - А потому, - продолжал Денис, - что у нас не было не только
опыта больших денег, но даже идеи по-настоящему больших денег. Нельзя
построить себе смысл жизни начиная с 1991 года...
- ...или даже с 1989-го.
- Даже с апреля 1985-го. Смысл должен идти из детства, а не быть
новоделом.
- Как лужковская реставрация, - вставил Иван и посмотрел на Дениса.
- Ну, я всегда тебе говорил, что с Москвы не убудет, - сказал
Абросимов. - Сколько ни строй, она все переварит. Она же всеядная. Наши дети
еще будет играть в скверике около Храма Христа-на-гаражах.
- Для наших детей, может, и деньги станут нормальным, американского
типа, смыслом, - сказал Денис.
- Если, конечно, доллар не дорастет до пятидесяти рублей в ближайшие
две недели, - сказал Абросимов.
- Даже если дорастет, - сказал Денис, - все равно. Потому что они с
детства запомнят их запах.
- А говорят, деньги не пахнут, - сказала Маша.
- Как любит говорить единственный мой знакомый, который свои деньги
удержал: "Так считают только те, кто настоящих денег и не нюхал", -
парировал Абросимов.
- И как у него сейчас с деньгами? - раздраженно спросил Иван.
Абросимов с Денисом, перебивая друг друга, рассказывали, что давно
поняли: современную жизнь можно построить только на том, что было в детстве
и не подверглось девальвации за последние годы. Ни политика, ни экономика,
ни даже великая русская литература на эту роль не годилась - а вот сказки и
мультфильмы, говорил Денис, пришлись в самый раз.
- Но это как-то глупо все, - сказала Маша, - как-то по-детски. Какой в
этом смысл - тем более, смысл жизни?
- В том-то и дело, что по-детски! Потому что любая вера - очень детская
вещь, - сказал Абросимов.
- Просто есть универсальные архетипы, которые вселяются в кого захотят:
то, что называется у нас лисой, у индейцев будет называться койотом, а у
чукчей - вороном, - неожиданно серьезно пояснил Денис. - Не так уж много
фигур изобрело человечество - просто в советское время для них придумали
новые имена. Ведь кто такой Крокодил Гена? Это типичный мессия, который
собирает учеников, чтобы построить новую Церковь - свой дом, Дом Дружбы.
- Помнишь, как много тогда говорилось о дружбе народов? - вставил
Абросимов.
- Вот именно, - сказал Денис. - Это была вполне религиозная идея.
- Секта крокодилопоклонников, - сказал Иван. Было видно: он слышит все
это уже в сотый раз, но не перебивает, чтобы не лишать Дениса и Вадима
удовольствия пересказывать свои теории новому слушателю.
- Никакой секты, - ответил Денис. - Мы говорим решительное "нет"
тоталитарным сектам.
- Мы - не "Аум Синрикё"!
- Мы просто понимаем, что смысл постоянно присутствует в мире и может
воплощаться, например, в фигуре доброго крокодила. И самое важное - Гена
полностью тождественен сам себе.
- Он же работал в зоопарке крокодилом.
- То есть всего-навсего был самим собой.
- Не это ли главное свойство любого мессии?
И оба замерли, ожидая восхищения, глядя на Машу слева и справа, будто
ангелы на иконе.
- И, кстати, наше начальство вполне это все понимает.
- Конечно, оно не готово еще официально объявить, что каждому
сотруднику должен соответствовать какой-то герой детских сказок, но все к
тому идет.
- Например, на дни рождения мы всем дарим картинки с изображением
соответствующего персонажа...
- Семин своего крокодила куда-то запрятал, - с обидой заметил Денис, -
а Поляков зато Дядю Федора на столе держит.
- Что тоже не случайно, потому что Гена скромный, а Дядя Федор -
нарциссический.
- Послушайте, как смешно, - сказала Маша. - Вот мы сидим в ресторане,
которого и быть не могло в совке, и ностальгируем по временам СССР.
- А разве мы ностальгируем? - спросил Абросимов.
- Нет, - сказал Денис, - мы не ностальгируем. Мы просто ищем
непрерывность.
- У меня лично нет особо теплых воспоминаний о том времени, - сказал
Вадим.
- У меня тоже, - кивнул Денис. - Я бы сказал, тогда только сказки и
были хорошие.
- И то половина переводная.
Денис и Вадим говорили, перебивая друг друга, захлебываясь словами, еще
быстрее и задорнее, чем всегда, и Маша подумала, что они напоминают двух
испуганных мальчиков - заблудились в лесу, громко подкалывают друг друга,
отпускают шуточки, бахвалятся собственной смелостью, которой давным-давно
уже не осталось, потому что кругом темный лес, дороги назад не найти, ни
одного знакомого деревца, ни одного знакомого лица, банкоматы не работают,
полки в магазинах пустеют, среди корявых корней вырастают грибы, а у витрин
магазинов - забытые очереди. Они говорят, убаюкивая свой страх звуками
собственных голосов, будто поют сами себе колыбельную. Волки, крокодилы,
кошки, собаки, поросята и чебурашки мелькают меж стволов, кажется, все уже
не так страшно, и не такое видели, вот и официант уже появился, карточки
по-прежнему принимают, все хорошо.
19
Света Мещерякова никогда не хотела покорить Москву. Она просто всегда
знала, что, когда окончит десятый класс, поедет туда поступать, зажав в
крупной ладони золотую медаль, спрятав поглубже пять червонцев, что даст с
собой мама, поедет, уверенная в себе, непоколебимая, обреченная на победу.
Она не плакала, когда не добрала полтора балла в университет, спокойно взяла
документы, пошла в Губкинский, куда направлялись другие неудачники,
недобрала полбалла там, но была охотно принята в МИСИ, огромный строительный
институт на несколько десятков тысяч студентов, располагавшийся где-то на
окраине Москвы. Света послала маме телеграмму, перекантовалась две недели у
дальней родственницы, без особой охоты согласившейся перетерпеть
новоиспеченную студентку до начала занятий, и в первый же день, когда
открылось общежитие, вселилась в комнату с тремя другими девочками, точно
так же приехавшими с разных концов Союза, чтобы попытать счастья. И только
повесив в шкаф два платья и поставив на полку пять книг, привезенные из
Бреста, она поняла, что не знает, как быть дальше.
Последние три года жизни были подобны стреле, устремленной к единой
цели - поступлению в институт. В тот момент, когда наконечник с
металлическим лязгом вошел в центр мишени, движение прекратилось. Света не
знала, что делать дальше, и это мгновенное замешательство запомнилось ей
надолго. Лежа без сна на общежитской кровати, она сделала необходимые выводы
- это она всегда умела. Теперь следовало обдумывать цели заранее,
рассчитывать наперед - не на год, не на пять лет. Держать в уме цель столь
всеобъемлющую, чтобы идти до нее можно было хоть всю жизнь, шаг за шагом.
Цели этой у нее не было, да Света и не надеялась, что цель появится за
одну ночь. Пока что Света знала, что ей предстоят пять лет института;
предстоит пять лет есть, пить и спать в одной комнате с тремя незнакомыми
девушками. Она никогда не обращала внимания на одноклассниц - в школе
слишком была занята учебой, а после школы шла домой, куда с первых классов
была приучена не приводить подруг. Теперь предстояло научиться жить вместе с
другими людьми - и перво-наперво надо было их полюбить и сделать так, чтобы
они полюбили ее. Это было куда сложнее, чем сдать все грядущие зачеты и
экзамены - но Света была готова к этому, как была готова к золотой медали,
поездке в Москву, неизбежному поступлению.
К концу первого курса она стала неформальным лидером своего потока.
Черноволосая, крепкая, большегрудая, она вихрем проносилась по коридорам
МИСИ, с уверенной улыбкой входила в комсомольские кабинеты и была знаменита
тем, что могла на радость общаге пробить еженедельную дискотеку, а на
радость комитету комсомола организовать посещаемость субботника. До третьего
курса она избегала выборных должностей, по школьному опыту зная, что
официальных лидеров всегда недолюбливают. Но по мере того, как приближалось
распределение, она стала присматривать себе место в комсомольской элите - и
зимой 1987 года стремительно ворвалась в иерархию ВЛКСМ, все еще казавшегося
незыблемым. Теперь Света принимала участие в пьянках и оргиях школ
комсомольского актива с теми же целеустремленностью и напором, с какими еще
год назад плясала на дискотеке и соглашалась перекантоваться где-нибудь
лишний час, если кому-то из подружек срочно требовалось уединиться с
очередным Гришей, Колей или Ренатом в их комнате. Когда через два года Света
закончила МИСИ, она уже могла выбирать между местом освобожденного секретаря
и небольшой должностью в кооперативной фирме под крышей все того же райкома
комсомола. Она выбрала второе и уже через два с половиной года купила себе
квартиру и прописку, расставшись с ощущением бесприютности, как думала -
навсегда. Еще через полгода выяснилось, что райком больше не служит надежной
крышей, и летом 1992 года новоиспеченная москвичка Светлана Мещерякова
оказалась без работы и без коллег, внезапно растворившихся в огромном
городе. Нескольких потом нашли в подмосковном лесу, и вежливый следователь
аккуратно записывал в протокол лаконичные Светины показания: "не знаю", "не
помню", "не встречала". У нее еще оставались деньги, но испуг почти
парализовал: полгода Света сидела в новой квартире, почти не отвечая на
звонки и раздумывая, что делать, - пока во время одного из редких выходов в
город не встретила Марину, бывшую соседку по комнате в общаге. Теперь Марину
звали Вика, и она рассказала Свете, как жить дальше.
Света сидела напротив Маши в "Венской кондитерской", лениво гладила
местного кота, лежащего на соседнем стуле, и пила кофе. Странно подумать:
они сидят в кофейне и спокойно едят пирожные, а во всех окрестных магазинах
оставалась только просроченная крупа и сахарный песок, подорожавший в четыре
раза. В обменниках доллар покупали по семь рублей без малого и продавали по
червонцу, а когда ввели ограничение в 15% на разницу курса покупки и
продажи, доллар вообще исчез из пунктов обмена. Банкоматы либо выдавали
рубли, либо вообще не работали. Никто не знал, что будет дальше, страховой
рынок замер, и деловая активность в "Нашем доме" тоже замерла.
Поэтому, когда Маша Манейлис, каждый день заходившая в офис в поисках
свежих новостей и компаньонов на вечер, предложила Свете сходить
куда-нибудь, та легко согласилась. И вот - "Венская кондитерская", торт
"Лесная ягода", чашка кофе.
- Нет, - говорила Света, - я не хочу больших денег и карьеры. Я вообще
стараюсь не ставить перед собой глобальных целей. Это очень мужской взгляд.
Надо отдаться потоку событий, позволить им случаться. Понимаешь?
Про поток событий Маша уже слышала, последний раз - от Ивана, до этого
- от Марика, и потому спросила:
- Почему - мужской?
Света откусила пирог, отпила из маленькой чашки и сказала:
- Мужчины подобны стреле, а женщины - волне. Стрела летит, куда ее
посылают, а волна неизбежно накатывает на последний берег. В наших жилах
течет кровь древних ведьм, и мы должны этим гордиться.
- Ведьм? - переспросила Маша.
- Ну да. Каждая женщина по своей природе - ведьма. Разумеется, не злая
ведьма из детских сказок, это все клевета, брейнвошинг, промывание мозгов,
попытка обмануть маленьких девочек, сделать их послушными. Нам, в России,
еще повезло: у нас хотя бы инквизиции не было, а в Европе вообще - словно
огненный шар прокатился. Ты знаешь, что, если бы не христианство, люди бы
уже летали?
- Почему?
- Знаешь, как инквизиторы определяли ведьм? Взвешивали девушку, и если
она была аномально легкой, сжигали. Аномально легкой - это двадцать
килограмм при моей комплекции. Это может значить только одно - они начинали
левитировать. В Средние Века в Европе случилась грандиозная мутация, я не
знаю отчего. И если бы их всех не уничтожили, их дети или внуки уже могли бы
отрываться от земли - а может, они и сами летали, ведь есть документальные
свидетельства о шабашах, полетах на метле и тому подобном.
- Я всегда думала, что это не на самом деле... ну, галлюцинации.
- Это очень мужской подход, - сказала Света. - Что значит "на самом
деле"? Когда тебе кажется, что ты летишь - кто тебе может потом сказать, что
ты не летала? Кто-то, кто видел твое тело, неподвижно лежащее на кровати? А
если кто-то другой в ту же ночь видел тебя за много миль, тогда что? Может,
лучше предположить, что у тебя два тела - одно тело полета, а другое - тело
покоя? Мужчины навязывают нам логику, навязывают свое "или-или", но если мы
не хотим вечно быть рабынями целей, которые ставят нам другие, мы должны
разорвать этот круг и сотворить на его месте другой: древний, магический
круг викки, ведовства.
Света потянула за серебряную цепочку и извлекла из выреза черного
платья перевернутую пентаграмму в круге, старинный магический знак.
- Видишь? - сказала она. - Вот в чем наша сила. Настроив ум на волну
Великой Матери, мы должны отдаться течению событий - и тогда все сбудется в
нашей жизни. Посмотри на меня: шесть лет назад я была никто, не знала зачем
живу, не представляла, как выжить в Москве. И тогда я встретила Вику,
девчонку из МИСИ, с которой я училась вместе. Тогда ее звали Марина, а потом
она изменила имя, ну, когда поняла свое предназначение. Она бросила работу и
стала ворожить, предсказывать будущее и помогать обрести потерянное.
- Как это?
- Дает объявления в газетах, к ней приходят люди, которые хотят,
скажем, вернуть мужа или найти какой-то предмет, который потеряли. Механизм
один и тот же: будь это мужчина, который ушел к другой, или колечко,
закатившееся под диван, - надо просто нащупать нити, ведущие к центру силы,
и научить человека этими нитями управлять. Но ты не думай, Вика помогает не
только женщинам, мужчинам тоже, они, хотя и заблудшие, все равно дети
Великой Матери. А для женщин она ведет специальные занятия по духовному
развитию. Тебе надо обязательно сходить. Это изменит твою жизнь, как
изменило мою. После того, как Вика меня инициировала и посвятила в
магические таинства, я сразу поняла, что власть над миром принадлежит тем,
кто хочет от мира, только чтобы он продолжал существовать таким, каков он
сегодня. И когда я это поняла, я доверилась течению событий, взяла газету,
позвонила по первому же телефону и устроилась на простую работу:
операционисткой в "Нашем доме". Поверь мне, я ничего не делала для того,
чтобы стать сейлом. Это само собой вышло. Посмотри на меня и посмотри на
девочек, с которыми я начинала. Аля Исаченко делает карьеру, и это съедает
ее жизнь. Таня Зелинская рожает детей, ублажает мужа и материально полностью
от него зависит. Это все потому, что они не хотят следовать пути, который
для них проложен в сердце Великой Матери.
- А чего плохого в муже и детях? - спросила Маша.
- Ничего, - ответила Света, - я сама когда-нибудь выйду замуж. Только
нужно будет найти человека, чтобы в нем тоже было... понимание, что ли.
- А секс? - спросила Маша.
Вопрос вырвался у нее почти против воли: последние два дня она много
думала о сексе. Дело было, конечно, в Иване: если первые дни Маше просто
было приятно смотреть на него и слушать сдержанный, мужественный голос, то
последнее время она уже не могла обманывать себя: это сильная влюбленность,
из тех, что в ее жизни обычно предшествовали бурным романам. Сейчас, однако,
все шло не так, как раньше. Два дня назад Иван подвозил Машу к отелю. Всю
дорогу Маша нахваливала Амстердам, и беседа так их захватила, что когда Иван
припарковался в у входа в гостиницу, они проговорили еще полчаса. Блики
неоновой рекламы бежали по лицам, Маша взяла Ивана за руку, и потянулась к
нему, чувствуя, как сердце стучит в груди. Но тут неожиданно Иван полез в
карман, достал мобильный, два раза нажал кнопку, сказал "вот черт, мне
показалось, кто-то звонит", - и начал прощаться. Момент был упущен, и перед
тем как уснуть, Маша лежала, измученная, в гостиничной кровати, подсчитывая,
когда последний раз занималась любовью. Оказалось - три месяца назад, сразу
после возвращения из Праги, с Роником, старым приятелем, случайно
встреченным на Нордау. Три месяца! С ума сойти! Это потрясло Машу, и эти два
дня она снова чувствовала себя девочкой-подростком, которая глядит на
прохожих и не может поверить, что все эти люди - страшно подумать! -
трахаются.
- Секс - прекрасная вещь, - радостно сказала Света. - Открывает каналы,
наполняет энергией. Я же не имею ничего против мужчин. То есть, я могу спать
и с женщинами, но это всегда большая ответственность, мы же все-таки сестры.
А мужчина - это как ключ, чтобы открыть чакры. Но разве мне есть дело до
чувств ключа?
Бедный Абросимов, подумала Маша. Так влюбиться в женщину, для которой
ты - всего лишь ключ.
- Я больше всего люблю такие связи, которые не обязывают ни к чему, -
продолжала Света, - когда мужчина тоже понимает свое место. Вот, например,
Федор Поляков - фактически, он мой любовник. Но он женат, у него дети,
разводиться он не собирается. Иногда мы вместе делаем любовь, он хорош в
постели и ни на что не претендует. Но он недалекий человек, у него нет
чувства своего пути.
- То есть?
- Вот была прекрасная история. Несколько лет назад Федор сделал себе
специальную красную книжечку, чтобы показывать гаишникам и не платить денег.
Типа он член какого-то элитного подразделения ГАИ. На корочке, как и
положено, было написано "МВД". И вот однажды Федор пришел на важные
переговоры, к какому-то конкретному клиенту... ну, вроде как бандиту или
бывшему бандиту, неважно. Страхует роскошный особняк под Москвой, миллиона
за три-четыре. Он тогда еще сейлом работал. Бандиты, надо сказать, довольно
редко страхуются, потому что боятся, что их кинут. Но на этот раз клиент был
уже почти готов, дело шло к подписанию бумаг, и тут Федор нагибается к
своему кейсу и роняет удостоверение из кармана. Клиент видит буквы "МВД",
меняется в лице, Федор смеется, все объясняет, показывает, все тоже смеются
- но договор не подписывают. Ссылаются на какую-то формальность, отправляют
Федора восвояси, завтра не могут, послезавтра не могут, как-нибудь на той
неделе, вообще в другой раз.
- Грустная история, - улыбнулась Маша.
- Федор расстраивается, говорит, лучше бы он все эти годы платил
гаишникам, а тут получил бы такой процент, что покрыл бы все с лихвой. И
через месяц выясняется, что этот бандит застраховался-таки в "Возрождении",
а через две недели дом сгорел, причем когда хозяина вообще не было в России.
Справки из милиции, все, что положено. Не подкопаться. Пришлось им
выплачивать эти четыре миллиона. Гена, когда об этом услышал, едва землю не
начал целовать. И что ты думаешь? Федор так ничего и не понял. Считает - ему
просто повезло, книжечку оставляет в машине, чтобы не дай бог снова не
подставиться. Я бы на его месте всегда носила с собой, как предмет силы.
Маша рассмеялась. Ей показалось, что это история совсем о другом: один
раз вступив на путь фальсификации и обмана, ты обречен вечно находиться в
этом круге. И слава богу, если минус на минус случайно дает плюс.
Она попыталась представить себе Федора и Свету вместе. Они, наверное,
хорошая пара: оба невысокие, крепкие, мускулистые, с древней, звериной
силой, рядящейся в одежды русского бизнеса и нью-эйджевского викканства.
- А ты к его жене не ревнуешь? - спросила Маша.
- Нет, зачем? Какая разница, сколько дверей открывать одним ключом?
Ревность - это мужское чувство, у настоящей женщины нет инстинкта
собственницы.
- Мне говорили, - заметила Маша, - что ты с Таней рассорилась из-за
Сережи. Что вы даже не разговариваете с ней.
- Я с ней разговариваю, - сказала Света, - это Таня со мной не
разговаривает. Почти не разговаривает.
- А каким был Сережа? - спросила Маша.
- Каким он был любовником? - спросила Света. - Ты сама должна знать:
превосходным. В нем было вот это ощущение волны, о котором я говорю. Когда я
была с ним, мне казалось, моя связь с миром усиливается в сто раз. Словно мы
не просто входим в резонанс со Вселенной, но амплитуда этого резонанса
возрастает, оттого что нас двое. У него было прозвище "Волк", ты знаешь.
Очень верное прозвище, в нем было что-то звериное, нутряное, интуитивное,
что у мужчин встречается очень редко. Хотя, если говорить честно, я никогда
его не любила. Это был просто секс - очень хороший секс, но не больше.
Света задумалась на минуту, что-то вспоминая.
- Мне приятно, что ты так спокойно спрашиваешь, что ты тоже не ревнива,
- сказала она. - Его уже нет, но ты должна знать, что мы все, кто был с ним,
все равно связаны через его дух, мы - сестры вдвойне. Ты, я, Таня, Лиза и
множество других. Мы чувствовали в нем это внутреннее родство нашей природе
- и от этого теперь мы только ближе друг другу.
- Таня была у него ночью перед убийством, - сказала Маша. - Говорят,
она могла его убить.
- Ерунда, - сказала Света. - Сережа мне ночью звонил, часов в
одиннадцать, сразу после того, как Таня ушла. Так что она его не убивала.
- А она точно ушла?
- Да. Я перезвонила ей домой.
- Постой... вы же не разговариваете?
- Я сказала, что она со мной не разговаривает. Собственно, и тогда она
тоже бросила трубку.
- А ты что хотела ей сказать? - спросила Маша.
- Какая разница? - ответила Света. - Все это - прошлое. К чему смотреть
назад, надо учиться быть здесь-и-сейчас. Вот, смотри, - она взяла опустевшую
чашку и раскрутив ее, опрокинула на блюдце, - вот, например, гадание. Оно
всегда происходит в данный момент. И хотя считают, что оно имеет отношение к
прошлому и будущему, это не так. Гадание сообщает нам лишь о прошлом и
будущем, заключенных в настоящий момент в нас самих. Мы можем только лучше
узнать то, что знаем и без того.
Света поставила чашку на столик, посмотрела на Машу и прибавила:
- Послушай, давно хотела сказать: у тебя бретельки от лифчика все время
торчат из-под майки. Ты купи себе такой, знаешь, без лямок, красивее будет.
- Да нормально, - сказала Маша. - У нас все так носят.
20
Теперь Маша говорила с Горским каждый день. Голова шла кругом, и
постепенно она втягивалась в этот круг, круг бесконечных разговоров и
воспоминаний, все лучше понимала, что? связывает этих людей, знавших Сережу
Волкова и с ним работавших. Но сам Сергей оставался неуловим, образ его
дробился на множество мелких осколков, и ни один не напоминал Маше того
мальчика, с которым она когда-то встречалась в Крыму, того мужчину, что
окликнул ее на Староместской площади в Праге. Она беседовала с Горским
часами - и, кстати, по мере того, как рос доллар, международные звонки
дешевели, и Гена сказал, что оплатит все счета из отеля, я свое слово держу,
раз сказал - так и сделаю. Маше нужно было выплеснуть на кого-то все, что
скапливалось за день, - а Горский был внимательным слушателем и задавал
неожиданные вопросы. Так, вдвоем, они и пытались постичь запутанную сеть
отношений, которая была сплетена вокруг опустевшего центра - Сережи Волкова.
Маша говорила себе, что ее не волнует, кто убил, но понемногу вопросы
Горского вынуждали задумываться все чаще и чаще: один из тех, с кем она пьет
бесконечный кофе и ест экзотическую еду в "Гималаях" или "Храме Луны" -
Сережин убийца.
- У нас есть несколько мотивов, - объяснял Горский. - Во-первых,
деньги, о которых говорил тебе Иван. Они исчезли - значит, убийца мог их
просто забрать. Мы не знаем, что? это была за схема, не знаем, кто знал о
ней, - и тут я бы советовал тебе не задавать вопросов, а просто держать этот
вариант в голове. Во-вторых, ревность. Его мог убить Абросимов, его могла
убить Таня, могла убить даже Света, хотя говорит, что не ревнует. И есть еще
Федор Поляков, про которого мы почти ничего не знаем, серьезный, судя по
твоим рассказам, человек, которому наверняка приходилось в девяностые иметь
дело с криминалом. В-третьих, мы не можем сбрасывать со счетов какие-то
карьерные дела. Он мог мешать кому-то, мог оказаться разменной пешкой в
сложной игре, его могли убить, чтобы подставить Ивана или кого-нибудь еще,
для кого он получил деньги. Паша Безуглов лазил в его компьютер - что он там
искал? И нашел ли? Почему Сергей выгораживал Пашу перед Лизой? Мы ничего об
этом не знаем. И наконец, убийство может быть связано с кризисом - не ясно
как, но связано. Мы можем предположить, что убийца знал: в ближайшую неделю
будет не до того: все, включая ментов, будут думать только о курсе доллара.
Тебя, например, допрашивали?
- Нет, - сказала Маша, - допрашивали Ивана и Абросимова, меня ведь
толком и в Москве не было.
- Неважно, где ты была, - сказал Горский. - Они же разговаривают с
теми, кто может от них откупиться. А с тебя что возьмешь?
Вообще-то Горский сказал это наобум: во всех его предыдущих
расследованиях милиция самоустранялась, не прося ни с кого никаких денег. А
может, Горский просто не знал о полученных взятках - к тому же, он все равно
не верил, что менты не станут раскручивать на деньги крутых коммерсов - если
уж за деньги отпускают торчков и дилеров.
Итак, Маша все больше чувствовала себя Арчи Гудвином при неподвижно
засевшем где-то среди орхидей Ниро Вульфе и, даже если б захотела, не могла
выбросить из головы вопросы, которые задавал Горский. Пожалуй, единственная
из всех, кто знал Сережу, она не стеснялась спрашивать: "Как ты думаешь, кто
его убил?" - и собеседники, запинаясь, говорили, что это мог быть кто-то из
своих, но уже через минуту обсуждали версии, все время одергивая себя,
говоря, что нет, невозможно, конечно, наверняка кто-то со стороны - хотя
знали, Сережа сам открыл дверь, прошел в комнату, сел на стул и, видимо,
какое-то время беседовал с гостем, пока не появился пистолет и не раздался
выстрел.
Вот и сейчас Маша смотрела на портрет Далай-ламы за спиной у Дениса
Майбаха и слушала:
- Вспомни про сказки! - говорил Денис. - Это и будет ключом к отгадке.
Повторю вкратце: каждому из нас соответствует свой архетипический персонаж,
воплощенный в виде фигуры из мультфильма или сказки. Итак, Сережа Волков был
Серый Волк, это понятно из имени и фамилии. Таня, Света и Аля всю жизнь были
три поросенка и, хочу подчеркнуть, ими и остались: Аля выстроила себе дом из
камней, Света - из дерева, а Таня - из соломы, ну, типа, если судить по их
зарплатам. Поросята убегают от волка, потом собираются у Наф-Нафа и волка
прогоняют. Но они не убивают его, он убегает ошпаренный, но живой. Значит,
мы вычеркиваем этих девушек из списка подозреваемых. Следующий номер - Лиза
Парфенова, ясное дело, Лиса Патрикеевна, Лисичка-сестричка. Лиса и Волк, мы
знаем, дружат, Лиса его всегда обманывает, но никогда не убивает. У нее
просто нет возможностей. Значит, Лизу мы тоже вычеркнем. Крокодил Гена и
Чебурашка с Волком не встречаются, они из другой сказки, и на них, как
видишь, даже не падает подозрение. Кто у нас остается из людей, с которыми
Сережа общался? Дядя Федор, да мы с Шариком. Тут тоже волков не наблюдается.
Итак, вывод: среди нас убийцы нет. Можно, конечно, еще посмотреть остальных
сотрудников, но надо сначала придумать им сказки, а это долгая и серьезная
работа.
В субботу они пришли в "Тибет-Гималаи" часов в восемь, а до этого Денис
весь день водил Машу по городу и показывал главные архитектурные хиты
десятилетия: расставленные там и тут церетелевские скульптуры. В зоопарке
они побывали у Горы Сказок, по которой карабкались дети; у Кремлевской стены
видели реку, по берегам стояли медведи, лисы и глазеющие туристы, не
понимающие, как это вырос такой Диснейленд прямо у стен Кремля.
- Вот тебе еще одно подтверждение, что ценнее сказок у нас ничего нет,
- гордо говорил Денис. - Хотя вот один мой знакомый из Питера сказал, что
весь Церетели - только комплекс неполноценности перед городом на Неве. Самый
главный лужковский памятник - Петру, а все остальные - просто увеличенный в
несколько раз постамент памятника дедушке Крылову в Летнем саду. Это -
сакральная диверсия Питера в сердце Москвы, тайный захват власти. Исходя из
этого, он предположил, что следующий президент будет из Петербурга. Эту
стройную теорию опровергает только то, что до появления Ельцина никаких
эзотерических екатеринбургских инволюций не наблюдалось.
Денис рассказывал, что из семи уточек, поставленных на Манежной
площади, двух украли в первую же неделю, а еще одну, потяжелее, - через
месяц.
- Стоят теперь они, - мечтательно говорил он, - у кого-нибудь на
приусадебном участке, дети с ними играют, хорошо. Высшая справедливость, все
лучшее - детям.
Еще он рассказал сценарий, придуманный его старинным приятелем,
архитектором и художником Алексеем Кононенко. В результате землетрясения,
объяснял в свое время Кононенко, вся Москва проваливается под землю, в
метро. И образуется новый город, состоящий из смеси подземной и наземной
Москвы. Чувствовалось, что сценарий сочинил архитектор: Кононенко
вдохновенно рассказывал, что на какой станции будет стоять - деталей Денис
не помнил, но каждый раз, гуляя по Москве, вспоминал несбывшийся блокбастер
и радовался, воображая архитектурный микс верха и низа.
Несколько дней назад Маша тоже спустилась в метро. Как-то так
получалось, что по городу она передвигалась на машинах - либо подвозили
новые друзья, либо кто-нибудь брал такси. Но нельзя уехать из Москвы, так и
не побывав в метро. Много лет назад подземный город потряс Машу. Да, позже
она узнала, что метрополитен строили зэки, что Большой Стиль сталинской
эпохи неотделим от большого террора, как неотделим от нацизма пафос
"Олимпии" и имперская роскошь немецких стадионов. Но ведь и Петербург
построен на костях, и египетские пирамиды. Маша не могла это оправдать - кто
она такая, чтобы оправдывать террор? - но и запретить себе восхищаться
грандиозной красотой не могла. Приезжавшие в Израиль москвичи привозили с
собой альбомы с фотографиями метро, и Маша могла часами рассматривать их в
гостях. И вот теперь она предвкушала, что увидит московское метро въяве.
Оказалось, подземные дворцы потускнели со временем. То ли виной была
экономия электричества, пригасившая свет лампочек, то ли грязь, которую Маша
не замечала в детстве, или множество лотков в переходах и вестибюлях, где
торговали газетами, книгами, платьями, поддельной косметикой и календарями с
полуобнаженными красавицами. На всем, казалось, лежал густой слой пыли, но
хуже всего был запах пота и давно не мытых тел, спрессованных в душных
вагонах. Тоннели, а не станции на этот раз оказались для Маши символом метро
- и всякий раз, когда поезд въезжал во тьму, Маше чудилось, что она
спускается в ад, где души рабочих, умерших при строительстве, мотыльками
бьются в освещенные окна вагонов.
Эти люди, которые толкали Машу, плюхались рядом с ней на сиденья, шумно
сопели, обгоняя в переходах - они пахли совсем не так, как Иван и его
друзья. Застарелый пот, грязное белье и знакомый запах дешевого табака, все
еще навевающий воспоминания о дяде Сене. Зажатая между мужскими телами на
длинном кольцевом перегоне, Маша внезапно поняла, что мама была влюблена в
дядю Сеню, что у них почти наверняка был роман, потому что теперь Маша ясно
вспоминала взгляды, касания рук, прощальные объятия - то, чему не придаешь
значения в детстве, а подростком не замечаешь, считая, что люди не
влюбляются после тридцати. Интересно, подумала Маша, почему они все-таки не
поженились? - и тут поезд выехал на сияющую огнями "Новослободскую", и Маша
пошла смотреть Коринские витражи, которые не стали хуже от всех исторических
потрясений.
Обо всем этом Маша не стала рассказывать Денису, но и не захотела
продлить экскурсию под землю, верх есть верх, низ есть низ, понятно, почему
все нормальные люди ездят по Москве на машинах. Вечером сидели с Денисом в
"Тибет-Гималаях", пили горячее вино, в котором плавал изюм, и заедали его
булочками тинг момо.
- Да нет, - говорил Денис, - все связано с бизнесом. Вот был у меня
один клиент, иностранец, пришел я к нему заключать договор. Хороший дом,
стильная мебель, жена-красавица, нормальная библиотека, не жлобская, с душой
подобранная, полка видеокассет, все путем. Все нормально, хорошо поговорили,
но чувствую - не лежит у меня сердце. Дома уже сообразил - фильмы. У него
был удивительный набор фильмов. Понятно, три русские картины - "Белое солнце
пустыни" и два Тарковских, ну, вечнозеленая классика - "Гражданин Кейн", два
фильма Хичкока, а потом "Бонни и Клайд", "Как украсть миллион",
"Криминальное чтиво" и еще разное кино в ту же сторону. Вроде как хороший
набор для интеллектуала, да?
- Вполне, - кивнула Маша.
- Ан нет, - воскликнул Денис, потирая руки. - Это не просто набор
интеллектуала, это набор человека с хорошим вкусом и асоциальными
наклонностями. Иными словами, это не человек, который несет деньги в банк, а
человек, который грабит банки, понимаешь?
- Вряд ли все так линейно, - сказал Маша.
- Именно линейно, - улыбнулся Денис. - Я как-то затянул договор,
клиента кто-то перехватил, а потом я узнал, что через три дня у него взяли,
да и угнали новую "ауди". Все чисто, страховой случай, пожалуйте платить. До
сих пор уверен, что он сам машину спихнул кому-то налево за полцены, а потом
еще срубил куш с "Возрождения".
Маша рассмеялась. Принесли шампиньоны с бамбуком и дулум сонам па,
оказавшийся баклажанами в чесночном соусе. Денис ловко орудовал палочками,
смеялся и шутил, словно по ту сторону витрины, украшенной двумя фигурами в
национальной одежде, не рушилась экономика целой страны. Впрочем, в какой бы
ресторан Маша ни пришла, все продолжали радоваться жизни, а не бились в
истерике от подступающего все ближе тотального кризиса.
- Да ладно, тотальный кризис, - отвечал Денис, - смотри, уже прошла
неделя, и что? Ну, вырос доллар с 6,30 до семи с хвостом. Всего-то на
четверть где-то. Разве это кризис? Ты просто забыла, что тут творилось году
в девяностом. Все на полном серьезе обсуждали, что зимой мы умрем от голода.
А если этого не случится, то лишь потому, что начнутся еврейские погромы и
нас уничтожит общество "Память". И такое говорили несколько лет подряд. А
никто не умер, даже и не голодал толком, насколько я знаю, не говоря о
погромах. Какое-то количество евреев, конечно, постреляли, но, подозреваю,
все-таки по бизнесу, а не по национальному признаку. Так что у нас теперь
прививка. Мы не боимся кризиса, потому что несколько лет жили в постоянном
кризисе. Мы столько раз слышали про голодную смерть и полное разрушение
всего, что, кажется, перестали верить даже во второй закон термодинамики.
Вместо него у нас другое правило: все как-нибудь устроится. За это и выпьем.
Денис поднял пиалу с вином, они чокнулись и выпили до дна. Слушая
рассказы Дениса и его друзей, Маша чувствовала, что пропустила в истории
этой страны самое главное, упустила шанс быть свидетельницей и участницей
уникальных событий, совпавших с временем ее жизни. Девяностые годы станут
мифом - честно говоря, уже стали, волнующим и бодрящим мифом о новых русских
в малиновых пиджаках и с золотыми цепями толщиной в палец, о людях,
заработавших состояние за одну ночь, о заказных убийствах, которых было так
много, что их уже можно считать серийными, о первых биржах, первых страховых
компаниях, первых рейвах, даже о первых интернет-провайдерах. Маша
чувствовала, что приехала слишком поздно, в буквальном смысле - на поминки,
на тризну по девяностым.
Пить кофе Денис опять потащил ее в "Кофе Бин", благо надо было
всего-навсего перейти дорогу. Денис пошел за кофе, пообещав пуэрториканский
Яно Селекто - у него ореховый привкус и фруктовое послевкусие, девушкам
всегда нравится. Маша ждала его, рассматривая брошюрки рядом с гостевой
книгой на отдельной стойке. Это были старые советские книжки, среди которых
она с удивлением нашла любимый с детства "Новейший ускоритель" Герберта
Уэллса.
- Похоже, - сказала она Денису, - скоро у вас весь общепит превратится
в один большой музей. В памятник совку.
- Послушай, - возмутился Денис, - я давно хотел тебе сказать: что это
за слово - "совок"? Так уже давно никто не говорит. Была страна, мы в ней
выросли, ты из нее уехала, мы остались, но в любом случае - это не повод
говорит о ней с пренебрежением. Я понимаю, когда мы типа разбирались с
коммунистами, это было нормально, но теперь-то чего? Да если это и будет
музей, то все-таки не Советского Союза, а нашего детства, что ли, может,
детства наших родителей, как в "Петровиче". Мы ведь не случайно любим
семидесятые - это же в России было единственное спокойное время за весь ХХ
век. По-настоящему буржуазное, я бы сказал. И вот мы пытаемся выделить зону
покоя в этом безумном городе, кусок семидесятых в девяностых. Мы надеемся,
что это - кусок двухтысячных. Я верю, что в новом веке гораздо больше людей
в России будет жить так, как живем сейчас мы.
- Так - это как? - спросила Маша.
- Ну, вот как мы сегодня, - объяснил Денис. - Погулял по городу,
поужинал в ресторане, съел десерт в кафе. В будний день - еще поработал. Как
нормальные люди во всем мире живут.
- Но во всем мире люди так не живут, - сказала Маша. - Я уж не говорю,
что у кого-то просто нет денег. Но даже те, кто, как ты, гуляет по городу,
ужинает в ресторане и ест десерт в кафе, воспринимают все это иначе. Для них
это данность, а не приз, завоеванный в тяжелой борьбе.
- У них была другая жизнь, конечно, - сказал Денис. - А я вот что тебе
расскажу. Когда мы были молодые, было такое слово "кайф". Сначала мы думали,
что оно означает состояние, когда хорошо, потом узнали, что на самом деле
это слово про наркотики, а теперь вот знаем, что про кафе. Я объясню. Пока
ты была в Израиле, в России не только случилась приватизация и
криминализация, но и наступила наконец психоделическая революция. Траву
курили и раньше, но в начале девяностых оно все впервые оформилось как, ну,
не знаю, как такая культура. Я по молодости во всем этом варился некоторое
время, потом перестал. Но вот одну штуку я понял очень хорошо. Надо получать
удовольствие от жизни. Когда ты дунешь - ну, в смысле покуришь, - ты
по-другому воспринимаешь все: цвета, воздух, тактильные ощущения. Самые
простые вещи начинают доставлять радость. Это и называется словом "кайф", и
в какой-то момент ты понимаешь, что наркотики для этого не нужны. Надо
просто научиться радоваться и дарить радость другим. Помнишь, наши родители
никогда не улыбались и на вопрос "как дела?" отвечали "плохо". И я в свое
время специально выработал у себя привычку отвечать "отлично" и улыбаться.
Буквально перед зеркалом учил, как Демосфен с подвешенным мечом.
- А если все на самом деле плохо, что делать? - спросила Маша. -
Скажем, если депрессия?
Она вспомнила Борю Цейтмана, подумала про Таню, про Ивана, про всех
людей, которые еще долго не смогут отвечать на этот вопрос искренним
"отлично".
- Очень просто, - сказал Денис. - Если депрессия - вспоминаешь, когда
последний раз была мания и как тебе при этом было. И, вызвав на секунду в
себе это ощущение, отвечаешь, - тут Денис набрал воздуха в легкие и
улыбнулся всем лицом: - "Замечательно!"
Маша засмеялась.
- Мы приложили столько усилий, - продолжал Денис, - чтобы кайф был в
нашей жизни. Теперь не верим в кризис, потому что кафе и вообще жизнь,
которой мы живем, стала продолжением этой радости, этого кайфа, потому что
все это связано для нас - ну, хотя бы для меня и Вадима - с острым, почти
болезненным счастьем, счастьем от самых простых вещей - от чашки кофе, от
хорошей одежды, удобных ботинок, комфортабельного рабочего места...
- Дорогой машины, - подсказала Маша.
- При чем тут цена, - махнул рукой Денис. - Вот кофе, вот тирамису, вот
книжка лежит - при чем тут деньги? - Он перевернул книжку и радостно
улыбнулся: - Вот, а ты говоришь - "совок". Вполне себе психоделическая
классика, "Новейший ускоритель".
- Почему психоделическая? - спросила Маша.
- Потому что на самом деле - про наркотики. У Уэллса есть рассказ про
ЛСД, "Дверь в стене" называется, и вот эта, "Новейший ускоритель", про
амфетамины. На самом деле, тоже история девяностых, история безумного
возбуждения.
За соседнем столиком зазвонил телефон. Девушка в узких оранжевых
джинсах и очках "Fendi", напоминавшая солнцелюбивую черепаху из старого
мультфильма, взяла со стола трубку и довольно громко сказала: "Нет, не
пойдет, я не согласна, давайте встречаться и обсуждать... да, хоть сейчас
подъезжай в "Кофе Бин", посмотрим бумаги, побеседуем".
- Вот видишь, - сказал Денис, - вот это, наоборот, островок девяностых
в наших спокойных водах. Тот же амфетаминовый драйв, невозможность
остановиться и расслабиться. Она уверена, что, если будет работать круглые
сутки, заработает больше денег. Жаль только, что за эти годы она все равно
потеряет навык радости, а без него и деньги не в кайф. Смотри, она пришла в
кафе, потому что знает: это - модно, это, как сказали бы пару лет назад,
стильно. Жаль, она не понимает, что приходить сюда надо прежде всего, чтобы
почувствовать: время работы кончилось. Ты отдыхаешь. А деньги... что деньги?
У нас же их нет. Мы их тратим быстрее, чем зарабатываем. Главное - ощущение
внутреннего покоя.
- Мне почему-то кажется, - сказала Маша, - что во всем офисе ты один
так считаешь. Ну, может быть, Вадим еще или Света, которая объясняет, что не
нужно напрягаться, все случится само.
- Это у Светы все случается само? - вдруг взорвался Денис. - Ты больше
ее слушай! Она же прет, как танк. Она была без образования, без талантов,
без всего, пришла операционисткой, теперь сейл. Ты знаешь, что Федор выгнал
Олега Хлебникова, чтобы ее продвинуть? Придрался к какой-то неудачной сделке
- и все. Она обычная провинциалка, очень энергичная, агрессивная и
пробивная. Это не московский снобизм, я против приезжих ничего не имею. Да и
вообще, пойми, я не возражаю: пусть получит все, что хочет, мне не жалко. Но
хорошо бы она оставила Вадима в покое. Хотя это, конечно, тоже не моего ума
дело.
- Что значит - оставила в покое? - спросила Маша.
- Ну, как-то расставила точки над i, что ли, - пожал плечами Денис. -
Она же с ним продолжает спать. Не часто, да, иногда, но ведь тем хуже.
Сказала бы, нет, все, до свидания, забудь, ничего не было, или все было, но
больше не будет, без разницы. Ты свободен, я тебя отпускаю. Так нет же.
Потому что это ее природа - подбирать все, что плохо лежит, переть как танк,
завоевывать признание. А тут сколько ни цитируй Лори Кебот, ничего не
изменится.
Наверное, это и есть путь, который проложен для нее в сердце Великой
Матери, подумала Маша, а вслух сказала:
- А разве не то же самое Сережа делал с Таней?
Денис внимательно посмотрел на нее и сказал:
- А вот о покойных мы говорить не будем. Тут - либо хорошее, либо
ничего. Так что этот вопрос задай кому-нибудь другому, а я тебе лучше еще
кофе принесу. Хочешь Кауайи? По ощущениям - все равно что гаванскую сигару
выкурить. Но никакого никотина. Прекрасный финал для ужина, ты только
попробуй.
21
Когда Елизавета Парфенова перевозила маму в недавно купленную квартиру,
мама сказала:
- Все-таки, Лизонька, ты оказалась неплохой дочерью. Папа бы
порадовался.
До этого Нинель Федоровна жила в двухкомнатной на Заревом проспекте и
Лиза, трижды в неделю навещавшая маму, сама решила перевести ее поближе к
центру, куда-нибудь на Пролетарку, а потом уже самой определиться, где
купить квартиру себе, чтобы и от работы, и от мамы недалеко. Но мама
неожиданно сказала, что привыкла жить рядом с рекой и у нее слишком много
вещей, это ведь не просто мебель, это память об отце, ты сама должна
понимать, так что в однокомнатную я не поеду, и не надейся. Не особо
рассчитывая на успех, Лиза обзвонила риэлтеров, попросив подыскать недорогую
двушку рядом с рекой и поближе к центру - но через неделю мама позвонила
сама, счастливая и гордая. Она нашла то, что надо, ты не поверишь, Лизонька,
я там была, это просто песня. Все влезает, и прекрасный вид из окна, правда,
надо доплатить немного, но ты же говорила, что откладывала деньги, ведь так?
Ты же не все просадила на тряпки, я знаю, у тебя вполне приличная зарплата,
нормальные люди столько не получают.
Когда Лиза поняла, что мама присмотрела квартиру в сталинском доме на
Фрунзенской набережной, она впервые за много лет попыталась взбунтоваться.
Девочкой она не перечила родителям, когда они не захотели отдать ее в
музыкальную школу ("надо будет купить пианино, а папе удалось достать две
путевки в Болгарию, нельзя упускать такой шанс"), школьницей не спорила,
когда ей объяснили, что Николай из дома напротив ей не пара, потому что его
мать - продавщица, а значит - воровка, ты же не хочешь, чтобы твои дети были
внуками воров, подростком не возражала, когда не спросясь ее определили в
Институт связи, где у отца старые знакомые, которые присмотрят за тобой,
если надо. Но сейчас она сказала:
- Мама, Фрунзенская набережная - это запредельно дорого. Это район не
моего уровня, не нашего уровня. Я даже себе не смогла бы там купить
квартиру.
- Мне особенно неприятно слышать это "даже себе", - сказала мама, и
Лиза ясно увидела, как мама поджимает губы, там, у себя в Медведково. - Как
хочешь, конечно.
И повесила трубку.
Мамин звонок застал Елизавету в офисе. Ну и пусть бросает трубку,
подумала она со злостью, ну и пусть. До конца рабочего дня еще надо было
провести одно совещание и отчитаться по новой схеме перестрахования.
Квартира на Фрунзенской! Это какая же должна быть доплата, а? С ума сойти
можно, пусть остается в Медведково, просто не буду к ней ездить, вот и все.
Посмотрим, как она тогда запоет.
В восемь Лиза уже была у мамы. Я уверена, убеждала она себя, мне
удастся объяснить, что Фрунзенская - это не вариант. Мама же всегда была
разумной женщиной, логические доводы производили на нее впечатление - по
крайней мере, когда их приводил отец. Выяснилось, однако, что у Нинель
Федоровны были свои логические доводы: квартира стоит удивительно дешево,
она уже узнала цены на рынке и вообще, если мы ее не купим, то потеряем
аванс, который я внесла днем.
- Какой аванс, мама? - спросила Лиза, холодея.
- Три тысячи, - гордо ответила Нинель Федоровна. - Ты мне давала
деньги, а я их не тратила, я откладывала!
Выходило, что мама сказала Лизе "как хочешь, конечно", бросила трубку,
а потом пошла и заплатила аванс, отрезав все пути к отступлению. Ты
понимаешь, Лизонька, позвонил риэлтер, с которым я говорила, это такой
выгодный случай, никак нельзя его упустить, не могу же я ждать, пока ты
образумишься. В конце концов, это же была не моя идея, ты сама хотела, чтобы
я жила поближе к тебе.
Своя квартира появилась у Лизы только через два года, скромная
однокомнатная в районе "Пролетарской", как раз такая, как она собиралась
купить маме. Жаль, что теперь пришлось заплатить больше, чем Лиза
предполагала когда-то - цены росли как на дрожжах, и оставалось утешаться
тем, что и квартира на Фрунзенской с тех пор подорожала. В любом случае,
годам экономии пришел конец: теперь Лиза смогла, наконец, свободно тратить
деньги - и уже не могла остановиться. С облегчением она пересела из видавшей
виды "девятки" в подержанную "ауди", купила в "Руслан Мёбель" лучшей мебели,
а в "Leo" - дорогущего постельного белья, с каждой зарплаты отправлялась в
бутики "Петровского пассажа", а особо удачные сделки отмечала ужином в
"Ностальжи" с бутылкой сотерна "Шато д"Экем". Она откладывала так долго, что
теперь тратила все заработанные деньги до последнего цента. Несколько раз
Лиза сама ужаснулась, подсчитав, что ее костюм, туфли, белье и сумочка стоят
дороже ее собственной машины. В такие дни ее охватывала паника - и Лиза
решала, что будет экономить. Нельзя носить костюм за две тысячи, если твоя
зарплата всего три, говорила она себе.
Возможно, поэтому Лиза предпочла встретиться с Машей в "Траме",
ресторане достаточно дешевом по ее меркам, зато с артистическим шиком:
недаром все блюда в меню назывались в честь известных актеров.
- Простите, Маша, что не смогла на неделе, - сказала Лиза. - Сами
понимаете, что у нас сейчас происходит.
- Честно говоря, не очень, - сказала Маша. - Вокруг говорят, это просто
паника, а на самом деле скоро все будет как раньше.
- Удивительные люди, - сказала Лиза, - куда они смотрят? Все в самом
деле будет как раньше, только это будет совсем другое "раньше". Семь лет мы
проедали западные кредиты и разворовывали то, что осталось от Советского
Союза. А теперь кредитов больше не будет, разворовывать нечего, давайте
вспоминать, что там было "раньше". Например, запретят хождение наличной
валюты, под предлогом борьбы с вывозом капитала введут выездные визы, и
будет все как десять лет назад.
- С кем я ни говорю, - сказала Маша, - никто в это не верит.
- Просто вы не говорите с теми, кто понимает, как у нас работает
экономика, - ответила Лиза. - А мне, в силу моей работы, приходится
понимать.
- И что же вы будете делать?
Лиза пожала плечами.
- То же самое. Буду работать. Люди, понимающие в финансах, всегда
нужны. Платить станут раз в пять меньше, я забуду про рестораны, дорогие
магазины и поездки за границу на майские праздники. В конце концов, квартира
у меня есть, так что, если и умру от голода, то не под забором. Понимаете, я
всегда считала, нечего плакать по деньгам, которые не удалось заработать, -
просто надо стараться заработать новые.
Принесли судака: если верить меню, его поймал Олег Ефремов.
- Последнее время, - сказала Лиза, расчленяя рыбу вилкой и ножом, -
каждый раз, когда ем в ресторане, думаю; "может быть, я больше сюда не
приду". Ну, выпьем за встречу.
Они чокнулись. По меркам "Трама" вино было неплохое - хотя, конечно, с
"Ностальжи" не сравнить. Лиза задавала традиционные вопросы про Москву, Маша
вежливо отвечала. Лиза ей нравилась: чувствовалась биография, история
взрослой женщины, долго шедшей к успеху, немного уставшей, но еще не
растратившей все силы.
- Простите, Маша, - сказала Лиза, когда уже принесли десерт, - я все
хотела вас спросить: в Израиле принято носить бюстгальтер так, что бретельки
видны из-под майки?
- Да, - кивнула Маша. - Меня в Москве все время спрашивают. А что, это
как-то неприлично здесь?
- Да нет, - сказала Лиза, - просто все думают, что вы не заметили...
ну, и хотят помочь.
- Понятно, - сказала Маша, а Лиза подумала, что через несколько лет вся
Москва будет ходить вот так. Не может быть, чтобы модницы типа Али Исаченко
упустили такую изумительно вульгарную фишку.
- Можно вашего торта попробовать? - спросила Маша.
Лиза пододвинула блюдечко. Торт оказался приторным.
- Я думала, это клюква, - сказала Маша.
- Нет, клубника, - ответила Лиза, размазывая красное желе по тарелочке.
Помолчав, она вдруг сказала: - Если честно, я в панике. Дело даже не в
кризисе, а в том, что Сережа был должен нашей фирме тридцать тысяч долларов.
- Он их занял? - спросила Маша.
- Если бы занял, - вздохнула Лиза. - Как все страховые компании, мы
занимаемся обналичкой. Схема такая: есть предприятие, и если оно официально
платит зарплату своим сотрудникам, то должно отдавать с каждого рубля сорок
одну копейку налога. Предположим, они боятся совсем уж грязных схем и тогда
идут к нам, перечисляют деньги, а мы через схему с перестрахованием
обналичиваем, например, под пять процентов. Тогда предприятие получает
восемьдесят процентов черным налом, а пятнадцать остаются в нашем кармане.
Обычно они пилятся пополам между страховой компанией и менеджером, который
нашел предприятие. И все довольны: предприятие, наша контора и тот менеджер,
который получает свои семь с половиной процентов.
- То есть это такая схема ухода от налогов? - спросила Маша.
- Конечно. Так вот, проблема в том, что Сережа не успел довезти эти
пятнадцать процентов до конторы. Он должен был привезти их утром, а ночью
его убили, и деньги пропали. Сто восемьдесят тысяч принадлежали ему, а еще
столько же должны были пойти на зарплату. Понятно, что сейчас мы вообще на
мели, но без этих денег не сможем заплатить совсем ничего.
Вчера Гена намекнул: он считает ее виновной в том, что деньги не дошли
до конторы. Лиза отвечала за всю финансовую часть, она не поехала забирать
деньги сама, а послала Волкова, да, конечно, никто не мог подумать, что так
все случится, но если бы он поступил как надо и сразу повез деньги в офис,
все бы обошлось. Лиза знала, что Сергей встретился с клиентом, отдал ему два
миллиона с хвостом, охранник после этого ушел, а Сергей еще немного
потрепался с клиентом, старым знакомым, которого сам и привел. Потом - как
сквозь землю провалился на несколько часов, не отвечал на телефонные звонки,
позвонил только вечером, сказал, что привезет деньги завтра, он их хорошо
припрятал, волноваться не о чем. Лиза кивнула и сказала, что да, она
понимает, это ее вина, она не поехала с Сергеем, но у нее были семейные
обстоятельства, Гена прекрасно знает, и она, конечно, попробует как-нибудь
выкрутиться, хотя, честно говоря, не понимает, что можно теперь сделать.
Гена посмотрел на нее недобро и сказал, что это уже - ее проблемы, откуда
она возьмет деньги, мол, другой начальник вообще спросил бы, где гарантии,
что Лиза не успела забрать деньги у Сережи, но Гена ей доверяет, конечно,
речь об этом не идет, но и он не может оставить людей без зарплаты, сказав
"у нашего финдиректора были семейные обстоятельства". И пусть теперь Лиза
думает где она, лично она, будет брать деньги - ведь Гена не собирается
продавать свою квартиру, чтобы покрывать чужое головотяпство. Лиза
окаменела: при ее доходах тридцать тысяч были неподъемной суммой. Даже
продав машину и все, что было в доме, она не покрыла бы и половины.
Оставалось одно: продать квартиру.
Остаться без квартиры означало снова начать с нуля, а Лиза слишком
часто начинала с нуля все эти годы: в девяностом, с молчаливого одобрения
родителей, она ушла из Министерства энергетики в кооператив, открытый
Николаем Михайловичем Питкуновым, старым отцовским другом, который
присматривал за Лизой еще с институтских лет: то в пустом кабинете
общественных наук, то на собственной даче, а когда его жены не было в Москве
- в семейной спальне. Связь эта длилась уже десять лет, и все эти годы
родители устраивали Лизе скандалы, стоило ей вернуться домой позже
одиннадцати, а Пискунов оставался другом дома, опекающим их дочку. Они не
замечали взглядов, которые он бросал на Лизу, и не слышали, как Лиза
проплакала всю ночь, когда после неудачного аборта гинеколог сказал ей, что
детей больше не будет. Той ночью Лиза окончательно поняла: она никогда не
выйдет замуж - кому нужна бесплодная двадцатипятилетняя сотрудница
Министерства энергетики? Николай Михайлович с самого начала дал понять, что
брак между ними невозможен, и Лиза смирилась с этим, как еще раньше
смирилась с тем, что родители определяли за нее, с кем ей дружить и как
поступать.
Именно Лизиному отцу позвонил Пискунов, когда, открыв собственную
фирму, решил позвать Лизу секретаршей. Услышав, сколько старый друг
предполагал платить его дочери, Лизин отец, вообще-то неприязненно
относившийся к новомодным СП и ООО, разволновался. Он не спал всю ночь, а
утром сообщил Лизе, что надо идти в ногу со временем и, главное, Николай
Михайлович такой человек, которому можно доверять.
В министерстве Лиза уже занимала небольшой, но перспективный пост
заместителя начальницы группы разработки АСУ для областей Крайнего Севера.
Она покинула старую работу без сожаления, и уже через две недели рыжее
солнце ее волос сияло в предбаннике Питкуновского офиса. Лизиной напарницей
была двадцатилетняя Оксана, подрабатывавшая по вечерам после института.
Иногда она приходила раньше времени, и они с Лизой пили кофе и беседовали
про жизнь. Слушая Оксану, которая была моложе всего на восемь лет, Лиза
неожиданно поняла, что прожила тридцать лет в каком-то полудремотном,
бессознательном состоянии. Мысль о том, что она может сама решать свою
судьбу, оказалась новой и будоражащей.
Лиза пошла на курсы бухгалтеров и через полгода осознала, что ей
нравится придумывать сложные финансовые схемы. Через год она уже знала, что
умеет делать это хорошо. Из секретарши Лиза стала помощником бухгалтера,
зарплата выросла в полтора раза, бо?льшую часть денег Лиза по-прежнему
отдавала родителям, а отец все чаще и чаще повторял формулу про ногу времени
и человека, которому можно доверять.
Еще через полгода этот человек попытался кинуть своих партнеров, был
смертельно бит и, полупарализованный, отправился под крыло жены, уставшей от
его измен и всю жизнь дожидавшейся этого момента. Лиза и еще два десятка
сотрудников в одночасье оказались без работы - но Лиза все равно была
благодарна Питкунову. За месяц до своей неудачной аферы Николай Михайлович
уговорил Лизиного отца, что взрослой женщине уже пора жить отдельно от
родителей. Теперь Лиза отказалась возвращаться в Медведково - сказала, что
будет искать новую работу. Отец сказал, что честной девушке не следует
работать в коммерческой структуре, если за ней там некому присмотреть, а
Лиза, неожиданно обозлившись, рассмеялась отцу в лицо и сказала, что
Питкунов присматривал за ней так хорошо, что ей пришлось делать себе аборты,
пока она не стала бесплодна. Отец наорал на Лизу, обозвал лгуньей и блядью,
а через три часа слег с обширным инфарктом, от которого так и не оправился.
Последнюю неделю его жизни Лиза провела в больнице, стараясь избегать
матери, повторявшей, что ее дочь - шлюха, которая свела в могилу отца, что с
нее взять, она с самого Лизкиного детства знала, что девочка вырастет
дрянью, надо было строже, строже воспитывать, она всегда это мужу говорила.
Они не остались вдвоем даже после поминок: когда за последним из отцовских
сослуживцев закрылась дверь, Лиза, не говоря ни слова, взяла свою сумку и
отправилась на съемную квартиру, проплаченную за полгода вперед. У Лизы было
немного денег и твердая убежденность в том, что необходимо как можно скорее
найти работу.
Через месяц Геннадий Семин взял Лизу в "Наш дом" на испытательный срок.
Она ничего не знала о страховом бизнесе, но быстро училась. Этот рывок,
предпринятый в тридцать два, дался нелегко - до сих пор Лиза с ужасом
вспоминала первый год работы, бессонные ночи и диету из крепкого кофе с
сахаром. Вскоре она уже была заместительницей финдиректора и мальчики, как
называла она Гену и Олега, соглашались, что без Елизаветы Марковны контора
давно бы развалилась. Когда в 1996 году Гена сократил сотрудникам зарплаты,
финансовый директор ушел из "Нашего дома", и Лиза заняла его место. К 1998
году зарплата ее увеличилась в несколько раз, но теперь смерть Сергея
Волкова и финансовый кризис грозил разрушить с таким трудом налаженную
жизнь. Поэтому Лиза сидела сейчас в "Траме", пытаясь хоть что-то узнать об
исчезнувших деньгах.
- Простите, - сказала Маша, - я сейчас вспомнила, мне Иван уже говорил
об этом. К сожалению, я ничего не знаю. Но, может быть, кто-нибудь другой...
много народу вообще знало об этой сделке?
- По идее - нет, но кто может поручиться? - сказала Лиза. - Сережа мог
растрепать кому угодно, кто угодно мог услышать, как мы об этом говорили. В
принципе, это была довольно рутинная сделка.
Маша кивнула.
- А он мог где-нибудь их спрятать? В смысле - не дома?
- Зачем? - удивилась Лиза. - Он же утром должен был везти их на работу.
А даже если и так - как мы их найдем? Не к гадалке же идти?
А может и впрямь - к гадалке? подумала Маша. Света говорила, что ее
Вика умеет находить потерянные предметы. Может, предложить Лизе? Впрочем,
нет, глупость какая.
Лиза допила кофе и потянула из пачки сигарету.
- Вы хорошо знали Сережу? - спросила Маша.
- Сложно сказать, - ответила Лиза. - вообще я хорошо знаю людей, с
которыми работаю. Во всяком случае - стараюсь. Он мне о вас рассказывал.
Первый раз, да, помню первый раз в мае... мы случайно встретились в городе,
поужинали в "Ностальжи" и он рассказал, что у него есть невеста в Израиле.
Так что, можно сказать, мы с вами были заочно знакомы.
- Говорят, - не выдержала Маша, - вы были любовниками.
- Кто говорит?
- Ну, - Маша смутилась, - все говорят.
Лиза вставила сигарету в мундштук, чиркнула зажигалкой, выдохнула дым и
сказала:
- Понимаете, Маша, я человек другого поколения. Я не скрываю, что
вообще-то иногда сплю с мужчинами, но не готова обсуждать свою сексуальную
жизнь. Извините. Это - личное.
Два поросенка и Серый Волк. Март, 1998 г.
Пойдем, потанцуем? говорю я, а она отвечает Давай, давай, это моя
любимая песня. Когда она успела ее полюбить, спрашивается, я лично впервые
слышу это умца-умца-умца. Жизнь определенно проходит мимо меня, хорошо хоть
подружки Таня и Света затащили в "Пропаганду", где сегодня народу - не
протолкнуться, хотя журнал "Вечерняя Москва" пишет, что самый главный день -
это среда. Среда, как же. А пятница?
После корпоративного сабантуя все немного пьяны, как раз настолько,
чтобы не расходиться по домам, но не настолько, чтобы не садиться за руль. И
вот кавалькадой едут в бывший Комсомольский переулок, паркуются кое-как,
выходят, хлопают дверцами, включают сигнализацию. Можно подумать, внутри
слышно сирену, за всем этим умца-умца-умца. Я как-то сразу теряю из виду
моего сослуживца Дениса, моего друга Ивана, девушку Алю, да, собственно
говоря, всех моих коллег, кроме подружек Тани и Светы, которые и предложили
ехать в "Пропаганду", потому что хотели танцевать.
Они хотели танцевать, но для начала взгромоздились на высокие стулья у
барной стойки. Подружка Таня очень выигрышно смотрится на таком стуле, юбка
с разрезом, видно худое бедро, резинка чулка. Подружка Таня всегда на диете,
потому что боится пополнеть. Но она все равно заказывает крепкий алкогольный
коктейль. Пятьдесят грамм спирта содержит 350 килокалорий. Примерно как
большой кусок фруктового торта, которого подружка Таня никогда не ест, боясь
пополнеть.
Подружке Свете не подходит ее имя. Она черненькая, маленькая брюнетка,
наверное, с примесью армянской или еще какой восточной крови. Густые брови,
длинные ресницы, по утрам она выщипывает усики маленьким пинцетом, лежа в
ванной бреет ноги женской бритвой "Жилетт" и прикидывает, не сделать ли
лазерную эпиляцию, дорого, конечно, зато уж раз и навсегда. Подружке Свете
не подходит ее имя, потому что она даже платья носит черные, черные чулки,
черные сапожки на высоком каблуке, который, впрочем, не слишком удлиняет
ноги. У нее смуглая кожа, и когда Света лежит на белой простыне, кажется,
будто простыня сияет. Подружка Света никогда не снимает серебряную цепочку,
на которой висит пентакль, перевернутая звезда в круге, и когда Света
занимается любовью, этот пентакль подпрыгивает и бьется между грудей светлой
искоркой. Этот свет - единственное, что напоминает об имени, которое так ей
не подходит.
Я не знаю, как должен поступать джентльмен, когда две девушки привели
его в ночной клуб. Кого он должен первой пригласить танцевать? Ту, с которой
дольше знаком? Ту, что сидит ближе? Или просто по алфавиту, чтобы всё
определяли имена и порядок букв в азбуке? Я не знаю, как нужно поступить,
потому что я не джентльмен, а всего-навсего менеджер страховой компании "Наш
дом". Всю неделю я разговариваю с людьми, пишу письма на компьютере и
составляю разные бумаги. В пятницу я немного выпиваю в офисе, но только
немного, потому что наш начальник, Геннадий Семин, призывает не путать
страховую компанию с советским учреждением.
Я никогда не работал в советском учреждении. Да и наш начальник,
Геннадий Семин, тоже никогда не работал. Но он так говорит, про страховую
компанию и советское учреждение. Наверное, потому, что его родители работали
в таком учреждении и ненавидели свою работу всей душой, а он хочет, чтобы мы
всей душой любили нашу страховую компанию. Я не очень понимаю, как можно
полюбить страховую компанию: лично у меня проблемы даже с тем, чтобы
полюбить какую-нибудь женщину.
Подружка Света берет сумочку и идет в дамскую комнату. Давно, когда я
еще учился в университете, мы говорили "туалет" или даже "сортир", но
подружка Света шествует столь важно, столь торжественно, что хочется сказать
"дамская комната", хотя это и чудовищная пошлость. Когда она исчезает из
виду, скрытая от нас спинами танцующих, я говорю подружке Тане Пойдем,
потанцуем, а она отвечает Давай, давай, это моя любимая песня. Она берет
свою сумочку, чтобы не стащили, одним глотком допивает крепкий коктейль,
чтобы не пропал, улыбается, и мы идем танцевать.
У подружки Тани серые глаза, точнее, не серые, а цвета мокрого
асфальта. У нее длинные пальцы все в серебряных кольцах. Она снимает их,
когда нервничает, но не снимает, когда ложится в постель, и потому иногда я
вдруг чувствую спиной металлическое прикосновение, будто в комнату вошел
Серебряный Гость, тронул меня меж лопаток и сказал: "Сергей, время вышло". Я
никогда ей об этом не говорю: подружка Таня и так стыдится своего тела.
Когда мы занимаемся любовью, она просит выключить свет. Говорит, что грудь у
нее отвисла, когда она перестала кормить дочку, а на животе после
беременности остались растяжки. Первый раз мы занимались любовью в машине,
тоже в пятницу. Потом она сказала, что если бы ей нужно было раздеваться, ни
за что не стала бы. Может, из-за этого подружка Таня так любит оральный
секс.
Руками подружка Таня обнимает меня за шею, смотрит прямо в глаза, то
приближается, то отдаляется, бьется лобком о мой пах. Не уверен, что именно
так танцуют в этом клубе, но мне все равно. Она улыбается, и в ее глазах, не
серых, а цвета мокрого асфальта, отражаются огни над барной стойкой.
Я вижу, что подружка Света уже вернулась. Место ее заняли, она стоит у
колонны, пьет мартини и танцующие то и дело загораживают ее от нас. Надо же,
сколько народу в этом клубе по пятницам! Наверное, это их любимый клуб, они
любят его. Вероятно, полюбить клуб куда проще, чем страховую компанию.
Музыка заканчивается, и подружка Таня замирает, обхватив мою ногу
своей, трогательно выставив бедро в разрезе юбки. Хочется поцеловать пальцы
в серебряных кольцах, посадить ее за столик, сказать, как мне жаль, что мы
никогда не занимаемся любовью так, чтобы я мог видеть тело, которого она
стыдится. Хочется сказать, что я уверен - у нее прекрасное тело взрослой
женщины, матери маленькой девочки, что еще недавно припадала губами к
соскам, которые значили для младенца больше, чем для любого, кто будет их
целовать или сосать. Иногда мне хочется завернуть подружку Таню в большую
простыню, словно маленькую девочку после ванны, вынести из спальни в
коридор, к зеркальному шкафу, поставить на пол, высвободить из этого кокона,
осторожно отнять исхудавшие серебряные пальцы от серых, цвета мокрого
асфальта, глаз и сказать:
- Смотри. Видишь, как ты прекрасна?
Я никогда так не сделаю: мы ведь не слишком часто занимаемся любовью. А
сейчас я отвожу подружку Таню к опустевшему месту у барной стойки и помогаю
ей забраться на стул, потому что она уже не очень твердо стоит на ногах. Она
заказывает еще один коктейль, я выпиваю 40 грамм водки, 125 ккал, но я не
боюсь пополнеть, в отличие от подружки Тани, которая всегда на диете. Потом
я улыбаюсь подружке Свете, и мы идем танцевать.
Подружка Света ничего не стесняется. Входя в квартиру, она сразу
начинает раздеваться, словно ей душно в черном платье, черных чулках, черных
сапожках на высоком каблуке, который, впрочем, не слишком удлиняет ноги.
Раздевшись, она стоит, широко расставив ноги, которые иногда приходится
брить женской бритвой "Жилетт", и смотрит на меня с недоумением, будто
спрашивает: а ты что тут делаешь? Тогда я подхожу, опускаюсь перед ней на
колени, зарываюсь лицом в ее лоно, а она кладет руку мне на затылок.
Почему-то я знаю, что при этом на губах у подружки Светы особая улыбка -
удовлетворенная и вместе с тем - отсутствующая, будто на самом деле подружка
Света где-то далеко.
С такой же улыбкой она танцует. Не приближаясь ко мне, взмахивая
руками, вбивая высокие каблуки черных сапожек в танцпол, не глядя на меня,
полуприкрыв глаза, вибрируя всем телом, так, что пентакль на серебряной
цепочке выпрыгивает из выреза платья и бьется поверх черной ткани, блестя в
огнях барной стойки.
Подружка Света напоминает мне пантеру, живущую в своем домике на ветке
дерева. У нее хороший домик, дерево хорошее, хорошая клетка, хорошее мясо,
которое приносят служители. На радость детям, их папам и мамам она
изображает большую домашнюю киску, порыкивает тихонько, привстает на задние
лапы, бьет хвостом по бокам. Ей нет нужды в натренированных мышцах, в
инстинкте охотницы, нужно только рычать тихонько, бить хвостом по бокам,
притвориться большой кошкой, которую все любят. Она бы рада полюбить их, но
полюбить зоопарк еще сложнее, чем страховую компанию, - и потому, когда
никто не видит, она выходит из клетки, ударом лапы убивает первого
попавшегося прохожего, съедает, урча от удовольствия, и возвращается назад,
порыкивая тихонько, ударяя себя хвостом по бокам. Не знаю, почему я решил
такое про подружку Свету. Наверное, я просто много работаю, и от этого у
меня странные фантазии.
Подружка Таня сидит у барной стойки, пьет свой третий коктейль, глядит
на меня и думает: я бы все понимала, если бы секс с ним был феерическим -
так ведь нет. Я бы все понимала, если бы знала, что я хочу, чтобы он был со
мной на всю жизнь - чтобы вместе пить кофе в "Кофе Бине" и вместе есть ланч
в "Джонке", чтобы просыпаться вместе и вместе засыпать. Так ведь нет, я
всего этого не хочу. Но почему я не могу смотреть на него, почему не могу не
думать, с кем он спал этой ночью, почему, как только я вижу его, мне тут же
становится так плохо, как не было с пятнадцати лет, когда я впервые увидела,
как Илья целуется с Маринкой? Я еще не жалуюсь, что встретила его. Я все еще
держусь, но, кажется, уже не могу больше. И когда силы оставят меня, я
попрошу Бога, чтобы Он навсегда забрал этого мужчину из моей жизни. Не знаю,
почему я решил такое про подружку Таню. Я никогда не слышал от нее ни про
какого Илью и ни про какую Маринку. Наверное, я просто много работаю, и от
этого у меня странные фантазии.
Я уже говорил, что работаю менеджером в страховой компании "Наш дом".
Мы все стараемся ее полюбить, чтобы сделать приятное нашему начальнику,
Геннадию Семину, но пока нам удается полюбить только друг друга. Полюбить
человека все-таки проще, чем страховую компанию. Мне так, во всяком случае,
кажется.
В конце концов мы перестали считать танцы, коктейли и калории. Помню, я
сидел у барной стойки, ждал свои 40 грамм водки, а подружки Таня и Света
танцевали вдвоем, совсем рядом. Подружка Света кончиками пальцев прикасалась
к Таниной талии, потом скользила руками вниз, обхватывала ее бедра и
опускалась перед ней на колени, а подружка Таня вибрировала всем телом,
взмахивала руками, вбивала каблуки дешевых румынских туфель в танцпол, не
смотрела ни на подружку Свету, ни на меня, сидящего у барной стойки в
ожидании своих 40 грамм водки. Они были как две девочки, впервые пришедшие
на взрослую дискотеку, или даже одна девочка, совсем уже маленькая,
пришедшая на взрослую дискотеку со своей куклой, с которой и танцует, и обе
они одновременно - и девочки, и куклы. Я понял, что не могу смотреть на это
больше, но тут мне принесли мои 40 грамм водки, я выпил еще 125 калорий, но,
поскольку мы уже перестали их считать, не знал, к чему их прибавить. И
вообще, я не боюсь пополнеть.
Мы выходим на улицу, и я говорю, что сам не сяду за руль и девушкам
тоже - запрещаю. Я обычно никому ничего не запрещаю, но сегодня я много
выпил, даже сбился со счета калорий, которые и так не считаю никогда. Мы
выходим на улицу и пытаемся поймать машину, но никто не останавливается.
Ночь холодная, подружка Света в черном плаще и подружка Таня в какой-то
дешевой куртке жмутся друг к другу, как два зверька в углу клетки. Наконец,
останавливается "волга", я запихиваю девушек на заднее сидение, сажусь рядом
с шофером, говорю адрес. Молча едем по ночной Москве, и вдруг шофер пихает
меня локтем в бок и кивает на зеркальце заднего вида. Смотрю - подружка
Света взасос целует подружку Таню, которая сплетает серебряные пальцы у
подружки Светы на затылке.
- Удачи тебе, парень, - говорит мне шофер, когда мы выходим.
Пока мы поднимаемся на пятнадцатый этаж, подружка Таня стоит,
прислонившись к стене лифта, обхватив себя руками, слабо улыбаясь и
полуприкрыв глаза. Усталое, потерянное лицо, всегда на диете, стыдится
своего тела и никогда не занимается любовью при свете. Рядом стоит подружка
Света, широко расставив ноги в черных сапожках на высоком каблуке,
серебряный пентакль поверх черного платья, густые брови, покрасневшие щеки и
совершенно пустые глаза, удовлетворенные и вместе с тем - отсутствующие,
будто на самом деле подружка Света где-то далеко.
Я не знаю, как должен вести себя джентльмен, когда посреди ночи
приводит к себе домой двух девушек. Особенно если он хочет только одного -
чтобы любовь никогда не кончалась, чтобы мы втроем остались так навсегда,
связанные воедино желанием, горечью и нежностью, стоя в лифте, который
считает до пятнадцати, прежде чем открыть двери.
Я не знаю, как нужно поступить, потому что я не джентльмен, а
всего-навсего менеджер страховой компании "Наш дом". Мы все работаем в этой
компании и стараемся ее полюбить. Но полюбить страховую компанию очень
трудно, гораздо труднее, чем женщину или мужчину.
22
В понедельник Иван, Таня и Маша снова ужинали в "Петровиче". К концу
второй недели Маша заметила, что они стали все чаще возвращаться в уже
известные ей кафе и рестораны: Москва оказалась не так уж велика. Может
быть, однако, дело в том, что уже не всюду принимали карточки "СБС-Агро" и
все меньше оставалось мест, где вчерашние яппи могли за кружкой "Балтики"
или "Гиннеса" гадать, что будет дальше, и рассказывать свежие анекдоты.
- Послушай, - говорила Таня. - Вот Вадим сегодня анекдот рассказал,
гениальный. Ельцин просыпается с бодуна, смотрит - какой-то очкарик
мельтешит. Ельцин спрашивает: "Ты кто?" - "Я - Кириенко" - "Какой такой
Кириенко? Не знаю!" - "Я же ваш премьер-министр!" - "Постой-постой! У нас же
Черномырдин премьер-министр!"
Как всегда, с первого раза Маша не поняла. Таня объяснила, что
Черномырдин премьерствовал много лет, а в марте был отправлен в отставку. На
его место пришел Кириенко, но Ельцин как раз вчера отправил его в отставку и
призвал Черномырдина назад.
Теперь анекдот стал немного понятней, но ненамного смешней. Честно
говоря, Машу мало волновал российский кризис - ее беспокоило другое: Иван
вел себя как-то странно. Не то, чтобы он избегал Машу - они виделись почти
каждый вечер, - но, приглашая ее в ресторан, он в последний момент звал туда
Дениса, Вадима или Таню, словно боялся оставаться с Машей наедине. Сцена в
машине больше не повторялась: Иван использовал всякий предлог, чтобы не
оставаться с девушкой наедине. Один раз он даже вызвал такси, сказав, что
должен срочно ехать домой, просмотреть очередной договор - и это после того,
как они просидели в "Санта Фе" до полпервого ночи!
Вот и сейчас Иван поднялся и, деловито посмотрев на часы, сказал, что
ему пора идти, пусть девушки спокойно ужинают, он уже заплатил своей
карточкой. Маша разозлилась и демонстративно отвернулась: мол, хочешь
уходить - уходи.
- Послушай, - сказала она Тане, - почему он так себя ведет? Уже третий
раз- бросает посреди вечера и сбегает куда-то. Как маленький, ей-богу. Если
не хочет со мной встречаться - пусть бы не звонил и не звал на ужин, я бы,
не знаю, в кино сходила. А так - не понимаю я ничего.
- Я как-то всегда плохо понимала Ивана, - сказала Таня тусклым голосом,
памятным Маше по первому вечеру в Москве. - Я, правда, понимаю тебя - и
дорого бы дала, чтобы не понимать.
- Знаешь, - сказала Маша, - вы вообще поразили меня, когда я только
приехала. Вы оказались совсем не такими, какими я представляла русских
бизнесменов. Вы вообще какие-то совершенно неземные, очень дружелюбные,
заботливые и, несмотря на все, что вокруг происходит, - позитивные. Я
никогда не думала, что найду таких людей в Москве.
- Я в последнее время не чувствую себя особо позитивной, - сказала
Таня, снимая кольцо с указательного пальца. - Скорее, наоборот. Мне кажется,
мы катимся куда-то, и все хорошее, что было эти годы, вот-вот исчезнет
навсегда. Я думаю, мы все это чувствуем - и Иван тоже.
- Это из-за кризиса? - спросила Маша.
- Из-за кризиса тоже, - ответила Таня. - Но прежде всего - из-за
Сережиной смерти. Как ты не понимаешь, он был ближайший друг Ивана, ты -
Сережина невеста, как Иван может - ну, не знаю, завести с тобой роман? Это
же предательство.
За десять дней Маша привыкла, что все вокруг воспринимают ее как
Сережину невесту. Она принимала соболезнования от каких-то людей, которых
встречала в кафе, выслушивала все новые и новые рассказы о Волкове, и вот
уже ей самой кажется, что она в конце концов действительно оказалась его
невестой. Но сейчас Маша наконец решилась:
- Я скажу тебе одну вещь, только пусть это останется между нами,
хорошо?
- Конечно, - ответила Таня, не прекращая катать серебряное колечко по
скатерти.
- Про то, что он собирается на мне жениться, я вообще только в Москве
впервые услышала.
Некоторое время Зелинская молчала, потом надела кольцо на палец и не то
сказала, не то спросила:
- Но вы были близки. - И, запнувшись, прибавила: - Не в смысле, что
спали, а в смысле дружбы?
- Не знаю, что там в смысле дружбы, - ответила Маша. - Но, насколько я
помню, мы никогда не спали. Даже в молодости, в Крыму и по пьяни.
Вдруг Таня рассмеялась - резко и отрывисто. Посмотрела на Машу
изумленно, будто услышала что-то необычайно смешное и неожиданное.
- Да ну?
- Честное слово. - Маша пожала плечами. - Не могла же я забыть.
- Тогда понятно, почему он решил на тебе жениться, - убежденно сказала
Таня. - Ты в самом деле уникальная женщина. Женщина, с которой он не
переспал.
И еще раз посмотрела, будто Маша - какая-то диковина, выставленная в
музее. Маша смущенно улыбнулась:
- Ну, как-то не сложилось. Наверное, он был не в моем вкусе.
- Как все смешно, - сказала Таня. - Признаться, я тебя ненавидела, пока
мы не встретились.
- А теперь?
- Теперь уже как-то не получается. - И она улыбнулась широко и открыто.
- Ты оказалась очень милая. Хотя, знаешь, я почему-то до сих пор уверена,
что, если бы ты не приезжала, Сережа был бы жив. Хотя, может, я просто себя
утешаю, чтобы не думать, будто это я его убила.
Ну вот, подумала Маша. И Абросимов говорил, что, может быть, он убил
Сережу. Надо спросить Лизу или Ивана - вдруг они тоже думают, что сами его
убили?
- Ты хочешь сказать, что убила в состоянии аффекта и не помнишь этого?
- Да нет, - сказала Таня, - в том-то и беда, что я все помню. Я
позвонила ему часов в восемь, он был где-то за городом, мобильный брал
плохо, я сказала, что хочу приехать. Иногда я приезжала к нему, когда как-то
совсем уже... он почти никогда не говорил "нет", я была ему за это так
благодарна, ты просто не поверишь, но я все равно боялась, что вдруг я
позвоню невовремя и он скажет, что устал, хочет спать, вообще не может
сегодня, и я тогда подумаю, что он не может, потому что у него сейчас как
раз другая женщина, и тогда мне станет еще хуже. Поэтому я редко звонила,
старалась перетерпеть. Если б знала, что так все кончится, - может, звонила
бы чаще, нечего было бы терять. А то я все спрашивала себя - когда же это
кончится, не может же оно длиться вечно? А теперь я знаю, как оно кончилось
- буквально через час после того, как я ушла. И получилось, что любила я его
не так уж и долго.
- А как у вас все?.. - спросила Маша, не зная, какой глагол подобрать,
вообще не зная, удобно ли спрашивать, но Таня все поняла правильно.
- В смысле - как началось? Сразу как я из декрета вышла. Мне казалось,
я такая уродливая, растолстевшая, я бы любому дала, кто бы меня захотел. И я
напилась в пятницу, а Сережа трахнул меня прямо в своей машине, на заднем
дворе офиса. Помню, я еще старалась не кричать, все как раз расходились, я
боялась - услышат. Но, кажется, все-таки закричала, открыла глаза и вижу -
Наташка стоит посреди двора и смотрит в нашу сторону. Так и не знаю, видела
она что-нибудь или нет, был же вечер, машина стояла в тени, но, по-моему,
она смотрела как-то странно. Я, впрочем, была сильно пьяна. Первый раз,
наверное, за всю жизнь.
Прервав рассказ, Таня окликнула проходящую мимо Петровну:
- А можно у вас водочки попросить? - И, обращаясь к Маше: - Ты будешь?
Маша покачала головой.
- Я не могу трезвой про это говорить, извини, - сказал Таня. - И
молчать больше не могу. Раньше я совсем не пила, ты не поверишь. Но сейчас
мне уже - все равно, хотя Пашу очень жалко, он сам не свой от этой истории,
но что я могу поделать? Могла бы - сама прекратила, но ведь не могла, в
том-то и дело. А раньше мы с Пашей были прекрасной парой, просто образцовой,
все про нас думали: "вот она, настоящая любовь". Даже Сережа, считал, что он
- это так, для развлечения, а на самом деле мужчина моей жизни - это Паша.
Помню, я была у Сережи, мы только что трахнулись, и я позвонила Паше,
сказать, что я была со Светой в кино и вот, только что вышла. А Паша
перенервничал и разорался, мол, он волнуется, я могла бы и позвонить.
Мобильного у меня тогда еще не было, он действительно не мог позвонить сам.
Наверное, по правде волновался, а не ревновал. Я, конечно, чуть не
разрыдалась и шваркнула трубку. Помню, Сережа посмотрел на меня и сказал:
"Как вы можете так ссориться, вы же любите друг друга!" - и вот тут я
поняла, что могу Сережу убить. Впервые. Я чуть не закричала: "Идиот, как ты
можешь так говорить, я люблю - тебя!". Сдержалась, но, мне кажется, он все
равно понял - после этого все сразу стало как-то сложно, он стал меня
избегать, пару раз не брал трубку, когда звонила на мобильный. И вот тогда я
серьезно психанула, как-то посреди рабочего дня вышла за ним в мужской
туалет, затащила в кабинку, заперлась и отсосала. Чувствовала себя при этом
последней блядью, поверь мне. Раньше я бы не поверила, что я так могу. И это
было очень унизительно - отсасывать у мужчины, который совсем тебя не любит,
стоя на коленях в туалете, и слышать, как кто-то отливает в соседней кабинке
или как мужики болтают у писсуаров. И при этом я была счастлива, потому что
понимала, что вот оно, то для чего я родилась: чтобы стоять на коленях перед
любимым.
Официантка принесла графинчик, Таня налила и быстро выпила.
- Ничего, что я тебе все это рассказываю? - спросила она. - Ты ведь мне
правду сказала, ты не была его невестой, да?
Маша кивнула:
- Честное слово.
- Как тебе повезло, - с чувством сказала Таня. - Ты не представляешь,
как тебе повезло! Это такая мука - быть влюбленной в Сережу. Я знала, что
все женщины хотят его, потому что он был - он был лучше всех. И никому не
умел отказывать, поэтому я знала, что каждый раз, когда меня нету с ним, он
с другой женщиной. Я с ума от этого сходила. Нет, ты не думай, я не
ревновала. Я знаю, например, что Лиза с ним спала, еще много про кого знаю
или догадываюсь - и я их всех хорошо понимаю, Сережа - он же был совершенно
чудесный, как можно с ним не спать? Но все равно, иногда мне казалось, что я
дошла до предела, уже совсем. Ничего не осталось, кроме него. Мне с Пашей
когда-то мне нравилось трахаться, а последний год, когда мы спали, я все
думала, что в этот самый момент, кто-то то же самое проделывает с Сережей. И
я представляла себе, что я - это вот та другая женщина, а Паша - это Сережа,
даже несколько раз кричала "Сереженька!", когда кончала. Хорошо, что Паша не
расслышал, но все равно мне было так неудобно, так стыдно. Так унизительно.
Я все-таки совсем его не знала, сказала себе Маша. Никогда бы не
подумала, что Волков вызывает такие сильные чувства. Она смотрела, как Таня
одно за другим снимает кольца с ломких пальцев и катает взад-вперед по
скатерти, и Маше хотелось чем-то помочь этой почти незнакомой девушке, хотя
чем тут поможешь?
- Хочешь, тоже выпью с тобой? - спросила она.
Таня кивнула, и Маша налила немного водки на дно пустого чайного
стакана в латунном, как в советских поездах, подстаканнике.
- За Сережу, - сказала Таня, и они выпили не чокаясь. - За Сереженьку.
Знаешь, какое это счастье для меня - говорить "Сереженька". Никому ведь не
могу сказать, только тебе.
Таня снова налила и выпила - теперь уже одна.
- Но все еще было ничего, - продолжала она. - Я еще не понимала, что
это - не предел, пока не появилась Света. Я никому про нас с Сережей не
говорила, хотя боялась, что все и так знают. Но однажды напилась и все
рассказала Светке - потому что надо же мне было кому-то рассказать, не Пашке
же, в самом деле. И Света так хорошо слушала, только совсем расстроилась,
когда я начала плакать. Она, правда, попыталась отправить меня к Вике, ну, к
этой женщине, которая в свое время посвятила ее в ведьмы. Говорила, мол,
Вика может вернуть возлюбленного, но я не пошла, я не хотела манипулировать
Сережей, хотела, чтобы он был мой без колдовства, а просто потому, что сам
это выбрал. Дура я была - я ведь уже знала, это невозможно.
Теперь, когда Таня сняла все кольца, ее худые пальцы казались голыми и
беззащитными. Бледные, словно житель мегаполиса на пляже: первый раз за
сезон, неловкий, стесняющийся своей белизны.
- Я-то к Вике не пошла, а Светка уже через неделю была у Сережи. У нее
вроде был роман с Абросимовым, и она рассказала Вадиму... ну, как у нее все
было с Сережей, а Вадим уже рассказал мне. Зачем он мне это сказал, не знаю
даже, наверно, ему тоже нужно было с кем-то поговорить... больше мы никогда
о Свете не говорили, если не считать одного раза, в "Cabana", совсем
недавно. Я тогда даже не рассердилась на Светку, а подумала, что так и надо,
она, конечно, гораздо красивее меня, вон грудь у нее какая, и в постели,
наверное, с ней гораздо интереснее. Мы даже говорили с ней о Сереже
несколько раз, я ей так и сказала, что пожалуйста, мы же свободные люди, все
равно он сейчас со мной почти не спит, а мне даже приятно, что это не
неизвестно кто, а моя подруга. А Светка ответила, что, в конце концов, это
всего-навсего секс, не больше, потом помолчала и добавила: "Но вообще я тебе
завидую, он офигительный любовник". И я кивнула, потому что - ну да, о чем
тут спорить. Наверное, лучший любовник в моей жизни, хотя это толком не
поймешь, когда любишь. И я начала о них думать, потому что я ведь Светку
тоже любила, как подругу. Помню, как-то ночью проснулась, Паша рядом спит,
Светочка в кроватке посапывает, я ей встала одеяло поправить, а сама думаю -
вот, лежат они сейчас вдвоем, у него дома, такие влюбленные, такие красивые.
- Мне кажется, ты гораздо красивее Светы, - сказала Маша.
- Спасибо, - ответила Таня. - Спасибо тебе, но это не так, я знаю. Я же
всегда восхищалась Светкой, любила ее, она мне как страшная сестра была,
когда я пришла в "Наш дом", все объясняла, опекала. Мне то время до сих пор
приятно вспоминать. Ну, и я себе говорила, мол, мы все - свободные люди, и
Светка, и Пашка, и Сережа. Я же не могу запретить ему спать с другими, вот я
же сплю с Пашей. Позови он меня - я бы от Пашки в тот же день сбежала, но
ведь он не звал и потому я только повторяла: мы - свободные люди, свободные
люди, какая тут ревность, а Светка такая чудесная, я его хорошо понимаю. Они
оба такие были прекрасные, я чувствовала себя лишней, я бы ушла совсем, но
просто была уверена, что Сережа все равно ее не любит.
Таня снова налила себе водки и выпила, не предлагая Маше.
- Ну, а потом однажды в пятницу после вечеринки мы все вместе пошли в
"Пропаганду". Мы танцевали там и пили, и напились страшно, я была совсем
никакая и они, кажется, тоже, и потом почему-то поехали к Сереже, и было так
весело, и Светка была такая красивая, они оба были такие красивые... словно
для того, чтобы я лучше запомнила последний день, когда я еще любила их
обоих. А потом они стали ласкать друг друга, потом разделись, а я все
смотрела, не двигаясь, а потом он позвал меня, и пошла к ним.
Таня замолчала, рассматривая кольца, разбросанные по столу, будто
археологические находки в витрине музея. Потом начала так же молча их
надевать. Вот ведь, подумала Маша, у меня всего одно кольцо, а у Тани -
целая коллекция. Но как-то не задалось ей со счастьем. Видать, не те кольца
носила.
- Я проснулась утром, - продолжала Таня, - посмотрела на них и поняла,
что - все. Больше не могу. Смотреть на них не могу, повторять про свободных
людей - не могу, убеждать себя, что люблю и Сережу, и всех, кого он любит -
не мо-гу. И еще - что больше не люблю Свету. Совсем не люблю, до судорог, до
ненависти. Не люблю. Не хочу с ней ни говорить, ни быть рядом. Особенно -
после этой ночи. И когда я это поняла, мне стало так легко. Оказалось, что
ненавидеть куда проще, чем любить. Света меня обнимала во сне, я убрала ее
руку, посмотрела на них еще раз и поняла: да, я ее ненавижу. И тут она
проснулась, открыла глаза и посмотрела на меня. Мы молча друг на друга
смотрели и понимали, что чувствуем одно и то же. И эта ненависть, которая
нас объединяла, была куда лучше той любви, которую мы изображали всю ночь.
Это было настоящее единение, без обмана. И мы больше не общались, до сих пор
даже на работе стараемся не пересекаться. А были лучшие подруги. И за это,
конечно, тоже отдельное спасибо Сереже - хотя я ему об этом не говорила ни
разу. Он ведь считал, мы все должны любить друг друга, так и не понял,
почему мы больше не дружим. - Таня горько улыбнулась. - Если бы я могла
любить Свету, как было бы хорошо. Да, любить ее, а возненавидеть Сережу - но
у меня не получилось. Жалко. Знаешь, как трудно ненавидеть старую подругу? Я
вот сижу тут с тобой, и стараюсь не думать, что ты и с ней могла так сидеть.
И то же самое, когда я с Алькой - она ведь со Светой до сих пор дружит. Но я
себя заставляю, потому что иначе, наверное, вообще бы из дома не выходила.
Таня надела на палец последнее кольцо и Маша вспомнила, как очарована
была этими людьми, когда увидела их впервые. Ей казалось, что здесь, в
Москве, наконец увидела новых русских людей, способных радостно и открыто
смотреть в глаза реальности. Но позитивный новый московский мир оказался
таким же непрочным, как экономическое процветание. Из-под умело наложенной
косметики в любой момент может проступить лицо обиженной школьницы, а на
искусственных ресницах повисают настоящие слезы.
- Я даже попробовала его приворожить, - продолжала Таня. - Терять было
уже нечего. К Светкиной ведьме, конечно, не пошла, а просто в Интернете
поискала какие-то магические заклятия.
- И как? - спросила Маша.
- Никак, - ответила Таня, - я же спала с ним в последний вечер. И -
никаких перемен, я все время чувствовала, что он хороший любовник, только
меня не любит. Так что заклятие не подействовало. И вот я на днях подумала -
откуда я знаю, что я там наколдовала? Может, что-то напутала. Или кто-то
пошутил и выложил в Сеть какое-нибудь не то заклятие? Может ведь такое быть,
как думаешь?
- Вполне, - согласилась Маша.
Таня сплела серебряные пальцы, нагнулась над столом и прошептала:
- Я вот думаю, может, это я его так убила? По ошибке? Неверным
заклятием?
Это было так нелепо, что и Марик бы не поверил. Маша с облегчением
вздохнула.
- Ну что ты говоришь, - сказала она. - Ты же в это сама не веришь! А
даже если и веришь, подумай, кто станет выкладывать такое неверное заклятие
в Сеть? Разве сумасшедший какой-то.
И Маша продолжала говорить, и радовалась, что может хотя бы так помочь
Тане и вдруг подумала, что, может, Таня специально сказала эту глупость про
неправильное заклинание, чтобы она, Маша, не чувствовала себя настолько
беспомощной перед лицом всего, что ей пришлось выслушать. Из бездны отчаяния
Таня задумалась о ней, о Маше, и помогла ей единственным, чем могла - дала
возможность почувствовать себя нужной, сказать слова утешения. Жалость и
нежность захлестнули Машу, она протянула руку и взяла металлические Танины
пальцы своими, теплыми и живыми. Она представила, как они выглядят со
стороны - две красивые молодые женщины, утешающие друг друга за столиком
модного клуба. И тут Таня сказала:
- Ты не понимаешь. Конечно, это не было заклинание для убийства. Это
было заклинание для исполнения желаний. Но, может быть, я как раз и хотела
Сережиной смерти?
23
Эта неделя для российского кризиса была переломной. Раньше еще можно
было надеяться на благополучный конец, верить, что дефолт - это еще один
"черный вторник", доллар подрастет себе немного, а потом откатится назад и
все будет как было. Но Дума раз за разом отказывалась признать Черномырдина
премьер-министром, рубль стремительно падал, а уличные цены на доллар росли
еще быстрее. Во вторник торги признали несостоявшимися, в среду в обменниках
доллар шел по двадцать с лишним. Все понимали, что и это не предел: тогда-то
и появился анекдот "в чем разница между рублем и долларом?" - "один доллар".
Так народная молва объявила рубль бесконечно малой величиной.
Все старались держаться вместе. Хотя никто ничего не страховал,
сотрудники "Нашего дома" по утрам приходили в офис, а ближе к обеду
подтягивалась и Маша. Пили бесконечный чай, пересказывали свежие слухи,
новости и анекдоты. Чебурашка говорила, одна ее знакомая, секретарша
крупного банкира, рассказывала, что из банка вывезли всё золото и закопали в
лесу: на случай, если запретят хождение наличной валюты. Никто толком не
понимал, как связано золото с наличной валютой, но все согласно кивали, да,
с них станется, запретят как пить дать.
Абросимов и Майбах на два голоса исполняли самый популярный анекдот:
- Добрый день. Как дела? - мрачно говорил Денис в выключенную трубку
своего мобильного.
- Отлично, - с деланной бодростью отвечал Абросимов.
- Простите, - похоронным тоном говорил Майбах, - я, наверное, не туда
попал.
Оптимисты считали, что это анекдот про банковских работников,
пессимисты - что "про всех нас". Когда Денис рассказал его впервые, Маша
подумала, что для человека, с Демосфеновым упорством воспитывающего в себе
умение отвечать "замечательно", подобная шутка - белый флаг капитуляции.
Федор Поляков неожиданно гладко побрился и сказал, что этим ограничит
свою деловую активность на ближайшие недели: ситуация слишком нестабильна, и
чем меньше рыпаться, тем лучше. К огорчению Абросимова, Федор отклонил
прекрасный план рекламной кампании: купить грузовик гречки и вручить
килограмм каждому клиенту "Нашего дома". Мол, в ситуации форс-мажора мы
приходим на помощь нашим клиентам. Федор сказал, что народ не поймет, скажут
- они над нами глумятся. Лучше, повторил он, не дергаться, а потом
рассказал, что отечественные машины так подешевели, что один его приятель
закупил пять автомобилей "Ока", заплатив за все штуку баксов.
- Зачем ему столько? - спросил Денис.
- Сказал - буду девкам дарить, - ответил Федор, и Аля заметила, что на
месте девушек отказалась бы, мол, "Ока" - чудовищная консервная банка и при
любой аварии складывается в минуту.
Аля теперь уже не была так уверена, что все как-нибудь образуется, но
все равно старалась не унывать. Сегодня она предложила гадать на курсе
доллара, делая ставки, насколько он вырастет к завтрашнему дню.
- Говорят, - сказала она, - если больше, чем на 30% от сегодняшнего -
это к хорошему жениху.
- Зачем тебе гадать? - тут же спросила Света. - У тебя и так от женихов
отбоя нет.
- Не говори, подруга, - парировала Аля. - Все мои женихи перечитывают
старые сообщения на пейджере и плачут.
Денис погружался в полузабытое прошлое. Магазины пусты, у обменных
пунктов - очереди, рестораны закрываются "на ремонт" - да и вообще Москва
похожа на декорацию к фильму о временах перестройки. Только церетелевские
монументы торчали посреди городского пейзажа редкими золотыми коронками в
беззубых деснах умирающего города. Майбах пробовал вспомнить, как
наслаждался хаосом и анархией семь лет назад - и не мог вернуть былого
восторга. Что-то изменилось за эти годы - и даже если бы мир вернулся к
тому, что было, Денис уже не мог стать прежним.
- Почему из магазинов стали исчезать продукты? - спрашивал Абросимов и
сам же отвечал: - Потому что у населения кончились запасы 1991 года.
Кончились не только запасы еды и товаров, думал Майбах, кончились
запасы веры в будущее, надежды на успешные реформы, просто запасы молодой
энергии, в конце концов. Сквозь закрытую дверь кабинета Крокодила Гены он
слышал, как плакала Таня, умоляя Семина хоть как-нибудь помочь ей вынуть
деньги из "СБС-Агро". Паша Безуглов мрачно ходил из угла в угол, будто не
замечая происходящего. Аля обнимала заплаканную Таню и говорила:
- Да не переживай, мы новые заработаем. Квартиры теперь наверняка
подешевеют.
Света раскладывала таро, всем желающим предлагая узнать свою судьбу.
Вадим с независимым видом подошел к столу и сказал, что несколько лет назад
тоже увлекался таро. Денис знал, что в свое время Абросимов увлекался всем
на свете: Кастанедой, холотропным дыханием, направленными ЛСД-трипами,
картами таро, сатанизмом, старообрядчеством, растафарианством и Дипаком
Чопрой. Последнее, кажется, пригодилось ему в работе, хотя Абросимов и
утверждал, что основы своего подхода к клиентам почерпнул во время одного из
кислотных путешествий. Денис не верил, но понимал, что, раз в полгода с
неофитским восторгом принимая новый способ решения всех проблем, Вадим
старается поддерживать свой странный, на обе ноги хромающий оптимизм. Он
прошел через все увлечения - чтобы прийти к безнадежной любви. Может быть,
думал Денис, глядя на Абросимова и Свету, это и есть пять лет разницы. Может
быть, через пять лет я снова почувствую себя подростком. Может быть, это и
есть история жизни: психоделия как второе детство, несчастная любовь как
вторая юность, и все вместе - как обретение единственной зрелости, мне пока
еще недоступной?
- Нет, - сказала Света, - мужчины не могут хорошо гадать на таро. Это
женское дело, Вадик.
- А вот ты, Маша, умеешь гадать на таро?
- К стыду своему, нет, - ответила Маша. - Но если бы я хотела
выпендриться, ответила бы, что гадаю только на своей колоде, а ее оставила в
Израиле.
- Кстати, об Израиле, - спросил Абросимов Машу, - У евреев есть своя
магия?
- Есть, - ответила Маша, - но гоям мы о ней не рассказываем.
Майбах улыбнулся, а Маша продолжила:
- Но вот Свете, как девочка девочке, могу сказать о магических словах,
отпугивающих мужчин.
- Тебе нужно отпугивать мужчин, Светка? - спросил Денис. Было бы
неплохо, чтобы она раз и навсегда отпугнула Абросимова, подумал он.
Майбах совершенно неприлично переживал за друга. Светка всегда ему
нравилась, но чем больше Вадим говорил о ней, тем сильнее она раздражала
Дениса. Почему, в самом деле, его друг полюбил именно эту женщину - и
полюбил именно так?
- То, что происходит у меня со Светой, - отвечал Абросимов, - это не
любовь в привычном тебе и мне смысле слова. Это такие ворота, знаешь, the
doors of perception, Джим Моррисон, Олдос Хаксли. Такая психоделия - через
другого человека видишь что-то внутри себя, о чем и не подозревал.
Заглядываешь на другую сторону, как мы говорили когда-то.
- Не знаю, - ответил Денис, - мне даже под кислотой не удавалось
открыть в себе что-то, о чем я не подозревал. В лучшем случае, я обнаруживал
то, о чем всегда знал, но временно забыл. Такое припоминание... не очень
понимаю, как такое может случиться от любви к женщине.
Две недели назад Денис пришел в ГАИ за справкой о разбитом стекле
своего "ниссана". Там на стене он обнаружил старый, советских времен,
агитационный плакат. На одной картинке рядом с Купидоном примостился
мальчик, натягивающий тетиву на луке, с горящей спичкой вместо стрелы. Сбоку
стишок:
Стреляют метко оба сорванца
Знать, выросли без окрика отца,
Но если радость дарит Купидон
Стрела второго всем несет урон.
Прочитав шедевр неизвестного автора, Майбах забился в экстатическом
восторге. Прямо из ГАИ он позвонил Абросимову и зачитал стихотворение:
- Радость дарит, ты слышишь, Вадим? - буйствовал Денис, к удивлению
очереди. - Радость! А ты что думал? Радоваться тебе надо, слышишь?
Потом Майбах сочинил продолжение, что-то типа "Причина матерьяльного
урона / Огонь. Но хуже стрелы Купидона". Впрочем, в глубине души он был
уверен, что неведомый поэт прав: ему самому любовь всегда несла только
радость. Рецепт был прост: Майбах никогда не позволял себе влюбляться без
взаимности, ожидать от возлюбленной больше, чем она может дать, и отказывать
себе в том, что могло доставить удовольствие. Он поддерживал многолетние
отношения с двумя-тремя подругами - иногда звал их к себе, иногда оставался
у них ночевать. Одна девушка была счастливо замужем последние три года, и
Денис всегда с удовольствием расспрашивал про мужа и интересовался, когда же
крестить детей. Абросимов говорил, что это все - не любовь, в лучшем случае
дружеский секс. Денис не согласился.
- Нет, я их очень люблю, - объяснял он. - Даже просто люблю, без
"очень". Мне прямо сейчас становится тепло от мысли, что они существуют.
Поверь, каждая из моих женщин прекрасна по-своему. Они для меня - воплощение
восхитительного разнообразия мира. Ты будешь смеяться, но любовь делает меня
счастливым. И дарит радость - прямо как в стишке.
Именно эту радость испытывал Денис, глядя на Машу Манейлис. Ему
нравился голос, мягкий и певучий, нравился легкий акцент, нравились крупные
черты лица и черные вьющиеся волосы, которые она то и дело теребила. Вот и
сейчас, откинувшись на спинку крутящегося стула, Майбах слушал Машину
историю, больше наблюдая за тем, как шевелятся ее губы, чем вслушиваясь в
слова.
А Маша рассказывала, что, когда семь лет назад приехала в Израиль,
совсем не знала иврита. Первым местом ее работы стал ночной боулинг на Цомет
Кирьят-Ата, где главной задачей было не столько разносить напитки, сколько
отбиваться от разгоряченных игрой мужиков. Тогда-то коллега научила Машу
волшебным словам лё роца, лё царих, миштара - "Не хочу, не надо, полиция".
Слова не раз выручали Машу, но в их магическую силу она поверила, когда из
Питера к Марику приехала старая приятельница Наташа. Через пару дней она
решила съездить в Иерусалим - скорее туристкой, чем паломницей. Город так
потряс ее, что она заблудилась - по счастью, в еврейской части Старого
Города. Какой-то старый хрен, у которого она спросила дорогу к Стене Плача,
увязался за ней, предлагая beautiful night of sex[4]. Наташка сначала
вежливо ответила "no, thank you"[5], потом сказала "you are old dirty
pig"[6], потом прибавила "fuck off, asshole"[7] - но слова будто падали в
бездонный колодец, не вызывая даже ряби на лоснящемся лице непрошеного
спутника, бубнившего про найт оф секс, будто других слов и не знал. Потом
уже девушки шутили, что, может, его запас английского в самом деле
ограничивался фразой про бьютифул найт, но тогда Наташке было не до шуток и
наконец, уже на площади перед Стеной Плача, пустынной в это время суток, она
в отчаянии вспомнила хоть что-то на иврите. Лё роца, лё царих, миштара, -
сказала она и человек исчез. Обернувшись, Наташка не увидела даже спины,
будто он растворился в воздухе. Никакой страх перед полицией не мог
объяснить такого стремительного исчезновения. Ничто его не объясняло, и,
значит, три слова были магическим заклинанием, от которого рассасывались
демоны похоти. По крайней мере - демоны еврейской похоти около Стены Плача.
- А это были первые слова, которые ты выучила в Израиле? - спросил
Иван.
- Нет, - ответила Маша, - первым словом было масриах.
- Что это значит?
- Воняет, - пояснила Маша и вспомнила ряды караванов-времянок, в одном
из которых жила по приезде в Израиль. - В караване была такая вонища.
И она сморщилась, зажимая нос над чашкой чая "Липтон".
Так проходило время - в байках, слезах и анекдотах. Информация в
газетах устаревала быстрее, чем их успевали купить, телевизору никто не
верил, и выяснилось, что единственный надежный источник - никому не
известная еще месяц назад лента новостей РосБизнесКонсалтинга в Интернете.
В один из этих суматошных дней Маша отозвала Свету в сторонку и
спросила:
- Послушай, а твоя Вика может найти какую-нибудь вещь, если тот, кто ее
спрятал, уже умер?
- Конечно, - ответила Света, - почему нет? Ведь и мертвые, и живые
существуют в одном и том же сакральном пространстве - надо просто уметь в
него войти.
- Понятно, - кивнула Маша, не слишком верившая в сакральные
пространства. - А можно мы с Лизой Парфеновой к твоей Вике сходим?
- Без проблем, - сказала Света, доставая мобильный. - Мы же сестры с
Лизой, как я могу ей не помочь? Позвоню сейчас Вике и запишу вас.
- Погоди, - удержала ее Маша. - Я ее спрошу сначала.
Эту неделю Лиза едва ли не единственная продолжала работать. Когда-то
она в шутку говорила, что финансиста кормят ноги - как волка и проститутку.
Высокая, худая, она ветром проносилась по офису, подписывала бумаги и снова
исчезала. Как отмечал еще Питкунов, ноги у Лизы были красивые, но последнюю
неделю что-то болели вены, и вообще хотелось лечь и отдохнуть, но как раз
этого и нельзя: надо спешить заработать хотя бы часть этих страшных тридцати
тысяч. Лиза не появлялась у мамы, не отрывала мобильного от уха, назначала
деловые встречи и отклоняла все приглашения на ужин от друзей-мужчин, какой
тут ужин, не говоря уж об остальном, когда она спит по три-четыре часа в
день! Она говорила себе, что должна смириться с мыслью, что тридцать тысяч
долларов исчезли навсегда, словно их и не было, - и потому предложение Маши
сходить к ведьме, "или, если угодно, экстрасенсу", изрядно ее развеселило.
- Я в это не верю, - сказала Лиза. - Я позитивистка. Не может человек,
который не знал Волкова, понять, куда он спрятал деньги, если даже их не
унес убийца.
Она рассмеялась и вдруг неожиданно для себя прибавила: "А ладно, давай
попробуем", - терять нечего, ведьма так ведьма.
24
Отпуск все-таки удался. Здесь, в Израиле, впервые за два с лишним года
Горский жил, не задумываясь о том, что сделает завтра. Он бродил на Нордау,
выбирал редкие записи в "Третьем ухе", пробовал медитировать в "Ган
а-псалим" рядом с бахайским храмом. По вечерам Женя возвращался с работы,
они шли в какой-нибудь ресторан на набережной или ужинали дома. Горскому
было совсем нечем себя занять. Он как-то совсем расслабился и даже
размышления о том, кто же убил Сережу Волкова, не омрачали его безоблачного
настроения.
Москва, куда он так и не добрался, напоминала о себе Машиными звонками.
Сейчас уже трудно было представить этот безумный город, где Горский провел
почти всю жизнь. Москва советская, перестроечная, кооперативная, рейверская,
карнавально-революционная, и расстрельно-бунтарская... и вот теперь -
кризисная. Кто убил Сережу Волкова, куда пропали кредиты МВФ? Горский
разговаривал с Машей, покупал русские и американские газеты, смотрел по
телевизору на опустевшие полки магазинов - и Москва не становилась реальней,
зато Калифорния как-то плавно растворялась в жарком израильском воздухе.
Подшучивая над собой, Горский спрашивал, вспомнит ли, вернувшись,
английский.
Силиконовая долина напомнила о себе письмом Йена, бывшего коллеги,
какое-то время назад свалившего из "Sun Microsystems" искать удачу и
создавать старт-ап: с тех пор как "Netscape" в августе 1995 года с
потрясающим успехом выпустил в открытую продажу свои акции, только ленивый в
Силиконовой долине не мечтал сделать свой интернет-проект и заработать
несколько миллионов. Сам Йен, впрочем, апеллировал не к "Netscape", а к
"Yahoo!", приводя в пример Джерри Янга и Дэвида Файло, стэнфордских
студентов, в одночасье ставших миллиардерами. "Надо делать свой старт-ап", -
повторял Йен, словно призывая из ближайших гаражей духи Билла Хьюлетта,
Дэвида Паккарда, Стива Джобса и Стива Возняка.
И вот теперь Йен писал, что у него все на мази, есть опытный менеджер
по финансам, есть несколько революционных идей, которые он изложит при
встрече, есть инвестор, который на первых порах дает деньги. Сейчас Йен
набирает команду и будет очень рад видеть в ней своего old crazy Russian
friend[8].
Горский вспомнил, что именно так все начиналось десять лет назад в
Москве: шапочные знакомые и старые друзья сбивались в стайки, делали первые
кооперативы, учились платить взятки и откатывать с кредитов. Сам он не
принимал в этом участия - но, может, пора рискнуть? Большинство пионеров
русского бизнеса в конце концов остались на бобах - но Америка все-таки не
Россия, по крайней мере не убьют, хотя на миллионы Горский не надеялся. Дай
бог, чтобы за несколько лет удалось скопить тысяч шестьдесят, взять кредит -
без всякого отката! - и купить себе аппартмент где-нибудь в Саннивейле.
Если, конечно, Горский останется в Калифорнии, а не вернется в Москву, где,
судя по Машиным рассказам, творится что-то совсем невероятное.
- Помнишь, Женька, мы говорили с тобой про распад Союза и травму? -
рассказывал Горский вечером. - Маша нашла в Москве прекрасную иллюстрацию на
эту тему. Ее новые друзья верят, что Крокодил Гена был мессия.
- Напоминает Маркуса Гарви, - сказал Женя. - Эти гои вечно все путают.
То у них эфиопы подлинные иудеи, то крокодилы у них машиах.
- Нет, не просто крокодилы, - сказал Горский. - Именно крокодил из
сказки. Это я и называю "выходом в трансценденцию", когда человек, чтобы
пережить потерю, пытается уверить себя, что ничего и потерять нельзя, потому
что самое ценное как раз неподвластно времени. Старики так поступают с
Лениным и марксизмом, а молодые - со сказками. Как если бы после развода
родителей ребенок принялся бы убеждать себя, что важнее всего - набор
оловянных солдатиков, а они вот, при нем, а значит, с мамой и папой тоже все
в порядке.
Четыре года назад Горский узнал о девушке Жене, верившей в магическую
силу стихов из сказки Катаева про цветик-семицветик - и теперь обожествление
сказочных персонажей его не слишком удивляло.
- А твой Денис верит, что эти сказки помогут ему найти убийцу? -
спросил он Машу.
- Нет, - ответила Маша. - Он верит, что сказки могут доказать: убийцы
вообще не было. Во всяком случае - среди его знакомых.
Маша изумлялась: двух недель хватило, чтобы забыть о том, как умер
Сережа Волков. Его вспоминали, оплакивали и даже любили по-прежнему, но все
вели себя так, будто Волков умер от какой-то болезни, или в крайнем случае
попал под машину. Трагическая случайность, никто не виноват.
- Они что, не видят мотивов? - спрашивал Горский.
- Мотивов полно, - отвечала Маша. - Ревность, любовь, деньги, в конце
концов. Но, понимаешь, они ведут себя не так, как мои знакомые. Может,
потому, что жизнь в России была нелегкая. Они оберегают друг друга,
стараются быть, очень, как бы это сказать, предупредительными, даже
заботливыми.
- Ну да, - сказал Горский. - Кризис, понятно. Надо держаться вместе.
- Нет, - ответила Маша, - не в кризисе дело. Мне кажется, они и раньше
такими были. Может, им даже легче сейчас, хотя бы понятно, что происходит. А
так они каждый день на работе видели, как друзья тихо едут крышей - от
любви, от отчаяния - и делали вид, будто все нормально.
- Ну, так положено себя вести, - сказал Горский. - В смысле - в любом
офисе так.
- Я раньше тоже думала, что это лицемерие, формальная вежливость,
офисная культура. Ну, когда ты каждые десять минут спрашиваешь, не обидел ли
собеседника, говоришь "отлично" на вопрос "как дела?" и улыбаешься при
встрече. А сейчас думаю, что все это - единственная защита, которая у них
была. В Москве, чтобы улыбаться и отвечать "отлично", нужно особое мужество.
И вот они сидят в своем офисе...
- По-моему, - перебил Горский, - офисы здесь не при чем. Может, твои
друзья просто хорошие люди, и поэтому, когда они улыбаются и говорят "fine"
на наше "how are you", это получается у них выстрадано и искренне? А в любой
другой страховой конторе все живут как пауки в банке? Что мы с тобой знаем
про русский офис? Ничего. А израильские и американские офисы к этому
отношения не имеют. Я после трех лет в Калифорнии могу тебе твердо сказать:
Россия не Америка до такой степени, что всерьез говорить об американизации -
все равно, что думать, что если на полюс привести два десятка пальм в
кадках, то там лед растает и начнется потоп.
- Но ведь Россия действительно американизируется... - начала Маша.
- Да какое американизируется, - раздраженно сказал Горский. - Мексика,
она у Штатов под боком, и та не похожа на Америку, а Россия и подавно не
будет похожа. Как говорится, от осинки не родятся апельсинки. Уж не знаю,
хорошо это или плохо.
- Так или иначе, - сказала Маша, - мне иногда кажется, что все они
знают, кто убийца, но молчат из деликатности, что ли. Ну, убил человек. Это
же несчастье, с каждым может случится.
- Давай все-таки попробуем разобраться, - сказал Горский. - Ты сказала
"ревность, любовь, деньги". Мы уже об этом говорили, но сейчас важно другое:
убийца знал, что в этот день у Волкова дома будет шестьдесят тысяч. Он
пришел к нему в гости, убил и ограбил. И по крайней мере странно
предполагать, что это мог быть посторонний человек, а не кто-то из
сотрудников этого "Нашего дома"... дурацкое, кстати, название.
- А откуда пистолет?
- Смешной вопрос, - ответил Горский. - Еще когда я жил в Москве,
пистолет достать было проще простого. Сейчас, небось, ими должны в ларьке у
метро торговать. И, кстати, это может быть не "он", а "она": скажем, Таня,
или Света, или Лиза. Лиза, кстати, точно знала, что Сережа получил деньги.
Ты держи с ней ухо востро, мало ли что...
25
Субботним утром Лизе нездоровилось: подташнивало, словно перед
экзаменом, морщинки казались заметнее, за ночь отекли руки, и теперь палец
вздувался пузырем вокруг единственного кольца. Она подняла руку и потрясла,
чтобы отлила кровь. Вот так, подумала Лиза, и приходит старость. Через два
года - сорок лет, а до сих пор у нее никого нет, кроме мамы. Институтские
подруги повыходили замуж и нарожали детей, а она всего-то и наработала две
квартиры в центре, одну из которых скоро продавать.
Детский сад, где практиковала Вика, находился где-то на шоссе
Энтузиастов. Мягко подмяукивал Илья Лагутенко, Света сидела на переднем
сиденье, то и дело заглядывала в карту и говорила, куда ехать. Из нее бы
получился хороший руководитель, думала Лиза, с ее-то напором. Если бы не
кризис, через пару лет сделала бы хорошую карьеру. Конечно, пришлось бы
отказаться от вечного маскарада, пристрастия к черному цвету и пентаграммы
на шее. Надо ей, кстати, сказать: все эти игры хороши для богемы, для
артистов-художников, а мы все-таки занимаемся нормальным бизнесом, страхуем
имущество и жизни, мол, твой готический карнавал здесь довольно неуместен. К
тому же у нас работают и православные люди, им, должно быть, неприятно, надо
же уважать их взгляды. Сама Лиза считала, что не верит ни в Бога, ни в
черта, но почему-то сегодня волновалась. В самом деле, Бог Богом, а
ведьмы-то вполне могут существовать на самом деле.
- А я не стала менять имя. Знаешь почему? - объясняла тем временем
Света, перегнувшись через спинку сиденья к Маше. - Потому что Светлана -
реальное люциферианское имя.
- Что? - удивилась Маша.
- Люцифер означает "светоносный", а я - Светлана, понимаешь? Это все
неправда, что так называемые темные силы - темные. На самом деле они -
светлые. А еще в детстве я любила балладу про то, как девушке снится, будто
ее возлюбленный умер и она попадает типа на черную мессу, где их должны
повенчать. В последний момент, когда ее уже утаскивают в гроб, она
просыпается - и тут как раз появляется жених, тот, из сна, но живой и
здоровый. Типа хэппи-энд. И мне еще с детства казалось: в этой истории
что-то не так, а недавно я поняла. Это же история о родстве тьмы и света,
сна и яви, дня и ночи, понимаешь? Эта девушка, она в себе - в своем теле и в
своем сознании - объединила их воедино, повенчала. И как бы счастливо она ни
жила со своим милым, по ночам ей вечно будет сниться, как они лежат
обнявшись в гробу. Такая притча о женской природе: отдаваясь наяву
христианизированным мужским силам, в глубине себя, во сне, в сокровенной
сердцевине женщина все равно принадлежит изначальному языческому миру.
- Наверное, - согласилась Маша, которая вдруг вспомнила, что Марик мог
часами гнать про сокровенную сердцевину и изначальный мир. Только сейчас она
обратила внимание, что последнюю неделю совсем не вспоминала о Марике -
нормально, конечно, расстались-то уже полгода как.
- А к чему это я рассказывала? - спросила Света. - Ах да, просто
героиню баллады тоже звали Светлана.
Вика оказалась рыжеволосой высокой женщиной, одетой в просторный
балахон. На шее у нее висела такая же серебряная цепочка со звездой в круге,
как у Светы. Групповые занятия Вика проводила в большом зале детского сада -
опускала занавеси, возжигала свечи и мелом рисовала на полу магический круг.
В начале девяностых ее школа располагалась в самом центре, но потом оттуда
попросили, отдав помещение под воскресный православный лицей. Вика не
понимала, как лицей может быть воскресным, но, так или иначе, новое место
пришлось долго искать, с этим садом удалось договориться только потому, что
директриса оказалась человеком с пониманием, поклонницей "Dead Can Dance",
Стивена Кинга и Энн Райс. И все равно после каждого занятия приходилось
старательно отмывать пол - узнай родители про воскресные упражнения, всем бы
не поздоровилось. Церковь у нас хоть и отделена от государства, говорила
Вике директриса, но попы наглеют. Нашей сестре нелегко приходится, еще
немного - и инквизицию введут.
После занятий Вика переходила в отдельную комнату, где принимала
посетителей. Входило сразу несколько человек: вероятно, колдунья считала,
если слышать, как говорят остальные, будет легче разговориться. Вошли
вчетвером: Лиза, Маша, Света и крупный коротко стриженный мужчина в
спортивном костюме. Маша смотрела на него с замиранием сердца - именно про
таких и любили рассказывать съездившие в Россию израильтяне. До сегодняшнего
дня на подобных персонажей Маше не везло: в Москве ее все больше окружали
хорошо одетые, приятно пахнущие люди, повышавшие голос только для того,
чтобы заплакать или пожаловаться на жизнь, а не чтобы разводить на лавэ и
требовать ответа за базар. Выражения эти Маша знала из анекдотов, регулярно
появлявшихся в русскоязычных израильских газетах.
Лиза, в отличие от Маши, неоднократно встречалась с такими спортсменами
- и если контактов на улице или в ресторане еще можно было избежать, по
бизнесу общаться приходилось. Последние годы таких становилось все меньше,
да и прежде Гена избавлял ее от непосредственных переговоров с теми, кто
крышевал, наезжал или разводил. Сейчас она без особого интереса смотрела на
мужчину, который вошел вместе с ними в комнату, разве что мельком подумала:
"А у этого - какие могут быть проблемы?"
Начал быковатый мужчина - Лиза не отследила, как это произошло: не то
считал, что бабы могут подождать, не то Вика велела ему говорить. Запинаясь,
он заговорил, переводя взгляд со строгого Викиного лица то на лежащий на
столе череп, то на горящие свечи. С трудом подбирая слова, он рассказывал,
что у него семья, двое детей, надо кормить, но ведь понятно, какая работа,
бывало, домой возвращаешься, сам не знаешь, как с детьми вечером будешь
играть, а ведь все ради них, не просто так, ему-то самому много не надо, но
ведь жена, дети, и он на большие деньги не зарится, вот пацаны звали долги
выколачивать, но это уже совсем, понимаете, ну, я отказался, не смог. К
батюшке на исповедь ходил, на храм жертвовал, батюшка велел молиться, я,
конечно, молился, как в церковь там приду, ну и вообще, но никак не
отпускает все равно, потому что работа иногда такая, что хоть домой не
приходи, хотя я себе и говорю, что если не я, то кто-нибудь другой бы делал,
без разницы, но все равно. Маша слушала, затаив дыхание - половина слов
неясна, общий смысл вполне улавливается. Настоящий бандит, с восхищением
думала Маша, расскажу - не поверят, запомнить бы какое-нибудь выражение.
Интересно, "по понятиям" - это то же самое, что "по совести"?
- Подойди ближе, - сказала Вика. Мужчина послушался, и она возложила
худые венозные руки на стриженый затылок. Минуту они стояли молча, а Лиза
внезапно почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы: вот ведь, всю
жизнь презирала этих людей, считала их быдлом, вспоминала, как Николаю
Михайловичу позвоночник сломали, а сейчас вижу, что такие же, как все мы,
точно такие же. Всю жизнь - для других, для мамы, для жены, для детей.
Делаешь какую-то ненужную, неинтересную работу, притворяешься, что защищаешь
от других бандитов или что страхуешь имущество, а знаешь ведь - занимаешься
рэкетом, воруешь деньги из бюджета, и вот утешаешь себя, что если не ты,
другие будут делать то же самое.
- Великая Мать понимает тебя, - сказала наконец Вика. - Она не отпустит
тебе грехов, потому что для нее нет греха. Жизнь и смерть всегда вместе, ты
- хороший человек, работаешь для семьи, делаешь, что умеешь, где тут грех? А
как домой возвращаешься - иди в душ, пусть вода с тебя все смоет, стой и
молись Великой Матери, чтобы она дала тебе очиститься перед тем, как пойдешь
к своим детям и жене.
Вот так же, наверно, и те люди, что избили Николая Михайловича, стояли
под душем, смывали кровь и сукровицу, молились неизвестным богам, умоляли их
простить, потому что это их работа, а Питкунов поступил не по понятиям,
украл деньги, хотел убежать, вот сука, а у них жены, дети и подруги, кокаин
и водка, бани и бляди, джипы и собачьи бои, надо же как-то жить, отдыхать
хотя бы иногда, одеваться прилично, заходить после работы в "Ностальжи", по
выходным завтракать в "Венской кондитерской", засыпать на ортопедическом
итальянском матрасе, потому что и так весь день за компьютером, спина
устает, не девочка уже, почти сорок.
- А как молиться?
- Молись сердцем, - ответила Вика, - а слова говори любые. Хочешь -
читай "Богородица, дево, радуйся", все равно ведь в церковь ходишь.
- Спасибо, - сказал мужчина и отошел, а Вика указала на Машу. Та
покачала головой, а Света сказала:
- Я подругу привела, ты выслушай ее.
Лиза вышла вперед.
- Мне нужно найти одну вещь, - сказала она. - Деньги. Много денег.
Вероятно, в какой-то сумке или как-то еще спрятанные. Вот фотография того,
кто их спрятал. - И она вынула из сумочки Сережино фото, вырезанное с
какого-то группового снимка, сделанного как-то в пятницу.
Не сводя глаз с Лизы, Вика взяла фотографию.
- Я вижу что-то странное, - сказала Вика. - Будто полоски такие, будто
весь мир нарезан полосами, и они скользят. Тебе очень страшно, больно и
стыдно. И сквозь эти полосы я вижу маленького ребенка.
- Это нерожденный ребенок, - тихо сказала Лиза. - Я делала аборт много
лет назад, это так себя чувствуешь под наркозом, будто все полосами... и у
меня больше не может быть детей.
- Это еще не рожденный ребенок, - сказала Вика. - Но он живой и когда
ему придет срок, он родится. Осталось уже недолго, месяцев шесть, полгода.
- Этого не может быть, - сказала Лиза, судорожно считая, когда были
последние месячные, неужели, нет, не может быть, неужели в конце апреля?
- Ребенок родится, и все будет хорошо, - говорила Вика. - Не волнуйся о
деньгах, не ищи их. Великая Мать дала тебе ребенка, она даст тебе и деньги.
А теперь иди.
Лиза забрала фотографию и на негнущихся ногах отошла.
- Ты хочешь мне что-то сказать, Света? - спросила Вика.
- Благодарю тебя, - ответила Светлана. - Благодарю тебя и Великую Мать
и прошу твоего благословения.
Она опустилась на колени, а следом за ней Маша, Лиза и мужчина в
спортивном костюме. Вика простерла над ними черные крылья балахона и
торжественно произнесла:
- Великая Мать любит вас. А теперь идите.
- По-моему, это все-таки надувательство, - шепотом сказала Маша, когда
они с Лизой вышли во двор. - У тебя же нет никакого ребенка, правда?
- Анализ сдам, тогда узнаю, - ответила Лиза. - Вроде не должно быть, но
мало ли что...
Она уже была уверена, что Вика не соврала: в Лизином животе лежал,
свернувшись калачиком, маленький мальчик, она уже знала, что мальчик, потому
что видела его во сне последние месяцы и просто не хотела верить, думала,
цикл снова сбился, а тошнота по утрам - так это от нервов. Теперь придется
уволиться, даже не удастся ничего отработать, надо будет продать квартиру,
чтобы деньги - для Гены и на роды. Надо будет переехать к маме, вот и
хорошо, что есть вторая комната, какая мама все-таки предусмотрительная, вот
все и наладится. Она говорила это себе, но другой голос кричал, по-детски
взвизгивая, заглушая доводы рассудка: нет, нет, нет, я не хочу продавать
квартиру, я не хочу к маме, она убьет меня, я ее ненавижу, я не буду с ней
жить никогда. Но что бы Лиза ни говорила себе, она уже знала одно: аборт она
делать не будет. Если это в самом деле ребенок, она его оставит.
Когда они садились в машину, их догнал мужчина в спортивном костюме.
- Простите, - сказал он Лизе. - Я вот хотел сказать. Я могу с ним
поговорить, ну, нормально поговорить, чтобы он понял, этот, который деньги
не отдает.
- Не надо, - сказала Лиза.
- Нет, я себе ничего не возьму, я же просто помочь хочу,
по-человечески, просто по-христиански.
Вот так оно и бывает, подумала Лиза. Ведь он, наверное, тоже, пока не
услышал меня, думал, что я лохушка богатая, чья-то дочка, или просто сучка,
тяну с мужиков бабло, знай себе только подмахиваю, тоже презирал наверное.
- Спасибо, - сказала она. - Я все понимаю, спасибо, но с ним уже не
поговоришь. Он умер.
26
Только сейчас, вновь оказавшись в Москве, Маша осознала, что все эти
годы не могла простить маме тех телефонных звонков. Пока ее новые друзья
гадали, что ждет их завтра, она опять сходила в Пушкинский, в Третьяковку,
выбралась даже в Оружейную палату, но быстро заскучала. Галереи современного
искусства летом не работали: на всякий случай Маша купила в рекомендованном
Денисом "магазине интеллектуальной книги" "Гиллея" несколько номеров
"Художественного журнала". Почитала, и еще раз убедилась, что ничего не
понимает в современном искусстве, да, честно говоря, не очень хочет. Она
давно научилась не оглядываться ни на маму, ни на художественных критиков,
сама решая, что вызывает восторг, а что - оставляет равнодушным. Вспоминая
ту давнюю поездку, Маша вдруг поняла, что злость на маму прошла. Она уже
выросла, детские обиды остались где-то далеко. Теперь, когда ничто не
заставляло ее звонить маме, Маша легко взяла трубку и набрала израильский
номер.
Они на удивление хорошо поговорили. Маша рассказала про московскую
жизнь, упомянула про музеи, и мама не стала задавать лишних вопросов,
спросила только про кризис. Теперь они созванивались раз в два-три дня и
Машу даже немного мучила совесть по поводу огромного счета, который Гена
должен будет оплатить. Иван успокаивал, мол, на фоне того, что творится, это
несерьезные потери. Странно, удивлялась Маша, мне никогда не удавалось
поговорить с мамой хорошо с глазу на глаз, а вот беседы по телефону
получаются какие-то совсем особенные. Словно они не мама и дочка, а просто
два взрослых человека, давно уже знающие и любящие друг друга.
Вот и сейчас, воскресным утром 30 августа Маша, забравшись с ногами в
кресло, рассказывала, что вчера наконец-то видела настоящего братка, быка,
бандита, не знаю, честно говоря, как их называть. Ничего страшного, очень
оказался человечный, харьковские гопники были куда страшней. Помнишь, как я
перепугалась, когда видела драку около Дворца Спорта? Не помнишь? Не может
быть, я же тебе рассказывала, я была, кажется, в восьмом классе. Какой-то
парень убегал от гопников, вскочил в троллейбус, а двое подбежали сзади,
схватились за веревки, которые идут к усам, ну, этим, которые с проводами
соединяются, дернули и троллейбус встал. А другие отжали двери, вытащили
его, а тут подбежали остальные, человек двенадцать, и начали бить ногами
прямо тут же, в пяти метрах от остановки. И все пассажиры, все, кто был на
улице, только смотрели, а милиция так и не появилась.
Они повспоминали Харьков, и вдруг Маша спросила:
- Послушай, а ведь дядя Сеня был в тебя влюблен, правда?
Мама замолчала, словно оборвалась связь, а потом глухо сказала:
- Почему ты так думаешь?
- Не знаю, - ответила Маша, - я вот как-то стала вспоминать... ну,
видно же было. Как он на тебя смотрел, как приходил к нам, помогал. Понятно
же.
- Я думала, это он из-за брата, - сказала мама. - Из-за твоего отца.
Думала, это из чувства долга.
- Ну, а ты сама? Ты любила его? Почему ты молчала?
- Маша, - сказала мама, - есть вещи, которые дети не должны спрашивать
у своих родителей.
- Мама, - вздохнула в ответ Маша, - я ведь уже взрослая, какие такие
вещи? Мне же сейчас больше, чем было тебе, когда ты с отцом рассталась.
- Все тогда было по-другому, - сказала мама. - Мы считали, что нельзя с
кем попало... что должен быть один мужчина на всю жизнь.
- Но ты же все равно развелась, какой один мужчина?
- Я воспитывала тебя, я работала, мне было не до мужчин. И Сеня, да, он
мне всегда нравился, с первого дня, как я его увидела, когда Женя меня
привел знакомиться с родителями. Но это же был Женин брат, ты пойми! Я же
была Женина невеста!
На секунду Маша замерла. Она увидела мамину жизнь с пугающей четкостью.
Все было, как мама и загадала: один мужчина, одна любовь на всю жизнь, одна
дочь. Но любовь - не к тому, от кого родила, а к тому, кто стал дочери
фактическим отцом. Теперь Маша понимала, почему в детстве мать почти ничего
не говорила о Машином родном отце, мол, он их предал и уехал в никуда. Ее
отцом должен был стать дядя Сеня - раз уж он не мог стать маминым мужем. Так
мама прожила пятнадцать лет, а потом уехала в Израиль, потому что девочке
там будет лучше, а жизнь все равно прошла, и единственный мужчина, которого
она любила, не последовал за ней в обетованную землю, где никто бы не знал,
кто чей брат и кто чья невеста. Какая чудовищная, бессмысленная жизнь. Маша
вздохнула:
- Конечно, мама, я тебя понимаю. Ты все правильно сделала.
Когда позвонил Горский, Маша пересела к столу и стала рисовать на
листке гостиничной бумаги кружочки и стрелочки, чтобы удобней было объяснять
про Лизу, Сережу, Свету, Таню, Вадима - кого еще?
- Посмотри сама, - говорил тем временем Горский со знакомым азартом. -
Лиза беременна, ей нужны деньги. Она могла приехать к нему, все забрать, а
потом его убить, чтобы все оставить себе. Она финансист, должна была знать
про кризис, понимала, что в шуме и суматохе никто не заметит, у кого стало
на шестьдесят тысяч долларов больше. Вадим мог убить Сережу из ревности, он
этого и не скрывает, потому что признание - лучшая защита. Человек каждый
день стоит у окна, ждет, когда любимая придет к другому. От такого любой
сойдет с ума. Его могла убить Таня, тем более, она была у него той ночью,
убить из ревности, от ненависти или от любви. Но скорее это могла сделать
Света, потому что я не верю женщинам, которые говорят, что не ревнуют.
Нельзя делить возлюбленного с десятком других - никто не выдержит. Кто еще
остается? Аля, которая говорит, что никогда с ним не спала, но могла знать о
деньгах, а деньги ей нужны, она привыкла жить на широкую ногу, и кризис
разорит ее, как и всех в России. Ну, и Денис мог сделать это из дружбы.
- Ну, это уже глупость, - сказала Маша. - Убийство из дружбы.
- Я немножко представляю себе такой тип людей, - сказал Горский. - Я
знаю случай, когда человек убил чисто из любви.
- Это я тоже представляю, - сказала Маша, - но тут все немного
по-другому.
- Хорошо, - сказал Горский, - давай зайдем с другой стороны. Во сколько
был убит Волков?
- Милиция говорит - между двенадцатью и часом, вскоре после того, как у
него была Таня. Вадим говорил, что видел, как она приехала около полуночи.
- Ты знаешь, что делали в это время все остальные?
- Послушай, Юлик, - разозлилась Маша, - я же не провожу здесь дознание.
Эти люди - мои друзья, они вообще не верят, что убийца - один из них. Я не
задаю вопросов: "Что вы делали в ночь со среды на четверг?" Я знаю про Ивана
и Дениса - они ужинали в "Маме Зое", но ушли оттуда еще до двенадцати. Я
знаю, что Света говорила с Таней, когда та вернулась домой - значит, Света
была в это время дома.
- О чем они говорили? Они же не разговаривают!
- Они не говорили. Света позвонила, Таня сказала "алло", услышала
Светин голос и бросила трубку.
- Это они обе подтверждают?
- Нет, это рассказывает Света.
- А если она просто создает себе алиби?
- Послушай, Юлик, - рявкнула Маша, - ты сумасшедший, мне надоело,
хватит!
- Хорошо, - сказал Горский, - хватит. Постарайся только сама все время
помнить: один из этих людей - убийца. И мы не знаем, почему он убил. А если
он убил один раз, может убить и второй.
Иван-Царевич и Серый Волк. Октябрь, 1996 год
Сидим на кухне, пьем пиво, хоть я и не люблю пиво, за окном дождь, все
хорошо. И тут Иван говорит: "Ты же спас меня тогда, понимаешь? Спас". Я
говорю ему: брось, какое там спас, просто фишка так легла, рядом оказался,
руку протянул.
Значит, я говорю это, а сам смотрю на его руки, крепкие такие руки, не
слишком ухоженные, но красивые. Девушкам должны нравиться. Если бы мы
занимались армреслингом, он бы меня в два счета уложил. Он вообще во всех
отношениях более продвинутое существо, чем я. Если, конечно, можно говорить
"существо" про другого человека, в особенности - твоего друга.
Сидим на кухне, пьем пиво. Воскресенье, впереди целый день. Точнее,
полдня, поскольку уже часа три, наверное. Иван пришел утром, принес
замороженных креветок и пива. Креветок мы сварили, а пиво еще не выпили.
Наверно, потому что я не люблю пиво. Сидим, пьем.
За окном дождь. На улице нечего делать, дома, собственно, тоже, но
можно сварить креветок, выпить пива. Нормальный отдых. Все пацаны так
отдыхают, чем мы хуже? Надо же нам как-то истратить двенадцать часов,
которые остались от выходных. Вот мы и сидим, пьем пиво. Два взрослых,
тридцатилетних, считай уже, человека. Два менеджера среднего звена,
сотрудники компании "Наш дом".
Мы работаем в этой компании, если кто не знает. Я давно, Иван - всего
год. Мы помогаем людям тратить деньги. Они отдают деньги нам, твердо зная,
что в результате получат меньше, чем положили. Потому что, будь наоборот, мы
бы давно разорились. И не было бы на рынке страховой компании "Наш дом", и у
нас, соответственно, не было бы денег, чтобы купить пива и креветок и вот
таким образом протратить двенадцать часов, оставшиеся от выходных.
На пару с Иваном мы протратили уже двенадцать лет. Сначала пять лет
вместе в университете, я внимание обратил, еще когда списки поступивших
изучал. Бывают имена, которые сразу запоминаешь. Иван Билибинов,
представляете? Едва прочитал- сразу почему-то картинка в голове:
Иван-Царевич на Сером Волке. Позже сообразил - Билибин, художник, Серебряный
век. Потом уже познакомились, оказался вполне былинного вида: высок, строен,
широк в плечах, рукопожатие такое, что костяшки трещат. Сейчас бы подумал,
что качок, может, голубой даже, есть среди них такие, с рельефной
мускулатурой, а тогда и в голову не приходило. Значит, пять лет в
университете, потом - пару лет в каких-то конторах, а потом совсем уже по
отдельности. Лет пять назад я прибился к "Нашему дому", страховой компании,
а Иван тратил эти годы совсем по-другому.
Помню, давно было. Тоже, сидим на кухне, пьем пиво. Я пиво уже тогда,
кстати, не любил. Иван говорит: "Такие возможности, ты не представляешь!
Можно армейское имущество скупать совсем за гроши. Конверсия, представь?
Вот, смотри, у меня даже список есть". Вынимает список, показывает, а я
спрашиваю: "Иван, а не боишься? Ведь грохнут за милую душу". Он мне
отвечает: "Ты что, какое грохнут! Чего тут бояться, все схвачено". Давно это
было, сейчас бы не спросил. Кто я такой, чтобы лезть в чужую жизнь? Тем
более в жизнь человека, который во всех отношениях более продвинутое
существо, чем я. Хотя мы никогда не занимались армреслингом, я почему-то в
Иване уверен.
Дождь за окном, Иван с золотыми часами на руке, цепочкой на шее, сидим,
пьем пиво, он говорит: "Это надо так, иначе пацаны уважать не будут. Нет,
что ты, какие бандиты, просто - пацаны, ну, с которыми дела делаются". Рука
у него крепкая, красивая, девушкам должна нравиться, золотые часы хорошо
смотрятся. Нет, какой криминал, мы мясом торгуем в регионы, чистый бизнес,
ты что, пол-лимона чистой прибыли за первые три месяца, я четыре костюма
себе купил, за три штуки грина каждый, "мерседес" пригонят из Германии на
следующей неделе, девочки у меня только лучшие, хочешь, я тебе тоже закажу,
по дружбе? У меня деньги есть, не волнуйся. Отказываюсь, говорю, нет,
спасибо, я как-нибудь сам.
Вот смотрите, как получается. Золотые часы на крепкой руке, четыре
костюма, "мерседес" из Германии, девочки лучшие, а я все равно его люблю. Не
то потому, что протратили вместе уже столько лет, не то потому, что кроме
меня ему не к кому пойти с пивом, даже если учесть, что я не люблю пиво, но
особенно если дождливый день, не хочется лучших девочек, а "мерседес" будет
только на следующей неделе. Из Германии, в смысле, пригонят.
Вдруг - как отрезало. Целый год - ничего. Звонил по всем номерам,
отвечают невнятно. Да, конечно, помним, знаем, наверное, сейчас вышел, да,
перезвонит, конечно, Сергей Волков, мы записали. Так проходит, мы понимаем,
год. Сижу на кухне, пью чай, звонок в дверь. На пороге - Иван, исхудавший
немного, в свитерке таком драном, в руке бутылка пива.
- Хочешь? - говорит.
- Давай, - говорю, хоть я и не люблю пива.
Рассказывает, что с мясом его кинули. Деньги взяли, а мясо не
отгрузили. А когда он туда своих бойцов послал, их местный РУБОП повинтил.
Или как он тогда назывался? Давно уже было, не помню. От кредиторов теперь
бегает, от бандитов то есть. Сидит на краешке стула, пьет маленькими
глотками. Но руки все такие же, крепкие. При встрече пожимает - костяшки
хрустят. Сидим на кухне, за окном - солнце, допивает бутылку. Спрашивает: "А
ты чего делаешь?"
Я отвечаю, что работаю в "Нашем доме", страховой компании, помогаю
людям тратить деньги, но на самом деле - натягиваю вроде такой сетки
страховочной, чтобы если кто упадет - то не насмерть. Слушает, кивает,
ставит в угол бутылку, спрашивает: "Пива нет еще?" - "Нет, - говорю, - ты же
знаешь, я не люблю. Хочешь, пойдем, купим, у меня деньги есть, не волнуйся".
Говорит, ну, давай сходим, что ли.
Тут телефон звонит, старый еще, на стене висит, провод колечками. Иду в
комнату, говорю по телефону с девушкой, девушка плачет, я утешаю, не спешу,
за пивом идти неохота, пива я не люблю. Протратил минут пятнадцать, Иван
сидит как сидел, только снял куртку, на колени положил. Я, говорит, уже идти
должен. Прости, коли что не так. Чего уж там, говорю, это ты меня прости.
Заходи еще, я же скучаю, столько лет вместе протратили, как же я без тебя.
Обнялись на прощание, куртку под мышку и ушел. А вечером открываю
холодильник: полкило сосисок исчезло, еще сыра грамм триста и палка салями
"Золотой викинг".
Я ему никогда об этом не говорил. С каждым бывает, и тем более, кто я
такой, чтобы напоминать?
Снова дождь, снова сидим на кухне, пьем пиво. Иван приободрился, принес
еды какой-то, пива опять-таки, хоть я пиво и не люблю. Говорит, отдал долги,
еле отбился, теперь новое дело надо начинать, не знает, чем бы заняться. Вот
ты, спрашивает, чем занимаешься. Я, говорю, менеджер среднего звена в
компании "Наш дом". Мы страхуем имущество, помогаем людям тратить деньги,
растягиваем страховочную сетку, чтобы если кто упадет - то не насмерть. Так
ты, говорит, все там же? Три года уже? Да ты что? Я говорю: А почему нет? Ну
как же, говорит, тут же такие возможности были, я столько заработал, столько
протратил, от кредиторов бегал, то есть от бандитов, отдал долги, еле
отбился, новое дело надо начинать, а ты все там же? Что ты за человек,
Серега? Я пожимаю плечами, что я могу сказать, особенно существу, во всех
отношениях более продвинутому? Так как-то получилось, говорю. И как платят?
спрашивает. Нормально, говорю, платят, все вовремя, в конверте, долларами
плюс премия. Он в окно смотрит, а там дождь, и говорит: "А может, мне у вас
пересидеть пока?"
Вот мы и работаем в "Нашем доме", страховой компании, я уже года
четыре, а Иван - всего год. Тоже менеджером стал, начал с сейла, за год
поднялся. Я всегда знал - во всех отношениях более продвинутое существо, что
говорить. Если бы мы занимались армреслингом, он бы меня, наверное, даже
левой уложил. Но мы никогда не пробовали.
Сегодня утром сижу на кухне, за окном дождь, пью кофе, звонок в дверь.
На пороге - Иван, под глазами - круги, в руках - большой пакет, мороженые
креветки, пиво, орешки. Поставили креветок вариться, сидим на кухне, за
окном дождь, пьем пиво, Иван говорит: У меня такой случай был сегодня ночью,
до сих пор поверить не могу. Пошел в "Вермель", девушку снять, вечер
субботы, надо протратить. Сижу, пью пиво, танцую. Замечаю, мне девочка
улыбается. Ну, не красавица, но милая. Студентка, наверное. Подсаживаюсь к
ней, а там еще компания, человек пять. Разговорились, о том, о сем, музыка,
кино, я еще пива заказал, говорю: у меня деньги есть, не волнуйтесь. Смотрю,
девушка поближе ко мне придвинулась, а сидим мы через угол стола, как с
тобой сейчас. И тогда я ей коленку между ног аккуратно просовываю, вот так
примерно, извини, что на тебе показываю. Ты меня знаешь, я с девушками
говорить не особо умею, все больше с мужиками, и то - если пива взять. И вот
сижу я молча, разговор слушаю, иногда сам чего-нибудь говорю. А девушка так
же молча к моей коленке прижимается. Чувствую я: есть контакт, коленка моя
ей прямо в лобок уперлась. И начинает она тихонько так раскачиваться. На
меня не смотрит, и я на нее не смотрю, а только руку вниз опустил, и она
тоже, пальцы мы так сжали, а она все сильнее и сильнее, я уж не знаю, что
там все остальные за столом думают, может, не замечают просто, сидят, пьют
пиво, говорят про музыку. Вдруг девушка моя в руку мне вцепилась, замерла
прямо как сидела, вздохнула так, всей грудью - ну, ты знаешь. Кончила, в
общем. Руку мою выпустила, встала, типа в туалет. Я поворачиваюсь к ней,
говорю: вы ведь не насовсем уходите? Она говорит: нет. Ушла. Сидим, пьем
пиво, говорим про музыку. Минут десять проходит - нет моей девушки. Встаю,
извиняюсь, обхожу весь клуб, чуть не в туалет заглядываю - нету. А уже
представлял, как мы с ней до утра будем. Сбежала, представляешь, а? Ну как
так можно, скажи? Кончила - и сбежала.
Сидим на кухне, пьем пиво, дождь за окном. Я говорю: понимаешь, я
считаю, что ты существо, превосходящее меня во всех отношениях, если,
конечно, можно говорить "существо" про другого человека, в особенности -
своего друга. Со мной вот таких историй никогда не случалось. Это же значит,
что ты ее за эти пять минут полностью удовлетворил. И весь смысл твоего
похода в этот клуб был ровно в этом: чтобы незнакомая девушка села рядом,
потерлась о твое колено, кончила и ушла счастливой. Потому что я обычно
тружусь целую ночь и, когда прощаюсь наутро, так и не знаю, как оно все,
было ли ей хорошо, ну, понимаешь. А вот этот момент - ты говоришь, замерла и
выдохнула всей грудью, - это же счастье и есть, смотришь и видишь - счастье,
не зря, значит, трудился. Ведь когда их в кровать укладываешь, это потому,
что хочется отдать им что-то, потому что жалко их, потому что они красивые,
а что еще с этой красотой делать - не знаешь, и тыркаешься туда-сюда членом,
как слепой кутенок мордой.
Трезвый я бы этого говорить не стал, кто я такой, чтобы такие вещи
объяснять? Вот за это я пиво и не люблю - за разговорчивость.
Он говорит: а удовольствие? А самому кончить? А я отвечаю: ну, сам-то
кончить я и так могу, руки еще не отсохли. Смеется, говорит: вот за что
тебя, значит, девки любят. А я-то все гадал.
Сидим на кухне, пьем пиво, нет, не люблю все-таки, жаль, креветки
кончились. Спрашивает: а сколько у тебя женщин было? Задумался, говорю: не
считал никогда, но навскидку шестьдесят-семьдесят, если еще со школы
считать, с двоюродной сестры из Киева, хотя там дальше минета дело не пошло.
Говорит: счастливчик ты, вон сколько, а я отвечаю: да ладно тебе. Ты вот
спросил, а я задумался. Ведь шестьдесят - это же полное моральное падение.
Остановиться надо бы.
Смеется, говорит: ну, ты меня порадовал. Меня депрессуха после
вчерашнего прихватила, а сейчас как рукой сняло. Не зря ты в "Нашем доме" на
хорошем счету. Я говорю: а это тут при чем? - а он спрашивает: а чем мы
занимаемся, помнишь? Я отвечаю: конечно. Мы работаем в страховой компании
"Наш дом", страхуем имущество, помогаем людям тратить деньги, растягиваем
страховочную сетку, чтобы если кто упадет - то не насмерть.
А он говорит: вот ты и есть моя страховочная сетка. Помнишь, когда я
голодал, я к тебе пришел и весь холодильник обчистил - а ты мне это ни разу
не помянул. А потом, год назад, когда я долги отдал, еле отбился, новое дело
хотел начинать, тоже пришел, ты меня к вам пристроил. Вот и получается, ты
же спас меня тогда, понимаешь? Спас.
Я отвечаю: да ладно, брось, какое там спас, просто фишка так легла,
рядом оказался, руку протянул, а он говорит: давай я еще за пивом сгоняю, у
меня деньги есть, не волнуйся. Я отвечаю: давай.
Хотя вообще-то не люблю пиво.
27
Иван приглашал пообедать в "Старлайт", но Маша отказалась. Заезжай за
мной, сказала она, тут и решим. Внезапно ее стало раздражать, что москвичи
все время едят. В Израиле тоже культ еды, но это еда, которой чрезмерно
заботливая еврейская мать - аидише-мама - кормит своих детей. Никому не
приходит в голову часами обсуждать, что и в каком ресторане надо сегодня
есть. Может, какие-нибудь безумные хай-тековские яппи так и жили, но среди
Машиных знакомых их не было.
Иван позвонил с ресепшена, и Маша сказала, чтобы он поднялся к ней:
мол, она уже одета, но еще не скоро выйдет. Он появился на пороге, высокий и
стройный, в обтягивающей футболке с длинными рукавами и темно-синих джинсах.
- Проходи, - сказала Маша, - я сейчас.
Как и всякий раз, когда он был рядом, она немного волновалась. Какого
черта, сказала себе Маша, я что, школьница что ли? Иван стоял к ней спиной,
опершись руками о подоконник. Подойдя сзади, Маша его обняла - и Иван сразу
замер, тело будто окаменело. Очень бережно взял ее руки, развел в стороны.
На секунду она почувствовала, как пальцы судорожно сжались, будто он хотел
покрепче удержать ее кисть и уже не отпускать - но в то же мгновение
выпустил и повернулся.
- Не надо, - сказал он, и Машу больше всего потрясли его глаза -
совершенно пустые, остекленевшие. - Не надо, - повторил он, мягко отодвигая
Машу. - Я подожду тебя внизу.
Когда за Иваном захлопнулась дверь, Маша пнула кресло и ругнулась -
fuck!- почему-то по-английски. Потом открыла косметичку и еще раз накрасила
губы - это всегда успокаивало.
Возможно, чтобы сгладить неловкость, Иван говорил больше обычного.
- Вот все рассказывают, что эти годы были страшно интересными, что
деньги было очень легко заработать, что ты упустила свой шанс, когда уехала
в Израиль. А на самом деле это было чудовищно тяжелое время. Ты просто
общаешься с людьми, которые выиграли, - но ты не знаешь ничего о
неудачниках.
- Их убили, - сказала Маша.
- Их не всех убили, понимаешь? Я знаю множество людей, которые сделали
миллион, два, три, пять, а потом - оп! - у них нет вообще ничего. Кто-то
просадил все в казино, потратил на кокаин и проституток, кого-то кинули
партнеры, кого-то выперли из бизнеса бандиты, кто-то развелся с женой, отдал
ей все, она все протратила, оба остались ни с чем. На каждого победителя
приходится пять лузеров. И почти каждый победитель может тебе рассказать
такое, что ты предпочла бы не знать.
- Например? - спросила Маша. - Что было с тобой? Тебе приходилось
убивать?
- Боже мой, - вздохнул Иван. - Оставь разговоры про "убивать"
"Московскому комсомольцу". Все это ерунда. Я никогда никого не убивал, и
никто не убивал по моей просьбе. Зато я голодал, полгода, по-настоящему. У
меня не было денег - совсем, у меня висели на хвосте кредиторы, мои должники
думали, что им дешевле убить меня, чем отдать хоть что-нибудь, я боялся
появляться в своей квартире, а к родителям на всякий случай не заходил уже
полгода. Ночевал у друзей и иногда утром, когда они спали, залезал в
холодильник и клал себе в сумку сыра, колбасы или хлеба, на обед. Потом,
когда все наладилось, они надо мной смеялись: мол, что же ты не попросил? А
как я мог попросить? Мне стыдно было, я же не нищий в метро, чтобы жить
подаянием. Я всегда старался все сам.
- А Сережа? - спросила Маша.
- Сережа вообще был какой-то удивительный, - сказал Иван. - Ты,
наверное, знаешь это лучше меня, девушки это чувствуют. Он вообще ничего не
делал, с ним все происходило само собой. Он не дергался, не искал больших
денег, не искал женской любви, принимал все, что с ним происходило. Не
пойму, как его могли убить.
- Помнишь, ты говорил про деньги, - сказала Маша. - И Лиза мне тоже
рассказала. Деньги были у него в тот вечер, все триста шестьдесят тысяч.
Ведь многие в конторе могли об этом знать?
- Мне Сережа сам рассказал, - задумался Иван. - Еще знали Гена и Лиза,
могла знать Аля, потому что наверно, видела бумаги, еще Светка, потому что
она вообще все обо всех знает, скорее всего, знал Безуглов, а значит, и Таня
могла.
- Погоди, - встрепенулась Маша. - Ты говорил, что Безуглов лазил в
Сережин компьютер, и Сережа его потом отмазал.
- Ну да, - сказал Иван. - Я думаю, потому что ему было неудобно из-за
Тани, ты понимаешь.
Маша кивнула.
- Извини, что я об этом говорю, но ты, похоже, все равно уже все
знаешь. Сережу женщины любили, тут уж ничего не поделать.
- А ты не пробовал спросить Безуглова, что он делал в Сережином
компьютере? - спросила Маша. - Теперь, когда Сережа умер? В конце концов,
если он откажется говорить, можно рассказать следователю.
- Следователь куда-то запропастился, - сказал Иван. - Я понимаю, ему
заплатили, чтобы он не поднимал шум, но все-таки он мог быть поактивней. А
то поговорил со мной и с Вадимом по полчаса - и все.
- Так кризис же.
- Потому и кризис, - с неожиданной злостью сказал Иван, - что все берут
деньги черным налом, думают только о себе и работают кое-как. Но ты права:
надо Паше позвонить.
- Что мы ему скажем? - спросила Маша, но Иван уже набирал номер.
- Привет, - сказал он, - это Иван. Что ты сейчас делаешь? Это все как
мертвому припарки. Лучше приезжай-ка в офис через полчасика. Мне с тобой
поговорить надо. Нет, про Сережу Волкова. Да, кое-что выяснить, не по
телефону. Короче, жду.
Сунув трубку в карман, Иван сказал:
- Тоже мне, занят он. Беседует с другими обманутыми вкладчиками о том,
как им вытащить деньги из "СБС-Агро". Флаг им в руки. Я со своими давно
распрощался - не первый раз меня кидают. Рыпаться только хуже.
Как и следовало ожидать, в воскресенье в офисе никого не было. Охранник
отпер им дверь, и когда появился Паша, Иван уже вскипятил чайник и разлил
чай по кружкам.
- У нас же не допрос, - сказал он Маше. - Надо создать нормальную
обстановку.
Паша Безуглов бросил куртку, устало сел к столу и подвинул к себе
корпоративную кружку с логотипом "Нашего дома". Потом посмотрел на Машу и
спросил:
- Ну?
- Извини, что мы тебя вытащили. Просто после Сережиной смерти пропало
до хрена денег, и мы пытаемся понять, может кто-нибудь знает - куда он мог
их девать?
- Я думаю, убийца знает, - сказал Паша, - но не скажет.
- Это если убийца их взял, - сказал Иван. - Я же не удивлюсь, если
Сережа где-то спрятал деньги. Он мне говорил тем вечером, что их "компактно
упаковал". Он вообще не любил держать дома крупные суммы.
- А я тут при чем?
- Ты лазил в Сережин компьютер, мог случайно что-нибудь увидеть.
- Ты тоже можешь сейчас в него залезть и все посмотреть, - сказал
Безуглов. - Поверь, Сережины финансовые дела меня интересовали меньше всего.
- Могу я спросить, что же тебя интересовало?
- Можешь, но я не отвечу. Это сугубо личное дело.
- Хорошо, - сказал Иван и, услышав это "хорошо", Маша вдруг поняла, что
этот мужчина может быть очень неприятен и агрессивен. Не хотела бы я иметь
такого начальника, подумала она.
- Хорошо, - повторил Иван, - тогда, вероятно, этот вопрос тебе задаст
следователь. Потому что Сережа убит, у тебя были с ним личные дела, думай
сам, что это может значить.
Минуту Паша молчал. Иван смотрел на него в упор, и Маше сделалось не по
себе. Зря я это затеяла, подумала она.
- Ладно, - сказал Паша, - я должен это рассказать прямо сейчас, вам
двоим?
- Да.
- Я бы предпочел, чтобы девушки тут не было. - И он кивнул на Машу,
будто она - неодушевленный предмет, который можно вынести в другую комнату.
- Я могу уйти, - сказала она.
- Сиди, - отрезал Иван и добавил, обращаясь к Безуглову: - Она имеет
право знать правду.
- Правда никому не нужна, - сказал Безуглов. - Она разрушительна. Я
потратил год жизни на то, чтобы не знать правды и, если бы Волков был жив,
эта милая девушка так же потратила бы остаток своей жизни. Он был чудовищный
бабник, твой Волков. Я бы сказал иначе, если бы мы были вдвоем, но, я думаю,
ты понял. Он трахал все, что движется. Все, до чего мог дотянуться.
Удивлюсь, если на его похоронах была хотя бы одна девушка, которую бы он не
оприходовал. Я научился узнавать запах его спермы, я чувствовал, как им
несет от любой, кто прикасалась к его грязному члену.
- Он умер, - сказал Иван.
- Мы все умрем, - сказал Безуглов, и Маша увидела, что глаза его стали
белесыми, почти прозрачными. Теперь они сидели друг перед другом, словно
забыв о ней. - Мы все умрем, но это не повод прожить свою жизнь как
последнее говно. Прожить так, чтобы после тебя осталось выжженное поле.
Посмотри на Таню, посмотри на Свету, посмотри на нас всех! Что сталось с
Вадимом Абросимовым? Что стало с Лизой Парфеновой - на ней лица нет, она
выглядит так, будто вот-вот умрет на бегу.
- Это кризис, - сказал Иван.
- Это всё кризис, - ответил Безуглов. - Большой кризис, конечно. А ты
думаешь, кризис - это финансовые потоки, кредиты МВФ, евробонды, вэбовки и
ГКО? Нет, кризис - это большая ложь, маленькая ложь каждого из нас,
стремление украсть, а не заработать, трахнуть, а не полюбить, веселиться и
ни за что не отвечать. Это дух нашего времени - то есть это был дух нашего
времени, потому что, слава богу, оно закончилось.
Как странно, подумала Маша, полчаса назад Иван говорил почти то же
самое.
- Мы все врали, - продолжал Паша. - Таня врала мне, когда говорила, что
задерживается на работе, - словно я не мог позвонить в офис и проверить. Я
врал Тане, когда делал вид, что верю, делал вид, что не разбираю тихих слов
по телефону, не чувствую волчьего запаха, когда она приходит ночью, не слышу
криков "Сереженька!", когда она со мной трахается. Конечно, я ничего не
замечал! Я целый год не замечал ничего, потому что я любил ее, потому что
люблю ее до сих пор, и если Волкова убили из-за этих денег, я буду
благодарить бога, что эти деньги пропали, пусть даже мы все не получим
зарплаты, "СБС-Агро" не вернет ни цента, и мы пойдем по миру. Потому что мне
не страшно, Иван, понимаешь, не страшно! После того, что было со мной
последний год, - мне не страшно ничего! У меня есть жена, которую я люблю,
дочь, которая любит меня, мне этого хватает. Это у вас нет за душой ничего,
кроме костюма от "Brioni", новой модели "ауди" и секретных, очень важных
знаний о том, какой ресторан нынче в моде.
- Что ты делал в Сережином компьютере? - повторил Иван.
- Хорошо, я скажу. Я ничего там не нашел. Я убедился, что там ничего
нет. Потому что сначала я залез в Танин компьютер и прочитал ее письма
Сереже. Я знал, что этого не надо делать, но не мог удержаться. Было
воскресенье, в офисе - я один, я к ней залез по работе что-то посмотреть, и
вдруг понял, что мышь сама тянется к "Outlook Express". Да, лучше бы мне
этого не делать. Но я сделал и тогда... тогда врать стало уже совсем
невозможно.
- Ты читал любовные письма твоей жены, которые она писала другому
мужчине? - спросил Иван.
А что такого, подумала Маша, я бы, наверное, тоже прочла - интересно
же.
- Не любовные письма. Только одно письмо. Ты можешь посмотреть,
пожалуйста, вот. - Безуглов вскочил и пошел к своему компьютеру.
- Ты его переписал себе? - спросил Иван.
- Да, я его переписал себе, - ответил Паша, - потому что мне казалось,
что иначе завтра утром я подумаю, что мне это приснилось. Вот, на, читай.
- Я не буду читать чужих писем, - сказал Иван. - Тем более - посланных
Сереже.
- Оно не было послано, - сказал Безуглов. - Оно осталось в папке
"черновики", я случайно его нашел, увидел, что там неотправленное письмо и
заглянул. И только потом, через два дня, подумал, что, может, она все-таки
послала, скажем, в понедельник? Это было в среду, перед обедом. Я как раз
перечитывал письмо - а я перечитывал его несколько раз на дню - и подумал,
что Таня могла прийти после выходных и послать этот мэйл. В тот момент мне
почему-то было очень важно знать, так ли это. Все ушли на обед, я подошел к
его компьютеру, открыл Inbox, тут появилась Лиза Парфенова и стала на меня
орать. Честно говоря, она была последним человеком, которому я стал бы
объяснять всю эту историю.
Безуглов замолчал. Он уже снова сидел за столом и вертел в руках пустую
кружку. Маша ясно видела надпись "Наш дом", красным по белому. Когда Паша
снова заговорил, голос его был совсем другим - тихим, спокойным и
равнодушным.
- Смешно, - сказал он. - Вы сорвали меня с места, не дали договорить по
делу, вытащили сюда в воскресенье - и все для того, чтобы узнать, что моя
жена была влюблена в Волкова, а я его ненавидел.
Он встал и отошел от стола. Маша хотела сказать, что да, ей очень
неловко, и она просит их извинить, но она не успела: Иван поднялся, сделал
несколько шагов навстречу Безуглову, который, глядя на него, начал пятиться
к выходу. И тут Иван заговорил:
- Извини меня, я не думал, что это - так. Извини меня, и, если можешь,
извини Сережу. - На мгновение голос его прервался, и почти шепотом он
добавил: - Но ведь он все равно был моим другом, понимаешь?
- Что уж там, - сказал Паша.
Некоторое время они стояли, глядя друг на друга. Затем Паша подхватил
куртку и не прощаясь пошел к выходу, а Иван, тоже не говоря ни слова, вышел
в другую дверь.
Оставшись одна, Маша минуту колебалась. Этот человек, который называл
ее своей невестой, с каждым днем уходил все дальше, оставляя ей только
череду отражений в сетчатках чужих глаз. Она подошла к включенному
компьютеру и прочла:
Я пишу, потому что не могу больше смотреть на тебя молча и не могу
заговорить с тобой. Я слышу твой голос и я не могу работать. Если бы я
встала сейчас, подошла к тебе и сказала "Пожалуйста, помолчи, ты мне
мешаешь" или даже "помолчи, пожалуйста, выйди из комнаты, сотри твои файлы с
моего компьютера, исчезни куда-нибудь, перезапиши клетки моего мозга,
перекомпонуй клетки моего тела, пусть те, что помнят твое касание уйдут
куда-нибудь вглубь, в кровеносную систему, в лимфу, в поток body fluids, в
сочащуюся слизь, в липкую смазку, в этот признак возбуждения, которого я
давно уже не испытываю, глядя на тебя. Надо было сказать тебе, встать и
сказать, прямо на всю комнату: "Секс с тобой не был хорош, это был просто
секс, выйди, пожалуйста, ты видишь, я не могу работать, даже кавычки закрыть
не могу, не то чтобы отправить это письмо.
28
Первого сентября подорожал проезд в метро. Почему-то об этом говорили
все, даже те, кто, как Денис Майбах, уже не помнили, когда спускались под
землю. Там, под землей, обитали бомжи и нищие, люди, которые не смогли или
не захотели полюбить новую жизнь, такую комфортную, такую безопасную, такую
приятную. И вот теперь, когда было объявлено, что цена повышается с двух до
трех рублей, Денису показалось, что все эти люди выступили на поверхности
города, словно их выдавило наружу из глубин подземки. На днях, стоя в пробке
рядом с троллейбусной остановкой, он увидел странную пару: девушка в
короткой, почти до трусов юбке, на золотых шпильках, в открытой майке с
люрексом, сиськи наружу, боевая раскраска на лице, в руках - том Карлоса
Кастанеды, умершего всего несколько месяцев назад, день в день с московским
ураганом. Девушка напоминала чудовищную пародию на глянцевый мир женских
журналов, на тех, с кого делали свою жизнь сотрудницы "Нашего дома". Таких
девушек Денис замечал и раньше, но сегодня впервые увидел подле нее другую
фигуру: женщину средних лет, в нелепом пальто и стоптанных кроссовках, с
седыми взлохмаченными волосами. Она приближалась к остановке, в руках пакеты
с пустыми пивными бутылками, и, похоже, она уже была пьяна - в два часа дня.
Ее чуть пошатывало, на губах блуждала рассеянная улыбка, а по ногам текла
моча, оставляя извилистую дорожку на пыльном московском асфальте.
Последние годы Денис не замечал таких людей, хотя было время, когда он
любил слушать их алкогольные утренние песни возле ларька, наблюдать танцы
городских сумасшедших и пьяный выброс адреналина у гопников, дерущихся на
станциях метро. Но потом все они куда-то исчезли, растворились в сиянии
витрин, в блеске неона, свете автомобильных фар. Денис любил Москву, а
любовь, думал он, это способность не видеть недостатков, даже не розовые
очки, а фильтр на глаза. Всюду на этой планете видишь голод, нищету и
безумие. Остается лишь выбрать место, где готов их не замечать.
Все девяностые годы Москва была для Дениса таким городом. Счастливый,
он шел по московским улицам в опьянении свободой, в наркотическом драйве, в
эскапистской зачарованности. Он старался не слушать жалобы тех, кто клянчил
визу в американском посольстве и легко получал гражданство в израильском,
старался не обращать внимание на стариков, которые покидали город ради
деревень и дач, тряслись над своими квартирами, боялись жульнических
обменов, выселения, нищеты. У этих людей не хватило сил, им не доставало
энергии, они не могли позволить себе радость жизни.
В августе 1998 года Денис Майбах внезапно почувствовал, как что-то
истощается в нем самом. Десять лет Москва была сильнейшим стимулятором - и
вот наступил отходняк. Вся энергия ушла на то, чтобы не видеть жизни вокруг,
и теперь у Дениса с каждым днем оставалось все меньше сил, все труднее
становилось не замечать шприцы в подъездах, лужи мочи в лифте, выброшенные
из окон презервативы на ветвях деревьев. Вдруг он понял, что Москву можно
любить только на безумном драйве. Как заклинание он повторял про себя давно
забытые строчки: "лучший вид на этот город - если сесть в бомбардировщик" и
думал, что наконец-то понимает их правильно: единственная возможность
увидеть Москву - это глядеть на нее через призму разрушительной ненависти,
экстаза уничтожения и деструкции, через призму тупой победительной
самоуверенности, призму девяностых годов с их убийствами, наркотиками и
огромными деньгами, которые теперь кончились навсегда.
Черномырдина все никак не утверждали, официальный курс доллара
приближался к пятнадцати, неофициальный - к тридцати. Это был еще не предел,
но лихорадочное возбуждение предыдущей недели уже сменилось апатией. Гена
судорожно подсчитывал, сколько человек должен уволить, чтобы фирма
продержалась - и тем же самым занимались руководители всех больших, малых и
средних компаний по всей России. Кроме, конечно, тех, кто уже твердо решил,
что завязывает с бизнесом в этой стране.
- Лучшее вложение денег, - пересказывал Денис свежий анекдот, - это
билет за границу в один конец.
Половина ресторанов закрылись, но "Кофе Бин" еще держался. Денис и Маша
сидели за столиком и обсуждали, дорастет ли доллар до пятидесяти.
- Мы просто оказались в сказке про Золушку, - говорил Денис. - Но нас
не предупредили, во сколько должны пробить часы, чтобы люди превратились в
крыс и кротов, а наши машины - в малосъедобные овощи.
В эти дни Маша Манейлис оказалась для Дениса единственным источником
энергии и той самой радости жизни. Может, из-за того, что она никогда не
жила в этом городе и еще не была высосана им до дна. Возможно поэтому,
беседуя с ней, он невольно становился Денисом Майбахом, которым был месяц
назад.
- Вчера передали по телевизору, - говорил он, - что Лужков решил не
отменять день города. В самом деле, что ему кризис? И вот в субботу в час
дня запланировано шествие фигур из детских сказок. После открытия МКАДа,
забега марафонцев и освящения мощей Георгия-Победоносца в Храме на Поклонной
горе.
- Ничего себе сочетание.
- Самое нормальное сочетание. Сначала - мощи, а потом - Чебурашка с
Крокодилом Геной. Тут же, рядом, на Кутузовском. Я же говорил, в этой стране
сказки - единственная настоящая религия. И, говоря о Крокодиле Гене, это
очень по-русски. В ситуации когда не на что надеяться, мы только и ждем, что
прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете. Скажем, МВФ даст нам еще
много-много денег, и доллар снова станет шесть рублей. Бесплатно покажет
кино, так сказать.
- Ты сам говорил: в девяностые вы убедились, что ничего бесплатного не
бывает, - сказала Маша.
Денис кивнул. Когда-то дядя Федор объяснил, что кредиты даются только
за откат: наверняка часть денег, которые Россия теперь должна МВФ, давно уже
вернулись на номерные счета западных людей, ведавших этими кредитами. Тогда
Денис еще не привык к тому, как Дядя Федор глядел на мир - таким трезвым и
безнадежным взглядом, что хотелось найти кого-нибудь из людей, писавших
десять лет назад в журнал "Огонек" статьи о свободном рынке, и приговорить
их к вечному экономическому ликбезу в исполнении Федора Полякова. Денис тоже
знал, что откат был главным принципом новой российской экономики - но его
потрясла мысль, что разница между главой Международного валютного фонда и
каким-нибудь чиновником, пилящим дешевые государственные кредиты - всего
лишь в количестве нулей в обсуждаемых суммах. Нули же, сколько их не
складывай, давали в итоге тот же нуль, и потому разницей можно было
пренебречь.
С этой мыслью нелегко было свыкнуться, но постепенно Денис проникся, и
когда родители заговаривали о "помощи Запада" или "новом плане Маршалла для
России", он только ухмылялся. Они с Абросимовым давно придумали телегу о
том, что на самом деле серьезные переговорщики, представлявшие интересы
России на Западе, никогда не обсуждают откат вслух. Они подмигивают правым и
левым глазом, показывая, сколько уйдет налево, а сколько - по назначению.
Сложность в том, что при этом они должны говорить умные слова и обсуждать
экономические реформы, чтобы ввести в заблуждение случайного слушателя. Но
главное - научиться мигать левым и правым глазом и, может, делать еще
какое-нибудь незаметный жест. Понятно, что освоить этот навык нелегко - и
потому, когда Россия меняла переговорщика, процесс сильно тормозился:
новенький должен сначала изучить тайный язык, а потом уже перейти к главному
вопросу - сколько процентов и каким образом откатить.
На самом деле, мысль о международной коррупции была приятна. Если даже
МВФ дает кредиты за откат, значит, у нас все как у людей, еще немного - и
будем жить, как в Европе. Любая либеральная экономика строится на коррупции
и откате, между Россией и Америкой нет принципиальной разницы, только лохи
верят, что где-то существует честный бизнес. Впрочем, события последних
недель заставили Дениса несколько пересмотреть эту позицию, и потому он
повторил:
- И бесплатно покажет кино... Может, кино все-таки исключение? Вот я
смотрел два месяца назад старого "Годзиллу" в "Иллюзионе" - так билет стоил
пять рублейРазве это деньги? Особенно теперь.
- Помнишь, ты рассказывал, что вы с Абросимовым дарите людям на дни
рождения картинки с их персонажа? - вдруг спросила Маша, - А что вы подарили
Сереже?
- Сереже? - Денис на секунду задумался. - О, Сереже мы подарили
прекрасную картинку, двустороннюю: с одной стороны страшный серый волк, a
Big Grey Wolf, как из сказки про Красную Шапочку, а с другой - такой
серенький волчок, из "Сказки сказок" - ну, из мультфильма.
Маша не видела мультфильма, и, может быть, этого ей и не хватало, чтобы
понять, кем все-таки был Сергей Волков. Сколько она ни говорила с его
друзьями, коллегами и любовницами, мозаика никак не складывалась в единую
картинку - страшный волк и серенький волчок не могли быть одним и тем же
зверем.
- Скажи мне, - попросила Маша, - что ты на самом деле думаешь о Сереже?
Без этих разговоров про либо хорошо, либо ничего. Просто скажи. Мне это
важно.
- Зачем? - спросил Денис.
- Я запуталась. Мы не были так уж хорошо знакомы, как вы все думаете. И
вот я слышу истории о нем, и не могу понять, что он был за человек. Я знаю,
многие его не любили, но другие люди, и не только девушки, ты не думай -
вот, например, Иван, - говорят о нем с благоговением, ну, как о мастере
дзэн. Что он шел по жизни без усилия, что он позволял событиям случаться и
отдавался потоку жизни.
- Если честно, я тоже не так хорошо его знал, - ответил Денис, - и не
возьмусь сказать про поток жизни. Вряд ли дело в этом. Он был сентиментален
и потому - безответствен. Он любил женщин; вероятно, любил людей вообще, но
как-то по-детски, как ребенок любит кукол или солдатиков. Дело не в том, что
он позволял событиям случаться, нет, он просто не хотел ни за что отвечать.
Я в этом отношении тоже не идеален, но все-таки не до такой степени. Так что
истинно просветленным он точно не был: слишком много вокруг него было
страстей и страданий.
Последнее время Маша много думала о том, что в Москве страстей и
страданий так много, что ей за глаза хватит на всю оставшуюся жизнь. Сколько
людей успели рассказать ей о безумной любви и безумной ненависти? Может,
любовь - это всего-навсего странный вирус, размножающийся где-то в замкнутых
пространствах офиса, в системе кондиционирования, в трубочках агрегата
"Чистая вода", в проводах локальной сети? И тогда - так ли важно, кто первый
занес его в систему?
Эти люди, отвечал ей по телефону Горский, построили себе, продуваемой
ветром истории, они хотели отсидеться в этом мире, хотели быть как одна
большая семья, где все любят друг друга и друг друга поддерживают. Они
хотели покоя посреди великого хаоса уходящего десятилетия. Так ты их
описываешь, но так ли это на самом деле? Может быть, вирус поразил их столь
легко потому, что в глубине души они всегда знали: они не заслужили покоя,
не должны быть, не могут быть счастливы - и стены офиса, секретарша на
коммутаторе, охранник у входа, файрвол компьютерных сетей - ничто не защитит
от хаоса, накатывающего изнутри. Подлинные отношения между этими людьми
могли быть построены только на страхе и страсти - не потому, что любые
другие будут ненастоящими, а потому, что они сами этого хотят: ненависти,
любви, боли. Пережившие криминальный раздел, психоделическую революцию,
инфляцию, девальвацию и деноминацию, они оставались детьми безумных
российских девяностых - и, наверное, только следующее поколение сможет
забыть, что нет ничего слаще хаоса и анархии, нет ничего прекраснее и
страшнее.
29
Денис не успел закончить о страстях и страданиях - лавируя меж
столиков, к ним приближался Иван Билибинов.
- Знаешь новый анекдот? - сказал Денис, резко меняя тему. - Клинтон
сегодня беседует с Ельциным, говорит: "Что, друг Борис, говорят, у тебя
неприятности?" - "Да, друг Билл, говорят, и у тебя тоже" - "Ну, я-то хоть
удовольствие получил".
- Ельцин, я думаю, тоже получил, - мрачно ответил Иван. - Не меньше,
чем Клинтон. В долларовом эквиваленте.
- Минет нынче дешев, - миролюбиво согласился Денис и, тут же посмотрев
на часы, стал прощаться. Последнюю неделю, стоило Ивану и Денису остаться с
Машей, они разыгрывали одну и ту же сцену: Денис норовил благородно оставить
девушку наедине с Иваном, а тот всячески пытался избежать подобного
тет-а-тета. Но тем не менее, каждый вечер, как бы ни тасовалась колода
редеющих ресторанов и кофеен, Иван и Маша оказывались вдвоем за столиком, и
Ивану приходилось отвозить ее домой или вызывать такси.
Маша больше не предлагала Ивану подняться к ней. В воскресенье они
простились на пороге офиса, и по дороге в отель она пытаясь понять, что же
происходит между ними. Вот опять: если она не нравится Ивану, зачем он их
сегодня вечером нашел? Неужели все дело в том, что она - Сережина невеста?
Вот так удружил ей серый волк, вот так удружил. Надо было в первый же день
сказать: что за ерунда, какая невеста. А теперь уже поздно, Иван не поверит,
да и никто не поверит.
Денис, ушел, напомнив, что Маша обещала перед отъездом зайти в офис
попрощаться со всеми. Через два дня она улетала, три недели прошли. Маша с
Иваном вышли из "Кофе Бина" и направились к припаркованной невдалеке
"тойоте" Билибинова. Вдруг они услышали истошные крики и увидели кучку
людей, окружавших двух милиционеров, которые волокли за руки пьяного. Тот
вырывался и орал:
- Пустите, суки! Дрожи, буржуй, настал последний бой! Вавилон падет!
Пиздец вашей власти! Да здравствует революция! Денег нет - и не надо!
Люди в толпе говорили, что алкаш пытался разбить витрину, но
ударопрочное стекло отбрасывало его назад, пока не появился наряд милиции.
Скрутить алкаша, впрочем, оказалось нелегко: он грамотно уворачивался,
падал, лягался и выкрикивал революционные лозунги.
- Гляди! - воскликнул Иван. - Это же Леха, Леха Швондер, Сережин
однокурсникПропустите. - Иван раздвинул толпу и что-то зашептал одному из
ментов. Наконец купюра перешла из рук в руки, и Леху отпустили.
- О, блин, Иван! - закричал Леха. - А Серега где?
- Нет Сережи больше, - тихо ответил Билибинов. - Его убили три недели
назад.
- Да ты что? - сказал Леха, на глазах трезвея. - Кто убил? Где?
Через десять минут они уже сидели в "Петровиче", где Швондер, вполне
обретший человеческий облик, пил обжигающий чай.
- Поганое время, - подвел он итог рассказу Ивана. - Серега ведь был из
лучших, если говорить про всю эту шалупонь. - И он широким жестом обвел зал.
- Он был мой друг, - снова сказал Иван.
- Да ладно. - Швондер хлопнул его по спине, - ничё, не тушуйся. Я не
злой. Когда придем к власти, в память о Сереге мы тебя не расстреляем. А
осталось, между прочим, недолго. - Он посмотрел на Машу, изобразив
хитроватый ленинский прищур. - Вот вы, девушка, я понимаю, недавно в Москве?
- Маша кивнула. - Значит, не успели еще привыкнуть ко всему этому -
рестораны, кофе, машины, ля-ля-тополя?
- Я вообще-то из Израиля, - сказала Маша. - Там с этим все нормально.
Кроме тополей.
- Там пальмы, я знаю, - кивнул Леха. - Но я вот думаю про всех этих
буржуев, которые тут сидят. Они ведь так уже лет пять живут, привы-ы-ыкли,
думали, что навсегда, - ан нет! Повадился кувшин по воду ходить, там ему и
полным быть!
- То есть революция грядет? - ехидно спросил Иван.
- Нет, замысел мировой закулисы другой, - ответил Леха. - Никакой
революции. Просто на смену Обществу Спектакля идет Общество Экстаза,
Общество Идеи, Общество Религии, если угодно. Для индустрии образов, для
рекламы все-таки нужен хоть какой-то товар - чтобы его фотографировать и
показывать на картинке. Но если продавать не образы, а чувства и идеи, то
материальное производство можно вообще упразднить. На этом построена любая
нормальная секта: адепты живут в нищете - и счастливы, потому что получают
экстаз, чувства, переживания... и все это исходит от гуру, от центра власти.
Ги Дебор был прав: страх и страсть нужны человеку, но даже Ги Дебор не мог
предусмотреть, что они тоже будут монополизированы правящим классом.
- Мне кажется, - сказала Маша, - в этом городе все отлично обеспечивают
себя страстями сами.
- Не смешите меня, девушка, - сказал Швондер. - С кем вы общаетесь в
этом городе? С людьми как вот этот? - И он ткнул пальцем в Ивана. - Это же
яппи, жители офиса. А в офисе не может быть любви, может быть только ее
имитация! Офис - это порождение Общества Спектакля, глобальный стиму...
симулякр, вот. И там, где возникает офис, возникает дырка, говоря иначе -
нехватка, нехватка любви, страсти, экстаза. И жителям офиса этот экстаз
можно только продать, на этом и будет построено Общество Экстаза. Сейчас
пытаются продать имитацию страстей: кино, книжки, Голливуд, Карлос Козлоеда
и прочее. С одной стороны это правильно, продавать суррогаты: поскольку
житель офиса живет ненастоящей жизнью, он не способен воспринять настоящие
страсти. Но с другой стороны, это невыгодно, потому что суррогат дорого не
продашь, прибыль маленькая. И вот прекрасная идея: разрушить все, столкнуть
людей лицом к лицу с реальностью - тут они дозреют до подлинных чувств, и
можно будет начинать отгружать.
- Как можно отгружать чувства? - спросила Маша.
- Я же говорю: секты. Религия. Новые, пока еще не известные
синтетические наркотики. У нас есть искусственные ресницы, силиконовые
груди, механические сердца. Когда Общество Экстаза вольет в вены поток
стимуляторов вместо крови, тогда человек превратится в ячейку,
вырабатывающую энергию для коллективного оргазма. Личность исчезнет,
гуманизм прекратит свое существование.
- Я запутался, - устало сказал Иван. - Это хорошо или плохо?
- История не знает понятий "хорошо" и "плохо". Это - неизбежно. Города,
кстати, падут первыми, и поэтому я стараюсь избегать Москвы. Вот и Дашку на
дачу отправил, пусть там сидит, всё безопасней.
- Как она? - спросил Иван, которого утомил пьяный гон Швондера.
- Нормально, - сказал Леха, - вполне нормально. Очень огорчится, когда
узнает, что Серега погиб. Он к ней приезжал регулярно, продуктов привозил,
развлекал... был ведь совсем недавно, недели две назад.
- Нет, - покачал головой Билибинов. - Недели две назад его уже
похоронили.
- Ну, значит больше, - согласился Леха. - Дай я прикину. Дело было во
вторник. Нет, в среду, точно помню. Я в запой ходил и неделю на даче не был,
у Дашки кончились деньги и еда. А тут как раз Серега звонит, мол, не заехать
ли в гости на ночь глядя? Мне, как сами понимаете, не жалко, а Дашка рада.
Ну вот, привез полную сумку жратвы: и нарезка всякая буржуйская, и картошка,
много чего, бухла только не было. Дашка сказала, что обещал утром за сумкой
заехать, так что, когда я в четверг пришел, она сразу ко мне: "Сережа,
Сережа", - а я ей: "Обломись, старуха, старший брат у дверей!". А Серега,
кстати, так и не появился.
- Не забрал, значит, сумку? - тихо спросил Иван.
- Неа, - сказал Леха. - Так и валяется где-то на даче, хозяина ждет. Не
дождется теперь, конечно.
- Ничего, - сказал Иван, подзывая официанта, - я приберу. Большая,
говоришь, сумка?
Красная Шапочка и Серый Волк. Январь, 1998 год
Заполненная парковка, ни одного свободного места. Приходится - на
другой стороне улицы, затем - по подземному переходу. У кафельной стены -
одноногий инвалид, усы топорщатся, будто на фотографии прадеда, оставшейся с
Первой мировой. Словно образовалась дырка во времени, словно удалось
зачеркнуть семьдесят лет, и не было ни Соловков, ни ГУЛага, только что
отгремела Великая война, Георгиевские кавалеры разбрелись по домам,
разъехались на своих тележках, поскакали на культяпках. У кафельной стены, в
подземном переходе, в тоннеле времени. Подать ему николаевский золотой
рубль, бросить мятую полсотню, бывшие пятьдесят тысяч. Почти 10 у.е., пей за
мое здоровье, служивый.
Снежная сыпь, ледяная Лета, поземка по земле, на ступенях наледь.
Поскальзывается, падает почти в объятия, ловлю у самой земли. Что ж вы так
неосторожно, девушка. Китайский пуховик, вязаная красная шапочка, на ногах
кроссовки и шерстяные носки, как же можно. Поднимает голову, боже мой, еще
сильнее вцепляется в воротник моей куртки, Сережа, Сереженька, это в самом
деле ты?
В самом деле, да, два года не виделись. Ты-то как? Да так всё, теперь
хорошо. Куда же пропала, почему не звонила? Да я и телефона твоего не знаю,
смеется, скидывает вязаную шапочку, черные волосы до плеч, помнишь, у тебя
был конский хвост, давно, когда я первый раз тебя увидел? Конечно, помню.
Конечно, помню. Маленькая кухня, ранее утро, Леха Воронов, тогда еще не
Швондер, жарит на плите котлеты, Гребенщиков поет про стоят как ступени,
Леха говорит: "Мы должны вооружаться, должны поднять восстание против
коммуняк", я кашляю, мол, ты не говорил, я не слышал, но Леха не
останавливается, цитирует Ленина и заодно листовку Демсоюза, принесенную с
Пушки. Запах пригоревших сухарей, перегретого подсолнечного масла, шум
чайника, тихий голос: здравствуйте. Маленькая, худенькая, волосы забраны в
конский хвост, глаза на пол-лица, в каком-то заплатанном халатике, быстро
запахнула, как только увидела. Дашка, брысь, кто тебя звал? Извините - и
уходит.
Леха, это кто? Сестра младшая, пятнадцать лет, взрослая девка, а туда
же - почти нагишом разгуливает. Так ей же в школу, наверное? Ничего, мы
позавтракаем, она поест. Опоздает, ничего не станется. Эка важность - школа.
Наверное, ласточка. Маленькая черненькая птичка, туда-сюда, мелькает,
не разглядеть. Волосы забраны в конский хвост, глаза на пол-лица, смущенная
улыбка. Дашка, что ты здесь делаешь? Пятнадцать лет, да.
Звоню в дверь, в руках - что в руках? Не помню уже, давно, давно было.
Книжка? Учебник? Конспект? Нет, вряд ли конспект, какие конспекты, последний
курс, перестройка вовсю, никаких общественных наук. Значит, что-то в руках,
да. Открывает дверь, смущенная улыбка, глаза на пол-лица, конский хвост,
тренировочный костюм, заплатка на локте, проходите, пожалуйста. А где Леша?
Он сейчас будет. Может, чаю хотите? Да, пожалуй.
Туда-сюда, мелькает, не разглядеть, черненькая птичка, выскочила на
минутку, вернулась уже в платьице, ситец? сатин? Тогда не знал, да и сейчас
- все больше по лейблам различаю, не по материи. Смотрит с другого конца
стола, глаза блестят. Впервые разглядел: крупные губы, нос чуть приплюснут,
широкие скулы. Татарская, может, кровь? Что же Швондер про русака мне
втирал? Ай да Леха, трепло бессовестное. Впрочем, какая разница.
Ой, уже вскипело. Вскакивает, ошпаривает заварочный чайник, конский
хвост мелькает туда-сюда, у нас индийский, со слоном, здорово, да? Плеск
воды, звяканье крышки. Говорят, заварку надо сверху наливать, чтобы аромат
сохранялся подольше. Я всегда так делаю, а вы как любите? Мне как-то без
разницы, но все равно спасибо.
Наливает в чашку кипяток, сверху - тоненькой струйкой заварку. Я
блюдечко еще сейчас, и варенье, кажется, осталось. Сами варили. Я сейчас
достану, нет, нет, вы не вставайте, я сама. Мелькает конский хвост,
маленькая птичка, ласточка, гнездо под самым потолком, качается стул, падает
банка.
Простите, ой, что это я, простите, дайте я застираю. Пустяки, Даша, не
обращайте внимания. Нет, что вы, что вы, у вас же вся рубашка... дайте я
сниму. Пальчики туда-сюда, расстегивают пуговицы, будто случайно вдоль
груди, задерживаются на сосках, вздрагиваю, как от удара током. Я сам, я
сам, спасибо, Даша.
Уносит в ванную, шумит вода, не сидеть же одному на кухне, встаю,
открываю дверь. Конский хвост, взмах полотенца, ой, простите, я платье тоже
застирать решила. Стоит, прикрывается маленьким полосатым махровым
лоскутком. Выцветшие цветочки на застиранной полянке трусиков. Опускает
глаза, следит за взглядом, ой, извините, я...
Это вы простите, Даша, я выйду сейчас. Стою на пороге, потому что
улыбается смущенно, прикрывается, протягивает мокрую рубашку. Помогите
повесить, вон, вешалка на сушилке. Вхожу, стараюсь не касаться, руки
смыкаются на груди. Губы тычутся куда-то в район лопаток. Сереженька.
Пятнадцать лет, да. В ванной, на стиральной машине. Даже в комнату не дала
вернуться.
Моется в душе, смеется. А если Леша придет? Да его до завтра не будет,
я просто говорить не стала. Маленькая птичка, мокрые волосы по плечам,
пухлые губы, сияющие глаза.
Все помню, Дашенька, все помню.
Садимся в машину, включаю печку. Серый зимний свет, только профиль. Так
где ты? Почему за городом? Что значит - пропил квартиру?
Объясняет, встряхивает челкой, улыбается, глаза сияют отраженным светом
чужих фар. Выпасть из системы, говорит, лучше разрушить себя, чем укрепить
систему. Идеалы преданы, последний бой, день продержаться, ночь простоять.
Узнаю моего бывшего друга Швондера. А кто кинул, так и не выяснили?
Документы в порядке, значит, были. Ты бы позвонила мне, у нас юристы в
конторе, я бы помог. Да, забыл, нет моего телефона, прости, я дам. Хорошо,
потом.
Я работаю менеджером в страховой компании "Наш дом". Если вкратце, мы
делаем так, чтобы, если у тебя сгорит дом, ты не осталась на улице. Но если
твой брат продаст дом по пьяни, тут мы бессильны, да, ты права. Далеко от
Москвы-то хоть? Тридцатый километр? Ну, это нормально. Давай, я отвезу.
Слава богу, дорога хорошая. А то застрять в сугробе - и не вытащат до
утра. По пути Дашенька рассказывает, стрекочет, вот, купила новую Маринину,
с художественной точки зрения слабо, конечно, зато свидетельство эпохи, так
что обязательно надо читать. Все можно по годам расставить, представляешь? А
что Пелевин? Пелевин сошел уже, все знают.
Милая Дашенька, я работаю менеджером в страховой компании "Наш дом".
Если вкратце, мы делаем так, чтобы, если у тебя затопило квартиру, украли
машину, взорвали особняк, ты не осталась ни с чем. Мы плохо понимаем в
современной литературе, это не наш профиль, ты уж прости.
Голос совсем не изменился, смеется, как девять лет назад, как девять
лет назад, все время норовит погладить, будто случайно вдоль груди, будто
хочет удостовериться - правда ли я. Правда, правда, перестань, мы же
разобьемся. Перестань, я кому сказал! Сам вздрагиваю, как от удара током.
Прости, что накричал.
- Да ладно, сама виновата, нормально.
Нет, не нормально. Извини, пожалуйста, Дашенька.
Всегда стыдно, когда на женщин огрызаюсь.
Сугробы выше забора, но двор чистый. Сама убирает, с ума сойти. Поздние
сумерки, надеюсь, никто не поедет этой дорогой. Ну, погудят, я отъеду, в
крайнем случае. Смеется: так я тебя и отпущу, отъезжать.
Поднимаемся на крыльцо, привычно отпирает дверь, входит на веранду,
включает свет. Гляжу сначала на стол, раскрытая Маринина, дешевый пейпербек,
чашка с отколотой ручкой, сахарница без крышки, выцветшие цветочки по
фарфоровому полю. Стариковский затхлый запах распадающегося жилья. Со
страхом поднимаю глаза: смущенно улыбается, вертит в руках ключ. Серая кожа,
потрескавшиеся губы, едва заметные морщинки по всему лицу...
- Что, постарела?
Делаю шаг вперед, обнимаю, вдыхаю запах волос, пахнет человеческим
телом, теплом, прошедшим временем. Стоит неподвижно, как чужая. Ты что,
Дашенька?
- Ты, наверное, уже не хочешь меня, такую?
Не глупи. Поднимаю на руки, несу в дом, не могу нащупать выключатель,
пробираюсь в темноте, шепчет на ухо: налево, сюда. Больно ударяюсь коленом,
падаю на кровать, слышу знакомый смех:
- Прости, ой, что это я, прости...
Маленькая птица, седой воробей, проворные пальцы, туда-сюда, помоги
мне, вот так хорошо. Глубокий выдох: Сереженька.
Наливает чай, смеется, спрашивает: ничего, что из пакетика? Другого нет
все равно, знаю, что невкусный, что поделать. Садится напротив, серая кожа,
потрескавшиеся губы, широкие скулы, глаза в пол-лица. Да, постарела. Как-то
она это быстро...
Институт-то свой кончила?
- Педагогический? Конечно, а что толку? Кому я тут буду преподавать?
Но можно же перебраться в Москву...
- А Леха? Одного бросить? Он же пропадет без меня, сопьется. Прости,
что дома ничего нет, может, тебе сахара дать?
Пальцы мелькают туда-сюда по скатерти, седой воробей, бывшая ласточка,
распущенные волосы, обрезанный хвост. Смущенно улыбается, вспархивает
ресницами, вспыхивает глазами.
- Как хорошо, что мы встретились! Я так счастлива сегодня, знаешь. Два
года не виделись, с ума сойти, я уже и не надеялась. Ты ведь еще приедешь,
да?
Садовое товарищество "Ракитники", да, я запомнил.
30
Зачем мы туда едем, думала Маша по дороге. Какая-то дача, какая-то
Даша. Ну да, Сережа ездил к ней перед смертью, честно говоря, не хочу знать
зачем. Но даже если он и привез туда деньги, что с того? Вряд ли можно
незаметно спрятать такую кучу денег, триста шестьдесят тысяч - это ведь
большой мешок. Да, кстати, за это время они обесценились раза в три, хоть и
не уменьшились в объеме.
Машина остановилась.
- Вот мы и приехали, - сказал Леха и крикнул: - Дашка, встречай гостей!
Навстречу им из дома вышла маленькая девушка в подвернутых джинсах и
застиранной рубашке, на ходу поправляя очки.
- Здравствуйте, - сказала она Маше. Увидела Ивана и улыбнулась: - Ой,
привет, хорошо, что заехали. А как Сережа?
- Прости, Дашенька, - сказал Иван. - Понимаешь, такое дело... его
больше нет.
Девушка замерла, одна нога на ступеньке, другая на сырой ночной земле,
маленькая рука на перилах, свет из открытой двери в спину. Маша
порадовалась, что не видит ее лица.
- Его убили, вечером того дня, когда он здесь был... - продолжал Иван.
- Кремировали уже, прости, не знал телефона, не позвали тебя.
Дашенька что-то сказала совсем тихо, Маша не расслышала - не то
"ничего", не то "и чего?" - повернулась и медленно поднялась по ступенькам в
дом.
- Проходите, гости дорогие, - мрачно сказал Леха. - Будьте как дома.
Они поднялись на веранду, Леха сел в единственное кресло, Иван с Машей
расположились на стульях.
- Я поставлю чай, - сказала Маша.
Она включила электроплитку и эмалированным ковшиком налила в чайник
воды. Вот странно, подумала она, я же за три недели впервые попала в дом,
где люди живут. Похоже, москвичи совсем не ходят в гости: и если рестораны и
кафе Маша изучила досконально, то что творится дома у Али, Ивана или Дениса,
не могла даже представить. Может, дома как такового у них и нет: все деньги
уходят на одежду из бутиков, ежевечерние рестораны и кофе в
пол-одиннадцатого ночи.
Хлопнула дверь, Дашенька вернулась, держа в руках бутылку с мутной
жидкостью. Теперь, при свете, Маша рассмотрела ее лицо: большие глаза,
шелушащаяся кожа, потрескавшиеся ненакрашенные губы. На вид лет 35-40, но
Маша не удивилась бы, узнав, что Дашенька моложе лет на десять.
- Помянем Сережу, - сказала Дашенька. - Не зря я от Лехи самогонку
прятала.
Она кивнула на брата, который, разомлев от тепла, сладко посапывал в
кресле.
- Я за рулем, - сказал Иван. - А нам еще возвращаться. Так что не буду,
извини.
- Я выпью, - сказала Маша.
Дашенька налила самогон в чашки, и они выпили не чокаясь. После второй
порции она заговорила, сначала медленно, с трудом подбирая слова,
безучастным голосом, а потом все быстрее, то и дело подливая себе и Маше,
которая уже не пила, а только смотрела, как слезы текут по Дашенькиным
щекам. Дашенька рассказывала, как Леха впервые пришел с Сережей домой, она
еще была школьницей, но сразу поняла, что это - Главный Мужчина ее жизни.
Она так и говорила, выделяя большие буквы, Главный Мужчина, и от этого Маша
сразу почувствовала себя в каком-то сериале, хотя трудно как-то вообразить
сериал, который снимается на маленькой веранде подмосковной дачи, со спящим
в кресле пьяным Лехой Швондером, молчащим Иваном в дорогущем костюме,
заплаканной Дашенькой и Машей, которая слушает, не говоря ни слова. Вдруг
Дашенька прервала свой монолог:
- Простите, Маша, я тут говорю и даже не знаю, вы кто были Сереже?
Маша скосила глаза на Ивана - тот молчал по-прежнему, - и сказала:
- Да просто подруга.
- Просто? - переспросила Дашенька, и Маша вспомнила, как Таня смотрела
на нее, будто на музейный экспонат.
- Ну да, - кивнула она.
- И вы никогда с ним... - Дашенька запнулась, подбирая слово, - не
спали?
Маша покачала головой. Лицо Дашеньки внезапно озарилось:
- Ой, как же вам не повезло! - всплеснула она руками. - Это всегда была
такая радость, такое... даже не наслаждение, а именно радость. Всегда,
всегда, до сих пор даже. Вот последний раз, в среду, 13 августа, как сейчас
помню, я стою над тазиком, подмываюсь, он уходит уже, а я чувствую, что
плачу от счастья. И мне совершенно ничего не надо больше, ты не поверишь. Я
сейчас думаю, даже не важно, что он умер, ты, прости, Иван, что я так
говорю, неважно, потому что для меня все осталось как было. Эта радость...
понимаешь, она всегда со мной, чтобы ни случилось. Я ведь и раньше не знала,
когда он снова появится. Сам звонил, приезжал, потом исчезал, но это неважно
было, совсем не важно, потому что Сережа - он всегда со мной.
Дашенька вытерла рукавом слезы, и из-под локтя улыбнулась Маше.
- Он всегда был такой прекрасный, - сказала она.
Маша смотрела на нее, заплаканную и улыбающуюся, и думала, что у всех,
кто знал Волкова, был свой Сережа, но у Дашеньки - лучший. Похоже, он не
оставил в ее сердце ни одного грустного воспоминания - только радость,
только свет.
- Послушай, Дашенька, - сказал Иван, - я вот что хотел спросить. Леха
говорил, Сережа сумку оставлял тут, забрать собирался, да не приехал.
Сумка-то цела?
- Конечно, - сказала девушка, - я сейчас принесу. Я ее спрятала на
всякий случай. Видно же, качественная вещь, недешевая. Сумку я спрятала, а
ему Лехин пистолет отдала, чтоб от греха подальше.
- Какой пистолет? - спросила Маша.
- Леха тут пистолет купил весной, - сказала Дашенька. - Ну, я все
боялась, что по пьяни застрелит кого, а выбросить... ну, убил бы. А так я
сказала, что Сереже отдала, Сережу Леха уважал... Но вы погодите, я сейчас
принесу.
Дашенька вошла в дом и через минуту вернулась с полиэтиленовым пакетом,
из которого и достала красно-черную сумку "Everlast", со множеством
кармашков на молнии. Иван бережно взял сумку и принялся методично
расстегивать карманы один за другим.
- Больше ничего в ней не было, кроме еды? - спросил он.
- Нет, - сказала Дашенька.
Покончив с боковыми карманами, он заглянул внутрь, расстегнул два
маленьких кармашка и развел руками:
- Ничего.
- Погоди, - сказала Маша. - Дай мне.
Сумка показалась ей странно тяжелой.
- Тут должен быть еще один карман, - сказала она, переворачивая сумку.
Так и есть - последний карман вделан в дно, молния почти незаметна.
Маша осторожно расстегнула ее - и прямо на стол выпало шесть упакованных в
целлофан пачек.
- Он их поменял, - восхищенно сказал Иван. - Он их поменял на доллары.
И в этот момент они увидели, что Леха проснулся. Круглыми глазами он
смотрел на лежащее на столе богатство.
- Ни хрена ж себе, - сказал он.
- Что, жалеешь, что сам не нашел? - зло сказал Иван.
- Нет, - ответил Швондер, и голос его звучал неожиданно трезво. - Я
только глядя на эти деньги понял, что Сереги больше нет. Вот он десять лет
их зарабатывал - а теперь умер. А я эти же десять лет бухал и тоже умру. А
когда-то мы были друзьями и вместе слушали про звезду Аделаиду.
Обратно ехали молча. Наконец Иван спросил:
- И что мы будем делать с этими деньгами?
- Как что? - сказала Маша. - Половину Лизе, половину - Сережиным
родителям.
- Сережины родители ничего не знают, - сказал Иван. - Это были шальные
деньги, Сереже просто повезло, что он наткнулся на такого клиента. На его
месте мог быть я, родители здесь вовсе ни при чем, да и не нужны им деньги,
ты же их видела. Старые уроды, сам Сережа с ними толком не общался. Ему это
уже не нужно, а они - они не заслужили. Да мы их лучше себе оставим.
- Иван, я тебя не понимаю, - сказала Маша. - Что ты такое говоришь? Это
же не наши деньги, как мы можем оставить их себе?
- Проще простого, - ответил Иван. - Мы можем поменять их обратно на
рубли, отдать Лизе сто восемьдесят тысяч, можно даже его родителям столько
же отдать, все равно еще тысяч восемьсот останется. Мы их заберем себе и это
будет честно - и справедливо. В конце концов, все с самого начала говорили о
трехсот шестидесяти тысячах рублей, а вовсе не о шестидесяти тысячах
долларов. Никто ведь не узнает, что Сережа их поменял.
- Ты что? - сказала Маша. - Кто не узнает? Это же люди, с которыми ты
работаешь. Ну, твои друзья. И Гена, и все остальные. Ты что, их обмануть
хочешь?
- Ты ничего не понимаешь, - сказал Иван. - Все деньги в этой стране так
и делались: на разнице курсов, на везении, на том, что кто-то знал больше и
это использовал. При чем тут - друзья, не друзья?
- Это была Лизина схема, - сказала Маша. - А Лиза сейчас ждет ребенка.
Ей нужны эти деньги.
В этот момент Иван понял, что ничего не сможет объяснить Маше. Эти люди
- его друзья, и он не должен их обманывать. Все проще простого, будто и не
было последних десяти лет жизни. В этот момент для Ивана Билибинова
кончились девяностые.
- Да ладно, - сказал он, - я пошутил. Ты что, решила - я всерьез?
Возьми мой мобильный, набери Лизу, скажи ей.
31
Проснулся Горский от телефонного звонка. Документы были готовы, и ему
надо было срочно вылетать назад, Йен звонил каждый день, поторапливал,
говорил, все уже на мази. Горский тянул время, чтобы увидеться на прощанье с
Машей, старался чем-нибудь себя занять, вчера до ночи пил "Макаби" с Женей,
с утра невозможно было проснуться, и он не сразу сообразил, что Женя уже на
работе и, значит, трубку поднимать ему. Просыпаться не хотелось: на этот раз
никаких кошмаров не снилось, сон был скорее идиллический - он сидел в своей
московской квартире, слушал "Future Sound of London" и ждал в гости Антона,
Никиту и Олега, которых не видел много лет. Похоже, дело происходило года
четыре назад, когда полупарализованный Горский был прикован к инвалидному
креслу, но во сне он расхаживал по квартире, рассматривал картинки на
стенах, менял компакты в аудиоцентре и вообще радовался московской жизни. И
вот, когда во сне ему должны были позвонить в дверь, наяву раздался
телефонный звонок.
Звонила Маша. Она нашла деньги. Вот и хорошо, сказал Горский, все еще
не до конца проснувшись, вот и славно. Маша рассказывала, что теперь они
выяснили: в последний день жизни Волков забрал деньги, поменял их на
доллары, поехал к старой подруге за город, трахнул ее и оставил у нее сумку
с деньгами. Он позвонил Ивану и сказал, что все компактно упаковал, а утром
собирался забрать деньги. Может, он не хотел держать такую сумму дома, а
может, просто боялся везти деньги из Подмосковья поздно вечером, кто теперь
разберет.
- А домой к нему приехала Таня, - уточнил Горский. - И, если верить ей,
они тоже... - Горский зевнул и окончательно проснулся, - ...занимались
сексом.
Вот ведь, подумал Юлик, было в моей жизни три убийства, которые я
непонятно зачем расследовал. И каждый раз выяснялось, что жертва спала со
всеми подряд. Интересно, это выяснится про любого, если покопать? А может
эти, которые будущие жертвы, так спешат взять от жизни побольше, потому что
знают, что им мало осталось? Или - наоборот - так растрачивают себя, что
гибнут раньше? В конце концов, подумал Горский в утреннем озарении, может,
моего ангела-хранителя, который посылает мне эти истории, просто возбуждает
сюжет про смерть и промискуитет?
Интересно, думала в это время Маша, Волков успел между двумя барышнями
хотя бы душ принять?
- Неудивительно, - сказал Горский, - что при таком образе жизни Волкову
только и оставалось плыть по течению.
- Почему?
- Ты только прикинь. Он сплел такую запутанную сеть отношений, что вся
его энергия должна была уходить на то, чтобы эту сеть поддерживать. Чтобы
Таня, Света, Лиза, Даша, кто там еще, не вцеплялись друг другу в волосы,
чтобы все если не любили, то хотя бы мирились с существованием друг друга. Я
думаю, Волков просто хотел, чтобы его любили, - и хотел этого так сильно,
что его желание засасывало, как в воронку, всех, кто с ним соприкасался.
- Мы все хотим, чтобы нас любили, - сказала Маша.
- Как правило, нам хватает чтобы нас любил тот, кого любим мы, -
ответил Горский. - А Волкову надо было, чтобы его любили все, кого он
встречал. Помнишь, в "Бардо Тедол" описан мир голодных духов, прета-лока?
Его обитатели никогда не могут насытиться. Боюсь, душа твоего Сережи Волкова
сейчас направляется к этому миру. Или уже достигла его, лень дни считать.
- Может быть, - сказала Маша, - он хотел всеобщей любви, потому что
любил всех?
- Может быть, - согласился Горский. - Но я всегда считал, что любовь не
решает никаких проблем. Любишь ли ты, любят тебя, все это неважно. Вот и
Волкова убили в конце концов, несмотря на всю любовь. Я вот подумал, -
оживился Горский, - ведь даже Иван мог его убить. Например, из зависти.
- Почему - из зависти? - возмутилась Маша. - Поверь, я немного
представляю себе Ивана, в нем нет никакой зависти.
- Я зато немного представляю себе природу мужской дружбы, - ответил
Горский. - Смотри, они - друзья. Всю жизнь Сергей плывет по течению,
позволяет, как все тебе говорят, событиям случаться. Иван все время
барахтается, занимается бизнесом, терпит крах, снова пытается подняться -
опять падает. Наконец, оказывается в одной конторе с Волковым, взятый по его
протекции, буквально - на испытательный срок. Три года он лезет из кожи вон,
делает карьеру - и все это время видит, как Волков живет рядом, будто ничего
не происходит. Будто мир создан для того, чтобы Сережа Волков жил в нем
комфортно.
- По-моему, это все твои фантазии, - сказала Маша.
- По-моему, ты влюблена в Ивана, - парировал Горский. - Поэтому я и
хочу тебя предостеречь.
"Ты просто ревнуешь", - хотела было сказать Маша, но прикусила язык.
Московские люди словно заразили ее своими страстями. Одно слово -
мексиканский сериал. Кто сказал "ревнуешь"? Нормальные люди не ревнуют.
- Ладно, оставим, - сказал Горский. - Ты ведь завтра возвращаешься в
Израиль, да?
- Да, сегодня последний день. Сейчас пойду в офис, прощаться со всеми.
- Приветы им передавай, - хмыкнул Горский. - И, кстати, посчитай еще
разок время. Сдается мне, там что-то не так со временем.
- То есть? - спросила Маша.
- Когда приехал домой, когда приехала Таня, когда он звонил Свете, все
вот это. Спроси еще разок, если тебе интересно, конечно.
Маше было уже неинтересно. Азарт детектива, разбуженный в ней Горским,
пропал. Она готова была признать свое поражение: она не поняла, кто убил
Волкова, как не смогла сложить из рассказов о нем целостный образ. Хорошо
хоть деньги нашлись, подумала Маша, все-таки зарплату выплатят, да и Лизе
спокойней будет.
Когда зазвонил телефон, Лиза не спала. Она вообще плохо спала эти дни.
Все подтвердилось, шел четвертый месяц, удивительно, как она могла так долго
ничего не замечать. Врач сказал, что беременность совершенно нормальная,
может, ближе к родам придется лечь на месяц в больницу, но это еще не очень
скоро, и вообще непонятно, кто ей сказал, что у нее не может быть детей.
Рассматривая себя в зеркале, она думала, что Неведомо Кто услышал ее самые
тайные мольбы и дал ей ребенка, на которого она уже не надеялась. Неведомо
Кто дал мне ребенка от неведомо кого, думала Лиза, стараясь не вспоминать, с
кем и когда она встречалась в мае. Какая разница, кто отец? Так или иначе,
это случайный мужчина - других, собственно, и не бывало в ее жизни последние
годы. Она думала, что никогда уже не полюбит мужчину, но сейчас понимала,
что через полгода появится... ну, может, еще не мужчина, но определенно
существо мужского пола, которое она будет любить всю жизнь. Его будут звать
Никита, она уже решила. Самый лучший, самый любимый мужчина в ее жизни.
Она старалась не вспоминать май месяц - и не думать, что скоро надо
будет продавать квартиру и переезжать к маме. От этого сразу начинало
тошнить. Лиза еще не сказала маме о беременности и заранее сжималась от
неизбежных расспросов о том, кто отец ребенка и почему она не хочет выйти за
него замуж. Если бы не ситуация с деньгами, Лиза вовсе не нуждалась бы в
маминой помощи, но теперь... страшно даже подумать. Ей почему-то казалось,
что мама вряд ли обрадуется рождению Никиты. Господи, взмолилась Лиза Богу,
в которого не верила, сделай так, чтобы все это как-нибудь разрулилось.
Чтобы деньги нашлись, доллар снова стал шесть рублей, Гена сказал "черт с
тобой, не отдавай ничего", неважно. Только чтобы не переезжать в ту двушку,
только чтобы остаться в этой квартире, только чтобы все было как раньше, но
еще появился бы Никита, Никитушка.
И тут зазвонил телефон. Это была Маша, она нашла деньги.
- Спасибо, - сказала Лиза Маше, но скорее всего - неведомо кому.
Со дня на день все ждали, что Гена сообщит об увольнениях. Зарплату
задерживали, но никто не роптал - ясно было, что денег нет, и к тому же все
уже знали, что в большинстве компаний деньги выдали в рублях по невыгодному
курсу.
С утра, однако, по офису прошел слух, что Иван Билибинов и девушка Маша
из Израиля нашли деньги, которые спрятал перед смертью Волков, так что дела
не так плохи. Никто не знал точно, сколько денег и спасут ли они "Наш дом",
но люди приободрились. Поэтому, когда Маша появилась, вокруг столпились даже
те, кто раньше с ней почти не общался.
- Ну как, понравилось тебе в Москве? - спрашивали ее. - Жалко, ты
поздно приехала, до кризиса было просто потрясающе! Зато сможешь
рассказывать детям, что застала Москву, где еще были рестораны и кафе! Где
еще была реклама на улице! Где были лучшие в Европе ночные клубы!
Маша улыбалась, кивала, отвечала на поцелуи в щечку и жалела, что, в
самом деле, ей завтра улетать, а ей так понравилась Москва, нет, скорее,
понравились эти люди, пытающиеся спасти свои островки покоя в лихорадочном
городе. Не так уж важно, что их попытка не увенчалась успехом - Маша знала,
что ей будет не хватать их, когда она вернется домой.
Подошел Абросимов, рассказал очередной анекдот ("При президенте Ельцине
рубль упал. При президенте Лебеде он будет отжиматься"), поцеловал в щеку,
пожелал приятного полета и стал звать Дениса, который принес прямоугольный
пакет с большим бантом.
- Это тебе, - сказал он Маше. - Уж не знаю, когда у тебя там день
рождения.
Маша разорвала обертку и достала небольшую картинку, заботливо
вставленную в рамку. Иллюстрация из детской книжки: девочка, бегущая из
домика трех медведей.
- Это я? - засмеялась Маша.
- Конечно, - сказал Денис. - А мы все - дикие русские медведи, которые
ходят в Москве по улицам.
Подошла Лиза, обняла, поцеловала, прошептала на ухо: "Спасибо, спасибо,
ты понимаешь, и от меня, и от ребенка, спасибо тебе", - и тут же ушла
совещаться в кабинет Крокодила Гены, который тоже вышел к Маше, громогласно
объявил: "Я всегда знал, что мы должны принять эту девушку как родную!",
пожал руку, пожелал летной погоды. Пришел мрачный Федор Поляков, улыбающаяся
Аля, сосредоточенная Света - все они пожимали руку, целовали в щеку,
прощались, приглашали приезжать еще. Шутники добавляли: "С гуманитарной
миссией ООН".
- Везет тебе, - говорила Наташа, - ты обратно сваливаешь! А здесь -
вообще кирдык, не веришь? Я вчера даже прокладок купить не смогла, ну, у
меня началось, а я не купила раньше, дура, всегда легко было купить - и не
нашла. Пришлось искать где-то дома вату, представляешь? Вату, как в школе!
Ты ватой когда-нибудь подтыкалась?
- Я довольно взрослой уехала, - сказала Маша, - так что вполне успела.
- Ой, не говори, что ли, - запричитала Наташа. - А какая у нас жизнь
была! Я себе специально последний номер "Вечерней Москвы" оставила - чтобы
вспоминать и плакать.
Таня, впрочем, плакала на самом деле. Выслушав Машину историю, она
сказала, вытирая глаза бумажным платком:
- Вот как странно получилось. Он прямо от этой Даши, а я сидела, ждала
на лестнице. Мне почему-то так захотелось его увидеть, словно чувствовала,
что в последний раз.
Что-то щелкнуло у Маши в голове, и она спросила:
- Постой, когда ты к нему приехала?
- Часам к восьми, сразу после работы. А он появился только в девять, но
я все равно ждала.
- Да нет же, - сказал подошедший Иван, - ты что-то путаешь. Абросимов
говорил, ты приехала около двенадцати.
- Нет, я хорошо помню. В одиннадцать я уже была дома, ждала, когда Паша
с дачи приедет.
- Это правда, - вдруг сказала Света, до того молча стоявшая к ним
спиной. - Сережа звонил мне в одиннадцать, говорил, ты только что от него
ушла. Я тогда еще перезвонила тебе, и ты сняла трубку, а потом бросила...
- Да, правда, - тихо сказала Таня. - Я забыла уже. А зачем ты звонила?
- Сказать, о чем мы говорили с Сережей. Он звонил мне спросить, правду
ли ты рассказала, про то, как оно было той ночью.
- И что ты сказала? - Все тот же тихий, выключенный голос.
- Сказала, что ты права. Что ничего более унизительного, чем та ночь, в
нашей жизни не было. Что мы знали это всегда и поняли, когда посмотрели друг
на друга утром. А он, если тебе интересно, ответил что-то вроде: "А мне
казалось, это была ночь настоящей любви, без границ и ревности". Я
рассмеялась и сказала, что он все-таки ничего не понимает в женщинах. Ведь
правда, Таня, он совершенно не понимал.
И тут Таня подошла к Свете почти вплотную. Несколько секунд они стояли,
глядя друг другу в глаза, в точности как Билибинов и Безуглов несколько дней
назад, на том же самом месте - а потом обнялись.
Маша отвернулась: все вокруг занимались своими делами - читали новости
на РБК, звонили знакомым, обсуждали, можно ли еще снять деньги с банкомата в
здании Думы. Никто не обращал внимания на двух девушек, замерших посреди
офиса.
- Постойте, - сказал Иван, - но ведь Абросимов точно видел, как ты
приехала на машине в самом начале двенадцатого. Не могла же ты успеть из
дома...
- Я никуда не уезжала ночью, - сказала Таня, и тут голос ее пресекся,
она вырвалась из Светиных объятий и побежала по проходу.
Маша нашла ее в туалете. Прислонившись лбом к зеркалу над раковиной,
Таня плакала. Маша обняла ее за плечи:
- Ну что ты?
- Я не была на машине в тот день, - сквозь слезы сказала Таня. - Машину
Паша брал, он ездил на дачу, к Светочке.
Маша все поняла. Вадим не видел, кто приехал к Сереже, но узнал машину
и потому был уверен, что приехала Таня. Все эти дни никому не приходило в
голову сравнить время и понять, что Таня, в самом деле побывавшая у Волкова
в тот вечер, давно уже сидела дома, а на машине по пути с дачи приехал ее
муж Паша Безуглов. Это он был у Волкова с половины двенадцатого до половины
первого, в то самое время, когда Сережа был убит.
- Я никому не скажу, - прошептала Маша. - Я все понимаю.
- Я знаю, - сказала Таня. - Спасибо тебе.
Секунду поколебавшись, Маша сняла с пальца кольцо с хамсой и протянула
Тане:
- Возьми. Говорят, оно приносит счастье.
32
Какая мне разница, думала Маша, в конце концов, это их дела. Но все
равно, страшно подумать, что Таня до конца жизни будет жить с убийцей
человека, которого любила больше всего на свете. Утром готовить завтрак,
пить кофе в "Кофе Бине" и есть ланч в "Джонке", просыпаться вместе и вместе
засыпать.
Они вышли из туалета и увидели Ивана и Пашу. У Паши было такое лицо,
что Маша сразу все поняла.
- Маша, пойдем, - сказал Иван. - Надо поговорить. Втроем. Продолжить
старую беседу.
Таня чуть сжала Машины пальцы, а потом выпустила и пошла к своему
столу. Иван, Безуглов и Маша направились в переговорную.
- Понимаешь, Маша, - сказал Иван, - той ночью Паша был на машине, он
ездил на дачу. И, значит, он приехал...
- Я знаю, - сказала Маша.
- Ну да, - сказал Безуглов. - Наверное, глупо отпираться. Это был я.
- Зачем ты ездил к Сереже? - спросил Иван.
- Ты думаешь, я ездил, чтобы его убить? - спросил Паша. - Ничего
подобного, у меня и в мыслях не было. Просто несчастный случай, вот и все. Я
приехал с ним поговорить, собственно, попросить у него денег, ну, не
навсегда, взаймы, чтобы мы быстро купили хорошую квартиру в центре. А он
рассмеялся мне в лицо.
- Сережа никогда не стал бы смеяться в лицо человеку, который просит у
него денег, - сказал Иван. - Ты недоговариваешь.
Паша замолчал, глядя на полированную поверхность стола.
- Ну да, недоговариваю, - сказал он. - А так ли это важно?
- Важно, - сказал Иван.
Паша вздохнул, посмотрел на Машу и пожал плечами.
- Ну хорошо. Я приехал его шантажировать. Я сказал: "Вот смотри, у меня
на руках распечатки твоих бесед по ICQ с Таней, Светой и Лизой. Ты спал с
ними всеми, а завтра приезжает твоя невеста, я покажу ей эти бумаги, и твоя
свадьба развеется как дым". И вот тогда он рассмеялся и сказал: "Да она даже
не знает еще, что она моя невеста. Я с ней не спал ни разу. Как я мог
хранить ей верность, когда у нас еще все только впереди". Он смеялся надо
мной, а я сидел в кресле, у него в комнате, и мне что-то мешало. Ну,
физически, сидеть неудобно. И вот, когда он засмеялся, я встал, собрался
уходить, обернулся и понял, что все это время сидел на пистолете. Я его
взял, и Волков тут же перестал смеяться. Мне понравилось, и я направил
пистолет на него. "Да ты с ума сошел, - сказал Волков. - Не шути так". Я был
уверен, что это газовый пистолет, кто же разбрасывает настоящее оружие по
квартире? Да и что бы я ни думал о Волкове, он же не бандит, чтобы у него
дома валялся настоящий пистолет? И тогда я сказал "пуф" и нажал курок.
Все трое помолчали. Наконец Иван спросил:
- Он что-нибудь сказал перед смертью?
Безуглов улыбнулся, криво, как в кино:
- Я был бы рад сказать, что его последние слова были "Машенька" или
что-нибудь в этом духе, но не хочу врать. Он прошептал только: "Как больно".
- Когда Сережу убили, - начал Иван, - я долго думал, что сделаю с
убийцей, когда его найду. Почему-то я был уверен, что это будет кто-то
незнакомый, какой-нибудь грабитель, бандит, не знаю. Я представлял себе, как
убью его, и мне становилось легче. Когда я понял, что это ты, я подумал, что
никому ничего не скажу - просто ради Тани. Но пока я слушал тебя, я понял,
что хочу жить по законам. Не по бандитскому принципу "нашел - убей" и не по
христианскому "нашел - прости", а просто по закону. Извини, Паша, я сдам
тебя ментам. Я готов дать денег на адвоката, пусть он докажет, что это был
несчастный случай, состояние аффекта, преступление на почве страсти -
неважно.
Пока Иван говорил, Маша смотрела на Безуглова. Она впервые видела
убийцу, мужчину, который застрелил человека. Что сейчас происходит у него в
голове? Что он думал эти три недели после убийства? Маша не сводила с него
глаз и увидела, как при словах "на почве страсти" что-то дернулось у Паши в
лице, словно рябь по воде, словно что-то вдруг выглянуло наружу - и поняла,
что это ненависть, застарелая, испепеляющая душу ненависть, которую не
излечит даже смерть мужчины, которого он ненавидел.
- Ты знаешь, - сказал Иван, - Я тебе не прощу не того, что ты убил, а
того, что ты наговорил тут два дня назад, уже после Сережиной смерти. Ты его
убил, а потом сказал, что он прожил свою жизнь как последнее говно. Вот
этого я тебе никогда не прощу.
- Но это же все равно правда, - тихо ответил Паша.
Маша застегнула чемодан. Вещи почти собраны, осталась только сумка, но
это утром. Она посмотрела на руку - без кольца пальцы словно незнакомые.
Вспомнила, как Таня днем, целуя на прощание, шепнула: "Я знаю, ты ничего не
сказала". Потом Иван подошел к Маше и спросил:
- Что будем делать вечером? - и Маша ответила:
- То, что мы не сделали до сих пор.
Иван молчал, и она продолжила:
- Я никогда не была Сережиной невестой, теперь ты знаешь. Надо было
сказать об этом в первый же день, но было неудобно, как будто я предаю его
прямо над свежей могилой. Я даже не знала его толком, как ты этого не понял
в Праге? Вот теперь Безуглов сказал правду: между нами никогда ничего не
было. Я абсолютно свободная женщина.
- Я понял, - кивнул Иван. - Я пойду, сделаю еще несколько звонков. А ты
поезжай в отель, собирай вещи. Как только освобожусь, приеду к тебе.
- Позвонишь снизу? - улыбнулась Маша.
- Нет, - ответил Иван очень серьезно, - просто зайду в номер.
И вот теперь она сидела в номере и смотрела на часы. Какая странная
все-таки получилась поездка, она уезжает завтра, а так ничего и не поняла.
Кем на самом деле был Сережа Волков? Как она оказалась Сережиной невестой?
Далекая любовь - самая надежная, в ней нельзя обмануться, сказал Горский по
телефону. Если любишь девушку, которая не знает об этом, да и вообще живет в
другой стране, снимаешь с себя ответственность за тех, кто рядом с тобой.
Будет ли она любить Ивана, когда вернется в Израиль? Или то, что
случится сегодня ночью, останется просто еще одним воспоминанием,
московскими каникулами, может, темой для какой-нибудь картинки, из тех, что
не на продажу, а для себя. Маша чувствовала: что-то изменилось за последние
несколько часов, еще до того, как она поговорила с Иваном. Наверное, ей было
жалко Таню, наверное, она отпустила бы Безуглова. Сидя на закрытом чемодане,
она поняла, что совсем по-другому видит теперь Ивана. Молчаливый мужчина,
так интриговавший ее эти недели, оказался жестким, сильным человеком,
настоящим порождением российских девяностых. От его таинственности не
осталось ни следа. Она поняла, что больше не хочет его - по крайней мере
так, как хотела. Вовсе не желание, что-то совсем иное, заставило ее сегодня
сказать "приходи ко мне" - и только сейчас, в номере, она поняла, что это
воспоминание о маме и дяде Сене, мысль о том, что, если она уедет завтра,
так ничего ему и не сказав, то всю жизнь будет чувствовать, что упустила
свой шанс, свою возможность любви и счастья. Ну вот, мама, подумала Маша,
видишь, воспитала дочку, все не напрасно.
Как обидно, думала Маша, что он придет к ней именно сегодня, когда уже
поздно, ненужно, неинтересно. Еще вчера вечером, после поездки к Дашеньке,
она была бы счастлива, а сейчас... сейчас, если честно, хочется сказаться
больной, все отменить, спуститься вниз и ждать в холле. В самом деле, лучше
бы они пошли напоследок в "Кофе Бин", выпили бы эспрессо с Денисом,
выслушали бы новый анекдот. Маша вспомнила Майбаха: как он старался оставить
их вдвоем, как гладил по руке в первый московский вечер, как показывал город
и не давал скучать. Хороший, подумала она, милый. Жалко, что больше не
увидятся. А ведь Ивана теперь не отменишь, взрослая девушка, не динамистка,
чувство долга, все такое. Фу! Глупо вышло, не вовремя как-то. Впрочем, ладно
- она посмотрела на часы. Еще есть время принять ванну - последний раз в
Москве.
Колыбельная
Бывало, засыпаешь вечером, особенно если один, никого нет рядом, в
квартире так тихо, что слышно, как скрипнет дверь у соседей сверху,
маленький мальчик ночью идет по квартире, босыми ногами по паркету, тук-тук,
каждый звук слышен, каждый шорох, будто с тобой происходит, тук-тук, сердце
в груди, ток крови в ушах, тук-тук, босые ноги по холодному паркету, прыг в
кровать, под одеяло. Что не спишь, Сереженька, что случилось?
Я не знаю, мама, мне приснился какой-то сон, не понял даже о чем, там
были все герои сказок, они были все вместе, вперемешку, Крокодил Гена, и
Чебурашка, и Три поросенка, и Лисичка-сестричка, и Дядя Федор, Пес и Кот
тоже были, и Красная Шапочка, и Иван-Царевич, и Маша с медведями, но они
были совсем, совсем на себя не похожи, ни на тех, которые в книжке, ни на
тех, которые в мультиках. Они не были злые, мама, нет, они все были добрые,
но совсем чужие, совсем незнакомые.
- Ты испугался, маленький?
Нет, мама, нет, чего мне бояться. Я тоже там был, я был Серым Волком, я
рыскал по лесу, я приходил в гости к Лисе, в домик к Красной Шапочке, к трем
поросятам. Я никого не ел, что ты, мы все дружили, они были рады меня
видеть, приглашали заходить еще, только Наф-Наф не открыл мне дверь, но мне
было совсем не обидно, потому что там были и другие, из самых разных сказок,
может, взрослых, которые я еще не читал.
- Значит, это был хороший сон, Сереженька?
Хороший, мама, конечно, хороший. Только, знаешь, мне было там так
грустно... там нигде не было ни тебя, ни папы.
- Это только сон, мой маленький. Давай ты ляжешь на бочок, сложишь
ручки вот так, слышишь, тук-тук, сердце в груди, ток крови в ушах, тук-тук,
дай я спою тебе колыбельную: баю-баю-баю-бай, спи скорее, засыпай, закрывай
глаза, заноси слеза, из-под век, из темноты выходят герои сказок, в субботу,
в час ночи, шествие волшебных фигур, серенький волчок, спи, маленький, спи,
никто не придет, ты сам Сережа, ты сам Волков, ты сам серый волк, чего тебе
бояться, кто придет, и ухватит, и укусит, кто утащит во лесок, кто понесет
далеко, за тридевять земель, за темные леса, за быстрые реки, туда, где
взрослая жизнь, где каждый отвечает за себя и за других, за то, что сделал
сам, за то, чему позволил случиться, где тихо-тихо звучит бай-бай-баю-бай,
спи скорее, засыпай, улетай, залетай, за леса, заколдованные леса, неведомая
краса мира, нежность, нежность, рука ложится на затылок, сон приходит серым
волком, хватает за бок, уносит куда-то, сон, глубокий сон.
33
Снова - льется вода, пена пористыми сугробами вокруг тела, пузырьки
щекочут спину, музыка из комнаты, закрыты глаза. Маша уезжает завтра утром,
уже попрощались. Самолет унесет ее прочь от России, словно ветер смерти,
отрывающий душу от безжизненного тела. Приятного путешествия, have a nice
trip[9], дорогая, неизвестно, увидимся ли мы когда-нибудь. Черные спирали
волос, одинокое кольцо на пальце, мягкий южный говор. Сквозь журчание воды и
плеск далекой музыки я снова слышу тебя. До свиданья, до свиданья, напишу
тебе е-мэйл, расскажу, что сталось с этим городом, вряд ли ты сюда
вернешься, на развалины жизни, которой ты и не знала, прощай, Маша, прощай.
Денис Майбах лежит в ванне, лицо едва виднеется в просвете пенных
облаков. Нет, он не врал Абросимову: ничего, кроме радости и тихого счастья.
Интересно, переспали они с Иваном хотя бы на прощанье? Никакой ревности,
радость жизни, гармония мира, прощай, любимая. Никогда не признавался ей в
любви, никогда не признавался даже себе, стоял в стороне, смотрел, как руки
теребят темные очки, считал дни до отлета, от внезапной нежности сердце
теплым комом проваливалось вдоль позвоночника знакомым маршрутом.
Все кончено, родная, все кончено. Самолет взлетает в небеса, где нет
границ, Сережин дух проходит путем мытарств, Паша Безуглов подписывает
протокол, Таня плачет, одиноко скорчившись в опустевшей постели, Вадим
смотрит в окно, за которым больше ничего не произойдет. Где наша радость?
Где наша позитивность, которой мы заклинали призраков прошлого? Где наш
гедонизм, кайф кофейной чашки и дрянного московского тирамису? Мы не смогли
их удержать, не выполнили обета, но это не наша вина. Мы делали все, что
могли. Мы честно работали и старались быть добры друг к другу. Иногда не
выдерживали, но мы ведь не созданы быть героями, мы - только люди, как те,
кто ездит в метро и на трамваях, носят турецкие вещи с оптового рынка, пьют
"Балтику" из бутылок, пахнут по?том, ругают буржуев, любят своих жен и
детей, хранят верность друзьям и стараются не сдаваться. А большего ни от
кого и требовать нельзя.
Смешные и трогательные персонажи детских сказок, звери из неведомого
леса, улетевшие вместе с Олимпийским Мишкой и лишь на миг вернувшиеся к нам.
Среди вас не могло быть убийцы, в той жизни, что придумали мы с Вадимом, не
было места убийству, смерти, кризису. Не было места любви и ревности,
нелепым случайностям, пьяным смертям, голодным обморокам.
Сквозь надувной европейский фасад дюйм за дюймом проступает старый
советский город, тот самый, что я увидел, возвращаясь домой пешком. Я думал,
это - видение прошлого, а оказалось - преддверие будущего, старого,
привычного мира дефицита, мира без бутиков и ресторанов, без кафе и офисов,
мира убожества и тотальной нищеты. Мы жили в этом мире, когда были пацанами,
считали кока-колу напитком богов, запретной амброзией, влагой познания, мы
верили, что мир ограничен двадцатью двумя с чем-то миллионами квадратных
километров, что калорийные булочки за 9 копеек - лучшее лакомство, рестораны
- это для мажоров, а кафе на улице есть только в Париже. Прошло десять лет,
и мы об этом забыли, мы привыкли к хорошей одежде, дорогим машинам, ланчу в
час дня, кофейне в десять вечера, полной тележке в супермаркете, к теплу
случайного тела в наших постелях и поцелуям верных друзей при прощании.
Словно щитом мы закрылись от нашего детства, от честного, откровенного мира
убожества, тоски и безнадежности. И лишь теперь, когда реальность разорвала
дорогую, эксклюзивную материю наших иллюзий, мы поняли: ничего не
изменилось. В костюме от "Brioni", за рулем "ауди" или "сааба" мы остались
теми, кем были: людьми, которые не могли хорошо одеться в детстве, не могли
выехать за границу, считали кока-колу напитком богов. Мы вернулись в наш
город, в знакомый город слез, распада и разложения, город коммунального
быта, трамвайного бытия, неизбежности смерти.
Мы снова вспомнили правду, которую старались забыть, - и если завтра
доллар вновь станет шесть рублей, нам все равно не удастся жить, как мы
жили. Мы не смогли себя обмануть. Девяностых не было. Была лишь огромная
иллюзия, вера, что мир может измениться. Но изменилась только видимость:
магазины, кафе, билет до Парижа, путевка на Крит. А в самой глубине что-то
важное, тайное, подлинное осталось неизменным. Может быть, сказки? Может
быть, водка, которая почти не изменила вкус? Может быть, слезы и смех.
Не было нужды придумывать сказки, искать инвариант. Всегда были вещи,
которые неизменными переходили из года в год - и надо было просто научиться
снова замечать их. Нищета. Голод. Смерть. Страх. Любовь. Простые чувства.
Простые удовольствия. Такие, как теплая ванна и мягкая пена.
Денис сделал воду погорячее, вытянулся во весь рост и снова закрыл
глаза.
Эпилог
Денис Майбах ошибался - и не он один. Уже через год Москва снова сияла
огнями, и предчувствие апокалипсиса, посетившее московских яппи, людей
среднего класса, рассеялось без следа, оставив разве что память о высоких
докризисных зарплатах и столь же высоких ценах. Удачливые жители столицы
вновь стали настраивать фильтры, чтобы по дороге из офиса в ресторан не
замечать бомжей и нищих.
Денис по-прежнему работал в "Нашем доме". Гене пришлось уволить
тридцать процентов сотрудников, но благодаря этому они выстояли, хотя после
кризиса из двух с половиной тысяч страховых компаний в России осталось
только полторы. Среди уволенных был Вадим Абросимов и Света Мещерякова,
которую Денис однажды встретил у Тани в гостях. Иван Билибинов сдержал слово
и оплатил Паше Безуглову адвоката. Выстрел, стоивший Сергею Волкову жизни,
был квалифицирован как непреднамеренное причинение смерти, Паша получил
всего три года, но Денис не спрашивал, останется ли Таня с ним, когда он
вернется. Она уволилась из "Нашего дома", сдала двухкомнатную и переехала на
дачу, где когда-то жила ее мама. В тот вечер, когда Денис заехал к Тане,
Света Мещерякова играла с ее дочкой в Бабу-Ягу. Девочка называла ее "тетя
Светлана", а Света рассказывала, что неплохо устроилась, в начале 1999 года
пошла менеджером в одну из молодых интернет-компаний. Глядя на Таню, Денис
так и не понял, принесло ли ей счастье подаренное Машей кольцо.
Денис Майбах ошибался, думая, что больше не увидит Машу. Они
встретились через полгода - не в силах противиться настойчивым приглашениям,
он прилетел в Израиль и на неделю увез ее в Эйлат, где, несмотря на зимние
ветры, можно было ходить в одной рубашке, не думая о холодной заснеженной
Москве. По ночам они целовались в небольшом номере дешевого отеля под вой
ветра и шум приземляющихся за окном самолетов, а днем кормили разноцветных
рыбок, плавающих в коралловых водах Красного моря. К облегчению Дениса, Маша
не спрашивала об Иване - да и сам Иван ни словом не упоминал о ней. Его
молчаливая подруга Лена вернулась из Сеула, они по-прежнему часто появляются
вместе. Последний раз Денис видел их на крестинах Лизиного сына, маленького
Никиты. Иван был крестным, хотя уже полгода не работал в "Нашем доме", решив
заняться собственным бизнесом.
- Времена изменились, - объяснил он Денису. - Нынче уже не 1995-й, так
жестко не кидают.
Времена в самом деле менялись. Запущенный Йеном старт-ап оказался
удачным, как и еще один, в котором Горский тоже принял посильное участие.
Калифорнийский интернет-бум напоминал девяностые, какими он помнил их по
Москве: анекдоты про новых русских легко переделывались в шутки про воротил
новой экономики, дот-коммерз. Горский успел купить себе дом в Пало-Альто еще
до того, как в марте 2000 года, почти одновременно с победой на выборах
Владимира Путина, резко упал NASDAQ, превратив в ненужную бумагу акции
многих интернет-компаний. Ожидали увольнений и безработицы; Горский
вспоминал 1998 год в Москве и думал, что нас, русских, кризисом не напугаешь
- американцев, как выяснилось, тоже. Если считать на акции, которые Горский
все равно не имел права продавать, он потерял около полумиллиона, но, к
счастью, какие-то деньги у него оставались. Летом 2001 года он перестал
искать работу и решил на время перебраться в Москву.
С удивлением он выяснил, что почти все места, где Маша побывала в 1998
году, работают до сих пор. Кое-где сменились владельцы, повсюду полно людей,
только в "Петровича" уже не пройти без клубной карточки. "Кофе Бин"
по-прежнему полон, да и вообще город охвачен кофейным бумом. Новые кофейни
открывались чуть ли не каждую неделю, повсюду сидели молодые люди, листали
"Афишу", слушали easy listening и беседовали о сортах кофе.
Никто уже не вспоминал кризис 1998 года. Новое поколение с младых
ногтей знало, что за каждым спадом следует подъем. Они ничего не боялись и
считали себя пожизненно застрахованными от любых бед.
Девяностые годы закончились.
Примечания
[1] Зд. - незнамо где (англ.).
[2] Массачусетский институт технологий.
[3] Подробнее истории двух первых расследований Горского рассказаны в
романах "Подобно тысяче громов" и "Гроб хрустальный. Версия 2.0".