Инга Кузнецова



     СНЫ-СИНИЦЫ



     ***

     Нелепый день. Мне смысл его не виден.
     Он ни единым знаком мне не выдан.
     Шпионы спят, набравши в рот воды.
     Пришла зима, похожая на осень,
     и вещи - точно брошенные оземь
     озябшие плоды.

     Пришла зима, похожая на осень.
     Колеса надеваются на оси,
     как встарь, но только катятся - куда?
     Открой же эту книгу посредине:
     там я стою челюскинцем на льдине,
     кругом - вода.

     Там я стою челюскинцем на льдине
     с улыбкою раззявы и разини
     и лестницей веревочной в руках.
     Она упала из незримой точки,
     и я не знаю, кто там - вертолетчик
     иль ангел - ждет рывка.

     И я не знаю, кто там - вертолетчик
     иль ветер - крутит облачные клочья.
     Крошится льдина, точно скорлупа.
     И ледоход на появленье птицы
     похож, на гибель сна под колесницей.
     А я стою, медлительна, глупа,
     и лестницу из пальцев выпускаю...

 
     УНИВЕРСИТЕТ

     Вот сеятель-дворник, сыплющий из рукава
     песок, превращающий Москву в Сахару.
     Сахара к чаю нет. Раскалывается голова.
     В прошлом веке сахар кололи щипцами, держали пару
     лошадей. Я не запомню несколько странных и иных слов
     о том, как Жак и Ресю благополучно вышли из дома.
     Я засыпаю среди сахарных и городских голов,
     подталкивая ногой два холодных щедринских тома.
     Мне снится и сеятель-дворник, делающий пески
     в Москве, и  статуя, превращающаяся в красильщика фасада
     при движеньи. Экзамен сдан, и уже не надо
     ни "прогуливаться вдоль решетки", ни "замедлять шаг", ни "сжимать виски".
     Разбуди меня среди ночи - и я честно расскажу тебе всю
     лексику за семестр: я не ела шесть дней, Анна идет к вокзалу,
     она уезжает в Париж. Мама же ей сказала:
     держись прямо, поддерживай себя сама и ищи Ресю.
     Жак и Ресю (и, может быть, Анна) жили в Париже, о боже мой,
     но перед тем и после - всегда - в маленьких городах и селах.
     "Экскурсия показалась им интересной и веселой.
     Усталые, но довольные, они возвратились домой". 


     ***

     сны-синицы во мне теснятся
     вот проклюнутся и приснятся
     тихо выпадут из груди

     превращаясь в кольцо обнимки
     провалюсь их опередив

     день как вспышка от фотоснимка
     разорвавшийся апельсин
     я на опеле мчусь по льдине
     ты на трещине ты один
     

     ***

     Я обернусь, и что-то за спиной
     смутит меня невинностью порядка.
     Как бы не так, здесь умысел двойной,
     здесь в воздухе невидимая складка.
     Опять шмыгнет, дыханье затаит
     вчерашний ежик с чуткими ушами, 
     и легче мне, что страх имеет вид.
     Пусть поживет за нашими вещами.
     В прозрачных стенах движутся зверьки,
     как будто рыб подводные теченья.
     Здесь мысль и плоть тождественно легки,
     пространство здесь утратило значенье.
     И если утром встанешь, чтоб смахнуть
     пыль со стола, сомнешь в воображенье
     тот странный мир, по полировке путь,
     оставленный тебе как приглашенье.


     ***

     Я знаю: истина проворно
     бежит иголкою в стогу,
     и грубой сетью стихотворной
     ее схватить я не смогу.
     Но там, где исчезает тело,
     где закругляется земля, 
     она лежит, как парабеллум,
     забытый в ящике стола.


     ***

     Я прошу твоей нежности, у ног твоих сворачиваюсь клубком,
     превращаясь в зародыш и уже с трудом поворачивая языком.
     Я мельчайший детеныш в подмышке твоей, не раскрой же крыла,
     чтобы я, пока не согрелась, упасть из него не могла.
     Я дремучая рыба, не успевшая обзавестись хребтом,
     бесхребетная бессребреница с полураспоротым животом.
     Не удерживаюсь, переваливаюсь по ту сторону твоего хребта,
     за которой - вселенская тьма, космическая пустота.
     Не покинь меня, вынь меня из толпы, извлеки на свет,
     прочитай по мне, что с нами станет за миллионы лет,
     проведи по мне. Я - это сборище дупел и выпуклых мест-
     ностей, новостей, для слепого самый лучший текст.
     Приложи ко мне раковину ушную, послушай шум
     всех морей и материков, приходящих ко мне на ум,
     всех тропических стран, всех безумных базаров, клокочущих слов,
     всех цикад и циновок треск, звон браслетов и кандалов.
     Я бескрайняя ткань, можешь выбрать любую часть -
     пусть я буду выкройкой тем, кто потом попадет под твою власть.
     Я люблю их за то, что у них будет запах твоего тепла.
     Я ненавижу их! Я погибаю от подкожного рассыпавшегося стекла.
     Скажи мне, что я птенец, что ты не отнимешь меня от своей руки,
     скажи, что мы будем жить на берегу никому не известной реки.
     Мы станем сходить на дно и снова всходить из вод,
     мы станем немы для всех, как рыбы, и невод нас не найдет.


     ***
     
     когда деревья вырастут травой
     мы возвратимся в старые дома
     и прежней жизни почерк перьевой
     увидим в тяжких сплющенных томах
     еще трещит ошибок сухостой
     еще звучит догадок перезвон
     и только радость истины простой 
     исчезла в шуме брошенных времен
     сбежим в поля и медленно войдем
     в пустые мазанки  где шорох и сквозняк
     но мы и там ответа не найдем
     но мы и там не встретим верный знак
     и на пути из пажитей в тайгу 
     и на пути из прошлого на свет
     мы ощутим звериную тоску
     в глуши себя в глуши бездонных лет
     

     ***
     
     Маленький Моцарт, отравленный злом,
     спи безмятежно в бокале своем,
     в утлой каморке, в доме под слом,
     пахнущем мышью и болью-быльем.
     Спи, как в бутоне сухая пчела,
     вечный ребенок, не помнящий зла. 
     Спи, как в шкафу заспиртованный кунст,
     спи, как под снегом сломанный  куст.


     КАРМАННЫЕ ЧАСЫ	
     
     Это луковка времени выпала вдруг из кармана
     старых брюк, словно луковка храма из неба, и странно:
     снова платья-ампир прячут тонкое тело страны
     в складках лет, и они так темны, так темны и пространны.
     Рукава нам тесны, в них томятся предплечья и крылья.
     Мы под мышки подхвачены, кем-то влекомы насильно,
     точно раненые на полях неизвестной войны.


     ***
     
     опять автобус изменил маршрут
     и засыпая замечаю
     что декорации  уже не врут
     а добросовестно ветшают 
     они не дерево и не  трава
     и чем обман наглей и очевидней
     тем легче всем и легче выдавать
     сон летаргический за сон невинный


     ***
     
     Я - это бабочка, проколотая насквозь
     в темечко. Кто-то колеблет огромный гвоздь.
     Я - это вешалка со сломанными плечами
     в темноте, и нет никаких сил
     наблюдать за падающими вещами.
     Если бы ты меня расспросил,
     я б, может быть, осмелилась и сказала,
     что устала до тошноты от зала
     вечного ожиданья, от мучительной суеты.
     Если бы ты...
     Я твоя победа,
     прикрепленная цепью, почти Андромеда.
     Ты не едешь, а я с места сдвинуться не могу.
     Я крошусь на руке, превращаясь в старуху-труху.
     Я заколота насмерть английской булавкой.
     У тебя все уловки-дела, 
     у меня нет ни дел и ни сил.
     Принимаю таблетки обид и любые поправки
     на течение лет - и сметаю кусочки крыл.


     ***

     построим сад из палых листьев
     а дом из лишнего тепла
     и всем пришедшим без корысти
     подарим счастье из стекла
     а если кто-то ранит губы
     мы их сотрем до белизны
     теперь прожить прожить в снегу бы
     до необещанной весны


     ***

     Когда единственная жизнь 
     идет, меня не замечая,
     легко, на цыпочках измены, 
     когда ей нравится любой,  
     а я сижу в оцепененье 
     за чашкой выцветшего горя
     или в авто самоповтора 
     сжигаю вязкую любовь: 
     когда, не выдержав обиды, 
     хочу все бросить, потерять, 
     рассыпаться, - она, как мать 
     усталая, после работы
     приходит, говоря: "Ну что ты..."


     ***	

     Я пробую на ощупь языка
     щепотку жизни с примесью удачи.
     Весы в починке, и Фортуна плачет,
     и тушь течет ручьем из-под платка.
     А у Венеры валится из рук
     ее очаг, милосское хозяйство,
     и до того томительно вокруг,
     что лучший путь - разврат и разгильдяйство.
     Здесь все слепцы - Фортуна и Гомер.
     Но нужно ткать и забывать о старом.
     И доставаться варварам, пожарам,
     но доживать до новых эр.


     КОНЦЕРТ

     Органистка, хрупкий архангел, танцующий сонно.
     Если бы ты попадала 
     в желтые листья, выпавшие во дворе, -
     Бах бы с легким сердцем выдал тебя за Мендельсона 
     в следующем сентябре.
     Ты наступаешь в лужи-коды, заученной гаммой
     заметаешь следы, и каждый пройдоха 
     тебя боготворит.
     А на самом деле почва
     расступается у тебя под ногами.
     Подожди, оботри лучше трубы, 
     они такие пыльные  
     изнутри.
     Пальцы тебя не слушаются, сбегают лестницей старого дома.
     Ты боишься к нам обернуться, 
     подлог прикрываешь спиной.
     Эх, хозяйка медной горы, сборщица металлолома,
     ну протруби! 
     Сделай же что-то со мной.


     ***

     В забытом доме зреет бунт вещей.
     Ты этот день поправить и не пробуй.
     Разбилась чашка с радостью и злобой,
     и свитер разошелся на плече.
     Повсюду дышит ужас нелюбви.
     Раскрой окно и расскажи предметам,
     как женщины в оранжевых жилетах
     играют желтой горкою листвы.


     БРЕЙГЕЛЬ

     Едет сонный ребенок, самое непутевое дитя,
     сановитый сановник, пространство превращающий в пустяк
     с помощью папы-рикши. Острые колени проваливаются в снегу,
     сумерках; сталкиваются с собаками, зевающими на бегу.
     Все одето в саван, рельсы трамвая занесены.
     А ребенок, проезжая под соснами, видит странные, старинные сны:
     будто шапка отца заломлена, в складках пыль, у пояса рог,
     следом туша оленя, а сын деревянным коньком рассекает каток.


     ***

     Я пробую в игольное ушко
     вместить судьбу, как маленькую лошадь
     в квадратный, нарисованный хомут.
     И все же он остался нулевым, 
     как форточка. И лишь цветок герани
     кричит в окне: "невыносимо мне".
     Мы выживаем белыми стихами.
     Случайна жизнь, и только в слове память.
     Как тяжело молчание пути.
     Но верю я, что внутренняя площадь,
     где мы чутки, сдвигается и лошадь
     поскачет легче, горечь отпустив.


     ***

     ремонт это гибель Помпеи
     на книгах и пепел и пыль
     мы здесь мы бежать не успели
     смотри как от крика толпы
     под нами дрожит подоконник
     ты слышишь? от бешенства Этны
     спасается этнос спокойных
     и новая эра зовет нас


     ***

     Срезы двориков. "Дворники", поборники чистоты,
     сломанные пруты, розги, размокающие за стеклом,
     уклонисты. Управляют с легкостью легковушкою впереди,
     знают все тупики-ловушки, где добро, где зло.
     Пыль, пыльцу, отпечатки пальцев стирают они со стекла.
     Вот легли, как мертвые усы жука, прибитые дождем.
     Вот дрожат, как нервные отвесы, будто мы отыскиваем клад
     на шоссе, но, конечно, только сушку Сашину и найдем.
     Мне закладывают уши мокрых аллей шелестящие ряды,
     а машина там, впереди, подмигивает, уходя.
     Яркоглазый Янус. Говорю себе: подожди,
     просто так смотри. Не увидишь этого никогда.
     А не можешь - пока заполняй перелески, отступая в полях,
     проставляя для аистов гнезда над "й", запятые застав.
     Боль отстала. Стучит, как потерянный мячик, мечта
     в гулких стенках тебя. И мелькают дома всех оттенков тепла.
     Травы прежней земли на подошве налипли комком.
     Ты от них отдели плитки тех площадей, что остались вдали,
     как от нёба - куски шоколада. И беспечно катай языком
     лишь слова, как излишек вселенной в руке или пластилин.


     ***

     родители как солнечные боги 
     рождаются из моря и песка
     а я створоженный комок тревоги
     а после облака
     
     все вещи есть без рамы без обмана
     растут  и движутся со мной
     и глаза безболезненная рана
     сквозит голубизной

     моя любовь как яблочная тайна
     еще не сорвана никем
     я отыщу ее случайно
     и съем


     ***
     
     сто лет
     ты лежал под спудом 
     под сердцем у меня
     как незримый ребенок
     старинная вещь в сундуке
     сто лет
     я держала в руке нитку от журавля
     а думала
     это змея полет
     это детский смешной амулет
     оберег
     я прибита к берегу
     взбираюсь смешивая слои
     глины песка травы
     скрипящий на зубах замес
     милых мест
     это тесто земли у него вкус любви
     земляники
     это тесто 
     превращаемое мной в текст
     моя нежность пополам с тоской
     сжимается в комки
     разбегается птенцами 
     нитка
     дергается в руке
     ты храним мной как тесное приданое в сундуке
     как тесьма
     как старинная перевязь стершиеся постромки
     сколько нужно сказать мне
     нёбо
     небо не вмещает слов
     я укачиваю зыбку
     наполненную до краев буквами
     и тку будущее
     тонкой ниткой от журавля
     я синица
     жила за морем и вернулась
     море я сожгла


     АЗОВ

     Здесь чугунные жерла орехов тяжелых полны.
     Это годы побед, это ягоды славной войны,
     кровяные тельца с венценосной, венозною кровью
     в судоходных сосудах пловца. Это тело Петрово,
     что разрушило башни паши. Это в горле комки.
     Все прошло, исчезает загар с петербургской руки.
     Потешаясь над царской надеждой, великою жаждой,
     камышовые дети пускают кораблик бумажный. 


     ***
     
     речь - это река
     и внутри нее полчища туземцев
     миссионеров земцев
     крепостных и губернских тузов
     приплясывают


     ***

     чайка пронзительно в голове
     из окна на запад океана запах
     нет наверное просто свежей 
     рыбы
     мое колено
     кажется галькой в джинсах жалких
     ветхих как робы
     военнопленных
     странное дело
     тело
     без тебя незнакомо как вещи
     неживая природа
     вроде
     камня коряги в траве


     ***

     Побежишь над землей, как тревожная птица,
     раздвигая деревья блуждающим взглядом,
     выбиваясь из сил, помогая катиться 
     тяжким сверткам травы под тобою и рядом.
     А под утро коснешься воды рукавами - 
     и поймешь, что ошибка не  роковая.
     И замрешь над рекой, чтоб внутри  отраженья
     видеть рыбы  медлительное приближенье.

 
     ЗИМА

     Что мне делать, я - это ты, я повсюду с тобой, 
     поправляю рюкзак и шагаю в ботинках тяжелых,
     смотрю из окошек зрачков: вот ограда школы,
     собака, девочка, дальше какой-то сбой - 
     ты закрываешь глаза, сдваиваешь ресницы.
     Как я люблю их мерцание на щеке, 
     когда усталые кружевницы
     лечат кисти в мелкой муке и молоке.
     Даже если у этой зимы
     миллионы раз,
     если эти слова тысячу раз говорили, -
     я верю, что сейчас 
     были
     действительно мы.


     МЕТЕМПСИХОЗ
    
     Каждый день я стучусь в эту дверь, но не знаю, хочу ли туда войти.
     Может быть, только что-то 
     услышать, увидеть чудо.
     Каждый день
     наша соседка сверху кому-то кричит: "вон отсюда",
     и еще - матом - то-то, то-то и то-то.
     С шести и до десяти.
     Пада-
     ют стулья, столы.
     Малыш
     плачет: "Мама, не нада!"
     Старший, ровесник  ему
     по уму,
     с кем-то пьет за верандой детского сада.
     Вот чужая реальность,
     без перчаток ее не возьмешь.
     Для нее мои сложности - ложь,
     но у всех свои  виды ада.
     Нет, я не могу сейчас говорить
     о чудесном,
     о прекрасном и странном.
     Ты мне скажешь: дыши чистой праной,
     но оконная рана
     каплет воздухом  грубой гульбы.
     Кто-то плачет навзрыд.
     Если бы
     можно было их уберечь от себя 
     и друг от друга. 
     Как сама я слепа и слаба.


     ***
     
     Москва, как скважина сухая,
     засыпанная шлаком жалоб.
     А ты идешь, жару вдыхая,
     и видишь: все вокруг разжалось -
     улыбки, улицы-спирали
     и цель, как скрепка из дюрали,
     соединяющая дни.
     Куда теряются они?


     ***
     
     превращаюсь в тебя погибаю и тело пустое
     зависает над нами пронзая тоской наготою
     и в ладонях твоих мы их держим вдвоем наготове
     пропадает оно зарастая сухой берестой
     а прозрачное время исчезло за пыльной стеною
     ты становишься мной я живу все становится мною
     и стремительный город врывается в наше двойное
     наше странное тело и мы погибаем и вновь...


     ***

     обиды каменный цветок
     на сердце давит сердцевиной
     и сокращает крови ток
     и жизнь мою наполовину
     все разлучается со мной
     заплакано замутнено
     сама я этому виной
     мои обидчики невинны
     
     ах если б Данте знал ты как
     бывает здесь без провожатых
     когда космический сквозняк 
     уносит ум как пух и вату
     когда любимые молчат
     когда и книги не раскроешь
     когда чужое слово "ад"
     в руке как лезвие зажато
     когда любимые молчат
     когда любимые уходят
     

     ДИАЛОГ

     Двадцать три.
     Обнаружив, 
     что почти разучилась летать изнутри,
     от тоски 
     перемещаюсь снаружи.
     Я - пустяк, 
     маленький человек
     с мешками заплаканных век.
     
     Ничего.
     Вот облака, 
     плывущие неторопливо,
     как тысячи прихотливых,
     объемных и нежных лекал.
     Вот блестящее солнце! 
     Когда-то
     мы были связаны с ним тесней,
     связью незамысловатой,
     как растения или снег.
     Мы когда-то и были
     ими.

     Но природа уже - ракушка
     в багажнике автомобиля. 
     Память о летней поездке на юг
     в ящике для безделушек, 
     в кармане  брюк.
     Только имя.
     Не отчаиваться 
     не получается.
  
     Нет, не так.
     Посмотри:
     лес живой, лес телесен.
     Тесная лестница сосен,
     резная плесень
     мха - 
     да лес любой
     реальней нас с тобой. 
     
     Я ищу абсолютные вещи,
     и  все-таки я умру.
     Ты говоришь: лес.
     Умирают звери, деревья, птицы.
     Не исчезают только какие-нибудь кварки,
     частицы.
     Расскажи мне, как выглядит мир
     с точки зренья элементарных частиц.
     Точно при свете электросварки?
    
     Послушай птиц.

     Небо смотрит в окно
     сквозь угрюмые прутья решетки, 
     проникая в мою тюрьму, 
     перебирая меня, как четки.
     Делая четким все,
     исполненным изумленья.
     Но из плена тоски и лени
     мне не вырваться к нему.
     Ни тебя, ни себя, ни его
     я уже не люблю, не вижу.
     Помоги мне, ты выше.
     Помоги же мне! 

     Так нельзя. 
     Ты н прах, не комочек теста,
     обрывок текста,
     платье, слеза.
     Ты - это  я и ты.
     Ты - это узел, сплетенье
     зверей и растений
     удивительной красоты.
     Ты - это встреча
     света, речи.
     Как ты можешь уйти, 
     если все во всех и они - это ты?


     ***
     
     Смотри, смотри: вот ангел речи
     перевернулся на крыле.
     Он так раним, он так доверчив!
     Тихонько плачет в полумгле.
     И поднимается навстречу
     другой, плотней и тяжелей.
     Он непрозрачней, он покрепче.
     Смотри: над нами ангел речи
     с блестящей тубою заплечной
     и ангел нижний, ангел встречный
     с щемящей книгою полей.
     Мы крылья складываем в плечи.
     Какая тяжесть на земле, 
     какая боль! Но ангел речи...
    

     ***

     снова качнулась земля
     перетекает небо слоями
     лица  поплыли дремучие как острова
     в теле внезапного счастья воздушные ямы
     спутанная трава
     
     как поглощает вода
     как же легко отпустить распоясать
     выцветшие города
     плачь ненасытное сердце-неясыть


     ***

     вот совпаденья парашют
     двоится: парусник и шутка
     я продолжения прошу
     и каждый день как незабудка
     
     а будущее  не доска
     толкающихся объявлений
     а то что хочется искать
     под тонкой корочкой явлений
     

     
     ***
   

     хлебные крошки падают со стола
     и по треснувшей глади стула
     катятся на коньках
     тебе снится Тула
     нет не город глубокий тыл
     я и ты
     как странно
     наша комната шар стеклянный
     хлебные крошки как дети Брейгеля
     кто-то джазовый 
     раскачивается во мне 
     happy life
     is regular
     разве 
     так бывает
     снег


     ***

     больница - тонущий корабль
     как зимней утки перепонки
     как отсыревшая кора
     потерянной ребячьей джонки
     но страха нет есть только мгла
     всепроникающая влага
     пока под кожей спит игла 
     бегу по соснам как летяга


     ПРОГУЛКА

     вот и сентябрь и дожди затяжные
     скоро начнутся а мы влюблены
     в тихую вечность зеленой травы и
     запаху прели не верим впервые
     не замечая как в сны подвесные
     спрятаться каждый жучок норовит 
     
     мысли беспечны и полуодеты
     теплые дни как прогульщики-дети
     на поллитровый фонтан кока-колы
     деньги нашедшие тут же за школой
     ужас какой и зубные врачи
     в зимних халатах стоят над душою
     но не подступятся ты не кричи
     тело растянуто в лето большое


     
     *** 
   
     Время, рвущееся на ветру,
     как в разбитой витрине пиджак манекена,
     уверяет, что я умру, 
     скатываясь постепенно
     к мелким прихотям и страстям,
     мыслям "купить порошка и сыра",
     рассыпаясь на тут и там,
     удобряя поверхность мира.
     Но Ты, удерживающий меня
     от нелюбви, от исчезновенья
     ярким светом сквозного дня,
     полем зренья, -
     Ты, собирающий по частям
     ткань истрепанную, но живую,
     отвечаешь мне тут и там:
     "Да, я существую".


     ВЕТКА

     ветка качается в центре покоя
     если б я знала что это такое
     если б я знала, что это такое

	

     ***

     чудо повсюду внутри и снаружи везде
     так что дыханьем и взглядом боишься задеть
     вот пробежала собака с глазами газели
     вот пролетел улыбающийся человек
     между камней пробивается сонная зелень
     завтра меняется век
     как я искала не видела злилась просила
     и выбивалась из сил а
     сил и не нужно 
     я плаваю в синей воде
 

     КОРОТКИЙ СОН

     короткий сон бесшумный как индеец
     бежит скрываясь от других видений
     но коридоры плачущих растений
     уже расчистил инженер-путеец
     
     на свете дождь поющий без умолку
     здесь будет город сделанный из денег
     и мелочи сбивающие с толку
     похожие на гибель в кофемолке
     а я хочу навеки и всерьез
     
     внезапно все во мне соединилось
     как островки разбитого винила
     в природу превращается сырье
     
     а где же я? не знаю ну и пусть