Случилось так, что на тридцать пятом году Марина Николаевна от сильного испуга разучилась плакать.
В боковой спаленке в долгой болезни умирала ее мать. Хворь съела все годы умирающей - годы, в которые когда-то умещалась и нежная девочка, и немного грубоватая худосочная невеста, и степенная пожилая женщина. Болезнь пожевала челюстями, и все это наваждение исчезло, осталась только дотлевающая на кровати дряхлая старуха, уже как будто оценившая великую справедливость смерти и оттого спокойная, положившая мертвеющие руки поверх выцветших васильков, рассеянных по пододеяльнику.
Иногда морфий переставал действовать, тогда глаза умирающей открывались, пытаясь что-то рассмотреть в лишенном смысла пространстве, и ввалившийся рот начинал тихо постанывать. Марина Николаевна вздрагивала, спешила сделать матери укол, и та вновь погружалась в растительную нечувствительность. Приоткрытый рот замолкал и становился похожим на растрескавшееся черное дупло в зимнем дереве. Мать лежала все время неподвижно, только грудь едва заметно подкачивала спертым воздухом слабеющую жизнь. Но тем вечером, когда мартовская непогода наполнила спаленку сумраком, мать заворочалась и застонала особенно громко, растрепанная седая голова ее ударилась о стену. Марина Николаевна присела на краешек кровати и подсунула ладошку под ее затылок, чтобы придержать мятущуюся голову. Хмурый напряженный отец склонился рядом.
- Ма... Ну ты что, ма... - Лицо матери дернулось, скосоротилось, и правую щеку свело судорогой, словно мать безобразно гримасничала. Марина Николаевна как врач хорошо знала, что это за гримаса и внутренне давно была готова увидеть смерть самого родного своего человека, но в последний момент она все-таки чуть было не крикнула умирающей вдогонку. И отец ее, тихий незначительный в жизни человечишко, заметив, что дочь покраснела и напряглась, готовая заорать, вдруг сильно костяшками кулака ударил ее по плечу и страшно сипло прыгающими губами выдавил:
- Молчи... Тихо... Молчи... - Он хорошо знал, что умирающему нельзя кричать вслед, чтобы не испугать нежную душу, отправляющуюся в неведомо какое странствие.
Холод из живота студеной массой расползся по всему телу Марины Николаевны, так что закололо в затылке и спазмой схватило грудь. Она не поняла еще, что это страх, и с ужасом смотрела, как дергается сохлое лицо матери и уже мертво, механически шевелятся тонкие руки, словно лапки у тех лягушек и мышей, которых Марина Николаевна убивала во время лабораторных опытов в студенческие годы. И так продолжалось, наверное, с минуту, а потом мать вытянулась, в одно неуловимое мгновение навсегда превратившись в сухую палую липу.
Над самым ухом отец издал сдавленный непонятный звук, будто булькнуло у него в желудке, и Марина Николаевна почувствовала тяжелый застоявшийся дух, изошедший из его рта. Трясущаяся отцовская рука в синих жилах закрыла матери ненужные глаза. Потом он увел дочь на кухню, и она долго неподвижно сидела там, сцепив руки на коленях. Холод постепенно уходил из нее, и медленно возвращалось тепло, сначала в грудь, в руки, ноги. Но где-то все-таки холод сохранился, в том самом месте, где должны были рождаться слезы. И они будто смерзлись, плакать Марина Николаевна с тех пор уже не могла - ни на похоронах, ни на поминках, ни много дней позже. И вот теперь, ровно год спустя, когда она собралась на кладбище, слез в ее глазах не было.
Утром, обходя отделение, Марина Николаевна чувствовала всеохватную бесконечную грусть, словно утопала в томительном плаксивом пространстве. Но ей не было тяжело, как если бы кто-то истово и сострадательно жалел ее. И это была теплая тоска, упоительная.
Больные во время ее обходов вели себя нагловато, им тяжело было увязать в своих мозгах должность заведующего солидным отделением курпнейшей в области больницы с маленькой женщиной, коленки у которой были такие же мосластые, как у девочки-подростка. Она смотрела на людей большими напуганными глазами. И небрежный узелок бесцветных волос заваливался набок и подпрыгивал, когда она отстукивала свой испуг по коридору. Если кто-то взирал на нее оценивающе, она пыталась отвернуться, чтобы скрыть два-три чуть приметных прыщичка на щеке. И ей, наверное, всегда казалось, что головы окружающих только и заняты тем, что оценивают ее непривлекательность, угловатость, наивность. Говорила она торопливо, чтобы поскорее уйти, спрятаться, забыться в своей норке, в бумагах, в диссертации. И сама она никогда не догадывалась, что в ее напуганности все-таки пряталось очарование - мимолетное, ускользающее, доступное не каждому взору...
Через год после смерти матери маленькое бледное лицо ее было необычным - бесстрастным, она словно забыла о своей одинокой сущности вековухи. "Сегодня год. Год! - думала она. - А я не чувствую времени, его как будто вовсе нет". Она замерла у высокого окна ординаторской и смотрела вниз, на голые деревья больничного сквера. По стеклу катились холодные дождевые капли. Маленькая женщина была одна в ординаторской, и она тоже захотела тихо всплакнуть, как это делало низкое мартовское небо. Но в глазах Марины Николаевны только сухо защипало, и она горестно тряхнула головой, отгоняя слезное наваждение. Вышла.
В административном корпусе, в просторном кабинете, она смущенно попросила главврача:
- Алексей Михайлович, у меня причина... Годовщина маминой смерти...
- Да о чем может быть речь, - не дослушав, развел руками пухлый человек за столом. - В кои-то веки. Конечно, можно.
- А Игнатова я предупредила... Есть один трудный легочник, но Игнатов посмотрит...
- Да конечно же, можно. Какой-то легочник... - И главврач пузато заерзал на стуле, довольный своей снисходительностью. - Идите, поминайте, у меня никаких возражений.
- Спасибо, Алексей Михайлович. - Марина Николаевна вышла из кабинета бочком, в чем улыбнувшийся главврач усмотрел вовсе не подобострастие, а приятную природную застенчивость.
Когда Марина Николаевна приехала на кладбище, холодный ветер уже разогнал дождь. В середине неба тучи порвались, и темные кладбищенские деревья блестели, облитые весенним солнечным взваром. В деревьях кричали птицы, густо ронявшие на асфальт известково-черные бомбочки, и торопливая женщина с опаской подумала о своем берете и опрятном бежевом плаще, который был куплен всего два года назад.
В будний день на кладбище было безлюдно, только у входа старая торговка продавала дорогие гвоздики (Марина Николаевна купила два цветка) и во дворе перед массивной беленой церковью, увенчанной маленькими, словно чужими, главками, несколько нищих нетерпеливо ждали чужой редкой милости. Чувствуя на себе пристальные нетерпеливые взгляды, Марина Николаевна, пригнув голову, торопливо прошла мимо.
В полупустом храме она купила две тонкие свечки - мягкий воск приятно лоснился в пальцах, - и осторожно, чтобы не цокать, на цыпочках прошествовала в правый полутемный угол, где находился канун с маленьким серебряным распятием. Одну свечку она намеревалась поставить на могилке мамы и спрятала ее в сумочке, а другую, засветив от чужого короткого огарка, поместила возле самого распятия - пламя отсветами струилось по тонкому бронзовому телу.
- Пусть душа мамочки успокоится. Пусть земля будет ей пухом. Пусть будет ей хорошо... Спаси и сохрани, Господи...- еле слышно вышептывала Марина Николаевна. Слабый голос ее таял в парчовой позолоченной полутьме, и умильно улыбающейся женщине казалось, что вот теперь-то голос ее достигает самой сути сокровенной неведомой силы, в существование которой Марина Николаевна в эту минуту несомненно верила.
- Спаси и сохрани, - повторила она. Но на этом ее знание молитв ограничивалось, Марина Николаевна замолчала. Поджав губы, быстро посмотрела по сторонам и украдкой перекрестилась, словно из щепотки обсыпала себя солью. И сама же почувствовала, что было что-то натянутое в этом движении. Ей стало сначала неловко, а потом смутное беспокойство захлестнуло женщину, она суетливо оглянулась, и огромная пустота храма вдруг стиснула ее, а та спокойная тихая сила начала стремительно неудержимо таять. И через мгновение уже, когда на глазах Марины Николаевны вдруг стала гнуться пополам поставленная ею свечка, подтопленная соседним готовым потухнуть огарком, теплое умиление совсем испарилось из души. Марина Николаевна потянулась, чтобы поправить свечку, но дрожащие пальцы и вовсе доломали мягкий податливый воск. Огонек окончательно умер у подножия распятия. И потрясенная женщина почти выбежала из храма.
На улице холодный воздух ударил в разгоряченное лицо. Она остановилась на высокой паперти, чтобы унять дрожь. Но тут она и увидела Нечаева. Женщине показалось, что сейчас она потеряет сознание, она пошатнулась, уперлась рукой о шершавую стену и осторожно, придерживаясь, стала спускаться по ступеням, теперь уже пряча глаза.
Пять или шесть нищих рядком сидели на ящиках или на мокром асфальте, подстелив под себя драное тряпье, в десятке метров от входа в храм. Марина Николаевна, сойдя налево с паперти, медленно пошла вдоль высокой беленой стены. Но один раз она все-таки не стерпела, полуобернулась и вновь испуганно взглянула на их синюшные от холода лица. И вот третье или четвертое лицо в этом рядку... Сомнений у Марины Николаевны не было никаких. И хотя прошло много-много лет и видела она теперь это обветренное темное лицо, остроносо торчащее из-под облезлой меховой шапки, всего секунду-другую, она безошибочно узнала Нечаева. Ей не нужно было даже проверять себя. Она на трясущихся ногах обошла кучку нищих как можно дальше - рядом с похоронными автобусами у противоположной стороны широкого церковного двора.
"Боже мой - Нечаев... Что с ним? Не может быть... Ведь семнадцать лет..." - проносилось в голове Марины Николаевны. И оказалось, что она не только не сумела похоронить память об этом человеке. Оказалось, что он всегда присутствовал где-то совсем рядом. И она даже исправно подсчитывала все эти мелькавшие годы, которых все больше и больше накапливалось между ней и Нечаевым.
Марина Николаевна прошмыгнула в узкие воротца, забежала за угол и рядом с высокой пожилой теткой, торгующей дорогими цветами, прислонилась к кирпичной стене. Тетка недовольно покосилась на взволнованную женщину и что-то пробурчала под нос. А Марина Николаевна вдруг подумала, что Нечаев, если он заметил ее, может вот сейчас выйти из ворот следом. Тогда она со страхом побежала вдоль стены кладбища. Но через минуту запнулась, пошла ровнее. "Да нет же, не узнал... Столько лет..." А потом и вовсе остановилась, медленно вернулась и осторожно заглянула в ворота.
Нечаев был всего лет на семь старше нее. Но теперь в согбенном сморщенном существе ничего не осталось от крепкого высокого парня, разве что длинный острый нос и глаза - то ли печальные, то ли просто ничем не наполненные, пустые. Седой старикашка в отрепье, сидевший на низком деревянном ящике, надрывно кашлял и сплевывал тягучую слюну на асфальт между ног. Рядом с ящиком валялся деревянный костыль.
Марина Николаевна не увидела никакого чуда в том, что узнала Нечаева, она просто не задумывалась об этом, словно всегда караулила встречу с ним. Она завороженно подсматривала за нищим. В узкие воротца иногда входили и выходили люди, задевая ее. И когда чья-то огромная спина в черном загородила Нечаева, Марина Николаевна подалась вперед, встала на цыпочки. Спина отодвинулась, и женщина отпрянула - взгляд нищего был устремлен на нее. Но потом она догадалась, что поворот его головы был равнодушной случайностью. И все движения нищего были равнодушны и ленивы. Он нехотя выставил руку, когда кто-то вышел из церкви и стал щедро подавать, и даже не перекрестился и не пожелал здоровья подавшему, как это раболепно несколько раз проделал сосед. И когда сосед Нечаева, маленький растрепанный мужичишко, стал что-то бойко говорить ему, тот лишь кивнул еле заметно.
Несколько раз Нечаев тщетно пытался запахнуть на груди драную болоньевую куртку, которая годилась разве что на подстилку в свинарнике, но полы ее вновь раскрывались, и Марина Николаевна с ужасом видела в распахе запавшую грудь, то ли шерстью заросшую, то ли облепленную грязным пухом. И она подумала, что человек этот давно достиг того состояния, в котором жизнь начинает безвольно катиться по нисходящей, человеку уже и не за что зацепиться да он и не желает этого, он и жить продолжает из обычного равнодушия, из лени, нежелания что-либо предпринять, чтобы остановить свою жизнь. И этот опустившийся грязный старикашка, выхаркивающий легочную гниль на асфальт, когда-то трогал тело Марины Николаевны. Трогал без стеснения, везде, где вздумается. И хотя было это совсем в другом измерении, в другом городе и очень-очень давно, но ведь было.
Марина Николаевна училась тогда на втором курсе мединститута, Нечаев - на третьем. У него в прошлом были уже и морфлот, и работа где-то на севере. И был он заводилой в манящем и недоступном для маленькой студентки общежитийском мире, в котором обитали давно все вкусившие утомленные студенты-мужчины и студентки-женщины.
Марина Николаевна и не помнила, как попала на ту пьяную вечеринку, во время которой сильный высокий Нечаев со смехом заставил ее выпить полный стакан крепкого, будто горячего, вина. Была там и гитара, и веселые песни, а потом подруги, затащившие Марину в эту компанию, ушли, и ушли все остальные. И она вдруг осталась одна с Нечаевым в опустевшей темной комнате. Он взял ее за плечи хозяйскими руками, и она почувствовала, что руки его хозяйские, и не посмела сопротивляться.
Была та ночь единственной женской ночью в жизни маленькой некрасивой Марины Николаевны.
Вот сейчас и позлорадствовать бы ей над этим замызганным человечишкой. Но злорадства не было. Потому что ожидала она какой угодно встречи с Нечаевым, но то, что увидела, злорадства вызвать в ее душе никак не могло.
Нечаев через некоторое время вяло поднялся, сказал что-то соседу, вяло кивнул, запахнул потуже куртку и, опираясь на костыль, заковылял к выходу. Наверное, у него и правда было что-то не в порядке с ногой, может ее и вовсе не было, а шел он на старом протезе...
Марина Николаевна перебежала узкую улицу, остановилась в удалении. И Нечаев тоже пересек проезжую часть, но заковылял в противоположную сторону по крутому спуску к многолюдному базару, месившему грязь внизу, у подножия холма с церковью и кладбищем. Марина Николаевна не последовала за ним, но глазами проводила калеку до самого входа на базар, где он исчез в копошащейся толпе маленьких человечков.
А потом она утомительно побрела к остановке, забыв, зачем приезжала на кладбище, зачем купила две дорогие гвоздики, одна из которых успела обломиться у самого бутона и ее пришлось выбросить.
В автобусе ей несколько раз становилось дурно, она выходила и остановку-другую тихо шествовала по весенним лужам, вовсе не думая о том, что правый ее сапог подтек и что из-за этого можно простыть. Потом вновь садилась в транспорт, некоторое время ехала и опять выходила.
В то утро Нечаев еще спал, когда она, наивно улыбаясь, ушла из комнаты. А через час в шумном коридоре учебного корпуса она увидела его, поднимавшегося по лестнице. На ходу он ел столовский пирожок. И она радостно подпорхнула к нему, чувствуя спиной настороженные взгляды сокурсников. Она же защебетала снизу вверх какую-то радостную глупость. Он остановился, но все так же продолжал сосредоточенно есть пирожок - жареный, сморщенный, истекающий перегоревшим и, наверное, горьким маслом. Он медленно раз за разом подносил пирожок к шевелящимся сальным губам и откусывал. Смотрел он при этом тусклыми, будто тоже заплывшими перегоревшим маслом глазами, куда-то мимо, в похмельную муть, словно и не было перед ним этой некрасивой девчонки-пигалицы. Когда большая темная капля повидла выдавилась из пирожка и повисла на его пальцах, он слизнул ее неторопливым красным языком. И девчонка замолчала. У нее вдруг стало покалывать в затылке, и она почувствовала, что если скажет еще хоть слово, то беспомощно разрыдается. Она отвернулась и медленно пошла от него, глядя напуганными глазами на зеленую ветку за окном, словно ожидала, что вот сейчас качнется эта ветка, и произойдет чудо. Но он так и не окликнул ее.
Через несколько месяцев Нечаева выгнали из института, попал он в какую-то пьяную историю, и спустя какое-то время он совсем выветрился из памяти, исчез, как ей показалось, из жизни Марины Николаевны. И что случилось с ним за эти семнадцать лет, она не могла представить себе. Но вот, сидя на своей кухне, на маленьком белом табурете за столом, подперев щеки руками, она начала понимать, что в той давней подлости Нечаева никакой подлости и не было. А уже тогда, семнадцать лет назад, чего-то не поняв, а, может быть, и наоборот, чего-то достигнув, его душа начала свое движение к тому, что и можно было назвать равнодушием, нежизнью, делающей человека совершенно глухим не только по отношению к другим, но и к себе самому.
Марина Николаевна поднялась, стала рассеянно готовить ужин. И через час, когда в дверь раздался звонок, на столе исходили паром слипшиеся в кашицу макароны и развалившиеся котлеты - на большее у нее не хватило ни сил, ни желания. Она пошла открывать. Не распахивая двери настежь, в узкую щель втиснулся отец. Дочь сразу заметила его плохо скрытый испуг.
- Пьяный! - раздраженно сказала она.
- Но я же совсем немножко, - отчаянно и покорно ответил он, стаскивая мокрую от дождя драненькую шапку из кролика.
- Разувайся, идем! - Она крепко ухватила его за рукав, хотя отец и не думал сопротивляться.
- Но я же совсем немножко. - Однако он разулся и послушно прошлепал до ванной, где и был безжалостно заперт.
Марина Николаевна нервно заходила взад-вперед по узенькому полутемному коридору, прислушиваясь, как отец начал осторожно поскребывать дверь. Звук этот скоро стал равномерным, нескончаемым, раздражительным. Дочь остановилась у двери, выкрикнула:
- Почему ты опять пьяный, я тебя спрашиваю?
- Но ведь я же совсем немножко, дочка...
- Почему ты опять пьяный? Ты каждый день пьяный!
Отец на некоторое время затих, и Марина Николаевна напряженно вслушивалась в тишину за дверью, наконец он осторожно вымолвил:
- Я же ради мамы... Сегодня такой день.
- Ради мамы ты не смеешь пить!
- Но сегодня такой...
- Ты думаешь, она была бы рада?!
Марина Николаевна махнула рукой и решительно ушла на кухню. Одна села за стол, намереваясь есть липкие макароны, но не прикоснулась к вилке и только со все нараставшим раздражением слушала, как тихо скребется в дверь запертый отец. И скоро она, сжав кулачки, тряслась, готовая выкрикнуть, заорать, завизжать, уже и подвернулось слово для этого вопля: "Прекрати!" - как вдруг что-то в ней переломилось, перевалило через оградку - на ту сторону раздражения, где уже нет ни раздражения, ни злости, а только бессилие, обмяклость. Она побрела к ванной, открыла дверь.
- Господи, нельзя же так, нельзя, - бормотала она. - Раздевайся, иди за стол. И ради Бога, не надо больше. Я же думала, мы по хорошему, дома, я и вина купила...
- Но ведь совсем немножечко, - жалостливым тоном сказал отец. - С Валеричем мы помянули.
Уже за столом, бесстрастно глядя на бутылку, он прочитал:
- Столовое. Сухое. - Выдернув штопором чмокнувшую пробку, наполнил два небольших хрустальных фужера.
Они выпили, не чокаясь, и немного, словно нехотя, поели. Потом отец налил еще, но Марина Николаевна теперь лишь слегка окунула в кислую невкусную жижу губу и отставила фужер.
- Ты знаешь, - осторожно сказала она. - Я хотела спросить... Только честно. Тебя обижали когда-нибудь сильно, очень сильно?
- Наверное. Может быть...
- И что ты делал потом, когда встречал этих людей?
- Не знаю. - Он подумал. - Ничего. Я всегда был выше того, чтобы мстить... Потому что это мелочно... А что с тобой случилось?
- Ничего. Я так.
- Но я же вижу, что-то случилось. - Лицо его посуровело. - Неужели какой-то негодяй?.. Да я...
- Нет же, папа... Да и что ты можешь, сиди уж.
Она взволнованно замолчала, и, не зная, что делать с вилкой, наконец бросила ее на стол и отхлебнула большой глоток вина.
- Понимаешь... Просто я встретила человека. А ему, оказывается, очень, очень плохо. Ни ты, ни я, мы даже представить себе не можем его кошмарного состояния.
Отец пожал плечами.
- Я не знаю, доченька. Какой я советчик... Ну помоги ему.
- Помоги... - Она раздраженно всплеснула руками. - Помоги... Я весь день об этом думаю, думаю. И мне не по себе. Страшно.
Но отец только безвольно пожал плечами:
- Я не знаю, Мариша... Да все хорошо будет, - И пряча глаза, налил себе еще вина.
- Папа, папа... - Промолвила она с укоризной.
Оставшийся вечер она была как будто спокойной. Но когда ей пришлось собираться спать и она одна осталась в маленькой спальне, она, не раздеваясь, уселась на кровати и долго неподвижно смотрела в темноту, понимая, что укладываться и нет смысла, потому что уснуть все рано не удастся. Тогда она поднялась, надела халат, вернулась в зал, где на разложенном диване укрытый толстым стеганым одеялом, кряхтя, ворочался отец. Она присела у него в ногах.
- Я все-таки решила, папа... Я его приведу.
- Кого, Мариш? - пьяненько зевнул он. Но теперь она словно не замечала, что он пьян, не хотела замечать.
- Этого человека... Но только прошу тебя, ничему не удивляйся. Он очень, очень необычный... И тебе все это может показаться странным.
Отец в темноте почмокал губами, выражая сомнение.
- Я не знаю, доченька... Ну приводи, познакомь...
- Все будет хорошо, - улыбнулась она. - И ты меня поймешь, я знаю... Я завтра же... Завтра суббота. И я приведу его.
Она поднялась, поправила на отце одеяло и успокоенная ушла к себе. И уже в кровати она думала: "Я отогрею его, отчищу, отмою. Я его вылечу. У него что-то похожее на пневмонию. Да-да, хроническая пневмония... Но я вылечу его, я вдохну в него жизнь... Господи, как хорошо..."
И она уснула - просто окунулась в теплую мягкую тьму.
А на следующий день, строгая и решительная, она приехала на кладбище. Она бодро процокала от остановки до ворот. Но там немного замешкалась, поправила берет, разгладила плащ на боках, глубоко вздохнула и тихим размеренным шагом вошла в церковный двор.
Нечаева, сидевшего на прежнем месте, она увидела сразу. Он сгорбился, выставив вперед старый деревянный костыль. Как только женщина появилась в воротах, шевельнулся и немного разогнул спину, но потом согнулся еще сильнее, словно пытался спрятать лицо, словно почувствовал что-то. Марина Николаевна затаив дыхание, медленно направилась к нему. Но от волнения шла все тише, так что со стороны могло показаться, что куда-то торопилась женщина, а оказалась совсем в незнакомом ненужном месте, растерялась и теперь ищет, кого бы спросить, как выбраться отсюда.
В затылке холодно до боли покалывало, и Марина Николаевна вот уже услышала стесненный сип у себя в горле. "Боже, астма", - мелькнула далекая тревожная догадка. А в груди бурно выстукивало: Уз-нал! Уз-нал!.. Раз пригнул голову, прячет глаза, значит узнал...
Нет, не узнал - обветренное темное лицо повернулось к Марине Николаевне, два ленивых глазка тупо посмотрели на нее и привычно опять уставились себе под ноги. Ничто не дрогнуло на равнодушном испитом лице.
Последние метры, отделявшие ее и нищего, иссякли. Она остановилась перед ним, и уже не было времени ни отдышаться, ни собраться с мыслями. Для нее самой все, что она проделала - всего лишь преодолела небольшое расстояние от ворот до этого человека - было так неожиданно и ошеломляюще, что горло ее совсем перехватило невидимым ремешком, и она знала, что если и сумеет заговорить сейчас, то голос у нее получится низким и сиплым, задыхающимся. Но Марина Николаевна уже не собиралась ни о чем говорить с нищим. В последний момент она очнулась и почувствовала холодную испарину на спине. Такое, наверное, может случиться с лунатиком, который проснется в ту секунду, когда собирается вылезти из окна высотного дома. Наваждение разом схлынуло, но страха пока не было, и понять Марина Николаевна еще ничего не успела. Она судорожно полезла в сумочку и, выдернула первую же купюру, не всматриваясь в ее достоинство, но которая, кажется, сразу ополовинила все ее запасы, сунула в обмотанную грязной тряпицей руку, которую бесстрастно механически выставил вперед нищий.
Вокруг закрестились, затараторили ошеломленные соседи счастливчика, но Марина Николаевна испуганно отпрянула, развернулась и как можно скорее пошла назад. Она чувствовала, что в спину ей напряженно смотрят, и с замирающим сердцем ждала, что сейчас ее окликнут по имени, а что она тогда будет делать - остановится или пойдет дальше - она не знала.
Марина Николаевна почти выбежала на улицу и, постепенно замедляя шаг, успокаиваясь, пошла вдоль кладбищенской стены. А через минуту она словно встряхнулась на ходу, почувствовала, что дыхание опять стало легким и ровным. И она смогла усмехнуться про себя глупости, которая придет вот так в голову и потревожит хоть и не очень устроенную и сытную, но вполне привычную жизнь.
Марина Николаевна уже обратила внимание на то, что, выбежав со двора церкви, повернула не налево, к остановке, а в противоположную сторону. И теперь ей предстояло обогнуть все кладбище замызганными переулками частного сектора. Но возвращаться не стала, чтобы лишний раз не проходить мимо ворот.
Она шла вдоль старой кирпичной стены, местами просевшей и развалившейся. В провалах в глубине кладбища среди темных стволов были видны крашеные могильные оградки.
Скоро женщина попала на узкую тропинку, ведущую между двух высоких стен. С одной стороны тянулась красная кладбищенская стена, с другой - белая многометровая бетонная стена тюрьмы. В одной стене в кирпичной кладке были углубления в форме крестов с человеческий рост, другая по верху венчалась растяжками стальной колючей проволоки. С одной стороны злобно жили замкнутые живые, с другой безразлично не жили мертвые. Это была пустынная тропинка. Марина Николаевна совсем одна случайно брела здесь. И когда она поняла, что идти вот так спокойно дальше не может, она остановилась и, опершись слабенькой рукой о кладбищенскую стену, зарыдала.
На самом деле ей только показалось, что она рыдала. Глаза ее оставались сухими. И если бы кто-то увидел ее, то подумал, что это сумасшедшая с красными безумными глазами корчит гримасы и пытается громко надрывно лаять, как это делают собаки, когда чувствуют особенно невыносимую тоску.