Кузнецов-Тулянин Александр Владимирович
Язычник

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 6, последний от 06/05/2021.
  • © Copyright Кузнецов-Тулянин Александр Владимирович
  • Размещен: 16/10/2006, изменен: 03/12/2006. 728k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Оценка: 7.84*14  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Язычник" публиковался в журнале "Дружба народов" (2003-9, 2004-1, 2). Выдвигался на премии им. Аполлона Григорьева и "Национальный бестселлер", дважды входил в номинацию "Выдающееся произведение русской литературы" премии "Ясная поляна". Отдельной книгой вышел в 2006 в издательстве "Терра"

  • 1

    Мария Ремизова, из обзора в журнале "Континент", Љ 118

    Самой значительной и самой серьезной публикацией из всей прозы сезона можно, без всяких оговорок, считать роман "Язычник" ("Дружба народов", Љ 9) Александра Кузнецова-Тулянина (раньше он печатался под более короткой фамилией - просто Кузнецов, кстати, в частности, и в "Континенте"). Сам автор определяет жанр как "этнографический роман". Намерения его понятны - автор как бы уходит от тех обобщений, на которые наталкивает строй его текста. Он нарочито "снижает" значимость собственного замаха - дескать, показана не картина жизни вообще, а только очень и очень частный ее случай. Или даже: такое видение - видение сугубо субъективное, в ином ракурсе бытие может выглядеть и совершенно иначе...

    ...Место действия - Южные Курилы, рыбацкий поселок, населенный разношерстным людом. Все насельники, однако, имеют одно общее свойство - негладкую, неблагополучную судьбу. Все здесь в каком-то смысле перекати-поле без роду и племени: смесь представителей всех возможных национальностей и социальных прослоек, оторвавшихся от традиций и корней, образовала странный конгломерат какого-то человеческого планктона. Даже близкородственные связи здесь не прочны, будто в еще только формирующемся, не вполне цивилизованном племени...

    ...Жизнь здесь поэтому и воспринимается как сиюминутность - и как неделимый поток, где одно сменяется другим. Все вокруг точно нарочно метафоризирует нерасторжимую взаимосвязь жизни и смерти - и косяки рыб, ежегодно идущих на нерест, чтобы дать жизнь и погибнуть. И сама работа рыбаков и браконьеров, когда жизнь людей зависит от тонн и центнеров убитой рыбы и когда за эти тонны и центнеры приходится платить человеческой жизнью (а это происходит достаточно часто), накладывает на восприятие особый отпечаток...

    ...Обрамляющих сюжет метафор много. И главная из них - метафора океана, исполненного грозной, уничтожающей и одновременно животворящей и гармонической силы. Красота и естественность всей окружающей природы и одновременно ее равнодушная невозмутимость к вечному круговращению жизни служит и антитезой миру преходящих человеческих страстей и как бы принимает эти страсти как естественный элемент жизни, опровергая тем самым "уникальность", "незаурядность" каждой отдельной вспышки. Эта противоречивость и неоднозначность, исключающая возможность любой окончательной оценки, - составляют одно из главных достоинств романа. За этим образным строем ясно прослеживается настоящая философия - не как отвлеченное умствование, но прежде всего - как тип восприятия бытия, как способ созерцания мира. Второе важное его достоинство - чрезвычайно образное и плотное письмо, плюс тончайший слух автора к устной речи персонажей и редкая наблюдательность к детали.

    СТИЛЬ И ВЕЯНЬЕ

    В 2003 году прозаик из Тулы Александр Кузнецов поставил своеобразный рекорд. Сразу две его вещи вошли в длинный список престижной литературной премии имени Аполлона Григорьева, присуждаемой Академией российской современной словесности (АРСС), состоящей из ведущих критиков. Критики вообще-то народ амбициозный и несговорчивый. И потому в шестилетней истории премии еще не было случая, чтобы два критика выдвинули на премию две вещи одного писателя. У Кузнецова это был рассказ Ах, Митя, Митя... (Континент, 2003, Љ 115) и первая часть этнографического романа Язычник (Дружба народов, 2003, Љ 9).

    Иногда знакомишься с авторами после знакомства с их творчеством. Так, например, я познакомился с замечательным писателем Леонидом Бородиным, которого до первой встречи уже много читал. И - был поражен, когда увидел не бунтаря, не возмутителя спокойствия, а невысокого, худощавого и на первый взгляд даже застенчивого человека, очень похожего на провинциального школьного учителя. (Бородин, кстати, и учительствовал, пока его не посадили за политику.)

    С Кузнецовым я познакомился до прочтения его прозы. Он рассказал, что он журналист, писатель, охотник. Да, подумал я. Охотник в Тульской области. В тургеневским местах. Это уж слишком! Это уж какой-то литературщиной отдает. Но первая же прочитанная вещь Кузнецова, рассказ Ах, Митя, Митя..., меня буквально потрясла.

    Потом я рекомендовал прочитать этот небольшой рассказ в Континенте другим критикам. Да это же просто очерк, - пришлось услышать мне. Очерк о том, как пьяный мужик чуть не зарезал родственника жены.

    А Деревня Бунина? - спрашивал я. Это, выходит, целый фельетон о деревенских нравах. А Хорь и Калиныч - очерк, с которого начинался писатель Тургенев? Это просто общественная статья с показательным примером в пользу свободного труда. (Хотя тургеневский Хорь и отказывался от выкупа самого себя у барина.) А между прочим, главной своей жизненной заслугой и оправданием литературной судьбы Иван Сергеевич считал то, что его Записки охотника, прочитанные Александром II, значительно ускорили отмену крепостного права.

    Русские классики никогда не стеснялись так называемых низких жанров. Пожалуй, только Гоголь осмелился назвать свой плутовской роман Мертвые души поэмой.

    Вот и главную свою на сегодняшний день вещь Язычник Кузнецов называет этнографическим романом. Определение верное, но и лукавое. Это, конечно, не только и не столько этнографический роман. Это история души человеческой, история женских и мужских русских судеб и вместе с тем история целого огромного края Российского. Читая Кузнецова, начинаешь понимать, зачем Чехов, больной, отправился на Сахалин. Ему, русскому человеку, не хватало целостного ощущения России! Для этого же целостного чувства и молодой Горький с простреленным легким отправился в странствование по Руси. Для этого же бесконечно колесил по необъятной России русский гений Пушкин, в стихах иронизируя над тем, что окончит свою жизнь в дороге, когда ему в лоб шлагбаум влепит непроворный инвалид.

    И для этого же сама судьба забрасывает в дальние уголки России таких людей, как Кузнецов. Не просто писателей, а человеков с душой и даром тонкого нравственного понимания чужой жизни.

    Лично мне проза Кузнецова дорога прежде всего именно этим. Не столько стилем (жестким, ярким, сочным, почти бунинским), сколько ее душевным веянием. Она вся протестует против главной болезни современной словесности - болезни самокопания, выплескивания на читателя своих душевных комплексов. Кузнецов интересуется не собой любимым, а русской жизнью как она есть. Поэтому его интересно читать.

    При внешней своей простоте проза Кузнецова очень редкое явление в современной литературе. Пожалуй, я знаю только один похожий пример - прозу волгоградского писателя Бориса Екимова. Кузнецова роднит с Екимовым и стиль, и веянье.

    Павел Басинский

    Александр Кузнецов-Тулянин

    ЯЗЫЧНИК

    - этнографический роман -

    Моим родителям

    ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    ОГОНЬ

    Случаются человеческие поселения в глубине дикой природы. На сотни миль - океан в пене, ветер, небо, растрепанное и седое, не знающее ни края, ни препятствий. И если плыть на судне - плыть, а не идти, как мореманы, рисуясь, говорят в присутствии сухопутных, а именно плыть, как они говорят между собой, потому что в шторме ты плывешь и болтаешься, подобно тому веществу в проруби, - если плыть много и много дней подряд, то может показаться, что не будет конца ветру, дождю, волнам, пене. Но одним утром поверхность океана раздастся, и вздыбится обильный тучной зеленью остров с вулканами и сопками в драных облаках, раскинется нелепая городьба на берегу - домики, обитые черным рубероидом, электрические столбы, длинный деревянный склад возле пирса. Мокрая неустроенность, и все держится неизвестно на чем, притулилось на берегу, а где он, берег, твердь, где океан? Хлещет вода со всех сторон - с неба, с океана, потоками с сопок. По улочке, как по реке вброд, против урагана продирается пригнувшийся человек в резиновом плаще. А в миле от берега - городьба из десятка судов на рейде, перемогающихся в широком взбаламученном заливе.

    И нужно дождаться ночи, чтобы пришла тишина. Ночью шторм заляжет, на берегу включатся жиденькие огни от электростанции с тремя старыми дизелями, и станут огни тлеть посреди тьмы - будто окаянные сироты побредут с фонарями сквозь дикий мир. Бывали эпохи, когда такие маленькие морские поселения спасали огромную страну. Без хлеба и мяса, она годами сидела на селедке, и весь мир дивился, что голодная страна оставалась жива и воинственна. Теперь, до нового бунта или войны, тихие поселения, как маленькие забытые открывателями государства, будут плыть в собственном времени, ничего не разыскивая, не запоминая пути и не намечая себе никаких причалов в будущем.

    ***

    В западном углу океана случайный летний тайфун, накручивая спирали с северо-востока, двое суток уволакивал в непроглядную муть остров и поселок рыбаков на берегу залива. Тайфун валил столбы, рвал провода, опрокидывал сарайчики и теплицы. Дощатый курятник над крутым склоном от страшного удара ветра вдруг распался, и в ревущем потоке закувыркались выломанные доски и выброшенные на волю всклокоченные куры. Налетал горизонтальный заряд ливня, иссекая холодными иглами землю, стены домиков, деревья, травы, всякого живого, что посмел высунуться наружу. На второй день река подняла широкий деревянный мост, медленно развернула, вынесла в море, и волны - короткие, высокие, хлесткие - выплюнули его вместе с пеной на берег по бревнышку - море завалило берег мусором и грязно-желтой пеной.

    Люди в домиках два дня томились ожиданием, словно были посажены в старые просмоленные бочки и брошены в волны. И всякий гвидон, прикидывая убытки, затаенно слушал, не разобьет ли бочку о скалы, - допоздна сидел за столом, жег свечные огарки, потягивал дешевую привозную китайскую водку из рисовых отрубей. И жизнь, с ее теплом и мыслями, с надеждами и горестями, будто вся выдавливалась из пространства тайфуном и стекалась в эти маленькие островки - в людей, в их тела, в нежные оболочки.

    На третье утро скорлупа непогоды раскололась, и в небе у самого горизонта растекся ослепительно сверкающий желток. Этим утром в поселке запылал пожар - не огнем, потому что огонь поблек в солнечных лучах, а черными завораживающими клубами стал возноситься в небеса построенный еще японцами домишко у реки. Он ветшал, прел, кренился уже, пожалуй, лет сто, и пришло бы ему время тихо замереть в безобразных развалинах, однако жизнь его закончилась красиво, вихреобразно и бунтарски, чего никто не ожидал от такой развалюхи. Но может быть, не обошлось без поджигателя, потому что по такой мокряди после тайфуна дома еще никогда не горели в поселке, а может, было все куда проще и огоньку подбросили сами безалаберные хозяева. Все это так и осталось тайной, реальным же было только то, что еще до пожара, ночью, хозяйка двух комнат в левой половине дома Таня Сысоева металась в постели и воображение ее не давалось ни сну, ни бодрствованию.

    Утробно, переливчато, жутко выло за стенами, и женщина маялась от всепоглощающей тоски - по кому, по чему, сама не знала, и незнание это тяготило сквозь дрему, терзало больше всего, будто заставили ее бродить в страшном месте с завязанными глазами. А потом она забылась на короткий час, когда же вновь перед рассветом открыла глаза, погромленный мир за стенами оцепенел в безветрии. Она выбралась из сна, как из-под каменной плиты. И сама занемела в отсыревшей постели, будто пролежала под камнем долгие годы. Сквозь оцепенение несло еле уловимым гулом: в двух километрах от поселка, за длинной косой, прикрывающей залив, темный океан бросал на берег мертвую зыбь. И гулом этим, порой растворяющимся в инфразвуке, давило на грудь, на голову, вязало по рукам и ногам. И врывался в нее запах: муторный, нестерпимый. Спал под боком у Тани, сунувшись плешивой головой ей в подмышку, мужичок Миша Наюмов. Она, почувствовав его рядом, прилипшего потной шкурой к ней, его тяжелую жаркую руку на своих ногах, и вспомнив, как два дня назад затесался он в ее хмельной круговорот, в дом ее, под самое ее крылышко, подумала, да и не подумала даже, потому что какие же могли быть думы в опустошенной похмельной голове, а скорее только почувствовала, что вот в таком исполнении мужичок этот ей совсем невмоготу. Пока он зубоскалил и бренчал на гитаре да пока тискал ее, сколько мог и как мог - что с него возьмешь, - был он ей терпим. А такой: спящий, потный, храпящий - стал даже мерзок. Она провела пальцами по его голове, стерла пот, пробурчала брезгливо: Сморчок плешивый... Выбралась из-под его руки, скинула с себя одеяло и, разом переместившись голым телом из потной духоты в сырую прохладу комнаты, поднялась. Озноб прошелся по ней, и она, чувствуя все-таки приятность прохладного воздуха и озноба, съежилась, приобняла себя за плечи, раздавливая в лепешечки маленькие грудки, сказала: Брр... Села на холодный стул, так же приобнимая себя, вздрагивая от озноба, стала смотреть на спящего. По всему дому - по постели, по стульям, по столу - Миша успел напятнать своего запаха: табачной кислятины, старого кобелиного пота и будто какой-то плесени. И эти мужские запахи, всегда цепенящие Танину душу, теперь вдруг расшевелили в ней брезгливость. В потемках докапывала вода с протекшего потолка, и Таня вычленяла этот звук из всех, что долетали до нее, но не вникала в него, он мерещился чем-то невнятным, тенькающим, как голос маленькой птицы или подергивание перетянутой струны в гитаре. Она взяла зажигалку и сигарету со стола, закурила. Приторный запах утонул в дыму. Жадно затягивалась - до головокружения, пока не припекло огоньком пальцы. Тогда она сунула окурок в блюдце. Нужно было опять ложиться рядом с Мишей, но не могла себя пересилить. Наклонилась к нему, потрясла - не за открытое плечо, а там, где одеяло лежало на его руке.

    - Миш... Миш...

    Он проснулся и всполошенно заговорил, разворачиваясь, скидывая с себя одеяло, будто готовый встать, но только приподнимаясь на локте:

    - А!? Что!?

    Она в патоку его сна, еще не отпустившего его, проговорила торопливо, пока он не опомнился:

    - Уходи, Миша. Прямо сейчас вставай и уходи...

    Он вновь откинулся на спину, улегся, подтянув одеяло к подбородку, пытаясь осмыслить ночную побудку, медленно выплывая из сна, и Таня примолкла, угадывая в сумраке его блуждающий блестящий взгляд и его безмыслие, переливающееся в раздражение, которому мало слов, чтобы ответно досадить.

    - Ты что?.. Совсем?..

    - Я хочу, чтобы ты ушел, прямо сейчас...

    - Ты что?.. - Он закипал. - Ты башкой-то думаешь?.. Самый сон...

    Он стал шумно отворачиваться к стене, натягивая одеяло на голову, сердито бурча. Она дождалась, когда он затихнет, и сказала раздельно и твердо:

    - Если ты сейчас не уйдешь, я подожду, пока ты заснешь, а потом зарежу тебя во сне.

    Он полежал несколько секунд затаенно, но опять заворочался, повернулся, посмотрел на нее, не мигая, но против мерцающего предрассветного окна ничего не видел, только темный силуэт ее, нависающий над ним, неподвижный, непохожий на нее, потому что она была маленькая, как девочка-подросток, а теперь от ее молчания веяло жутью.

    - Больная, что ли, дура?.. Ну ты дура. Я те, сука, так зарежу, ты думай, чего говоришь-то...

    Она молчала. Тогда он резко встал, прошлепал к столу, пошарил там, щелкнул зажигалкой, закуривая, и лицо его вплыло в темноту малиновыми пятнами и резко очерченными складками ожесточения - у губ и глаз, и глаза были прищурены, Тане же, смотревшей на него сбоку, было все равно, что он сделает дальше: развернется и тут же ударит, или ударит потом, или что-то еще. Но, закурив, он вдруг повел себя совсем иначе, сел на диван и сказал - не испуганно и не примиряюще, а так, будто почувствовал за собой вину:

    - Ну ты чего?.. Чего случилось?

    Она закрыла лицо руками и сказала в ладони влажно и глухо:

    - Я хочу, чтобы ты ушел...

    - Ну, уйду, утром уйду... - согласился он, услышав слезливость в ее голосе, снисходительно положил руку ей на колено и стал поглаживать и подавливать жесткими шершавыми пальцами. - Ну ты чего?..

    Но она убрала руки от лица и опять заговорила тем жутковатым голосом, отделяя каждое слово от другого:

    - Я тебе уже сказала. Лучше уйди. Я тебя прошу...

    - Ну ты вооще... - Он убрал руку и продолжал сидеть, курить и покачивать головой, и сам же ловил себя на том ощущении, что ему боязно отвернуться от нее. Тогда он длинно, тягуче сплюнул на пол - наверное, со зла на самого себя.

    - И то верно: на кой ты мне, стебанутая.

    Он поднялся и стал одеваться - вяло и как будто безвольно, приговаривая уже не столько озлобленно, сколько растерянно:

    - Ну тебя... Совсем сдурела...

    Она же не смотрела на него, а он, удивляясь тому, что сдался так быстро, оделся, остановился у нее за спиной, может быть, в раздумье, не побить ли все-таки напоследок, но так и не ударил, ушел, оставив обе двери распахнутыми настежь. И только на улице опешил, остановился, теперь уже окончательно не понимая себя: Чего это я?.. Надо было врезать шмаре... Ну, мартышка хренова, ты у меня еще попляшешь...

    С его уходом она медленно поднялась, пошла к раскрытым дверям, постояла, обессиленно держась за дверной косяк, взирая на домики впереди, приземистые, темные, будто раздавленные светлеющим небом, в которое они выставили длиннющие ветвистые телеантенны. Прохладный воздух волнами омывал обнаженное тело. Она судорожно вздрогнула и захлопнула дверь, на ослабевших ногах вернулась в комнатку, повалилась на диван и не накрылась, а, заходясь в ознобной дрожи, зарылась под одеяло и дальше - головой под подушку. И уже согреваясь, затихая, она заплакала - не тем надрывным плачем, который переворачивает человеку душу, а тихими, ночными слезами, может быть, даже успокаивающими, убаюкивающими, на плач-то непохожими, которые могут прийти разве только во сне и разве только женщине или ребенку.

    Она стала западать в вязкое облако, в видения, поплыли перед ее взором странные, сменяющие друг друга лица, имеющие необычайно ясные черты, так что можно было разглядеть мельчайшую морщинку у глаз, или трещинку на губах, или ресничку и малейший прозрачный волосок на висках, - все то, что никогда не бывает замечено на обычных человеческих лицах. Были эти обличья и человеческими, и в то же время нечеловеческими, словно неживыми, потусторонними. Но, растолкав всех, пришел к ней незнакомый мохнатый мужичина огромного роста с черной кудлатой шевелюрой и хмурыми бровями. Он стоял над ней, губы его кривились внутри свалявшейся бороды, он будто ехидничал и смаковал предстоящее удовольствие. Он подобрался к ее постели и вдруг всей тушей навалился на нее, подмял и принялся душить волосатыми ручищами. Воняло от мужичины потом и гарью, он так и дышал в лицо дымными клубами.

    Она бессильно шевельнула пальцами и, чувствуя, что улетает в густую мглу, заполошно подумала: Господи! Куда же я?! Напрягалась из последних сил, но, тоненькая, распластанная, обессилела окончательно, тогда сказала самой себе, но так, словно сказала всего-навсего о потерянной вещи: Ну и пусть... И она окончательно расслабилась, отдалась душителю.

    ***

    С рассветом старый домишко загорелся. Наступила немая тишина, после тайфуна особенно вязкая, закладывающая уши, пронзенная инфразвуком далекого прибоя. Лежал в скованной тишине залив, дремал поселок, мокрый, замусоренный, пустой, будто вымерший: упавшие столбы, тепличка, перерубленная проводами, мастерские с сорванной крышей, протекшая электростанция, детсад с выдавленными стеклами, погромленные сараи. Ворона прилетела из дальнего распадка, села на водокачке, радужно-черная, голодавшая трое суток, стала орать в раздумье, куда лететь за кормом: на человеческую помойку или на океанский отлив за выброшенной морской падалью. И первый житель - мужичок в мятой, растянутой до пупа майке, с дикого бодуна, не вышел - вывел, вынес себя, свою пульсирующую булькающую голову на крыльцо и так озверело посмотрел на ворону, что, кажется, от его взгляда она замолкла, а мужичок перевел взгляд на соседнюю крышу и сначала ничего не понял, осоловело взирая на клубастый сизый дым, а потом сунулся назад в свою дверь и тут же вновь ошалело выбежал и полоумно, по-бабьи, заорал, завизжал на всю округу:

    - По-Оо-Жааар!..

    Домишко напротив наддавал дыму, клубы поднимались в небеса, утягивались в море, прозрачнели и легчайшим туманом накрывали суда на рейде. Но жар еще был спрятан в щелях, пламя только на мгновение являлось на воздух подвижными бледно-сизыми язычками и опять всасывалось внутрь, и где-то там его становилось все больше, оно пучилось в тесноте, и чувствовалось, что оно вот-вот вырвется все разом, во всей своей пожирающей силе, с ревом, с пляской, с диким аппетитом.

    Домишко дряхлел целый век: каждый втекавший под его крышу год откладывался в деревянных суставах трухой и плесенью. Когда-то внутри дома стены были оклеены плотной шершавой бумагой и в токонома, японском алтаре красоты, специальной нише, висела скромная картина с белым журавлем и тонкой девушкой в сиреневом кимоно и высоких гета на маленьких ножках. Бумага со временем обветшала, хозяева по военной бедности для большего тепла оклеили стены газетами с сообщениями о победах императорской армии. С приходом же на остров нового народа картина потерялась, а на стены, на газетные столбцы иероглифов легли Известия, Правда, На рубеже, а лет пятнадцать спустя появился первый слой обоев, дешевых фабричных, в бурой облезающей краске. Расковыряв полуторасантиметровую бумажную слоёнку, можно было расковырять всю историю Южных Курил.

    Русские поселенцы разделили дом перегородкой, а легкую приподнятую кровлю разобрали и заменили низкой и тяжелой, потрескавшаяся черепица отправилась в отвал, а вместо нее на крышу лег грязно-серый рубероид. Для непромокаемости рубероидом покрыли и стены дома, и он совсем утратил южную летучесть, приобрел северную приземистость, почернел, отвердел, выметнул из-под рубероидных юбок-завалинок пучки крапивы и лопухов. Он помнил своих хозяев и знал их слабости: мелкий чиновник, командированный из Немуро, коммивояжер из Саппоро, сезонные рыбаки из Аомори, секретарь партячейки родом из Донецка, мореманы, грузчики, тихая и одинокая библиотекарь, инвалид-киномеханик с семейством, капитан-пограничник, плотник... - жильцов выдувало из него сквозняком времени, дом трамплином был кому-то, а кому-то ямой.

    С моря хорошо видели пожар. Терпкий дух, летевший за полторы мили, вытеснял все остальные запахи. Мореходные люди выбирались из жарких судовых утроб смотреть береговую катастрофу, похожую издали на большой костер, вокруг которого плясали дикари. И сам капитан, заспанный, с дрябловатым припухшим лицом, на котором отпечатались ночные узоры наволочки, но успевший надеть дорогой элегантный спортивный костюм и в поспешной небрежности не расправивший загнутый кверху воротничок, - капитан ближайшего к берегу похожего на гигантского краба траулера-морозильника, бледными пальцами с розоватыми ноготками настраивал маленький, но мощный японский бинокль. Втягивая жадным пупырчатым носом запах чужого горящего жилья, он слышал, как моряки поблизости робко и суеверно шутили о пожаре, чтобы заглушить собственную тревогу, полнящую их невольными воспоминаниями о своих утратах и горечах. В запахе уместилась вся жизнь погорельцев - все те сотни обиходных мелочей, которыми обычно окружают себя люди, чего касаются их руки, на что смотрят глаза, что набивает оскомину у хозяев до полной утраты смысла, - все смешалось в один коктейль гари.

    В бинокль было видно, что среди сбежавшегося на пожар народа только один взрослый человек ничего не делал для борьбы с огнем: не носил воду в ведрах от берега, не спасал барахло из пылающего дома, не выкрикивал советов. Когда пожар охватил половину дома, человек тот махнул рукой и отошел в сторону. Капитан четче навел резкость, пытаясь вглядеться в черты незнакомца, который, появившись вот так мимоходом в световом зримом поле бинокля, наверное, через минуту уже навсегда исчезнет со своей бедой из поля зрения капитана - стоило только убрать от глаз бинокль и пойти в кают-компанию, скушать на завтрак что-нибудь щадящее желудок, да выпить хорошего молотого кофею со сливками, да выкурить мягкую сигарету, и уже не останется в памяти ни этого человека, ни самого пожара с его огненным надрывом и дикой пляской огнеборцев с ведрами. Капитан положил бинокль на животик и пошел на другой борт, где разгорался счастливый день, где можно было без усилий сменить собственные впечатления: с горьковато-щемящих на благодушно-солнечные. И походя он попросил выглянувшего на палубу малорослого всклокоченного старшего помощника:

    - Пора готовить судно, Антон Васильевич. Выходим.

    А человек на берегу слонялся по околице пожара в душевной опустошенности, осунувшийся, с потемневшим взглядом, и только покачивал головой, начинающей седеть на висках, и хмыкал как-то отчаянно и энергично. Но это не было растерянностью, в нем дикий всплеск энергии - куда-то бежать, орать, спасать, тащить из огня - насильно слился с разочарованной холодной трезвостью: дом в сорок минут превратится в груду пылающих головешек, и, как ни суетись, ничем не предотвратишь такого исхода. Он без раздражения, а скорее с недоумением, как на дурачков, смотрел на людей, бешено оравших, носивших ведра с водой и почему-то на руках тащивших мотопомпу, - были на их лицах такая свирепость и решимость, будто спасали они не развалюху с пыльной рухлядью, а решали судьбы мира.

    Человек этот вышел за калитку, сел на толстое дровяное бревно. Он совсем сник, опустил широкие плечи и нагнул голову, выставив из-под ворота рубашки крепкую коричневую от загара шею. И мальчишки, бывшие здесь, стоявшие на бревне, чтобы быть повыше и видеть все отчетливо, ушли в сторону. Он сунул крепкую сигаретку в сведенный рот и забыл о ней.

    Пламя тем временем обняло всю кровлю и с левой стороны прожгло сквозные дыры - там сияли алые жгучие ребра обрешетки, а с правой стремительно вспучивало рубероид, он словно кипел; из чердачного окна густо и черно валило от старых болотных сапог, рыбацких резиновых костюмов, мотоциклетных покрышек, телогреек, валенок, детских пластмассовых игрушек - все эти давно забытые предметы возникли в памяти Семена Бессонова - так звали погорельца, и теперь он отчетливо вспоминал картонные коробки, набитые ненужными, списанными на чердак вещами. Потухшая сигаретка клейко висела на бледной тонкой губе. Он же очень хорошо понимал теперь, что ему было жалко вовсе не барахло погибающее, а то, что с этим барахлом и домом связано - хотя и обрыдлую, но ведь и отмеренную, знакомую во всех мелочах и поворотах жизнь. Как бы ни было ему в той жизни, теперь - в той, попробуй-ка шагни и узнай, что там за этим пожаром, какое карабканье предстанет взору, когда тебе уже под пятьдесят. Он теперь понимал, что шагнуть-то как раз и было боязно, или не столько боязно, сколько томительно, тяжко, ленно, хотя в той жизни сколько раз он духарился и грозился все порушить да начать заново.

    Его стала заедать нелепая мелочь: погладил на себе рукав рубашки, хорошей новой рубашки из мягкой байки, ненавязчивой расцветки, как Бессонов и любил, коричневой в большую черную клетку, и не мог вспомнить, когда успел надеть ее. Сознание его вновь и вновь проворачивало те немногие стремительные события, разыгравшиеся полчаса назад: едва соседи подняли крик на улице, он только в штаны успел влезть - в них и выскочил, а как и когда надел рубашку, не помнил. Помнил, что топором рубил дверь к соседке Тане Сысоевой, помнил, как, не смея открыть глаз или вдохнуть, шарил в ее половине дома, уже до краев залитой плотной дымной тьмой, как наконец нащупал неподвижное голое тело, свалившееся на пол у дивана, и схватил его без разбора где-то на спине за шкуру, как за тряпку, так и выволок, уже сам задыхаясь, давясь дымом. И еще помнил о столкновении уже в своем коридорчике, узком, заставленном, с женой, в минуту опасности проявившейся главным своим чувством, - в белой ночной сорочке, сквозь которую выпирал крупный пуп на трясущемся животе, с тонкими длинными ногами, была она похожа на старую болотную птицу с белым крашеным растрепанным хохлом на сморщенной голове, - она под мышкой яростно волокла первое, что попалось в руки - ненужный грязный полосатый матрас, оставшийся еще от казенных советских времен. И супруга, ничего на пути не видя, неистово протаранила мужа спасаемой вещью, так что он, достаточно крепкий человек, был отброшен к стене. В сознании Бессонова теперь всплывала одна мелочь за другой, но про рубашку было совсем пусто. Отчего-то именно эта никчемная, непутевая мыслишка глодала его больше всего, и словно от нее он совсем обессилел, рук не мог поднять, чтобы прикурить потухшую сигарету. Вот жена его сильно кричала. Он слышал ее отчаяние и злобу, неизвестно к кому обращенную, к нему, наверное:

    - Надоел ты мне, псих! Псих!.. Не могу я так больше! Не могу!

    Да, к нему, решил он. Но потом жену увели. Он увидел ее ссутулившуюся спину. Соседка, толстая приземистая тетка, приобняв ее, похлопывала по спине тяжелой ладонью.

    Пожар разросся в ревущий сноп, жар стоял нестерпимый, и люди с распаренными потными лицами отступили от огня: ни бешенства, ни азарта - только усталость на лицах и беспомощные улыбочки. Работала мотопомпа, и механик Никитюк, откинув назад крупное сальное лицо с болезненными мешками под глазами, в меховой шапке-ушанке (Зачем он ее напялил? - думал Бессонов), поливал из брандспойта не пожар, а соседние крыши, на которых рубероид плавился, источался голубым паром. Но там, куда резвая струя воды не доставала, лопнула пламенем крыша сараюшки, несколько человек с ведрами метнулись туда. Дом же, отданный судьбе, прозрачнел в ревущем огне, оседал и вдруг рухнул сам в себя, разом уминая разбушевавшуюся стихию, и сначала дохнуло жаром с удвоенной силой, а потом пламя сразу сбилось, сникло, стихло в вялые языки. Дом перетек в атмосферу огнем и черным шлейфом - ушла вверх, рассеялась его столетняя душа. На земле остались только вонючие головешки да пара обгоревших железных кроватей с черными дужками спинок.

    К Бессонову никто не подходил, лишь один тронул его за плечо - Бессонов и не заметил кто - и тут же оставил в покое - любые слова были бы не к месту. Но участковый милиционер подошел - с бледным невыспавшимся лицом, маленький и шаткий, форма и погоны скрывали сникшую астеническую фигуру, - но с солидными буденновскими усами. Хлопал глазами, смотрел на пожар, на Бессонова, переминался, и Бессонов, раздраженный его безучастной назойливостью, сам спросил:

    - Что, Сан Саныч?.. Что там соседка моя, ожила?

    - А что ей, шлюшке, сделается... - Усы приподнялись, а возле глаз легли тонкие лучики. - Они живучие, как кошки.

    - Ну и ладно, - кивнул Бессонов, и он уже не хотел думать ни о соседке Тане, ни о Сан Саныче, который бормотал у него над ухом, так что половина слов исчезала в трескотне мотопомпы, в шуме воды, в человеческих криках; он поднялся, и Сан Саныч, возвышавшийся над ним, нависавший усами, сразу стал ниже, Бессонов мимоходом удивился тому, как человек за несколько мгновений может поменяться: из властного, довлеющего - в хрупкого мужичка лет, наверное, тридцати с небольшим, которому не форму бы носить, а работать тихим истопником или воскресным сторожем.

    - ...может, и ладно, мне это все равно... - говорил Сан Саныч, блуждая глазами мимо Бессонова. - Если бы ты ее не вытащил, убыток небольшой был.

    - Может, и небольшой, - безразлично согласился Бессонов.

    Сан Саныч с сомнением, морщась так, что усы его теперь вяло отвисли, сказал:

    - Я тебя вот что хотел спросить, Семен Андреич: заявление будешь писать?

    - Какое заявление?

    - Мое дело маленькое. - Сан Саныч всем видом демонстрировал, что и правда его дело маленькое. - Но жена твоя кричит, что дом подожгли, и ты, мол, знаешь, кто мог...

    - С чего она взяла?

    - Да ведь... если рассудить, то, может, оно и так... электричества не было, печей не топили, загорелось снаружи. Стены сырые - видать, бензином порядочно поплескали...

    - Я не о том. С чего она взяла, что я буду писать заявление?

    - Если не хочешь, твое дело, не пиши, мне проще...

    - Если я узнаю... - спокойно сказал Бессонов и поправился: - Если я точно узнаю, кто, я ему отрежу руки.

    - Ну так... - пожал плечами участковый.

    - Ты просто знай, Сан Саныч, что я его не убью, а так и сделаю, как сказал. - Бессонов посмотрел на него вовсе без вызова, а скорее пусто: в его глазах, раскрасневшихся от дыма, слезившихся, не было ни обиды, ни злости, ни желания мести.

    - Ну... как знаешь, но так, конечно, нельзя... Тебя тогда посадят, а статья порядочная... - сказал Сан Саныч уже в спину ему.

    Пожар окончательно осыпался в раскаленную труху, пыхавшую вялыми сине-малиновыми языками, но дымившую еще густо и черно. Бессонов чувствовал на себе чужие взгляды - взгляд каждого - себе в спину, а что там было в этих взглядах - сочувствие? - нет, не сочувствие и, наверное, даже не переложенный на себя страх - скорее только любопытство, он так и подумал: Любопытные... так всегда бывает со стороны... Они все любопытные... Даже Эдик и Жора, все... Я для них теперь что-то тайное... А какое тайное, к едрене фене, если все наоборот...

    Он нашел жену у соседей через дом, она сидела на хозяйской кровати, с заплаканным лицом, и он сначала невольно потупился, чтобы не встретиться с ней глазами, но не думал о том, что ему неприятно видеть ее такую зареванную, красную, он давно привык к ней ко всякой, но теперь ему не хотелось никакого участия к ней - ему хватало своего на душе, и он не сел на придвинутый хозяйкой стул, а так и стоял у двери, словно еще не выбрав: войти или сразу уйти, чтобы даже не слушать ничего, - он не выслушивать ее пришел, а высказать то, что самого его теснило.

    - Твой язык... Почему ты всем говоришь, что дом подожгли?.. Не надо болтать что взбредет в голову...

    Она вскинула на него глаза, и сквозь слезы и пунцовость проступило знакомое ему раздражение, то самое, что способно жить в человеке долго, отягощаясь годами, становясь чем-то вроде хронической болезни, к которой близкие привыкают и проявления которой они начинают даже ждать.

    - А кого ты не цеплял, не оскорблял? Ты бы постыдился... Ты ведешь себя с людьми, как мальчишка. Ты же опять подрался три дня назад, мне говорили...

    - Я только гниду могу зацепить. А с этими я разберусь.

    - И-иых... - замотала она головой. - Я больше слушать тебя не могу.

    - Ну вот такой я нехороший, - усмехнулся Бессонов.

    Она посмотрела на него уже не просто с раздражением - злобновато:

    - Прекратишь ты хотя бы сейчас кривляться?

    - Кривляться? - Ухмылка сошла с его лица, он нахмурился. - Я-то как раз не кривляюсь. Ты - кривляешься. Истерика твоя...

    Она фыркнула, отвернулась, не вытирая катившихся слез, и он знал, что она в эту минуту проходила привычный круг обид, круг жалости к себе.

    - Я все-таки уеду к маме...

    - Хорошо, уезжай, - сказал он как можно спокойнее, совсем не так, как обычно говорил при подобных разговорах, и это спокойствие удивило ее. - Наскребем денег, займем... Я останусь на путину, с долгами рассчитаюсь...

    Она всхлипнула, спрятала лицо в ладони, и это тоже было не так, как обычно, но, наверное, все поведение ее было на зрителя, на соседку, притихшую где-то за спиной Бессонова. Отняла руки, и, не вытирая мокрых щек, раздумчиво сказала:

    - К маме... - Ей все-таки надо было завестись, она не могла так много держать в себе, и она опять всхлипнула, но с какой-то мучительностью. - Я двадцать лет назад уезжала с одним чемоданом, голая, пустая, нищая... Как же она кляла меня: зачем он тебе, дочь, плюнь на этого шального... Не послушалась. И теперь я такая же нищая, вернусь с тем же чемоданом, с тем же самым... Вытащили его, надо же, я видела... Именно его вытащили. Весь гардероб сгорел, а чемодан этот проклятый вытащили... Как я не хотела сюда ехать... Я ненавижу этот твой остров.

    - Ты не хотела ехать?.. Но кто орал на меня, что надо остаться еще на год? И еще на год...

    Она будто не слышала его. Она, наверное, и правда не слышала, она никогда не слышала его.

    - В кого ты меня превратил? Ведь это ты - ты! - сделал так... такую невыносимую обстановку вокруг меня... Твои фокусы... Столько лет прожить в халабуде, на что-то надеяться, а теперь... Ведь все, жизни больше нет. Просто нет. Я старая и нищая... - Она надрывно засмеялась, сотрясаясь телом, полные плечи ее тряслись, и Бессонову было неприятно видеть это мелкое трясение разъевшегося тела под тонким халатиком, неспособным скрыть амплитуды мяса и жиров. Она же еще и плакала-смеялась, а слезы перекатывались через край на огненные полные щеки.

    Сзади Бессонова тихо шелестела соседка, он услышал ее одышечное сипение. Горькая досада поднялась бледностью на его лицо, он хотел бы теперь многое сказать жене в ответ, но только холодно выдавил:

    - Пойду уцелевшее барахло в сарай перенесу, иначе ты без него совсем рехнешься...

    Народ расходился с пожарища, бегали вокруг мальчишки да топтались еще несколько человек: кто-то уже и без хозяев носил уцелевшие вещи в сарай, двое мужчин баграми растаскивали обгоревшие головни, и механик Никитюк старательно поливал из брандспойта густо и зловонно парившее черное месиво. Бессонов увидел Таню Сысоеву - там, были заборчик и лавка возле калитки. Теперь и лавка, и низкий, недавно крашенный штакетник, отгораживающий пожарище, были нелепы и куцы.

    Таня притащилась из медпункта и села на землю рядом с лавкой, подогнула под себя ноги в чужих больших башмаках и лежала головой на вытянутой по лавке руке. Была она в чужом подростковом пальтишке, голая рука по локоть высунулась из рукава, и Бессонов видел, что смотрела Таня вовсе не на суету людей и не на пожарище, а на свою руку перед глазами, шевелила тонкими пальцами, сжимала в кулачок, растопыривала и рассматривала ладонь изнутри и снаружи, и вдруг подняла голову, протяжно, томительно посмотрела на Бессонова, и ему показалось, что она хочет сказать что-то. Но он не подошел к ней, отвернулся.

    ***

    В необозримую тридцатипятилетнюю давность душа Тани Сысоевой прорезалась из небытия от случайной любви в Татарском квартале сахалинского города Оха. Обитатели пьяных охинских трущоб зачем-то выплеснули девочку из занемевших чресл на белый свет, и она прошмыгнула в жизнь как-то нечаянно, непрошенно. Ее родная мать, махонькая и сутулая, с костлявыми плечиками, но с мучительно вздутым животом, скорченная от безысходной многолетней язвенной боли, могла вытаращиться в пьяную муть, всмотреться в девочку и прошлепать непослушным ртом: Откуда чё взялось, ёшь твою, ходит, разговаривает... - а спустя минуту отвернуться и забыть о девочке. Мать и дочь жили друг от друга побоку, смиренно и недокучливо, как только и могут жить по соседству два ни в чем не пересекающихся человека: вот именно такая маленькая жизнерадостная и самостоятельная девочка и такая отуманенная вялая алкоголичка. Повзрослевшей Тане мать снилась редко, являясь в ночные фантасмагории без лица или вовсе без тела: ее голова не вмещалась в сон, либо все ночное видение затекало чем-то аморфным и душным - но это и была мать. После таких снов очнувшаяся Таня садилась среди ночи в постели и беспокойно думала сквозь духоту: Чего хочет?.. Жива ли?..

    В Тане со временем проявилось много случайностей. В тонкой шустрой девочке прорезалась порода, не похожая на ее маленьких кривоногих опухших родителей. Никто не знал реального Таниного отца. Но ее семейный отец, неспособный к деторождению, упустивший любовный миг своей супруги с захожим бичом, не утруждался заботами ревности. Внешний мир давно не совпадал с устройством его души. Снаружи могло быть солнечно, застольно и буйно, а он забивался в какой-нибудь свой внутренний затхлый чулан и сидел там весь день. Он давно смекнул, что ничего не зацепишь из жизни судорожными, вовсе не приспособленными к тому руками, и после этого уже не психовал по поводу своих несостоявшихся притязаний. Он жил, конечно, как в проходном дворе, сама жизнь была проходным двором, у сахалинской бични все проходное: комнаты в бараках, женщины, работа, друзья, мысли; все у них - труд, пьянки, любовь, мордобой - свалено в одну кучу. Но Танин отец, тщедушный человечек, похожий на затоптанный папиросный окурок, умел через свое созерцание и фантазию делать жизнь настоящей и желанной: То мне не мерещится, то - здесь - так он, наверное, мог бы сформулировать свой мир, если бы умел рассуждать. Он заимствовал что-то у снов, а сны втягивали в себя его жизнь - одно с другим смешивалось, наполняя отца причудливостью и надеждой.

    - Вальк, - мог сказать он, - а что за мужик приходил вчера меня на работу звать?

    - Какой мужик?

    - Да в костюме, в галстуке.

    - Какой галстук?

    - На работу звал, электриком в исполком.

    - Озверел, часом? - таращилась супруга. - Гад ты! Проспись ты, гад ты поганый!.. Приснится же страсть!

    - Ну и что... - Он пожимал плечами, но не от собственной оплошности - от ее непонятливости. - Почем я знаю: приснилось - нет. А мне все равно уважительно.

    Он никогда не спрашивал себя, есть ли граница между реальным и привидевшимся, и когда ему пытались внушить, что находиться на границе этих двух миров плохо, он искренне не понимал, почему плохо. Назвав родившуюся Таню дочерью, он в тот же день полюбил ее с беззаветностью сентиментального алкоголика. Любовь шла из него теплым неумелым сюсюканьем: он и годовалую, и четырехлетнюю Танечку тискал одинаково - нежно щекотал, агукал или, усадив на колени, подбрасывал и приговаривал: Гули-гули-гулюшки... И напитавшая в Таню за короткое детство нежность впоследствии уже во взрослой женщине преобразилась даже в слабость, в какую-то безвольную и бездумную преданность мужскому племени.

    Когда Тане шел седьмой год, отец как-то зимним утром, навалившись локтями на стол, взирая в замороженное окно, сказал: Во сне глядел, как черные брюки глажу... Должно, к торжеству. А у меня теперича только одно торжество впереди - похороны... Авось теперь скоро. Прошло еще несколько дней, и он однажды не смог подняться с постели, чтобы идти на поиски выпивки, лохматая голова его глубоко вдавилась в замусоленную подушку, он скрестил руки на груди и закатил глаза, так что под судорожно прикрытыми веками, в щелках, совсем без взгляда шевелились страшные бельма. А к полудню, когда Таня вновь подошла к нему, его уже не было здесь - вернее, он так и продолжал лежать на кровати, но его и не было здесь. Девчонка сначала удивилась, что колючая щека его на ощупь стала еще и холодной, а потом она навзрыд заплакала, не зная, откуда взялась эта неистовая горечь в ней самой.

    На окраине Охи, в проссанном смрадном бараке на десять комнатушек, бывший станционный грузчик пролежал на обеденном столе, превращенном в траурный, восемь дней. И ему вовсе не было дела до того, что вокруг на полу и двух койках все эти восемь дней шла тризна - сюрреальный туманный народ плакал, хохотал, пел песни и дрался, забыв о покойнике, о себе, обо всем на свете. За эти дни, пока маленькая Таня обитала у сердобольной соседки в бараке напротив, мать приходила несколько раз. Постучав в дверь, низенькая женщина с порога гундосила:

    - На похороны собираем, сколько можете...

    - Что ты, Валя, я уж два раза давала, - всплескивала руками дебелая соседка, - один раз десятку и второй раз десятку... Да и дочка твоя вот у меня...

    - Да?.. - вспоминала мать, уставившись в жарко натопленную комнату. И, глубже упрятав в толстом платке сизомясую физиономию, отступала к следующей двери.

    - На похороны... Сколько можете...

    Девятым утром маленькая Таня, прилипшая к стеклу, видела: два красных натужных мужика в грязных спецовках, под надзором милиционера, зажимавшего платком нос, вынесли на улицу тяжелый объемный куль из папиного одеяла, забросили в грузовик и куда-то увезли.

    А потом, весной, Таня попала на охинское кладбище, кто-то из взрослых привел ее сюда, наверное, соседка. Ей показывали земляной холмик, просевший с одной стороны. Вокруг было много таких же голых проседающих холмиков, но иногда стояли железные ящики надгробий в облупившейся серебряной краске, а еще больше торчало крестов, деревянных и железных, и у многих крестов к середине был приделан латунный якорь, а венчала крест красная пятиконечная звезда...

    Мать так и осталась для Тани непонятым побочным существом. Когда исполком лишил ее родительских прав и Таня оказалась в детском доме большого приморского города, лицо матери уже пропало из памяти - еще несколько лет оно могло всплывать в воображении девочки только отдельными кусками: затекшим красным глазом, или толстой губой с простудной болячкой, или рыхлым, будто скалкой отбитым, подбородком.

    И было то удивительно и необычно, что втекло в Танину жизнь нечто совсем несвойственное ничтожному бытию, затянувшему ее в свои трясины. Словно было что-то предназначено Таниной натуре, дарено ей при рождении, может быть, от того безвестного бича, который мимолетной неразличимой тенью мелькнул в прошлом. От случайных школьных соприкосновений в ней нежданно родилась параллельным миром страсть к поэзии. Став в шестнадцать лет владивостокской портовой шлюхой, она была за полтора года бита мореманами всего два раза: поневоле начитанные в долгих рейсах, они ценили в романтичной девочке способность быть не только раздаточным мясом. Таня могла в тихую минуту, со стаканом крепкого вина в руке, улыбнуться, и ее внутренний вещун, разливающий нежность по всей компании, произносил еще не огрубевшим бархатным голосом:

    Хороша была Танюша, краше не было в селе,

    Красной рюшкою по белу сарафан на подоле.

    У оврага за плетнями ходит Таня ввечеру.

    Месяц в облачном тумане водит с тучами игру...

    Она замолкала, всматриваясь в пьянеющих слушателей, произносила еще, и произносила с таким воодушевлением, что опьяневшие сердца начинали вокруг биться, опережая время:

    Молюсь оконному лучу -

    Он бледен, тонок, прям.

    Сегодня я с утра молчу,

    А сердце - пополам...

    Для Тани в стихах происходило магическое превращение: каждое извлеченное из них слово, отделенное, как имярек от толпы, бывало мелким и блеклым, оно пахло глухими буднями, но, сложенные вместе, слова обретали таинственный голос, который произносил что-то совсем не видимое разуму, похожее на заклинание; голос звучал помимо воли и слуха, и некрасивая толпа имяреков поворачивала головы в одну сторону, обретая гармонию, превращаясь в карнавал, или в траурное шествие, или в бунт, или в церковный хор. Таня вливалась внутрь этого потока и, пьянея от вина и стихочтения, сама становилась магическим голосом, парящим выше прокуренного судового кубрика, или лавки в сквере, или комнаты в общаге, выше проникшихся молчаливых людей и даже выше самой себя, худосочной малорослой раскрасневшейся девки с густо намалеванными ресницами и губами, - где-то наравне с облаками и чайками. Стихи входили в ее память десятками, к шестнадцати годам она знала все поэтические имена, попадавшие в школьную библиотеку, - от тонких лириков до официальных поэтических остолопов, стихи которых были похожи на врытые посреди поля железные опоры электропередачи. Свою неизбежную толстую тетрадь с самодельными стихами, подписанными ради конспирации ничего не значащими именами Анна Брюсова и Сергей Цветков, она нарочно не прятала от зубоскалов: такая тетрадь у случайных читателей могла вызвать только гримасу скуки.

    Однажды семнадцатилетняя Таня проснулась в носовом четырехместном кубрике большого океанского буксира. Судно шло по штормовому Японскому морю к Охотке и далее к Южным Курилам, где огромная плавбаза, распустившая необузданное толстое брюхо, легла на мель, и все кто мог собирались к ней с русского Дальнего Востока, чтобы дружно снять толстобрюхую с банки.

    Таня все запамятовала, замутилось в ее разуме, как она, загулявшая, бесшабашная, уснула на шконке пригревшего ее моряка. И больше недели три молодых мужика, трещавшие от внутренней силы, взъяренной морскими продуктами, сменяясь с вахт, не давали ей передышки ни днем ни ночью. Таня от беспрерывной сильной качки, которая происходила и вне пределов ее тела, и в ней самой, скоро онемела сознанием и чувствами, впала в прострацию. И шло несмолкаемое штормовое бурление и шлепки-удары-раскаты от борта под ухом, качался низкий потолок, лампочка в изголовье, занавески, закрывавшие койку от кубрика, качались притиснутые к ней мужские лица, и сама она, с обмусоленной шеей, грудью, лицом, качалась, переворачивалась, кувыркалась до тошноты, и лица над ней постепенно сливались, превращаясь в одну довлеющую поработительскую силу. Времени уже было не счесть. Когда в какую-то наконец затихшую штилем ночь ее вывели в гальюн - как и всегда, тайком и под конвоем, чтобы морскую невесту не умыкнули соседи-старички из второго кубрика, - она просидела там два часа, забыв о любви, о себе, о людях снаружи. Судно остановилось, и тишина обняла Таню - она прислонилась виском к холодной стенке, прикрыв глаза. Но матрос Андрюша иногда подходил к двери и тихо скребся.

    - Дурочка, открой, другие узнают, что ты здесь, отобьют у меня. А зачем тебе старперы? Ведь мы хорошие...

    - Я не спорю, Андрюшенька, ты хороший, - соглашалась Таня. - Но Васька такой противный, он воняет этим своим потом...

    - Открой, дурочка, у них народу четыре человека, не смотри, что старички. Надо тебе такое? Подумаешь, Васька воняет. Но ведь мы тебя не дадим в обиду... Или пеняй на себя - уйду...

    Она наконец вышла, оперлась о плечо уставшего матроса, и он повел ее палубой вдоль левого борта, и дыхание ее зашлось от свежего рассветного воздуха, так что легкие разверзлись, и она их почувствовала так, будто огромные захолодевшие пузыри вздулись у нее в груди. Она остановилась, больно схватив сквозь свитер дремлющего на ходу матроса.

    - Что это?

    - Где что?

    - Да вот же - земля?..

    - Так это и есть Курилы... Пойдем, дурочка...

    Часто бывало так, что она, вообразив то новое место, куда ей предстояло попасть, вернее, вообразив сказку о прекрасном царстве, потом обнаруживала, что новая действительность была куда скромнее ее фантазий. А здесь было все наоборот и настолько наоборот, что непутевую девку потрясло открывшееся посреди океана чудо. Судно не двигалось, и море залегло бирюзовым штилем, теплый туман парил вокруг, так что не чувствовалось сначала пространство, но нежная белая оболочка заколыхалась, раздалась, и высоко над туманом воспарила земля - родились из тумана скалы, обвитые - обвитые, не укрытые - кудрями лесов, и легло сверху солнце - еще мягко и нежно; туман колыхался тонко и миражеподобно, и внизу, под туманом, простерлось море - сине-зеленое, и больше даже зеленое, но не мутное, а пронзенное особой прозрачной зеленью, как пронзен зеленью изумруд; и запахи захлестнули ее. От всего этого закружилась голова, Таня прислонилась спиной к холодному железу надстройки, чтобы не упасть, и все это впускала в себя - дыханием, участившимся от ощущения счастья, взором, который таял в тумане, в зелени сопок и в пронзительной зелени моря, слухом, в котором звучали не музыка и не хор, потому что и музыка, и хор рождены вместе с человеком, а звучало то, о чем можно сказать, что оно было до человека, что и родило человека как того, кто способен рождать и впитывать божественные звуки... А всего-то-навсего кричали далеко чайки, и шумело море в береговых камнях. Всего-то-навсего...

    - Пойдем, дурочка...

    Но она успела почувствовать, что земля эта, Курилы, сосет в себя так, как, наверное, приговоренного сосет в себя клочок неба над головой. Это были только мгновения, которые можно подержать в бешено бьющемся сердце, оно ухает под горлом, совсем не так, как при страхе или радости, а так, как если бы хранители великой тайны вдруг снизошли до тебя, приоткрыли покрывало - нет, скорее, тебя выдернули на минуту из-под темного полога, из погреба повседневности...

    Через три года, уже хлебнув жизни, поработав швеей в ателье, санитаркой в больничке, пообтерев углы в местных кабаках, Таня завербовалась на Кунашир, самый южный в Курильской гряде остров, проработала сезон на рыбозаводе в цехе разделки - шкерила иваси, сайру, скумбрию, лосося... И потом еще несколько сезонов подряд вербовалась на кунаширский и шикотанские рыбозаводы. Подолгу привыкала к миазмам рыбного производства. Воздух здесь был пронизан вонью, и человек новый мог изойти на рвоту. Лишь постепенно каждый новичок принюхивался, сам сливался с ядреным, душу захватывающим запашком. И начинал различать оттенки: по-своему тянуло от пирса недавно затухшими сайрами и горбушами, набившимися по щелям, не замытым пока волнами; от пирса тянуло еще соляркой, мазутом, гниющими водорослями; от котельной навевало угольной гарью; обжарочные печи обдавали масляной копотью, надоевшей обитателям завода до постылости; от автоклавов пахло большой железобетонной баней; а возле транспортерной ленты голова шла кругом и желудок сжимался в спазмах от застаревших аммиачных ядов - падала рыба с транспортера наземь, гнила, червивела по канавам, никто ее не вычищал оттуда. И все это медленно вихрилось по рыбозаводу, впитывалось в каждую щель, в каждый предмет, в каждого человека, так что заводской трудяга узнаваем был на порядочном расстоянии.

    Таня вкалывала у разделочного стола заведенной куклой, орудовала острым широким ножом: проворно хватала в левую руку сайру, оттаявшую после морозилки, размягченную, ползущую под пальцами, и делала одно движение ножом, под основание остроносой радужно-сапфировой головки, с одновременным выдергиванием потрошков, и сайра уже летела в лоток слева, а потроха в сливное отверстие справа - несколько секунд на рыбку, набился полный лоток - учетчица, восседавшая, словно на троне, над головами всего цеха, делала метку в тетради. Тупился нож - Таня брала другой, из точильной их несли веерами, букетами. И руки Тани пухли, раздувались от рыбьей слизи - никакие перчатки не помогали, шкура начинала сползать сначала с пальцев, потом с ладоней, а подсыхая после смены, лопалась кровавыми трещинками.

    Но голова Тани жила отдельно от рук и туловища - голова вертелась во все стороны, обсуждала сплетни, смеялась, гоготала, ругалась, обижалась, слушала, тосковала... И мечтала о чем-то смутном: то сосущее, зовущее чувство так и осталось в ней. Таня будто поселилась в собственной лисьей норке, и та божественность мироздания, которую она все время чувствовала и поминутно искала вокруг себя, словно бы накрыла ее с головой, оставаясь, на Танино счастье, неразгаданной, непонятой: Таня еще не понимала, что Курилы могли поглощать человека и он умалялся в их грандиозности. И не понимала, что каждый по-своему способен был переживать открывшуюся ему собственную малость в сравнении с огромным океаном, с вулканами, с небесами, - один спокойно и тупо, другой с восторгом и жертвенностью, третий с ужасом и протестом.

    Жила Таня в общежитии для женской верботы, прозванном, как и все курильские общаги, пентагоном. И было житийство бесшабашных девчонок и теток, рванувших на край света не поймешь зачем, будто свою судьбу рванувших за волосья, - было полно грубых, бездумных развлечений. После смены, подгуляв, могли они устроить охоту на отбившихся от дома мужиков: заманивание, ловлю, а потом и дележ - порой буйный и мордобойный. Но гульба та была совсем не от разврата - какой там разврат, если сама жизнь была на час, как в дреме.

    Звалось же все это, вся женская вербота Южных Курил - по имени той радужной рыбки, за которую и проливались ручьи пота, водки, слез и крови, - сайра.

    Семь путин ездила Таня на Курилы сайрой, как выпало ей осесть на островах, поселилась она на юге Кунашира в маленьком поселке, где жили рыбаки-прибрежники и добытчики агароносной водоросли анфельции. Не было здесь ни рыбозавода, ни общаги. Дали Тане для начала крохотную комнатку в покосившейся халабуде, дали в руки вилы и пустили в поле, в бригаду таких же, как она, искателей счастья и длинного рубля весь теплый сезон вертеть-сушить анфельцию, будто сено. Эту водоросль потом прессовали в большие круглые тюки и время от времени сдавали на приходившие из Владивостока или Корсакова плавбазы. За первый сезон такой нехитрой работы Тане заплатили столько, что при желании она могла бы целый год колобродить и пить только коньяк и шампанское. Она же исправно съездила в январе в отпуск, целый месяц изучала ленинградские музеи и пристойные рестораны. Но за вторую путину денег получила вдвое меньше. А потом еще меньше. А потом настала та самая зима, когда и вовсе случился в стране денежный обвал. Таня не смогла заработать даже на дорогу, чтобы уехать куда-нибудь подальше с острова, о чем уже крепко подумывала. И пришлось ей идти на грошовую работу к японцу, открывшему в поселке что-то вроде совместного с администрацией предприятия, маленький скороспелый цех по переработке чилимов - крупных дальневосточных креветок.

    Ямадо-сан, маленький, крепенький, на работу являлся в добротном темном комбинезоне. Он был далек от подчеркнутой вежливости, но он вовсе не был зол, требовательность его вмещалась в холодной полуулыбке - да и как можно быть злым, скажем, на животных и на белых баб, которые не могли ни толком поприветствовать его, ни шагу ступить, как подобает женщине в присутствии начальника. Он вещал им с большим терпением: Работай надо внимасейно! Смотрис сторону - рука хоросо не будет работай. Говорить будес - страф наказу... Этот русский безрукий баба совсем тараторка. - Он щеголял новыми словами. Останавливался за спиной тараторки и терпеливо твердил: - Смотрис надо на работу... Правый рука сйиском дойго работаес... Нет, ты работаес йисний семь секунда технойоджи... Работай надо быстрей...

    Так что прошло всего две недели, и у Тани случилось то, о чем говорят: сначала руки делают, а потом голова думает. Но она, голова-то, думала все-таки наперед о хозяйке, о себе самой, о своих руках, но с озорной отстраненностью; она, голова, как бы и знала наперед, какой сейчас фортель руки выкинут, да и зная, подначивала ядовито, будто кого-то чужого: а вот и не сделаешь... А вот и сделаю, - сказала она назло себе и сделала: опрокинула выварку с горячими чилимами Ямадо-сану на штанины добротного комбинезона и кроссовки, в последний момент руку из жалости все-таки немного сдержав, чтобы не попало кипятком слишком выше колен. Вытаращивший глаза японец отскочил и скрючился, оттягивая штанины на коленках и издавая только один долгий звук вссссс, - он ничего не понял, случившееся не вмещалось в филистерские рамки его мировоззрения, он и допустить не мог, что его работница, зачуханная рабыня, могла хотя бы в мыслях держать подобное. Однако держала. Еще и сказала напоследок:

    - Козел, тебе русские бабы не нравятся? На тебе русскую революцию! - И ушла с матюками.

    А народ в том году бежал с Курил, будто попали люди под гипноз, полагая, что только там и хорошо, где их нет. Позже многие из тех, кто направил нелепый бег на оголодавший, дичавший материк, взвыли, запросились назад на сытые острова, где все еще можно было, как и встарь, жить и вовсе без денег, вдосталь кормясь рыбкой и хозяйством. Тане же благодаря случившемуся в государстве очередному великому потрясению достались две комнаты в старом, но еще крепком японском доме - поселковый плотник с семьей уехал голодать на свою родину, куда-то под Воронеж.

    Не было на юге острова сезонной сайры, и мужиков здесь жило вдвое больше, чем женщин, да еще военный гарнизон - два батальона отборных самцов разного звания - прокисал под боком, и Танины чувства развернулись в годы житья в поселке во всю избыточную ширь. Сходилась она с одним мужиком, с другим, с третьим, выходила замуж за офицера, разводилась, вновь тянуло ее замуж - к семейственности, но почему-то не держалось в ней ничего домашнего: один суженый от нее сбежал, от другого сама еле избавилась, третий сгорел от водки, четвертый вернулся к юридической супруге... И Таня каждый раз обнаруживала себя охваченной тягучим, будто обреченным на пожизненность, одиночеством. Детей у нее не могло быть: гинекологи вычистили из нее все материнство еще в юности. Но свою грусть она все-таки научилась преломлять: с годами делалась все большей мечтательницей - словно душа ее неродного отца каким-то образом дала побеги через наслоения лет, и они проросли в ее собственную душу нежной созерцательностью. С порога дома взор ее простирался прямо в залив - тридцать пять шагов отделяло ее от морского беспокойного мира, от многокилометровых толщ, в которые можно было заглянуть сверху, в пронзенные изумрудом прозрачные изломы волн. И с Таней случалось, что, выйдя из дому, она могла остановиться на пороге, пораженная непонятно чем: каким-то увиденным явлением, мыслью, чувством, предметом, - и погрузиться в глубокую задумчивость, в ненормальное слезное умиление и долго после этого созерцать что-нибудь совершенно пустяковое: никчемную пичужку - куличка, бегающего по берегу, или то, как идущие к берегу волны, приподнимаясь на отмели, словно заодно приподнимали и каменистое дно, становившееся разом видимым и близким. А что такое бесцельно созерцающая море женщина, и что может всколыхнуться в ее голове, кроме какой-нибудь нелепицы или шалости? Она могла взбелениться: жило в ней, как и в любой другой женщине, два известных начала. Было такое, а было года за два до пожара, что в минуту нахлынувшей на нее нестерпимой муки - будто без повода, а так, от раздумий о своей неприкаянности - она сожгла в печи толстую тетрадь в синей клеенчатой обложке. И, раздирая тетрадь в клочья, бросая листы в огонь, Таня одновременно удивлялась самой себе: почему в груди ее в одном вихре кружились жалость, слезы и противоположный им злобный восторг, жестокость к самой себе? Она, словно посторонний зритель, прослеживала свои действия: вот она неистово вторглась в глубь тетради, в мельтешение стихов, а взгляд выхватывал - не хотел, но выхватывал - знакомые завитушки букв, слов, строк, и где-то в глубине, в потемках прочитывалось - не хотело, но как-то вдруг прочитывалось умещавшееся в строчках. И оттого делалось еще злее и нетерпимее. Тогда ее коснулась невероятная сила, исходившая от огня, жующего-чернящего тетрадную бумагу с самодельными стишатами.

    ***

    После пожара на Таню надвинулись, будто принесенные из чужих миров, июльские дни. Они полнели теплым солнцем и облачным паром проплывали к своим ночам один за другим. Каждое утро два журавля, взлетавшие с дальней песчаной косы, развернув веерообразные бело-черные крылья, делали медленный круг над домиками, может быть для того лишь, чтобы люди могли задрать головы и посмотреть на них.

    Таня заняла дом далеко на отшибе, в том месте, где часть поселка давно опустела и погибла, осыпалась в труху, и уцелевшие стены с дырявой крышей было трудно назвать домом: мальчишки, успевшие стать дядями, много лет назад побили в домике стекла, со стен с годами осыпалась штукатурка, крыша прогнила, а с одной стороны кусок ее и вовсе улетел вместе с тайфуном, сгнили полы. Во время дождей мусор плавал в комнатах. Но в узком закуте, похожем на прежнюю кладовку, уцелел сухой уголок. Таня сделала здесь из рыбных ящиков короткий топчан, а вход завесила широким дырявым покрывалом густо-малинового цвета. Растягиваясь на топчане, Таня касалась покрывала ногами.

    Она прожила в домике несколько дней, как в забытьи, то и дело заваливалась спать, бродила без толку по берегу или садилась посреди комнаты и перебирала два мешка барахла, которое насобирали ей односельчане. По утрам вылезала в пустой оконный проем - так было ближе - и шла к морю. Японские браконьеры, заходившие в русский залив на быстроходных шхунах промышлять креветку-чилима и трепанга, в бинокли наблюдали за маленькой женщиной на берегу, которая снимала светлый халатик, обнажая темную от загара наготу, мотала головой, раскидывая на плечи распущенные волосы, и входила в воду. Она подолгу барахталась в прибрежной прохладе, всецело, упоенно отдаваясь легкому ощущению невесомости.

    Проверив расставленные ночью скрытые порядки ловушек-чилимниц, японцы убирались восвояси, потому что издали накатывал баламутивший море тяжелый русский сторожевик. Таня смотрела им вслед, не желая понимать ни тех далеких людей, управляющих рыболовецкими судами и военными кораблями, ни их игр в границу и политику. Она тоже проверяла свою чилимницу, вытряхивала с треть ведра крупных зеленых креветок и перебирала небольшую сеть-путанку, в которую могла наячеиться только пара камбал и большой, величиной с кошку, рогатый толстомордый бычок-керчак. Шла к дому, снимала с веревки сушившееся бельишко, обматывалась серой простыней и, расслабленно сидя на порожке, наблюдала, как засыпают в ведре рыба и креветки. Она заливала чилимов морской водой, добавляла пол-ложки соли и варила на костре, а рыбу из нежелания возиться бросала приблудной кошке японской породы с коротеньким, будто обрубленным, хвостиком.

    Как-то вечером она побрела берегом к поселку. Жилые домики начинались через полкилометра, и Таня, пройдя развалины двух домов и развалины старой заставы, еще издали увидела бабку Рыбакову в воде. Залив лежал под небом жидким зеркалом, отсвечивая садившимся солнцем, и бабка клуней возвышалась над водой посреди оранжево-переспелой солнечной дорожки. Таня подошла ближе и увидела, что бабка в болотных сапогах, отойдя порядочно от берега, насколько позволяла глубина отлива, и поставив в воду табурет, сидела на нем, чинно сложив руки на коленях и вперив взгляд вдаль, а может быть, не вдаль, потому что в таких слезливых полуслепых глазах, какими бабка взирала на текущую мимо жизнь из-под мохнатых белых бровей, все дали, горизонты и перспективы не должны были иметь очертаний, а, наверное, походили только на игру света, дополненную старушечьими видениями. По заливу бежали мелкие неподъемные волны, они прокатывались между болотниками и ножками табуретки. Но воды в тихом заливе прибывало с приливом, и бабка поднялась, сделала два шага к берегу и опять уселась, послушно уложила темные корявые ладони на колени, взгляд ее застыл.

    Таня остановилась у воды за ее спиной.

    - Баб Мань, ты что там ловишь?..

    Бабка качнула головой, буркнула что-то.

    - Чего? - не поняла Таня.

    Бабка чуть повернула недовольное лицо:

    - Да не мешай ты...

    - Смотри, какая важная...

    И бабка не выдержала, поднялась, подхватила табурет - струйки полились с ножек, и пошла к берегу, шумно загребая сапогами воду. Кургузая, в отвернутых болотниках, в тугой красной косынке, черноликая и косматая, была она будто старой матерью кривого пирата, хотя Танька знала, что сынок ее, и сам почти старик, вовсе не пиратствовал, а жил простым спившимся человеком в районном центре Южно-Курильске, получал пенсию да еще трудился подсобным рабочим на рыбозаводе.

    - Ты что там делала, баб Мань?..

    - Что да что да пошто... - скрипела бабка так, будто в горло ее было подсыпано песка. - Лечусь я. - Она поставила табурет на берегу, опять уселась на него, тяжело задышала. - В мае на Сахалине была, в больнице... Доктор сказал: астма у меня. Прописал дышать морским воздухом.

    Таня засмеялась:

    - Видать, весельчак тебе доктор достался.

    - А ничё, веселый, - закивала бабка, полезла за пазуху, достала пачку Беломорканала, сама закурила и угостила Таню, стала глубоко затягиваться, и Таня видела уходящую под кофточку бабкину морщинистую темную шею и еще глубже краешек запавшей хилой грудной клетки, и там, в груди ее, сипело трухляво и мокро, будто там уже не легкие были с их обычным предназначением, а что-то рвано-губчатое, пропитанное густой жижей. И вдруг словно прорвало бабку, что-то болезненное отслоилось в ее недрах, она надсадно закашляла, лицо ее напряглось, наливаясь старой кровью, но что-то хрумкнуло в горле, она сглотнула и задышала свободнее.

    - Таперича отпустило... - сказала она и затянулась особенно смачно, дохнула таким облаком, что на секунду голову ее полностью окутало дымом. Она оживлялась, стала вертеть головой.

    - А ты давеча чево в магазине не была?

    - Что мне там... У меня денег почти нет, - отвечала Таня.

    - А я давеча была. Привезли, слышь ты, японскую муку - гуманную помощь. Отпускали дешево. Я взяла пять пачек. А мука с отрубями, слышь... Давились за эту муку. Райка Харитониха Райке Мамедихе - по роже когтями. Слышь ты? - И бабка засмеялась, слюняво и хрипло, отдаваясь смеху так, что он же ее и отвлек от разговора, она через десяток секунд и не помнила, отчего такой смех, замолчала, забывчиво глядя в море, и опять заговорила, но совсем о другом, стала жаловаться на внука Витю, который жил прежде у родителей в Южно-Курильске. Но отец его - бабкин сын - совсем рехнулся от водки, стал заговариваться, шумел по ночам, и Витек вдруг переехал к бабке, и был он теперь ей в тягость. Терпела его, но не могла приветить душой - не шел он ей в душу. А он мог напиться и прийти в дом с друзьями, устроить пляски под магнитофон или даже подраться, а то вдруг пить перестал, но зачудил пуще того: наладился строить чего-то, стучал, стругал, пилил.

    - Это чево это, говорю?.. - рассказывала бабка. - Аэросани будут, говорит. А чево это такое и на кой оно тебе, говорю. Как, говорит, на кой - зимой по снегу гонять. А зачем гонять, и сам не знает... А ведь здоровый дурень, двадцать пятый год... Ирод, ирод, и все тут. Что ты думаешь, он давай эти аэросани заводить. Как заревет, а вертушка у ней оторвалась и улетела далеко-далеко... А ежели бы кого убило, спрашиваю. Отстань, говорит, ба, я не в ту сторону заточил... Ирод...

    На следующий день бабка сама пришла к ней. И Таня еще спала в то время, когда бабка стала клюкой долбить в дверной косяк - клюка была для нее скорее не опрой, бабка и без нее ловко шкандыбала, а третьей рукой - такой же заскорузлой, кривой и черной, как ее настоящие руки.

    Таня вышла, зевая, потягиваясь, бабка клюку поставила к двери, полезла в передник, в большой накладной карман.

    - Я тебе гвоздочков принесла, на-ка, стучи-клепай, окошки целлофаном забей.

    - Ох, не хочу я ничего делать, баб Мань. - Таня сцепила руки за головой и сильно, до звона в ушах, потянулась.

    Старуха с упреком посмотрела на нее, приоткрыв темный рот с желтыми зубами, торчащими в мокрой полутьме одиноко и вразнобой. Но сказала уже без упрека - с ленцой:

    - Ну и дура...

    Потом они сидели на крылечке, вернее, на кинутом поверх двух поленьев обрезке доски, курили бабкины папиросы, и старуха, чувствуя рядом тепло чужого человека, успокоенно провалилась взглядом в одну точку в тихом пространстве. Костистая, постаревшая много-много лет назад, затвердевшая-ороговевшая раз и навсегда и словно решившая больше не меняться до самой смерти, она, наверное, могла часами сидеть и совсем ничего не делать - ни говорить, ни слушать, а просто чувствовать, чуять, как все живет, течет, шевелится, дует, летит вокруг нее и мимо нее. Что-то было в ней близкое Тане, но что, Таня никак не могла понять... В тумане прояснялись силуэты маленьких японских суденышек в миле от берега. Старуха открыла глаза, полуслепо, бездвижно долго всматривалась вперед, спросила:

    - Чёй-то там, идет кто? - Дребезжащие слова ее были как чурбачки, которые извлекались из плесневелых недр и как попало выбрасывались наружу.

    - Нет, баб Мань, - зевнула Таня. - Нет никого, там столб стоит.

    - Ну, пускай стоит. - Бабка опять замерла в сонном времени.

    И Таня отвлеклась от нее и будто забыла, сама словно задремала, лениво потягивая папироску. И вдруг ей открылось через старухино бормотание:

    - Ты кабуто как я, такая же старая...

    Таня почувствовала, как дрожь прошла по телу, поднялась, пихнула ногой закопченное пустое ведро.

    - Я старая?! Я-то старая?!. Все, хватит! - сказала она с вызовом. - Давай свои гвоздочки... Но мне тогда и молоток нужен, и пила...

    К полудню она притащила с берега кусок рубероида и несколько больших драных полиэтиленовых мешков, забила полиэтиленом два окна. А потом разобрала свой топчан, соорудила у стены высокую подставку из ящиков. Закинула на крышу кусок рубероида, взяла несколько гвоздей в зубы, молоток в левую руку и полезла заделывать дыры в кровле. Как она должна была это делать, она не знала, но решила, что придумает на месте. Забраться наверх она сумела. Домик был мал, но с крутой крышей, и, передвигаясь на четвереньках по гнувшейся прелой кровле, еще больше издырявливая старое рубероидное покрытие, Таня в какой-то момент подумала, что сейчас кровля провалится под ней. Она разом ослабела, но сначала засмеялась над собой, не разжимая зубов, чтобы не выпустить гвозди. И распласталась на кровле, чувствуя, как, должно быть, шляпка старого гвоздя царапает между ребер. И вдруг выронила молоток, он юркнул между обрешеток и шлепнулся во что-то мягкое на чердаке. Она, наконец, выплюнула гвозди и опять засмеялась, но в теле нарастала дрожь, и смех ее скоро истерично задребезжал.

    - Ой, мамочки родные... - Она стала совсем беспомощной. Но все же медленно подтянулась, вцепилась в то место, где когда-то был конек, и где теперь высовывалась из-под драного рубероида только верхняя доска обрешетки, с мягким пористым краем. Что-то хрустнуло в кровле, Таня замерла, приметила, что левая рука в крови, но не почувствовала боли. Осторожно подтянулась еще, навалилась на верхнюю доску животом и, тем самым обретя равновесие, стала, похныкивая, облизывать кровоточащую ссадину на запястье.

    А по дороге недалеко от домика катил колесный трактор с прицепом, в котором в полный рост стояли трое рыбаков. Таня, боясь делать резкие движения, помахала им ладошкой, призывая остановиться, рыбаки помахали в ответ. Она помахала еще, с ужасом чувствуя, как раскачивается под ней кровля, но рыбаки опять не поняли, тогда она завизжала что есть силы, зажмурившись, и визжала, пока трактор не остановился и один из рыбаков помоложе, высокий светловолосый парень, не выпрыгнул и не пошел к ней, растерянно поглядывая снизу вверх.

    А потом снизу орали - и сердито, и со смехом - просили и приказывали:

    - Отпустись, дура! Сползай, давай сползай...

    - Не могу, снимите меня! - верещала она.

    - Как же мы тебя снимем... Ты подумай. Если кто-то полезет, вдвоем обязательно провалимся.

    - Мне одной, что ли, проваливаться?

    - Так то одна, а то вдвоем...

    - Ну и шуточки у вас, гады... Ой, мамочки!..

    Внизу хохотали. Она наконец отважилась, отпустила верхнюю доску и стала помаленьку съезжать на животе, чувствуя, как задирается на ней легкое платьице, и сквозь страх припоминая, достаточно ли опрятное под платьицем белье. Она попыталась одернуть подол судорожной рукой, но внизу захохотали еще пуще, подол задрался до поясницы, ягодицы в тонких застиранных трусиках, напрягаясь, ядрено набухли и заалели сквозь ткань, и Таня уже не знала, что ей делать - то ли плакать от обиды, то ли радоваться своему избавлению. Шляпка старого гвоздя опять прошлась по ребрам. Но Таня ногами уже почувствовала край и, чуть скосив глаза, увидела довольные морды - двое встали на ящики у завалинки и готовы были подхватить женщину жадными ручищами, и она видела эти выставленные руки, уже, кажется, залоснившиеся от предвкушения, и ее разобрала внезапная злость.

    - А ну убери! Убери лапищи! Я сама!

    - Как бы не так... Сама! - Ей вцепились в лодыжку твердые пальцы. Она заболтала ногами, пытаясь вырваться. И услышала - кто-то, наблюдавший за происходящим со стороны, громко крикнул сквозь смех:

    - Мужики, подожди, пускай повисит, дай поглядеть!

    Но она уже сползла с края до пояса и села в подставленные горячие ладони - не ладони, а щупальца, - пальцы ходуном заходили, уминая ее аккуратные гладкие мякоти. Тогда она решилась и, цепенея, отдалась свободному короткому полету, сердце ее сжалось, и когда она уже была подхвачена сильными руками, которые поспешно, но основательно огладили ее выступы и впадинки, сердце помчалось куда-то, расшибая тесноту. Обхватив крепкую мужскую шею, она зашлась наконец в истеричном смехе, который и на смех был мало похож: пунцовые губы кривились от захлебывающихся звуков, всхлипов, вскриков. Вокруг тоже смеялись, но радостными, здоровыми глотками. И молодой рыбак, внук бабки Мани - Витек Рыбаков, подхвативший женщину и едва не рухнувший с ней с наставленных друг на друга ящиков, теперь не знал, что делать с добычей. Он ступил на землю, еще не понимая ничего и не удивляясь ничему, а пока только неосознанно и стремительно впитывая в себя ее запах, чтобы удивиться потом - тому, что густые волосы женщины, и лицо ее, и вся она источала этот тонкий спелый запах, способный, оказывается, мгновенно отозваться в груди странным легким зудом. Это мимолетное ощущение, будто он задыхается, едва пролетело в нем, но рыбак успел смутиться, хотя всего мгновение назад он, как и его товарищи, изрыгал грубый хохот.

    - Витюха! - сказали ему сквозь смех, - взял бабу на руки - не пускай, неси в дом.

    Но руки его ослабели, женщина выскользнула из объятий, но он еще долго помнил дурманящий чужой, но почему-то не казавшийся чужим запах, и на руках его оставалось откровенное ощущение теплой женщины. Для него это было необычным ощущением: такая тонкая и маленькая, легкая, почти как девочка, но ведь совсем не девочка - женщина.

    ...Они везли в тракторной тележке небольшую шлюпку в дальний угол залива и еще издали увидели компактную японскую шхунку с низенькой рубкой.

    - Браконьерит, - сказал один из них, но равнодушно - так говорят о привычном и доступном каждому.

    Трактор выехал на отлив и резво побежал береговым изгибом, сначала отдаляясь, а потом приближаясь к шхунке, и рыбаки начали волноваться, показывать на шхунку руками:

    - Смотри-ка, японец так близко, вон там наш порядок, а он совсем рядом.

    - Да не рядом, он, гад, на нашем месте, он порядок себе на винты накрутит.

    - Не должен накрутить, мы хорошо поставили, притопили.

    - Да погоди-ка, он уже, кажись, накрутил...

    Вчетвером - с трактористом - торопливо сдернули шлюпку с телеги, поволокли к воде, покидали внутрь ящики, трое сели в шлюпку, а тракторист, разувшись, закатав штаны, вытолкал ее на глубину, и рыбаки, наладив две пары весел, спешно стали отгребать к своему порядку ловушек-чилимниц, который протянулся по дну залива в зарослях филлоспадикса почти на полмили. На подходе стало видно, что японец тоже управляется с ловушками - наверное, ставит или проверяет свой скрытый браконьерский порядок. Антенка локатора на рубке шхунки крутилась будто с удвоенной скоростью, ощупывая горизонты: нет ли поблизости русского сторожевика.

    - Ну и черт с ним, - сказал один. - Только уж больно близко он к нашему стоит, еще напутается... Ну так все-таки черт с ним.

    Они нашли буек, встали к порядку правым бортом, подняли первую ловушку, чилимы забились густо и сильно, выметывая сквозь сеть обильные брызги. Витек развязал устье, высыпал щелкающих хвостами креветок в ящик, передал ловушку дальше - рыжему Валере, который так же привычно, шмыгая свернутым набок носом, завязал устье и опустил ловушку за левый борт. А третий рыбак, высокий смоляной Жора Ахметели, уже вытянул на лине следующую ловушку, и вновь ноги рыбаков, обутые не в сапоги, а в кеды и кроссовки, потому что день стоял необыкновенно теплый, окатило водой. Через три с небольшим метра - еще ловушка, и так - двести пятьдесят раз. Но, наверное, на двадцатой ловушке Жора распрямился и произнес:

    - Нас грабят, парни...

    Двое других тоже посмотрели в ту сторону, куда, прищурившись, грозно смотрел Жора, и наконец поняли, в чем дело: японец вовсе не ставил и не проверял свой браконьерский порядок, он оседлал их порядок с мористой стороны - две фигурки в бейсболках на палубе японца, выдергивая чилимницы, работали куда проворнее, чем хозяева порядка, торопились, поглядывая на русских, и они прошли уже, наверное, больше половины порядка. Шхунка и шлюпка неуклонно сближались.

    - Выводи из порядка, - сказал Жора шепотом. - Но тихо, чтобы не заметил. Садись на весла. - И сам осторожно полез на банку, а на вторую пару весел сел Валера.

    Они налегли, шлюпка долгим плавным рывком пошла к шхунке. Витек пробрался в нос и взял багор.

    - На абордаж возьмем, - сказал он, пригибаясь.

    Но японцы быстро опомнились, двое в бейсболках засуетились на палубе, Витек видел, как в воду с борта скользнула только что поднятая чилимница.

    - Порядок перерезали, гады, - крикнул он. - Ну же, давай, мужики! Уйдет!

    Жора и Валера налегли с полной силой. До шхунки, белой, размалеванной иероглифами, с маленькой голубой рубкой, было рукой подать. Освободившись от порядка, она стала дрейфовать чуть в сторону и разворачиваться, двое исчезли с палубы в рубке.

    - Ну же, давай! - кричал Витек, поднимаясь с корточек и потрясая багром. Но под кормой шхунки вскипело, она тронулась. И в последний момент Витек не удержался, встал в рост и что есть силы метнул багор, который, пролетев два десятка метров, упал в воду. Шхунка уходила от них, набирая скорость и все больше высовываясь из воды, пока не приподнялась, как глиссер, касаясь поверхности только небольшим пятачком под кормой и выметывая сзади широкий пенный вал.

    - Хороший двигатель, - сказал Валера.

    Рыбаки сидели неподвижно, глядя на уменьшавшееся суденышко, раскачиваясь на бежавших от шхунки крутых валах, и лишь через минуту Жора опомнился:

    - Зачем багор бросил? - И нельзя было понять по его угрюмому виду, серьезен Жора или все-таки подшучивает.

    - Да вон он плавает, подгрести надо.

    - В следующий раз рогатку возьми.

    ***

    Ночь навалилась на Таню. Только что пространство полнилось вечерними звуками, и вдруг - тьма, и совсем другие песни. Ночь пела песни тропиков, они долетели до острова с южными муссонами, и Тане хотелось думать, что уже не будет после лета ни осени, ни зимы, и лето будет вечно течь вокруг нее, сквозь нее, топя ее в зелени, в сладковатых и терпких запахах, в трескотне больших черных цикад, прилетевших с Хонсю. Таня долго не могла оторвать взора от рождавшихся звезд. Было мгновение в ее немом созерцании, когда ей показалось, что она чувствует медленное вращение мира, как сама она вместе с землей вплывает, влетает под космический купол, все больше наливающийся темно-синей гущей. Лишь на самом краю, придавленный куполом, там, где пролегала трещина между небом и землей, выдавился красновато-желтый вздутыш. Отлив далеко уволок море, волны угасали в густых всплывших зарослях, не достигая берега, их не было слышно. Все менялось, текло и снаружи, и внутри самой женщины, но менялось не так, будто ночной страх и грусть извлекались из ее собственных глубин, а как если бы кто-то насильно переодевал ее в разные одежды. Нисходящая ночь диктовала ей свои настроения, и нельзя было удержать ничего из мимолетной дневной беззаботности, из той решимости жить счастливо и беззаботно, как нельзя было бы, надев темное платье из крепа, никаким усилием воли заставить себя думать, что на тебе легкий светлый сарафан в ромашку.

    Таня днем ходила в поселок купить хлеб и сахар, но случившиеся в магазине бабы опять потащили ее по домам, набрали еще кучу барахла, вполне исправного, но давно отлученного из обихода на последнюю пенсию-лежку в шкафы и кладовки. И все эти разнокалиберные, чуть потертые туфли, сапожки, кофточки, брючки, платья, более не вмещавшие разъевшихся хозяек, - все это вовлекло женщину в маленький круговорот - она расположилась прямо на улице, за домиком, со стороны моря, поставила большой осколок зеркала на завалинок и крутилась перед ним, всецело отдавшись переодеванию и примеркам, тому, что уносит женщину из мира, лишает ее сознания и времени.

    Теперь Таня собрала барахлишко, на цыпочках прошла в дом. И даже есть не стала, забралась в каморку, завесила вход покрывалом, зажгла свечной огарок на тонкой дощечке, пристроила в изголовье топчана и залезла под тяжелое ватное одеяло, подаренное бабкой Маней. Лежала, прямая, напряженная, сосредоточенная на шорохах, которые очерчены были тьмой. И нюхала, вдыхала тяжелый дух от бабкиного одеяла: пахло такими вековечными закутами, сараями, старостью, что если бы не страх перед темнотой, скинула, выкинула бы. Свет от огарка таял, и у ее ног тьма поднималась вязкой массой, налезала на ноги, будто проваливались они в болото. А по лицу тянуло сквозняком - занавесь шевелилась на входе, приоткрывая черную щель ночи. Таня дунула на огонек, и ее совсем утянуло в болото - погрузилась в тьму. С головой залезла под одеяло, зажмурилась, стала выстраивать перед внутренним взором караван белых и черных верблюдов. Раз, два, три... Но призраки горбатых животных, плоские, будто вырезанные из бумаги, не умея двигаться, осыпались один за другим с воображаемого полотна. Страх окончательно смял ее.

    Кто-то ходил вокруг домика. Кажется, хрустнула щепка под тяжелой ногой. Таня робко высунулась из-под одеяла, с ужасом стала прислушиваться: тишина. Опять зажмурилась. Шея заныла от неудобного положения, но она не смела повернуться и все торопливо думала где-то на самом дне разума: Мне показалось, показалось. Никто не ходит. Спать... Спать... Раз, два, три...

    Кто-то посапывал заросшим шерстью носом возле домика.

    Раз! Два! Три!.. Господи, как же мне плохо так... - И все продолжала считать - неистово, с запалом, как считала бы секунды перед запуском грандиозного фейерверка, перед взрывом динамита: - Раз! Два! Три!

    Вместо истонченных бумажных верблюдов проявлялась из тьмы широкая рожа громадного черного мужичины... Ничего этого нет, все в моей голове, а наверху тихая сладкая ночь и звезды... Мужичина шарил ручищей по стене домика, словно сам ослеп и не видел входа, и, наверное, шкура на его ладонях была груба от мозолей и трещин, а на пальцах отросли могучие когти, раз уж получался такой душераздирающий скребущийся звук, когда он проводил ручищей по ветхой деревянной стене. Но он сам еще был слеп и медленно прозревал. Он замер у третьего, не заделанного полиэтиленом окна, постоял, посмотрел в глубь домика и прошел, опираясь о стену, к дверному проему, ступил внутрь - домик от тяжелых шагов дрогнул, и полусгнившая половая доска на входе вякнула придавленной собачонкой. Присматриваясь к тьме, он постоял с минуту. Сквозняком стало приносить запах копоти. И тогда Таня совершенно отчетливо поняла, что за пологом действительно кто-то стоял.

    Этот кто-то за пологом, должно быть, присматривался к темноте. Но вот он, наверное, разглядел вход в каморку. Тонкое покрывало стало отходить в сторону. Мелькнули яркие пятнышки звездочек в оконном проеме напротив каморки, и тут же чужой широкий силуэт загородил все зримое пространство, навис над женщиной. Она невольно шевельнулась, подтягивая одеяло к самым глазам, подбирая под себя ноги и почти уже теряя сознание. А человек, вторгшийся в каморку, словно нюхал воздух, пытаясь по запаху определить, где притаилась жертва. Вдруг что-то треснуло в воздухе, выскочила голубая искорка, и маленький огонек зажигалки ожил в красновато-желтой руке. Таня смотрела на эту руку с огоньком, задыхаясь от ужаса и в то же время где-то в совсем еще дальних уголках сознания понимая, что все уже обошлось, что все это уже не страшно и можно вырваться на поверхность из тяжкой полусмерти облегчающим душу воплем или чем-нибудь еще - слезами или руганью, а может быть, смехом... В осветившуюся каморку заглядывала улыбающаяся белобрысая бестолковая голова Вити Рыбакова. Таня с шумом стала втягивать в себя вязкий воздух.

    - Танюш, - сказал он слащавым голоском.

    Таня изогнулась и судорожно зарыдала, сначала беззвучно, даже не закрывая лицо, не пряча истеричных гримас, и все пыталась втянуть в грудь воздух, но будто не могла разорвать налипшую на лицо пленку... Витек же бубнил:

    - Танюш, ты чего, Танюш?..

    И вдруг ее прорвало: хлынули и слезы, и стоны, и придушенный крик:

    - Урод!.. Урод ты!.. Иди отсюда!

    Зажигалка погасла, Витек принялся вновь щелкать кремнем, и в темноту, в эти вылетающие из чужих пальцев искорки, в мягкое, Таня пихнула что есть силы обеими ногами. И сквозь рыдания продолжала выкрикивать:

    - Урод! Гад! Иди отсюда!..

    Витек запутался в занавеси, неуклюже вывалился в комнату. Таня уселась на постели, сквозь слезы вымыкивала:

    - Бо... Боже...

    - Я не хотел, я не знал... - испуганно говорил Витек.

    - Боже мой... Урод! Я чуть не умерла от страха...

    - Да я же... - твердил Витек из комнаты и, наверное, боялся теперь шагу ступить, а, может быть, уже готов был бежать.

    - Да что ты!.. Урод, балбес! У меня сердце чуть не остановилось...

    Она наконец перестала кричать и дала волю слезам, которые собирались в ней, кажется, много и много лет, а теперь разом решили излиться. Под спудом своего плача она припоминала, что и правда не плакала вот так, совсем раскрепостившись, вволю, уже очень давно и что, может быть, еще не было в ее жизни ни дня, ни ночи, когда б она так от души плакала. Ну, могла похныкать, чуть всплакнуть, но чтобы так слезопадно - не помнила, когда. А теперь ей как-то все разом припомнилось, выперлось из памяти и купалось в этих ее рыданиях: и что молодость ее уходит, да уж, можно сказать, что ушла, и что бездетная она баба, и нет у нее ни мужика, ни родных, ни подруг, и пользуется ею любой, а теперь и дома она лишилась и живет в какой-то конуре, как бесхозяйская собака, и припереться сюда может кто угодно, и все так мерзко и тускло, что впору бы влезть в петлю или выпить уксусу.

    Она сбросила одеяло, запахнула потуже халатик и босая вышла на улицу, мимо оторопевшего Витька. Села на порожек, закатила глаза, прислонившись к косяку, и все еще громко хлюпала носом, вздрагивала, не имея сил унять дрожь. Витек вышел следом, встал над ней, переминаясь в страшной неловкости, и сверху он видел ее лицо, белое и размытое в темноте.

    - Как же вы надоели мне все.

    - Да я... - промямлил он.

    - Что ж ты заладил: да я, да я...

    Он пожал плечами:

    - Я не хотел... Я тебя боялся позвать... Боялся испугать...

    - Ох, балбес, что же за балбес... Не могу больше, не могу... А ну-ка дай мне закурить... Ну! Дай сигарету.

    Он поспешно полез в карман, протянул сигарету, зажег огонек, и теперь она, прежде чем приблизить лицо к огоньку, сказала:

    - Не смотри на меня...

    Но он и не смотрел, он и без того прятал глаза. Она прикурила и стала глубоко затягиваться, чувствуя, как с дымом смягчается ее напряжение, растворяется в теплом слезливом безволье, ватности. Она сделала несколько затяжек, но дым ей стал противен, и она, не зная, куда деть еще слишком длинный окурок, машинально протянула ему, он взял и тоже стал курить, чувствуя, что фильтр влажен от ее мокрых губ. И это было спасением для него: курить, пряча необходимость говорить. Он опустился рядом с ней на порожек - так что плечом коснулся ее плеча, и она, закрыв лицо ладонями, невольно подумала, что это его как бы нечаянное прикосновение где-то уже бывало ею почувствовано, но прочувствовано, оценено не было - где-то, может быть, в юности, из которой Таня неловко упустила, растеряла все те застенчивые, наивные ужимки и недомолвки. Она подумала теперь с тоской, что как же так она опрометчиво сразу стала взрослой, опытной бабой, не испытав тех мучительно-сладких движений души, которые совершенно задаром даются человеку. Но она уже успокаивалась, она смотрела искоса на Витька, на вспыхивающую сигаретку и на то, как смешно он прячет в этом сигаретном огоньке свою сосредоточенную неловкость. Она осторожно вытащила двумя пальцами ставшую совсем короткой сигаретку из его рта и еще успела немного хватануть сладкого дыма, а потом бросила окурок под ноги и долго расслабленно смотрела, как упрямо тлеет красноватый глазок...

    - Ну и что ты хочешь? - спросила она.

    - Да я... - пожал он неловко плечами.

    - Конечно, да я... - кивнула она. - Ты, наверно, другого и говорить не умеешь.

    - Прости...

    - Хорошо, тогда я скажу... Я ведь старая тетка для тебя...

    - Ты не старая.

    - Молчи, я знаю, что говорю, я же на десять лет тебя старше.

    - Ну и что...

    - Молчи. Скажу я... - Но она не сказала сразу - задумалась, опустила голову и все не говорила, потому что оказалось, что она, несмотря на свою решимость, все-таки не знала, что сказать.

    - Я тебя боялся испугать и все равно испугал... - промямлил он, но она перебила его:

    - Молчи... Я сейчас подумала... Я подумала, если ты останешься у меня, то все это обернется как-то так... Не так... Неправильно...

    - Как?..

    - Я не знаю, но все это будет не так...

    - Плохо?..

    - Нет, не плохо... наверное, не плохо... Но все это тяжело... я не знаю... И может быть, лучше не надо тебе у меня оставаться...

    - Почему тяжело? - обиженно спросил он.

    - Не сейчас... Когда мы... ты... очнешься... Ведь мы с тобой такие разные... Как с разных планет... Ведь кто я такая, ты подумай, что говорят обо мне... И ведь правду говорят.

    - Мне плевать, что там говорят.

    - Ох, Витенька. Это ты сейчас так говоришь, а ведь придет время, и... все кончается, поверь мне, я знаю...

    Но он вдруг повернулся к ней и положил ладонь на ее губы.

    - Я все равно останусь.

    И она сразу - вся, маленькая, сжавшаяся, целиком оказалась в его больших руках, а его губы судорожно и будто неумело начали прикасаться к ее мокрому от слез лицу, влипая все глубже в щеки, в глаза, в ее губы. Она сбивчиво дышала, но и сам он будто задохнулся от внезапного необычного ощущения, что все в ночном мире за его спиной вдруг перестроилось, обрело беззвучное движение, будто вокруг стали летать странные призраки с пристально устремленными на них глазами. А между ними... между ним и женщиной мельче и жиже становилось пространство, оно, как воск, стекало куда-то, и сам он превращался в воскового, мягкого, смешиваясь с ее мягкостью, с ее прикосновениями, поцелуями, запахами, и он все больше глох и слеп, и ночная бездна теперь уже вся шла кругом, весь мир сворачивался в сгусток и входил внутрь горячей женщины, умещая в ней, в ее маленьком неистовом теле весь свой громоздкий смысл...

    Под утро в тишине родился слабый шум, будто много народу, уставшего и молчаливого, мерной поступью шло в высокой траве, и Таня расслабленно сквозь дрему слушала этот шорох, не пытаясь разгадать его природу, пока первые звонкие шлепки дождя косо не ударили по натянутой в боковом окне пленке.

    - Дождь, - шепотом сказала она, еще не открыв глаз. - Сейчас крыша опять потечет, как сито.

    Витек не ответил, он бродил во снах, ткнув большое теплое лицо ей в шею, обдавая ее влагой дыхания. Она одна слушала беспокойный дождевой перестук. И постепенно в ней стало возникать ощущение, что крупные капли летят с небес, как живые - столько было немощного в шорохе и чавканье падающей воды. Витек заворочался, и она со щемящей нежностью прислонилась щекой к его по-мальчишески спутанным волосам. К ней вдруг прихлынуло не испытанное теплое чувство, которого она не могла знать, и теперь, даже почувствовав это щемящее тепло материнства, не поняла его, а просто приняла как есть, не вдумываясь.

    - Дождь, - повторила она, вслушиваясь в простое слово, которое теперь, единственное в ночной пустоте, приобрело странное завораживающее звучание, будто произнесено было не просто так, а по поводу важного магического события, как слово-ключ, заклинание. И она лежала, не шелохнувшись, боясь спугнуть необыкновенную неопределенность - то ли подступающего счастья, то ли накатывающейся горькой тоски.

    ***

    Будто очнувшийся от спячки невидимый домовой шатался по домику, то и дело прикасался губами к разным местам развалюхи и вдувал в нее жизнь. Через пару недель домик обзавелся новой крышей, сделанной наспех, без крутых скатов, приземистой, но достаточно крепкой, дощатой дверью, обитой фанерой, и склеенными прозрачной лентой стеклами в окнах. А спустя еще несколько дней высунулась в форточку и зачадила белым дымком кривая железная труба. Домик прозревал, и глаза его начинали всматриваться в темно-синюю даль залива. В его стенах рождались новые звуки и запахи: еще неустойчивые, текучие, но густые - неожиданно начинало пахнуть смолой, стружкой или дымом, парафином от вечерних свечей, и поселившиеся в доме люди тоже пахли не успевшей прогоркнуть свежестью: рыбой, креветками, ягодами, молодым горячим потом.

    Витя и не пытался осмыслить и выразить словами охватившее его волнение. Но бывает в жизни человека, когда его не просто перемалывают будни, а вдруг раскрывается ему цвет мира. Было это связано с какой-то тайной потребностью, теснившей грудь, потребностью, что ли, завладеть миром - не поработить, а охватить его своими объятиями... А Таня... Витек чувствовал - не понимал, а чувствовал, что не в ней даже дело, а в нем самом, в той человеческой сердцевине, которая пытается вырваться на волю. И ему верить не хотелось, что все это может увянуть, иссохнуть в один непрекрасно-серый момент. Он, конечно, не слеп был, видел: почти все люди вокруг - мужчины и женщины - жили друг с другом под пологом скуки, а то и вызверившись друг на друга, но все равно жили вместе, не разбегаясь, словно принужденные к каторге, словно принимающие ежедневно яду. Он смотрел на Таню и пугался мысли, что вот она, маленькая нежная женщина, размягчившая, размявшая его, сильного здорового человека, - что она может стать его ядом. И он торопился исполнить свое воодушевление: пер с отлива тяжелое бревно, а мог с гиком сигануть с крыши, когда стелил рубероид. Сигануть ни с того ни с сего, перепугав проходившую внизу Таню.

    Все это было Тане и понятно, и радостно. Но она как-то увидела его замершим, замолчавшим, он сидел, забившись в угол, и курил, ни слова не говоря. Она тоже не стала с ним заговаривать, отошла, глотая собиравшиеся в горле комочки. Он же вдруг сам повернул к ней хмурое лицо.

    - Я бы уехал с тобой отсюда. Да вот подумал: как же уехать? Ни денег на дорогу нет, и уехать некуда... Чего-то устал я сегодня.

    - А мы с тобой завтра выходной устроим, - улыбнулась она, хорошо понимая, что дело не в усталости, что вот эти минуты, когда он будет погружаться во внезапную тоску, станут повторяться все чаще и чаще.

    Следующим утром Таня столкнулась возле магазина с Арнольдом Арнольдовичем Сапуновым. Привезли полный грузовик товаров, и Арнольд Арнольдович почему-то сам следил за разгрузкой - наверное, было что-то дорогое в хорошо упакованных коробках. Он широко стоял у дверей в подсобку, и коротких сильных рук его едва хватало, чтобы сцепиться за спиной. Рук не было впереди, а значит, не было у него и намерения подать кому-то руку. Он хмурил толстое в глубоких складках лицо, и посреди этой мясистости еще теснее становилось острому тоненькому носику и близко поставленным глазкам. Нахмуренность его была основательна и непреходяща, словно когда-то задумался человек крепкой хозяйственной мыслью, и она навсегда поселилась в нем, не давая продыху. Арнольд Арнольдович окликнул Таню, отвел чуть в сторону, заговорил не столько строго, сколько внушительно, как говорил бы взрослый подростку, за которым нужен глаз да глаз:

    - Ты, подруга, Витька в серьезное не тяни.

    Таня от неожиданности вскинула брови, растерянно замямлила:

    - Что это ты решил о Витьке позаботиться? Тебе не все ли равно, что мы с ним?

    Синеватые губы Арнольда Арнольдовича, мелкие, тонкие, будто чужие на суровом массивном лице, чуть тронулись улыбкой, но сказали жестко:

    - Ты меня, бабонька, не поняла... А будет так, как я скажу. И только так. Он мне все ж таки не чужой.

    - Надо же, вспомнил! - наконец закипела Таня. - Иди ты знаешь куда со своими советами!.. - Договаривать не стала, злобно развернулась, пошла от него. Но он ее вернул одним только словом, на то и был он Арнольдом Арнольдовичем:

    - Стой... - и в этом слове обнажились такие темные, страшные глубины, что Таня с испугу замерла, а потом и вернулась к нему мелкими шажками. Но Арнольд Арнольдович, вместо того чтобы ругаться дальше, вдруг помягчал, даже посмеялся немного:

    - Ты подумай, какая ты невеста? Тебе сколько стукнуло?

    - Все мои... - слабо ершилась Таня.

    - А он сопляк совсем. Пусть он хоть с кем и хоть как, чем бы дитя ни тешилось... Но серьезно парню мозги не мути. Я тебе сказал, а повторять не буду. Мне это не нравится. Не нравится... Понятно тебе? - Таня, насупившись, молчала. Он смотрел на нее давяще, тяжело, повторил, повышая тон: - Понятно?

    - Что там понимать... - вымолвила она.

    Он пошел к магазину. Она же, взвинченная, трясущаяся - мысли ее заметались - и не зная, как возразить, чем хотя бы зацепить его, выкрикнула ни с того ни с сего:

    - Брат, брат, а ты бы помог ему хоть раз.

    - Чем? - Он обернулся, крохотные черные бровки его совсем близко сошлись к переносице. - В постели подсобить?

    Грузчики засмеялись за его спиной.

    - Скупердяй ты, Арнольдыч...

    Тогда он решительно вернулся, Таня сжалась.

    - А он что, больной, или старый, или он голодает?.. Я почему ему должен помочь? Почему я, а не он мне, мне уже пять десятков скоро, у меня артрит, а он здоровый лось. - Арнольд Арнольдович был возбужден, таким Таня ни разу не видела его. Он говорил громко, и грузчики перестали работать, смотрели в их сторону. - У меня родных сестер - двое штук да еще родители старые и больные в Южно-Курильске... Он бы мне помог...

    - Родителям-то помогаешь? - встрял непослушный Танин язык.

    Арнольд Арнольдович замолчал, стал свиреп, губы его побелели, и Таня совсем перепугалась: вдруг теперь и ударит. Но он и на этот раз сдержался.

    - Это ты-то мне о родителях, стерва приблудная?.. Да что я с тобой болтаю тут. Кыш отсюда. - Он нависал над ней, мордастый, плотный, готовый раздавить. Таня медленно развернулась и вяло поплелась, все еще втягивая голову в плечи, услышала за спиной неразборчивый говор Арнольда Арнольдовича и хохот грузчиков.

    Но за поселком, недалеко от домика, ее нагнал черный джип. Чуть обогнал, остановился, Арнольд Арнольдович опустил стекло и неожиданно изменившимся, подобревшим голосом позвал:

    - Иди сюда.

    Таня подошла.

    - На-ка. - Протянул ей купюру в десять тысяч иен. Таня с опаской взяла - ей и не пришло бы в голову отказаться. Арнольд Арнольдович высунулся по плечо из окна, изловчился и шлепнул ее по заду, засмеялся и после этого уже не смотрел на нее, стал разворачивать машину.

    Таня в тот же день поменяла иены на рубли и спрятала их в постели. Но Витек под вечер, когда они разгоряченные и уставшие лежали на топчане, спросил угрюмо, не глядя на нее:

    - Арнольд тебе деньги дал?

    Она молчала.

    - Я знаю, мне сказали... Не надо было их брать.

    - Эх, Витенька, - Таня повернулась к нему, стала слегка поглаживать ему грудь. - Я простая баба. Взяла и взяла.

    - Зря ты их взяла... Он унизить тебя хотел. Их бы вернуть. - Он осторожно убрал ее руку.

    - Ну и братец у тебя... - сказала она в тон ему, укладывая руку обратно.

    - Да какой он братец... Наши матери - родные сестры, но у них большая разница в годах... Они всегда чужие были. У Арнольда папаша знаешь какой был? Шишка... А мои... Не надо было тебе у него деньги брать...

    - Витенька, Витенька. Все мы вернем, дай только придет время, все вернем.

    Но тем же вечером была еще одна встреча, которая Таню повергла в еще большее уныние. И она видела, что Витек тоже будто окунулся в муть, видела наползающую на него не брезгливость, а что-то другое, не лучшее, похожее пока еще, может быть, и не на отчуждение, а пока только на тень отчуждения, надвигающуюся издали, и думала про себя: вот и все, вот и все, так-то быстро...

    В дверь вечером постучали, Таня хотела выйти, но Витек отстранил ее и вышел сам. Она услышала, как он сказал кому-то:

    - Шел бы ты лучше...

    Она захотела протиснуться, но Витек, раздетый до пояса, стоял крепко, ширококостный, высокий, белобрысый, намеренно заслоняя вход, и будто все это - белобрысость, широкую кость, крепость, упрямство - всосал он из времени, из прошлого, из предков своих - кряжистых крепких мужиков, корчевавших пни и пахавших землю далеко-далеко отсюда в полузабытые времена. Таня присела, выглядывая на улицу из-под его руки, на уровне пояса Витька, увидела Мишу Наюмова.

    - А-а... - скривил Миша улыбку, и в улыбке его были дыры вместо передних зубов, но он уже не в том находился возрасте, чтобы помнить об этом и стесняться, и он улыбался открыто и от щербатости казался безобидным, почти добродушным. - А-а... Молодо-зелено...

    Витек смолчал, только еще больше наливался гневом. И Таня из-за его спины сказала со смехом, а она чуяла, что и как надо сказать, чтобы сломать нарастающее напряжение:

    - Зелено-то зелено, а смотри, поспеет, такой фрукт будет.

    Миша пошлепал себя по плеши.

    - А я переспевший, значит?..

    - Да ты, Миш, как кочерыжка жеваная... - Протиснулась наконец Таня, вышла чуть вперед и обок Витька.

    - Я, может, и кочерыжка, - пробурчал Миша. - А ты-то сама кто... Да я не за этим пришел, - тут же добавил он, заметив, как Витек подался вперед. - А вот за тем, что ты там говорила Бессонову, что это я ваш дом запалил.

    - Остынь, Миша, не говорила я никому ничего подобного.

    - Не говорила, а он вот по-другому говорит, схватил меня за горло, душить начал, говорит, что я тебе мстил - дом поджег... А мне тебе мстить... - Он сплюнул под ноги, может быть, и без задней мысли, но получилось, что сплюнул слишком презрительно. - Может, ты сама и подожгла? Курила, бросила бычок, и загорелось.

    - Слушай, Миш, двигай отсюда, а то теперь я тебя за горло возьму, - сказал Витек.

    Миша опять сплюнул и, больше слова не сказав, ушел, но тень его осталась, она накрыла их домик, смрадная тяжелая тень, повергла обоих в молчание до самой ночи.

    И даже потом, следующим днем, когда все закружилось, кажется, в прежней радости, она чувствовала эту тень. Но чувствовал ли ее он, если напустил на себя столько дури и столько смеха?

    Они вдруг нагрянули к бабке Мане.

    Старуха, ошалевшая, коротконогая - большая голова в косынке, крупное, темное, обветшалое лицо, а тельце маленькое, щуплое, и руки, ручищи, из этого тельца, из кофты - в стороны, - носилась по двору, размахивая ручищами, ловила пеструю растрепанную курицу. Бабка неистово материлась, а курица, такая же старуха - по куриным меркам, бегала от нее из одного угла в другой, тряся поникшим гребешком и загребая пыль покореженной беспалой лапкой.

    Когда во дворе показались хохочущие Витек и Таня, она совсем запыхалась, пошатывалась и слова не могла вымолвить, остановилась и только бессильно поводила руками. Внук и Таня как-то совсем уж вычурно - пьяновато - хохотали над ней, так что и сама бабка отдалась чужому смеху, стала смеяться-хрипеть сквозь одышку. Витек же, веселый, разбитной, кинулся к очумевшей курице, подхватил ее внезапно в одну руку, а другой рукой мимоходом, сильным резким движением отдернул пучеглазую хохлатую головку от туловища и отбросил обезглавленную птицу бабке под ноги, а головку куда-то в сторону, со двора. Старуха чуть не села наземь. Птица оцепенело полежала секунду-другую, будто соображая, что вот теперь-то ее убили, и наконец затрепыхалась, раскидывая на стороны густые бордовые капельки из обнаженного шейного огрызка.

    - Чумовой! - выхрипела бабка. - Ирод! - Пошла на внука с кулаками. - Ты что исделал?!.

    Витек, уворачиваясь, отступал и все так же хохотал.

    - Клушку убил, ирод!..

    - Клушку? А я думал, ты ее в суп ловишь... - Витек, поняв, в чем дело, разошелся еще больше, хохотал, согнувшись, повернувшись к бабке спиной и выставив назад руку. Бабка била кулаками по его спине, пытаясь подпрыгнуть и достать голову. А Витек вдруг выхватил из-за пазухи поллитровую бутылку с прозрачной жидкостью, повернулся, дразняще пронес у бабки перед носом. Она же сперва виду не подала, что ее заинтересовал сосуд. Витек, отстранив ее левой рукой, опять помахал перед глазами бутылкой.

    - Баб Мань, так что же?.. А? Гульнем, что ли?

    - Чумовой!..

    Но бабка сникала. Наконец размякшую, матерившуюся, ее усадили на крыльцо, сунули в злые синюшные губы сигаретку, и губы проворно кинули сигаретку в уголок рта, втянулись, прикуривая от услужливого огонька. Глаза ее блуждали, плавали в пространстве, но вместе с тем блуждали вокруг бутылки, которую Витек намеренно не убирал. И ругань ее скоро стала отвлеченной, безадресной, чтобы только сбыть уже ненужную злость. Наконец поднялась, поддала ногой пестрый трупик курицы.

    - А ну-ка, Тань, щипли ее, коли так... Суп сварю. А яйца собаке отдам. - Вошла в дом, загремела там, будто двигала тяжелую мебель, стала опять выкрикивать в сердцах глухим голосом, как если бы с головой влезла в шкаф или сундук:

    - Чумовой, что ж ты делаешь, не спросясь?! Прежде спроси, а потом делай. Что папаня твой, дуромщик, что сынок, одно яблоко чумовое... Ты прежде спроси, а потом делай!..

    А чуть позже, сев на кухне за стол, бабка совсем успокоилась. Налили по стопочке, молча чокнулись, выпили, поели остывшей картошки, еще выпили, бабка помягчавшим голосом стала рассказывать про клушку, о том, как сначала ни одна из восьми куриц не садилась на яйца, а потом села, да самая старая. И пока бабка набрала для нее двадцать одно яйцо, несколько штук протухло, и бабка опять добирала по новой. Клуша тем временем устала от сидения, стала дичать, слетать с яиц. Тогда бабке пришлось накрывать ее корзиной и два раза в день выпускать поесть-попить. И еще несколько яиц старая птица потоптала. Но вот все-таки не судьба завести цыплят - подоспел в самый раз внучок.

    Водка незаметно и кончилась.

    - Ну вот... - заворчала бабка, - а говорил: гульнем.

    - Ну, баб Мань, - осторожно сказала Таня, - может, хватит?

    - Ты меня учить будешь! Давай на бутылку, я сама схожу.

    Таня с сомнением положила на стол деньги, бабка сгребла их, тут же подхватилась, решительная, застучала клюкой по порогу. Таня с Витьком притихли. Таня пересела к окну на кровать и потянула его за рукав.

    - Иди ко мне.

    - Бабка вернется, - засмеялся он, но все-таки встал и пересел к ней. - И курицу щипать надо...

    - Успеем с курицей, иди ко мне, - говорила она, запуская руки ему под рубашку и обхватывая крепкое тело, чувствуя лоснящуюся спину, в буграх которой перекатывалась сила, и сама, стискиваемая его руками, впивалась губами в его солоноватую шею, утрачивая подряд все мысли, пугливые, разумные, вообще все мысли, хоть как-то связанные со словами, и улетала в безрассудную ненасытность, зажмуриваясь, чтобы не чувствовать головокружения...

    ***

    Впереди солнце опускалось в полупрозрачный соседний остров Хоккайдо, и гряда японских гор за проливом растворялась в сизо-лимонном мареве. Пьяная старушка, отмерив длинной тенью пройденный путь, медленно двигалась по пыльной дороге навстречу массивному ослепительно-красному светилу. Шаг за шагом, погружая тряпочные истерзанные тапочки в глубокую дорожную муку, она вытанцовывала два тяжких па, вперив мутные глаза в огненный шар: чуть вскидывала провисшие руки, переступала полшажка назад, подпрыгивала, как уставшая коза, и, прохрипев мучительную мелодию: Ий-и-ы... - вновь делала шаг вперед. Пыль легким пудреным облаком вилась вокруг старушки, оседая на сбитую косынку, на лицо, на длинную кофту с перламутровыми пуговицами, на темную жесткую юбку. Среди морщин стекали, вычерчивали тонкие русла грязные ручейки пота.

    Этими па старуха Рыбакова выплескивала из себя сгусток смутных чувств, щекотных и веселых. Так бывало всегда, когда бабка выпивала водки. Лет пять назад она протанцевала так на похоронах своего мужа - когда похоронная процессия почти достигла поселкового кладбища, следовавшие за гробом люди стали замечать за Маней странные телодвижения, сопровождаемые тихими повизгиваниями, похожими на рыдания. И пока сообразили, что бабка просто чрезмерно пьяна и танцует, она успела основательно распалиться в танце, так что провожавшим покойного стоило труда унять ее.

    Жизнь каким-то образом лежала вокруг старушки малиновыми, зелеными и голубыми раздольными пространствами, и Маня была помещена внутрь этой необыкновенной радости, за которой уже не было видно ни вчерашнего, ни завтрашнего, а был только один этот прекрасный миг, чудесно растянутый в целую вечность. Миг этот посещал ее не всегда. Она только по смерти супруга, познав земное одиночество, научилась без усилий погружаться в полное безрассудство, хотя раньше, при его жизни, пила горькую много больше и чаще, чем теперь. Бывало, что, спустив пенсию, супруги заквашивали бидон браги, но, движимые нетерпением, выпивали ее как есть - невыгнанную, отцедив на марлю плавающих на поверхности крохотных коричневых мошек.

    Дед последний год затухающей жизни ничего не ел, только пил водку и брагу, держась на белом свете благодаря спиртной силе. И ему в питьё словно подсыпано было чародейственного порошка - в тот последний год в нем вдруг начались необыкновенные, но в чем-то и жутковатые превращения: сначала он разучился соображать и говорить, потом забыл, как ходить, только ползал на карачках, стукаясь сморщенным лбом о мебелишку. А потом совсем слег. И уже в постели, пачкая рыжую клеенку, он с приближением старухи шурудил истонченными ножками и ручками, смеялся и агукал беззубым ртом, слюнявил седую бороденку. Бабка умилялась и давала ему из ложечки сладкий чаек, дед чмокал потрескавшимися губами и пускал пузыри. Тогда бабке начинало казаться, что с лица его и правда сходят морщинки, оно нежнеет и откуда-то изнутри сквозь сморщенную темную шкуру и седую бороденку светится первозданная младенческая - лучезарная - чистота.

    Лучезарного Ваню она помнила семнадцатилетним. Полюбила его за эту чистоту, сама коротконогая, несуразная, с отвислым задом, рябоватая, с крупным бугристым лицом, старше его на два года. Она его иначе как голубем не называла. И он пошел за нее, не постеснялся, и ведь тоже полюбил ее от души. И она в нем души не чаяла. Родила ему еще до прихода немцев двоих ребятишек подряд, девочку и мальчика. Родила б еще, но пришли немцы и взяли Ваню конюхом в полицейскую управу. В войну девочку Бог прибрал от греха подальше к себе за пазуху - сжег скоротечной пневмонией, мальчик же вырос в кряжистого мужика, размотал шестой десяток, жил в райцентре Южно-Курильске, пил горькую, мутузил жену-тихоню, а мать-старуху знать не хотел, не ехал проведать.

    После немцев Ваню отправили в лагеря, а Маню с малолетним сыночком сослали осваивать остров Кунашир, освобожденный от японцев. Начальник, отправивший сюда Маню, так и сказал: Твоя фамилия Рыбакова - вот и поедешь рыбу удить. С душевным юмором оказался человек.

    После лагерей супруг приехал к семье. Возрастом и обличьем он к тому времени далеко обошел супругу: чистоты и нежности на его лагерной роже как не бывало, обветшал, изрубцевался морщинами, стал будто обожженный, почернел, усох и ссутулился, но Маня все равно продолжала любить его, словно не случилось с ним никаких перемен, а так и оставался он нежным юношей перед ней.

    За один последний год жизни дед Рыбаков обратным ходом прошел свою личную эволюцию и умер, скрючившись в позе высохшего эмбриона. Чтобы расправить тело для похорон, его потом разгибали здоровые мужики и привязывали веревками к доске...

    Бабка в танце медленно приблизилась к двум крайним домам с крохотными палисадниками, в которых роскошные лилии росли вперемежку с мясистой приблудной крапивой. На скрипучий порожек вышла массивная женщина, подбоченилась, выдав вперед под халатом тройную тяжеленную округлость, и, ехидно улыбаясь толстым румяным лицом, молча проводила взглядом пританцовывающую Маню.

    Старуха достигла того места, где широкая грунтовка, обогнув длинный деревянный склад, похожий на огромный покосившийся амбар, подворачивала к захламленному пирсу. Два маленьких сейнера стояли у пирса на плаву, остальные четыре или пять ржавых суденышек с дырами в прогнивших корпусах и рубках ткнулись в берег, вросли в песок. У пирса несколько подвыпивших мужчин, завидев танцующую старушку, заулыбались и встали полукругом. Заморившаяся бабка очнулась от одинокого безумия и, войдя в полукруг, который тут же замкнулся, прибавила энергии, идя по кругу и придушенно сипя. Мужики стали дубасить в ладоши, гикать и рычать, подобно сивучам во время гона, и бабка радостно видела, что один из них, Семен Бессонов, в расстегнутой до пупа клетчатой рубашке тоже ворвался в круг, расставил руки и, порыкивая, пошел в полуприсядку. Старуха выдохлась, ее понесло в сторону, она бы завалилась, но мужики подхватили ее и под руки шумно повели мимо пирса на берег. Под травянистым склоном возле воды бабку усадили в старое драное кресло с отломанными ножками. Она заерзала, удовлетворенно ворча:

    - Как царевна, ёпть...

    - А ты разве не царевна, теть Мань? Ты у нас вроде вождихи - самая старая, от основания Курил.

    Старуха зарделась, но ответа не нашла, только пожевала губами.

    Внимание всех слилось в одной точке, в эмалированной кружке с черными бляшками сколов. В нее Бессонов наливал водку, а в уши вливались притягательные звуки: побулькивание в бутылке и журчание струйки в кружке, стремительно меняющее тональность из глухой и тягучей в звенящую и радостную.

    Протянутую кружку старуха обхватила корявыми пальцами, уже давно похожими не на пальцы, а на сморщенные коровьи сосцы, из которых выжали все молоко. Недоверчиво, будто в кружке не водка, а жидкий обман, отпила несколько глотков, передала дальше, да так и не поняла, что выпила.

    - Зажуй. - Бабке дали кусок копченого балыка. Она послушно сунула его в приятно занывшие десны.

    Рыбак, принявший у нее кружку, значительным голосом произнес:

    - За тех, кто в море. А кто на берегу, сам нажрется. А кто утоп, мать его в гроб.

    Захватанная многими руками кружка прошла круг, а следом второй, третий и только минут через десять впервые утвердилась среди бутылок на постеленной газетке. Море похлюпывало возле людей, и бабке, хватившей лишнего, начинало чудиться, что сама она уже лишилась тверди и плывет по морю в кресле, так вздымало и опускало ее на тягучих валах. Но она с улыбкой еще смотрела на людей, слушая рождавшиеся в их устах слова. Маленький худощавый Эдик Свеженцев, подергивающий узкими покатыми плечами, но обладающий суровым испитым бородатым лицом, напористо говорил:

    - Рыба хорошая была на Филатовке и на Тятине, а с охотской стороны не было... Так было три года назад, а теперь по новому кругу...

    Ему возражали:

    - Никому не известно, что там будет...

    Эти люди горячились в споре, и слышно было, как они стремительно наливаются пьяностью, уже мало вникая в слова друг друга. Бабка прикрыла слезливые глазки и утонула в розоватой дремотной дымке, как неожиданно вздрогнула, открыла глаза, разомкнула рот и, поймав паузу, ляпнула:

    - Рыбы в этом годе не будет.

    - Чего не будет? - переспросили ее, и все примолкли, пьяные, напряженные, взвинченные.

    - Рыбы в этом годе не будет.

    Но теперь им показалось, что бабка сама ничего не соображает - так бестолково, осоловело она улыбалась.

    - Да ты-то, теть Мань... - изумленно вывел Свеженцев. - Ты-то чего можешь знать и судить?.. Сидела б лучше и не воняла...

    - У тебя не будет рыбы... - продолжала улыбаться бабка. - У вас у всех не будет.

    - Ты-то откуда можешь знать, что будет, что не будет, старая ведьма?..

    - А я откуда знаю, откуда... Знаю...

    Что было взять с бестолковой бабки, но каждый почувствовал и другое: ее бестолковость, осоловелость не хранили ничего надуманного, а было сказанное явлено искренностью, не имеющей под собой ни мысли, ни знаний, а рожденной на еще больших глубинах, которыми живет сама природа, тоже не имеющая ни мысли, ни знаний, - да, не имеющая всего этого наносного, но ведь, и не зная, знающая наперед, когда идти на нерест, когда вить гнезда и рыть норы, а когда переждать, знающая наперед все заморозки, тайфуны, урожаи-неурожаи... Бабка клевала носом, будто засыпая, и не видела, как лица их вдруг стали темными и насупившимися.

    - А почему же ты говоришь такое? - грубым голосом сказал Бессонов. - Или ты не понимаешь ничего?.. - Он сидел на выморенном бревне, широко расставив колени, и держал сигаретку. - Нам завтра идти на тоню - уродоваться. Зачем же ты нам под руку такое говоришь?.. - Он чиркнул спичкой и, упрятав огонек в грубых ладонях, прикурил. - Ты зря так сказала...

    Воцарилась тишина, но старуха отмахнулась только и совсем сникла. Вместо приятной качки ее начало основательно кружить, чуть ли не переворачивать вверх тормашками. Она повернулась удобнее, укладываясь в кресле, голова ее сползла на деревянный подлокотник, и, мосластая, скрюченная, она почти вся уместилась в продавленном кресле, из-под юбки торчали венозные босые ноги, скинутые растоптанные тапочки валялись рядом. Эти ноги с иссеченными пятками, в набрякших лимонно-лиловых наростах, с желто-черными когтями, промесили огромные расстояния за восемьдесят лет и гудели теперь так, будто каждый пройденный за жизнь шаг отдавался в них.

    Стало совсем душно, она хотела открыть глаза, но слиплись веки, хотела протереть глаза от застывших слезинок, да совсем затекла рука, зашлась в иголочках и не слушалась. Тогда она заворочалась из последних сил и с трудом поднялась в рост. Побрела, не зная куда, пытаясь проморгаться. Было немо вокруг: ни людей, ни морского шипения - ни звука, словно мужчины незаметно подняли ее в кресле и унесли неведомо куда. Она брела по бескрайнему зеленому болоту - под ней тягуче и жутковато раскачивалось.

    - Чудеса какие, - молвила старуха, удивляясь тишине.

    Но скоро впереди приметила что-то постороннее в однородном грязном просторе, будто большое животное прилегло отдохнуть в топь - темная спина торчала на поверхности. Оказалось, крохотный островок вспучился из болота, а вокруг - кольцо открытой воды. На островке двое, прислонившись друг к другу, сидели к бабке спиной прямо на грязной земле. Кто ж такие? Приблизилась. И вдруг один из сидевших обернулся и посмотрел в сторону бабки шальными бесцветными глазами, но ее вроде не заметил.

    - Ох! - Старуха узнала своего деда, обрадовалась, но тут же опомнилась: - Ты что ж это, старый пенек, бессовестный такой, с чужой бабой в обнимку сидишь?

    Но дед будто не видел и не слышал ее. Он откинул с белого лица молодки длинные русые волосы и принялся нежно целовать клубничные губки, которые ответно зашевелились, зачмокали, обсасывая его преющий рот. Он же не соображает ничего, - вспомнила старуха. - Из ума совсем выжил, как младенчик стал, под себя ходит...

    - Ах ты стерва наглая! Ах ты бесстыжая!.. Ай не видишь - человек перед тобой старый, безумный... Ах ты ж!.. Подь отседа, кому говорю!.. Ишь, расшепорилась!..

    Они же не слышали ее, срывали друг с друга одежду, обнажая крепкие белые тела, и она стала бегать вокруг островка, размахивать руками, орать, и вдруг остановилась, остолбенела - дед, красивым стройным телом накрывший молодку, повернул к бабке ветхое черное лицо и несколько мгновений смотрел на нее - прямо в глаза - смотрел осмысленно, пристально, с хитринкой в прищуре.

    - Ой, не знала я... - прошептала бабка, не в силах двинуться, - не знала... Ты ж меня обманывал, подлый... Всю жизню обманывал... Ты что ж ее хватаешь где ни попадя?! - И тут она увидела, что сама совершенно нагая - обвисшая, дряблая, срамная. Но срамная не от наготы своей, а от ветхости, от темных венозных пятен, похожих на кровоподтеки, от коротконогости, от двух расплющенных кожных мешков на груди, от безобразных седых волосьев, которые торчали во все стороны с головы, из подмышек, из-под брюшины. Ей стало невыносимо срамно и жутко, и она пробудилась среди тихой ночи на берегу уснувшего залива.

    Большой трескучий костер гудел, стрелял пламенем близко от старухи, обжигая ее голые ступни, которые сами собой так и дергались во сне. Густая тьма обволокла огонь со всех сторон, и бабка лишь постепенно стала замечать людей вокруг. Кто-то неподвижно спал на песке, раскинув руки на стороны. На вросшем в песок бревне сидела маленькая тонкая женщина с темными распущенными волосами. Она сникла, согнулась, волосы ее спадали на лицо, и женщина еле заметно раскачивалась из стороны в сторону, словно баюкала кого. Чья-то пьяная белобрысая голова покоилась у нее на коленях.

    - ...нет, ты врешь, - сказал грубый голос. Бабкин взгляд выхватил по ту сторону костра багрового от всполохов Бессонова. - Ты врешь, так рассуждать может только нелюдь... А я выпью, потому что это самое прекрасное, что дается человеку... - Он держал кружку, намереваясь опрокинуть ее в себя.

    Того, с кем он говорил, за высоким пламенем видно не было - только раза два сквозь метущиеся раскаленные языки мелькнуло тяжелое красное лицо.

    - Бабы придумали, а ты подпеваешь, - возразил невидимый человек, и бабка попыталась по голосу угадать, кто говорит.

    - Ты говно и нелюдь, Удодов, - сказал Бессонов.

    Бабка по фамилии узнала, кто задумал спорить с Бессоновым. Память ее дорисовала красную маску в длинного неуклюжего человека, похожего на трехдневного телка с большими хрящеватыми ушами.

    Бессонов смотрел в кружку, наверное, примечая в жидкости свое смутное содрогающееся отражение. И вдруг выплеснул водку в костер. Пламя метнулось горячим вихрем. Старуха вздрогнула и пошевелила затекшими руками и ногами, пытаясь подняться. Бессонов повернулся к невидимому Климу Удодову, замахнулся, но, кажется, не ударил, а лишь обхватил руками чужое мосластое туловище. Теперь и он исчез из бабкиного обзора. За костром возились и хрипели. Со стороны бабки могло показаться, что два подростка устроили шуточную возню. Но скоро один из них вырвался из объятий другого, отбежал от костра на четвереньках, поднялся на ноги и, спотыкаясь, болтаясь из стороны в сторону неуклюжей длинной фигурой, побежал прочь во тьму. Следом поднялся расхристанный Бессонов с оторванным воротничком, пошел в ту сторону, где скрылся соперник.

    - Убью... - Он постоял, попыхтел, глядя в темноту. Потом обошел костер и, налив в кружку немного водки, злобно сказал: - А я выпью, но не с тобой, нелюдь...

    Бабка тем временем сумела усесться в кресле, а потом и вовсе поднялась, сделала десяток некрепких шагов к сидящей крючком Тане, на коленях которой покоилась голова спящего Витька. Старуха нежно обхватила Танину голову, притиснула к своему мягкому животу, и та послушно приникла к ней. Муторная жалость захлестнула старуху, и, обнимая голову Тани, оглаживая, запуская руку в ее волосы, она запричитала - сначала тихо, скрипуче:

    - Что ж они с тобой сделали, девонька ты горемычная... Что ж это делается на свете-то?.. Как же теперь жи-и-ить-то?..

    Время текло мимо старухи. И текла ночь, бабка смотрела слезливыми глазами на дальние огни - были они будто ожившими, надвигались на нее и на ту, которую она прижимала к себе. Но что за огни? Лампы в море? Или свечки? И тогда она заплакала в голос, до боли стискивая маленькую нежную головку:

    - На кого ж ты нас оставила, горемы-ычных? И как же я теперь буду, детонька ты, дево-о-онька ты моя? Почто же нам бе-е-еда-а-а така-ая-а?..

    Бессонов мутно, но вместе с тем испуганно взирал на женщин.

    - Зачем же ты по ней, как по мертвой? - сипло сказал он. - Ты сегодня совсем сдурела, старая.

    Бабка замолчала, будто пытаясь вспомнить что-то. И верно, плакала, как по своей маленькой дочке, помершей давным-давно от пневмонии в сорок третьем году, а это и не дочь ее вовсе - чужая взрослая баба, Таня Сысоева. Отпустила ее голову, качнувшуюся безвольно, - волосы разметанно упали Тане на плечи, - и пошлепала босиком к воде, слабо шевелившейся и еле слышимой, зашла по колено в мелкие черные волны, которые на изгибах вспыхивали дальними огнями, и вдруг позвала обыденным голосом:

    - Вань... Ванька!.. - Вышла из воды и пошла вдоль берега, шлепая пятками по набегавшим вспыхивающим языкам - бок о бок с невидимым существом, уже заговариваясь, бормоча что-то совсем невнятное, извергая целый поток речи на каком-то неведомом корявом языке.

    Бессонов не шевелился, он почувствовал сквозь опьянение сковывающий холодок, похожий на внезапный детский испуг, и, зная за собой, что страх в нем давным-давно научился замещаться злостью, удивился больше этому полузабытому чувству, а не той странности, что только что произошла на его глазах.

    ЗЕМЛЯ

    Человек присасывается к морю, словно младенец к матери. Поселившись однажды на морском берегу, он исподволь утрачивает в себе ощущения венца творения, каким мыслил себя прежде, утрачивает призрачную самостоятельность и начинает чувствовать себя так же, как, наверное, тюлени и нерпы, растворенные в мировом круговороте воды и воздуха, ему не остается иллюзий: маленький сосущий роток на спелой титьке матери.

    Человек Семен Бессонов за двадцать лет своего вживления в море незаметно преобразился из рядового учителя истории в курильского рыбака, такого же необходимого в прибрежном пейзаже, как обитающая на базальтовых скалах чайка либо какой-нибудь иной морской житель, обладающий разумом или еще не дотянувшийся до разума и просто живущий на природном лоне, вовсе не отдавая себе отчета. Бессонов приехал на остров из большого шумного города, с жизнерадостной белокурой женой. В те предшествующие отъезду годы его способность чувствовать новизну на земле и делать открытия уже теснилась чем-то душным, и он инстинктивно искал выход из ипохондрической маеты, способной замораживать всякие движения души. Он уже мог остановиться посреди урока и посмотреть на детей ничего не видящими запавшими глазами. И ученики сидели не шелохнувшись, не понимая его; они не смели голоса повышать на его уроках, не из страха к нему - они были заворожены им, его гипнотизирующей силой, и он чувствовал это, но он равнодушен был к этому - не потому что не любил их, но ему мало было любить три десятка обалдуев - он в мир явился, чтобы раскрывать его тайны, чтобы растрясать его от спячки, но обстоятельства после института сложились так, что он, человек сильный, энергичный и ведь небесталанный - был приравнен в своем положении к высушенной классной даме с тонкими желтыми пальцами и схваченной в узелок выцветающей гривкой, он казался себе нелепым и несерьезным здесь, преподавая детям несуразицу о классовой борьбе в античных Афинах. Ему становилось порой невыносимо скучно. И ведь казалось-верилось тогда, что если переломать эту жизнь и уехать куда-нибудь на год-два, то можно будет отстроить что-то новое. Дома он говорил:

    - Поля, давай уедем куда-нибудь ненадолго. - И добавлялось подходящее и убедительное, впрочем, разбавленное сарказмом: - На заработки. И маме твоей угодим.

    Он стремился, как ему казалось, освободиться от духоты, от несвободы, маразма, и ему нравилось говорить об этом и накануне отъезда в кругу надежных друзей - говорить и находить взаимопонимание, - и первое время, когда он осваивался на острове. Но уже и тогда он подозревал, словно кто-то нашептывал ему нежеланное со стороны, что он бежал все-таки от собственной неудачливости. Ведь, в сущности, от него уплыли все те замки, которые он выстроил еще мальчишкой: он не смог подняться в археологии выше заносчивой любительщины, не смог даже удержаться в аспирантуре. Он только и находил в себе силы прикрываться утешением, что виной неудач была его собственная несдержанность, манера без обиняков говорить сволочам в глаза, что они сволочи. А такая вина в его представлениях сама собой трансформировалась в благородство. Он, по крайней мере, именно так и считал, никогда не пуская эту личную аксиому в сферу холодного разума, бережно храня ее в благодушном оазисе, где она не могла подвергнуться разрушению.

    Но была и вторая причина, которую он также не желал понимать, но и она нет-нет да изливалась на душу разъедающим раствором. То, что выдавалось смеха ради для супруги, выдавалось как бы не за свое - подзаработаем деньжат, - оно пропитывало и его самого смутной надеждой. Ведь нищета заедала, выматывала, выматывали вздохи и тогда еще тихие упреки-сетования Полины да и не совсем тихие, а вполне громкие и прямолинейные разговоры-внушения ее мамаши, основательной женщины, утвержденной в жизни хорошей должностью заведующей хозяйством большой городской гостиницы.

    Они с женой и годовалой дочкой уехали на три года по вызову на Кунашир, жене и прислали вызов: требовался музработник в детском саду. А Бессонов едва оказался не у дел в первый год: путина была в разгаре, он не смог пристроиться ни на рыбалку, ни на добычу водоросли анфельции. Но его новый приятель - Гена Фирсаковский - вскоре после приезда увлек его браконьерством, которое на Курилах так же естественно, как заготовка дров на зиму. Вдвоем они в течение августа и сентября промышляли по стремительным речушкам, петлявшим по заросшим островным распадкам. Они заготовили по сто килограммов икры, напоров по речкам несколько тонн горбуши и кеты. И хотя Бессонов поначалу с содроганием смотрел, как проворный его напарник по локоть в рыбьей крови режет розовато-белые брюшки, извлекает янтарные икорные ястыки, складывает в полиэтиленовый мешок, а распоротых, но еще живых, рыб забрасывает в прибрежные кусты, - Бессонова угнетали не рассуждения по поводу губимой природы. Природа казалась обильной и неиссякаемой, рыба во время рунного хода задыхалась от тесноты в холодных речушках, лезла на берег, так что на этот счет Бессонов успокаивал себя простым и мудрым, давно сформулированным курильскими браконьерами: Я сам природа и часть земли, я то, ради чего земля трудилась миллиарды лет, а значит, все, что делаю я - делает она моими руками. Его угнетало другое: он впервые видел такое обилие напрасной смерти, просто смерти живого и сильного, он и не предполагал, что живое, да в таких количествах, может умирать вот так - не случайно и не преднамеренно, - в этих убийствах не было даже смерти ради смерти, а именно напрасно, мимоходом, как нечто побочное: многочисленные островные браконьеры страстно жалели выброшенную рыбу, но они не могли вывезти и реализовать ее, тем более не смогли бы ее съесть. И рыбы гнило по речкам сотни и сотни тонн.

    Но главное все-таки лежало под спудом его рационалистических философствований, что позволяло переступить через сомнения, смириться, что, в общем-то, и открывало в те дни нужную страницу в бесконечной спутанной книге его мировоззрений, - этим главным было то, что икра посылками отправлялась Полиной маме, которая сбывала ее гостиничной клиентуре. Невиданные доселе Бессоновыми деньги потекли в семейный бюджет: за два месяца на икре они сделали пять тысяч рублей - столько нормальный материковский житель зарабатывал за два года. А это уже было что-то вроде маленького открытия для него.

    Еще через год Бессонов пошел на первую официальную путину в колхозную бригаду. И то, что было на браконьерской речке, оказалось цветочками в сравнении с тем, что творило государство руками рыбаков. Но и это тоже переваривалось, становилось привычным и оправданным... И еще пять тысяч приплыло на сберкнижку.

    От такого уже нельзя было отказаться, уже Полина нашептывала вечерами: Знаешь, что я видела? Я видела в журнале гарнитур... Бессонов ворчал, отмахивался, но ворчал добродушно, ведь приятно ему было - приятно! - что он может без проблем купить гарнитур, и два гарнитура, и дубленку жене и себе, и многое другое... Но он тогда еще затевал разговоры, не стоит ли подумать о возвращении в этом... ну, ладно, в следующем году. Да, затевал, но с той надеждой, что Поля все-таки опровергнет его, убедит в обратном. И она опровергала: Мама пишет, в магазинах вообще ничего, голые полки, и очереди, дикие очереди... Ты знаешь, она написала: дочь ее подруги, ну ты помнишь - Бабушкины - они вернулись из Мирного - купили машину, а теперь строят кооперативку... А ведь мы сможем пока только одно что-то - либо машину, либо квартиру...

    И так тянулось год, второй, третий, четвертый... Коэффициент, надбавки... Сначала они накопили на обстановку, потом на Волгу, потом на гараж, потом сошлись на том, что жить в однокомнатной забронированной хрущебе просто неприлично, и принялись копить на кооперативную квартиру... Это было трясиной. Но если бы только деньги, Бессонов, пожалуй, сумел вырваться. Но было еще и другое, что и утешало, но и вязало по рукам. Острова затягивали - нет, не романтикой, романтика - слащавое словцо для семейных байдарочников, да и какая романтика для человека, который проклятым рабом вкалывает на добровольной каторге, - они затягивали своей значимостью. Такое понимание пришло не сразу: острова будто раздвигали географию, здесь чувствовалось совершенно не доступное ни горожанину, ни байдарочнику, ни археологу - чувствовалась не земля даже, а Земля, одновременно огромность и малость ее, и совсем уж микроскопическая малость человеческая. Но не та малость, свойственная обезличенному отщепенцу и подлецу, а одухотворенная малость, осознанная через причастность к этому миру, который родил тебя и позволил дышать-наслаждаться-любить-ненавидеть-страдать. И это была правда: самый последний варвар, невежда со временем будто прозревал здесь и становился способным хотя бы изредка прикоснуться к тонко натянутым стрункам души. Океан раздавался вширь и вдаль белесо-лазурной чашей, полной жизни и движения. Океан и был жизнью. И самим текучим временем. Здесь теснившие взор Бессонова стены, самые обычные городские стены, которые отгораживали его от мира на протяжении двадцати восьми лет, начали разваливаться на стороны, и все те царства, пирамиды, крепости, храмы, все армии, полчища, все человеческие образы истории, вся та гигантская империя прошлого, помеченная датами и событиями, испещренная магическими письменами, пахнущая навозом и кровью сражений, копотью крепостей, плесенью склепов, стала блекнуть и растворяться до лоскутков, до оборвышей фраз, имен и полузабытых картинок, и вскоре уже сплошь была изъедена, как бывает изъеден мрамор, опущенный в горько-соленое море. И пришел неизбежный день, в который он совершенно ясно понял, и признался себе в том, что смерть соседа-алкоголика, в самоубийственной тоске опившегося уксусной эссенции, имеет для него самого - Бессонова - неизмеримо более глубокий смысл, чем благородное, поучительное позерство Сократа. Бессонову будто только тогда и открылось то, о чем он не то чтобы не думал раньше, но что просчитывалось лишь теоретически, не проникая в глубину его, что представало необозримым количественным мельтешением, застившим взор: статистикой, невнятным бормотанием летописцев и пафосом историков, вмещавших историю как бы в рамки игры, ирреальности - открылась искренняя мерзость истории, открылось и увиделось, что вся она была наполнена - да только этим она и была наполнена - убийствами, трупами и разложением. Царства рухнули, рухнул пафос, рухнули мечты его отстроить древнее городище как оно есть с детинцем, двумя башнями, теремом, капищем... Городище, которое жило страхом, жадностью, похотью и кровью, вывороченными кишками, отрубленными конечностями. Образы людей, облаченных в одежды благородства, явили собой обыденное проявление гнусности: все эти кровавые дядьки, названные святыми или титанами, радетелями отечества - от варягов до Романовых и от Романовых до позднейшего совсем уж отродья... Все, что хранила память, представилось ему вдруг выколотыми глазницами, распоротыми животами, выломанными суставами... Один час в пыточной, даже если отмести все остальное, один час, когда педераст Петруша Романов жег родного сына железом, - этот час перечеркнул все: нужность самой страны, преисполненной ненависти и жадности, огромность ее, т`олпы ее. И это было оправданием Бессонову, которое он выдернул из собственных терзаний.

    А на острове было столько реальных смертей вокруг, люди выбывали, как на фронте. Все, что он видел до того на материке, упакованное в гробы, кроме, пожалуй, одного случая - все происходило в незримых сферах, в карболковом застенье больниц, в тиши спален, - это миновало взор и подавалось только спектаклями процессий с их пошловатой средневековой мистичностью.

    На острове было иначе, на острове мерзость смерти поражала наглядностью: кто-то расшибался на мотоцикле, и весь поселок успевал сбегать к канаве посмотреть на вчерашнего окровавленного приятеля; кто-то сгорал при пожаре, и поселок присутствовал при разгребании головешек; кто-то сгорал от водки, и поселок грузил его в кузов машины, чтобы везти на вскрытие; и самое чистое, сокровенное - некоторых забирал океан. Но были такие, - и было их почему-то немало, - кто сам убивал себя. Бессонов за годы жизни на острове мог назвать с полтора десятка случаев, когда люди выпивали уксус. Он воочию видел подтверждение чьей-то жутковатой мысли: определенные виды самоубийств могут становиться модными, а могут и выйти из моды - магическое поветрие. Тяга к страшному убийственному самоистязанию была странной, ведь каждый новоиспеченный претендент на вечное забвение, берущийся за ухватистый двухсотграммовый пузырек с эссенцией, насмотревшись на своих предшественников, был хорошо осведомлен о превратностях предстоящего путешествия по огненной реке мучений. Когда же и плюгавый пьяница по фамилии Пуженко, занимавший часть дома напротив, механик с дизельэлектростанции, выполз на свое крыльцо, выпучив от боли красные глаза и хрипло взывая о помощи, Бессонов догадался, что чувство солидарности, коллективизма, общности, толпы, стадности преследует человека вплоть до самого его предела. Человек не может быть один, он должен знать о попутчиках, либо о предшественниках, либо, на худой конец, должен предполагать о последователях даже в таком важном единоличном деле, как самовольное отбытие на тот свет.

    Случилось так, что Бессонову и еще одному человеку пришлось повести умирающего Пуженко в уличную уборную, потому что тот начал тусклым сожженным голосом проситься:

    - Сведите, мужики, не в штаны же...

    Они подняли его с кровати. Сбежавшийся посмотреть на чудо смерти народ расступился. Механика вывели на улицу. Там тоже толпились меланхолически-любопытные. И Бессонов вдруг уловил в лице Пуженко что-то совсем странное, никак не совмещающееся с его положением уходящего: лицо сквозь муки огня засверкало значительностью и пафосом, механик на время забыл о собственной смерти, словно вот только теперь и состоялось главное событие его жизни, ради которого она, эта жизнь, и затевалась - вот теперь-то и состоялось всеобщее признание его центром вселенной, о чем сам он давным-давно знал, да таил это знание в тоске тихого раздражения. И вот они все сбежались к нему, и все, кто прибежал сюда, прибежали по доброй воле, не подгоняемые, не понукаемые, и каждый теперь оцепенело смотрел на него, почти как на бога, как на истину в последней инстанции. Бессонову показалось, что ведомый под руки Пуженко как-то нарочито и зло протаранил головой кого-то замешкавшегося на пути: что ж ты встал здесь, растяпа, не видишь, что ли, - Я иду!

    В уборной, сняв с него штаны, двое добровольцев подержали угасающего механика над сортирной дыркой, но из него вместо экскрементов вдруг вывалились и повисли на полметра сваренные кислотой розовато-белые вонючие кишки. Тогда-то Бессонова и посетила внезапная мысль, и даже еще не мысль, а пока лишь чувство, такое же острое, какое, может быть, пронзает приговоренного к отсечению головы в неуловимый момент, когда отточенная кромка стремительно летящего топора только-только успевает коснуться его шеи и рассечь первые слои эпителия. Чувство прозрения, откровения, не могущее вызывать сомнений, потому что оно именно мгновенно и искренне, лишено обдуманности. Он в это мгновение понял, что никакого возвращения в прошлое у него уже не будет.

    Бессонов с тех пор не брал больше в руки книг об умершем времени. Это время погребено было под дикими сопками и вулканами, под сочными густыми джунглями, под закрученными атмосферными перьями, под океаном, без конца переливающим прозрачно-бездонные воды по величественным сосудам.

    И тогда же он будто окончательно потерял контроль над собой и уже не то чтобы не способен был проследить за метаморфозами собственной души и тела, а без сопротивления отдался их воле, порой с удивлением обнаруживая в себе все новые и новые качества. Происходило же с ним навязчивое превращение: в городского человека прорастала дубленая грубая сильная сущность - обветренный выносливый мужик с крепкой коричневой шеей. Некая сила приспосабливала, подгоняла его под внешний мир. И он жил почти с физическим ощущением перемен, будто в один день приходит один человек в него, потом другой, один теснится, другой вторгается на его место, что-то наслаивалось на его сердцевину, заслоняя, дополняя, а может быть, и коверкая ее. А уж оно, вторгшееся, и его центральное, истинное, нетронутое, могли давать какие угодно сочетания: отрешенные, задумчивые, покладисто-сентиментальные или безумно-отвратительные, бешеные, несправедливые, злобные. Жена ругалась с ним: Псих! Ты псих!.. А он знал, что она не права, облекая его разодранность, его мучительные попытки продраться сквозь стены того коридора, в котором ему отведено и велено было шествовать, - облекая в расхожую заготовку-формулу псих. Формулы, определения и аксиомы - паклю для здравого смысла, которой конопатят щели сомнений, он терпеть не мог - пакля, она и есть пакля.

    Картинки его бытия отражались в его памяти комичными фигурами. Вот он приехал из отпуска. А той зимой он ездил в отпуск за два года, без жены и дочери, и он словно ненароком помимо выделенных ему двух тысяч прихватил свою сберкнижку. И вот он приехал, он проходит в дом, дочка прыгает вокруг него, жена улыбается, а он мельком видит свое лицо в зеркале: жуткие запойные круги под глазами и недельная щетина. Он ставит на пол унылый отпускной чемодан и достает из одного кармана дорогого кожаного пальто два апельсина, отдает дочке, из другого - горсть мелочи и высыпает на стол. За два месяца он ухитрился спустить почти двадцать тысяч. Он поил в ресторанах своих однокурсников, преподавателей, соседей, родственников и тех, кто был как бы родственником и приятелем, он устраивал какие-то грандиозные представления с участием цыган и настоящего циркового фокусника, катал в карете, запряженной парой гнедых, молодую смазливую женщину. Но у него был осадок на душе на протяжении всего отпуска, и осадок тот формировался из образов андерсеновской сказки о разбогатевшем солдате.

    Или вот он крушит дорогую посуду. Причем делает это с особой изощренностью: он сгребает хрусталь и китайский фарфор с полок серванта в подставленное оцинкованное ведро, а потом с силой, с широкой амплитудой, встряхивает ведро несколько раз и еще несколько раз, не выпуская дужки, бьет донышком об пол - фужеры, вазочки, чашечки с хрустом уминаются в крошево. Потом он кромсает ковер на стене, но основа ковра настолько плотна и ворс густ, что даже острый разделочный нож вязнет и удается сделать только два коротких пореза.

    А потом: он помнил ее лицо, распаленное - наверное, жадностью - ему так хотелось считать, что жадностью. Она кричала, визжала на него:

    - Мне надоело! Надоело!..

    Повод был совсем пустяшный. Был Бессонов чуть поддат да увидел солдат у почты, человек пять: собирали они окурки у почтового крыльца. Он к солдатам, памятуя свою службу до института, относился сердобольно, и движимый пьяной сентиментальностью, повел их к себе домой, выставил кастрюлю с горячим мясным борщом. Солдаты эту кастрюлю, конечно, умяли в пятнадцать минут, а когда ушли, Полина Герасимовна закатила ему скандал: красное орущее лицо, утяжеленное вздрагивающими брылками... А он потом оправдывал себя: он не в ее лицо отправил кулак, а в жадность ее, во всеохватную, расползшуюся на всю их жизнь жадность - к деньжатам, к барахлишку, золотишку, хрусталям... Во всяком случае, он верил в эту ее жадность. Его еще удивляло в те дни, что она очень быстро простила ему фингал под глазом, простила, что поселок недели две зубоскалил у них за спиной, и даже присмирела надолго.

    Но было и другое. Она стояла в дверях, и он догадывался, что лицо ее мокрое, - не видел, за ее спиной горел свет, и ему с темной улицы не было видно. И она вовсе не орала на него, а тихо жалобно выстанывала:

    - Семен... Я прошу, Семен... Не надо нас так пугать... - А у живота ее - дочка, прижалась к мамке спиной, но ее тоже с темной улицы видно не было. Подмораживало - он услышал, как хрустнуло под ногой, но снег еще не лег на землю, а значит, был, наверное, декабрь - самое начало постоянных морозов на Кунашире. Он отвернулся от них и пошел к сараю, на ходу переламывая ружье и вставляя в верхний ствол патрон.

    Она знала картинность его выходок, и он знал, что картинен и вычурен до пошлой театральности. Но оба также знали, что в картинности этой и ради картинности, рисовки, ради того, чтобы потом не выглядеть перед ней идиотом, он и правда может нажать на спусковой крючок. И вдруг он увидел перед собой дочку, и что-то мямлила она. Что она могла промямлить? Что там мамка быстро внушила ей? Его не это потрясло, а то, что она на десятиградусном морозе стояла босая, в ночной тонюсенькой рубашечке на голом тельце. Он бросил ружье в открытую дверь сарая, схватил дочку на руки.

    Да, он с годами становился грубее и проще, он забывал все, чему учился когда-то, но с другой стороны, он постигал глубину и мудрость бытия, которое может быть доступно, наверное, только через такие вот непосредственные соприкосновения с миром. И мудрость умудрялась сочетаться в нем с совершенной дикостью. Он с годами все больше обретал свойство выхватывать главную суть людей - не всех, кто-то и ускользал от него. Но порой он мог видеть даже детей, и это его коробило, он содрогался: перед ним был чистый ребенок, а он видел наперед его взросление и тот темный груз, каким обрастет его душа.

    У Бессонова вообще развился редкий дар ощущать людей как множество, не то чтобы ощущать общество, а именно живое и, главное, понятное и близкое множество как одно целое, которое способно твою единичность развернуть и продлить в других. В городе такое было бы недоступно. В городе разрозненность и замкнутость каждого в себе, и всеобщая замкнутость в толпе хоронила искренность людей. Что такое толпа, он хорошо знал, он чувствовал не безликость ее, а скорее лишенность, ущербность; в толпе сколько ни всматривайся в отдельные лица, они не держатся в памяти - лица на улице не превращаются в личности, ведь улица не тайга, не пустыня, не море, не остров, которые обрамляют и дополняют человека. И твоя вселенная в толпе остается одной-единственной на всю вселенную. На острове - границы подтаяли, и душа человека вытекла наружу, в мир, и мир втек в человека, который мог отныне делать что хотел: мог посмеяться, мог напиться и поплакать или подраться-набить-получить в морду: и он знал, что все заодно с ним - или против него, но все равно с ним, и никто не останется в стороне, за стеной: его поддержат, с ним порадуются и его осудят, обматерят, но и осудят как своего, прошушукают по закоулкам как о своем. Это и есть человечество, вот оно: Эдик Свеженцев, Сережа Ткачук, Жора Ахметели, Андрей Инзура, Вася Блохин, Коля Крайбель, Игорек Никитенко, Мария Рыбакова, Таня Сысоева, Лена Колесникова...

    Бессонов на острове увидел людей, стекшихся сюда со всей огромной страны и перемешавших национальный вопрос в полную бессмыслицу - русские, западные белорусы, украинцы, евреи, татары, грузины, немцы... - все, кто осел на Курилах после сталинских высылок. Доживали свой век мобилизованные партией и бывшие полицаи, беженцы послевоенного потока, спасавшиеся от материковского голода. И на это разнонародье, уже состарившееся и большей частью вымершее, наслаивались не менее пестрые массы их потомков и последующей верботы шестидесятых-семидесятых-восьмидесятых - искателей счастья, денег и приключений, врожденных путешественников и куркулей, авантюристов и мечтателей, скрывающихся алиментщиков и беснующихся алкоголиков - все отпрыски государства.

    И каждый, кто вступал на острова, еще одержимый предрассудками вчерашней родины, скоро растрачивал самобытность без пользы и вливался в странное новое племя курильчан. Десятки культур рождали нечто, не регламентируемое традициями, шумливое, сваленное в общую кучу из разных малостей. Здесь никто не помнил, кто завез на остров еду манты - татары, евреи или кавказцы, а кто изобрел свиной салтисон и печенье хворост. Две тетки на свадьбе своих чад толклись у входа в дом, когда молодых привозили из сельсовета, - одна совала под нос дочурке символический каравай хлеба, чтобы та первая куснула мякиша крепкими кривыми зубами и тем самым завоевала первенство в новой семье; другая тетка с тем же тайным умыслом, ничего не зная про хлеб, подталкивала костлявенького сынка с перхотью на черном пиджаке к символическому блюду, положенному на пороге, чтобы тот шагнул через него первым.

    Здесь все перепутывалось, сливалось и упрощалось. Три праздника - Новый год, Пасха и День рыбака - давно стали всеобщим мерилом веселья, независимо от национальности и вероисповедания. Все же остальное стерлось, обесцветилось в одну тяжкую муторную пьянку. Но будто так - бестолково и шумно - и должен был рождаться новый народ - со своими импровизированными обычаями, с чудным и чудовищным диалектом-бурмешлаком, с нелепым образом мыслей и своей особенной бесшабашной любовью к людям, земле и океану.

    Бессонов заметил, что, когда в далекой большой стране-родине народы стали тыкать друг в друга пальцем, а по южным окраинам разгорелись маленькие злые войны, никто из островитян и не пытался вникнуть в страсти, обуревавшие материнские народы. Даже военные ни на день не прервались от пьянства и разврата, в которых пребывали с момента расквартирования на острове.

    Военные же были еще более своеобразным мелким племенем среди нового курильского народца. Мотострелковую часть дислоцировали на Южных Курилах в конце семидесятых годов. Военные построили на Кунашире два городка, дома в которых на удивление всем гражданским, обитавшим в разнокалиберных деревянных и блочных халабудах, были настоящими материковскими хрущевками из железобетонных панелей, но не пяти-, а трехэтажными, с оглядкой на частые землетрясения. По всему побережью были возведены укрепрайоны, нарыты окопы и выстроены артиллерийские доты, над которыми торчали танковые башни с пушками. Время от времени стекла в домах островитян звенели от канонады: из орудий обстреливались мишени на первозданных склонах вулканов и в океане. Все живое крушилось во имя безопасности ядерной страны, на сопках гибли дикие виноградники и заросли лимонника, в океане снаряды накрывали банки с гребешком, креветкой и крабом.

    После учебных стрельб выпившие офицеры в бане ругались на солдат-наводчиков, так и не поразивших ни одной удаленной мишени. Отпарив с веничком пороховую гарь, холостые и отбившиеся от жен офицеры отправлялись в клуб и пытались склонить к сожительству немногочисленных местных невест, остальные возвращались в гарнизон, чтобы в дружной компании добить бутылочку-другую. Когда же на гарнизон накатывалась влажная теплая ночь, начинался легкий перестук, крались тени и что-то шуршало - в окно, через балкон, тени проникали к женам тех однополчан, которым в эту ночь выпало несчастье дежурить. Гарнизонная тоска на диком острове разбавлялась вздохами любви. И однажды сам подполковник-афганец сломал ногу, выпрыгнув от жены прапорщика с третьего этажа. Было и такое, что легкомысленная Тома-Томочка, жена рыжего капитана-весельчака, не столько красавица, сколько обладательница жгучей женской неутомимости, привезла из отпуска незамеченную вовремя гонорею. Спустя месяц заражению подверглась треть офицерского состава вместе с женами. Военфельдшера сбились с ног, бегая с уколами по квартирам. Ни одна семья после инцидента не распалась. И Бессонов, прислушиваясь, как остров гудел, сотрясался от грандиозной сплетни, сделал для себя вывод, что военные люди и их жены были переплетены между собой в настолько тесных своеобразных связях и симпатиях, что они были истинно одной семьей, одним большим племенным родом, спроецированным из трехтысячелетней давности на нынешнее время.

    Весь разнообразный островной народ - и военный, и гражданский - имел своим главным досуговым занятием усиленное уничтожение изобильно ввозимого на остров спиртного. Одно время Южно-Курильский район из тысяч районов Советского Союза занимал четвертое место по количеству декалитров спиртного, принимаемых на грудь каждой смертной душой. Бессонова удивляла не столько эта цифра, случайно просочившаяся в народ из райкомовских бумаг, - он был непосредственным свидетелем и соучастником грандиозной попойки, организованной Советской властью на островах. Еще больше его удивляло, что где-то в огромной стране есть три района, расположившиеся на пьяном пьедестале и затмившие достижения Южных Курил. Какой же крепкий и решительный народ должен был населять те земли? - думал Бессонов о неизвестных ему поклонниках огненной воды.

    Было что-то недоступное логике: всеобщность искушения пьянством. Словно потустороннее пагубное дыхание касалось островитян: они принимали эту пагубу в свои души с сожалением, но и с отчаянной безрассудностью - кроме немногих больных людей и малолетних детей, крепко пили почти все - и кто пристрастен был к вину, и кто бросил бы, выпади ему такая возможность. Бессонов видел, что и чистые дети, подрастая, вливаются в общий поток взрослой жизни, и приходил к выводу, что, в общем-то, и нет никакой границы между детством и взрослостью, между маленькими и большими людьми. Человеческие метаморфозы аморфны, и взрослые были те же дети, которым многое из того, что запрещалось вчера, сегодня позволили.

    Спирт, водка, бормотуха завозились пароходами без перебоев. Но чаще бывало так, что приходил только пароход спирта, или пароход шампанского, или пароход бормотухи Лидии, или в сочетаниях: спирт и шампанское, коньяк и Старый замок. Бывало, что мужики в грязных робах собирались в мастерских или на берегу и пили ящиками шампанское, закусывая неизменной пачкой печенья. И хотя шампанское для питья не очень удобная жидкость, особенно плохо идущая из горлышка, была в таком питье и особая сладкая ирония, подогреваемая подначками над тем, что им никак не было доступно - над сибаритством, - это делалось - и пилось, и подначивалось, и выливалась просто так из выпендрежа на землю бутылка-другая-третья - со скверной заносчивостью. Они знали, что они бичи, они друг друга так и называли: бичи - Здорово, бичи! Но они знали также, что ничего общего не имели с материковскими помоечными опущенцами. Курильский бич - это особый покрой, совсем другое явление, а слово - только омоним. Курильский бич - трудяга, тот, кто вкалывает с утра до ночи, он прошел особый отсев - он тот, кто сумел сдернуть себя с насиженного на материке места, сорвать и себя, и семью, что уже говорит о высокой энергетике, и помчаться на край света не под пальмами загорать, а вкалывать - он знал, зачем ехал сюда. И если смотреть на происхождение слова, то так оно и было, многие из них были бывшими интеллигентными человеками. Они знали себе цену, и еще больше набивали ее, втаптывая в землю, изливая шампанским малейший намек на изнеженность - на свою вчерашнюю изнеженность, на тепличную сопливость.

    А Бессонов смотрел на них, на себя, и думал, как долго продлится этот народ здесь и выльется ли его рождение во что-то или он затухнет так же, как затухли его предшественники. Древние айны назвали остров Кунаширом - черной землей, землей, посыпанной пеплом, как голова вдовы. Но до айнов были другие: коро-пок-гуру - пещерные люди, маленькие приземистые монголоиды. Айны пришли позже и вырезали коро-пок-гуру. Древние айны - загадка. Большие, бородатые, голубоглазые, как европейцы. Японцы воевали с ними четыреста лет и теснили с юга оружием, сифилисом и саке. А с севера пришли русские купцы - без стрельбы, но с теми же искушениями. Японцы, через сто лет забрав у России острова, согнали осколки уставшего сопротивляться, сделавшегося добродушным и даже раболепным народца в гетто на Шикотане, заставили их, охотников и рыболовов, выращивать репу и разводить овец и переморили курильских айнов до единого человека. Но потом настала очередь японцев бежать с островов. А теперь новый народ, собранный с бору по сосенке, называемый русским, - он тоже висел на волоске изгнания.

    ***

    Бессонов в последние годы часто перекладывал на себя это предстоящее изгнание. Он, как и все курильчане, понимал, что раз уж за дело взялись авантюристы и торгаши, то передача островов Японии - вопрос времени. И понимал также, что японцы ни за какие коврижки не потерпят на своей земле инородцев - если только, подобно айнам, стать не просто вторым сортом, а превратиться во внесортовое мясо. И он на себя примерял исход на материк, где люди уже притерпелись, приспособились к голодному выживанию, перекладывал на жену, и думал: вот для кого предстоящее бегство станет сущим бедствием.

    Полина Герасимовна год от года добрела крупным туловищем, оплывая неравномерными буграми. И Бессонов, исподволь проследивший за всеми этапами эволюции-деградации жиревшей стареющей женщины, без особого удивления отмечал, что в итоге сложных природных пертурбаций из статной крупной красавицы получилась неуклюжая баба на длинных ногах с жирными ляжками и тонкими костлявыми икрами, с искаженным полнотой лицом, с толстыми нагорбиями, оплывшей шеей и развалившимся по бокам живота мощным выменем, - баба такая же обрюзгшая, как большинство курильских женщин. Лет через пятнадцать они в полной мере соответствовали друг другу, она и Бессонов - красномордый одеревенщившийся широкий мужик с громким хриплым голосом. А он силился рассмотреть под ее наслоениями прежнюю Полю, и она проступала неожиданно и мельком - голосом, взглядом, нежностью... И тогда он, понимая, что и сам уже совсем не мальчик, мирился с той наросшей сверху теткой, которая не только выглядела иначе - мыслила иначе, взирала на мир иным взором и даже видела цвета не такие, какие видела прежде, слышала звуки не в тех тональностях, оценивала запахи иного спектра.

    Курильские самодовольные крикливые дамы, дорвавшиеся в скудной стране до нелепого денежного изобилия, не знали, что с ним делать, - они занимались примитивным крохоборством, неумеренным обжорством и запойным пьянством. Полина Герасимовна, имевшая при должности музработника детсада доход материковского летчика-испытателя, не просто быстро почувствовала вкус к накопительству - она вжилась в этот процесс, вросла в него душой, как талантливый художник может врасти душой в свое творчество. Она завела удойную корову немецкой породы, чтобы продавать семьям военных молоко со сметаной, и птицу - кур и тяжелых жирных уток. Обрастая сберкнижками, коврами, золотом, кожами и мехами, которые, впрочем, надевались крайне редко и хранились в большом пронафталиненном гардеробе, она любила строить планы на будущую счастливую материковскую жизнь, которая имела для нее вполне реальные очертания. Вовлекая подрастающую дочь и Бессонова в мечтания о предстоящей покупке квартиры, автомобиля, гарнитура, она становилась деловита, подобно успешному бухгалтеру, получившему под отчет крупную сумму. Но ведь подспудно жила в ней мысль, хорошо известная и Бессонову, что все это пустая болтовня, потому что все окружающее ее бытие - коровы, ковры в рулонах, сберкнижки, ящики с барахлом - стало ее сутью и самоцелью; ведь и не нужны были ей эти пять ковров, развернутые на стенах (и стен столько не найдешь), а грело ей душу само знание, что есть у нее и ковры, и китайские сервизы, хрустали, возобновляемые после биться с прежним усердием, и серебро, и шкатулка с золотыми украшениями, которая одна по тем временам тянула на приличное состояние, и деньги...

    Сбои случались, когда она начинала чувствовать-догадываться о чем-то откровенно безжалостном, способном ввергнуть человека в тягучую непролазную тоску. Тогда она могла пойти к соседке и крепко выпить с ней, так что еле дошлепывала домой, а потом день болела, не поднималась с постели. В таком случае Бессонов сам делал все необходимое по хозяйству, чтобы утки и куры не передохли с голоду, а молоко у коровы не перегорело. Он словно по обоюдному согласию прощал ее за такие слабости, как и она прощала его, и то, что с годами родилось в нем к жене, он сам называл терпеливой привязанностью. Но его чувства к ней все-таки могли иметь множество оттенков - от мгновенной всепоглощающей ностальгической нежности до ехидного раздражения или ожесточения: он что-то терпеть в ней не мог, но что-то оправдывал-прощал. Он насмехался, потешался над ней за ее любовь к деньгам. Но иногда, совсем наоборот, потворствовал этому ее твердому чувству. О себе-то он при любой возможности не забывал сказать, что свою жизнь никогда не ставил в прямую зависимость от денежного потока, в котором барахтались и тонули многие ополоумевшие люди, - он и правда испытывал к денежным бумажкам непреходящее искреннее презрение, справедливо полагая, что любовь к ним простительна тупой базарной торгашке, но никак не простительна мужчине. Но сам же удивлялся себе, находя, что рядом с презрением в нем все-таки уживалось удовлетворение, когда в стыдливом уме он машинально перекладывал количество пойманной рыбы или напотрошенной по-браконьерски икры на предстоящие барыши. Он, будто воришку, подлавливал свой разум за такими подсчетами. После каждой путины Бессонов неизменно проделывал одну и ту же шутку в разных вариантах, в которой опять же умещалось и презрение к деньгам, и удовлетворение тем, что они все-таки есть. Сняв со сберкнижки часть полученных в расчет денег, он шел домой и во дворе, вскрыв пачки и смяв банкноты, набивал ими доверху два помойных ведра. В дом он заходил, открыв дверь пинком.

    - А этого тебе не надо? - с веселой грубостью изрекал он и вываливал деньги посреди кухни.

    Супруга с притворным неудовольствием восклицала:

    - Что ж ты делаешь!.. - А потом, довольно урча, шевеля зачарованными губами, полчаса ползала по полу, собирая, разглаживая и укладывая бумажки в ровные стопочки.

    В своей презрительной отмашке, в показательной грубости он испытывал наслаждение и самодовольство. Это был замкнутый круг его вращения, его вселенной, его судьбы-маятника. Такая двойственность сгодилась ему позже, в те времена, когда накопленные состояния островитян стали стремительно погружаться в болото экономического хаоса.

    Бессонов смог затоптать в себе бухгалтерские проростки и оставил в утешение душе только взлелеянное высокомерное самомнение, что жизнь его была измерена количеством проделанного труда - всем другим меркам ему пришлось отказать. Однажды вечером он специально прозанимался полчаса подсчетами на листке из ученической тетради дочери и пришел к выводу, что собственноручно добытой им рыбы только на официальных тонях хватило бы на пропитание в течение года городу с населением в тридцать тысяч человек. Это был его личный триумф. После этого Бессонов с невольным, плохо скрываемым злорадством стал наблюдать, как вокруг разоряются растерянные люди, как его собственная осунувшаяся жена приходит в отчаяние и медленно седеет - почему-то от затылка к вискам - золотисто-белесые кудри ее делались прямыми, ломкими и прозрачными, сквозь волосы широко просвечивала сероватая кожица головы.

    В те годы курильчане, огруженные толстокнижными сбережениями, пришли в оцепенение, оцепенели лица, души, мысли. Островной народ ждал, что государственная шутка с превращением финансов в пустую бумагу скоро кончится, продолжится привычный путь к денежному олимпу. Когда же люди опомнились, их многолетние накопления, все, ради чего многие из них и жили, усочились в некий песок. Тогда уже Бессонов мог вполуха подслушать рыдающие, ахающие сетования баб или мужиков, а потом повернуться к ним и сказать:

    - Что, пришел ваш час?

    Однажды же он поступил совсем грубо. Рыдала женщина лет пятидесяти пяти по фамилии Перемогина. Свихнулась и рыдала день и ночь, забывалась на какое-то время и опять бесцельно бродила по поселку, ничего не видя перед собой, растрепанная, седая, опустив длинные изработавшиеся руки на подол темной юбки, рыдала. Муж ее, вялый, сосредоточенный на своих думах Перемогин, измучился: искал ее, ловил, отводил домой, а при случае и сам квасился перед первым встречным:

    - Двести восемьдесят тысяч - коту под хвост. Двести восемьдесят тысяч... Тридцать пять лет работали...

    Наверное, эта семейная пара целиком отдавалась туманному будущему. А что же еще могло манить их с такой силой, что они совсем забыли о настоящем, полностью разменяв его на рубли? Тридцать пять лет они недоедали, носили обноски, жили на рыбе и чилимах, соль воровали на сейнерах, чай пили полусладким. Им не мог не грезиться тот день, когда они наконец смогут прикоснуться к будущему. А что им мерещилось, что им рисовалось, что вмещалось в то объемное, грандиозное, долженствующее поднять и возвеличить потраченные годы, было загадкой. День счастья отодвигался от них все дальше, блистая загадочностью мечты и не смея осуществиться. Бессонов же порой думал о таких людях, что по-своему они, может быть, в чем-то правы: добровольно облекая себя в шкуру Плюшкина и Гобсека, они обретали нечто такое, что никак не могло быть доступно легкомысленной расточительности мотов, - надежду. Не призрачную надежду на эфемерные воздушные замки, а земную осязаемую надежду на твердый кремень богатства. Перемогины и ребенка не стали заводить из экономии, все откладывая его до накопления определенной, намеченной специально под ребенка суммы. Когда же сумма эта - первая сотня тысяч рублей - была достигнута, то оказалось, что все детородные лимиты супругов к тому времени были уже исчерпаны.

    - Двести восемьдесят тысяч. Эх-хэх... - горевал вялый, некурящий и никогда не пивший на свои мужичишка, сидя на широких ступенях магазина.

    Бессонов, намеренно подкараулив момент, когда рядом было много посторонних людей, подобрал с дороги огрызок грязной веревки, подошел к этому потемневшему мужичку.

    - Колюнь, - сказал он, - на, я тебе веревку принес.

    Перемогин удивленно поднял брови.

    - Зачем?

    - Ты удави свою придурошную и сам удавись, но прежде не забудь мне бутылку за веревку поставить.

    Перемогин потупил взор, потемнел еще больше, губы его затряслись.

    - А на кой вам теперь бздеть на этом свете? - как бы искренне удивляясь, вопросил Бессонов.

    Кто-то вступился:

    - Зачем ты так, Семен?

    - А затем, - резко повернулся Бессонов, - что его беда - это х...ня, а не беда...

    Было же страшное в этой истории то, что два дня спустя соседи обнаружили Перемогина в сарае повесившимся на стропиле. Лишившуюся ума супругу его забрали на Сахалин, в дурдом, и следы ее с тем окончательно затерялись - может быть, и она умерла вскоре, а может быть, ее отпустили из дурдома на все четыре стороны, так как она была помешанная тихая, неопасная.

    В том году сами Бессоновы на все свои сбережения, которых чуть раньше хватило бы на покупку кооперативной квартиры с мебелью и двух автомобилей Волга, приобрели стиральную машину Малютка с корпусом из паршивой, жирной на ощупь черной пластмассы. И в день покупки Бессонов украдкой посматривал из кухни на свою чуть поддатую супругу, которая, поставив маленькую машину на пол, сама села на стуле напротив и оперлась тяжелыми локтями о колени. Она всего несколько минут назад бегала радостная от плиты к столу, жарила шкворчащие котлеты из кеты и весело покрикивала на мужа: Семен, неси стулья... режь хлеб... А потом, перехватив сто граммулек, вдруг пошла в комнату, уселась на стул перед машинкой, поникла, слезинки выступили на ее опухших недоуменных глазах.

    - Семен, а Семен, - всхлипывала она, - мы же машинку хорошую купили? Правда, а?

    - Хорошую, - бурчал Бессонов.

    - У нее и гарантия на полгода, а то ведь жалко будет, если сломается.

    - Если сломается, ее по гарантии все равно ремонтировать негде, ближайшая мастерская на Сахалине.

    Много дней Полина Герасимовна не знала, куда пристроить машину: сначала поставила ее в длинной сырой прихожей, потом перенесла в первую комнату, служившую заодно и кухней, в конце концов поместила во второй комнате в углу за шкафом. Там машина и хранилась в картонной упаковке до самого пожара, в котором сгорела без следа. Полина Герасимовна на ней так ни разу и не постирала - пользовалась старой машиной Тула.

    К тому времени, когда купили Малютку, уже дозрела для взрослой жизни их высокая статная дочь Вера. Похожая на свою молодую мать, спелая, белокурая, в ней каждая цветущая клеточка жаждала потрудиться на вечность. Пока она была ребенком, она была самым болезненным и нежным местом в душе Бессонова, но как только выросла в женщину, в Бессонове родилось к ней странное холодное отчуждение-раздражение, которое он тщательно скрывал - отчуждение извозчика, довезшего пассажира до транзитной станции.

    В девятнадцать лет дочь собралась замуж за длинного жилистого лейтенанта-артиллериста. Чтобы сыграть свадьбу и снабдить дочь приданым, Бессоновым пришлось забить на мясо корову, двухгодовалого бычка, продать телку, сдать за бесценок приезжему скупщику большую часть золотых украшений Полины Герасимовны и продать ее норковую шубу. В подарок молодым был отписан ковер, обеденный сервиз и семейный мотоцикл Урал. Полина Герасимовна несколько дней составляла этот список да то и дело спрашивала Бессонова: достаточно ли, не хуже ли получилось, чем у Дергачовых, когда они выдавали свою дочку? А его к тому времени вещи занимали еще меньше, чем когда бы то ни было, он давно устал от их окружения, от разговоров, которые так или иначе заводились о вещах. Что он мог ответить?

    Дочь переехала к мужу в военный городок по соседству, а через год, когда многочисленные войска на острове стали сокращаться, лейтенанта с молодой женой перевели под Хабаровск. А Бессонов даже не упрекнул себя в том, что не испытал сожаления об их отъезде. Он знал, что это не от равнодушия. Он к тому времени уже понимал, что не бывает на свете ни расставаний, ни утрат, ни обретений. Это глубокое знание стало уживаться в нем параллельно с его внешними проявлениями - он в силу привычки, нежелания менять что-то, казалось бы, долго оставался прежним: старательно трудился, добывал рыбу на тоне, браконьерствовал по речкам, сажал огород, ходил в баню, рассуждал о политике и буянил от неумения переделать мир. Его порой бесила многоликость мира, бесило, что в одном и том же - в любом человеке, в любом человеческом деле - могли умещаться и чистота, и грязь, наслаиваться друг на друга, перетекать одно в другое, выдавая на поверку смесовые причуды благородства и подлости. А душа с годами все острее желала ясности, чтобы было так: здесь чистота, там грязь; и он порой зверел от несовершенства окружающего его пространства, людей и самого себя, и тогда с еще большим рвением делал глупости, обижал кого-нибудь в сердцах.

    Но мог вдруг проснуться с ощущением приближающегося чуда. Вот казалось, сейчас, сегодня, произойдет нечто... Он в детстве бегал - не за чудом даже, а вот за этим ускользающим ощущением. Однажды, еще мальчишкой, перейдя за городом овраг и углубившись в истерзанный тропинками замусоренный лесок, Бессонов отправился в путешествие - зачем, он тогда и сам не знал, и лишь когда подрос, понял, что ходил за чудом. Но тогда у него было время страшного детского одиночества, внезапного, неисследованного. Ему исполнилось тринадцать лет, а отец погиб на производстве за пять лет до этого. Мама с Семеном переехали на окраину города и поселились в обшарпанной двухэтажке с коммуналками. В прежней школе Семен был круглым отличником. А в новом районе, на следующий день после переезда, отправляясь в школу, он увидел за домом на заборе сидящих пацанов. Были они похожи на худых птиц с темными глазами, с клювами-окурками, дымок вился над их головами. Расхристанные, цвыркающие сквозь зубы, как это делают воры-недоросли, они смотрели на него как на явившееся пред ними смертельное оскорбление всему, что составляло их жизни. А он, в белой рубашечке, в красном галстуке, в отглаженных брючках с аккуратной заплаточкой под цвет, в руках - вычищенный портфельчик, - он возьми да и подойди к ним, а, подойдя, да и скажи: Здравствуйте, мальчики...

    Они его били-месили ногами по-взрослому, с подскоками, со смаком. А потом достали свои остроконечные отростки и вразнобой описали валяющегося в грязи. Несколько дней спустя Семен вместо школы спустился в овраг, перешел по шаткому мосточку через ручей, поднялся на склон и углубился в лесок, испещренный замусоренными тропинками. Что его влекло вперед, он не понимал, только казалось ему, что если пройдет он немного, то испарится из него тяжелое смутное чувство обреченности, не отпускавшее его в те дни. Но ничего этого не происходило, он шел и заглядывал все дальше и дальше вперед: вот за то разлапистое дерево, вот за тот куст... Вскоре замаячил широкий просвет. Семен вышел на опушку, за которой до горизонта лежало ровное поле в нежной пушистой зелени, и на той стороне фиолетово кудрявился другой лес. Семен вдруг решил, что нужно непременно дойти и до той загадочной лесной полоски. Он пошел по мягкой черной почве, давя озимые, добрел до леса, а потом пошел дальше и шел так почти до самого вечера и опомнился, только увидев низкое солнце. Но ведь так ничего он и не нашел за весь день, никакого чуда. Он только выбился из сил, и душа его опустела, что хоть рыдай, сперло дыхание, глаза защипало. Это было отравой, начинкой, сутью того, что в те дни мерещилось ему жизнью.

    Его били месяц - ловили и били, стерегли у дома или школы. Он и через школьное туалетное окно убегал от них. И его бы забили, убили, как убили через несколько лет Аржака, мальчишку с их двора, если бы Бессонов не озверел. Он через свое озверение протиснулся, пробился в будущее, в жизнь. Однажды, вместо того чтобы бежать, он бросил портфельчик наземь и врезался в гущу своих врагов, в вожачка их, в стриженного под бокс Пеца, имевшего на темном лице рубцы-морщины, почти как у взрослого мужика. Враги, оценив такой порыв, расступились, дав возможность биться им один на один. И оказалось, что под внешней внушительной суровой оболочкой Пеца скрывался рыхлый и безвольный малый. Бессонов же повалил эту ненавистную оболочку, и всю ее избил-изодрал в кровь, так что Пец скоро стал выть, и перепуганные враги кое-как оттащили Бессонова от своего павшего, истерзанного - уже не вожачка.

    С тех пор было покончено с красным галстуком, выглаженными брючками, отличными оценками... Те три года, что улица перемалывала его, прояснили, что его ждала расписанная наперед судьба, которую приняли на себя многие жильцы квартала, его друзья, его кровные братья, с которыми он не раз смешивал кровь в уличных сражениях. Но он, на удивление соседям и отчаявшейся было матери, не вылетел из школы, не запил горькую, не сел в тюрьму и преждевременно не погиб от ножа. Его место будто занял другой человек, казалось бы, вовсе не назначенный в такую жизнь, увиливающий, уползающий из-под занесенного кулака улицы. Этим человеком, огненноволосым Аржаком, Бессонов будто был выкуплен у судьбы.

    Конопатый, ржаной, аржаной - Аржак. Не было никакой зримой взаимосвязи его сияющей внешности с внутренним устройством врожденного раба. В Аржаке раб его, голенький, беспомощный, весь выперся наружу и ползал Аржаческими коленками в пыли, угодничал, терпел жуткие унижения, но, будто завороженный, не прятался от этих унижений, а словно искал их, неотступным хвостиком таскаясь за дворовой шпаной. Он даже не шестеркой был в дворовом мирке - урной, законченной слякотью, у которой уже не было ни малейшей надежды стать человеком. Какой-нибудь Пец, сидя вечером на лавочке в компашке под гундливую гитару, мог повести ленивым взглядом в сторону рыжеволосого и сказать:

    - Аржак, подь сюда.

    Тот покорно приближался.

    - Открой пасть.

    Аржак, зажмурившись, раскрывал рот. Тогда его добросовестный истязатель начинал громко хрумкать носоглоткой, демонстрируя притихшим зрителям, как собирает изрядную порцию харкотины. А потом неторопливо выхаркивал набранных соплей и слюней в покорную дыру чужого рта.

    Этот выпершийся, разросшийся раб, словно рыжий призрак, настолько перерос свою человеческую оболочку, что в конце концов совсем поглотил, растворил человека в небытии.

    Пошло поветрие у пацанов: делать финки из больших толстых гвоздей. Гвозди укладывались на рельсы, трамвай расплющивал их в неровные мягкие полоски. Потом напильником требовалось довести форму до совершенства. Было целым искусством сделать ножу рукоятку: кто-то строгал деревянную, кто-то накручивал рядок к рядку медную проволоку, а кто-то просто наматывал черную пачкающуюся изоленту.

    На толстом старом бревне за сараями сидели трое или четверо пятнадцати-шестнадцатилетних недорослей, мастерили финки. Пец усердно посапывал над своей работой, шкуркой шлифовал лезвие, пытаясь придать ему стальной блеск. Вытягивал руку с ножом вперед, прищуривался и опять сосредоточенно шоркал шкуркой. Наконец он поднял осоловевший взгляд, рассеянно поискал что-то вокруг.

    - Аржак, ну-к, - поманил пальцем с той обыденностью, как если бы собирался послать его в киоск за сигаретами.

    Аржак поднялся, уныло пошел к Пецу. Заношенная грязная майка отвисла на его худой костлявой груди, одна лямка свалилась с плеча. Эту упавшую лямку Пец приподнял левой рукой. И его движение больше всего поразило Бессонова - не все остальное, что произошло, а именно это движение Пеца, как он спокойно водрузил упавшую лямку на плечо Аржака. Так что, слегка отмахнув, он с некоторой ленцой ударил новым ножом не в голое, покрытое мурашками тело Аржка, а в тряпку, и шлепок кулака о грудь получился не влажный - кожа в кожу, а несколько приглушенный.

    - Пец, ты что, рехнулся?! - вырвалось у Бессонова.

    - А че?.. - все так же мутно глядя перед собой, ответил Пец. - Я попробовать, как войдет...

    Аржак, взявшись за грудь, отошел к сараю, где сидел до этого на пенечке, тихо всхрапнул и сполз по стене на землю.

    Бессонов именно после этого случая стал завязывать с улицей, тихо и без обид отходить от дружков. И со временем многое, кажется, забылось. Но куцый обрубок ускользнувшей из-под взора жизни, жизни-оборвыша, совсем чужой, чуждой, противной, каким-то образом врос, вплелся в самого Бессонова, опутал его душу. Бессонов много лет спустя мог вдруг проснуться в холодной испарине среди ночи, и лихорадочные мысли начинали вертеться в его голове: было понятно, что природа унижений Аржака содержала в себе не величие страстотерпца, а ужас подонка, страх за свою шкуру - уцелеть любой ценой. Жил человек полным ничтожеством, гнидой до пятнадцати лет и умер гнидой, а было бы ему отпущено семьдесят лет, он и семьдесят лет прожил бы такой же гнидой. Но сколько бы тогда было посеяно вокруг гнилой души бед и гнусностей и сколько душ совратилось, глядя на него... Так что порой находил Бессонов в позорной смерти Аржака великую справедливость: зло разделилось в себе и убило самое себя - ведь и Пец ушел в тюрьмы и ушел с концами, это тугодумное свирепое животное так и не сумело впрыснуть свою кровь в будущее.

    Но почему вера в справедливость разбавлялась чем-то неуспокоенным, некой смесью ненависти-жалости к Аржаку? А ведь так и было: являлся ему Аржак в ночных видениях искренним лицом человека, с которого сорвали маски упрямства, злости, гордости, хитрости; сорви эти маски с любого, и что тогда выплывет наружу! Бессонов знал, как бывает мучителен стыд за прошлые слабости, которые, кажется, были похоронены бесследно. Он как-то возьми и разоткровенничайся перед женой. Стал вдруг на ночь глядя, лежа в постели, прижавшись лицом к Полине, спрятавшись в ней, в мягкости ее, рассказывать о старых своих унижениях, которые когда-то стерпел, проглотил - не из стоической выдержки, а из унизительного страха. Рассказал, как однажды пацаном отдал в магазине двадцать копеек обиравшему сверстников переростку; как в другом случае не помог приятелю в неравной драке - пораженный страхом, бежал с поля боя; как потом, в первый армейский год, был терпелив, снося совсем уж страшные унижения салаги; как после армии, в институте, взял и слебезил однажды перед нужным преподавателем: чтобы сдать хвост, вскопал огородик на преподавательской дачке... И ведь это все так и осталось неотомщенным, невосполненным. Вбить бы Бессонову нож по самую рукоятку во всю эту прошлую мерзость, однако к тому времени он хорошо уже знал, что не переживет ни на минуту ничего из того, что выпало на его долю.

    Он потом и об этой своей откровенности жалел - жалел, что открылся женщине с такой стороны, ведь женщина не должна знать в мужчине унизительную слабость, не должна даже предполагать, что в сильном мужчине есть уголок для ничтожного. Куда уж ей понять такие вещи, если она саму себя не слышит, не чувствует, не понимает. И если он хочет поплакаться ей в жилетку, то делать это должен украдкой, чтобы не заметила она в нем никакой слабости.

    ***

    Сильнее всего унижение начнет теребить душу не сразу, не через день, неделю, месяц, а проходили годы, прежде чем по-настоящему пронимало, когда становилось ясно, что и время для отмщения уже безвозвратно прошло. Была в жизни Бессонова невероятная встреча. Будто холодком потянуло с того света - Аржак явился из потустороннего мира, возродился бригадиром Негробовым, к которому Бессонов попал под начало на своей первой официальной путине. Было удивительным и навязчивым сходство этих людей - только Аржак постарел в шкуре Негробова до пятидесяти лет, покрупнел, набряк рыжим мясом, стал толстошеим, ухватистым, мозолистым. И был шрамик! Слева на груди Негробова - розовато-белесый шрамик среди густых постаревших конопушек и желтых волосков.

    Но позже, к своему успокоению, Бессонов стал замечать и некоторые различия между ними: если Аржак был полнейшим бессловесным ничтожеством, то Негробов был ничтожеством несколько другого оттенка: в своей несходящей улыбке он таил еще и ехидство, надменность, жестокость, все, что бывает у людей, которые через самое низкое раболепие и унижение проползли к власти над другими.

    Негробов знал все приемы крохотного пакостного тирана, как простыми законными способами довести человеческое достоинство мелкого подчиненного до полного истощения. В его бригаде было трое молодых рыбаков. И Негробов не оставлял их без своего тягостного внимания ни на минуту. Если на берегу сшивали стометровые крылья большого ставного невода, он мог оторвать новичка от работы и приказать, кажется, без надобности:

    - Сходи в такелажку, нарежь кабалки от синей бобины.

    - Так ведь кабалка только завтра в море понадобится... - Новичок уже кое-что да соображал - кабалкой на воде подшивали крылья невода к установленным урезам.

    Но возражение было желанным слуху Негробова, он преображался и будто даже прихрюкивал от злого удовольствия. А молодой рыбак уже не ждал скандала, понуро бросал работу, поднимался и плелся к сараю в удалении, утомленно выворачивая кедами в бесконечном диком пляже песочные ямки. В спину ему неслась возмущенная матерщина:

    - Какого... ты плетешься!.. Бегом, бля!.. Бегом, работа стоит!

    Новичок впопыхах подхватывался, делал три-четыре шатающихся скачка, но что-то вспоминал и вновь упрямо умерял бег до шага - хотя уже торопливого, напряженного.

    - А я сказал бегом!.. - неистовствовал Негробов. Красная спутанная шевелюра его падала на вспотевший лоб. - Не хочешь работать, получишь на пай ноль-восемь, трутень, бля!..

    И еще голос или два послушных, давно своих стариков присоединялись к нему, над пляжем, дугой вобравшим в залив океан, поднимался мат-перемат:

    - Ты что ж..?! На нас прокатиться хочешь, ёшь твою?!.

    Новичок сдавался и трусцой преодолевал оставшиеся до такелажки метры. А ведь новичку было уже под тридцать - вот что особенно унизительно воспринималось Бессоновым, но воспринималось почему-то позже, значительно позже, по прошествии месяцев после рыбалки, когда рыбаки разъехались по своим поселкам, Бессонов - к себе, Негробов - к себе. Бессонов по-настоящему и отомстить Негробову - побить, покалечить или даже убить - задумал лишь год спустя. На вторую путину он пошел во многом благодаря этому упрямому чувству мести, имея твердое намерение при первом же поводе взять дрын или весло и переломать Негробову ребра. Но месть его опоздала. Через год он попал под начало другого человека, молчуна и куркуля, который за людьми совсем ничего не видел - ни рабов, ни хозяев, а только инструмент для рыбодобычи, что было и понятно, и оправданно, и терпимо. Позже следы Негробова совсем потерялись - говорили, что он навсегда уехал из Южно-Курильска куда-то на родину, в Липецк, кажется.

    Бессонов вновь и вновь возвращался в размышлениях к Негробову, и понимал, что тому нужно было не подчинение человека, а завершенная трансформация в полное подобие ему самому - в рабское существо. Всю жизнь такие люди попеременно чувствуют себя то жерновом, то зернышком на мельнице жизни, и они с полной отдачей, самоотверженно исполняют обе эти роли, ни на шаг не отступая от кем-то учрежденных будто специально для них правил.

    - Что же ты, падла, готовый пучок кабалки взял? - гневно ярился Негробов. - Ее для тебя резали, я спрашиваю?!. Для тебя?!. - Его лицо распирало краснотой, рыжая голова пылала, он был ехиден и зол. - Иди вернись, найди синюю бобину и нарежь оттуда!..

    Наверное, во все века люди-рабы начинали выделять стойкие, не уловимые носом, но доступные подспудному чутью особые рабские флюиды, и все пространство вокруг Негробова напитывалось уничижительным духом. Такое уже нельзя было выдавить по капле, такое надо было бы отчерпывать ведерком. Старики откровенно заискивали перед Негробовым. Двое молодых товарищей Бессонова тоже быстро смекнули, что к чему, откуда-то из замороженных генетических глубин они извлекли мелкие заискивающие повадки: с приближением Негробова они начинали больше суетиться, чем работать, и говорили только желаемое для него, каким-то неведомым образом улавливая малейшие настроения в складках и красках на широком веснушчатом лице бугра. Да и сам Бессонов в конце концов, хотя и дольше других ершился (так ему, по крайней мере, казалось, что дольше других), стал излучать эти флюиды. Так что бегал он и за кабалкой, и за всем другим и раз, и два, и три. Было это какой-то загипнотизированностью общего стадного обитания, будто одной инфекцией, заразой, способной поражать всех без разбора.

    За долгое упрямство Негробов страстно невзлюбил Бессонова. И остальные, вслед за мелким своим начальником, симпатий к Бессонову не питали. Так что какое-то время все шишки сыпались на него. Если при переборке на ловушке случался карман, в который обильно сходила рыба, старички дружно орали на Бессонова. В неудачной швартовке кунгаса, когда днищем чиркали по дну, обвинялся Бессонов, даже если швартовый набивал на битинг кто-то другой.

    Этот паскудный уклад только однажды был потрясен нелепым происшествием, заставившим Бессонова на какое-то время запутаться в собственных определениях.

    В тот день пришла первая рыба. В море уже с неделю вытянуты были центральные и установлены два ставных невода, и рыбаки выходили на пустые переборки - попадалась только сорная рыба - бычки, камбала, корюшка, а тут вдруг привалил косячок горбуши - первые гонцы. И Негробов неожиданно исполнил странный, в глазах новичка, обряд: поцеловал самую первую икряную горбушу в мелком чешуйчатом серебре, которую рыбаки никогда не называют ни горбушей, ни самкой, ни рыбой, а только мамкой.

    Ветер напирал с моря, и кунгас взлетал на крутой зыби к ослепительно-яркому небу, к чайкам, и взлетали фиолетово-зеленые сопки острова, и было что-то пронзительное, пронизывающее в высоком солнце и ветре, в полете и криках птиц, жадно увидевших рыбу в лодке. И с десяток рыбин, вываленных на пайолы кунгаса-девятитонника, вздыбились, стали неистово шумно биться, взметывая брызги воды, слизи, крови, и брызги, взлетев, вспыхнули на солнце. Негробов вдруг смиренно опустился на колени перед живым сильным месивом из рыбьих тел, бережно взял рыбину покрупнее, стиснул ее в крепких руках, чтобы умерить ее прыть, и, весь преобразившись, не поднес ее к своим губам, а сам склонился низко, оттопырив пунцовые губы, и поцеловал ее в то место, которое можно было бы назвать темечком, в тот треугольничек в основании рыбьей головы, куда опытные браконьеры делают легкий укол ножом, чтобы обездвижить сильное скользкое тело, прежде чем вырезать икру. И на лицо Негробова сквозь грубость и желчность будто потянуло теплом из смутных далей, оно дрогнуло, на какие-то мгновения преобразилось в одухотворенный лик, весь этот помягчавший человек наполнился неожиданным счастьем. Он некоторое время недоуменно и слезливо, оцепенев, стоял на коленях, не замечая, что глаза его увлажнились. Но вот он отбросил изогнувшуюся мамку. Рыба шлепнулась на пайолы и забилась в пляске смерти, из последних сил поднимаясь в прыжках, и вскакивая аж на самый носик, так что из жабр от напряжения брызнула кровь. Прежний Негробов, встав на ноги, пинчищем загнал рыбину под банку, зло ощерил пасть - кого бы куснуть - и мясисто зашевелил губищами на веснушчатой морде, выворачивая наружу обиходную матерщину: Ну что... расселись... Заводи мотор... двигай на второй... Но ведь было, было мгновение, и сам он вовсе не подозревал, что некто другой подкараулил его да и втиснулся в его сальную шкуру и глянул на мир из пустоцветных мелких глазок внезапно очеловеченным взором.

    Тем же вечером, лежа в полумраке на нарах, развернутых изголовьем почти под самую полку с массивной радиостанцией, Бессонов думал свое под космический треск эфира, не обращая внимания на грубые голоса с разных тоней во время почти ритуальной пятиминутной радиопереклички. Откуда, какими силами, - приблизительно так протекали в его полудремлющей голове тихие мысли, - сквозь эту обезьяну, сквозь мурло прорезалось нечто лучезарное и гармоничное?.. И каждый ли подонок способен на мгновенные превращения в человека, и не может ли таким же образом совершать обратные трансформации в минутную подлость и каждая одухотворенная личность, призванная служить гармонии? А если оба эти явления так аморфны и взаимопроникаемы, то что же истинно и первично в человеке, а что рождено миражами его фантазий: так называемое добро или так называемое зло?..

    Лет через десять после той путины Бессонов, огрубевший, отвердевший, и сам испытал те ответственные чувства, вливающиеся в душу, когда, став хозяином маленькой бригады рыбаков, он целовал первую с начала рыбалки холодную серебристую рыбину. Эта крупная самка горбуши, мамка, должна была вскоре попасть на сковороду для бесхитростной символической первой жарехи, но уж о чем, о чем, а в ту минуту Бессонов меньше всего думал о гастрономических оттенках рыбалки. Рыба для любого рыбака много больше, чем просто еда, и человек, участвующий в убиении тысяч и тысяч, пусть и маленьких бессловесных жизней, начинает оценивать мир и себя не так, как обычный желудковладелец, который при слове рыба поводит носом. И кем был Бессонов в то мгновение, когда прикасался губами к холодному склизкому рыбьему темечку: человеком - не человеком, хозяином - не хозяином, а скорее малой частью, каплей в огромном теле моря. В конце концов океан всех выравнивал: и Негробовых, и Бессоновых.

    ***

    Через две недели после пожара Бессонов провожал жену на материк. Несколько часов они маялись в Южно-Курильске у пирсовой кассы в толпе таких же утомленных островитян - кто сидел на единственной лавке, кто на чемоданах или низком заборчике, а некоторые сели кружком в отдалении прямо на камни.

    Бессонов думал, что его одолевает странная маета: оказывается, можно было торопить время и вместе с тем тянуть его - неизбежность торопит, недосказанность тянет. И так, наверное, всегда бывает у человека, плохо ему или хорошо, но время всей его жизни устроено двояко.

    - ...ветровку на спине испачкал, - говорила Полина Герасимовна, - обелился где-то. Сними...

    Он с неохотой снял. Она взяла ветровку, пошла к воде, стала нагибаться, чуть приседая в коленях, окунала ладонь в воду и терла испачкавшуюся ткань. Он смотрел на нее, на ее полное тело, на котором обтягивался, обхватывая ее всю, тонкий плащ, когда она приседала и наклонялась к воде, и он думал о ней тягуче, с мутным осадком на душе: Вот жена моя, и я прожил с ней столько лет... И он не в силах был понять, испытывает ли сожаление, что она уезжает. Он скорее поверхностно рассудком понимал, что надо бы пожалеть и ее, и себя, а выходило так, что когда проскакивали в ее разговоре слова: ...ты приезжай до декабря... или ...много икры не заготавливай, в этом году не очень выгодно... - он, опережая собственные увещевания, успевал подумать с желчностью: ...а приеду ли?.. стоит ли? Его полнило чувство, что она уезжает, как бы наделенная правами оскорбленной, а он остается с некой виной перед ней.

    Она вернулась с берега, но он не надел ветровку, остался в теплой сорочке. Морось кончилась, земля и море парили.

    Оба молчали, оба торопили и тянули время. Ему было несколько неловко теперь перед ней: эта ее мягкость и внимание - схватила ветровку, побежала чистить. Но она вдруг ляпнула:

    - Ладно, не дуйся, я на тебя обиды не держу.

    И он едва сдержался от ядреного словца.

    - Ну, спасибо, уважила, простила... - выдавил он, наполняясь раздражением и понимая, что уже не смолчит. Заговорил резковатым тоном: - Ты забыла, наверное, как не я, а ты все перевернула с ног на голову? Разве мне маразм твой нужен был? - И передразнил гнусаво: - Ой, давай еще годик и еще годик, на машинку бы, на квартирку бы... - Он помолчал немного и добавил с упрямым сожалением: - А ведь я был полон надежд, и у меня - да! - были идеи...

    - Может, хоть сейчас не будешь? Опять ты со своими идеями... - Она поморщилась с выражением укора и превосходства, с той миной, которую старший опытный человек изображает, когда при нем что-то сморозит юнец. - Единственное, что я хотела - пожить по-человечески.

    - Да откуда тебе знать, что это такое - по-человечески? - начал было он, но тут же улыбнулся и продолжил с ироничной язвительностью: - А ты разве не по-человечески жила? Да ты жила, как заслужила. Ты детсадовский музработник средней паршивости. Чего ты хотела сверх того? В консерваторию?

    - Ой, Семен, ты повторяешь одно и то же уже который год.

    - Ах, ну да, ты денег хотела, достатка?

    - Да, хотела, - она ответила с вызовом.

    - Но с чего ты взяла, что я тебе такую жизнь должен был обеспечивать? Кто ты есть?..

    - Ты совсем уже заболтался... Хотя бы сегодня...

    - Ничего я не заболтался. Твоя жадность утопила меня, да и сама ты в ней утонула. Саранчовая какая-то жадность. Ты мои идеи утопила, личность во мне утопила. Я твоим роботом-добытчиком стал...

    - Много ты добыл, - кисло улыбнулась она.

    - Ну, чего заслужила... А что ты вообразила? Надо же... Да ты хотя бы баба стоящая была, родила бы семерых детей. Тогда был бы какой-то смысл тебе прислуживать. А то: Ой, Семен, мне так плохо было рожать... А в честь чего в таком случае я на тебя расходовался столько лет? Кто ты есть и что ты полезного сделала? Да то, что у тебя пара лишних юбок сгорела... Так это хорошо, тебе не положено столько юбок иметь. - Ему хотелось, чтобы его боль проходила и сквозь нее раскаленно... - да не как железо, что железо в сравнении со словами, - да, именно как слова, которые каленее любого железа... И он с щемящим горьким удовлетворением чувствовал, что своего добился. Она ссутулилась и побледнела, но терпеливо молчала, что было необычно, слишком мягко и трепетно, не по ее крикливым правилам. Он тоже замолчал и смотрел в сторону, незачем было смотреть на нее, он и так догадывался, что глаза ее уже мокрые. Он закурил - но не с беспокойством, а скорее подавлено, а когда обернулся, увидел, что она, пожалуй, и не приняла близко к сердцу ничего из того, что он наговорил, что она, может быть, слушала его вполуха, она была даже не безучастна к нему, она уже не с ним была. И ему горько и обидно стало.

    - Мы столько лет вместе... - сказал он давно обдуманное, но никогда не извлекаемое, приберегаемое на тот момент, о котором он мог бы сказать, что вот, пора подвести итоги: - Столько лет... А получается, что всегда были совсем чужими людьми.

    Но она, наверное, и этого не поняла или, может быть, только сделала вид, что не поняла. А через пять минут уже положила свою ладонь на его, попросив:

    - Пожалуйста, вон в том ларьке продают минералку, купи две бутылки, мне в дорогу. На пароходе вода такая мерзкая...

    - И весь разговор, - пожал он плечами и добавил: - Хорошо.

    Он ушел, купил две пластиковые бутылки воды, а на обратном пути его затянули в компанию, сидевшую на больших влажных валунах. Знакомый по одной рыбалке - Юра Вердыш - прямо ухватился за рукав Бессонова.

    - Семен, пойдем - за отъезд. Уезжаю я. С концами уезжаю.

    Бессонов не пошел бы, но увидел, что она смотрит на него издали, и решил, что она подумает, будто не пошел из-за нее, а ему хотелось сохранить обыденность в своем поведении - не столько для себя, сколько для нее, сохранить игру в спокойствие. Поэтому он подвернул в компанию, присел. Бессонову налили стакан водки, он сказал: Бывай здоров, Юра, не вспоминай об островах плохо, будь они прокляты. - Выпил и стал разламывать крабовую ногу - закусить, и уже невольно слушал человека в давно не стиранном джинсовом костюме, приобнимавшего худощавую длинноволосую женщину с темным стареющим лицом. Этот человек, не вникая в женщину, в ее сосредоточенность, не вникая в настроение окружающих, улыбался, сиял широким лицом - наверное, не столько от выпитого, сколько от добродушия, может быть, вообще свойственного его природе. Прищуренные глаза с мешочками улыбки, и скромная без должной аккуратности стриженная бородка, и сосульки вихров, мокро наметанные вокруг плеши - как раз в его неаккуратности было простодушие и искренность. Он сказал с удивлением то, о чем уже, наверное, несколько раз говорил до появления Бессонова:

    - Я видел глаз тайфуна...

    Птицы кричали высоко над головами. Теплая морось опять сплошной пылью повисла в воздухе: дождь - не дождь, и куда летит - вниз, вверх - не поймешь. Лица привычных к мокряди пьяных людей словно покрылись испариной от небесной влаги. Рыбаку никто не ответил, он убрал руку с плеча подруги и даже чуть отодвинулся от нее.

    - Я видел глаз тайфуна!..

    - Ну?.. - неопределенно ответил Бессонов. И человек, широко заулыбавшись, торжественно прохрипел:

    - А почему я тогда живой?

    - Вижу, что живой...

    - Я не должен быть живой, а я все ж таки живой! - Компания на секунду примолкла, и все взглянули на него. - Кто видел глаз тайфуна - тот не жилец... - Он задумался. - Нас мотало так... - Взор его поблек, и люди вокруг вновь забыли про него, заговорили каждый свое. Он опять повернулся к Бессонову: - Мотало так, что... ну прям... - Он затряс руками, подыскивая сравнение, опухшее лицо утратило улыбку, натужилось до красноты. - Штормюга! - наконец выкрикнул он. - И вдруг - ни ветринки... - И он сам расслабился, лицо его опять добродушно обмякло. - Вокруг чернота, а над башкой - небо, синее, синее, ну, прям... Глаз тайфуна. Мы дергаться перестали. - Он развел руки в стороны, но тут же взъярился, оскалился и бешено зарычал: - А потом вот так! Вот так! - Теперь руки его будто что-то остервенело раздирали в клочья и разметывали по сторонам. - Вот так! Хр-ры!.. - Человек взволнованно привстал и вновь сел на место, ненароком толкнув бедром подругу и не заметив этого, удивленно покачал головой. - Я видел глаз тайфуна и живой... Мэрээска голая, все лантухи посрывало в море, и со всей команды один только Саша Пономарев погиб... Был парень на борту, а когда потом смотрим, его нет. Канул Саша...

    - Помянем Сашу, - спокойно сказал Бессонов и поднял стакан.

    А через некоторое время он вернулся к жене, видел издали рыбака в джинсовом костюме и думал, что после короткого сидения вместе, даже не узнав имен друг друга, они в следующий раз уже поздороваются как хорошие знакомые - так было принято.

    Теплоход Ольга Андровская опоздал на три с лишним часа, и когда вошел в бухту из-за мыса, нависая над водой белыми надстройками на черном корпусе, множеством иллюминаторов, трубами, антеннами, люди не оживились даже, а спешно засуетились, потянулись на пирс, груженные баулами, чемоданами, вещмешками, и Бессонов тоже, на некоторое время внутренне повеселев, взял вещи Полины. Они переместились в тесноту толпящегося народа, стояли на пирсе, смотрели поверх голов на теплоход. Полина Герасимовна сказала:

    - После путины не застревай...

    - Да, - машинально ответил Бессонов, но тут опять навязчиво всплыло прежнее: ...а приеду ли?.. И он будто знал, что она сама с ее напряжением, с каким она поглядывала на далекий теплоход, думала теперь о том же.

    Пришлось еще с час ждать и томиться, прежде чем к пирсу подошел маленький самоходный плашкоут с голой плоской палубой. Пожилой матрос наладил свежевыструганный еловый трапик на пирс, и первые пассажиры, груженные поклажей, торопливо двинулись на шаткую палубу, опасливо поглядывая в щель между плашкоутом и пирсом, где томно и мокро хлюпало. Бессонов донес вещи до трапика, передал Полине Герасимовне, а сам был оттеснен в сторону напиравшим народом. Она прошла ближе к рубке, где должно было меньше качать, и Бессонову стало видно только спутавшуюся на ветру невысокую крашенную в русый цвет прическу ее. Полина Герасимовна иногда приподнималась на цыпочках, тянулась, выглядывала из-за плотно стоявших у борта людей и кивала ему.

    Плашкоут загрузился, матрос сказал другому:

    - Всё, семьдесят рыл, остальные в следующую ходку.

    Перекрыв проход в борту тремя короткими досками, этот человек, вздернув подбородок, стал с важностью отодвигать тылом ладони послушных пассажиров от борта, чтобы пройти к кормовому клюзу и принять швартов.

    Через минуту плашкоут отвалил от пирса. Полину Герасимовну не стало видно.

    Бессонов стоял среди провожающих, шумных, пытавшихся перекричать друг друга, и, сунув руки в карманы брюк, катал в пальцах какой-то болтик и отвлеченно думал, зачем тот попал в карман. Но потом все-таки достал и вспомнил: давно уже, наверное, месяца два назад, ремонтировал радио на кухне, и, как это часто бывает, оказался болтик лишним. Теперь ни кухни не было, ни радио, ни времени того, а болтик уцелел. Бессонов усмехнулся и выбросил его в воду.

    Плашкоут еще не дошел до теплохода, а Бессонов уже зашагал с пирса и пошел берегом за поселок - поскорее поймать попутку и уехать к себе. И когда шаг его стал мерным шагом привыкшего к дальним переходам человека, то и ход мыслей его словно бы подстроился под ритм движения, и он думал с той отвлеченностью пешехода о чем-то всегда сопутствующем пути: не о веселом и не об огорчительном, а так - о вполне пригодном для размышлений. Он отвлеченно, словно о постороннем, думал, что когда на человека сваливается разом так много, то человек становится даже невосприимчивым к тому, что его окружает. Пожалуй, это можно было бы назвать свободой, он так и рассуждал про себя: Чтобы не сильно горевать, скажем: свобода... Но и понимая собственное ханжество перед собой - он ведь не собирался горевать, - он испытывал нечто успокаивающее, конечное: новое чувство, что вот теперь-то, этим пустоватым днем, по сути, рассеялись многие сомнения его жизни - у него не стало ни дома, ни семьи, а в сердце, оказывается, не теплилось ни грамма жалости ни к себе, ни к жене, будто вот так, лишившись земных опор, он разом освободился и от всех обязательств перед вещами, перед супругой, перед всеми людьми, перед собой. И это не тяготило, хотя и не радовало - отдавалось равнодушием в его размеренной поступи.

    Тогда он внутренне встряхнулся и стал смотреть в море. Оно перемешивалось с ветром, и гигантская мешанка эта, тяжелая и серая, кипела на медленном экономном огне миллионы лет. Наверное, все было так же, как в те времена, когда еще и люди не родились на свет. Или было все-таки совсем другим, потому что он именно смотрел сейчас на море, потому что миллионы лет назад на мир еще никто не смотрел оценивающим взглядом, и был мир темен, неосмыслен: волны не были волнами, небо небом, а было все бессмысленным хаосом, не имеющим ни названий, ни цветов, ни запахов, ни размеров, ни форм, ни величия, ни низости, ни гармонии, ни Бога, ни богов, ни черта, ни добра, ни зла.

    ВОДА И ВОЗДУХ

    Случаются дни чистые, преисполненные гармонии, и видишь тогда мир внятно и просто. Береговой изгиб летит вдаль, врезается в ржаво-охристый базальтовый мыс, похожий на выпуклый лысый лоб старика. И старик этот по самые брови закопался в пену океана. Там прибой и птицы, опьяненные собственным криком и полетом. Там пограничье миров - воды и земли, но твой разум, кажется, не знает никаких границ. В такие дни самые мелкие мелочи прорезываются в пространстве и начинают звучать каждая своей мелодией: глянцевые выпертыши валунов в прибое, облепленные россыпями крохотных черных улиток, которые ползут и ползут по кругу уже двести миллионов лет, обсасывают до блеска влажный камень; след босой ноги в песке, и в следу - отогретые солнцем морские блохи; среди отливных камней - вялые фиолетовые звезды, раздавленные панцири крабов, битый перламутр ракушек, засыхающая медуза с бордовым крестиком в сердцевине ядовитого тела, обрывки оранжевого рыбацкого костюма, сломанное весло, ящик из-под пива - пластмассовый, элегантный, с надписями "Capрoro"; выше прибойной линии - густая трава и заросли шиповника по дюнам, с дикими малиновыми розами; еще дальше - рыбацкий барак, похожий на большой сарай, у входа - вбитый в песок кол, на который веселый малый Витек Рыбаков водрузил коровий череп, один рог у черепа размочален, словно били по нему молотком на камне. Кажется, что в привычные запахи берега врывается аромат лопнувшего перезревшего арбуза - густой и дразнящий. В такие дни светлым своим разумом начинаешь понимать, что время - чья-то неудачная выдумка, и каждую секунду отпускаешь в прошлое без сожаления, потому что нет времени, нет прошлого, нет утраченного.

    На дикой дальней тоне под вулканом Тятя рыбаки стаскивали в кучи валуны для грузил и сшивали расстеленные на пляже крылья огромных ставников, чтобы опутать ими глубину и затеять с океаном войну, смерть в которой измеряется не пораженными единицами, а центнерами и тоннами. Океан же пока сладостно шевелился у их ног.

    С утра Витек включил магнитофон, и на музыку из немых глубин приплыло стадо нерп. Что-то происходило с животными каждый раз, когда парень, усердно сопя, прилаживал проводки от магнитофона к большому автомобильному аккумулятору и динамик начинал оглашать окрестности немудреной музыкой. Полтора десятка темно-пятнистых усатых голов зачарованно расположились, как зрители, на волновых уступах океанического театра.

    Один из рыбаков, обросший серой бороденкой, в которой лицо тонуло почти целиком, отчего весь он казался дремучим, непроницаемым, заговорил по-доброму, и глаза его засветились из свалявшихся зарослей:

    - Слушают... Ни ушей, ни мозгов, а слушают... - Он был многоопытным человеком, этот рыбак по фамилии Свеженцев, объездил страну и много ходил по морям на разных рыболовах и рыбачил на прибрежных тонях, но в свои пятьдесят два года чудом каким-то сумел сохранить мечтательность новичка.

    - Слушают, - поддакнул Бессонов. - Не пройдет и недели, как ты их возненавидишь.

    - Я знаю, - согласился Свеженцев. - Но эту неделю я буду любить их...

    Они знали: когда в садках набьется достаточно рыбы, нерпы станут приплывать к неводам, залезать в гулевые дворики и будут не столько пожирать дармовую рыбу, сколько драть ее без разбора, дурея от азарта и жадности.

    - Совсем как люди, - сказал Свеженцев.

    Бессонов слушал отвлеченно, пальцы его хватали дель, продевали игличку, отматывали виток капроновой нити, опять захватывали дель, а впереди взгляд ловил десятки, сотни метров сетей, и смотреть туда совсем не хотелось. Это была работа, раздробленная на движения, на метры, на звуки дребезжащей немудреной музыки: Море, море, мир бездонный... Но он наконец оставил игличку, встал с песка, отряхнул колени, разогнулся и закурил. И все тоже без промедления побросали работу. Миша Наюмов бросил два валуна там же, где застал его перекур, трусцой и как-то бочком, приподнимая левое плечо, побежал к бараку, ворвался в дверь, а минуту спустя показался на улице с ружьем, торжественно, выпятив ту худощавость, которая в его возрасте должна была бы округлиться в пузцо, пошел к берегу, к самому урезу воды, на ходу заряжая ружье, у воды замер, прицелился, но сразу было видно, что он слишком возбужденный и уставший и, наверное, руки его тряслись. Волна прихлынула к нему, залила кеды, Миша качнулся, но не отступил и в тот же миг выстрелил. Пуля выбила крохотный фонтанчик далеко в стороне от круглой блестящей головы нерпы. Выстрел прозвучал кратко и глухо, а через секунду отозвался эхом со спины от сопки. Нерпы только сместились чуть в сторону. Миша перезарядил ружье, выстрелил еще раз и тут же опять нервно перезарядил ружье. Две или три нерпы осторожно, без всплесков ушли под воду, остальные по-прежнему слепо взирали на фигурку распсиховавшегося человека.

    Бессонов покачал головой, но и на этот раз смолчал. А к Мише вразвалочку подошел кандей Валера Матусевич, на ходу скинул домашние шлепанцы и в набегавшую пену ступил босиком, молчаливо прикоснулся к плечу Миши, и тот без пререканий отдал ружье. Валера прицелился и выстрелил. Одна из нерп наполовину выметнулась из воды, шлепнулась с всплеском и закрутилась медленным толстым веретеном, выставляя наружу налитые салом блестящие бока. Миша запрыгал, потрясая руками и выкрикивая ликующие гортанные звуки. Теперь почти все нерпы скрылись под водой, только три головы поменьше все еще покачивались. Валера опять долго прицеливался, и казалось, что после такого затяжного вступления пуля уйдет в сторону. Но после выстрела ближайшая из трех нерп тоже забилась.

    - Завязывай! - громко, грубо, но и с напускной безразличностью крикнул Бессонов. И сам же подумал, что крикнул запоздало - ни одной нерпичьей головы на поверхности уже не было, минут через пять они вынырнут где-нибудь далеко в море.

    Миша поплелся к оставленной работе, а Валера забрал ружье, вернулся в барак, но скоро опять вышел, стал тюкать топором сваленные у дверей досточки, собранные по отливу. Вот тоже человек, - подумал Бессонов о Валере. - Тихоня и пентюх. Посмотришь: ни рыба ни мясо. А каков стрелок... Был Валера для него не то чтобы загадкой. Бессонов при взгляде на него, на тусклое лицо, просто не замечал никакой душевной огненности - одна тягость, тягучесть, угрюмость, молчаливость. Маленькие, будто ослепшие глаза, и можно было подумать, что нет у человека никакого прошлого, взгляд его упирался в тупик времени, словно вот таким, большим, морщинистым, с сигареткой в зубах, умеющим говорить что-нибудь совсем пустое и односложное, пить водку, делать нехитрую работу - строгать, рубить дрова, варить густую похлебку, стрелять из ружья, - таким он и родился, наверное, вчера, а сегодня с утра встряхнулся и явился пред людьми со всеми своими немудреными способностями, с простодушием, граничащим с туповатостью, с помятым лицом и свернутым набок носом. И то, что было его прошлым, будто не ему принадлежало, а про другого говорилось: был этот молодой мужик резан в одной из драк в Корсаковском порту и, резаный, на три года попал в тюрьму. После освобождения работал на МРС, тонул в море, но выплыл один из восьми человек команды. Как-то зимой замерзал с приятелем на охоте, но пересидел трехдневный буран в сугробе, а приятель, решивший все-таки идти, пропал без вести. Ну как такого брать в море? - думал Бессонов. - Накличет нехорошее. Пусть лучше жарит-варит, так спокойнее.

    Две нерпичьи туши потянуло наискось к берегу. Метров за сто от барака их выбросит. И оттуда через некоторое время при попутном ветре будет нести сладковато-тошнотворным душком. Бессонов не без злорадного удовольствия подумал, что, если начнет вонять, пошлет стрелков убирать падаль.

    ***

    Две недели они готовили ставные километровые невода. И наконец стали выходить в море - возили на кунгасах тяжелые валуны в сетных мешках, называемых пикулями, многие и многие тонны, десятки, сотни тонн, опускали пикули на дно для груза, чтобы не сорвало невода в шторм, городили рамку из толстого троса геркулеса; пришедший МРС набивал центральную - тянул трос - хребет невода с нанизанными оранжевыми балберами - большими поплавками. На следующий день подшивали к тросу стенку из прочной мелкой дели, и опять целыми днями возили валуны, вязали пикули. Две километровые гирлянды отсекли лососю подходы к нерестовой речке Филатовке. А потом на двух кунгасах отправились за восемь миль в соседнюю бухту, чтобы установить третий невод. В этой бухте в палатке на высоком деревянном помосте всю путину должны были жить трое из семерых.

    Возвращались в полной тьме, в новолунье, когда берег наливался свирепостью, вырастал еще выше сопочными нагромождениями и конусом Тяти, которые были черны провально, чернее космоса, так что космос с его звездами исчезал-таял в их черноте. И кунгас, робко тарахтя мотором, вздымался во тьму сверху и проваливался во тьму снизу, и те, кто пристыл к банкам и давно уже сгорбился и усох душой от усталости, думали о себе, как о чужих, думали, что плывут они в пространствах неведомого царства из тяжелой недетской сказки. Бывало так, что сидевший впереди рыбак тряс головой, чтобы отогнать наваждения миражей, и вдруг принимался кричать и махать рукой, показывая рулевому, куда надо подать медленно ползущий кунгас, чтобы не налететь на камни, зашумевшие впереди. Все слышали его Отворачивай!, но не видели, куда показывает он. Тогда глушили мотор и слушали. Море вздымалось ровно и сильно. Но вот Миша Наюмов, отличавшийся особой ночной глазастостью, произносил:

    - Показалось.

    И тогда не наговорившийся Витек Рыбаков, который по молодости еще не знал, что такое усталость, вдруг прорывался чудовищным напевом, распугивая всеобщую оцепенелость, усталость, злость:

    - А мне пожра-а!.. А мне пожра-а!.. А мне пожрать охота...

    В такие минуты они привязывали себя к жизни ниточкой: ночь - кандей Валера - костер, разжигаемый Валерой в неизменном месте, на крутом уступе, которым спускалось к побережью плечо сопки Доброй, и все в кунгасе знали направление жизни: если возвращаться от первого невода, нужно было править точно на маячок - тогда попадешь в створу между камнями, если же от второго, то приходилось брать так, чтобы костерок светил в левую скулу. Вокруг огонька существовало что-то, угадывалось: силуэты сопок, провал распадка, а выше - конус Тяти, а еще выше - звезды, но все, что раскинулось вокруг, теряло сок - жизнь вытекала из всего, что днем было видимо и осязаемо - весь сок собирался в одну крохотную капельку - в мерцающий глазок жизни, видимый в чистые ночи на много миль, и тлел он до тех пор, пока кунгас с ушедшими рыбаками не швартовался в прибойной полосе.

    Валера каждый день на сопке заряжал маячок сухой ветошью и дровами, накрывал старым корытом от внезапного дождя и ветра. Едва солнце проваливалось в ночную пучину, Валера выходил из барака, долго смотрел из-под руки в темнеющее море, а потом совал в карман пузырек с бензином, брал ружьецо от всякого случая и в домашних шлепанцах на босу ногу топал в гору. Скоро в густом травостое от его путешествий настелилась тропка. До полуночи она служила Валере, а ближе к рассвету по ней стал приходить к помойке за объедками старый медведь, живший в соседнем распадке, он подъедал все, что могло сгодиться в пищу, но не хулиганил, ничего не ломал и в неурочный час старался не попадаться на глаза, утром рыбаки видели в песке его старческие следы.

    Дома они тяжело отупело ужинали и забирались в свои берлоги на нары. Снов не было, но и без снов их руки продолжали вздрагивать и шевелиться, выполняя муторную работу. Среди ночи кто-нибудь мог сесть, свесив босые ноги на пол, и, не размыкая глаз, злобно выматериться. Валера, единственный человек, который в эти дни отсыпался, всматривался в темноту, пытаясь угадать, кого там пробрало. С восходом их скрюченные тела вытаскивались из тьмы неизвестной силой, и все начиналось заново.

    Но на переходе, пока они еще не утрачивали дара речи, кто-нибудь мог разговориться:

    - Слышали, как в прошлом году обули бригаду Фомичева из Ю-Ка?

    - Пять раз слышали...

    - Ты слышал, а Эдик не слышал... Их нанял деловой мужик с Сахалина, с квотами. Этот мужик всю путину просидел в кабаке в Южно-Курильске. Они нормально поймали - две тысячи центнеров, и он им устроил отходную: поставил три ящика водки. Они пили два дня, а когда проспались, кинулись искать хозяина, чтобы расплатился он с ними за путину. Но юркий человек оказался - улетел на Сахалин гидропланом. И весь был поддельный, фальшивый - с фальшивыми документами, с фальшивой бородкой, менты его даже не искали, только посмеялись. Рыбачки допили водку, постреляли из ружей в собак, набили Фомичеву морду и - по домам на сухой паек...

    ***

    Порожняя переборка отзывается пустотой в душе. И хотя они знали, что рыбе еще рано идти, пустые переборки сердили. Подходили к ловушкам с надеждой, что, может быть, залетел гонец-другой, вставали бортом на дальний край ловушки, начинали выбирать сеть - торопливо, с ухающей в груди надеждой, и видели темные силуэты рыб в сужающемся пространстве между садком и гулевым двориком. Все оказывалось пустое, один сор: катраны, окуни, выцветшие камбалы и крупные килограммовые бычки, считавшиеся островитянами несъедобными подводными воронами, охочими до падали. Весь этот морской отход забирался в кунгас и по дороге к берегу выбрасывался в море. Исключение составляли несколько камбал, предназначенных для сковороды, и десяток-другой камчатских крабов, которые могли наползти на затухшую корюшку, наячеившуюся в дель.

    Как-то всю округу накрыло туманом, и, возвращаясь домой к обеду, они почувствовали, что потеряли направление. Сбавили ход. Вкрадчивые валы тягуна, уцелевшие от далекого шторма, возникали из тумана слева, нависали над бортом и прокатывались под днищем. Довернули вправо, чтобы валы подходили с кормы, опять пошли вперед, ожидая услышать шум прибоя. Но берег не приближался. Тогда совсем заглушили мотор, стали слушать море. Из белого пространства приносило длинный зовущий голос крупного судна. Все с теплом отмечали про себя этот зов: не одни они в море, не одни...

    - Вон там бухает, - сказал Витек, показывая рукой в туманное молоко. Быстро завели Вихрь, пошли в том направлении. Через некоторое время опять заглушили мотор. Теперь все услышали тягучие волновые удары.

    И вновь зарокотал двигатель, поползли малым ходом и неожиданно совсем близко услышали сквозь рокот мотора глухие стоны прибоя. Шагах в двадцати перед ними выросла отвесная каменная стена ржавого цвета, с черными прожильями трещин, уходившая под воду без уступов, без берега. Свеженцев на моторе стал закладывать крутой поворот, но подходивший к стене вал неудержимо понес кунгас на нее. Двое успели схватить багры, будто от этого мог быть толк. Волна перед ними нахлынула на стену, с грохотом взлетела белопенным широким фонтаном неожиданно стремительно и высоко. Кунгас кинуло бортом к стене, и фонтаном накрыло людей. Однако в двух шагах тяжелую неповоротливую лодку подхватило обратным потоком, отшатнуло, она пошла вдоль базальтового монолита, все больше выравниваясь, отдаляясь от стены. И только теперь рыбаки сообразили, что перед ними островок Рогачева. Он был в полумиле от берега, напротив мыса, рыбаки его называли другим именем, изустным - Обливным. Был островок издали в некоторые часы, когда солнце уходило на запад, навязчиво похож на слона, бредущего по брюхо в море. Можно было взглянуть и вздрогнуть: туловище, голова, ухо, изгиб хобота, опущенного в воду - шел слон к берегу. А вблизи - просто старая, изъеденная морем каменная стена, о которую только расшибиться.

    Черные бакланы и стремительные топорки, пересекая курс, срывались со скалы, уже таявшей в тумане справа. Бакланы летели тяжело, касаясь волны. И Витек, повернув занемевшую шею, сказал возбужденно:

    - Рыбой обожрались, летать не могут...

    - Нет, линяют, - возразил Миша.

    Возник спор, совсем никчемный, но в споре, в пустых словах растворялась, мельчала тягота миновавшей опасности, о которой никто словом не обмолвился.

    - Дай закурить, - сказал Миша. Витек послушно и даже услужливо дал сигаретку.

    Островок отодвинулся за спину, рыбаки примолкли, и Миша рассеянно вытащил из-под банки небольшого, с полметра, катрана, пристроил его на борту и в два приема отсек раскладным ножом акуле красиво изогнутый лунообразный черный хвост, рыба принялась биться и разевать пасть, уставленную белыми треугольными бритвочками, но Миша бросил ее в воду, и все увидели, как акула, подобно подбитому неуправляемому самолету, наискось штопором уходит в глубину, оставляя за собой тонкий шлейф крови.

    - Опять ты за свое?.. - не вытерпел Бессонов.

    - А че... Она же рыбу портит, - неопределенно ответил Миша. Остановиться он был не в силах, и, переждав минуту-другую, достал из-под банки раздувшего рогатую голову с широченной пастью бычка, украшенного фиолетовыми и белыми пятнами, растопырившего веерообразные розовые плавники.

    Миша не просто подмечал, он сноровистыми руками выхватывал жизнь из окружающего мира. Этот лысый морщинистый человек, выглядевший много старше своих неполных сорока лет, сохранил странное живодерское пристрастие тринадцатилетнего подростка: он мог без надобности умертвить любую бессловесную животную тварь, словно он, как и ребенок, хотел постигнуть непостижимое - превращение живого в неживое. Машинально шевеля губами, Миша медленно вскрыл оцепеневшему бычку бело-фиолетовое брюшко, постепенно добрался до маленького треугольного сердца. Осоловело смотрел на красный сжимающийся комочек, исправно трудившийся над незатейливой рыбьей жизнью, а потом разрезал сердце пополам. Но и отсеченные друг от друга половинки все так же продолжали испуганно сжиматься и раздуваться, будто и теперь был какой-то прок в их холостом движении. Миша выбросил подыхающую рыбу в воду, чуть наклонился за борт, сполоснул от крови руки в тугом встречном потоке и уселся в оцепенении, наверное, больше совсем ни о чем не думая.

    - Ты лучше убей... - сердито сказал Бессонов.

    - Я ж и так убил, - встрепенулся Миша.

    - Ну, Миша!.. - Бессонов мотнул головой, но не стал больше ничего объяснять испугавшемуся рыбаку - не было толку. Миша растерянно заморгал и стал озираться, ища поддержки, не понимая, чего желает Бессонов.

    В своей прошлой жизни на материке, загроможденной многолетним временем и тысячами мелких событий, как кладовая старыми вещами, Миша Наюмов был сварщиком - хозяином крохотного плазменного солнца. В той жизни он попал в аварию на фосфорном заводе, и на правой стянутой синюшным ожогом руке его не хватало указательного пальца, шея тоже обгорела и голова чуть клонилась набок - чтобы нести ее прямо, при ходьбе он вздымал правое плечо и шел, весь немного скособочившись. После аварии Миша возненавидел слепящий белый огонь, и судьба позволила ему сменить огонь на воду. Был Миша самым деятельным и собранным из всех рыбаков. По утрам как вставал, так до ночи и пребывал в работе, в неутомимом движении. Каждая минута становилась зримым следом его присутствия на земле. Но Мишина природа требовала себе хозяина, он перед каждым, кто по его иерархическим представлениям стоял выше него, не мог вести себя просто и естественно. Он и перед Бессоновым юлил и подлизывался, без нужды лез с угодливым словом. Злился Бессонов, и Миша бывал гневлив, матерился на остальных. Если оттаивал Бессонов, и Мишино лицо теплело доброй улыбкой. Он был и внутренне - раболепием своим перед начальством и презрением к тем, кто ниже, - и немного внешне - раскосостью и широким лицом - похож на японца.

    ***

    Бессонов в те дни уже перекликался с океаном, и он знал, что не за ним одним такое водится: он от других тоже слышал, что на путине наступает момент, когда начинаешь заговариваться, если ты один, если нет свидетелей твоему чудачеству. Или безумию? И тогда океан наполняется душой - или душа его только становится видна тебе, - океан оживает и начинает откликаться. Бессонов отправился как-то к мысу смотреть удобные швартовки для кунгаса, чтобы в новых местах брать валуны, и, отойдя порядочно от барака, когда не стало за спиной посторонних ушей, вдруг совершенно безотчетно принялся напевать и орать в голос - совершенную бессмыслицу, как орал бы человек, заглядывающий в пещеру, чтобы по эху почувствовать ее глубину. Но Бессонов, будто погрузившись в туман, извергая нечленораздельное, дикое: А-а-ого-го-арр!.. - ловил не эхо, а нечто чужое, вплетенное в отраженный от скал голос. И было ли оно явлено человеку или только мерещилось ему, но вызывало в человеке прилив, подъем радости: океан откликался - что-то и правда звучало, с некоторой снисходительной насмешливостью, в голосе океана. Океан был гермафродитен, двулик, но теперь он являл чистейшую женственность, зелень, бирюзу и голубизну, он потворствовал человеку, до поры запрятав в глубины мужское начало, то свинцовое, темное, жестокое, обжигающее холодом и ветром, то, что уже не потворствовало, а противостояло им - мужикам, может быть даже как равным, и которому противостояли они. Бессонов шел, рычал и пел, забыв, зачем он здесь, куда шагает. В такие минуты он чувствовал податливость океана. Но об этом не думалось, а, не обдумываясь, оно само всплывало из туманов интуиции - чувство подводных толщ, глубин, течений, настроений океана. И где-то фоном, мимоходом приходило мелькающее знание о том, что завтра - ну, может быть, послезавтра - мигрирующие косяки лососей сместятся к югу и достигнут острова, что подойдут косяки тучные, небывалые. Может быть, это зналось и виделось из совсем явного: прилетели на остров стаи коричневых и белохвостых орланов - больших сильных птиц - слишком уж многочисленные стаи, нахохлившись, в томительном ожидании сидели по-над речками - ветви деревьев гнулись от тяжести.

    А может быть, пронзительное чувство пришло к Бессонову в обычный день из стечения удачных примет и обстоятельств. Утром, оторвав голову от подушки, Бессонов по обыкновению проводил взглядом Витька, который, проснувшись, вставал с постели сразу, в отличие от мужиков постарше, долго потягивавшихся и ждавших, когда пробуждающая сила вольется в ноющие тела и разойдется боль в суставах.

    Витек в трусах, босиком, прошлепал по твердому земляному полу во вторую половину барака, в кандейку, и там загремел крышками, заглядывая в кастрюли. Но дверь отворилась, с улицы просунулась голова Валеры, который давно был на ногах, и прогнусавила в сломанный нос:

    - Витек, щас будет чифан, голодным не оставлю...

    Бессонов улыбнулся - он давно решил для себя: если день начнется иначе, если Витек не подойдет к плите и не посмотрит в кастрюлю или кто другой опередит его, то от предстоящего дня удачи не жди. Бессонов сам себе случайно придумал эту примету, как и кучу других примет, которые порой досаждали ему тягостной обязательностью. Но он не думал с ними бороться, хорошо зная, что, нагрузившись бессмысленной чепухой, на рыбалке живется намного вернее. Иначе все равно не получилось бы. Он знал, что нельзя было сказать: я ни во что не верю. Если так сказать утром, вечером уже забудешь о своем атеизме, приметишь в одном углу возню упыря, в другом - домового, а ночью пойдешь ставить на крышу мисочку с едой для навьев и бросать монетку в море. А пройдет еще день, и не то что смеяться будешь над этой дурью - будет уже не до смеха, тогда уж начнется другая басня. Взбредет тебе в голову встать лицом к Лику вселенной, вытянуть руки и напитаться энергией солнышка - мурашки встопорщатся на руках. И при этом надо будет пошептать что-нибудь соответствующее.

    Так, на всякий случай, они все жили в кругу немыслимых ритуалов и примет. Были общие приметы: в кунгас не плюй - он твоя опора, в океан не плюй и по возможности не мочись, и дело не столько в том, что он тебе отец и кормилец - он не простит плевка, а хочешь плюнуть - проглоти, хочешь помочиться - приперло - проси и проси у него прощения; в океане не сори, вот они и возили с собой консервную банку для окурков и мусора, который высыпали потом на берегу; в океане не свисти - просвистишь удачу и собственную голову; об удаче, даже если она уже свалилась на тебя, вслух не говори, принимай молча - иначе спугнешь; еще молчаливее принимай невезуху; тринадцатого числа по возможности сиди на берегу; океану никогда не верь, он двулик - сегодня невеста, а завтра - отчим, но ругать его не смей, и думать нехорошее о нем не смей, а если чем-то недоволен, можешь немного поматериться на товарища или на самого себя; но и чрезмерного сквернослова одергивали, потому что от тяжелых мерзких слов навевало нехорошим, бедственным... Ходили среди рыбаков заговоры, нет-нет и соскочит с чьих-то уст ворожейная прибаутка: Подуй, родной, дай выходной.

    Были приметы, которые приходили спонтанно - из неожиданных сплетений обстоятельств, из туманных намеков бытия, и они принимались всеми, на каждой тоне были свои собственные закавыки, не понятные пришлому человеку. Бессоновские рыбаки на второй неделе путины вдруг решили, что выходить на одном кунгасе шестерым нельзя, можно троим, четверым, пятерым или семерым - так и делали, и уже никто не помнил, кому пришло в голову заметить, что раз уж цифра шесть - нечистая, то и шестеро на борту - плохо. Так же точно в первом кунгасе место на передней банке у левого борта стали считать квелым - кунгас в этом месте тянул силу, и туда избегали садиться.

    Рождались и совсем интимные мелкие приметы и приметки, никому, кроме единоличного владельца, не ведомые. Померещилось Бессонову, что кеды, когда он разувался на ночь, должны стоять у нар носками врозь, так он и ставил их каждый раз. Пробудившись утром, Бессонов следил за Витьком, затем показательно, будто по-старчески, но больше наигранно, кряхтя, вставал, одевался и шествовал на двор - метрах в тридцати за избушкой, у гряды камней, уходящей под полог зарослей, специально была прорыта неглубокая сортирная канава. Затем спускался к ручью и умывался холодной чистейшей водой, истекающей из глухого заросшего распадка. Шел завтракать. Таков был заведенный ход мелких утренних событий, который нельзя было нарушить: нельзя было, проснувшись, выпить стакан воды, сначала требовалось воссесть над канавой, даже если организм не выдавал никаких побуждений к тому, а потом нужно было поплескать в заросшее лицо из ручья, даже если из-за сильного шторма все остальные рыбаки без надобности не выглядывали из барака. Бессонов позволял себе только одну слабость - обрастать щетиной; брился он раз в несколько дней, потому что электрическая бритва, к которой он привык, была бесполезна без электричества, а безопасный станок вызывал на подбородке раздражение.

    Перед выходом в море Бессонов обязал себя к совсем бессмысленному обряду: всякий раз он должен был посмотреться в квадратное зеркальце, лежавшее на полочке в изголовье нар. А переступив порог избушки, шествуя в тяжелых отвернутых сапогах к кунгасу, должен был трижды сплюнуть через левое плечо. Однажды, когда кто-то без спроса взял зеркальце, Бессонов устроил скандал, едва не кончившийся мордобоем. Рыбаки не восприняли это за мелочность, хотя и не поняли Бессонова, просто решили, что забуксовала в нем какая-то злость.

    Бессонов и за другими замечал чудачества. Он видел, что Эдик Свеженцев, прежде чем заводить Вихрь, непременно гладил кожух мотора нежневшей рукой и губы его шевелились, и движения его со временем потеряли осмысленность, достигнув бездумного автоматизма. А Жора Ахметели, обладатель мощного организма, медлительный от силы, добровольно помещал себя в иные рамки - его ношей была измочаленная, потерявшая цвет детская вязаная шапочка с помпоном, которую Жора водружал на затылок в любую погоду - в жару, в тайфун, и его уже нельзя было вообразить без этой смешной шапочки-талисмана, венчающей мордастую кудлатую голову с черными отвислыми усищами.

    А в тот день все приметы и чувства стеклись в один благоприятный поток, и океан родил, выпростал из огромного пуза первый косячок гонцов: на переборке, когда сноровистые руки подтягивали сеть, делая все меньше и меньше гулевой дворик, рыбаки увидели несколько стремительных темно-синих, почти слитых с глубиной продолговатых теней - лосось.

    Всего неделя после этого утонула в океане, и начался рунный ход горбуши - полноценные косяки пошли в бухту с севера и, описав широкий полукруг, рассекаясь вытянутыми в море неводами, частью шли дальше, частью прорывались в устье нерестовой Филатовки, но частью вплывали на подъемные дорожки неводов и оказывались в замкнутых ловушках. Управлялись втроем, еще троих Бессонов отослал на втором кунгасе на Тятинскую тоню.

    Несколько дней спустя сдали первую рыбу: сейнер-перегрузчик забрал на круг двести восемьдесят центнеров. Но эту рыбу могли потерять, если бы опоздали к началу шторма: меньше чем через сутки, в капитанский час, зачуханная ТР-10 захрипела голосом диспетчера:

    - Пятый - Первому... Как ты? Штормовое предупреждение. Тайфунец прет. Южняк. ...совсем... Прием, твою мать.

    - Вас понял, якорную лапу тебе в очко...

    И двенадцать часов на свирепеющей волне срезали ножами садки и ловушки с канатных рамок - спасали снасти. Кунгас на покатах втащили чуть ли не на сопку.

    ***

    Однажды ты поймешь, что у каждого шторма особенная натура. Они оживают, эти мертвые ветра, гонимые над океаном слепой стихией атмосферного теплообмена. Шторм, как орда, обрушивается на берег тремя ярусами, тремя клыками, ревом заглушая все остальные звуки, и хоть ты обкричись - в двух шагах голос сомнется, раздавится, не достигнет ушей попутчика. И тогда неотвязно покажется, что горбатый океан много выше куцей прибитой суши, он вот-вот разольется, затопит землю пеной и валами, но здесь, на границе воды и суши, почему-то нарушаются законы тяготения, и вздутый океан не проливается из гигантской чаши.

    Сутки рыбаки пролежали пластом на нарах, спали или подремывали, едва прикрыв глаза, слушая сквозь вату полусна могучий рев за стеной и вибрацию стекла в окошке. Один Валера маячил у плиты, когда нужно толкал спящих, звал есть, они вразнобой сползали с нар, садились за стол, бездумно и лениво работали ложками и опять лезли на нары. Валера, ради того чтобы развлечь их, заводил старую песню:

    - Я на Сахалине... Было дело... Ну да... Познакомился с офицерской бабой... Возвращалась с материка, хоронила кого-то... И вот мы целую неделю, в натуре... - Он большего не мог рассказать и тогда издавал цокающие звуки, лицо его оплывало слащавостью.

    Витек заинтересованно разворачивался на нарах, высовывал голову с приоткрытым ртом и выдавал то, что, наверное, сам когда-то слышал:

    - Офицерские жены в этом толк знают. Это их настоящая профессия...

    Бессонов не встревал в разговор, он неподвижно лежал на спине, вытянув руки за голову, и думал: Какие обязательства я должен нести перед этими людьми, кроме обязательств работы? Ничего я им не должен, как, вероятно, не должны и они мне...

    Но тут же он забывал свои мысли. Тупо болели руки и самопроизвольно дергались мышцы. Ладони были теперь лишены мозолей, стершихся от работы в воде. Истончившаяся прозрачная шкура на них каждую ночь успевала засохнуть и стянуться, и утром, когда забывшиеся рыбаки разгибали пальцы, шкура лопалась до крови. Спасались вазелином, но Эдик Свеженцев смазывал руки непонятной мазью из тюбика с японскими иероглифами, который он нашел на берегу. Мазь имела запах протухшего в стирке белья, но Эдик относил запах к полезным свойствам снадобья, и дважды в день - утром и вечером - извлекал из чемодана тюбик и, распространяя зловоние, втирал мазь в покореженные ладони.

    На второй день они узнали по рации, что еще с началом шторма на соседнем Итурупе погиб рыбак-прибрежник, и Бессонов понимал, что теперь головы всех будут долго заняты тягостной новостью. Никто из них не спрашивал, как погиб рыбак, они слышали официальное брехливое сообщение: погиб в море, нарушив технику безопасности, и этого было достаточно - они хорошо знали, как он мог погибнуть, все выходило одно: океан ворвался ему в грудь, залил его до краев.

    И в тот же день, к вечеру, из шторма пришла группа измаявшихся научников, вулканологов или геофизиков - для рыбаков эти тонкости были не совсем понятны. Две женщины и трое мужчин, груженные яркими рюкзаками. В бараке стало тесно и сыро от людей, шумно стаскивавших мокрые рюкзаки. Они сдержанно здоровались, и в их одежде, в повадках, движениях, взглядах с первой минуты чувствовалась неведомая и недоступная жизнь, будто явились к рыбакам инопланетяне. Хозяева, взволнованные появлением инопланетянок, суетливо помогали разместиться гостям.

    Вулканологами командовал старик в малиновой капроновой куртке, - из тех стариков, взглянув на которых, сразу видишь, как сквозь сухую полупрозрачную труху, сквозь морщины светится хлипкий тонкорукий студентишка в очках. Под болоньевым беретом, под очками - глаза не то чтобы отринутые от всей той обиходной мишуры слов, которую профессор сыпал на стороны, вовсе не задумываясь, но глаза, блуждающие в параллельных пространствах.

    Один из его молодых крепких спутников, обросший внушительной двухнедельной черной щетиной, первое, что сделал, даже не сняв еще свой рюкзачище - подхватил рюкзачишко с плеч старика и выдвинул из-под стола угол лавки. Профессор, опираясь на столешницу, устало сел. Но он, как вошел, продолжал говорить:

    - ...Вот такие мы беспардонные, вы нас извините, но, если позволите, мы потесним вас на одну ночь, а там, глядишь, кончится ненастье... Девушки устали, и за несколько часов сна, я думаю, мы наберемся достаточно сил...

    И Бессонов, говоривший в ответ обязательные гостеприимные фразы, думал, что человек этот в том возрасте и состоянии, когда сразу два дела уже не под силу, нужно было отдаваться чему-то одному: либо двигаться - стаскивать залитые водой сапоги, разбирать рюкзачок, переодеваться, либо замереть, как восковая фигура, и бодро шевелить одним только ртом:

    - Однако представьте себе, я добился намеченного: станцевал на вершине Тяти-ямы чечетку... Но это уже в последний раз, в последний раз... - И тут же перескакивал: - Второй день без горячей еды, неимоверная погода, а ведь у нас очень капризное оборудование...

    - Как же вы шли по штормовому, надо было встать лагерем в распадке.

    - Время, дорогой, э-э?..

    - Семен.

    - Очень рад, дорогой Семен, а меня Георгий Степанович...

    - Вы из Владивостока?

    - Берите дальше, дорогой Семен, - из самой матушки...

    Но и старик, и двое его крепких аспирантов-денщиков были отодвинуты на периферию зрения. Все пространство заполняли две женщины - шорохами, движениями, блеском глаз, взлетом бровей, голосами, которые едва раздались - всего несколько слов, но рыбаки только их и слышали - и слышали даже не сами слова, а высокие грудные женские интонации, гипнотическое журчание звуков, которые вливаются в уши, и еще дальше и глубже, и протекают по таким тонким и нежным сосудам, что трепет и ласка разливается по всей душе. И глаза косились только на женщин - неотступно и своевольно - встань к женщинам спиной, а глаза все равно вывернутся, будто на затылок сползут, и увидят, как та, которая постарше, присела у своего огромного рюкзака, мокрый болоньевый костюм обхватил ее всю, демонстрируя знающим ценителям сильную тугость закаленного сорокалетнего тела, которое ...самое, самое оно, то, что нужно... А другая тем временем - молодая, но не менее крепкая и закаленная - уже зашла за полог, который быстренько соорудили Валера и Витек, и в тесноте переодевалась в сухое. Но нет-нет, высовывалась обнаженная рука, просила что-то у подруги, и полог ходил ходуном от энергичных движений. Тут уж воображение усаживало примолкших рыбаков на спины необузданных крылатых кобылиц и несло в поднебесье. Они на глазах преображались. Торчащее из постелей-берлог тряпье прикрылось как бы ненароком, исчезли развешенные над буржуйкой вонючие портянки и грязные портки. И не стало слышно мата-перемата, а без мата, заполнявшего межсловесные бреши, рыбаки вдруг почувствовали себя косноязычными.

    Вечером они кормили гостей едой, на которую сами уже смотреть не могли, - рыбой, икрой, крабами. Свеженцев прогнал Валеру от плиты, сам хозяйничал. За столом теснились, жевали, гости смеялись, охали. А когда Свеженцев выставил полную жаровню лососьих сердец и печени, жаренных с луком, а следом - противень с беловато-розовыми котлетищами и пояснил:

    - Это я из крабов навертел.

    Гости не поняли, тихо спросили:

    - Из чего?

    - Так ведь из этих, из крабных ног. Но я сальца и луку добавил, так вкусней...

    Гости растерялись и некоторое время не могли притронуться к странной еде. Рыбаки же пытались рассуждать, о чем придется, но получалось по большей части несвязное мычание.

    - Здесь, значит, уже были научники... - говорил Валера. - В начале путины... Но они так прошли... Чай попили, значит, и прошли... И были одни мужики.

    - Они были орнитологи... - добавлял Витек. И рыбаки опять замолкали, не имея на уме приличных междометий, способных скруглить изорванную речь. Стараясь быть чинными, аккуратно ели, не чувствуя вкуса.

    - Да-да, орнитология весьма интересная наука, - подхватывал профессор, но и сам замолкал, разламывая крабовую ногу, а потом добавлял с восторгом: - Замечательно, замечательно... - испытывая двойное удовольствие - от вкусной еды и оттого, что есть можно было вот так, по-простецки, сколько угодно - крабов и рыбу руками, икру ложкой из миски, что можно было заливать рукава брызжущим солоноватым крабовым соком, ковырять в зубах спичкой, отламывать хлеб большими кусками...

    Но на профессора рыбаки не обращали внимания, украдкой следили за женскими тонкими пальчиками, за губками, подвижными и мягкими, за дыханием, которое вздымало приятно выпуклые свитера. Обе дружно ухаживали за профессором, который ел много - не по возрасту и не по фигуре.

    - А значит, оно так, - опять робко подал голос Валера. - А значит, есть у вас спиртец?

    - Спирт? А как же... - Профессор кивнул заросшему щетиной помощнику, тот молча встал, подался к горе рюкзаков в углу. Но Бессонов остановил аспиранта, придержав за рукав.

    - Спирт отменяется. - И по направлению к Валериному свернутому носу вытянул внушительный кулак.

    Профессор дипломатично уводил разговор в сторону:

    - Думал ли я, что на старости лет отведаю крабов - вот так, вволю...

    - А в жизни нету совершенства, - брякнул Витек. - Есть крабы - баб нету, есть бабы - крабов нету.

    - Витек, ты бы послушал радио, что там в сводках... - тихо сказал Бессонов.

    Но профессор засмеялся, и женщины тоже улыбнулись.

    - Замечательно... И как же нынешняя путина?

    - Путина идет своим путем...

    - Замечательно... Дома я покупаю какую-нибудь селедку в магазине, и с таким пренебрежением, а ведь мы никогда не задумываемся, каково ее добыть... Мне всегда было интересно посмотреть на ваш труд.

    - Непосвященному - в новинку, это будет любопытно. Но когда человек втягивается, он все начинает мерить другими мерками. Он совсем иными глазами начинает смотреть на живое и на мертвое.

    Профессор посмотрел на Бессонова заинтересованно: он не ожидал услышать из уст грубого на вид, крепкого мужика набор вне рыбацких слов.

    - И как же он смотрит?

    - Что вам сказать... Когда вы убьете одну-единственную селедку, вы, может быть, испытаете восторг, но когда вы убьете десятки и сотни центнеров живого, зальетесь чужой кровью, то... ну, в общем-то, потеряет значение качество этой крови: рыбья она или чья-то еще.

    - То есть? - профессор улыбнулся.

    - Я же говорю, мы убиваем не просто рыбу - мы убиваем живое. А когда каждый день убиваешь живое, жизнь теряет ценность, смерть становится привычной... Тогда почти не замечаешь разницы, чья это жизнь и чья смерть. Вот и начинаешь чувствовать себя фабрикантом смерти.

    - Фабрикантом смерти?

    - Да, вроде машины смерти. Машине все равно, кто перед ней. Вот здесь холодно, пусто при этом, - он положил ладонь себе на грудь. - Иной раз кажется, что так же мимоходом смахнешь с пути кого угодно... Я видел такое с людьми, и видел убийц, которые не могли различить границу между жизнью и смертью. Они так и не поняли, что сделали.

    - А что же евангельские рыбаки?

    - Евангельские рыбаки? - Бессонов усмехнулся. - А я ведь об этом как-то не думал. Ну, давайте попробую придумать для них оправдание... Ну, наверное, они ловили себе на пропитание... А мы... Да... Знаете, большая рыба - это совсем другое... Ведь мы не знаем меры, совсем не знаем.

    Ночью рыбаки долго не могли заснуть, слушали вой ветра и затяжные, нарастающие издали, разбухающие, заполняющие слух раскаты прибоя. И будто тайфун разносил мысли каждого на стороны, выдувало из голов шелуху их нынешнего бытия, и были они опустошенными и бессмысленными до такой степени, что им, наверное, хотелось плакать от изъедающей тоски - вот же, лежали под одной крышей с ними и беззаботно похрапывали пришельцы из той, нормальной, жизни и посапывали женщины, которых завтра уже не будет здесь, а им еще горбатиться и горбатиться неизвестно за какие коврижки.

    Бессонов и двух часов не проспал, очнулся среди ночи. Ветер заметно улегся. Зыбь рушилась на берег, толкая перед собой упругий воздух, и при каждом волновом раскате дребезжало стекло в маленьком окошке. Во второй половине барака за столом он увидел согбенную худую фигуру в свитере, острые плечи и стал равнодушно гадать, чья спина. Но человек поднял голову, полуобернулся, блеснули очки, и Бессонов узнал профессора при мерцающем свечном огоньке. Бессонов выбрался из-под теплого одеяла, тихо сел, поеживаясь от сквозняка и сырости, надел старое трико с пузырями на коленях, рубашку, достал сигарету и пошел к столу. Молча опустился на лавку напротив профессора, который водил авторучкой в тетради, но не писал, а вычерчивал непонятные узоры, похожие на лабиринты, - обводил клеточки по граням или пересекал по диагоналям. Профессор прервался, пусто посмотрел на рыбака и только кивнул ему. Бессонов показал профессору сигарету, взглядом спрашивая разрешения закурить. Тот опять кивнул. Бессонов закурил, выпустил дым в сторону двери - сквозняком подхватило белый шлейф, потянуло под притолоку.

    - Океан так шумит, что совершенно невозможно заснуть, - громким шепотом сказал профессор.

    Бессонов кивнул. Помолчали, и Бессонов в тон ему тихо спросил, глазами показывая в пол:

    - И что вы на этот раз нашли там, в аду?

    Профессор улыбнулся:

    - Там все по-прежнему: костры и сковородки... - Но потом он задумался и вновь заговорил не то чтобы серьезно, а как-то кисло, как говорят о том, что давно вызывает раздражение: - Вот уж вообразите себе: глас вопиющего в пустыне. Люди таковы, что на веру безоговорочно принимают самую фантастическую добрую ложь... Ну пусть не только добрую, но главное: фантастическую. И чем фантастичнее, тем больше поборников. А все, что могу рассказать я, способно взвинтить людям нервы - не более. Мне в любом случае не поверят. А если поверят, сделают вид, что не поверили. А если поверят и подтвердят, что поверили, то ничего ровным счетом не изменится. Мы так и будем жить и ждать и думать о том, чего ждем... Впрочем, и думать не будем. И ничего не поделаешь с этим... - Он уставился в тетрадь, в вычерченный на целую страницу лабиринт, теперь уже не понимая значения собственного рисунка, и стал задумчиво обводить авторучкой вычерченные ломаные линии. - Что же вы хотите услышать от меня, Семен? Хотите услышать, что ваш остров в ближайшие месяцы ожидает катастрофа? Вы мне все равно не поверите.

    - Наверное, не поверю, - пожал плечами Бессонов. - Я, пока живу здесь, уже раз семь слышал предсказания о близкой катастрофе.

    - Вот то-то... - Профессор облокотился о столешницу и подпер ладонью щеку, так что очки его приподнялись кособоко. - Детей жалко. Но ведь они даже детей не вывезут.

    Бессонов опять пожал плечами.

    - Не говорите никому, Георгий Степанович.

    - Вы так считаете? - профессор взглянул на него с кислой улыбкой.

    - Вы же сами сказали, что нет смысла.

    Они опять помолчали, и профессор вздохнул:

    - Ну что ж, давайте отправляться спать.

    На следующий день вулканологов нагрузили свежесоленой икрой и балыками, а к вечеру, когда зыбь улеглась, Бессонов, взяв в помощники Витька, сам отвез их на кунгасе за несколько километров к югу, к Чайке - так назывался уголок с горячим радоновым ключом и тремя большими бетонными ваннами. Сюда дотягивалась последняя нитка проезжей дороги, и на Чайку, бывало, наезжал праздный народ попариться под открытым небом. Бессонов посоветовал вулканологам залезать в ванны и ждать транспорт или отправить одного из парней налегке в поселок. Сами же рыбаки, истосковавшись по горячей воде, по баньке, только руки окунули в ванну, и, попрощавшись с наукой, зашагали к кунгасу. Бессонов на ходу засмеялся:

    - Ну, наговорил, старый пень, ну, наплел...

    - Кто? Чего? - спросил Витек.

    - Так, ничего, Витек, поехали домой.

    ***

    Было несколько выходов на переборку ловушек по крутой волне. Однажды до острова докатились огромные, с трехэтажный дом, валы. Они двигались при совершенном безветрии, размахивая гигантскими крыльями. Склоны каждой покрывали рябь и более мелкие волны, и на кунгас наваливалась чешуйчатая громадина, японский дракон, зелено-синий, с отблесками солнца, с гибкой пятнистой спиной. Клеенчатый флаг на бамбуковой палке, ради забавы воткнутый Витьком в отверстие для уключины, поник от безветрия, но уши сверлило нечто внезвуковое, закладывало, как при снижении самолета. Кунгас плавно летел вверх и проваливался меж зеленых хребтов. Души обмирали, и Витек начинал гикать, смеяться, подхваченный безудержной радостью. Бледный, испуганный Свеженцев покрикивал с кормы:

    - Витек, не мельтеши!

    Вал прокатывался под ними, кунгас с хрустом в укосинах плюхался плоским днищем в провал. Все удерживались на ногах, не бросали работы - три пары рук держали сеть ловушки, и пока кунгас не вздыбился на новую рябую стену, руки проворно перебирали два метра сетки - руки сами знали дело, и они были азартнее своих господ. Вдруг крик:

    - Витек, потрави! Эдик, следи за кормой! - Шел новый вал, дель впивалась в разбухшие пальцы. А впереди, в зеленоватой толще, метались спины и хвосты: горбуша, горбуша, и вдруг крупная пятнистая кунджа вздыбила воду, брызги ударили в лица, во рту почувствовалась соль и горечь, камбала выдавилась меж продолговатых рыбин - желтым плоским брюхом на воздух, красный пучеглазый окунь ошалело выскочил из воды, ткнулся носиком в черный борт, шлепнулся на поверхность, секунду оглушенно лежал. Новый вал вздымал кунгас, потом еще и еще. И наконец вся свободная дель была выбрана, в тесном мешке - не меньше пятидесяти центнеров, несколько тысяч рыбин - темные с острыми хребтами спины, и красный окунек утонул в сильных телах лосося. Но вновь волна задирала нос кунгаса, и пятитонная масса повисала в трех парах человеческих рук, рыбаки гнулись через борт как только могли, чтобы дать слабину. Несколько рыбин успевали сойти в случайный провес назад в ловушку.

    Рыбья масса, стесненная делью, несколько мгновений неподвижна, и вдруг какая-то одна крайняя горбуша, изящно прогнувшись, начинала биться, и все пятьдесят центнеров разом оживали, закипали. Но азарт и лихость опять брали верх. Напрягались тела, хрипели глотки. Противоположная, граничащая с садком стенка ловушки притапливалась, ярко-оранжевые балберы величиной с большой арбуз уходили под воду, и рыба живым потоком текла в садок. Мало было не выпускать сеть, нужно было еще изловчиться, схватить палку со стальным крюком на конце, чтобы вбить его в спину камбалы и метровой акулы, в панцирь ногастому огромному крабу, кинуть в кунгас весь этот сор. И тогда подходил еще один, самый страшный вал, рвал вверх кунгас, людей, отрывал руки, но ни один палец не разжимался, не выпускал сеть, и все старые рубцы, кажется, поджившие, по-новому лопались до мяса, но никто в кунгасе уже не отваживался думать, что это были его руки и его боль.

    После переборки швартовались быстро и слаженно. Оседлав вал, пускали кунгас самокатом к берегу. Бессонов в нужную секунду кричал: Гальмуй! - Витек выбрасывал носовой якорь, Свеженцев, чуть подвернув, глушил мотор. Якорь вгрызался в дно, и кунгас начинало разворачивать кормой к берегу, Витек чуть потравливал якорный конец. Потом прыгали в воду, стояли по колено, по пояс, по грудь в наступающем море, удерживали кунгас, Свеженцев бежал с кормовым якорем на берег, вбивал ногой якорную лапу в песок, так что кунгас оказывался в растяжке между двумя якорями, на плаву. Разгружали лантухи, снимали мотор, отчерпывали воду и шли к бараку - тяжело, валко, знали, что ждет их отдых и сухая одежда. Волны перед ними зализывали следы медведя в плотном песке, в глубине берега на дюне сидел заяц, а еще выше по сопкам блестел лес, пышный, кудлатый. Среди живых деревьев стояли высокие и толстые засохшие стволы - без коры, белые и колючие от растопыренных ветвей. Потянуло ветром, но они посреди буйной мокрой зелени, которая колыхалась, переливалась, не могли шелохнутся - мертвые, но как бы и не мертвые, а будто поселившиеся в вечности.

    Вечерами рыбаки ели непонятные, но густые и сытные похлебки, настряпанные Валерой, ели крабов, наваренных в двадцатилитровом баке, икру и рыбу, но не чувствовали вкуса надоевшей снеди. Набив животы, валились на нары. Кто-нибудь пытался читать со свечкой в изголовье, уставившись засыпающими глазами в книгу, кто-нибудь ненадолго включал радиостанцию, и, отяжелевшие, неподвижные, они слушали о том, что путина отмечена небывалым ходом лососей. На Сахалине рыба забивала речки, задыхалась от тесноты, сотнями тонн выбрасывалась на отмели и дохла. Власти, чтобы спасти речки от заторов тухлятины, разрешили свободный лов - толпы рыбаков, не таясь, повалили на речки, вооружившись сетями, вилами, огромными полутораметровыми сачками. Бессонов протягивал руку и выключал рацию. Отлежавшись, рыбаки начинали пробовать нормальные домашние голоса:

    - Валера, а умеешь ты жарить блинчики?

    - Жарил.

    - Так какого же ты?.. Валера, завтра блинчики с мясом и луком...

    - Мяса нет, есть тушенка...

    - Ничего, мы будем воображать, что это мясо.

    Бессонов при этом думал: странные люди, из всех удовольствий - простенькая еда, кружка с чаем, сигаретка. С утра до ночи: кунгас, море, переборка, весла, багры, запах водорослей, умирающие рыбы, кровь, слизь, блеск ножей, вода в кунгасе, одежда, мокрая и соленая от пота и моря, комарье и мошка, от которых лица превращаются в морды. И еще неизвестно, что заработают они за это. Но предложи любому променять эту проклятую жизнь, сделаться торговым челноком, ездить в Японию и Китай за барахлом - обидится.

    Наутро - подъем и вновь: кунгас, море, переборка... В минуты слабости каждого одолевало желание помедлить, будто нечаянно. За это желание ни на кого не обижались. И только слабость Бессонова гипнотически передавалась всем. Если он не работал, опускал руки, задумывался, то и каждый вокруг, не замечая себя, погружался в прострацию. Мало мыслей, мало слов в такой атмосфере, и примитивен юмор. Стоило Витьку выдать чепуху: А сейчас перед вами выступит хор мальчиков-туберкулезников. - И запеть идиотским гундосым фальцетом: - Лучше не-ету того-о све-ету, где косая меня ждет... - как другие начинали неудержимо смеяться. Смеялся до слез Бессонов, хотя понимал, что - глупость и пошлость.

    И летело время, но никто не жалел его, подгонял, хлестал как мог. Но уже и не мог, усталость перестала быть отвлеченным понятием, она материализовалась в желеобразное вещество, загустевшее в руках и ногах. Они возвращались затемно. А несколько часов спустя, на грани рассвета, когда океан темным лицом только-только тянулся к серой световой полоске, приоткрывая мокрые глаза, Бессонов вновь бывал на ногах, раньше проспавшего Валеры, поднимал ноющих работяг: накануне по рации дали подтверждение, что за рыбой придет траулер-морозильник Юрий Артюхин, и начнут сдачу с Тятинского рейда, где рыбачило второе звено. Бессонов, пока выходил несколько раз на улицу, видел висевший на кольях сушившийся рыбацкий костюм, по мере рассвета напитывавшийся своим обычным цветом - ярко-оранжевым. Висел он с растопыренными рукавами, будто был распят на кресте рыбак. И это безотчетно мучило, не давало покоя, пока Бессонов, в пятый раз проходя мимо, наконец не догадался, в чем дело, в сердцах плюнул и перевесил костюм...

    Они вышли на Тятино - соединиться со звеном Жоры. Валеру забрали с собой - на сдаче лишние руки важнее горячей каши. Там, где проходили мыс Рогачева и дальше - мыс Геммерлинга, когда слева проплывали скалы, изрезанные тенями восхода, Витек говорил то, что Бессонов видел и о чем думал с рассеянностью:

    - Смотри: а вон там как бабье лицо. А вон рожа, ну и рожа... А вон еще чего-то непонятное: нога и задница?..

    Образы менялись, перетекали один в другой, из уродов во что-то гармонично-прекрасное, жили по мере движения кунгаса, насупливаясь глыбами над людьми, являя скулы и глазницы, лбы и рога, туловища и конечности. Это было привычно, так что смотрели на них почти равнодушно, но привычно было и то, что в закоулках их - рыбаков - знаний каменные образы были не просто игрой света в скалах. Может быть, никто не сказал бы прямо, как сказали бы древние мореходы-айны, что каждый образ в этих скалах, как и любой другой образ-предмет в мире, имеет собственную душу... Но и отрицать такое никто из них тоже не посмел бы: нелепо отрицать то, что помогает тебе держаться на плаву.

    ***

    Сдача навалилась на них, вытравив из разума все наносное. На двух кунгасах они разгружали садок тятинского невода до одиннадцати вечера. А потом - короткий ужин всухомятку на берегу, мучительный двадцатиминутный отдых вповалку, и вновь - море, сдача.

    Ночью рыба и все, что движется и трепещет, сияет живым фосфором - с траулера садок подсвечивают прожектором. Сознание к этому времени уже почти ничего больше не выхватывает из пространства - только рыба, рыба, рыба... Сеть садка подобрана, вытянута насколько можно, закреплена на скрученных гроздьях железных бочек, служащих угловыми поплавками, и огромная живая масса одним аморфным текучим многотонным телом колышется в морской ванне - ванна сверкающего живого серебра. Находит волна, и единое рыбье существо приподнимается - вздыхает, волна уходит - выдыхает. Рыбаки заталкивают в рыбью массу каплер - большой ручной черпак из сети, с двумя мощными деревянными рычагами. Вчетвером тянут каплер на себя, заламывают рычаги через борт, заливают рыбьей массой кунгас, в котором - три стропа, заливаем стропы. Рыба обрушивается на грудь, на живот, хлещет хвостами по ногам, разметывает кровь из лопнувших жабр. Одна, две, три, блеснув чешуей, падают в море. Снова каплер - в садок. Сотни, тясячи рыбьих тел... Глаза, спины, хвосты, слизь, темная кровь, взбитая хвостами в пену, смерть. И Бессонову, пока сознание еще не отупело окончательно, в проблесках, временами начинает казаться, что океан никогда не избудет своего богатства, серебра, жизни, он так и будет доиться, пока доишь, черпаешь, вытаскиваешь из него нутро его, живое, драгоценное, серебристое... А может быть, он и правда безмерен, обилен, бездонен доброй жизнью, расточителен для человека... Хотя что ему человек с его эмоциями и фантазиями воспаленного, вымотанного воображения, которое, в общем-то, давно уже искромсано, извращено - когда столько жизни проходит через руки и руками обращается в прах, так что смерть в конце концов приедается, утрачивается смысл волшебного превращения живого сначала в страшную свою тень, в пародию на жизнь - в мясо, а потом и вовсе в ничто. Океану все равно, как ты ни назовешь свое мелкое присутствие и умирание на его поверхности-груди, как ни оценишь себя и всех подобных тебе - дышащих легкими или жабрами, и как ты ни оценишь то, что сгородил вокруг себя, чтобы от него же и уберечься, все эти жалкие скорлупки, чешуйки, лодки, кораблики, раковины, домики... В конце концов для него ты - ничто, но ведь и сам ты начинаешь улавливать его высокомерие - или равнодушие? - чувствовать и понимать, да ведь и принимать его правоту... И тогда уже никакого величия не остается тебе, твоему самозванству - а что ты есть? - наполненное мелкой эгоистичной энергией отродье природы? И даже не это, ведь и правда человек - не то, что ходит на двух ногах, это то, что внутри, что развеяно электронной пылью на нейронах, - то, что и не есть, и не прощупывается, не узревается. Что же в сравнении с океаном ты сам и все жизни и смерти, вся живая плесень, которой обсыпано его тело, которую он счесывает небрежными волнами и небрежно выплевывает в человека, в кунгас, как подачку...

    Они заливают рыбой кунгас до предела, срез борта - в пяти сантиметрах от волны, на борту - восемьдесят пять центнеров умирающей горбуши. На полутяге, еле-еле, чтобы не черпнуть водицы, идут с полмили к СРТМу, который рейдует, держа под килем не меньше семи футов. В глаза бьет прожекторный огонь - дырина в ночном мире. Навстречу - второй кунгас, уже разгрузившийся. Виден высокий силуэт, наверное, Жоры Ахметели, который стоит в полный рост у носового битинга и заслоняет собой яркий прожектор. Вокруг Жоры вспыхивает солнечная корона. Несколько секунд он сияет, будто святой, идущий по воде.

    С борта траулера подают гак. После резкого подъема груженого стропа кунгас облегченно выскакивает из воды - средний строп, носовой, кормовой... Мечется стрелка на динамометре, и рыбаки хорошо знают, что судовые деляги подправили его, динамометр врет, и центнеров пять-семь с каждой ходки у рыбаков украдут и еще украдут три процента на скидку - на мусор - рыбу других видов и горбушу, порванную нерпой и акулой - и все это будет завышено с базарной нагловатостью. Но рыбаки молчат, они даже не думают об этом, в их представлении те, кто на СРТМе принимает рыбу, - всего лишь торгаши, а с торгашами так было всегда и так всегда будет - спорить не о чем...

    К середине ночи они молчаливы и злы, изредка выпадет из чьих-то уст вымученная шутка, и тут же забывается всеми, утопает в черноте.

    В три часа ночи выбрали последний хвост из Тятинского невода и отправились на основную тоню. Кунгасами показывали дорогу траулеру. Он шел громоздко, крадучись, шарил прожектором по ночи, справа в бело-желтом овале вырастали скалы. В кунгасах все, кроме рулевых, могли бы дремать на переходе. Никто не спал, таращили глаза, точно разогналось что-то в их душах, скакало по ребрам, ухало в горле и неспособно было утихомириться.

    На первом неводе - все то же, подсушили, как могли, забитый горбушей садок, и вновь полился живой фосфор, вновь - трепет тысяч тел, кровь, пена, смерть. Пав на дно кунгаса, на пайолы, рыбы вытанцовывают пляску смерти, хлюпают хвостами, но сверху сыплются еще тела и тела, придавливают нижних.

    Траулер на этот раз подошел ближе к неводу, здесь глубже, чем на Тятинском рейде. Несколько любопытных смотрят с высоты борта, смотрят с сонными лицами, как пластаются внизу, в море, рыбаки. И кто-нибудь из рыбаков иногда замирает оцепенело и ответно смотрит снизу вверх на тех сонных, почти сухопутных в его представлении людей на высоком борту, для которых море всегда плещется где-то далеко внизу или в иллюминаторе, - смотрит, мало понимая происходящее, мало понимая себя среди серебристо-кровавого месива. Витек замешкался, зазевался, но ему не сказали ничего, только Бессонов несильно корпусом отпихнул его чуть в сторону, а Витек в эти секунды промедления, оцепенелости пытался ощутить себя, тело свое. Одежда под резиновым костюмом и робой мокра от пота и залившейся воды, мокры ноги, и вокруг костюмы блестят от чешуи и слизи, фосфоресцируют. Пространство переполняется запахом рыбы - запахом смерти. Он то совсем не чувствуется, то с новой силой сокрушает обоняние. Умирающая горбуша пахнет закисшей капустой. Рыба свежая, но Витьку кажется, что его сейчас вывернет наизнанку от ее запаха... И в какой-то момент все окружающее для него теряет реальность, бытийность, на него обрушивается ощущение, будто погрузился он с головой в море и дышит водой. Все утрачивает значение, и рыба тоже. А что же это? - спрашивает себя Витек. Это рыба, - знает он. Но знает как-то отстраненно, потому что сознание отказывается понимать, что вот эти продолговатые сильные тела - живое, рыба. Для рыбаков она уже не мерило жизни моря и не мерило щедрости моря, она уже не эквивалент денег и человеческой жадности. То, что происходит, вовсе не жадностью движимо, все это не важно и не ценно, а важен голый, утративший смысл процесс - Греби! Греби! Греби!..

    Более суток в море. Кунгас за кунгасом. И опять ночь, звезды вновь расселись на качелях. В два часа ночи Бессонов объявил перерыв. Капитан СРТМа, лысый, плечистый, в зеленой штормовке, с борта спросил:

    - Вас проводить? Ведь темно, я подсвечу до берега.

    - Дойдем, - заплетающимся языком ответили с кунгасов.

    Правили на огонек костра - Валера, высаженный на берег к вечеру, чтобы состряпал ужин, знал свое дело - жарил маячок. Но и капитан тоже подсвечивал - луч шарил по берегу, являя его совсем необычным, неузнаваемым для рыбаков. Швартовались. В бараке, стянув робы, и запихав в рот какой-то теплой еды, попадали на нары, но сна не было - через четыре часа подъем. И казалось, что лучше бы совсем не ложились: головы набрякли и пульсировали, как толстые нарывы. Позавтракали и вновь - сдача. Каплер за каплером. Всем весом нужно упасть на рычаг, утопить каплер в рыбьей массе, перегнуть рычаг в кунгас как можно ниже, потянуть на себя, перехватить за дель. Общий выдох, стон, рывок, брызги в лицо... Вот и все: больше ничего не нужно знать и уметь - нужно помнить только эти движения и не забывать, что вот эти скрюченные разбухшие щупальца - это твои давно утратившие боль и осязание пальцы и что именно ими нужно хватать и тянуть вот эти рычаги каплера. Трещат жилы, хрустят суставы, и поясница отнимается от напряжения, телу жарко, а ногам сыро, ноги заледенели, и от этого по душе разливается особое гадкое чувство. Кунгас за кунгасом, привязываемся к садку, нагружаемся, отходим, швартуемся к судну, выбираем стропы, возвращаемся к садку, по дороге отливаем из кунгаса слизь и кровь, которых набирается выше щиколотки. И молчание, много часов подряд ни слова, ни вскрика.

    Обедали в необычной обстановке, в каюте у капитана - прибрежники на море уважаемая каста. В деревянном ящике с землей - живая елочка. Фотография двух мальчишек. Рисунок Тибета. Капитану всего под сорок. Общительный, живой, быстрый, был уже четыре месяца в море.

    Витек вернулся в кунгас, сменил Свеженцева. Сидел на банке, поминутно отпихивался багром от железного борта судна. Волна разгулялась к обеду, кунгас летал вверх-вниз, и Витек видел то днище судна, овал в облупившемся сурике, обросший ракушкой и темно-зеленым мхом водорослей, то взлетал почти вровень с палубой, и тогда рыжая собачонка с хвостом калачиком, навострив ушки, поднимала лай на чужака, являвшего ей уставшие равнодушные глаза.

    С борта траулера склонился вахтенный, тоже молодой парень, сказал таким тоном, будто провинился чем перед рыбаком:

    - Иди обедай, я посмотрю.

    - Ничего, я уже... Да и куда я, мне нельзя... - Витек не мог оставить кунгас. Болел на коленке чирей, стянутый отвернутым голенищем болотника, саднило руки, гудела спина, было зябко, и ему не хотелось разговаривать.

    После сдачи впервые за много дней они позволили себе расслабиться - парились в больших бетонных ванночках на Чайке. Разбавили радоновый кипяток источника морской водой и с блаженством отмокали. Жора заварил чай в трехлитровой банке на подземном кипятке, пили его вдумчиво, невольно пытаясь уловить какой-нибудь привкус, и дружно соглашались, что у кипящего родника есть особая природная сладость.

    Витек лежал затылком на бельишке, постеленном на теплом бетонном выступе, смотрел в небо и не чувствовал расслабленного распластанного в воде тела - ни рук, ни ног, словно он слился с теплой невесомостью, с небом, и летел в пронзительно освещенном пространстве. Рядом сипловатым голосом бубнил Бессонов:

    - Будто у мамки в утробе, и покидать ее будет ой как неохота.

    Жора увидел, что голова Витька повернулась набок, соскользнула с бельишка, щека легла в воду. Жора хотел разбудить парня, но Бессонов не дал.

    - Пусть спит, он сейчас точно у мамки в пузе, как в розовом соусе.

    Четверо возвращались берегом - так им опротивело болтаться в кунгасе, что несколько километров петляющих пляжей и каменистых осыпей не показались в тягость. Два чужих следа перед ними бежали в песке: крупный, мужской, и маленький, босой, детский. Наверное, кого-то из диких туристов занесло на ванночки. Завороженно смотрели на петляющую нить детской жизни, как она подбегала к воде и волны зализывали ее, или, напротив, устремлялась в глубь берега, карабкалась на близкие дюны или исчезала на камнях. И рыбаки думали о том, что вся та жизнь за пределами их каторжной работы уже не касается их, и следы эти - словно следы из другого времени или параллельного пространства, будто так и будешь целую вечность бок о бок идти с теми людьми, оставляющими здесь следы, и никогда не соприкоснешься с ними, не увидишь их, не услышишь.

    ***

    А еще через несколько дней пришел второй тайфун. Незадолго были у него предвестники: в атмосферной дали выплыли соседние Итуруп и Шикотан, острова словно выгравировались на фоне сорокамильной, ставшей прозрачной, неуловимой воздушной толщи.

    - Дунет так, что только держись, - сказали рыбаки.

    Спираль тайфуна обрушилась с северо-востока, из гнилого угла, рыбаки не успели как следует подготовиться. На несколько суток все живое вдавилось в землю и море. Если кто-то отваживался высунуть нос на улицу, его валило с ног мокрым соленым на вкус потоком. Океан слоился и рвался, мчался по воздуху белыми хлопьями, и отдельные удары волн сливались в единый гул, в грохот, выматывающий, саднящий. Рыбаки сутки напролет сидели в бараке, с тоской слушая, как сотрясается под ударами ветра, скрипит и повизгивает сухопутными прелыми шпангоутами ненадежное их жилище. Но порой они оживлялись, начинали гадать-обсуждать, каково сейчас троим их товарищам на Тятинском рейде и выдержит ли палатка ураганный ветер или придется им уйти в глубь острова, в распадок. И что на шторм как раз выпало время сменить их. Связь с Тятино прервалась на вторые сутки: хорошо, если просто отказала рация.

    На третье утро Бессонов стал собираться на улицу. Оделся в полный рыбацкий комплект, отвернул болотники, сверху напустил прорезиненные штаны, куртку застегнул на все пуговицы, затянул капюшон шнуром... Вернулся он через два часа, за которые в общей сложности преодолел четыре километра. Он ввалился в барак с мокрым красным лицом, возбужденный и запыхавшийся. Переоделся в сухое, сел рядом со Свеженцевым, положил руки на стол, не в силах унять в них дрожь. Валера молча налил ему кружку чаю, придвинул начатую пачку печенья и стеклянную литровую банку с сахаром. Бессонов стал рассеянно класть сахар - ложка за ложкой, много ложек, и Валера замер у плиты, провожая обрушивающийся в кружку сахар и, может быть, считая про себя все эти пропадающие ложки. Бессонов же размешал гущу, отрешенным взглядом глядя куда-то мимо всего и всех. Вытащил ложку, обхватил ладонями кружку, будто хотел отогреть и размягчить полопавшуюся шкуру. Наконец сказал сипло, будто простужено:

    - Подорвало второй невод, центральная, как колбаса, загнулась. - Отхлебнул горячей, густой, приторной жижи. Поморщился и отодвинул кружку. Валера с намеренной невозмутимостью взял кружку и безжалостно выплеснул сахарную мешанку в помойное ведро.

    На обед Валера оплошал. Подал прокисшие макароны - смешал свежие со вчерашними, подпорченными в теплом углу за буржуйкой. Его не упрекали, молча и лениво ели тушенку с хлебом, прихлебывали горячим чаем. Валера сам налегал на макароны. Чувствовал промашку и, сделавшись необычайно суетливым, шмыгал кривым своим пурпурным носом, гундосо приговаривал:

    - А по мне - так хорошие макароны... Целая кастрюля... - И спрашивал, обводя всех недоуменным взглядом и нажимая на среднее о: - Может, кому положить? - Едоки молчали. Валера опять углублялся в свою миску, ревностно метал несколько ложек и повторял: - Кому положить?.. Витек, тебе?..

    Витек молчал. Тогда Валера не выдержал, встал, направился к кастрюле, навалил доверху миску, поставил перед Витьком, сунул ложку в макароны. И не заметил, как Витек побледнел. Валера уселся на место, напротив Витька, опять стал метать в рот ложка за ложкой кисловатую снедь. Спросил простодушно:

    - Чего не ешь?

    И Витек внезапно схватил миску, потянулся через стол и вывалил все ее содержимое на грудь, на живот, на штаны Валеры.

    - Сам жри, придурок...

    - А ну! - свирепо крикнул Бессонов. Но Витек уже вскочил, и медленно поднялся Валера. Все увидели нож в руке Витька, он стал поводить им перед Валериным лицом, которое всем показалось невозмутимым, или непроницаемым, а, может быть, и тугодумным, но совсем не испуганным. Каждому в этот момент вдруг вспомнилось, что Валера когда-то уже был резан - живот его пересекал грубый синюшный шрам. Вспомнил это и Витек...

    - А ну!!! - опять зарычал Бессонов и хряпнул ладонями по столу с такой силой, что посуда подпрыгнула и чай расплескался из кружек.

    Валера сел на место, стал стряхивать с себя длинные макаронины. Витек же вбил нож в столешницу, выбрался из-за стола, что-то еще опрокинув в сердцах, направился к своим нарам, завалился навзничь, подсунув руки под голову и демонстративно закинув ногу на ногу. И тогда прорвало Бессонова, стал орать сначала на Витька:

    - Ишь, засранец! Руки поотшибаю!.. - Потом на Валеру за то, что тот долго продержал в доме полное ведро помоев. Вдруг сам схватил это ведро, приоткрыл дверь, которую тут же, будто взрывной волной, вырвало из руки тугим мокрым потоком, ударило о косяк. Океан наполнил барак ревом и дождем. Бессонов с силой швырнул ведро на улицу, ветер кувыркнул его назад, ударил о землю в метре от Бессонова, разметал мусор у порожка и сыпанул в барак. Бессонов, топча мусор, высунулся на улицу, стал закрывать дверь, усердно борясь с мокрым потоком и оттого еще больше свирепея. А минуту спустя, насквозь вымокший, орал пуще прежнего:

    - А ну, аврал! Размяли хари на подушках!.. Подъем!.. Одеваться. Брать инструмент, лебедку... Вперед, все - тянуть центральную на втором... И ты, кашевар х...в! Аврал - для всех...

    Шторм имел немало последствий. Забило водорослями, захлестнуло и утопило почти километровое крыло второго невода, которое не успели снять перед штормом, порвало несколько оттяжек с грузом пикулей, один угол садка ушел внутрь и запутался, геркулес ослабел, так что невод пришел в полную негодность. Океан сотворил все это мимоходом, а исправлять его шалости предстояло в течение нескольких дней. Рыбаки стали выходить в море по опасному тягуну, по мертвой зыби, горбато напиравшей на берег в наступившем безветрии, и зыбь эта все сильнее разбалтывала невода.

    С Тятинским рейдом все еще не было связи, и лишь через день после тайфуна, к ночи, уже почти на ощупь, на тоню пришел Миша Наюмов. Шел он распадками, куда ветром согнало гнус с открытых пространств, и лицо его отекло от укусов, глаза выглядывали из щелок. Мишу посадили ужинать, он медленно ел, почти засыпая, и говорил набитым ртом:

    - У кунгаса дно пробило, и мотор потеряли, а Удодов ногу ушиб, но все равно ходит, хромает...

    - Ты что говоришь? Как мотор потеряли, как дно пробили?.. Починить можно?

    - Починить можно, - кивал Миша, и опять набивал полный рот, мычал, пытаясь говорить, и, пока жевал, слова тоже выходили будто жеваные: - Нагонным наперло, море на берег полезло, нас стало топить. Мы ящики со жратвой потащили... Но всё... Жратва промокла, курево промокло. Аккумулятор замкнуло... Без курева - смерть... Как отштормило, мы решили пойти в море. Пошли... Но тягун еще сильный был... Рамку садка перекосило, хорошо, мы дель до шторма сняли, рыбы под сотню центнеров обратно выпустили... иначе бы... Мы давай каменюки возить и пикули по новой вязать, а тягун прет... Бросили один пикуль, бросили второй... Давай майнать третий, последний, с транца. И нас накрыло. - Миша сделал вялой рукой полукруг в воздухе, показывая, как волна залила кунгас. - Жора говорит: Все, снимай сапоги, поплыли... - Миша опять замолчал на минуту, тупо уставившись в миску с едой.

    - Испугались? - спросил Витек из-за спины Бессонова.

    Но Миша точно не услышал, опять принялся есть и говорить с набитым ртом:

    - Каменюки в воду сверзлись и мотор сорвали... Мотору хана. Зато без каменюк кунгас на плаву остался. Мы в борта вцепились. Через кунгас волны катят... Целый час болтались, а потом к берегу прибило, стало об валуны стучать... Мы барахтались, не смогли удержать, вот такую дыру с правой стороны на нюхе настучало. - Он раздвинул ладони почти на ширину плеч. - Отлива ждали... Потом сделали пластырь, отчерпались, перевели кунгас и на покатах вытащили на берег... Но мотора нет...

    - Жаль мотора, - сказал Свеженцев. - Раньше по два мотора на кунгас полагалось, да еще в сарае запасной валялся. А сейчас не знают, на чем сэкономить...

    - А еще раньше на веслах рыбу брали, - тихо возразил Бессонов. - И не меньше твоего.

    Миша уже молчал, и было видно, что усталость разом обрушилась на человека, он сидел неподвижно, не имея желания даже прикурить сигаретку, которую достал из пачки - так она и осталась торчать в его скрюченных пальцах.

    - Иди спать... - сказал Бессонов.

    Миша кивнул и, не видя перед собой ничего, поднялся и поплелся к нарам, лег ничком, замер. Валера стянул с него сапоги и укрыл одеялом.

    Утром Бессонов отправил на своем кунгасе Мишу и Витька в поселок к хозяину лова Арнольду Арнольдовичу Сапунову выпрашивать запасной мотор и провиант для второго звена. Те, кто остался, целый день сшивали запасные полотнища дели, чтобы по возвращении кунгаса сразу заменить крыло на втором неводе. И работали, не разгибаясь, дотемна. Работали по духоте - после тайфуна вновь ровным потоком задул южный муссон. А когда разогнули занемевшие спины, небо уже сияло яркими мирами, рождая в очнувшихся людях тихое ощущение, будто ничего не менялось в течение многих и многих дней: не было тайфуна и все то же тепло лилось над ними, сияли звезды, мерно плескалось море.

    ***

    Бессонов после ужина не смог заснуть, вышел покурить на берег да и побрел вдоль кромки затихшего прибоя. Прибоя и не было, еле шлепало у ног, и Бессонов, убаюканный шелестом и своими размеренными мыслями-думами, забирался все дальше. Океан открывался перед ним во всю ночную ширь, и океан этой ночью наполнился движением и светом - горизонт озарялся сполохами прожекторов и сайровых люстр. Пошла сайра валом вдоль островов с нерестового теплого течения Куросио в холодное Курильское течение, несущее с севера тучи планктона. И многие десятки мелких судов собрались на пути косяков, словно собрались на космический бал странные сияющие огнями пришельцы. Суда растопырили на стороны необычное сайровое вооружение - стрелы, обвешанные полукиловаттными синими и красными лампами. Каждое такое судно, как сноп огня посреди моря, фейерверк: какой-нибудь ржавый зачуханный малый сейнер ползет по горизонту императорской яхтой в ночь бурной оргии. Но парням там не до веселья, всю ночь пахота, хотя и они взвинчиваются, психуют, чумеют, когда начинает сиять все вокруг пронзительным синим приманивающим светом - синие мертвецкие лица, воздух, волны, глубина на десятки метров. Сайра начинает собираться вокруг судна на свет, бесится, вода кипит от ее движения, от прыжков, рыбы все больше, и вот уже огромный косяк приноровится к свету и начнет описывать круг за кругом под судном. Тогда капитан переключит люстры - левый, синий, борт потухнет и воссияет правый - красный, приглушенная кровь разольется по пространству. Рыба оцепенеет, собьется в плотную многотонную массу под красными люстрами. И тогда рыбаки начнут прямо из моря черпать большим кошельком на лебедке эту рыбью очарованную толпу, и, если им повезет, если косяк будет хорош, они так и будут черпать до рассвета, пока рыба, увидев первые проблески востока, не сообразит, что ее жестоко обманули.

    Океан затих этой ночью от края до края, и Бессонов, присев на обкатанном бревне, видел его от края до края своим тайным всеохватным зрением, которое и может обнаруживаться у человека только в такие вот минуты уединения. Кто и как только не потрошил океан. Он весь опутан, окутан, пронзен неводами, тралами, ярусами, переметами, он весь просеян сетями, исчесан драгами, испорот крючьями, весь этот грандиозный многоугольник от Берингова пролива до Южно-Китайского моря и до моря Росса, от пролива Дрейка до Панамского залива и до Берингова пролива. Огромная рыболовная плавучая страна с многомиллионным населением. И где-то, может быть, в Беринговом море, рассеянно, сонно, заарканенный тралом, почти во тьме, шел в эти минуты большой неповоротливый ржавый траулер, и матросы дремали до поры, пока тралмастер не свистнет их к подъему. А там что Бог пошлет. Может, пошлет он косячок трески или сельди тонн на десять-пятнадцать. А второй замет принесет еще больше. Вот тогда и отсохнут руки на шкерке. Самого последнего маркони поставят с ножом к столу, чтобы поуродовал он тонкие пальцы, чтобы не поспал и сутки, и вторые, и понял, почем фунт рыбацкого лиха.

    А южнее траулера корейский браконьер, подобравшись к банкам Камчатки, прощупывая округу мощным радаром, выметывал вереницы порядков с круглыми ловушками-краболовницами - команда работала сноровисто, но и без особого напряжения - русские пограничники давно поубавили былую прыть, экономили солярку, и бояться, в общем-то, было нечего. Блеснет утро, и кореец, не торопясь, уйдет в нейтральные воды, будет отсыпаться и ждать следующей ночи, чтобы вернуться к порядкам за уловом. Еще южнее и западнее, в богатой Охотке, поляки, тащившиеся сюда за тридевять земель, развернули целый флот траулеров, широким фронтом, основательно, шли на юго-восток, а потом много часов спустя они развернутся плавным галсом и пойдут строго на юг, и здесь счет шел на кубические километры, мерно просеиваемые огромными пелагическими тралами.

    Еще ниже, юго-западнее Сахалина и Курил, в Японском море, на приморском шельфе, работала драга, перерывая гребешковую банку, а мористее - эскадра японских и тайванских шхун, словно в соревновании, чуть ли не борт о борт, вели ночной лов кальмаров на джиггеры. И в тысяче миль от них, с другой стороны Японии и южнее, на траверзе островка Минамитори, рыбаки выметывали длиннющий многокилометровый тунцеловный ярус. Труд, на который на всей земле способны, наверное, только японцы: не поднимая головы, нанизывать наживку на многие тысячи крючков. А тем же часом у материка, недалеко от Шанхая, два десятка китайских джонок волоклись, но волоклись наперегонки, по тьме вод к уловистым отмелям, чтобы поутру выметнуть и свои нехитрые дешевые снастишки в надежде перехватить идущую обильными косяками вдоль берегов к нерестилищам скумбрию.

    Если же дать пролететь воображению еще дальше, к экватору и за экватор, если миновать все эти гигантские акватории, населенные японскими, корейскими, китайскими, филиппинскими, индонезийскими рыбаками, ловцами жемчуга и губок, собирателями кораллов и моллюсков, то можно увидеть, как от ярких пристаней Автралии и Новой Зеландии в эти минуты отходили флотилии маленьких быстроходных судов и катеров. С рассветом австралийцы и новозеландцы будут рыскать по океану в поисках стад макрели и тунца. У кого-то за кормой будут тянуться троллы - замаскированные крючковые снасти, а кто-то предпочтет и самую лихую на всем океане рыбалку - на полном ходу судна большими удами тягать из бурлящего моря тяжеленных рыбин, способных развивать скорость торпеды.

    На другой стороне океана, живущей вчерашним числом, вчерашний рассвет еле тронул небеса, а чилийские сейнера уже должны были брать первый в этот день улов пеламиды. Севернее же, ближе к экватору, на исходе холодного Перуанского течения, перуанцы и чилийцы забивали кошельковые невода несметными стадами анчоуса - в одном замете до тысячи центнеров. Еще севернее мексиканцы на лодках в Калифорнийском заливе выметывали донки на камбалу. А дальше на север, в двухстах милях западнее Сан-Франциско, на палубе мексиканского сейнера команда шкерила глубоководных окуней, раздувшихся и выпучивших глаза от резкого перепада давления при подъеме. И какой-нибудь молодой рыбак удивлялся, зачем же Бог наградил такими прекрасными расцветками рыбу, всю жизнь проводящую в кромешной тьме глубин? На шкерочный стол попадали канареечные окуни, киноварные, оливковые, белобрюхие, черные, голубые. При шкерке этих красивых рыб один укол о спинную колючку может стоить зеваке пальца - яд с колючки сначала вызовет легкое покраснение, ранку начнет саднить, а спустя месяц беспрерывных мучений страдалец сам будет умолять судового пилюлю оттяпать уже ненужную, почти отгнившую фалангу.

    Севернее мексиканцев, в Аляскинском заливе, американцы и канадцы ставили глубоководные яруса на палтуса, а ближе к берегу, недалеко от речных устьев, брали нерку и полуцентнерную чавычу, которую американцы называют императорским лососем, а японцы - князем лососей.

    Весь океан лежал перед Бессоновым без штормов, он дарил своим нахлебникам ночь покоя от края и до края. А назавтра опять дунет где-нибудь в гнилом углу, потянутся длинные валы с белыми барашками. Где-то в Микронезии завьются спирали тайфуна и пойдут мести через весь океан: кому-то сокрушат все лантухи на палубе; кого-то посадят на камни; повыкидывают на берег десятки джонок, и джонки будут все как одна - без команд, а сколько должно быть в этих командах бедолаг - сотня, две? - по китайским меркам все едино; а еще какому-нибудь гиганту замкнут электропроводку своей соленой коварной водицей, и не спасет его гигантизм - пожар на судне в тайфун - особая страсть, особая жуть. Полетит сквозь ураган, затрубит на полпланеты заполошное, уже не имеющее смысла SOS. И только один матросик, в отличие от других мечущихся, спасающихся, все будет правильно делать на полыхающем судне: он забьется на корме в щель за траловой лебедкой и станет выть в ураган, в рев урагана и пожара, не слыша собственного воя и только догадываясь, что все правильно, не сбиваясь, орет он в эту бушующую вселенную: Господи! Будь же милостив ко мне, грешному! Ведь Ты - Бог рыбаков! Ведь Иаков и Иоанн Зеведеевы, и Андрей, брат Симона-Петра, и сам Симон-Петр были рыбаками!.. Пресвятая Дева Мария! Не отвернись от меня!.. И ты святая Варвара, покровительница рыбаков, уйми бурю... Я - всего лишь маленький анчоус, пугливый рак-отшельник, водяная блоха перед вами, но ведь я - рыбак...

    И что же это? - думал Бессонов, созерцающий ночные промысловые огни в море, - война - не война? И если не война, то почему же столько пота, крови, жертв?.. И не хотелось ему знать и верить, что весь этот трагизм, величие, эти бесчисленные смерти людей, и рыб, и морского зверя - все это ради того только, чтобы где-то на дымной кухне хозяйка, левым глазом уставившись в пошлую мыльную оперу, могла бросить на раскаленную сковородку нарезанную рыбу. Неужели апофеоз грандиозной океанической трагедии - сковорода с кусками всех этих горбуш, макрелей, палтусов, трески?.. Там, на сковороде, на убогом жертвеннике, в горячей пене растительного масла умрет трагедия, умрет величие...

    ***

    Кунгас вернулся к полудню. Рыбаки, заслышав удаленную трескотню, вышли на берег, будто больше месяца не видели никого. Издали казалось, что кунгас еле ползет, увязая в синеве, и он иногда почти исчезал, проваливался в океан. Но медлительность его была кажущейся, ручка газа была отвернута до упора, и кунгас, описав широкую дугу по заливу, проскочил мимо камней и почти со всего хода выскочил носом на песчаный пляж далеко от барака.

    - Эк его, родимого, занесло, - вырвалось у Свеженцева. - Видать, совсем глазомер перекосило.

    Рыбаки, глядя на такую удалую швартовку, матерясь, побежали к кунгасу. Бессонов же, еле сдерживая злое нетерпение ринуться следом, пошел неторопливо, закуривая на ходу и с прищуром наблюдая издали, как выгружались из кунгаса: Миша полез с кормы, от мотора, запнулся, упал в кунгас, но опять встал, неуклюже перевалился через борт, угодил кедами в воду и, размахивая руками, что-то выкрикивая приближающимся рыбакам, пошел им навстречу. Витю видно не было, только поднялась над бортом на секунду белобрысая голова, и ее тут же заслонили спины Свеженцева и Валеры.

    Миша, краснолицый, шатающийся, выгреб на берег и возник перед Бессоновым, лыбился беззубым ртом. Бессонов походя пихнул его растопыренной пятерней в грудь, так что Миша плюхнулся на песок. От кунгаса спешил перепуганный Свеженцев.

    - Андреич, они двигун привезли, привезли, ты сильно не злись, они ничего, ты на них не злись, на уродов...

    Бессонов думал, что и правда злиться особых причин нет - то, что они приедут пьяные, что любой другой приехал бы таким же, было известно заранее - главное, дело сделали. Свеженцев семенил рядом, цеплялся за рукав, и Бессонов чуть ли не тащил его за собой, как будто отец тащил за руку капризничавшего подростка с наклеенной на лицо бутафорской бородкой. Первое, что он отметил про себя, подойдя к кунгасу, что мотор они и правда привезли, Москва - не Вихрь, но тоже вполне сносный мотор. В кунгасе на дне, на коробках, наверное, с провиантом и куревом, небрежно прикрытых брезентом, на коленях, согнувшись и лицом ткнувшись в брезент, беспамятно лежал Витек. Его тормошила и терла крепкий его белесый загривок Таня Сысоева. Она ошалело посмотрела на Бессонова, заулыбалась с пьяной придурковатостью и с той пьяной кокетливостью, от которой в трезвых мужчинах может закипеть особая злоба, смешанная с омерзением, и промямлила:

    - Семен Андреич, а мы приехали... ну, не ругайся...

    Бессонов показал Свеженцеву и Валере пальцем на мотор. Один из них проворно полез в кунгас, рванул Москву на живот, а Бессонов, уже не глядя на дальнейшее, пошел назад. У порога он еле совладал с собой, закурил новую сигарету, держал ее в трясущейся руке и еще не ругался, еще не было слов, задавленных бешенством. Ругаться он начал чуть позже, когда немного поостыл:

    - Бабу на тоню привез!.. Щенок... На Тятинский рейд щенка! До конца путины! А сучку - назад! Пешком, по отливу!..

    Свеженцев услужливо пытался сунуться со своим словом:

    - Мотор новый, Андреич, ну и ну, а, живем...

    - Не суетись, Эдик!.. - Бессонов грозно смотрел на него. - Этих в дом ни ногой, отсыпаться на улице... И чтобы не видел я их, иначе не отвечаю за себя. Обоих на Тятинский рейд завтра же. И сучку в дом ни ногой. Чтобы запаха не было...

    - Все сделаем, сделаем, Андреич, будь спокоен...

    По своему обещанию Бессонов утром отправил Витька и Мишу на Тятинский рейд, третьим и старшим отправил с ними Свеженцева. А Тане, уже израсходовав злость, сказал:

    - Жди оказии, с первым пароходом, с первым трактором... В какую бы сторону они ни шли...

    К обеду с кунгасом пришли сменившиеся Удодов и Жора. Почти без промедления рыбаки вышли к неводам, и про Таню забыли. Но к ночи, когда вернулись с моря, на столе вместо слипшегося Валериного лацубера или бурмешлака дымились пышные котлеты из горбуши и взбитая картошка-пюре с подливой, а к чаю были поданы долгожданные блинчики с икрой и тушенкой.

    Со следующего утра Валера совсем не занимался кухней - стаскивал к берегу и сваливал в кучи валуны, их увозили на кунгасе ко второму неводу и крепили садок.

    Оказии не было три дня, и Таня, незаметная, беззвучная, стала невольно вживаться в их пространство. В бараке стали проявляться запахи жилого дома, и как-то незаметно появилось плотное одеяло, пологом отгораживающее угловые нары. Повязанная темной косынкой, она при появлении Бессонова совсем умолкала, опускала глаза и старалась уйти. Вот же стерва... - думал он вяло. Но однажды поймал себя на том, что в неурочный час, не во время утреннего обязательного суеверного ритуала, а просто так, к обеду, взял словно бы машинально квадратное зеркальце с полки да и стал с особым нелепым пристрастием, в котором сквозило что-то полузабытое, что бывает рождается в человеке чуть ли не на сломе мальчишеских лет, что-то чересчур уж самокритичное, - стал рассматривать свою обветренную осунувшуюся рожу. Да пока опомнился, пока бросил зеркальце на полку, успел пересмотреть, переварить увиденное: лицо заросло будто мхом, лицо - пустошь, словно обитал он долгое время в глухом скиту, одичавший, впалые глаза смотрели тускло. Тело провоняло потом, ни разу с начала путины еще не устроил постирушки, оттого и одежда твердела, калянела до хруста, когда высыхала над буржуйкой. Да и сам он отвердел, сгорбился и давно уже, вот до самого этого момента, не замечал себя. Вечером Бессонов принялся чиститься. Отправился на ручей с куском мыла - стирать бельишко, заодно и сам, раздевшись до трусов, вымылся, рычал на всю округу, в ухарстве не чуял холода. И только отвлеченно, равнодушно думал: Простыну. Однако не простыл.

    А проделав все это, вдруг и спросил себя: Зачем? - Спросив же, через раздражение, через силу на следующий день разрешил себе заметить, что под монашеской косынкой - посветлевшее гладкое лицо, что опущенные глаза - глубоки и темны, что вязаная серая кофта с аккуратно заштопанным локотком и спортивные брючки облачают не по-бабьи стройное тело, в котором силы, горячей нежной ярости хватит еще на много лет. А заметив все это, Бессонов как-то не утерпел и сказал вроде в шутку, но в которой скрыто было напряжение, настороженность, и ухнуло вдруг сердце, потому что протянулись нежданно-негаданно ниточки к такому далекому, трепетному, что когда-то в юности заставляло болеть душу:

    - Что же ты все в платке, как бабка...

    - Да это я... так... - смутилась Таня и тут же сдернула косынку, преображаясь, рассыпая на плечи волосы, жесткие от морской воды, и не то чтобы неприбранные, а дикие, вольные той вольностью, которой много что позволено.

    А он опять погружался в работу, в свой привычный шум, в котором - и сам не заметил почему и как - в эти дни убавилось и мата, и злости, а появилось что-то балагурное, бесшабашное. Мог он запеть рычащей глоткой, не обращая ни на кого внимания: И только по морю плывет - пароход!.. И замечал: не его одного коснулась эта волна, трое других тоже стали будто заведенными, стремительными, говорливыми. И так все постепенно утрясалось в их оторванной от остального мира жизни, так становилось присутствие женщины на тоне для них желанным и приятным, что скоро они уже спрашивали с теми домашними интонациями, будто уже два года спрашивали это, по-хозяйски, как само собой разумеющееся:

    - Татьяна, чем порадуешь на ужин?

    И не хотелось Бессонову думать, оттеснял беспокойные мыслишки о том, что четверым крепким изголодавшимся мужчинам жить вот так, с постоянной оглядкой на женщину, с постоянной мыслью о ее присутствии, будет все труднее и труднее. А уж если суждено будет дойти до серьезного, то никакой разум, никакие доводы не помогут, да и не повеет тогда разумностью - все это улетит в тартарары, все тысячелетия эволюции, и выпрется наружу обезьянье мурло, которое ни речи человеческой не знает, не боится ничего - ни совести, ни закона.

    Еще через пару дней подвернул к тоне кургузый сейнерок, похожий на древний угольный утюг из ржавого чугуна. Сейнерок завез два мешка с мукой и заряженные аккумуляторы для рации и уходил дальше к северным тоням. Бессонов сказал Тане:

    - Ну что ж, когда МРС пойдет назад, тогда и поедешь с ним.

    Но Бессонов будто запамятовал, когда ходил к МРСу на рейд, сказать капитану, чтобы подвернул к тоне на обратном пути забрать пассажира. А когда мельком вспомнил, было поздно - МРС ушел. С этого момента он уже не силился подавить в себе наполнившее его томительное чувство, а отдался во власть безрассудству, как только и могут отдаться ему в полную власть либо юноши, меряющие время вечностью, либо, напротив, мужчины, которые давно уже увидели, отмерили и взвесили собственные пределы - от и до.

    Вечером Валера забежал в дом и принялся рассказывать о старом медведе, который жил в распадке по соседству. Валера бледный, как-то нагнув чуть вбок и вниз голову, опустив руки, перепачканные подсохшей рыбьей кровью и слизью, немного заикаясь от волнения, говорил:

    - Я пошел Тане помочь, - губы его тряслись, - взял пять горбушин и пошел к морю пошкерить... Так и сделал, помыл в море, несу их назад... взял под жабры, а две штуки упали в песок. Ну, думаю, потом заберу и обратно помою... Остальные понес, положил вон там и пошел назад, а их нету...

    - Кого нету, Валер?

    - Тех рыбин, которые упали. А в песке - следищи... Я тапками встал в след, обои тапки встали. Ну, думаю, хорошо, это он, тот самый, который на меня все время смотрит и смотрит, гад... Я его взгляд всегда чую. Я еще две горбуши в кусты кинул. Пускай жрет, гад... - Валера поднял перепачканные руки, посмотрел на них и опять опустил. Выйти к ручью за барак и отмыть руки от рыбьей крови у него пока не хватало смелости.

    - Ты что же, ему весь ужин скормил? - засмеялся Бессонов. Он и Жора взяли ружья, вышли на улицу, увидели, что медвежьи следы, пересекая открытое место, уходили в кустарник за избушку и дальше к сопкам. Рыбаки зашли в высокую траву, бесцельно постояли в тишине, всматриваясь в даль и слушая вялое, редкое морское пшшш за спиной. Сопки размывало и топило тьмой, и каждому было понятно, что, конечно, никакого медведя уже нет поблизости. Они вернулись в барак.

    А среди ночи Бессонов проснулся настолько внезапно, что пробуждением, очнувшимся сознанием немного даже опоздал от собственного взора - глаза уже четко, внимательно смотрели в желтый от луны и почему-то показавшийся до нестерпимости ярким прямоугольник окошечка. Что-то шумнуло на улице, что-то, кажется, скрипнуло и будто ткнулось дерево о дерево. Опять мишка пришел? - подумал Бессонов. Он встал, посмотрел в окошко, но ничего не увидел, кроме залитого желтизной берега и по-лунному светлого, сине-молочного, мерцающего яркой чешуей моря. Тогда Бессонов накинул сорочку, взял с полочки два пулевых патрона, снял ружье с гвоздя, тихо зарядил и на цыпочках пошел к двери. Она оказалась не запертой на крючок, он осторожно пихнул ее, впуская в домик лунный свет, и тихо вышел. Никого не было в дворике, он обошел барак слева, потом справа, вернулся, постоял, прислушиваясь, и будто что-то услышал от берега, осторожно пошел туда. И точно: на секунду увидел фигуру, оттененную луной, прочерченную темно и неразборчиво, но он сразу понял, что фигура - человеческая. Он подошел к берегу и увидел, что человек зашел в воду, в тягучие волны, и поплыл, не плеща, тихо и ровно, и Бессонов уже знал, кто это. Он поискал глазами и увидел на камне сложенную одежду, прислонил ружье к камню и сел на другой рядом, удивляясь не столько странности Тани, сколько бесстрашию, а может быть, и не бесстрашию, а неспособности осмыслить окружающую ночь и темное море, удивляясь ее бесшабашности и терпению: вода с этой стороны острова из-за подходившего близко северного течения была всегда по-весеннему холодна.

    Минут через пять Таня уже плыла к берегу. Бессонов сидел не шевелясь, облокотившись о колени, и видел, как она стала выходить из воды - обнаженная, как осторожно ступала, боясь поранить ноги об осколки раковин, и рассеченная надвое луна, сиявшая своей желтой половиной над правым плечом Тани, блестела на ее плече, на руке и на маленькой вздернутой грудке. И ночь, море, женщина, слитые с лунным светом, - все это рождало в нем даже не решенность его сомнений последних двух-трех дней, а спокойное ощущение завершенности вообще каких-то общих тяжелых мыслей, составлявших его суть последние годы.

    Она, только выйдя на берег, увидела Бессонова и обхватила себя руками, закрывая грудь.

    - Ой!.. Отвернись...

    Но он и по ее интонации, и по движению угадал, что увидела она его и узнала, когда еще была в воде, когда шла к берегу. Он чуть отвернулся. Она стремительно подошла, потянулась к одежде, но он подался к ней, перехватил ее руку, притянул к себе и, поднимаясь с камня, поднял ее, мокрую, холодную, на руки. Она еще сильнее сжалась, съежилась, словно в испуге, он почувствовал ее дрожь и мурашки по холодной мокрой коже. Она сказала потухшим голосом:

    - Не надо, Семен.

    Он молча понес ее в сторону от избушки, чувствуя, как молотит у него в груди, и заполошно думая: Дурак... как мальчишка...

    ***

    Бессонов теперь узнавал то, что ему доводилось только слышать: бывают женщины, в распущенности своей, в растленной легкости таящие неодолимую притягательность и нежность. И то, что прежде могло быть в нем брезгливостью к ней - так, по крайней мере, он мог бы назвать свои чувства, - вдруг обернулось в нем необузданной бездумной и ревнивой жадностью к ней, к ее телу.

    Бессонов выходил к Тане в теплые ночи, и они по темноте шли подальше от избушки по пляжу и, захлебываясь страстью, валились на песок. Если же непогода набухала в небесах и накрапывал дождь, они прятались в такелажке, где пахло бензином от железной бочки и вяленой рыбой от кучи старых сетей. Измаявшись, они по полночи парили между сном и явью, лежа на сетях, и Бессонов слушал, как женщина, вжавшись, растворившись в нем, шептала горячо и влажно на ухо сквозь полудрему:

    - О чем я думала?.. А почему ты спросил?.. Ни о чем я не думала... Если бы я думала... Разве я лежала бы с тобой в этом сарае? Ни о чем я не думала... Ни о чем не хочу думать...

    Через несколько часов начинал вращаться новый день, и Бессонов, опьяневший от недосыпания, несся на дневной карусели, видя только веселое мельтешение вокруг себя. Но, несмотря на опустошенность, на причумленность, был он весел, громогласен и деятелен. Знал, что держат в душе на него рыбаки, и оттого еще больше духарился.

    - Ну что, вперед - море зовет! - беззлобно орал он. И весь день сыпал шутками, несмешными и грубоватыми, он словно забивал ими бреши в те саркастические недомолвки, в которые могло хлынуть чужое зубоскальство. Рыбаки шли к кунгасу, несли двигатель, весла, несли себя, тяжелых, упакованных в костюмы, и перед ними расстилался тот же берег, тот же лес справа и океан слева, и Бессонов чувствовал взгляды товарищей на спине... А что было в их взглядах? - он же знал, что там было. Не зависть, конечно, а ошарашенность, недоумение: мол, совсем бугор сдурел. А что он мог поделать? Уже ничего. И тогда он поворачивался к ним и говорил:

    - Жора! Покрась усы в зеленый цвет.

    - Зачем? - терпеливо подыгрывал Жора.

    - Для маскировки.

    Но притворство тут же валилось в некий колодец, и он без жалости забывал, что говорил и что делал. И неутомимо, ежеминутно происходило с ним одно: он подспудно чувствовал, видел ее и видел недоумение и упрек людей вокруг и упрек всего мира и вызывающе плевал на этот упрек...

    Случилось, что охватило его такое безрассудство, что на третий или четвертый день он сказался больным и отправил рыбаков в море, чтобы остаться наедине с Татьяной... Он лежал на койке, широко раскинувшись, она, влажная, размякшая, лежала у него на груди, а он бессвязно думал, зачем же на белый свет рождаются такие существа, как она, будто природа озабочена вовсе не тем, чтобы утучнять и возвеличивать жизнь, а чтобы маять и дурачить людей. И он с удивлением слушал, как горячо говорила она ему:

    - Ах, Семен... Если бы ты знал, как мне хочется иной раз такого...

    - Чего же такого?

    - Не знаю... - Она тихо смеялась, ткнувшись ему в шею. - Хочется, чтобы мужики из-за меня подрались. Да, чтобы из-за меня набили друг другу морды... Да я бы тогда... Я бы!

    - Ну что бы ты тогда?

    - ...Но ведь такое оно и есть, настоящее бабье счастье. А ты ду-умал... Ты думал, что бабе теплый угол нужен и мужик кондовый с толстой рожей?.. Как бы не так. Бабе нужно, чтобы вы друг другу кулаками... Да в кровь!

    - Да ты крови хочешь? - без смеха, но и без серьезности говорил он. - Да ты просто потаскуха кровожадная.

    Она терлась лицом о его шею.

    - Потаскуха, Семен, потаскуха... Что хочешь про меня говори, что хочешь делай, тебе все можно...

    - Ну-ну, - бормотал Бессонов, - вот возьму и пущу тебе кровь. - Он опять улыбался. - А если не тебе, то мы друг другу глотки порежем... - И он сделался как-то не по-хорошему весел. - А ведь и порежем... Это точно, я знаю. Есть предел, когда рвется последняя ниточка...

    - Не говори так...

    - Вся жизнь на ниточках и подвязочках держится и все время где-то рвется...

    - Не говори так!

    К вечеру, словно вторя его мыслям, Жора, улучив момент, когда не было никого поблизости, стал приговаривать - без упрека, а скорее с сожалением и досадой, в которых была и надежда, и понимание, навязчивое понимание, требующее взаимности:

    - Семен... Я не судья... Но не дело... Ты знаешь...

    Бессонов, насупившись, молчал. Замолчал и Жора, было все ясно и без объяснений.

    Вечером они связались с конторой. И неожиданно на связь вышел сам Арнольд Арнольдович Сапунов. Голос его был настойчив и властен, и голосом дорисовывалась вся крепкая фигура хозяина лова, с его тяжелыми, но короткими руками, плечами, спиной и грудью, пузцом, составляющими вместе один непробиваемый монолит. С таким сложно было спорить сразу, с ходу. Чтобы с таким спорить, нужно было бы собраться с духом, с мыслями, с силами.

    - Ты позавчера сообщал, у тебя есть триста пятьдесят центнер, - жестко, наполняясь металлической стружкой помех, хрипела рация, и могло показаться на секунду, что говоривший и сам из железа, что из самого него во все стороны торчат колючие заусенцы.

    - Есть триста пятьдесят, - согласился Бессонов. - И больше должно быть: не знаю точно, сколько на Тятинском неводе.

    - Хорошо, - весомо хрипел Арнольд Арнольдович. - Завтра придет пароход, СРТМ Равный, скинь ему триста пятьдесят.

    - Скину. А почему триста пятьдесят? Пусть берет, сколько наскребем.

    - Надо триста пятьдесят, - Арнольд Арнольдович умолк ненадолго и опять заскрежетал заусенцами: - Скинешь без оформления, без документов, как есть.

    - Что значит без документов? - не понял Бессонов.

    - А чего тебе значить? - в свою очередь с грозным недоумением рявкнул Арнольд Арнольдович. - Без документов - значит, без документов, как есть. Без бумажек. У нас с Равным вопрос по этой рыбе решенный...

    - Хорошо, посмотрим, - вымолвил Бессонов.

    - А тебе чего смотреть-глядеть? - Стало слышно хрипучее дыхание - видимо, Арнольд Арнольдович совсем близко к губам придвинул микрофон. - Я же тебе не говорю смотреть-глядеть. Я тебе говорю: сдай хвосты без бумажек, а ты должен сдать. Давай-бывай, конец связи.

    Рация замолчала.

    Первым опомнился Клим Удодов. Он во всю свою немалую длину еле вмещался на нарах. Повернув оскаленную голову с большими завяленными ушами, больно ударился виском о деревянный брусок стояка, приподнялся на остром локте, тихо отчаянно ругнувшись и потерев ушиб.

    - Ишь, - сказал он. - А ведь же обуют. Триста пейсят центнер заберут и - до свидания. Не заплатят, обычное дело...

    Бессонов пожал плечами, насупился, засопел, но согласился:

    - Не заплатят...

    - Так без штанов оставят. - Удодов стал укладываться на место. - Сколько ж едут и едут на наших горбах.

    Бессонов, насупившись, сказал упрямым нудным голосом:

    - А вот посмотрим завтра.

    ***

    СРТМ Равный повис в утренней дымке изящно и легко, словно парил над тихими водами, вобравшими в себя белизну тумана. Но солнце поднималось слева, развеивая утренние иллюзии, траулер тяжелел и оседал из белого марева в темную воду. Часа через полтора траулер стал подавать длинные томительные гудки, призывая внимание берега. Но Бессонов еще вечером, после разговора с Арнольдом Арнольдовичем, отключил клеммы от аккумуляторов. Рыбаки, раздевшись по пояс, подставляя солнцу коричневые тела, сидели на песке, смотрели на пиратствующего гостя. Знали, что их, наверное, тоже обозревают с судна в бинокль. Таня позвала рыбаков завтракать. Они вернулись в барак, расселись за столом, но ели с ленью, поворочали ложками и отодвинули миски, стали прихлебывать обжигающий чай. И скоро в раскрытую дверь увидели, что от судна отделилась белая капелька, которая стала наносить на малоподвижные потемневшие воды пенный рубец. И тогда напряжение прорвалось, Удодов завертелся, заерзал на лавке, то и дело оборачиваясь к окошку, изрекая:

    - Ну, щас...

    Минут через пять моторная шлюпка положила якорь, двое выпрыгнули в пену прибоя и, удерживая, довели шлюпку до песка. На берег выбрались еще двое, пошли к бараку. Из этих двоих в невысоком и даже мелковатом человеке Бессонов угадал по сдвинутой на глаза фуражке главного. Человек этот, войдя, сказал резким тоном:

    - Здравствуйте. - И стал тянуться, чуть ли на цыпочки не привставал, чтобы казаться выше, и белую фуражку водрузил на самый затылок, черные усики его воинственно топорщились, он будто внюхивался в непривычный дух чужого жилья.

    - Здоров... - ответил Валера, остальные кивнули.

    - Кто будет бригадир Бессонов?

    Вместо ответа Бессонов широким кивком пригласил его сесть за стол. Невысокий человек не отреагировал на приглашение.

    - Я старший помощник Равного - Быков, - торопливо и твердо сказал он. - Почему вы не отвечаете по рации и не выходите в море, вы разве не получили соответствующие указания?

    - А почему вы разговариваете со мной в таком тоне? - тихо сказал Бессонов. - Я вам здесь не старший помощник, я здесь за капитана.

    Быков качнулся и, как бы опустившись с цыпочек, сделался маленьким, лицо его вспотело, раскраснелось, он растерянно приоткрыл рот с крупными и кривыми зубами.

    - Тон как тон, - промямлил он и сделался даже обиженным. - Судно простаивает, а вам мой тон не нравится... Когда вы начнете отгрузку?

    Бессонов опять кивнул на лавку напротив:

    - Чайку не хотите, Быков? - И сам демонстративно взял кружку. Быков округлил глаза, светлые и, наверное, способные бывать чистыми и наивными, когда он забывал о том, что он давно взрослый, почти сорокалетний мужчина, которому полагается выглядеть вполне серьезно и даже сурово.

    - О чем вы? - губы его дрогнули. - Вы мне можете ответить: будет отгрузка или нет?

    - Нет, - вяло сказал Бессонов и, прикрыв глаза, отхлебнул чаю.

    - Что значит нет? - Голос Быкова стал совсем тих от напряжения.

    - Без оформления квитков сдачи не будет, - так же спокойно сказал Бессонов. Быков еще дальше на затылок сдвинул фуражку, обнажая коротко стриженный жидкий чубчик, слипшийся от пота.

    - Но мы согласовали с вашим начальством...

    - Флаг вам в руки, - Бессонов пожал плечами.

    Быков снял фуражку. Волосы его, потные, слипшиеся, были стрижены коротко и неаккуратно, со ступенечками, и Бессонов догадался, что человек уже несколько месяцев был в море.

    - Ну и ну... - Быков присел на край лавки. - Налей, что ли, чаю...

    Бессонов кивнул Тане. Она проворно загремела посудой. И вдруг Быков опять вскочил.

    - А!.. Да что же я сразу не сообразил!.. - И торопливо направился к выходу и дальше - почти бегом, матрос поспешил за ним.

    - Скоро вернутся, - сказал Жора.

    - Вернутся, - согласился Бессонов, поднялся из-за стола, снял со стены ружье, переломил, посмотрел в стволы, сказал:

    - Ух ты... - И передал ружье Валере. - Почисть. Сейчас почисть, стрелок.

    - Повоевать хочешь? - с ухмылкой сказал Удодов.

    Бессонов ухмыльнулся ответно:

    - Сначала с тобой повоюю...

    - А я тебе чего? - немного обиделся Удодов.

    - Скоро узнаешь.

    Спустя полчаса шлюпка вернулась, старпом направился к бараку не с пустыми руками - нес металлическую десятилитровую канистру.

    - Спирт, - сказал Жора. Он и Бессонов вышли на улицу. Бессонов пошел навстречу и, только пройдя полпути, с опозданием подумал, что нужно было уже теперь прихватить ружье.

    - Вот. - Взмокший от жары помощник поставил канистру у его ног.

    - Унеси назад, - строго сказал Бессонов и слегка пнул канистру носочком кеда, и, хотя толчок был несильный, канистра, не столько от удара, сколько от внутренней не угомонившейся волны, плюхнулась набок. Растерявшийся старпом не успел ни шелохнуться, ни подавить уже лишнюю улыбку, как из-под руки Бессонова гибким проворным змеем вынырнул рыжеволосый Валера, подхватил канистру, отбежал немного.

    - Андреич, ну ты чего... Ты чего... - заговорил он быстро, заискивающе и вместе с тем истерично, стал пятиться от Бессонова.

    - Отдай назад, ханурик ты х...в, - рассвирепел Бессонов. - Ты что, не понимаешь? Отдай...

    - Ну, бугор! - Валера побежал от него по дуге к бараку и по второй дуге вокруг Жоры. А у барака вырос длинный мосластый Удодов с жестким решительным лицом. Валера спрятался за его спину. Удодов раздвинул руки, преграждая Бессонову путь, и заговорил резким голосом, широко двигая костистой челюстью:

    - Ты полегче, сам Арнольдыч приказал, х... ли ты, командир тоже!..

    Бессонова будто ожгло изнутри, и огонь, ярость он выметнул страшным тяжелым ударом в двигающуюся челюсть. Удодова повело в сторону, но он устоял, Бессонов ударил второй раз, Удодов выгнулся, руки разлетелись в стороны, он рухнул навзничь. Валеры уже не было поблизости: согнувшись, обнимая канистру, он усердно бежал по тропинке в сопку.

    - Ах ты!.. - Но Бессонов, вместо того чтобы догонять, побежал в барак, тут же выбежал, на ходу заряжая ружье. Валерина рыжая растрепанная голова мелькала в высокой траве. Бессонов прицелился, но тут две руки, жесткие, мощные, вцепились - одна в ружье, отводя ствол вверх, другая в плечо Бессонова, разворачивая его к себе.

    - Семен! Нельзя!

    Бессонова обдало жарким дыханием, и он увидел почти притиснутое к нему раскрасневшееся усатое лицо Ахметели. Бессонов яростно вывернулся, желая тут же вцепиться, вгрызться в это лицо, но Жора, в руках которого осталось ружье, отступил. И Жора, держа ружье за ствол, потрясая им с отчаянием, нервностью, неожиданной для его спокойствия, закричал:

    - Перестань! Остынь!..

    Бессонов в ярости повернулся к Удодову, тот покорно сидел на песке, одной рукой держался за нижнюю часть лица, другой машинально прикрывал лоб. Бессонов сделал два шага в сторону берега, но увидел, что старпом с матросами уже суетливо выталкивали шлюпку в море - по колено месили воду. Тогда Бессонов побрел в барак, и только теперь почувствовал острую боль в сломанном мизинце.

    От Равного долго никого не было. Валера и Удодов исчезли. Бессонов, насупившись, молча сидел за столом. Только Жора однажды подошел к нему, положил руку на плечо, Бессонов с неприязнью мотнул плечом, скидывая руку, но Жора не обиделся, сел напротив, достал сигареты, протянул раскрытую пачку Бессонову, тот глазом не повел. Жора примиряюще качнул головой, закурил сам.

    Наверное, через час или больше того в барак вошла Таня.

    - Плывут, - сказала она и ушла дальше в комнату, за полог.

    Жора вышел, немного постоял в дверях.

    - Трое или четверо... Да, четверо.

    Бессонов кивнул, но сказал недоброжелательно:

    - Зря ты меня удержал.

    Жора смолчал. Но скоро и Бессонов повернулся к двери. На берегу у швартующейся шлюпки крутились люди, одна фигурка в черном отделилась и неспешно пошла к бараку.

    - Неужели капитан? - сказал Жора. - Не может быть... А ведь точно: капитан.

    Бессонов подумал, что человек в аккуратном, чуть ли не парадном кителе и белой фуражке одним видом должен выражать высокомерие. Но лицо у приблизившегося было скорее не столь важным, вернее не столь суровым, как ожидалось, а немного рассеянным, припухшим, с зеленоватыми тенями, как у засидевшегося в полуподвальной конторе клерка - вполне сухопутное безобидное лицо. Нес он себя на кривоватых ногах, свою заметно прорисованную годами полноту, нес размеренно и размеренно отпускал на лицо эмоции, дозируя жесткие складки у губ, нахмуренность седеющих бровей, дозируя - не преувеличивая - надменность, - чувствовалось, что он любил меру в эмоциях. Жора с его приближением тоже уселся за стол.

    - Здравствуйте, - сказал вошедший и чуть приподнял правую руку, но далеко не донес вялых пальцев до козырька. - Я капитан Равного Зосятко...

    - Вас, наверно, здорово приперло, - сказал Бессонов, - раз сам пожаловал.

    - Вы Бессонов? - Зосятко скользнул взглядом по его хмурому лицу, но в этой мимолетности могла быть и особая внимательность, способная сразу определить настроение человека. Он улыбнулся: - А я скрывать не буду: приперло. Вы ставите нас в скверное положение. Деньги за рыбу ушли, но отгружать ее вы отказываетесь.

    Бессонов развел руками. Зосятко продолжал улыбаться:

    - Я вам предлагаю оставить споры. Это пустое...

    - Совершенно с вами согласен.

    - Просто выйдите на связь со своей конторой. И спорить не будем. Просто выйдите на связь.

    - Разговора не будет, - жестко сказал Бессонов.

    - Я не требую от вас разговора. Просто выйдите на связь. - Зосятко заложил руки за спину, и Бессонов отметил про себя, что капитан сразу сделался будто уставшим, даже измотанным. Оба замолчали на какое-то время, и Бессонов, кажется, задумался, поднял руку к глазам - посмотрел на часы и наконец сказал:

    - Хорошо, я поговорю с конторой... Но я хочу предупредить: это ничего не изменит.

    Он нехотя перешел к столику с рацией, повозился с аккумулятором, опять посмотрел на часы, щелкнул тумблером. Словно посыпалась металлическая стружка на пол - зашуршало, и засвистел эфирный свистун.

    - Первый, - стал с сомнением говорить Бессонов, - ответьте Пятому. - Он знал, что не стоило связываться с конторой. Еще падала стружка, скрежетало, свистело, потом ворвалось мягкое, женственное:

    - Пятый? Бессонов?.. Ждите, пожалуйста... - И эта донесшаяся сквозь космос женская нежность немного смягчила душу. Но не прошло и минуты - захрипел голос Арнольда Арнольдовича:

    - Х-хто?!

    - Дед пих-хто...

    - Бессонов? - скрежетал Арнольд Арнольдович. - Ты от бригадиров отстранен! Бригадиром назначен Удодов! Ты понял? Вместо тебя назначен Удодов. Ну-ка, дай мне Удодова на связь.

    - На, возьми! - сказал Бессонов. - Удодов твой лег мордой в дерьмо. Это раз. И два: свою морду шакалью можешь положить туда же. - Он отключил рацию.

    Зосятко вкрадчиво заговорил за его спиной:

    - Я не могу вмешиваться в разногласия, единственное, что я хочу знать: где мне найти бригадира Удодова?

    - В жопе! - сказал Бессонов.

    - Очень остроумно... - Зосятко дал волю улыбке, и она будто на растяжение попробовала его одутловатое лицо. Во рту блеснуло несколько золотых заклепок.

    Бессонов поднялся, пошел мимо него к двери, но чуть приостановился, ткнул указательным пальцем ему в грудь.

    - Только потому, что ты не из робких пацанов - один пришел, я тебя отпущу с целой рожей. А чтобы у тебя не было заблуждений: пойманная рыба, та, которая в садках, - на мне. Что наловят после меня, мне до фонаря. А эта - моя. Я отвечаю. Так что гудбай...

    - Круто, - кивнул Зосятко.

    - Круто бывает, когда орехов объешься.

    Капитан ушел к шлюпке. А через некоторое время СРТМ снялся с якоря и направился в море, забирая влево, обесцвечиваясь светло-серым корпусом, сливаясь с солнечной позолотой на горизонте.

    - Уходят? - удивился Жора, но Бессонов возразил:

    - Нет, пошли на Тятинский рейд. Сначала там выгребут. - Он помолчал и добавил то, что изначально было предрешено: - Можно бегать и бегать за ними, а все равно они возьмут свое. Все это и правда пустое. Теперь затихни, Жора, тебе еще рыбачить... Таня, - позвал он. Она вышла из-за полога. - Я завтра домой ухожу, пойдешь со мной?

    Она кивнула и чуть пожала плечами, что, может быть, означало: куда я денусь.

    - Тогда собирайся... Хотя что там собирать...

    ***

    Ночь прибывала исподволь, а до ночи Бессонов маялся, ходил на берег, подолгу смотрел в море. Оно приливало к ногам: волнами и приливом, надвигалось на берег, оно дважды надвигалось каждые сутки, и Бессонов думал, что эти наступления и отступления похожи на медленное дыхание или сердцебиение.

    К ночи притащились Валера с Удодовым, в лесу переспавшие первое забытье. Второй раз напиться они еще не успели и теперь находились в том плавучем состоянии, когда человек не чует под собой тверди, не чует самого себя, а только памятью знает: то, что колышется под ногами, - это все-таки земная тропа, а то, что так раздуто пульсирует, - голова. Они зачерпнули по ковшу воды и жадно пили, вода, булькая, вливалась в них, в их высушенные кожаные мешки и заново пьянила опухшие головы. Отпившись и набрякнув фиолетовыми лицами, опьянев, они разместились на улице, на лавке перед маленьким деревянным столиком.

    Жора налаживал костер. И тогда Бессонов подхватил рыбный ящик, поставил к столику, уселся верхом напротив Удодова.

    - Ну что, ханурики. А ну-ка, наливай. - Сидел прямо, злобновато-веселый, и ждал, и даже не столько ждал, сколько желал - или выпада в свою сторону, или хотя бы колкого слова. Но Валера и Удодов совсем сникли, Удодов провис согбенным туловищем, впал грудью, и челюсть его отяжелела с левой стороны опухолью. А Валера тихо наклонился под лавку, выставил на столик полуторалитровую пластиковую бутылку, наполненную на две трети.

    - Этот уже разбавлен.

    - Это все? - притворно скривился Бессонов. - А где остальное? Жора, - он обернулся, - ты посмотри на жуков.

    - Остальное тоже есть... - промолвил Удодов.

    - Неси. Ты разве не знаешь правил?

    Удодов подумал и с тяжестью добавил:

    - Ты выльешь.

    - Ишь ты... - усмехнулся Бессонов. - И ты не боишься такое мне сейчас говорить?

    Валера молча встал и ушел, вернулся минут через пять, принес канистру. Бессонов взял ее, поболтал. Было оттуда уже изрядно отлито. Бессонов насмешливо покачал головой:

    - Все-таки заначили? - Поставил канистру у своей ноги, а в кружки налил из бутылки, поднял свою кружку. - Ну что, бригадир, хорошо я крестил тебя на бригадирство?

    - Отмотайся, - буркнул Удодов, пряча глаза.

    - Носи на здоровье.

    Бессонов выпил жгучую жидкость, разбавленную водой весьма экономно, и зажмурился, провожая спирт, его течение в себя, в те закоулки, которые обычно и не чувствуются никогда, а тут вдруг отозвавшиеся теплом. Подсел к столику Жора, пришла Таня, принесла миску с вареными кусками рыбы, тоже села сбоку, взяла кружку. Жора понюхал спирт и стал притворно сокрушаться:

    - Это напиток?.. Это напиток? Как его русские пьют?

    - А чем тебе не напиток? - поднял брови Бессонов. - В этом пойле тоже солнышко - оно же из дерева, а дерево не в пещере выросло.

    - Ты называешь солнышком тусклый шарик, который светит в тайге? - Жора чокнулся с ним и выпил. И Бессонов тоже выпил, и стал думать, пока трезво и даже расчетливо, подогревая в себе эти мысли, что с пьянкой, вместо того чтобы расслабиться, совсем озвереет, вытравится у него из души человек.

    - Вся ночь впереди, - сказал он. Мысли текли будто слоями, каждая на своей глубине: где-то сознание своей правоты, где-то уязвленное самолюбие, где-то фантазии мести. Однако не успел он достаточно опьянеть, как в темном морском просторе прибавилось света: принялась подниматься, выпирать из моря, пока еще малиново и приглушенно, полная луна, а чуть погодя из-за мыса замотало прожекторным лучом. Бессонов вышел на берег, долго всматривался. Но у барака шумели, и он пошел дальше, остановился у камней, где плескались только волны и тянуло ветром, сменившим дневные разбухавшие от жары, преюще-спелые запахи на ночные свежие потоки. Комары пели над головой, у лица, спешили урвать своего, пока не дунуло с моря посильнее. И Бессонов будто очнулся и увидел, почувствовал все это, хотя и был изрядно пьян, - почувствовал запахи, свежесть, комаров, а может быть, не почувствовал, а с опьяненной сентиментальностью только вообразил себе все это. И тут Таня подошла к нему, обняла за пояс, стала горячо говорить что-то. Но опять в море замотался прожекторный луч, и Бессонов не слушал ее, пытался убрать обнимавшие его руки.

    - Подожди... - Отошел от нее на полшага, всматриваясь в море. Она же цеплялась еще сильнее, и он с силой оторвал ее от себя, схватил за руки, развернул к себе, чтобы сказать что-то резкое, но увидел лицо в слезах, и тогда только смысл ее слов прорвался в него:

    - Семен, уйдем! Прямо сейчас уйдем. Я не могу здесь, прошу тебя, уйдем... Соберем вещи и уйдем. Пешком... Хоть как.

    Он отстранил ее, почти отпихнул, чувствуя, как шевельнулось в нем раздражение к женщине.

    - Да что ты говоришь такое!.. - Или не к ней раздражение, а к тому, что происходило в море - не раздражение, а уже почти бешенство, когда он наконец понял, что там все-таки происходило. Он зашагал, почти побежал, к бараку. - Жора! Готовь кунгас!.. Нас грабят. Ах же суки... Они сами к неводам вышли, на шлюпчонках своих...

    Жора поднялся из-за стола...

    В море, когда там поняли, что кунгас отошел от берега - наверное, щупали берег локатором, - прожекторный луч опять развернулся, мигнул три раза. И немного погодя еще помигал. Луна разлилась по воде до самого горизонта, но вот увидеть что-то в мерцании, в ночной чешуе океана было совершенно невозможно. Бессонов в рост стоял в носу кунгаса, держался за битинг, а в другой руке держал заряженное ружье, орал Жоре, но орал все-таки просто так - для ухарства:

    - Наддай, Жора! Банзай!..

    Две шлюпки прорезали лунную свинцовую муть темными силуэтами в том месте, где головку невода венчал садок. Бессонов на ходу, не целясь, выстрелил выше силуэтов - с подспудной мыслью, что дробь на таком расстоянии рассеется. Жора заложил вираж, обходя шлюпки справа, заглушил мотор, кунгас по инерции еще скользил, вздымаясь и опускаясь на спокойных пологих изгибах, Бессонов крикнул:

    - Что же ты, надо было ближе! У меня только дробь. - И закричал в море, в темнеющие корпуса шлюпок: - Курвы! А ну!..

    Несколько секунд спустя ударило ответным выстрелом. Но стреляли прицельно - хлестнуло в борт кунгаса - обшивка развернулась внутрь белой щепастой розой.

    - Винторезом бьют, - рассудительно сказал Жора. Он сидел прямо, не меняя положения.

    - Аа!.. - рыкнул Бессонов и теперь выстрелил, приложив приклад к плечу, в ближайший силуэт. Но не знал, достала дробь до шлюпки и тех слитых с лунным сиянием людей, которые там были, или заряд увяз в воздухе и веером сыпанул на воду. Криков оттуда не было - наверное, не достала.

    - Жора, заводи! Подходи ближе!

    Жора принялся дергать шнур, однако зажигание не схватывалось. От шлюпок намного раньше послышался стрекот, они стали отходить. Бессонов больше не стрелял.

    - Хорош... - сказал он.

    Жора завел мотор, они подошли к неводу. Бессонов перегнулся через борт, стал хвататься за большие балберы и подтягивать кунгас к садку, а там опустил руки в воду, чувствуя приятную прохладу ее, поймал сеть и принялся вытягивать сколько мог на борт, потом достал складной нож, большой, с длинным, почти как у испанской навахи, клинком, сделанный на совесть знакомым мастером, и стал резать дель - не спеша, вдумчиво, делая не просто прорехи, а выхватывая большие куски из стен садка. Жора не помогал, но и не мешал - молча сидел на корме. Сеть сильно дергалась в руках - потревоженная ночная рыба, сотни центнеров рыбы, тесно ходившей кругами в садке, билась в стенки, но Бессонов уже выпускал изрезанную сеть, подтягивал еще и опять резал, и рыба, почуяв свободу, прорехи, увлекаемая прорвавшимися вожаками, стала стекать в море. Бессонов будто ощутил это ее свободное истечение в глубину, на волю, выпустил сеть, сел на банке и какое-то время не шевелился, опустив плечи и будто слушал движение воды вокруг и движение воздуха.

    - Заводи, пойдем на второй... - сказал он.

    На втором неводе все повторилось.

    А когда они вернулись, протрезвевшие, молчаливо-мрачные, увидели, что народу прибавилось на тоне: пришел второй кунгас с тятинским звеном. Все были пьяны и тяжелы, но шума в застолье не было, молчали, так что все звуки задавливал треск костра, заваленный свежими ветками кедрового стланика. Бессонов, подходя, видел, выхватывал фигуры: Витек рядом с Удодовым, и Удодов, участливо склонившийся к нему; с другой стороны блестела лысина Миши Наюмова; и видел затылок Свеженцева, покатые, по-мальчишески тонкие плечи его, видел, как Свеженцев повернулся, заулыбался и начал вставать. А Валеры не было за столом - валялся Валера у полыхавшего костра, навзничь, раскинув широко руки. И еще Бессонов увидел: Таня на секунду показалась в дверях, постояла и опять скрылась в бараке.

    Бессонов сунул руку в карман, нащупал нож. Он подошел и молча сел напротив Витька, который налег локтями на стол и опустил глаза, и Бессонов в этой его тяжести вдруг почувствовал не угрозу и не трусость, а нечто другое - что бывает, наверное, смешано со стыдом, - неловкость? И ему самому все происходящее показалось нелепым, идиотским. Он налил в две кружки понемногу спирта, одну придвинул Витьку, другую взял сам и сказал намеренно грубым голосом:

    - Ничего с этим не поделаешь. Да, глупо... Но ничего не поделаешь... И я тебе вот что скажу... Может быть только два варианта. Первый: ты все переваришь и не дергаешься. Второй: вот он я, весь перед тобой... Третьего не будет... Ты это должен понять, Витя. Третьего не будет.

    Он выпил. Но Витек пить не стал. Тогда Бессонов повторил:

    - Третьего не будет.

    Витек поднял на него глаза:

    - Не разговаривай со мной, Андреич...

    Бессонов кивнул и чуть отвернулся от него, сел к нему почти боком, достал сигарету, стал разминать, а потом прикуривал, склонив голову, так что все лицо его, чуть сморщившееся, прищурившееся от дыма, было видно в огоньке спички. И он увидел самым краем зрения, что к столу подошел Жора и сказал тихо, но деловито, как о чем-то рутинном:

    - Витек, ты мне на минуту нужен, у меня дело к тебе есть. - И было это самым удачным за весь день. Так Бессонов и подумал: это что-то нужное... Витек поднялся и вяло пошел с Жорой от барака, и тот дружелюбно чуть касался рукой его плеча.

    А Бессонова взял за локоть сидевший рядом уже пьяненький Свеженцев и слегка сдавил.

    - Андреич...

    - Ну что Андреич? Что?.. - Он стряхнул руку Свеженцева, засопел, заблестел глазами, но тут же как-то обмяк, понурился: - Андреич, Андреич. Налей лучше... Что ж я могу поделать? Так получилось. Ты же знаешь... Так получилось.

    Он выпил, чем-то закусил и налил себе еще - на этот раз почти полную кружку. И вновь увидел Таню, она стояла на прежнем месте, за дверным проемом, в потемках жилья, он видел только мерцание ее глаз и светлое пятно какой-то одежды на ней. Он взял кружку и, уже не глядя в ее сторону, выпил до дна.

    Все, что он видел потом, стало оборванным, издерганным. То перед глазами его ревел огонь, и он смотрел в его середку, а то он вдруг увидел себя на берегу, далеко от избушки. И был он босиком, шел по песку и камням, иногда вступая в навалы гниющих водорослей, и тогда под ногами хлюпало. А на нем, за плечами, обхватив его шею руками, а пояс ногами, - сидела Таня и шептала в ухо что-то горячее. А он шел, шатался, смеялся, потому что ему становилось щекотно в ухе. Но он словно опомнился, расцепил душившие шею руки, стряхнул женщину, она охнула за спиной, а он повернулся к ней, поднял, обхватил, притиснул к себе и стал говорить ей, чувствуя жгучесть в себе, жестокость и будто желание стиснуть, раздавить ее:

    - А ты мразь, мразь... - Он стал целовать ее в губы - но тоже с жестокостью, с болью, с дикостью какой-то, своими губами и зубами вдавливаясь в нее и руками, жесткими пальцами втискиваясь ей в ребра, так что она застонала, напряглась, прогнулась, но не вырывалась. А он неожиданно отпустил ее, отпихнул и побрел от нее прочь. Она же поплелась следом и шла где-то сзади и то ли смеялась пьяно, бесстыдно, то ли хныкала отчаянно - он не хотел понимать.

    Опять пространство захлопнулось и открылось в другом месте, он вновь сидел у костра, у кромки пламени, обжигающего лицо, но не отворачивался, терпел и говорил кому-то, кто лежал рядом с костром, - говорил:

    - Что ты знаешь об огне?.. Живой огонь, святой огонь... Древние с их первозданной чистотой видели в огне врата... - И он стал тормошить лежащего за ногу. - Ну что ты можешь знать? - Но вдруг замер, глядя в раскаленную сердцевину огня. Со злой ехидцей сказал: - Что, мяса хочешь?.. А вот тебе! - выставил в сторону костра фигу и засмеялся.

    Огонь тоже отодвигался от него, проваливался в тьму, свертывался в пятнышко, и он уже шел где-то, и не было никакого пламени, а только далеко впереди светилось что-то, и он не мог узнать что. Он долго, упорно брел на свечение, рассуждая о чем-то, казавшемся важным и сложным. При этом тащил на плече длинный тяжеленный обрывок каната, который подобрал у воды. Плыло все, струилось вокруг него. А зачем понадобился ему старый разлохмаченный канат, он не знал, но не бросал его и с упорством медленно продвигался туда, где светилось, что было все-таки светом прогоревшего костра, кучей золы, сияющей красно-черной рябью, словно просачивалось свечение сквозь поры земли снизу. Но там, кажется, уже ничто и никто не шевелился. И как потухло все, как стихло, он уже не видел, не знал, уже погрузился он на дно океанского желоба, где давление - тысяча атмосфер, где все неподвижно, темно и стыло, где, наверное, и есть ад для всех морских тварей, для их неприкаянных душонок.

    ***

    Сначала был неразборчивый шум, а потом голос, далекий, глухой, как в подушку произнесенный, томительный и, кажется, щемяще-плаксивый, стал проползать в сознание:

    - ...нет, не нашел... Не знаю, где... Ушел... Я не знаю... Ушел...

    И еще голос, другой, ближе, в самое ухо:

    - Встань же... Встань, черт тебя...

    Бессонов посмотрел разомкнувшимися глазами на свет, увидел широкую беспокойную полосу воды, вертикально стоящую перед взором. Вода стала шуметь: он увидел прибой перед собой, а сам лежал на боку, и он стал подниматься, выправляя кособокость мира, и поднимаясь, чувствовал вливающуюся в него, в голову, в сознание, муку похмелья... Человек рядом - не тот, который беспамятно валялся по ту сторону остывшего кострища, а тот, который сидел возле него на корточках, лицо его, усатое и щетинистое до самых глаз, больших, миндалевидных, - лицо темное, продавленное глубокими черными складками от усов и носа, - человек обрел черты Жоры. Бессонов уселся, озираясь: песок, море, сырое белесое кострище, Жора.

    - Что же вы, сукины вы дети... - сказал Жора тихо и как-то жутковато, голосом выдувая из души Бессонова слабые проблески похмельной иронии. - За-ачем?!.. - он как-то протянул, сдвоил, неистово, как выговаривает заика, выговорил это за-ачем. Он поднялся с корточек и пошел куда-то сутуло, не оборачиваясь.

    - Что? - произнес Бессонов. Холодком заломило грудь. - Что?.. - Стал подниматься. Но в глазах потемнело, он остановился, наклонился вперед, чтобы голова вновь наполнилась светом. Опять распрямился. - Что? - почти крикнул и завороженно побрел за сутулой спиной Жоры.

    За бараком в осоке было вытоптано до песка, и там спиной к стене лежала Таня, нагая, маленькая, свернувшаяся калачиком. Коленки ее были подтянуты к самому лицу, ко лбу, волосы разметались, спутались с темной гущей, и лица поэтому не было видно. Но по телу ее, по ее неподвижности, по плечу, по руке, по бедру, заползая туда, в тень, в темно-красное, загустевшее между телом и прижатыми к телу коленями, сновали мухи.

    Бессонов отстранил, отпихнул Жору, но не подходил ближе, с минуту оцепенело смотрел на нее, а потом повернул назад, почувствовал, как шатает его - не от похмелья - сердце билось так, что он забыл и о Тане, и обо всем, только боялся упасть, словно чувствуя какую-то позорность в этом возможном падении, и дышал глубоко, носом, всасывал воздух со свистом и почему-то боялся вдохнуть открытым ртом. Побрел в дом, удерживаясь за стену, и там, у лавки, окунул голову в ведро, но вчерашняя вода уже степлилась, и его не ожгло холодом, как желал он, как желала шкура, морда его, отекшая, пульсирующая, набрякшая водой ли, слезами ли. Он торопливыми пригоршнями стал черпать из ведра, и пить, и плескать в лицо и на голову, видя свое взбаламученное отражение, мечущиеся выпученные глаза и волосы, мокро отвисшие: с них струйками полилось в ведро.

    Он опять был на улице, опять дошел до угла барака, постоял там в оцепенении, тупо глядя на нее, но минуту спустя вернулся к двери, стоял, стискивал и тер себе лицо и голову, с силой, выдавливая боль из висков. Увидел Свеженцева, схватил за рукав, будто хотел что-то сказать, но не сказал, отпустил его. Поник и вдруг опять вскинул глаза.

    - Где он?

    Свеженцев молчал. Подошел Жора.

    - Я ничего не сделаю. Вы только скажите, где он...

    Свеженцев, не поднимал глаз, но Бессонов сам уже догадался, видя за спиной его - строчками - следы по кромке отлива, туда, к кунгасу, целиком выволоченному на берег.

    На пути у него встал Жора, остановил только прикосновением.

    - Не ходи. Это уже не твое дело... Это было его дело...

    - О чем ты говоришь, Жора? О чем ты говоришь? Пусти меня. Я ничего не сделаю...

    - Это было его дело.

    Они пошли к кунгасу вдвоем. Свеженцев остался, только с ужасом смотрел им вслед.

    А Витек будто дремал там, сидел на пайолах, привалился к борту и сцепил руки на затылке - будто дремал или лениво созерцал небеса, загустевшие облаками. Он увидел подошедших и улыбнулся кривовато, уголком рта:

    - Ну и что ты теперь бегаешь, выясняешь?.. Да я чихать на тебя хотел. И на нее. Вот так-то.

    Бессонов оперся о борт, тяжело обвис, опустив голову, молча смотрел в днище лодки. Наконец тихо сказал:

    - А я же тебе говорил: у тебя только два варианта.

    - Чихать я хотел на твои варианты, и на тебя, и на нее. Иди кому другому скажи. Я ее пальцем не тронул. А зря, надо было мне ее...

    Бессонов, бледный, тупо упорно смотрел на него.

    - Чего смотришь! - взбеленился Витек. - Не я! Понял ты: не я!

    - Тогда кто же? - сдавленно произнес Бессонов.

    - Да ты, небось! Ты сам! - Витек вскочил, перемахнул через противоположный борт и, согнувшись, пошел от них берегом.

    - Кто? - повернулся Бессонов к Жоре.

    - Я тоже думал, что он, - Жора не смотрел ему в глаза. - Или ты...

    - Это не я... Нет, поверь, - замотал головой Бессонов и побрел к бараку. И тут он с замирающим сердцем сунул руку в карман. Ножа в кармане не было. Проверил другой карман. Ножа не было. Бессонов пришел к бараку и стал искать нож возле уличного столика, потом внутри на обеденном столе, под столом, прошел к нарам, стал переворачивать постель. И сквозь вязкое и будто отсыревшее сознание до него долетали обрывки разговора, озабоченный голос, кажется, Удодова:

    - Конец путине... Что ж это... Закроют путину... Падлы, доигрались... Любовь, сю-сю...

    Ножа не было. Бессонов перетряхнул постель, полез под нары, вытряхнул на пол все вещи из рюкзака. Тщетно. Тогда он опять пошел за барак. Таню кто-то накрыл с головой одеялом, и он смог подойти ближе, стал смотреть вокруг, в натоптанном, в траве, в песке, в бурых застывших пятнах. Ножа не было. Он вернулся. Сел на лавку. Ему дали сигарету.

    - Не мечись, Семен, теперь уже все...

    Он сунулся с сигаретой в сложенные лодочкой ладони Свеженцева, к огоньку зажигалки, прикурил, стал затягиваться, не поднимая лица, не глядя ни на кого, ни на что, удивляясь тому, что так сильно трясутся руки, и губы, судорожно хватающие сигаретку, и нет никакой возможности унять колотун.

    Прошел Валера Матусевич, Бессонов взглянул на него - лицо Валеры было будто замазано воском, на нем стали шевелиться губы и вполголоса говорить тому, кто, невидимый, стоял за открытой створкой двери:

    - Остаток разлили... Я канистру поставил в пустую бочку, чтобы не разлили... - Помолчал, раздумывая, что бы еще такое сказать, добавил: - Перевернули всю бочку... - И его голос, тихий, глуховатый, болезненный, заедающий, будто произносимый раздувшимся языком, звучал так, словно Валера не здесь сейчас был и не говорил ничего, а просто откуда-то выплывал голос, не привязанный к человеку, как если бы глухо звучал сам эфир. И опять заговорил озабоченный, бубнящий голос Удодова:

    - Все нутро наружу... Полосовал, будь здоров... Голая была... Но одежы нету... Одежу куда-то унес, или привел ее сюда голую...

    Бессонов поднялся и, пошатываясь, опять пошел за барак, сел напротив того места, с противоположной стороны натоптанного пятачка, сел на втоптанную осоку, обхватил колени и долго сидел, насупившись, не шевелясь, смотрел на нее. Но его потревожили: пришли Эдик и Жора.

    - Надо пойти, поговорить всем вместе.

    - Я не пойду, говорите сами.

    - Надо пойти...

    - Что вы хотите?

    - Мы, наоборот, не хотим.

    - Что вы не хотите?

    - Зачем множить беду?

    - Делайте что хотите...

    - Если сообщить, путину закроют. Будет следствие...

    - Я же сказал: делайте что хотите, мне все равно... И больше меня не трогайте.

    Они ушли, и он подумал, что надо как-то поправить все это: ее поправить, тело ее выпрямить, отмыть. Поднялся, постоял над ней и понял, что ничего не сможет, даже приоткрыть одеяло. Тогда он пошел собираться.

    Водрузив рюкзак на спину, он ушел раньше, чем рыбаки вынесли из-за домика куль из одеяла. Бессонов отшагал с полкилометра и остановился, взглянул туда, мельком увидел шевеление крохотных фигурок у домика. И опять зашагал, уже не оборачиваясь, боясь оборачиваться, и уже он не мог ни увидеть, ни предположить, ни вообразить, что происходит в море, что три рыбака - Жора, Свеженцев и Валера - вели кунгас подальше от берега, в обход островка Рогачева. И Жора в носу кунгаса, вставший у битинга, чтобы показывать путь, большой, массивный даже, с черными давно не стриженными кудрями из-под вязаной шапочки с помпоном, в распущенных усах, возвышался над кунгасом, подобно жрецу. А Свеженцев, сидевший на банке в ногах того, что было туго спеленато в одеяло и обтянуто веревками, рассказывал, чтобы просто отвлечься, как много поездил он по свету, и, оказывается, может припомнить несколько случаев, как списывали погибших и убитых людей, как скармливали медведю нефтяники из разведки своего мастера с простреленной головой, как мореманы с сейнера давали показания о несчастном случае, хотя на самом деле в ночной драке сами сковырнули товарища за борт...

    Когда же они отошли на такое расстояние, где катились валы, еще не знающие близости берега и подступающего под брюхо мелководья, валы, родившиеся, может быть, у самой Калифорнии, свободные и медлительные, потому что спешить им было некуда; когда берег чужеродно взгорбился холодными сопками; когда они почувствовали, что было здесь настолько пронзительно пусто, что небо разверзлось над головами не голубой бесконечностью, а перевернутой пропастью - тускло-синей и холодной; когда все это опустошило людей в кунгасе, они заглушили мотор, сами замолчали, подвязали к свертку несколько тяжеленных грузил из сеток, набитых камнями, и выпихнули груз за борт. Они молча смотрели, как погружается все это страшное устройство из куля и подвязанного груза, как кристально-прозрачная глубина долго не съедает, не прячет сверток, и лишь постепенно исчезали из виду более темные цвета в нем, но что-то белое в этой связке - обрывки веревок и светлые вкрапления валунов в пикулях - еще долго просвечивало сквозь глубину. Она же сливалась с тенями моря, с миражами тех рыб, которые уже целую вечность рождались, обитали и умирали в зеленоватой полутьме.

    Все трое отпрянули от борта, сели на обтертые банки, молча закурили, и лишь минут пять спустя Свеженцев сказал:

    - Прости, Господи... - Только тогда они стянули с голов кто кепку, кто вязаную пропитанную потом и морем шапочку.

    ЧАСТЬ ВТОРАЯ

    ДЕНЬГИ

    День живет от восхода до заката, как один вдох. А уж как встанешь, так и вдохнешь. И, может быть, вдохнется легко и свежо - вдохнется южным муссоном, за ночь напитавшимся от моря бодрости. И пока врывается в грудь воздух и расправляются легкие, наполняешься, наливаешься жизнью, утро тучнеет радостью. Ночью же все наоборот, дыхание мертвеет: в глухом подземелье ночи любой шорох - спазм, прерванный вдох. Денис Григорьевич Зосятко, капитан траулера-морозильника "Равного", больше четверти века так и жил-существовал: наступал день, и Денис Григорьевич словно по природе своей не ведал уныния и страха, с удовольствием принимал малейшую минуту и знал, что от всего можно получить удовольствие: от полета чайки за кормой, от завтрака в кают-компании, от веселой старой шансонетки по радио, от партии шахмат с "дедом"... Но вдох жизни обрывался, наступала ночь, и капитан будто становился другим человеком, с другими мыслями, оценками, мерками, удрученный тоской-отчаянием, оттого что все это рано или поздно прервется, утонет в окончательной тьме. Если этот второй, вылупившийся к ночи Зосятко, стоял вахту, матросне лучше было не попадаться ему на глаза: не обругает матюками, что было бы и понятно, и близко, а въедливо, воспитанно, истомит душу человеку за какую-нибудь сущую мелочь.

    Судно его стояло на рейде у западного берега Камчатки на траверзе Большерецка и ждало подозванный местный сейнер с партией браконьерского лосося и краба для перегрузки, а капитан тем временем маялся в холодном поту на широком разложенном диване, занимавшем полкаюты, и было засыпание его мучительно, как маленькое умирание. Вот если бы судно ожило, мощно заработала машина и послышались голоса снаружи, все это могло бы разогнать гнетущие мысли о поглотившей его бессмыслице ползущей жизни, и капитан, повернувшись на правый бочок, мирно засопел бы. Но теперь судно молчало, еле-еле отрабатывала машина, в душу лез назойливый звук, похожий на далекий беспрерывный волчий вой, и капитан испытывал двоякое чувство: ему и страшно было отпускать ушедший день и в то же время поскорее хотелось избавиться от него. Денис Григорьевич закрывал глаза, ступал на черное стылое поле, но всякий раз не мог продремать и минуты, с расслабленным стоном вываливался из сна и думал-раздумывал: Мне пятьдесят шесть... А дальше... очень просто, дальше, и очень скоро, и это неизбежно - пятьдесят семь, пятьдесят восемь... Шестьдесят... Семьдесят...

    За широким окном мерцал тусклый палубный свет. Раза два прошла мимо тень. Наверное, вахтенный, - отвлеченно подумал Денис Григорьевич. Но через некоторое время послышался слабый неразборчивый шум за дверью. Денис Григорьевич окончательно проснулся. И когда в дверь каюты постучали, он даже обрадовался чужому вторжению в его ипохондрию.

    - Кто?.. - Голос его был неприязненным и резким, но скорее для порядка - не по настроению.

    За дверью глухо отозвались:

    - Денис Григорьевич, Воропаев чего-то... Чего-то он блажит, чего-то мы не поймем...

    - Что еще Воропаев?.. - Денис Григорьевич откинул одеяло, уселся, спустив ноги на пол. Он как-то остро вспомнил матроса Воропаева, огромного мощного человека, в котором всего было без меры: мышц, жира, роста, рук, ног, живота, подбородков, всего, кроме небольшой, аккуратно выбритой рыжей головы, яйцом вылупляющейся из этого обилия. Гора казавшегося неиссякаемым здоровья, которая работала за двоих и рубала харча за двоих, так что, глядя на него, можно было подумать, что голова его - не столько добродушная, сколько пустоватая - давно устала и одеревенела, оттого что ей без конца приходилось жевать-перемалывать груды всевозможной пищи: вареной, жареной, соленой, сушеной... Вот так выходило: сколько помнил Денис Григорьевич этого матроса, тот все время что-то жевал. Что-то я упустил, просмотрел в человеке, - думал теперь Денис Григорьевич, но с ленцой, с равнодушием.

    - Я сейчас, - натужно сказал он. Включил бра и уже поднимался, немного вяло потягивался, вернее, только пытался потянуться, чтобы расправить успевшую размякнуть всю свою дряблость, такую, не в пример воропаевской, рыхловатую, бледнокожую да и мелковатую... Потом он не спеша оделся и отправился во второй кубрик.

    Воропаев, голый по пояс, сидел за столом, повернувшись к дверям огромной круглой спиной, конопатой, со шкурой, совсем не умеющей загорать, опаленной до болезненной красноты и на плечах сползающей бледными тонкими лохмотьями. Он гнул головку в рыжем ежике, погружал в плечи, так что у него не то что шеи не было, а и голова будто наполовину была вросшей в туловище, и тот красный потный бугор в белой шелухе на загривке, казавшийся шеей, был все-таки частью затылка. Все обитатели кубрика, кто в одних трусах, кто в спортивных штанах и тапочках, давно выскочили из помещения и толклись за раскрытой дверью, а двоих, второго помощника и судового врача, капитан встретил еще на трапе. Врач придерживал худощавого высокого помощника под правую руку. Другая рука возбужденного человека была замотана выше кисти полотенцем с подтекшим алым пятном.

    - Он меня в руку пырнул, - сказал с гордым возбуждением помощник. - Вилкой пырнул в руку... Вот гад...

    - Чем? - удивленно спросил капитан.

    - У него вилка, - сказал врач и подпихнул замешкавшегося раненого.

    Матросы расступились, Денис Григорьевич замер в дверном проеме. В кубрике сохранялись неподвижность и тишина, огромная спина Воропаева вздымалась от дыхания, но он не думал оборачиваться на шум и голоса. Он вдруг шевельнулся, нагнулся еще сильнее, так что головы совсем не стало видно за плечами, и заговорил не своим обычным размеренно-басистым голосом, а нежданно нервным, порывистым фальцетом:

    - Алло, Райка! Сука, обратно трубку бросишь, я приеду, башку оторву... - Воропаев шевельнулся сильнее, чуть развернулся, и Денис Григорьевич заметил, что он прижимает к лицу мельхиоровую вилку: блестящей плоской ручкой к уху, а зубцами почти к уголку рта, глубоко вдавливая в жирную влажную шкуру. - Ты мне зубы не заговаривай, - тонко, как бы с издевкой, говорил он, - я твои штучки-дрючки знаю... - Он опять замолчал, а минуту спустя сказал: - Нет... Нет, я его не помню... - Опять последовала пауза и реплика: - Врешь, сука!.. Нет, врешь... Не верю...

    Денис Григорьевич переступил порог, переместился к угловым койкам. Лицо Воропаева двигалось от переживаний, толстенькие, но аккуратные губы ворочались: фыркали, кривились будто от боли и, наоборот, вдруг начинали улыбаться. Но глаза все время смотрели в одно место, в проем между койками, на крашенную дешевым суриком переборку. Денис Григорьевич сам присмотрелся к тому месту, но ничего примечательного не заметил, тогда он с рассеянным видом взял с чьей-то койки журнал с фотографиями обнаженных женщин, обошел стол и сел напротив Воропаева, который в эту минуту стал с бешенством нажимать пальцем на зубцы вилки.

    - Женщины, они такие... - как бы между прочим сказал Денис Григорьевич.

    - Алло! Алло! Райка! - Воропаев будто не ощутил присутствия капитана. - Прервалось?.. Врешь, сука!.. Я те дам прервалось. Шлюха портовая! Я те дам прервалось...

    Денис Григорьевич положил журнал на стол и, чуть подавшись вперед, заговорщицким тоном стал нашептывать:

    - Миша, вы ей скажите, что капитан дает шлюпку и вы у нее уже через три часа будете.

    Воропаев замолчал, оцепенел, и Денис Григорьевич вновь проследил за его взглядом - даже немного обернулся для этого. Нет, ничего примечательного в том месте все-таки не было.

    - Скажите Раисе, что сейчас приедете... А насчет шлюпки я уже отдал нужные распоряжения.

    Воропаев шевельнулся всем телом - крупно, тяжко - и посмотрел на капитана, и тот сам себе показался слишком мелким под пустым и оттого совсем необъяснимым - непредсказуемым взглядом, однако Денис Григорьевич совладал с собой, голос его бодрился:

    - Ну что, Миша... Шлюпку сейчас подготовят, идите собирайтесь.

    Воропаев все так же сидел, теперь упрямо, бездумно глядя в лицо капитана.

    - Что же вы, Миша, ступайте, собирайте вещи, я увольнительную даю вам на целых три дня. - И Денис Григорьевич для пущей убедительности повернулся к раскрытым дверям: - Вахта, немедленно спустить шлюпку на воду.

    Воропаев еще с минуту неподвижно возвышался над столом. Наконец кто-то догадался доложить из дверей:

    - Денис Григорьевич, шлюпка спущена, пускай плывет к своей Раисе.

    - Действуйте, Миша. - Денис Григорьевич, добродушно улыбаясь, кивнул.

    Воропаев медленно встал, заполняя собою половину кубрика, неуверенно направился к выходу.

    - Миша, - сказал Денис Григорьевич. - Куда же вы телефон потащили, трубку оставьте.

    Воропаев послушно вернулся, положил вилку на стол. Наконец он вышел, и возле трапа на него навалились несколько человек, послышались возня, крики, хлесткие удары, как если бы кому-то отвешивали пощечины. И Денис Григорьевич бессвязно подумал: Зачем же пощечины?.. Опять возня, и вдруг - топот, крики... Шум сместился глубже, стал удаляться. В дверях, зажимая расквашенный нос, возник всклокоченный матросик в рубашке с напрочь отодранным рукавом, испуганно посмотрел на капитана.

    - Ушел!.. - выпалил он и тут же убежал.

    Денис Григорьевич покачал головой и вышел из кубрика, стал медленно подниматься в рубку, касаясь металлических перил крутого трапа только подушечками пальцев, чувствуя холодок металла. В голову полезло что-то постороннее - стало думаться, что железо на перилах отполировано до зеркального блеска, и сколько же нужно было елозить рукам и штанам, когда матросы съезжали по ним, чтобы за тридцатипятилетнюю жизнь судна стереть такой толстый слой металла.

    В рубке никого не было, все бросились ловить Воропаева, и Денис Григорьевич в сердцах ругнулся, но не матом - материться он не любил, и ругань его обычно вмещалась в какое-нибудь возмущенное Как они посмели!. Он сам включил грузовые огни на палубе: стали хорошо видны люди внизу. Несколько человек пробежали на бак, скрылись за надстройкой.

    Еще через несколько минут поднялся вахтенный матрос и доложил, что Воропаев, отбиваясь, свалился в такелажный трюм и был там заперт. Денис Григорьевич, обозрев запыхавшегося вахтенного, медленно ядовито вопросил:

    - Почему вы покинули вахту?

    - Да я же...

    - Вы покинули вахту и устроили игру в салочки. Это ЧП, вы понимаете?..

    - Да какие ж салочки, Денис Григорич, я... Вон и штурман побежал...

    - Нужно отвечать за себя, а не валить на других... - Денис Григорьевич говорил в одном нудном выматывающем тоне, поджав губы. - К утру напишите объяснительную. Насколько я помню, это будет третья ваша объяснительная...

    А к утру он забыл об этом разговоре, утро ворвалось в его каюту голубовато-розовым восходом, и два цвета, насыщенные множеством оттенков, рассеченные полосками жалюзи, плавно переливались на стене. Он пробудился, долго лежал, глядя, как играет отражение волн, а потом встал, принял душ и, надев халат, приладился бриться перед зеркалом в дорогой раме из настоящей чеканной бронзы. Он поступал так каждый раз, и дело было вовсе не в том, что часа через полтора должен был подойти сейнер с грузом и выглядеть помятым перед чужими было бы неприлично, - дело было скорее в тяге к приятному утреннему ощущению: выбритая шкура, освеженная одеколоном, - это всегда приятно. Денис Григорьевич водил по одутловатым щекам электробритвой, глубоко вдавливая ее в розовую кожу, так что, ворочая бритвой по лицу, он ворочал наслоившиеся излишки сальца, будто наминал тесто. Но он, как и всякий раз думал - успокаивал себя, - что умеренный жирок хорошего розового цвета в его возрасте - совсем не беда, а скорее признак здоровья.

    Звук электромоторчика был для него утешительным, бритва пела, и вибрация ее въедалась в щеки, в жирок, затрагивая что-то такое, что рождало ответные нотки внутри самого Дениса Григорьевича, некий голос, поглощая все другие ненужные голосочки и мыслишки, задумчиво тянул: Уууу-жжжж-ииии... Денис Григорьевич с сожалением выключил бритву и стал брызгать на щеки одеколоном, морщась и фыркая, утопая в едком, но приятном запахе, а потом поверх одеколона в стянутую кожу он массирующими движениями втер изрядную каплю витаминного бальзама.

    Была в Денисе Григорьевиче, в его оболочке, особая лощеность - не подчеркнутая, не комплексующая, а немного небрежная и оттого как бы естественная. Своим манерам и голосу он с юности старался придать нотки воспитанности, и так это вошло в привычку его, что делал он это вовсе не для того, чтобы произвести впечатление на людей, водившихся вокруг него, а ему приятно было так делать, и он самым серьезным образом полагал, что все это составляет его настоящий облик: все эти бальзамы, одеколоны, чистая, дорогая одежда, всегда подходящая к случаю, но и чуточку фривольная, аккуратная прическа, отнюдь не зачесанная на благородную блестящую лысинку - он лысинки не стеснялся, умеренное пузцо, отмеренная мимика, подчеркнутое обращение на вы к тем, кого он считал маргиналами, умение чинно и охотно вести светскую беседу, а кроме того, пристрастие к хорошему вину, тонкая разборчивость в кухне и еще те маленькие дорогие предметы вроде старого серебряного портсигара, в котором скромное серебро подчеркивало великолепие маленького бриллианта, вделанного в чеканный крест на крышке.

    Но было в Денисе Григорьевиче и некое упущение, то, что мутной обеспокоенностью глодало его, о чем бы он впрочем никогда и не догадался, если бы не первая его жена, Люсьен - Люся. Невольно подмешивались к его аристократическому пафосу врожденные задатки мальчика из простой семьи железнодорожного проводника, колесившего по матушке России от Владивостока до Красноярска и наживавшего умеренно безопасную копейку на мелких вагонных спекуляциях и подвозе на ночных перегонах таежных зайцев. И хотя умел Денис Григорьевич пристойно вести себя за столом и пользовался ножом и вилкой, аристократизм его волей-неволей оборачивался в обычное мещанское красиво жить не запретишь - он просто не знал иного применения аристократизму. И, сидя за столом в гостях, он совершенно безотчетно выбирал из нарезки кусочек самый сытный, а делая в магазине покупки, мог устроить грандиозную (правда, в выдержанных тонах) разборку с вызовом директора по поводу обсчета - не из обостренного чувства справедливости, а просто по-настоящему жалко ему было зажиленного продавщицей трояка. Однажды из-за толчеи на бензоколонке Денис Григорьевич заправил свою Тойоту за чужой счет - не специально, случайно, но был этим весьма доволен и несколько дней снова и снова переживал щекотливое чувство удачи. Вот уж за что он стал ненавидеть Люсьен, так за то, что она говорила ему в глаза: Ты жмот чванливый, сбить бы с тебя спесь, тебе надо было в кабаке работать человеком или еще лучше на базаре за прилавком стоять, а ты в моря подался... Он злился на Люсьен тихой неистовой, но и невысказываемой злобой, потому что невольно признавал за ней: прозорливая баба.

    Со второй супругой не повезло Денису Григорьевичу по другой причине. Вторая была проще и глупее, да что там, Денис Григорьевич признавался сам себе: была она откровенной дурой. Зато красивой. Но сам же, намучившись с хитрой и опытной Люсьен, такую глупенькую и выбрал. Глупость Вероники в первую же путину вылилась в такой неприкрытый блуд, в такие откровенно нелепые, непродуманные ее похождения, что все управление ржало над Денисом Григорьевичем. В ином случае он бы простил, ведь он прекрасно понимал (со смирением) теорему о мужчине в море и женщине на берегу, - он бы простил интимное свое унижение, но обнародованного позора простить не мог.

    В третий раз Денис Григорьевич выбрал тихую дурнушку Ларису в надежде на крепкий домашний очаг, на хороший стол и благопристойный прием нужных гостей. Но от ее тихости, от ее какой-то внутренней убогости сам вскоре застонал, бежал от нее к первой же подвернувшейся шлюхе. После этого, после сорока пяти, Денис Григорьевич больше ни с кем в загс не ходил, заводил себе каждый раз новую жену на сезон-два, из тех, что понепритязательнее, чтобы не погрязнуть в слишком больших расходах, но и поприличнее, чтобы не ударить в грязь лицом, - какую-нибудь застоявшуюся учительницу или библиотекаршу. Но все три официальные жены все же успели подарить ему по дочери, по поводу чего Денис Григорьевич мог иной раз пошутить: Уж хотя бы одна должна быть моей. А мог и посетовать кому-нибудь: Дома меня окружает только женское племя: моя пассия, женушки, дочери, а вот теперь и внучка... Почему-то им все время от меня что-то нужно. Как же они изводят меня своей трескотней... Но это уже было наигранно, куда искреннее были его никому не высказываемые мечты о последней швартовке: Взять бы с этой путины хорошую прибыль... Тысяч бы пятьдесят, а то и все сто тысяч долларов (он даже в уме не поизносил маргинальное баксы)... И тогда - на пристань, войду с паем в пароходство, и тогда...

    Денис Григорьевич уважал свои способности к чему-либо, как уважал вообще все свои проявления в пространстве, и за ним водился интересный талант: он мог с первого взгляда определить нового для себя человека. Он сразу просеивал встречавшихся людей: нужный, ненужный. Встречались ему люди, на которых посмотрев несколько секунд, он уже знал, что следует говорить им и как с ними поступать. Но спустя секунды ясновидение исчезало: незнакомое лицо, только что бывшее откровенным и понятным, как голый в бане, вдруг обрастало массой одежек - улыбочками или гримасками, умными складками или холодной непроницаемостью.

    Встречая капитана камчатского сейнера, Денис Григорьевич сразу раскусил в большом степенном человеке, в его неповоротливых, самоуглубленных глазах твердокаменнное упрямство. Но Денис Григорьевич и не имел манеры спорить и таранить чужую непроходимость, он послал на сейнер второго штурмана и старпома осмотреть товар, а своего коллегу капитана пригласил к себе на борт под предлогом поболтать и раздавить бутылочку, усадил за стол, наполнил ему большой фужер водкой, себе такой же, предложил маринованных огурцов (он хорошо знал, кому нужно налить коньяк и подать шоколад, а кому - водочки с огурчиками). Дождавшись, когда гость выпьет и закусит, Денис Григорьевич только пригубил из своего фужера, спросил:

    - Так что же, какой товар, Павел Аристархович?

    - А я разве не радировал? - Павел Аристархович стал загибать крепкие пальцы с темными толстыми когтями. - Тысяча центнер кеты есть. Немного краба есть, немного кальмара...

    И Денис Григорьевич, давно осведомленный, что главное для Аристарховича - сбыть лосося, вдруг начал с ленцой излагать:

    - Краба возьму, отчего не взять - возьму. И кальмара возьму. Но лосося, Павел Аристархович, уволь, взять не могу...

    - Как не можешь? Ну ты, в натуре, даешь... - Капитан сейнера, обиженный и оттого не столько грозный, сколько затвердевший от растерянности, отодвинул тылом ладони мешавшийся фужер, распрямился в спине, напрягся, крупный, жилистый, внушительный. - Зачем же ты звал меня? Я, как долбанутый, п...хал за сто верст.

    - Так я и звал из-за краба.

    - Что мне краб? Его с гулькин нос. У меня кеты под завязку, ты кеты возьми...

    - Не могу... - Денис Григорьевич вымученно улыбнулся, губы - увядшие, сникшие крылышки, но и улыбка - игра, старая проверенная игра в купи-продай.

    - Так что же, протабанил ты меня? Лучше бы я кету американцу отдал. Был же американец на подходе... Что же ты?

    - Мне лосось в убыток, в прошлый рейс еле-еле покрыли расходы, попали в такую нехорошую историю. А теперь и вовсе назревает демпинг...

    - Да где же демпинг? Брешут. Умники выдумали. Бери кету, я уступлю.

    - И квоты - тоже проблема... - Он уже делал вид, что сомневается.

    - Тебе что квоты, что не квоты. - Крупное лицо Павла Аристарховича, хмурое, костистое, с нависающими бровями и выпирающими, глянцевитыми скулами, лицо его мягчало, там где могло мягчать... - А краба я тебе так, довеском, подарю.

    - Мне же пароходство голову оторвет, если я инспектору попадусь...

    - С чего же оторвет, ведь не балласт покупаешь...

    Денис Григорьевич выдержал паузу - долгую, раздумчивую, кривящуюся, наконец развел руками и с таким сомнением, которое вот-вот обернется окончательным отказом, глядя на камчадала искоса-подозрительно, спросил:

    - А цена?

    - По самой бросовой, третьим сортом, с семипроцентной скидкой, лишь бы с глаз долой...

    - А краба довеском?

    - Довеском, тудыть его...

    Тогда они пожали друг другу руки. Денис Григорьевич налил ему еще полный фужер водки. Чокнулись, камчадал выпил с суровой неприкаянностью, Денис Григорьевич из своего фужера, как и в первый раз, только пригубил.

    - Меня в этом году уже трясли, - сказал он задумавшись, и сказал так искренне, что и сам поверил в то, что говорил. - Я доставлял в Корею кое-какой груз без квот и налетел на инспекторскую проверку. И что же ты думаешь... У них такой солидный аппетит. Инспектор попросил пятьдесят тысяч долларов.

    - И ты заплатил?!

    - Отдали всю кассу, последнее... Тридцать пять тысяч. Негодяй спасибо не соизволил сказать...

    - Ну, гнида... - Павел Аристархович похрустел огурцом, закурил, завел свою беседу: - А у меня другое вышло. Но я дешево отдал и рублями. А было весной. Был у меня один якорь, а второго не было. А где я его возьму? Нигде не возьму, не выкую, не отолью и уж тем более не куплю - я не Ротшильд. А назавтра ждем регистра. И что ты думаешь, наши умельцы - ах, золотые парни, сделали якорь за ночь. - Он повернул к Денису Григорьевичу торжественное лицо, посмотрел свысока.

    - Достали где-то? - не понял тот.

    - Нет... - Павел Аристархович расплылся в добродушии. - Деревянный сделали, из брусков... Вот то-то. Отшлифовали, покрасили, понимаешь ли, и повесили. Блестит на солнце, как настоящий. - Теперь Павел Аристархович сам налил себе водки. Бутылка почти опустела. - Будь здоров, - сказал он, выпил, захрустел огурцом. - А наутро приперся регистр. Все проверили: все хорошо, а потом - как знали - возьми и скомандуй: Отдать правый якорь. Делать нечего, говорю: отдавай, парни, яшку. А яшка, конечно, плюхнулся в воду. Я же думал, его цепью утопит, но у пирса неглубко было, и яшку только повернуло вверх тормашками, он и высунулся лапами кверху.

    Денис Григорьевич издал звук, похожий на кашель, и, уже не таясь, засмеялся беззвучно, трясясь и краснея. Камчадал вылил в фужер остаток и закончил с прежней серьезностью:

    - Пришлось и мне разоряться, маслить, понимаешь ли...

    ***

    Утром Денису Григорьевичу почудился запах гари: так бывает несет от костра или пожарища, когда пламя уже ушло в чернь головешек, а сверху примочило их дождичком, они тлеют, и низко стелется дымная, смешанная с паром вонь. Денис Григорьевич, еще не приходя в себя от сна, вдруг с тоской вспомнил о недавно видимом береговом пожаре. Дело происходило ранним утром, настолько свежим и чистым, что пожар тот, будто кость поперек горла, будто что-то мерзкое и ядовитое в чистом источнике, омрачил настроение Дениса Григорьевича.

    Он приоткрыл глаза и увидел в кресле закинувшего ногу на ногу старпома с сигареткой, а тот и не смотрел на капитана, раздумывал о чем-то, словно дожидался, когда хозяин каюты проснется.

    Что-то не так, - подумал Денис Григорьевич. - Иначе бы не пришел без стука и не вел бы теперь себя так нагло... Без спроса курит в моей каюте, негодяй...

    - А я смотрю и не узнаю, - лениво улыбаясь, не отрывая головы от подушки, промямлил Денис Григорьевич. - Думаю, кто посмел без стука...

    - Богатым буду, - хихикнул старпом.

    Вот же тоже, негодяй так негодяй...

    - А как же вы, Антон, вошли?

    - У вас, Денис Григорьевич, дверь настежь была.

    - Ах, ну да... - Спал он, только пледом укрывшись, одетым, что с ним почти никогда не случалось. Но теперь вот случилось: до глубокой ночи шла погрузка, и он сам следил за работой, особенно не доверяя второму помощнику - какому-то совсем уж осоловевшему малому, но часа в три Денис Григорьевич зашел к себе, присел на диван - передохнуть, да и уснул. Но пледом сам не укрывался и башмаков не снимал - значит, кто-то заходил и позаботился.

    Вот лицо, - думал он о старпоме, - не лицо у человека и не харя, а харька... Красная и в пятнах... А маленький... Он мне, пожалуй, до подбородка... А зубастый, прямо Щелкунчик... Морда квадратная, уши кривые, потный, слюнявый, а перхоти в жирных волосищах... А ведь как сядет есть, хавает, чифанит пастью этой своей зубастой, квадратной, куски валятся... И чавкает... Лучше бы я в каюте питался, его бы поменьше видел... - Денис Григорьевич сел на диване, спустил ноги в носках на палас.

    - Не курите, пожалуйста, Антон. Спросонья задыхаюсь.

    Старпом кисло скривил губы и с показательной старательностью раздавил окурок в пепельнице.

    Как же все перевернулось в жизни... До чего непроходимое хамство утвердилось на море. Негодяй, вахлак, вошел без стука... Да в былые времена он бы... Да я бы... Кого сунули мне, хамы... Кто хозяин на судне?

    - У вас какие-то соображения?..

    - Новости есть, Денис Григорьевич.

    Почему от него исходит столько неприятностей?

    - Выкладывайте.

    - Хороших новостей нет... - Он все так же кисло улыбался. - Только нехорошие.

    - Я угадал это... по вашему лицу...

    - В Отару прием лосося прекращен. - Старпом вздохнул тяжело и жалобно, высоко приподняв и опустив плечи.

    Что говорит, что говорит?..

    - Нуте... - Денис Григорьевич сказал с ленцой, чтобы не выказать волнения, хотя сердце и зашлось с особой неистовостью. - Пойдем в Аомори или в Пусан... Сделайте запрос по старым адресам.

    - Уже сделал. Цены критические, совсем критические...

    - Что же вы хотите сказать?.. Демпинг?

    - Пока неясно, Денис Григорьевич, но по радио в один голос кричат...

    Оба замолчали, Денис Григорьевич прикрыл глаза - словно в раздумье. Вот тебе и взял кушик в сто тысяч... Я теперь вроде козла отпущения у них буду, не иначе... Он хотел сказать: Хорошо, Антон, идите, я скоро буду. Но подумал, что хорошего ничего нет, подумал с таким скверным чувством, от которого даже мурашки неприятной стылостью побежали по спине. Наконец молвил:

    - Идите, Антон, я скоро буду...

    Старпом ушел. Денис Григорьевич сидел, не шелохнувшись, и думал, что если уж до конца разобраться, то настоящим хозяином судна и был только что посетивший его человек - старший помощник Антон Васильевич Быков. Хозяином судна, команды и его самого, капитана, потому что сам Денис Григорьевич был всего лишь нанятым лицом у бандитов, захвативших в последние два года управление, а вот старпом сам был из их шайки, сопливый негодный мальчишка, еще недавно торчавший детскую вахту третьим помощником. Но вот кем-то он, каким-то родственником пришелся одному из бандитов, и его приставили к Денису Григорьевичу вроде как надсмотрщиком, негласным рабовладельцем, дабы призирал он за всеми шагами капитана, особенно за денежными операциями - а вся их путина и состояла из одних только торговых махинаций, потому как специально для такого промысла и готовили судно. Не тралить - сеять моря, не уродоваться за десяток тонн облезлых хвостов в сутки, а брать по-крупному, сразу, по дешевке, скупать за наличные, а где возможно, и за безналичные, а где возможно - и красть, рвать и везти тут же в Корею или Японию. Рейс за рейсом. Так за путину можно взять куш, в три, в четыре раза больший, чем брали работяги, черная кость, всегда оказывающаяся в дураках. Для прикрытия были и квоты, почти не заполняемые, почти ненужные. А гнали массой только браконьерскую продукцию - она теперь почти вся была на морях браконьерской, - налоги платили только совсем уж по крайности, только припертые к стенке. А чтобы Денис Григорьевич трудился на славу, бандиты обещали и ему приличное вознаграждение.

    За теми малонужными, непутевыми бумажками, квотами, они ездили со старпомом вдвоем. Везли с собой в трусах зашитые крупные наличные, на взятки департаментским гнидам. Деньги ссужены были бандитами Денису Григорьевичу под его личную ответственность, но старпом везде таскался хвостом за капитаном.

    Денису Григорьевичу пришлось по Москве пройти привычный круг: сначала квот никаких в департаменте не выдали, сославшись на лимиты. Но потом человек, занимавший отдельный большой кабинет, со старой общипанной секретаршей в приемной, послал ходоков в баню, он так и сказал: Сходите-ка вечером в баньку... Какой там массаж делают! И старпом остолбенел при этом, начал было шипеть и скалить крупные кривые зубы, так что Денис Григорьевич, еще при знакомстве невзлюбивший своего опекуна, даже позлорадствовал тогда на его непутевость и недогадливость, сам-то Денис Григорьевич был дока в этих делах, и он минуту перетерпел, пока старпом пыхтел: Что значит в баньку?.. Не встревал, но завалить все дело из-за этого дуралея тоже было нельзя, и Денис Григорьевич в нужный момент дернул его за рукав и покорно спросил: По какому же адресу лучшая банька? И вечером ходоки потащились на такси через пробки на другой конец столицы в пышущее паром большое кирпичное заведение с глухими стенами. Но мыться там не стали, потому как не за этим сюда приехали. А разыскали в бане не то массажиста, не то вышибалу по имени или по кличке Фаддей. И вышибала этот, прямо в вестибюле внимательно выслушав, какие квоты нужны ходокам, что-то быстро скумекав, назвал сумму: Сто пять штук баксов. Ходоки поехали в гостиницу, и Денис Григорьевич всю дорогу с недоумением думал: Почему именно сто пять, а не сто и не сто десять? Наверное, эти пять - проценты Фаддея. А может, просто так, цифра для большей заковыристости?.. Из гостиницы стали звонить домой, в управление, своим бандитам, те приказали перезвонить позже - видимо, решали дилемму: выгоднее заплатить взятку в департамент да еще покупать квоты либо платить взятки позже во время путины местным инспекторам и пограничникам. Через пару часов ходокам дали добро, и поутру они вновь явились в баню, провели их в какую-то подсобку, они вручили Фаддею деньги, тот пересчитал, а потом показал им вышибальной, чудовищной ручкой адью и выпроводил из баньки. Денис Григорьевич имел повод еще раз позлорадствовать над Быковым - тот чуть не до слез расхныкался, что деньги ушли неизвестно к какому проходимцу. Сам Денис Григорьевич был спокоен. А после обеда они приехали в департамент, и человек в отдельном кабинете, теперь уже цветущий, улыбающийся с той искренностью, которая может рождаться только к добрым друзьям, хлопотал над их квотами. Но между делом он написал на клочке бумаги и показал Денису Григорьевичу: Во сколько обошелся массаж? Денис Григорьевич догадался, что чиновник не очень-то доверяет бандиту Фаддею, и подписал рядом 105. Чиновник удивленно посмотрел, едва скривился и рассеянно, пришибленно как-то улыбаясь, сжег бумажку. А Денис Григорьевич почти тут же пожалел и потом долго еще сокрушался, что не написал другую сумму, ну хотя бы 115 или 120 - он уже ничего не терял, бумаги были составлены, билеты на самолет заказаны.

    ***

    Судно шло по Охотке полным ходом, так что по курсу пространство нарастало и полнилось небом, облаками, морем, вулканическими вершинами островов, а в кильватере оно сворачивалось и завивалось спиралями и водоворотами, уходя в томительную глубину, почему Денис Григорьевич и не любил оборачиваться назад и не любил смотреть вниз, в глубину, свесившись через борт, словно из него самого что-то исходило и, закручиваясь с водоворотами, тонуло в море. До Аомори лежало перед ними тысяча двести миль спокойной воды. Но теперь ничто не радовало, окончательно скомкалось настроение - хлынуло в душу чувство, которое необязательно оформляется в слова, но может жить в человеке безмолвным предчувствием, так что можно и не оценить его и лишь позже, когда случатся все неприятности и беды, человек задумается и воскликнет: А ведь я знал. Знал... А знал, так почему покорно сдался?! Душа цепенела от предчувствий, и хотелось сделать что-нибудь такое, что перекрыло бы, раздавило своей значимостью всю эту мороку.

    Одним вечером он час сидел у зеркала, смотрел и щупал лицо. И вот уже свисала слоеная толстая шкура с брыл - основательный признак наползающей старости, и кайма волос вокруг целлулоидной плеши вся испещрена сединой, и под глазами лежала сеточка капилляров. Скоро голова станет такая же, как у старого бульдога с отвисшей слюнявой челюстью, и он будет двигать и забывчиво причмокивать этой челюстью. Как он не заметил этих превращений? Или время так специально устроено, чтобы обмануть человека и надсмеяться над его надеждами?

    Коньячок погружал его все больше не в сентиментальность, столь милую сердцу, а в тоску, от которой рождались совсем нехорошие мысли: вон сейф, а вот ключ в кармане, только руку протяни, открой, и в руке окажется тяжелый, холодный на ощупь ПМ. Но он успокаивал себя, стараясь думать о другом, точнее, о других, на них изливая гнев: Да, я всегда ненавидел море, пароходы, на которых плавал, обалдуев, вахлаков, матросню, всех этих напыженных рыбачков, варваров, но в таком случае с какой стати я должен взваливать на себя их вахлаческое бремя... И он наливал себе еще стопочку, и еще.

    Днем Денис Григорьевич увидел боцмана, спросил, будто только теперь вспомнил:

    - А как там Воропаев?

    Боцман пожал плечами.

    - А что, живет помаленьку... - Боцман был невысок ростом, стар, и все в нем словно понемногу отмирало, но, главное, отмирал интерес к окружающему, а только оставался еще какой-то автоматизм в человеке: автоматизм работы, жизни, автоматизм быть добрым и приветливым. Вот спросили его о Воропаеве, он ответил, а интереса к предмету разговора никакого не было.

    - Пойдем-ка взглянем, - сказал Денис Григорьевич. Боцман был одним из немногих подчиненных, кому Денис Григорьевич позволял себе говорить ты.

    Они спустились на палубу, боцман повел капитана к низенькой трюмовой надстроечке, в двери которой был иллюминатор, и Денис Григорьевич припал к нему лицом, нос раздавил на стекле, но ничего не смог рассмотреть внутри.

    - Открой, Геннадий Ефимыч.

    - Одним нельзя, опасно, - сказал боцман. Он пошел позвать помощников, а Денис Григорьевич, заложив руки за спину, отошел к борту, смотрел на выраставшие в море сопки одного из курильских островов, и ему невольно мечталось, что вот бы плюнуть на все, высадиться на ближайшем берегу, поселиться в деревянной, рубероидом обитой хибаре, завести себе толстую румяную хозяйственную женщину, которая по утрам покрикивала бы на него, выгоняла на берег ставить сети, гнала в сарай кормить кур и поросят, но и самого его обихаживала, готовила бы обеды, водила в баньку, парила веничком, а вечерами, ну да уж... до вечера надо было бы еще доскрести.

    Боцман привел троих матросов, они встали с сетью возле дверей - на тот случай, если Воропаев вздумает вырываться и его придется вязать. Открыли дверь. В нос сразу ударило тем запахом, который источают общественные туалеты на материковских полустанках. Денис Григорьевич брезгливо пошевелил носом, но все же отстранил боцмана и матросов, заглянул внутрь. Видны были только несколько больших ящиков с бухтами тросов и лежавшие в углу горой под самое перекрытие сети - ненужные, старые, наверное, уже подопревшие снизу. Денис Григорьевич шагнул на ступеньку и тогда только увидел сидевшего в углу Воропаева, но уже как бы и не Воропаева - все лицо одичавшего человека заросло короткой шерстью, сидел он, вытянув ноги, и рукой черпал что-то из ведра, зажатого между ног, ел, не обращая внимания на вошедших. Денис Григорьевич присмотрелся: черпал он какую-то бурду, свисавшую с подбородка длинными ошметками - то ли макароны, то ли еще что-то, похожее на тресковые белые кишки. Громко, с хлюпом и причмоком, всасывал он эти длинные макароны-кишки.

    - Что ему дали, объедки, что ли? - недовольно спросил Денис Григорьевич.

    - Да вот, дали ребята чего-то, у него аппетит такой стал, будь здоров, ведь теперь ведро съедает, а не дать, он буянить начнет. - Боцман вдруг ожил, очеловечился сквозь свою отмирающую оболочку. - Надо бы его в больницу, поскорее на берег свезти или передать на попутное судно, а то он еще хуже и хуже делается, совсем свихнулся, бедолага, все углы изгадил...

    - Ну, раз ходит в угол, а не под себя, значит, не так уж и свихнулся.

    - В угол, - подтвердил боцман, - но это в нем последнее осталось...

    Денис Григорьевич подумал и опять возразил:

    - Доктор уверял меня, что потерпеть еще можно.

    Боцман скривился, ничего не сказал. Денис Григорьевич вздохнул:

    - Ничего не поделаешь, придется потерпеть. Ну, на какое попутное судно мы его передадим? Сам подумай, кто его к себе на борт возьмет?.. Ну и ты же понимаешь, Геннадий Ефимыч, мы из-за него сейчас не можем крюк делать. Вот сдадим продукцию...

    - Я понимаю. - И опять глаза боцмана заволокло усталостью, отрешенностью, мол, делайте что хотите.

    - Ладно, закрывайте.

    Денис Григорьевич после этого больше ни разу не навещал Воропаева и даже не справлялся о нем. А четверо суток спустя они подошли к проливу Цугару. Лоцман сел к ним задолго до входа в бухту. Когда катер с лоцманом только появился, встречавший его старпом, глядя с палубы, говорил в голос:

    - Из всего люди делают деньги. Он нам, как собаке пятая нога, а тоже, смотри-ка, поиметь нас захотел, обезьяна. - Говорил для смеявшейся матросни, ничуть не заботясь, что лоцман, может быть, понимает по-русски - в последние годы таких, знающих русский, много развелось в портах Японии и Кореи.

    Лоцман, в исключительно белом кителе, в белых перчатках, и правда, как обезьяна, ловко взбежал по штормтрапу, перемахнул через борт. Этот штормтрап и то место на борту, где вывесили его, матросы за несколько часов до появления лоцмана драили со стиральным порошком. Но лоцман уже наверху намеренно провел белой перчаткой по какому-то лееру и на входе в рубку, так, чтобы вся вахта и капитан видели, посмотрел на перчатку, на полоску копоти и при этом покачал головой, улыбаясь тонко, улыбкой этой, мстительной, как бы произнося: Что с них возьмешь - русские... Так что Денис Григорьевич сразу понял: по-русски понимает. Денис Григорьевич заученно приятно улыбался, приглашал:

    - Плисс, Плисс... - Но позже, улучив момент, подозвал боцмана, перешел с ним на вы. - Что же вы пароход позорите? - зашипел он. - А этому, этому, скажите... - Он покраснел, не находя больше слов, но боцман догадался, что Денис Григорьевич говорит о старпоме. - Ладно, я потом сам... Идите... - И, гневный, но улыбающийся, вернулся в рубку.

    Земля вокруг бухты вздымалась сопками, и город словно распластался под их величием беловатой плесенью. И чем ближе подходили к городу, тем контрастнее становились эти два явления - сопки и город. Сопки были такими же дикими и фиолетово-зелеными, как любые сопки в диких местах, где человеком и не пахнет, а город был другой, переполненный движением и будто спрессованный, уплотненный: дома белые и серые или темные, почти черные, совсем невысокие, всего в несколько этажей, автомобили, железная дорога вдоль берега, запруженная тяжелыми составами, фабричные строения, трубы, эстакады, порт со своими складами, ходулями и жирафьими шеями. Порт и рейд были забиты судами, между которыми сновали катера. И все это умещалось на клочке моря и побережья в несколько километров, и во всем казался жуткий непорядок, неразбериха, хотя Денис Григорьевич хорошо знал, что, несмотря на тесноту и на внешний непорядок, у японцев здесь всему отведено местечко - определен клочок землицы или водицы, и все движение подчинено единому разуму, размечающему и безошибочно назначающему на добротных компьютерах, куда кому встать.

    Встали по соседству с таким же русским судном, только под флагом Кипра - бежали рыбачки от ненормальных отечественных налогов, платили мзду в чужую казну. Денис Григорьевич с ленцой рассматривал соседа, смотрел так, будто не видел ничего, но на самом деле примечал неспешных людей на корме. И подмечал одного из матросов со своего судна, по фамилии Куценко. Подвижный юркий мужичок с озорными глазами уже перекликался со знакомым с траулера под кипрским флагом. Денис Григорьевич минут через пять велел позвать Куценко, стал расспрашивать его, как дела у соседа, и Куценко, все еще возбужденный встречей со знакомым, говорил:

    - У них дело швах и капитан так себе, сдаются совсем по дешевке...

    Денис Григорьевич, глядя на него, думал: Дурак ты дурак, ничего-то ты не понимаешь, и радость твоя дурацкая...

    Матрос ушел, а Денис Григорьевич стал в бинокль рассматривать чужой город, снующих на пирсах людей и транспорт и почти физически ощущал чуждость и неприязнь этой земли: ее чуждость и неприязнь к себе и свои ответные, не более ласковые чувства к ней. И только теперь, разглядывая в бинокль чужой город, Денис Григорьевич начал понимать, что все это время, что бы он ни делал, о чем бы ни говорил или даже думал, поверх всех его дел, слов, дум, разливалась смолой главная тяжелая черная мысль: а жизнь-то его, вот та благополучная, а может, и не совсем благополучная, но ровная, наполненная своими делами и людьми, и прихотями, - что там кривить душой, любил он свои прихоти, и теперь они ему казались приятной радостью, такой же обязательной, как, может быть, для ребенка новогодние подарки, - жизнь эта его вот именно сегодня и развалится окончательно и бесповоротно, будто башня, которую землекопы по дурости своей подкопали с одного бока, словно и не видели, где копали, и не видели, что вот перед ними башня такая выстроена, пусть не очень аккуратная, но ажурная, с надстроечками, с витражами в окнах, с сытными запахами из форточек... Валилось все это теперь, именно теперь, - не подопрешь, не удержишь... И заново не начнешь, не отстроишь. Теперь думать надо было не о новом, а о том, чтобы самого не погребло под развалинами, думать надо было над тем, как живым выскользнуть из-под обломков.

    Таможню прошли за два часа, таможенники никуда не заглядывали, проверили судовую роль, полистали паспорта, подписали бумаги. А вот перекупщика пришлось ждать, и неслыханность такого события, как ожидание менеджера, ничего хорошего не обещала. Когда же тот явился, подчеркнуто тонкий, с тонкой дерматиновой папочкой, в темном костюме, Денису Григорьевичу стоило труда напустить на свою скисшую физиономию дурашливую приветливость. Для менеджера, как и для таможни, спускали к палубе ладного чистенького катерка пассажирский трап.

    - О, Тосико-сан, дорогой наш, здравствуйте!

    Денис Григорьевич растопырил руки навстречу кланяющемуся, тонко улыбающемуся японцу, с которым он уже имел дело в эту путину. Денис Григорьевич смотрел на него сверху вниз, растопыренными руками как бы желая обхватить все эти его врожденные поклоны и хорошо зная, что японцу нравится именно такое ответное русское приветствие - радужно-улыбчивое, дурашливое выпячивание груди, размахивание руками, бравада будто и ненормальная, но такая экзотичная и, кажется, искренняя. А Денис Григорьевич говорил что-то обязательное, такое же обязательное в России, как обязателен пунктир поклонов в Японии - две обертки восточной неискренности, - а думал совсем другое: Я для него вроде болвана, на котором и отрабатывают приемы оболванивания... Но уж я и не буду его разочаровывать, а пускай себе думает...

    - Как здоровье? Как бизнес? Как глава фирмы? Семья?

    - Хоросё... Хоросё...

    В каюте капитана старпом ловко откупорил французский коньяк из специального запаса, ловко соорудил столик, открыл бонбоньерку. Налил рюмочки, но только подняли, окунули губы и поставили назад. И еще минут пятнадцать болтали не пойми о чем, мололи пустое, курили настоящую Гавану. Наконец Денис Григорьевич решил, что пора:

    - Ну что же, Тосико-сан, к делу?

    - К делу, Дениса-сан, - закивал Тосико-сан, и чувствовалось, что он смакует неудобный не перевариваемый для японцев звук л, который ему так легко давался. - Сьто вы зелаете предлозить насей фирме? Мы, как всегда, готовы заплатить оцень хоросий цена. - А сам уже развернул папочку, достал электронный блокнот, приготовился писать. Денис Григорьевич кивнул Быкову, тот покраснел, деловито засопел, развернул свою папку, куда более внушительную, чем папчонка японца, - из натуральной кожи, пузатую, вывалил веер листочков, протянул один японцу. Тосико-сан стал быстро просматривать столбцы записей и нажимать кнопочки в блокноте. Потом заулыбался:

    - Краб - хоросё, лосось - хоросё, сайра - хоросё. - И сначала обрадовал: - Краб мы купим за презняя цена - семьсот йена килограмм. - А потом уже стал повергать в отчаяние: - За лосось моя фирма платит луцсе другой: цетыре тысяца цетыреста йена - центнер горбуса, пять тысяц йена - кета.

    - Постой, постой, - перебил его старпом. - Ты что это придумал такое нехорошее... В два с лишним раза дешевле. Это ж грабеж средь бела дня... Вы ж ее впятеро дороже продадите... - Он, еще больше краснея и мгновенно покрываясь капельками испарины, подался с дивана вперед. Японец заулыбался еще приветливее.

    - Разве мозно? Моя фирма нехоросё делать не принята. Бирза диктует свои правила, и сегодня - это луцсий предлозения...

    Денис Григорьевич мрачно спросил:

    - Сколько вы платили за рыбу вчера и позавчера?

    Японец с готовностью ответил:

    - Вцера горбуса - пять тысяц, кета - пять тысяц и сестьсот йена, позавцера - еще триста пятьдесят йена больсе...

    Денис Григорьевич знал, что в этом Тосико-сан не врал. Впрочем, он ни в чем не врал, он просто, как и любой другой японец, никогда не говорил нет, никогда не говорил плохо. И это расплывчатое, скользкое отсутствие нет могло до нитки обобрать русских простодырых рыбачков, не умеющих сговориться, не умеющих по гонору своему действовать сообща. И Денис Григорьевич знал, что, откажи сейчас он Тосико, никто из перекупщиков других фирм носа не покажет на судне, да и у других цены были, конечно, ни на йену выше, ни на йену ниже, несмотря на то что Тосико сказал что-то про лучшую оплату. Вероятно, и в Корее сложилась такая же обстановка, и переход туда был бы только лишним перерасходом. На свои рыбозаводы, давно уже зачахшие, рассчитывать совсем было нельзя, они, может быть, и приняли бы браконьерский груз, но вот стали бы они сполна платить за него?

    - Ну уж нет! - вскипел Быков, поднялся, маленький, разъяренный, кривоногий, заклацал зубами. - Заездили Россию, ворюги!.. - Стал размахивать руками перед улыбчивым лицом. - А завтра что? Завтра привезете нам ящик занюханных макарон. Гуманитарная помощь! А мы вам спляшем за эту гумпомощь. - Он порывисто вскочил и принялся было отплясывать. И вдруг с Денисом Григорьевичем случилось необычное, чего он и сам, видимо, не ожидал от себя, он вспылил, и не просто вспылил, а рявкнул с необычайным бешенством:

    - Вон отсюда, придурок!

    Старпом, разинув рот, остановился. Денис Григорьевич, морщась, добавил:

    - Пожалуйста, выйдите отсюда. Сейчас же...

    Ошеломленный старпом попятился из каюты, вывалился и захлопнул за собой дверь.

    - Я прошу прощения, Тосико-сан... - Денис Григорьевич прятал глаза. Японец тоже хмуро потупился. - Начнем отгрузку немедленно на ваших условиях, - словно с одышкой, сипло добавил Денис Григорьевич.

    После этого Денис Григорьевич участия в торговле не принимал. Он заперся в каюте и даже думать не хотел о том, что теперь происходит снаружи. Снял китель, склонился над умывальником, долго мыл руки с мылом, наслаждаясь прохладой воды. Потом уселся в кресле, в котором недавно сидел Тосико-сан, и стал попивать мелкой стопочкой вскрытый французский коньячок, заедать конфетами и смотреть по видео включенную наугад американскую дребедень, сопровождаемую идиотским, точно в унитаз произносимым переводом, - благородные лица героев и коварные физиономии антигероев, беготню и стрельбу из семисотзарядных пистолетов в заводских цехах: у них почему-то была сплошная беготня в брошенных заводских цехах и стрельба таким количеством патронов, которого хватило бы на мотострелковую роту. Но ему легко смотрелось, он отдыхал душой, забыв обо всем на свете, и он не заметил, как задремал и как с дремой еще дальше отодвинулись от него тяжкие пугающие думы.

    ***

    В каюту через некоторое время постучали, Денис Григорьевич открыл глаза и долго не шевелился, полулежа в кресле, но и не пытаясь выбраться из дремы, опутавшей его слабостью, а отдавшись ей и находясь в том отрешении, когда уже и слышно все, прилетающее снаружи в сознание, но воспринимаемое далеким фоном, будто далеко играющая музыка, или гром, или еще какие-то звуки. Опять постучали, настойчиво, требовательно. А Денис Григорьевич больше вслушивался в другие звуки - в шум грузовых работ - и отмечал, что в двух широких квадратных окнах с подкругленными углами уже почти смерклось и тот свет, сияющий на улице и вливающийся в каюту рваными полотнами, по большей части был уже электрическим, нежели атмосферным.

    Стучали ногой. Тогда Денис Григорьевич поднялся. Стучать перестали, вероятно, заслышав звук отодвинутого кресла. Денис Григорьевич прежде выключил видеомагнитофон, разливший по экрану трескучую серую рябь. Пошел к двери, отпер. Быков, возбужденный, мокрый от пота, едва не оттолкнул его, прошел мимо, сел в его кресло, разложил на коленях свою папку, зашуршал бумагами, стал что-то подчеркивать в них ручкой. Но вот торжественно посмотрел на капитана.

    - На сегодняшний день наш долг управлению составляет четырнадцать миллионов йен. В баксах это будет... - Он посмотрел в блокнот. - В баксах это будет почти сто тридцать пять тысяч...

    - Ну так... - сонно промямлил Денис Григорьевич. - А прежние рейсы, они же должны покрыть убыток...

    - Причем здесь прежние рейсы? - искренне удивился Быков. - Это вы можете путать и я, но управлению до этого дела нет: прежние рейсы - это прежние. А теперь наш долг - сто тридцать пять штук.

    - Ну... - Денис Григорьевич вдруг развернулся и пошел в санузел, дверь оставил открытой, склонился над умывальником, зашумел краном, зафыркал, минут через пять, тщательно обтершись, вышел и заговорил совершенно четким голосом: - А что вы хотите сказать, Антон Васильевич, вот этим словом наш?.. Наш долг? - Голос его был не только четким, но и надменным. - Вы хотите сказать, что готовы разделить со мной ответственность и будете вашим друзьям-бандитам выплачивать половину?

    - Я ничего не хочу сказать... - огрызнулся Быков.

    - Конечно, что вы можете сказать... Повесить на меня то, в чем и сами так деятельно...

    - Я хочу сказать, - сердито перебил Быков, - я не знаю, позволят ли нам сделать еще одну ходку, не отзовут ли домой...

    - Что вы, как ребенок, ей-богу, - Денис Григорьевич небрежно хохотнул. - Про какую-то ходку... Для нас путина кончилась, касса закрылась, кассир умер, да здравствует кассир...

    Старпом в ответ как-то даже клацнул кривыми зубами-лопатами.

    - Что же, вы окончательно решили завалить дело?

    - Знаете, что меня утешает? - Денис Григорьевич еще больше распрямлялся, выпячивая грудь с пузцом и поднимая подбородок, так что розоватые складки разгладились. - Меня посещает одна прекрасная мысль: вас все-таки тоже не погладят по головке, а головку-то вашу, квадратную, - и в говно...

    Старпом улыбался, бурый, потный от духоты, от переживаний, он был одновременно уязвлен, но и доволен тем бессилием, той истерикой, которую демонстрировал Зосятко, и скорее был все-таки больше доволен, чем уязвлен, оттого и не оскалился в злобности, а только вот улыбался с навязчивой театральностью, чтобы и доказать это же самое: вот, посмотри-ка на меня, я не обиделся, я злорадствую, да, злорадствую, получаю удовольствие, потому что твоя власть, хотя она и без того больше эфемерная, этикеточная, ну пусть и такая, - но и такая она кончилась.

    - Ах да, - будто вспомнил он, порылся в бумажках, выдернул одну, и Денис Григорьевич понял, что только ради этой бумажки он и приходил да караулил момент поудобнее, чтобы сунуть ему под нос. - Прочитайте радиограмму... Да-да, всю кассу вы немедленно должны передать под мою ответственность.

    - Что значит передать вам? - Денис Григорьевич растерялся. - Кто вы, собственно... вы думаете, что говорите?

    Быков тихо, умеряя себя, торжествовал, теперь уже не жалко улыбался, а сиял клыками.

    - Расписку, три расписки я вам напишу, заверим со свидетелями... Да вы насчет этого не думайте... - Он помолчал, а потом вдруг брякнул: - Ничего, Денис Григорьевич, продадите дачку, машинку, квартирку... Как-нибудь треть долга осилите... А там... а там покрутиться придется.

    Денис Григорьевич стиснул зубы, его затрясло, у него было такое чувство, что он сейчас опять заорет, как сделал это прежде, при японце, но его вспышка вдруг так же внезапно и прошла. Он через силу улыбнулся, помолчал, глядя мимо старпома, и вдруг сказал совсем успокоенным, почти даже домашним голосом:

    - А знаете что, Антон, давайте-ка выпьем коньячку... - Словно и говорили они всю дорогу о чем-то приятном и отвлеченном, не думая вздорить, или будто состыковались их два совсем разных разговора: начало было как раз таким, каким было - горячим и напряженным, а продолжение прилетело нечаянно из доброго прошлого - Быков, кажется, даже вздрогнул от этого мелькнувшего чувства прошлого события, уже-былости - именно оно посетило и капитана, - уже как-то было, то ли в Москве, то ли в управлении или еще где-то, когда Денис Григорьевич вот так же, подумав о чем-то, полуотвернувшись от него, вдруг предложил, как ни в чем не бывало: А знаете что, Антон, давайте-ка выпьем коньячку... Старпом, все еще красный, напряженный, зубастый, растерянно пожал плечами.

    - Давайте.

    Денис Григорьевич тут же полез в холодильник, стал доставать закуску, и делал это так просто, точно встретил хорошего старого приятеля, и при этом еще небрежно говорил ему:

    - Вон там, в шкафчике, возьмите свежую рюмку... Если будете курить, включите посильнее вентиляцию...

    ***

    Бывают мысли, живущие в темных - не пещерах даже, а в норах, замысловатых, извилистых, уходящих в жуткие глубины разума, их ни откопать, ни тронуть невозможно, и они грызут изнутри, ворочаются, ворчат, ноют. Денис Григорьевич, ощущая тяжесть в голове, сомнамбулой проснулся в два часа ночи, за минуту до того, как будильник изготовился пропиликать свои нервные нотки, и Денис Григорьевич заблаговременно, боясь его голоса, нажал кнопочку и стал подниматься. Судно все отдавалось ночному ходкому движению, поваливаясь с борта на борт - не столько от качки, сколько от хода и совпадения собственного тяжелого бортового маха с махом волны. Машина в глубине рокотала нескончаемо тягучим, но уже и не только привычным, а больше даже нужным слуху звуком, как нужен бывает городской фон врожденному горожанину, и в голове голос ее вызывал ответное, но не такое грубое, а более тонкое и назойливое пение некой гнусавой глотки: ...ууууу-ооооо-ааааа, ууууу-ооооо-ааааа... Пело, может быть, так всегда, денно и нощно, а замечалось только изредка, когда охватывало его вот так внезапно ночное одиночество. Денис Григорьевич достал из-под койки с вечера приготовленный холщовый мешок с вещами, положил сверху. Он удачно сообразил с мешком, потому что чемодан, оставшийся в шкафчике, непременно вызвал бы подозрения, мешок же не оставлял свидетелям времени на раздумья.

    Оделся, достал из сейфа оставшиеся деньги - тонкую, перетянутую резинкой пачку, и документы, сунул во внутренний карман кителя, застегнул его на пуговку. Достал пистолет в кобуре, но, повертев, положил его пока на койку. После этого надел фуражку, но передумал - снял, а взял с полочки кожаную кепку, надел ее и сам себя, свой вид ощутил не капитанским, а домашним, какой может быть у хозяйственного дядьки, отправляющегося на базар за покупками. И только тогда вышел, запер дверь на ключ и спустился на палубу ниже.

    Под низким потолком горела лампочка в проволочной обрешетке - блеклая, будто замазанная сажей, и углы тонули в тенях, пряча там свои призраки. Здесь дизельный рокот стал громче. Загремело железо под ногами, капитан пошел на цыпочках, стал припоминать каюту боцмана, вторая или третья дверь, наконец решился, постучал. Никто не ответил, он тронул ручку, надавил плечом, озираясь по сторонам, опасаясь, чтобы его не увидел никто. Дверь открылась. Боцман спал на спине, сложив по-мертвецки руки на груди. И койка его с высоким бортиком, словно широкий гробовой ящик, держала в себе покойника тонкого, обесцвеченного потемками.

    - Геннадий Ефимыч, - громким шепотом сказал Денис Григорьевич, наклонился к боцману, притронулся к плечу.

    - Какого... - произнес боцман, не меняя положения, но открывая широко глаза, заблестевшие на темном лице еще не испугом, не удивлением, а видением, вырванным из сна.

    - Это я, я... Зосятко... Не шуми сильно.

    Боцман чуть повернул голову. Молчал.

    - Мне нужна твоя помощь, ты никого не буди и не говори никому. Один поднимись на полубак по левому борту.

    И хотя боцман смотрел на него широко открытыми и, кажется, осмысленными глазами, Денис Григорьевич знал, что он пока ничего еще не видит, не слышит и не мыслит. А нужно было, чтобы прошло минут пять или, может быть, даже десять, прежде чем человек начнет кумекать-соображать: не привиделась-приснилась ли ему чертовщина с лицом и голосом капитана, и он еще будет думать, а стоит ли верить этой чертовщине, идти на ее зов. Однако же реализм возьмет верх в его стареющей голове, которая вот так сразу давно уже неспособна выныривать из сна в действительность, и он, уже поднимаясь, все-таки припомнит все слово в слово, что ему сейчас говорил капитан, и сделает все, что надо. Денис Григорьевич хорошо знал этого человека, и он ушел, оставив боцмана в таком состоянии.

    Денис Григорьевич выбрался тихо на палубу, в темноту ночного движения, и почувствовал, что ветер стал значительно холоднее дневного. В световом поле прожектора спереди и сбоку летели несколько чаек. И казалось, что это всегда одни и те же птицы, из одной стаи, бодрствующей все сутки напролет. Но птицы были разные, просто судно, как светящийся колокол, как огненный шатер, потоком света наползало на тьму, на спящих птиц, и они поднимались на крыло, думая о наступившем дне, но, полетав в лучистом потоке, увесисто одолевая встречный ветер и скорость судна, опять вываливались в ночь. Денис Григорьевич, опершись локтями о борт, смотрел на это ночное усердие птиц с упрятанной нервностью, никак не проявляющейся да и не понимаемой им самим, потому что он старался теперь к себе не прислушиваться и гнал от себя попытки подумать о том, что же будет с ним дальше. Он чувствовал только ночь перед собой, и знал, что и шагнуть ему придется теперь не в будущее, а в ночь неизвестности, а там уж как авось вывезет.

    Боцман поднялся через несколько минут, вышел к капитану в своем неизменном темном кительке, которому было уже не меньше двадцати лет, в мятой фуражке. Облокотился о борт рядом, ни слова не проронил, словно все еще разбирали его сомнения: правда ли заходил капитан к нему или все же только померещился?

    - Геннадий Ефимыч, есть у меня дело одно негласное...

    Боцман доброжелательно кивнул.

    - Уж будь добрым, помоги. Возьми-ка ты паренька вахтенного и подготовь шлюпку к спуску, ту, что на корме, да много не шумите. Через сорок минут подойдем к одному местечку, уж больно надо мне кое-куда завернуть ненадолго... Сделаешь, Геннадий Ефимыч?

    Боцман вновь кивнул. Денис Григорьевич, как и прежде, притронулся ладонью к его плечу и пошел в рубку. Второй помощник, молодой еще человек, за которым Денис Григорьевич знал, что очень он тоскует по земле - недавно женился, - подремывал на винтовом стульчике, прислонившись к стенке, расслабившись и как-то латинской S изогнувшись длинным тонким телом - от бейсболки набекрень до самых ног в кроссовках, сложенных вместе и выставленных вбок. Рулевой при появлении Дениса Григорьевича не шелохнулся, но уголки губ его тронула ухмылка. Однако второй сам что-то почувствовал, раскрыл глаза, увидел капитана и суматошно вскочил.

    - Сидите, Саша. - Денис Григорьевич улыбнулся приветливей. Но второй кинулся к локатору, включил высокое, стал переключать режимы просмотра, что-то сказал рулевому. Денис Григорьевич подумал с легким злорадством: Собаку стоять - не щи хлебать. Присел на освободившийся стульчик, еще теплый от прежнего седока. Чуть покрутил задом вправо-влево, как бы пробуя надежность винтового устройства. Спросил вовсе не из сочувствия, только ради того, чтобы как-то разбавить собственную тяжесть:

    - Как ваша рука?

    - Уже поджила, - радостно откликнулся тот.

    Денис Григорьевич затих. Рубка светилась десятками огоньков: желтовато лучились тахометры, светились красновато и матово машинные телеграфы, фосфоресцировал экран радара, мерцала подсветкой компаса и показателя положения руля станина рулевого устройства... И Денис Григорьевич поймал себя на том, что всматривается в это мерцание привычным оценивающим взглядом: не нарушилось ли что, и взгляд не выхватывал ничего постороннего или недостающего - все было на месте, все в порядке. Денис Григорьевич улыбнулся этому своему вниманию, уже совершенно не нужному, и больше для своего равнодушия, для того, чтобы убедить себя в нем, проговорил одними губами: Теперь уже ни к чему...

    Через некоторое время заглянул боцман, молча кивнул.

    - Хорошо, - промолвил Денис Григорьевич. - Иди, Геннадий Ефимыч, я сейчас.

    Боцман ушел, а Денис Григорьевич поднялся со стульчика, сказал как можно спокойнее:

    - Саша, скомандуйте стоп машину и ложитесь в дрейф. - Но спокойно не получилось, а получилось как-то нелепо бодро, почти вызывающе.

    Второй помощник непонимающе посмотрел на него.

    - Будить никого не надо... - Денис Григорьевич поумерил тон. - Дело на двадцать минут. - Он пошел из рубки, но обернулся словно мимоходом. - И да... Чтобы я не бегал туда-сюда, ровно через двадцать минут ложитесь на прежний курс.

    Он вернулся к себе в каюту и только здесь почувствовал, как судно снижает ход. Дизель убавил обороты, песня его изменила тональность, стала больше походить на старческое бормотание. Денис Григорьевич достал из шкафчика теплый бушлат на тонкой овчине, надел, поежился, чувствуя, что отвык от этой одежды, вытащил пистолет и две обоймы из кобуры, сунул в карман бушлата, кобуру бросил на койку, взял мешок, вышел, хотел и на этот раз запереть дверь на ключ, но передумал.

    С кормы, когда он зашел в тень, отсеченную от прожектора, стало видно громады сопок слева, отсекавшие неровную долю от звездного неба, темные и оттого рождающие что-то жутковатое в душе - была перед ним сама сила земли, ее мощь, вздымавшаяся на километры. Траулер стоял у глухой северной стороны острова, где не было погранзастав. Денис Григорьевич на минуту остановился, стал смотреть на темные силуэты сопок и в одном, что ли, месте, только в одном, заметил крохотной искрой мерцающий огонек. И если бы не так низко лежал огонек, а над ним не возвышались силуэты сопок, можно его было принять за опустившуюся к горизонту звездочку. Костер, наверное, - подумал Денис Григорьевич. - Ну да, костер, больше нечему... И еще подумал, что опыт его совсем стал расходиться с воображением. Воображение хотело видеть в ночном огоньке таинственность и целое царство чудес вокруг, а опыт успокаивал до пресного знания, что подберись к огоньку ближе и встретишь уставших, заросших щетиной рыбаков либо сумасшедшую экспедицию орнитологов, ихтиологов, вулканологов или еще каких-нибудь землекопателей и живодеров, которым все неймется, все жаждется помотаться по свету с палатками, понабить мозолей на городских ручках, постирать пятки в кровь.

    Денис Григорьевич подошел к моторной шлюпке, кинул внутрь туго набитый мешок, стал помогать боцману крутить лебедку. Сонный матросик, сидя на банке в шлюпке, багром отталкивался от борта судна. Но шлюпка все равно раза два слегка приложилась к корпусу. Первый раз боцман смолчал, после второго касания сказал вяло, все еще по-прежнему в силу инерции, просто потому, что уже нельзя было не сказать:

    - Удерживай, тетеря кудлатая. - Сказал, закругляя речь матерком, который в его жизни давно стал даже не обязательным набором междометий, а больше его опознавательным знаком, таким, как древний китель или мятая линяло-серая фуражка. Но матрос, совсем еще пацан, не больно реагировал, пробурчал что-то сонное ответное под нос, неслышное, только угадываемое. - Я вот тебе щас дам, говорить мне такое, сопля телячья... - Геннадий Ефимыч был, однако, беззлобен.

    Денис Григорьевич спустился по штормтрапу в шлюпку и велел парню лезть назад, тот без рассуждений - не очень он и был расположен в три часа ночи отправляться неведомо куда - поднялся наверх.

    - Эт вы чего, один? - спросил боцман сверху.

    - Да, один.

    - А... - вяло сказал боцман. Сказал с тем согласием - не покорностью, а именно согласием, доверием, что если бы капитан решил пустить шлюпку по морю и без людей, то он и с этим бы согласился, потому что так нужно было капитану.

    Денис Григорьевич отдал гаши, отпихнулся посильнее багром, так что шлюпка, уйдя из-под нависавшего над ней железного корпуса, сразу оказалась на воле, ее стало возносить и плавно опускать и опять возносить, вокруг хлюпало торопливыми поцелуйчиками, и было еще слышно, как по соседству хлюпает под судном, но размеренно и редко, будто с ним море целовалось взасос. Денис Григорьевич полез на корму, протиснулся мимо кучей наваленного брезента, прошел к рулю, стал включать стартер, и двигатель сразу, с первых оборотов, поддался ключу. Хороший мотор, - подумал Денис Григорьевич. - На таком моторе при желании можно и пятьсот миль отмахать... Напоследок он еще оглянулся, увидел две равнодушные головы над бортом судна, увидел косо уходящий в сторону и чуть вниз свет от прожектора и почувствовал краткое сомнение, сжавшееся комом в груди. Но отвернулся и больше уже не смотрел в ту сторону.

    Берег не нарастал и не приближался - никаких границ берега и океана не было видно, - мрак лежал внизу, только брызгало звездными искрами и снизу, и сверху. Но силуэты сопок и огромный конус вулкана встали еще четче. Шлюпка взмывала на волнах, а потом плюхалась смачно, скользко и опять взмывала, а Денис Григорьевич не мог понять, быстро или медленно он движется, восточный ветер со спины не нагонял его, и скакала шлюпка без ветра.

    Но скоро стало что-то мерещиться ему впереди, он сбавил газ - подумал, что берег, но понял, что ошибся, и опять прибавил осторожно газу. И все-таки что-то еще раз замерцало по ходу, Денис Григорьевич прищурился, напрягся, ожидая, что вот-вот выскочит перед ним какая-то напасть, что вдруг он просчитался в чем-то и вовсе перед ним не пятикилометровый дикий пляж с удобными подходами, а каменный мыс или буруны подводных камней, подводных тупых лбов, которые торчат там, где им вздумается, которые и правда бывают будто одушевленные, со своими твердолобыми - не коварными и гнусными, - а вот как раз твердолобыми мыслями. И вдруг он увидел, как зашевелился массивно горой лежавший ближе к носу шлюпки брезент. Ветер? - подумал Денис Григорьевич, но подумал о ветре со страхом, потому что не было ветра, шлюпка уравнялась с ним в скорости. Брезент поднимался, вырастал человеческим силуэтом, и Денис Григорьевич совсем оцепенел, от напряжения был не в силах ни шевельнуться, ни подумать о чем-нибудь. Край брезента отогнулся и свалился с темной крупной человеческой фигуры. Денис Григорьевич только тогда судорожно полез в правый карман бушлата за пистолетом, выхватил оружие, направил в человека. Тот обернулся и тоже заметил Дениса Григорьевича и, видимо, в свою очередь растерялся, замер, и Денис Григорьевич только теперь успел подумать: Он что же, не знал, что шлюпка не пустая плывет? А следом сразу узнал громилу: Воропаев? Но опять ничего не сказал, только еще выше приподнял ствол пистолета, решив, что, если громила тронется с места по направлению к нему, будет стрелять, и даже успокоился немного от своей решимости. Воропаев присел на корточки в носу и, кажется, смотрел в его сторону, а как он смотрел, разобрать было совсем нельзя - злобно, испуганно, равнодушно? Белело лицо в темноте, и все. У Дениса Григорьевича царил сумбур в голове: Как он выбрался?.. Да что же мне так не везет?.. А что, если кинется?.. Я же ему сам обещал шлюпку дать... Да какой же он сумасшедший, если выбрался?..

    Через некоторое время громила шевельнулся, чуть привстал, Денис Григорьевич опять приподнял опустившийся было пистолет и теперь только сообразил, что пистолет не заряжен, обе обоймы лежали в кармане. Он отпустил рукоятку рулевого пера, осторожно полез в карман. Шлюпку стало плавно поворачивать, ветром подуло в правую щеку. Но Денис Григорьевич уже вытянул обойму, вставил ее в магазин, передернул затвор и вновь выровнял шлюпку. И в какой-то последний миг, да, только в последний миг, он почувствовал, как что-то изменилось в обстановке, в ровном движении шлюпки - то ли ее скачки разом участились и стали особенно твердыми, то ли дунуло сильно в спину, то ли еще произошло что-то, пока неуловимое. Воропаев тоже почувствовал это, Денис Григорьевич увидел, как он вдруг встал чуть ли не в рост и посмотрел себе за спину, туда, куда летела шлюпка. И в ту же секунду все исчезло из взора: на полном ходу шлюпка налетела дюралевой скулой на твердое и ее кинуло вверх и вправо. Денис Григорьевич, падая навстречу дну, ударился плашмя, всем телом, о пайолы, растянулся между кожухом двигателя и бортом, и в следующую секунду в лицо его хлынула вода. Шлюпку, перемахнувшую через камни, заливало в пролом. Денис Григорьевич запыхтел, завозился, принимая на грудь и в лицо холодный соленый поток, кое-как поднялся, держась за вздыбившийся борт, стал лихорадочно искать глазами мешок с вещами. Шлюпка левым бортом и носом уходила в воду, но, погрузившись, выровнялась, повисла на какое-то время вровень с волнами, которые стали перехлестывать через нее, по пояс омывая Дениса Григорьевича, - шлюпка еще держалась воздухом в большом кожухе с двигателем, размещенным посередине. Брезент в носу всплыл, стал растекаться в стороны и, подталкиваемый волнами, обвиваться вокруг Дениса Григорьевича, тот злобно пихал его ногой и рукой и все еще лихорадочно успевал пошарить вокруг - искал мешок. Воздух вырывался из-под кожуха, и шлюпку медленно утягивало на глубину. Денис Григорьевич отпустил борт, а потом и вовсе оттолкнулся от погрузившегося борта ногами и, не чувствуя холода, суматошно забарахтался, пытаясь высунуться из воды повыше и отыскать что-нибудь плавающее - спас-жилет или круг, которые непременно должны были болтаться в шлюпке, но главное - мешок. И ничего не находил в темноте, и тогда он как-то разом понял, будто пришло ему прозрение, что, видимо, он не сумеет выплыть, ведь сколько было до берега - полмили, миля? - это было уже не для него, не для его пузца, не для его годков, не для его характера. Но он все равно поплыл, захлебываясь хлеставшими через голову волнами. Осилив сотню саженок, выбился из сил, тогда, набрав побольше воздуха в грудь, кое-как стянул с себя бушлат, попробовал успокоиться, плыть размереннее, но волны все равно захлестывали с затылка, подтапливали лицо, и он еле успевал перехватывать дыхание. Потом стянул с себя и китель, а через некоторое время, упирая правым носком в пятку, сумел содрать левый башмак, так и плыл в одном башмаке, захлебываясь, задыхаясь и, кажется, уже умирая, уже находясь на той последней дорожке, которая, бывало, жутью являлась в его воображении. Но вот теперь-то не было жути, и тогда он замирал, думая, что наконец-то пришла пора вдохнуть полной грудью, но не вдыхал, потому что уже не командовал собой, а дыхание само приноравливалось к хлеставшим волнам, сипело, хрипело, кашляло, ухитряясь выхватить порцию кислорода, и он опять греб, то саженками, то брассовыми тяжкими коротенькими махами, а то и по-собачьи, одолевая смертельно тяжелую, как ртуть, но и бешеную, неподдающуюся черную воду. Чернота захлестывала с головой, и только в размытом кружке вверху, когда на секунду отливала чернота от глаз, он успевал заметить звезды и ровный огромный конус, заливавший черноту неба еще большей, совсем уж непроницаемой чернотой.

    Сколько бы он еще мог грести - минуту, час? - он не знал... Но в какой-то миг стало особенно захлестывать, волны стали короче и выше, зашумели закрученные белые верхушки, но он обрадовался этому, потому что сначала почувствовал, а потом увидел берег - не саму землю, а ту белую прибойную пену, что венчает всякое благополучное морское путешествие, и услышал тот шум прибоя, который перекрывал все звуки - и ветра, и хлеставшей по ушам воды. Волны уже полностью накрывали его, глуша, как полудохлую селедку. И тогда он коснулся босой ногой, сведенным большим пальцем, дна. На четвереньках выбрался на берег, лег на песок бочком, волны с последним шипением доставали его, заливали босую ногу, сразу остывшую на холодном ветру, теплой пеной. Все улетало из глаз, всякая горизонтальность теряла смысл, поэтому было бессмысленно вставать - некуда было вставать... Сердце билось от живота до горла, и Денис Григорьевич думал с жутью, что вот так и бывает: кровь, разбухшая в бешеной пульсации, прорывает себе внутренние фонтанчики - где-нибудь в мозгу или в сердце. Но, думая так и не имея сил отдышаться и справиться с головокружением и при этом испытывая почти животный ужас, он готов был смеяться, потому что все-таки знал, что ничего уже с ним не случится, что он и сегодня перешагнул невидимый рубеж, наверное, еще один - не первый и, может быть, не последний, так дай же бог, чтобы не последний, которых неизвестно сколько может быть выставлено, натыкано на пути, как бывает, наверное, натыкано на пути каждого, как некие индивидуальные полигоны, пункты на испытание прочности - из болезней, катастроф, побоищ, - годен, пошел дальше, негоден - остался.

    МИРАЖИ

    Не столь важно было иметь присущее только тебе мироощущение, куда важнее было знать, что никто больше во вселенной неспособен видеть и чувствовать ее так, как ты. Свеженцеву поэтому было недосуг говорить с кем-то на такие сложные темы, пытаясь к тому же облечь в слова то, что под словесные формулировки никак приспособлено не было, - он просто знал, что его не поймут. И он жил с тем знанием, что он был нежной, ранимой сердцевиной вселенной, и все, что текло вокруг него, обволакивало его и оживляло по-разному, насыщая его разными соками. Где бы он ни был - хоть на Чукотке, хоть в Кушке, - его всегда, ежесекундно, обволакивали: воздух, вода, стужа или жара, предметы, живые существа, звуки, запахи, раздумья... Все эти оболочки струились вокруг него и в нем, обхватывали, подхватывали, несли его, перетекали из одной в другую, сливались с ним, и трудились, неустанно трудились над тем, чтобы он дышал, думал, двигался. Ведь все в мире трудилось над ним - он не мог не видеть этого. И все вокруг бывало так плотно и насыщенно, что он порой задыхался от невозможности обозреть все, а ведь ему важно было успеть обозреть, пока вокруг не образовалась пустота, потому что он через свои соприкосновения с обволакивающими его мирами пытался понять, почему столько труда предпринимается к тому, чтобы оживлять-одушевлять-вдохновлять его.

    Толстая стареющая женщина, у которой он жил полгода, обволакивала его не столько любовью - что ему было в суетном мельтешении чувств? - а чем-то размеренно-спокойным, большими руками, давно отучившимися ласкать, но способными сделать куда более важное, через посторонние предметы поведав о своей заботе: пришить пуговицу, постирать штаны; голосом, особенным, не таким, каким она разговаривала с другими людьми или животными или, забывшись, бубнила на кухне сама с собой, а специальным, предназначенным только для него. Это было удивительно, и он мягкую оболочку воспринимал, как уютную колыбель. Подобные ощущения были для Свеженцева куда ценнее, чем такие тленные обстоятельства, как толщина телес женщины, одышка, потливость и уже предельные женские годы. Он никогда не сожалел - или хотя бы думал, что не сожалел - о том, что ему перепадала, да и то раз от разу, лишь женская выбраковка: толстозадая кривоногая кургузость, носы-картошки, шепелявость, а порой скверность натуры и годы, тяжеловесные от усталости годы. Он замечал все это, конечно, но что уж доставалось, а потому не это было главным, а то, что пространство все-таки трудилось над тем, чтобы создать вокруг него и такую - женскую - оболочку. Его огорчало одно: со временем женщины переставали понимать его. Вот и эта женщина, наслушавшись его рассуждений, которые она называла нытьем - о том, что ему стало здесь невыносимо душно и что пора ему уехать куда-нибудь, - сильно переменилась к нему, стала закатывать скандалы, и стала твердеть в панцирь оболочка вокруг него, а потом и вовсе распалась - однажды, подвыпив, женщина надавала Свеженцеву тумаков, вытолкала за дверь и выбросила следом вещички. Так он оказался в бесхозном, давно списанном со всех балансов общежитии - хибаре из фанерных щитов, в которой из помещений была одна большая комната с плесневелыми углами, об одно окно в западной стене, наполовину заколоченное картоном и фанерой, с печью посередине и дверью прямо на улицу, на берег залива.

    В прошлое время здесь живало до десятка разного блуждающего по свету народа, а теперь на ржавых панцирных кроватях разместились всего трое. Вот тоже пространство. Но Свеженцеву интересно было, каждый раз попадая в новое пространство, чувствовать, как оно обволакивает его новыми оболочками, всасывает в себя и начинает служить ему: плохо или хорошо, тепло или холодно, мягко или колюче. Новые оболочки - новые ощущения. Под утро возникло в нем ощущение, что дождь и рассвет слились в единое: была трудно понимаемая неразрывность между светлеющей серостью в окне и звуком ливня, так что храпы и посвисты соседей отодвинулись в ветхие пыльные углы и не раздражали его, хотя оба соседа почивали шумно и безотчетно: шкипер Коля выводил по-бабьи тонкие и мучительные свисты и стоны, с причмоками и всхлебами, как если бы у той спящей бабы сидел тяжелый домовой на груди, а молодой мужик Гриша храпел играючи, могуче, полными легкими, храпел так же беззаботно, как жил. И Свеженцев думал о них удивленно и отвлеченно: Вот, спят... - за простотой слов удивляясь тому безмерному космическому расстоянию, которое возникает между спящим и бодрствующим разумом, удивляясь неодолимости и непознаваемости этого расстояния. А когда достаточно рассвело, соседи затихли, еле посапывали. Свеженцев встал, чувствуя себя особенно неуютно в промозглом воздухе, оделся, умылся из рукомойника и сел к столу перекусить.

    Проснулся Гриша, шумно уселся на кровати, выпустил из-под одеяла длинные босые ноги с черными подошвами, с костистыми желтыми наростами и кривыми ногтищами, так и сидел, подтянув одеяло к груди, жмурил глаза, отвлеченно вращавшиеся неизвестно в каких дебрях, но, где-то блуждая взглядом, все-таки разглядывал Свеженцева, да и не разглядывал, в общем-то, а замечал, улавливал его присутствие в комнате. И вдруг заговорил озабоченно - вполне поставленной речью, как если бы скороговоркой стал читать вслух с листка на собрании в клубе:

    - По радио сообщали: израильская разведка накрыла генетическую лабораторию в Багдаде. Там клонировали Гитлера и Сталина. - На несколько секунд примолк, потянул обычным домашним голосом: - Да... Да... - И опять сорвался на скороговорку: - По десять экземпляров Гитлера и по одиннадцать экземпляров Сталина на каждую страну, для установления нового глобального мирового порядка. Их будут развозить на белых слонах. Через пустыню, вот так, - показал он широким жестом, - караваны из белых слонов пойдут в разные стороны света, а на спине у каждого по Гитлеру или по Сталину... Десять и одиннадцать - двадцать один, а там тебе все: генеральный секретарь, рейхсканцлер, председатель Совета министров, министр торговли, министр печати, министр обороны, начальник тайной полиции, министр рыбной промышленности, председатель КГБ...

    Свеженцев перебил его:

    - Ты в прошлый раз говорил, Гитлеров будут на черных слонах развозить, а на белых Сталинов.

    - Нет, наоборот, наоборот! - истово заговорил Гриша.

    Свеженцев широко согласно закивал.

    - А ты говорил, у них двоих не будет хватать - для самой главной страны...

    - Этих повязали. Я сам видел! Был в Хабаровске на рынке и видел... Они торговали кедровыми орешками. Оба в кирзачах, в телогрейках, в кепках. Конспирация. Да промашка вышла - повязали обоих! - Он вынес вперед руку, угрожающе затряс пальцем. - Промашка!..

    Свеженцев опять отвлеченно кивнул, ему удивительно и непонятно было, как и для чего в его окружение попал такой человек, как Гриша. Свеженцеву рассказывали: как-то в детстве Гриша играл в хоккей - разгоряченный, вылил себе на голову ковш ледяной воды, в итоге - менингит.

    Однажды Свеженцев видел Гришин паспорт: на странице, предназначенной для фотографии сорокапятилетнего Гриши, был намертво вклеенный снимок Сталина, вырезанный Гришей из газеты. В другой раз Свеженцев столкнулся с не менее загадочным чудачеством: получив зарплату в иенах за работу на чилимах, Гриша, никому слова не сказав, отправился в лес и где-то закопал ее, чтобы людоедам не досталась. Уж одного людоеда Свеженцев знал: так Гриша называл мужа своей сестры. Место Гриша совсем забыл, но несколько раз потом ходил искать деньги с единственной целью - перепрятать. Подолгу бродил в лесу, ковырялся руками в мокрой глине, но людоеды опередили: всякий раз он возвращался ни с чем.

    Свеженцев же думал: все это должно было иметь какой-то смысл и для него самого, Свеженцева. Все в окружающем пространстве полнилось некими смыслами, привязанными к нему, скрытыми, подспудными, но иногда и явными, прорывающимися наружу.

    Гриша, не примолкнув, разом переключился, сказал обычным голосом:

    - Вчера Колян кеты пожарил, чего не ешь?

    - А?.. Что?.. Я уже поел. Спасибо.

    Завозился второй сосед, вяло полез из-под одеяла мятым отекшим лицом с маленьким подбородочком, со слежавшимся отжатым жирком на шее. Гриша повернулся к нему.

    - Колян, послезавтра японцы опять острова смотреть будут. Когда острова отдадут, ты кем под японцами будешь?

    Бубнов отмалчивался, всецело переживая ноющие боли в почках, и Свеженцев знал, что если он и заговорит сейчас, то о своих хронических болячках.

    - А ты кем будешь, Эдик?

    Свеженцев, не оборачиваясь, пожал плечами.

    - А я, там, этим, программистом пи-си ай-би-эм или пойду завотделом в телеграфное агентство Киодо Цусин, - сказал Гриша.

    Свеженцев согласно кивнул и вяло сказал:

    - А я буду белых слонов выращивать.

    Он поднялся, надел старенькую болоньевую куртку и вышел в холодную морось, в воздух, сыростью спиравший дыхание. Пошел берегом залива по сплошному ковру пустых хрустящих раковин гребешка: пять тысяч лет подряд здесь жили морские народы, и раковинные кучи добытых и съеденных моллюсков спрессовались в многослойную крепкую набережную. Недалеко от пирса он увидел купающуюся женщину. Материковская отпускница или офицерская жена в желтом купальнике, с собранными в узел черными волосами зашла в холодную воду по пояс. Короткие волны катили на нее, били в высокую грудь и лицо, и худощавая женщина, будто ломаемая волнами, приседала и подпрыгивала, смеясь при этой игре. Свеженцев подумал, что он и эта молодая высокая женщина, не боявшаяся холодной воды, - будто из разных времен. Никогда ни при каких обстоятельствах его жизнь не могла обвиться ни практически, ни в пустоватых фантазиях - даже в фантазиях - жизнью такой женщины. А было ли это плохо или хорошо, он не знал - он не знал, чем бы ему могло это грозить.

    Ноги донесли его до поселковой конторы, подняли на высокое крыльцо, он стал тщательно вытирать башмаки о влажную тряпку при входе, потом и в маленьком вестибюле все мялся у двери участкового милиционера, не решался постучать, думал, не поздно ли и теперь уйти, но все же робко постучал, и голос за дверью приказал войти.

    Сан Саныч разложил на столе газетный пасьянс и, когда пришел Свеженцев, кивнул на стул, сам же, не глядя на явившегося человека, иногда поглаживая усы, листал страницу за страницей и будто вчитывался в заголовки, решая, не отложить ли статейку для подробного чтения. Но вдруг мельком взглянул на Свеженцева и начал говорить бесцветно:

    - Я на вас диву даюсь, Свеженцев... Вы садитесь, в ваших ногах правды нету... Я раньше и не знал о вас, ну, думал, человек и человек. А когда покопался в вашем деле... Хотите, я вам скажу прямо, что о вас думаю?

    Свеженцев с понурым видом мостился на деревянном скрипучем стуле: на самом краешке, потом чуть глубже, потом еще глубже, но все еще с превеликой сдержанностью, почти со смирением. Сан Саныч продолжал спокойным тоном, так, как он всегда произносил что-то заранее обдуманное:

    - От таких людей, как вы, все беды. Я знаю вашу породу. Вы - перекати-поле - такого можете накатать...

    - Чем же не угодил? - насупился Свеженцев.

    - А тем... - Сан Саныч раздраженно сдвинулся на стуле. - Вы когда-то работали инженером, строили дороги, а теперь вы кто? Ни кола ни двора, бродяга... Я же вам говорю: я с вашим братом повозился вдосталь, а тут еще вы на мою голову. - Он особенно налегал на это пренебрежительное вы. Он приподнял газеты, достал серую картонную папку. Рыбак пожал плечами. Сан Саныч презрительно усмехнулся: он и правда раньше как-то не всматривался в этого человека - не замечал его из-за мелкоты, что ли. А теперь разом увидел его расхристанность - и не только в одежде, ну подумаешь, одежда - старая болоньевая куртяшка нараспашку, да не от бесшабашности, а потому, что давно не работала молния, - под ней немыслимая рубашка в выцветшую клеточку, с жирными нестираемыми пятнами, с жеваным грязным воротничком, штаны, в прошлом - джинсы, с прозрачными коленями, с темно-синими нитками спешной штопки. Во всех своих одеждах маленький Свеженцев утонул. Но что удивило Сан Саныча, Свеженцев из этих одежд вдруг пробурчал с вызовом:

    - А мне такая жизнь по душе... Инженер - не инженер. Это разве главное?

    - Да, главное - Ванькой-дураком жизнь провалять... - Сан Саныч, улыбаясь, так что чуть приподнимались уголки усов, посмотрел в папку. - Кому расскажешь, что человек променял подмосковную жизнь на котомку... А вы, Свеженцев, поди, и не помните, где вас мотало?.. Вы откуда родом-то, помните?

    Свеженцев обиженно молчал.

    - А вот, пожалуйста: Фрязино Московской области. А потом политехнический институт, строительный факультет, распределение туда же, в Московскую область. Через три года вы все бросаете, и занесло вас, так уж занесло: село Захребетное, Мурманская область... От кого бежали, Свеженцев?

    - Почему же бежал? Так поехал.

    - Что вы говорите... Не прошло и полгода, опять в бега - Певек, а потом почти сразу Койда. Что за Койда?..

    - Я о ней читал, - пробурчал Свеженцев, - посмотреть захотелось...

    - Посмотреть захотелось? - Сан Саныч закивал с улыбочкой, которая как бы выражала понимание, знание всех тайных смыслов. Он опять стал читать выписки: - Актюбинск, Заполярный, Игарка, Алтай, Сахалин, поселок Рыбновск, а потом Уссурийск, и еще Игарка, Благовещенск, Усть-Илимск... Вы что, Свеженцев, правда, что ли, думаете, что все это можно объяснить вашим посмотреть захотелось?

    Свеженцев недоуменно пожал плечами.

    - А чего такого?

    - А того... - Сан Саныч опять стал читать: - Село Ягодное на Камчатке, Анадырь на Чукотке, Абаза в Хакасии, Сангар в Якутской области, Ангарск... Всего двадцать восемь переездов. А ваша работа, Свеженцев? Старший мастер в дорожно-строительном управлении. Солидно-то как. А потом из князей в грязи: разнорабочий. И где? В бригаде сантехников. Истопник в кочегарке райпотребсоюза, грузчик, матрос на речном буксире, сторож на рыбозаводе, бульдозерист, опять грузчик, матрос МРСа, железнодорожный обходчик и этот, марш... марш...

    - Маркшейдер.

    - Вот именно.

    - А что ж, маркшейдер - тоже интересно. У них не было специалиста, а я тогда еще диплом не потерял.

    - Вот-вот, и диплом он потерял... - Сан Саныч поглядел на Свеженцева так, как только и можно поглядеть на человека, не совсем дурака, не признанного дураком и, в общем-то, считающегося вполне здоровым, но все-таки совершенно лишенного нормальности. - Потом дежурный по пирсу уже на другом конце страны, потом опять грузчик и опять бульдозерист, а через месяц подсобный рабочий в экспедиции вулканологов. А дальше... Завхоз, рыбак, пастух, опять рыбак, матрос, бульдозерист, и вот самое интересное: бармен в кафе Солнышко.

    - Было. - Свеженцев тряхнул вихорками и улыбнулся.

    - Да, было, но всего два месяца, а потом опять матрос... - Сан Саныч помолчал и добавил уже без ухмылки, но и без презрения, а с той уверенностью и спокойной непредосудительностью, с какими говорят о делах, уже бесповоротно проигранных, о людях окончательно потерянных: - Я, Свеженцев, понимаю, конечно, обычную говорильню об этой вашей романтике... Но только чушь собачья, не верю я вам. А я вот возьму и дам запросы во все эти места. И все очень скоро выяснится...

    - Вот, я уже испугался, - вяло ответил Свеженцев. И Сан Саныч вдруг психанул:

    - Да что вы все дурака корчите... - Руки его как-то взвились и отшвырнули на другой край стола папку, листок с мелким почерком выскочил и широко порхнул к ногам Свеженцева. Тот поднял, положил на стол, промямлил:

    - Дурак не дурак, а я ведь опять куда-нибудь поеду... Имею полное право... - Он помолчал, опять улыбнулся.

    - Улыбаетесь? Ну-ну... - Сан Саныч так же неожиданно остыл, но его ну-ну произнесено было многообещающим тоном. - Вы у нас уже сколько живете?

    - Я два раза здесь живу, - сказал Свеженцев. - Полтора года жил. И теперь вот еще полтора, да уж почти два. Это у меня рекорд оседлости.

    - То-то, что рекорд. - Сан Саныч стал совсем спокоен. - А знаете, что я вам могу такую оседлость организовать, из которой вы уже не выберетесь? Вы у нас живете всего ничего, а успели стать соучастником тяжкого преступления, - сказал сухо, без презрения. Так что Свеженцев онемел, и весь мелкий гонор его тут же улетучился. Сан Саныч, внешне спокойный, но и сам же немного растерявшийся, стал машинально перекладывать бумаги на столе, сортируя их в стопки - газеты к газетам, папки к папкам, уже сожалея о том, что распустил вот так неосмотрительно язык, ведь не хотел говорить, но сказал чуть ли не помимо воли. Сердито взглянул на рыбака. - Да что вы так дрожите, Свеженцев?.. - И стал совсем зол. - А то ишь ты, комедию корчит - имею полное право. Да ни шиша вы, Свеженцев, не имеете... - Он протянул Свеженцеву несколько бланков. - Нате-ка, заполните в коридоре и потом принесите мне, я проверю.

    - Что это? - тихо спросил Свеженцев.

    - Что это?.. - раздраженно передразнил Сан Саныч. - Вы забыли, что утеряли паспорт? Заполняйте бланки, завтра поедете в Южно-Курильск, в паспортный стол.

    - Дайте, пожалуйста, авторучку, - опять почти шепотом сказал Свеженцев.

    - Такой паспорт надо в музей дураков, на нем, должно быть, живого места от прописок не осталось, а вы его потеряли... - Он нашел ручку на столе и сначала протянул Свеженцеву, а потом вдруг придержал, так что тому пришлось привстать. И сразу не отдал - Свеженцев даже с некоторым усилием по инерции вырвал ее. Все еще не умерив раздражения, понимая, что теперь-то следовало замолчать, Сан Саныч, влекомый злым упрямством, опять заговорил: - Вы, Свеженцев, считаете себя серьезным человеком...

    - Нет, - тихо, но торопливо перебил тот, - я себя серьезным человеком никак не считаю. Понимаете ли...

    - Ах нет... Тем хуже... - Сан Саныч раскраснелся и еле сдерживал себя, чтобы не повысить голос. - Мне удивительно, как вы, человек с опытом, страну исколесивший, пошли на такую глупость...

    - На какую глупость? - Свеженцев от растерянности словно не понимал, ни что его спрашивают, ни что сам говорит. Схватив бланки и авторучку, он так и стоял перед Сан Санычем полусогнуто, но вовсе не готовый при первой же возможности улизнуть из кабинета, а намертво приросший к этому месту, оцепеневший. Он совсем потупился, так что Сан Санычу стала видна его маковка с маленькой лысинкой, еще не обвыкшейся с обнаженным положением, не обретшей задубелости старых лысовиков и оттого шелушащейся желтоватыми чешуйками. Сан Саныч, не в силах унять дрожь, с бешенством взирал на лысинку.

    - Хотите бесплатный совет? Ехайте отсюда, чем скорее, тем лучше. - Сан Саныч помолчал, удивляясь самому себе, и сказал тихо, отвлеченно, в сторону: - Ладно, идите заполняйте бланки.

    Свеженцев вышел и в коридоре медленно, желая быть старательным, но все равно ничего не соображая, стал делать записи в бланках. Через полчаса он вернулся. Сан Саныч бегло просмотрел его каракули. Махнул было рукой, понимая, что человек полностью изжил себя для такого труда, как работа авторучкой, хотел выгнать его, но все не решался, а потом примирительно сказал:

    - Ладно, хочу быть с вами откровенным. - И заерзал на стуле, понимая, что сам теперь выглядит по-дурацки. - То, что я вам сказал, - все это предположение, версия, поэтому не распускайте язык. - И сам же понимал, что таких слов тем более не следовало произносить. Но он еще глубже лез в глупость. - Официально у меня на столе нет даже заявления о пропавших без вести. А у нас в стране знаете как? Нет заявления - нет преступления, нет трупа - нет убийства... - Он помолчал, соображая, что бы еще сказать, с сомнением добавил: - Поэтому помалкивайте. Для вашего же блага. Ладно, идите.

    Свеженцев как-то мелко засуетился, тронулся было к двери.

    - Подождите, - резко остановил Сан Саныч. Он думал лихорадочно, но все не мог придумать, за что бы зацепиться... И вдруг вспомнил: - Вы работали бульдозеристом?.. - Свеженцев кивнул. - А сейчас сможете?

    - Смогу.

    - Вот и хорошо... Хорошо... А есть одно дело. Дельце... А вот что, паспортный стол подождет. Приходите завтра к семи утра в мастерские... Да... Будет на день работа, но сразу скажу... Да... Оплата мизерная. Эту работу через администрацию оформим, и когда оплатят, неизвестно.

    Свеженцев молчал, и по затвердевшему туповатому лицу, бесившему Сан Саныча, так что он еле сдерживался, непонятна была его реакция.

    - Ну так как, отработаете?

    - Отработаю, - разомкнулись его губы.

    - И не проспите?..

    - Не просплю.

    - Так вот... - Сан Саныч почувствовал, что потеет. - Не распускайте язык.

    Свеженцев ушел, а Сан Саныч до вечера переживал свою глупейшую выходку.

    ***

    К вечеру, когда он в уютном своем семействе расположился трапезничать и все у него было ладно за столом, и чисто, и хлебосольно, как любил он, - борщ так борщ, и запеченные в духовке ломти свинины с обилием лука и петрушки, и закуска на уксусе из сырого гребешка, да икорный салат с мелко наструганным лучком и зеленью, да в отдельной тарелке жаренная до корочки картошечка, ну и выпить - в меру - двести, - когда Сан Саныч расположился за столом. Напротив села и подперла тугую щечку жена его - Валюша, Валечка, - белокурая, широкая, но не до разъетости, и даже, пожалуй, статная, сильная и нежная - инстинктивно умеющая сочетать в себе силу и нежность и до того переполненная всем этим - силой, здоровьем и вместе с тем нежностью, женственностью, что вокруг нее все, что касалось ее, и сам он, ее Санечка, залито было этим ее крепким рассолом любви, или нежным сиропом, или огнем. Жизнь Сан Саныча наполнялась такими ощущениями счастливо долго, пять лет неугасимо ярило Сан Саныча, хотя уже двое четырехлетних близняшкек играли во дворе, рубили палками лопухи и крапиву у забора, - обернись и увидишь в раскрытую настежь дверь стриженые белобрысые макушки, - тянулось это так долго, что Сан Саныча порой даже страшила такая вот привычка к безоблачности.

    Она же в этот вечер была совсем другой, нежность ее растаяла в грубоватой твердости, да только Сан Саныч, находясь в рассеянности, не сразу заметил ее настроение. Теперь же вдруг увидел, что брови ее хмурились и все в лице - большие мягкие губы, и крупные зеленые глаза, и носик - исказилось, стало почти некрасивым, или не некрасивым, а другим, слишком подчеркнутым, не таким, как хотелось бы ему в этот час, когда он, кажется, уже и забылся, и расслабился, размяк, когда он только-только стал успокаиваться.

    - Ты думаешь, чего делаешь? - сказала она. - Такое говорят... А нужно ли тебе... нам - это? Ну, ладно, пьяную рвань на пятнадцать суток отправить, а такое!.. Ты подумал?..

    - Перестань, - спокойно возразил он, но не глядя на нее, боясь видеть испуганных и строгих гримас. Он даже не удивился, что разговоры уже дошли до нее: значит, были уши за дверью, а может, и сам Свеженцев поделился с кем-нибудь впечатлениями. - Болтают всякое.

    - Болтают, - с упреком покачала головой Валюша и заговорила горячо: - Да туда ей дорога, шлюхе!.. Ведь ничего не докажешь, все шито-крыто. А ты из-за нее... Из-за твари... Ты посмотри на этих мордоворотов, на эту сволочь. Задавят, как цыпленка. Пойдешь вечером порыбачить, сунут головой в речку. И ты думаешь, друзья твои, пьянь из района, станут разбираться? Скажут: утонул спьяну.

    - Ничего я не затеял, - сказал он, не глядя на нее и теперь уже раздражаясь. - Так... Я только подумал сначала было... А потом подумал, что не стоит... И потом... - Голос его стал жестким. - Почему ты встреваешь в мои дела?

    Она сразу изменилась, улыбнулась и вдруг провела ладонью по его щеке.

    - Не сердись, не сердись... Оставь, Санечка...

    - Да я... - Он бросил ложку на стол, хотел встать, уйти, но как-то не решился и совсем размяк, навалился на стол, угнулся, вздохнул надсадно. Она сама поднялась, обхватила его голову, прижала щекой к мягкому теплому животу, погладила по волосам, а он подумал, что так бы и просидел неподвижно и час, и два, вжавшись щекой в ее живот, такой мягкий и живой, урчащий нежно. Что-то наполнило Сан Саныча, что иногда рождается в мужчине к женщине, совсем далекое от мужественности, а близкое к тому, что бывает у ребенка к матери.

    Сан Саныч был не то чтобы чужим или кому-то вредным человеком в поселке, он давно вжился в этот мир не помехой, не западней для людей, но и не панибратским мальчиком, которого можно запросто потрепать по плечу, а строгим и будто бы даже справедливо строгим, но вовсе не докучливым увещевателем, державшимся от народа на дипломатичной дистанции вежливых рукопожатий и сдержанных здрасьте. Он не хватал через край: с его стороны законнические потуги наблюдались лишь тогда, когда даже дебоширы чувствовали, что пора бы на сцене появиться власти. Он и появлялся со сдвинутыми к переносью густыми черными бровями, с расчесанными усами и неизменным Так-так, непорядок?...

    Есть маленько, - ответствовали ему. - Но мы теперь в норме, мы больше не бу.., прости нас, Сан Саныч...

    Если вы теперь не бу..., то разойдетесь по домам, а завтра в полном составе явитесь ко мне для беседы.

    И никто не знал, что тридцатилетнего человека, с виду пусть и не высокого, не широкого, но жилистого и, наверное, вполне выносливого, не отпускало и тяготило застарелое школьное чувство притесняемого, задираемого мальчика. Оно в нем оживало каждый раз, когда он оказывался в опасной близости от здоровых, сильных, безрассудных людей, уж он-то знал, что от них в любой момент можно ждать грубых болезненных вторжений на его территорию. И он знал, что в милицию его занесло даже не желание мстить таким обижателям, а всего-навсего стремление заслониться от них своим положением, темно-серой формой, фуражкой с красным околышем и кокардой. Но знал это в самых тайных, темных уголках самоедства, от которого деться никуда было нельзя, он только научился успокаивать-утешать себя: Ниче, ниче, мы еще покажем им... Так что, с одной стороны, он, отчета себе не отдавая, с годами все больше млел от нежданной власти, оказавшейся в его руках, хмурил брови, говорил строгие слова, читал нотации. Но спиной и еще чем-то, упрятанным и дрожащим в груди, боялся их, как в те минуты школьных перемен, когда в коридор выходил, изворачиваясь, вращая испуганной головой: как бы кто не подкрался сзади и не отвесил пинка.

    Сан Саныч с темнотой запихал в холщовый мешок большой клок сетки-путанки, прихватил два кирпича, за домом через огородик спустился к речке. Вода в узком русле шумела на камнях, но в темноте не было видно ее стремительности, будто черная смола медленно колыхалась, завиваясь в косы и спирали, глянцевая, блестящая, светящаяся на изгибах. Иногда в эту застылость входил косяк кеты, и там, где было помельче, речке становилось тесно в маленьком русле, смола начинала шевелиться сильнее.

    Сан Саныч прошел немного и в самом узком месте, где речка неслась, словно в трубе, и можно было прыгнуть на другой берег, протянул на капроновой веревке путанку, а нижний подбор, наспех утяжелив кирпичами, бросил в воду. Минуту спустя в сети забились несколько кетин. Сан Саныч вытянул сеть на берег, присел на корточки, выпутывая рыбу и отбрасывая подальше от воды. Кета шумно билась, танцевала, подскакивая на носики и успевая прокрутиться вокруг оси. Но последнюю крупную кетину Сан Саныч вдруг не бросил от себя, а придавил к земле обеими ладонями. По телу рыбы прошел ток, она изогнулась, Сан Саныч надавил сильнее, не давая рыбе пошевелиться, лицо его натужилось от усердия. Кета, как и всякий лосось, на воздухе умирала стремительно и через минуту-другую совсем успокоилась, перестали шевелиться жаберные крышки.

    Сан Саныч обмыл руки от слизи и вновь опустил сеть в воду. Течением подхватило ее, уволокло в тьму, и Сан Саныч знал, что сеть в воде надулась большим беспорядочным, местами разодранным пузырем. Теперь пришлось ждать значительно дольше, и только минут через пятнадцать подошел следующий косяк, и еще четыре кеты Сан Саныч отбросил подальше от берега. А потом попались еще пять штук. Сан Саныча захватил азарт, хотя много рыбы ему не требовалось и вся рыбалка за путину у него ограничивалась несколькими выходами. Каждый год он заготавливал всего три бочки горбуши и кеты да три-четыре трехлитровые банки икры. Маленькая семья не съедала этого добра до следующей путины, так что бочку рыбы и банку икры Сан Саныч за зиму понемногу переправлял посылками на материк недоедающей родне.

    Пойманную рыбу - в каждой не меньше трех килограммов - он положил в мешок, кое-как взвалил на плечо и, кряхтя, понес домой. В кладовой Валюша помогла вывалить кету в приготовленную жестяную ванну.

    - Икру вырежи, посоли, - сказал он. - До утра не держи, как в прошлый раз, храниться будет плохо. А рыбу завтра посоли. Придется тебе, я уеду - до обеда не буду...

    Он опять пошел на речку. И когда приближался к своему месту, увидел, что кто-то уже был там, темный силуэт сидел на берегу и вроде курил - будто повеяло на секунду дымком. Сан Саныч с опаской замедлил шаг, но поворачивать назад было поздно, человек почувствовал его, обернулся, и оказалось, что он и правда курил: пламенел в темноте уголек. Он вытащил сигарету, сказал что-то вполголоса, чего никак разобрать было нельзя, но Сан Саныч уже узнал его по голосу, был это Иван Иванович Куцко.

    - Ты пока ходил, - громким шепотом сказал старик, - у тебя вся сетка в рыбе и на дно легла. - Старик стал подниматься, кряхтя и держась за худую грудь, оберегая ее, словно боясь, что из нее, как из старого решета, тотчас высыплется наземь какая-нибудь усохшая шелуха. Кое-как поднял телогрейку, на которой сидел, так же кряхтя, стал влезать в нее сначала одной неловко скрюченной и слишком высоко поднятой рукой, потом все пытался поймать ее сзади другой.

    - Не спишь... - произнес Сан Саныч и, уже не глядя на старика, вовсе не изображая отвлеченность и ленивость, а и в самом деле став совсем равнодушным к нему, подошел к узкой расщелине, где неслась зажатая землей река, остановился словно в раздумье.

    - Я вынать не стал, - сказал старик, тихо покашлял, прислушиваясь к звукам в груди.

    - Мог бы и вынуть... - сказал Сан Саныч, но без упрека. Наклонился, стал осторожно вытаскивать сетку. Затихшая было рыба, глотнув воздуха, забилась, еще больше накручивая на себя дели, вырывая сетку из рук. Всего несколько штук, а накрутили, не разберешься, - думал Сан Саныч. Дед Куцко принялся помогать, но больше мешался, суетился, пытаясь сбоку тянуть одной рукой.

    Они вытащили сеть, и старик, устало дыша, отошел на прежнее место, опять прикурил сигарету, пряча огонек в ладонях. И стал торопливо, мелко затягиваться, причмокивая, а потом, отводя сигаретку и покачивая огоньком в воздухе, сказал тем же громким шепотом:

    - Я давеча был в дизельной... Говорили, что Мамедов опять свою бабу мутузил, а потом голый на улицу ходил, матом орал.

    - Ну?.. - Сан Саныч сидел на корточках, выпутывал рыбу.

    - Вот, значит... А через неделю свет выключат, солярка кончается и никто не привезет.

    - Ну?..

    - А я в свое время колхоз обеспечивал полуторным запасом солярки.

    - Ну и молодец... - опять вяло откликнулся Сан Саныч, не отрываясь от дела. Крупный, килограммов на пять, самец кеты накрутил на нижнюю клыкастую челюсть жвак сетки, так что Сан Саныч, как ни старался, распутать узел не мог. Тогда в сердцах вытащил нож, отхватил рыбе выпирающую челюсть, выдернул самца из сетки, бросил в воду - бросил не столько из-за бракованности рыбы, он все равно солил тушки, головы не использовал, а от нетерпимости, хотя вовсе и не отдавая себе отчет в этом, но чувствуя раздражение: на эту рыбину, на деда Куцко, на самого себя - он бы и прогнал деда, но прогонять такого человека было нельзя. И знал: все, что говорил дед, - пустое, не это главное он принес.

    - ... Еще Карпов на почту пять посылок снес - наверно, икру послал...

    - Хорошо. Знаю. Тот еще браконьерище...

    - Вот так-то...

    Они помолчали, Сан Саныч наспех зашивал большую прореху в сетке, а старик пыхтел сигареткой, и в груди его громко сипело, булькало. Сан Саныч же вдруг - не подумал, а почувствовал, что было куда сильнее, чем обдуманное, что человек этот, пожалуй, умрет скоро. Было это странное чувство: видеть живого, о чем-то рассуждающего человека, но не видеть в этом живом жизни, ее уже как бы и не было в скрипучем организме. Сан Саныч подумал о том, что те девятнадцать лет, которые Иван Иванович Куцко провел в тюрьмах и ссылках, наверное, не то чтобы сильно изменили человека - о каком уж изменении в той костоломке можно было говорить, - а скорее родили - и даже не родили, а выкинули - совсем другое, новое существо, а то, что было когда-то прежним Иван Иванычем, давно умерло на нарах, стекло в парашу. Кто он теперь, этот человек Иван Иваныч? Самый грошовый на острове пенсионер, тень человека, мелкий стукачок. А до тюрьмы! Имя его гремело по всему Дальнему Востоку: Иван Иванович - но не Куцко, а Семенюков. Да, Семенюков. Герой Социалистического Труда! Он за полтора десятка лет свой рыболовецкий колхоз Утро Родины отладил в настолько стройный и сложный механизм, в котором не только отменный работяга, но даже последний забулдыга был пристроен к месту и, вращаясь в этом механизме хотя и полуржавой скрипучей шестереночкой, все-таки тащил что-то, что ему было по силам, - тащил в общую копилочку, и она пухла-тяжелела, наливалась миллионами. Отменная икорная, крабовая и лососефилейная продукция шла за кордон, а в страну возвращалась валюта, много валюты, на несколько миллионов долларов ежегодно, из которых пара граммов перепадала и колхозу. Так что хозяйство Семенюкова по праву числилось в рублевых миллионерах. В миллионерах значился не только колхоз, при Семенюкове водился на острове персональный легальный советский миллионер, капитан МРСа-14 Слепцов. Ну если уж быть совсем точным, думал Сан Саныч, этот миллионер, капитан Слепцов, до миллионера все-таки немного недотягивал - было на его сберкнижках даже меньше девятисот тысяч рублей. Но его все-таки называли миллионером - всему острову сквозь пелену зависти приятно было сознавать, что есть и у них свой доморощенный богатей, на богатея, впрочем, совсем непохожий: скромный пожилой дядечка в мятом морском кителе с протертыми локтями - на материке такие дядечки, одетые в старые стираные пиджачки, в те годы стояли в длиннющих очередях за ливерной колбасой. Насколько Сан Саныч помнил, пенсионер Слепцов, донашивавший старенький китель, помер - на свое счастье - еще до рублевого обвала, оставив своим капиталам единственного наследника - Родину. Помер в тот же год, когда на остров после почти двадцатилетнего отсутствия вернулся отощавший и постаревший бывший председатель колхоза. А вот успели они увидеться либо миновали друг друга на отрезках своего времени, Сан Саныч не знал, да и спрашивать Ивана Ивановича было недосуг.

    Председатель Семенюков Иван Иванович, обогащавший колхозников, Родину и капитана Слепцова, был отменный трудяга, он служил Советской власти искренне, совестливо, и было это в его крови - беззаветная такая служба - не из страха, это уж точно, и не от рвачества или карьеризма, а что-то загоралось в человеке, когда поручали ему дело, и он - нет, не пытал себя работой, - он пылал в работе, с лихостью, с азартом, забывая про сон, про выходные, про отпуска, про наживу. Вот уж о чем он меньше всего думал, так это о наживе. Доверие власти окрыляло его, и он отдавался ей целиком, без остатка. В семьдесят первом, что ли, году поехал Иван Иванович в Москву получать Героя Соцтруда, попал в короткий телерепортаж, в котором сам Генеральный секретарь толстомясым своим лицом ткался в перепуганное лицо Иван Иваныча. А потом и фотография Героя, и большой очерк о нем были опубликованы в Труде, этот номер газеты островитяне-колхозники увидели еще до ожидаемого возвращения отца родного. А ждали его с заготовленными транспарантами и школьным духовым оркестром. Но Иван Иваныч не вернулся. По слухам, доехал он только до Южно-Сахалинска, был чествован в кабинетах областной власти, а потом исчез. Просто исчез. И было его исчезновение настолько тихим и незаметным, без всплесков на поверхности, без кругов, как если бы исчез не прославившийся новоиспеченный Герой Соцтруда, а какой-нибудь затрапезный пропитуха, собиратель пустых бутылок, бомж или даже ничейный дворовый пес. Когда же кто-то потянулся было задать компетентным органам неуместный вопрос об исчезновении Героя Социалистического Труда Ивана Ивановича Семенюкова, то еще более компетентные органы, носящие строгие гражданские костюмы мышиного и кротовьего цвета, вездесуще появляющиеся там, где задавались неуместные вопросы, - органы эти намекнули, что тема уже закрыта для обсуждения. Вместо Ивана Ивановича с Сахалина прибыл новый председатель колхоза Потапченко с не менее деловитым видом, и всю деловитость он употребил на то, чтобы расстроить трудовой механизм, отлаженный Семенюковым. Колхозишко всего за два года обвалился до уровня множества середняцких рыболовецких сизоносых хозяйств с минимальным доходиком, граничащим с доходяжничеством. И только позднее, много лет спустя, все поняли, что снижение это было вполне целенаправленным и санкционированным.

    Сан Саныч выпутал еще несколько кетин, вновь забросил сетку, но Иван Иваныч угодливо подсказал:

    - У тебя один кирпич отвязался, подбор задерется...

    - Он с одного угла задерется, пускай, рыба и так хорошо идет, мне хватит. - Сан Саныч помолчал и вдруг спросил: - Иван Иваныч, ты кем на зоне был?

    - Известно кем, музейным экспонатом. На меня вся зона ходила глядеть, как на Сфинкса...

    - На Сфинкса?.. - усмехнулся Сан Саныч. - А я думал, как на мумию... Ну ладно, Сфинскс, что у тебя еще?..

    Бедой для Иван Иваныча обернулось его рвение, беззаветное, самосжигающее служение власти. Когда промелькнул он в программе Время, а потом и портрет его опубликовали в Труде, лицо его, в чем-то даже добродушное, курносое, а в чем-то твердое, энергичное, узнали на другом конце большой страны, в крохотном городке Сарны на Украине. И оказалось, что был человек Иван Иванович Семенюков сундучком с двойным донышком. В сорок втором году он совсем под другой фамилией - Куцко и под именем Петр Евлампиевич - под своими настоящими, с рождения данными именем и фамилией - ходил в средних чинах в полиции, и как-то молодой этот полицай, вовсе и не подозревавший, что изменяет Родине, а единственно отдавшийся своему главному призванию - беззаветному служению власти (какой уж власти, не ему было судить), выполнял поручение полицейской управы по конфискации урожая в двух отдаленных волостях. И выполнял его с таким энтузиазмом, что обрек на голод несколько тысяч человек.

    После отсидки и последующей ссылки Петру Евлампиевичу, по мягкости перестроечных времен, разрешили вернуться в пограничную зону к разболевшейся, немощной супруге Валентине, на которую его боевое прошлое свалилось сущим апокалипсисом. Она за два десятка лет без мужа совсем зачахла, превратилась в маленькую тихую старушку и жила среди людей серо и молчаливо, хотя никогда никому в голову не приходило обижать ее попреками - полицайское окружение было на острове привычным. Встретились они после разлуки отнюдь не чужими людьми, но они уже и не научились воспринимать друг друга иначе как дальними родственниками - что-то вроде двоюродных добродушных брата и сестры, которым под старость пришлось поселиться под одной крышей, - большего им уже и не надо было. Но вторичный брак по новым документам они все-таки оформили - скорее ради порядка. Так года три они и жили бок о бок, как дальние миролюбивые родственники, пока Иван Иваныч однажды не нашел супругу свою лежащей неподвижно у рукомойника. Дети же его - сын и две дочери - вовсе не желали признавать папашу в новом лице, по документам выходило, что родились они совсем от другого человека - довольно эфемерного, но все-таки весьма заслуженного. Двое из них - старший сын и средняя дочь - еще до исчезновения папаши уехали на материк учиться и работать, а чуть позже подалась за старшими и младшая дочь. Из них только старший сын однажды появлялся на острове - на девятины матери - на похороны он при всем желании не успел бы добраться из-за транспорта.

    После возвращения бывшего председателя началась путаница с его именами и фамилиями. Остров памятовал его Иваном Ивановичем Семенюковым, Героем и радетелем. По новым же документам выходило, что зовут его все-таки иначе. Так что со временем за ним закрепилось симбиотическое сочетание из прежнего уважаемого геройского имени-отчества Иван Иваныч и предательской антагонистической фамилии Куцко. Все это давало повод для разного рода кривотолков, ядовитых замечаний и унизительных шуток. Злые языки могли в глаза спросить Куцко: Иван Иваныч, а, скажем, ты помрешь, под каким именем тебя хоронить - под геройским или предательским, и что прикажешь водрузить на памятник - звезду или свастику? Иван Иваныч, вероятно, много натерпевшийся на зоне, даже и не думал обижаться и почти сразу находил достойный ответ: Хороните под двумя.

    - И еще... вот что, да... - сказал он с сомнением.

    - Выкладывай, Иван Иваныч.

    - Бессонов грозился: я сам поговорю с Сан Санычем.

    - О чем же? - Тот распрямился, улыбаясь, однако не догадываясь, что улыбка Ивану Ивановичу в потемках, должно быть, не видна.

    - О чем, о чем... Я что слышал, то и говорю.

    - Ну что ж... - Сан Саныч потянул сеть к реке, стал опускать в воду. - Ладно, Иван Иваныч, иди к черту.

    Иван Иваныч кхекнул, может быть, обиженно, наверное, обиженно, потому что не попрощался, молча поковылял в темноту. Сан Саныч смотрел ему вслед и вдруг окликнул:

    - Иван Иваныч...

    - А? Че? - обернулся тот с готовностью.

    - Да нет, ладно, ничего... Да вот, все интересно мне: как ты на зоне уцелел и никто не прирезал тебя?

    Иван Иванович тонко, весело захихикал:

    - А не за что было, Сан Саныч. Не за что...

    ***

    Утром Свеженцев ждал в гаражах сорок минут: сидел на лавочке с сосредоточенным, будто задумчивым, лицом, но, может быть, и не задумчивым, а просто терпеливым, отрешенным, не скрывающим ни одной мысли, и почти не менял положения: как уперся локтями в колени, согнул спину, голову приподнял, лениво посматривая по сторонам, так и просидел все это время, не думая уходить. И продолжал сидеть еще с полчаса, пока Сан Саныч хлопотал с механиком о тракторе. Потом позвали Свеженцева в гаражный бокс, он покорно пошел, остановился у трактора, который ему показали, сказал без особого разочарования, а просто чтобы хоть как-то обозначить себя среди людей:

    - Какой же это бульдозер, это дэтэшка. Это смотря что на нем делать, а то и кучу навоза не разгребешь. - Он, однако, стал с этой минуты проворнее, и пока Сан Саныч отъезжал в контору, Свеженцев успел подготовить трактор: заправил соляркой, проверил масло и сделал пробный проезд по гаражному двору.

    Они выехали: Сан Саныч на уазике впереди показывал дорогу, то и дело останавливался, поджидая трактор. И только два часа спустя в одном из распадков свернули вправо на свежую колею. Заросли плотно сомкнулись над головами, и колея, прогрызшая почву до рыжей глины, перемешанной с прелым бамбуком, петляла в отсыревшем сумраке, ветлы деревьев обметали кабины, но еще до того, как лес расступился, еще до простора, в сумрак этот, в прелые терпкие ароматы леса и в запах тракторного выхлопа ворвалась страшная тухлая вонь. Дыхание Свеженцева перехватило. И вонь эта, насыщенная аммиаком и сероводородом, разъедая носоглотку, обжигая заслезившиеся глаза, густела и концентрировалась, будто там, за деревьями, должно было открыться кладбище разлагающихся динозавров или каких-то еще гигантских животных, погибших разом в одном месте.

    Они выехали из леса на край неглубокого откоса, на дне которого лежали горы гниющей рыбы. Сан Саныч отъехал подальше к наветренной стороне, где вонь немного уносилась легкой воздушной тягой с океана, а привычный ко всему Свеженцев прямо на выезде остановился, загородив трактором узкую лесную дорожку, сбавил обороты, выбрался из кабины не то чтобы ошарашенный или удивленный - ему многое приходилось видеть, - а с какой-то тоской посмотрел он теперь на то, что увидел.

    Рыбья масса шевелилась, плавала будто в белом вареве - в клубах червей. И в червивом шевелении, в вонючем соусе смерти еще можно было выхватить взглядом остовы отдельных рыбин: кета, горбуша, сайра, скумбрия, палтус, камбала... Туча мух висела над отвалом, чуть разбухая и опять уменьшаясь. Гулом ее, жутковатой вибрацией перекрывало холостое рокотание тракторного дизеля, и в вибрирующем гудящем звуке, кажется, менялась тональность, словно туча насекомых дышала единым вздохом и выдохом. Из тучи выскакивали-вываливались отдельные отяжелевшие колючие цепкие комки, врезались в лицо Свеженцева, и он запоздало не столько отмахивался или закрывался от них, сколько жмурился, выставляя вперед ладонь, как бы делая вид, что закрывается. Сан Саныч, тот свое бледно-зеленое лицо поминутно окунал в большой носовой платок и держал там, пытаясь унять подступающую рвоту. Свеженцев пошел к нему и вдруг вздрогнул - крупный медведь валко пошел в лес по противоположному склону. Пока трактор и уазик подтаскивались к отвалу, зверь терпел, но появились люди, и он в конце концов не выдержал, поднялся из кустов, где, обожравшись, почивал, забыв о бдительности, и пошел в лес, сокрушая сучья. И только теперь, проводив зверя взглядом, Свеженцев увидел еще и ворон: сотни или даже тысячи птиц расселись на ветвях вокруг, они отжировались, видимо, еще поутру и теперь еле сидели, пузато и осоловело, едва не валясь, не пытаясь даже кричать, лениво поглядывая на людей внизу. Свеженцев кивнул Сан Санычу с видом знатока:

    - Может быть, тысяча центнеров, а может быть, и все две... - Достал сигареты, закурил, предложил Сан Санычу, тот взял подрагивающей рукой. И Свеженцев не ждал от него ответа, знал, что если тот попробует заговорить, тут же его и начнет выворачивать. Сан Саныч закурил и побрел вдоль отвала дальше, отыскивая чистый поток воздуха. Наконец остановился, немного отдышался, просипел сквозь поникшие усы подошедшему Свеженцеву:

    - Приезжает японская делегация на остров, могут увидеть... Понимаете, что нужно?..

    - А чего не понять, - кивнул Свеженцев.

    - Справитесь до вечера?

    - Чего не справлюсь, должен, - Свеженцев все-таки с сомнением пожал плечами.

    - Хорошо... Тогда я отъеду. А к вечеру вернусь, но вы, если закончите, не ждите...

    - А чего ж, ехайте...

    Но Сан Саныч не уехал сразу, набравшись терпения, он дождался, когда Свеженцев, забравшись в кабину, стал ворочать трактором туда-сюда и машина, тяжелая, гремучая, блестя стеклом фар, поднимая и опуская забрало ножа, кое-как сорвала первый пласт земли в накрученных связках корней, пихнула в отвал. Сан Саныч чуть потолкался на удалении и пошел к уазику. Уже изнемогший от тошноты, он выруливал на дорогу. Он думал о том, что, может быть, хлопоты его вовсе напрасны, да и не обязан он был делать теперь то, что делал, а сидел бы себе спокойно в кабинете, допрашивал пьяных дебоширов - хата его с краю, и нечего было соваться. Но тут же с тихой гордостью думал, что, оказывается, не такой уж он равнодушный пень, а все-таки болеет за свой остров, болеет и опекает.

    Три дня назад явилась к нему в кабинет учителка, жена офицера из гарнизона, активистка и общественница, решившая поиграть в партию зеленых, молодая и бойкая, энергично встряхивала узлом на затылке, да встряхивала изрядными, но и сочно-ядреными буграми под кофтой, требовала, чтобы он поехал и своими глазами посмотрел вопиющие факты. Он же проникающе, прощупывающе смотрел на нее и думал, как хороша была бы эта женщина с чуть припухлыми пунцовыми губами, если бы распустила свой нелепый узел, рассыпала густые волосы по круглым плечам, сменила бы тему и сменила резкий тон на нежный, доверительный полушепот. Она уговорила-таки его отправиться за полтора десятка километров смотреть факты, и он тем же днем усадил ее рядом с собой в УАЗ. Она показывала дорогу к отвалу, на который наткнулась со своими юннатами.

    Они приехали к отвалу, и Сан Саныч с тоской смотрел на яму, зажимая нос платком, слушал вполуха взбалмошную бабенку. Она же кричала о преступниках - расхитителях природы, что-то доказывала ему, тряся перед носом бумажкой с самодельными выкладками, а его страшно тошнило - обволакивало липкой духотой, стискивало живот, и он боялся лишний раз пошевелиться, чтобы не вырваться. Наконец они пошли от ямы к дороге, где он оставил тогда машину. И, немного отдышавшись, Сан Саныч выдавил из себя:

    - Ну и что?..

    Она поначалу и произнести в ответ ничего не смогла, только вытаращила на него огромные с голубым донышком глаза, и он мельком как-то, сквозь мерзкую, продолжавшую мучить его тошноту, сквозь глухой стыд, сквозь образ Валюши, который как-то сам собой в эту-то минуту вдруг и возник перед взором, - он, все это одолевая, робко подумал: а вот теперь-то как было бы неплохо притиснуться к этой энергичной учителке, да накрыть губами ее лучезарные глаза, да запустить руки под бежевый плащ, под кофту, где скользила прохладная, гладенькая, налитая золотым соком шкурка.

    - Ну и что? Видать, кто-то не смог реализовать, дело обыкновенное. Так хорошо, что еще припрятали, могли где придется вывалить.

    - Как это обыкновенное дело?.. - растерянно вымолвила она. - А разве это не стоит специального расследования?

    Он едва не поперхнулся смехом. Но сдержался, положил ладони на капот, разочарованно и немного отчаянно похлопал по теплому железу и стал терпеливо - а он считал себя очень терпеливым человеком - говорить:

    - Ниночка Васильевна, вы у нас новый человек, вы не понимаете ситуации... Расследование по поводу чего и кого я буду проводить? По поводу японских и корейских спекулянтов, которые создали демпинг нашим рыбакам, или по поводу наших рас... извините - долбаев, которые разорили, разворовали рыбозаводы? И мне ли проводить подобные расследования? А есть, знаете ли, отдел в областном УВД по экономическим преступлениям, а есть еще экологическая прокуратура, там сидят два или три сотрудника. Хотите, поезжайте на Сахалин, бейтесь в их двери. А я вам еще пару таких отвалов покажу... А знаете, что?.. Может быть, сейчас в море сливают сотню-другую тонн селедки. На эту селедку на материке старушенция какая-нибудь молится, потому что для нее она - деликатес и жизнь, а здесь никому она не нужна, эта дрянная селедка... А видели вы, Ниночка Васильевна, берег после шторма, когда на много километров навалено гнилой рыбы?.. Не видели? Еще увидите... Потому что ее бывает наловят, а потом выясняется, что везти на продажу дороже, чем просто выбросить... Эх, Ниночка, если б вы знали, какие у нас богатые острова. Это только в паршивых московских теленовостях, которым японцы заплатили, говорят: нищая земля. Приедут волчьей стаей с видеокамерами и рыщут по островам - помойки ищут, помойки и снимают, потом показывают всему миру, вот, мол, глядите: Южные Курилы. И еще говорят: четыре скалы. Какие же четыре скалы?.. На сотни километров благодатной земли, почти субтропики... А море? Самое богатое море здесь во всем Северном полушарии - мне лично профессор-ихтиолог говорил. Называется апле... апве...

    - Апвеллинг.

    - Во-во, аплевинг. Дурниной богатство прет, валит ужасом на наши бошки чугунные. Наловить - наловили, дуром, нахрапом, страну прокормить можно, а куда пристроить рыбу, никто не знает, России она не нужна... Вот японцы оттяпают острова себе, уж они-то высосут все до грамма отсюда, все моря вокруг вычешут до белых камней, а нас с вами определят работать в говночисты...

    - Да-да, японцы, - пищала зеленая, вовсе не слушая его. - Им я и покажу это безобразие. Через несколько дней, когда приедет общественная делегация японских интеллектуалов, там же будут и журналисты из Токио и Саппоро...

    - Да мне-то что, показывайте, пускай лишний раз посмеются над нами... И над вами.

    ***

    С обеда в поселке ждали японцев. Но только к вечеру, когда солнце опустилось в горы Хоккайдо, на рейде в полумиле от берега встал небольшой теплоход, белый и слишком изящный для рабочего, не знающего элегантной светской праздности залива, в котором обретались корабли и суда, уставленные орудиями и локаторами или обвешанные снастями, кранами, лебедками, с закопченными трубами, провонявшие рыбой и соляркой. Японцев, тридцать пять человек, мужчин и женщин - журналистов, клерков, студентов, пенсионеров из Токио и Саппоро, в два рейса привезли на катере.

    Свеженцев не видел, ни как встречали их, ни как повели в клуб, на фасаде которого уже за два дня повесили большой транспарант Встретим Лодку мира с миром! В клубе школьный хор пел для японцев романсы.

    Свеженцев приехал уже по темноте и все новости узнал от дежурного дизелиста на электростанции. Свеженцев с ног валился от усталости и голода - с утра ничего не ел, однако любопытство взяло верх, и он потащился на береговой откос, где собралась шумная толпа. Он сел в сторонке на бревнышко, стал наблюдать. Светил фонарь на столбе, щелкали фотовспышки, то и дело зажигались яркие лампы в руках двух или трех человек - Свеженцев догадался, что снимает телевидение. Но люди слились в одну шумную говорливую массу, и он долго не мог разобрать, где японская голова, где русско-украинско-татарско-еврейская - как-то все головы были привычны и обычны, лица по преимуществу скуластые и раскосые - разве что у кого-то слабее, у кого-то сильнее. Одежда тоже у всех была одинаковая, что на японцах, что на своих - те же курточки, джинсы, комбинезоны. Пожалуй, только один человек, сам Свеженцев, был в замызганной телогрейке.

    Толпа гудела, смеялась, роптала что-то, на каком языке, не поймешь: на русском, на японском, на английском? На невообразимом, непереводимом наречии. И над всем народом на помосте, как на маленьком эшафоте, возвышался механик Никитюк, будто он и был центром события и его готовили к чему-то. Но он всего лишь устанавливал сигнальную люстру - раму с четырьмя небольшими, но мощными прожекторами, снабженными жалюзи. Никитюк усердствовал и поминутно слезно восклицал:

    - Люди, не ходите по кабелю!

    Свеженцев увидел Сан Саныча. Был тот в форме и фуражке с высокой, как у немцев в старых кинофильмах, тульей. Бродил среди людей и будто скучал, лениво поводил головой вправо, влево. Свеженцев подхватился с бревнышка и, отчего-то стыдливо пригибаясь, будто он в кинотеатре передвигается между шикающих рядов, посунулся было к Сан Санычу сказать, что работу закончил, но тот зашипел:

    - Потом, потом, Свеженцев...

    Пришлось вернуться на место. Но подошел к Свеженцеву Иван Иваныч Куцко, стал горячо уважительно говорить:

    - Дисциплина идет! - И показывал короткой сучковатой палкой на народ. - Э, нет, ты глянь, ты глянь. Дисциплина! - Ему было тяжело удержаться, смолчать, он говорил все громче, истовее: - А то, понимаешь ли, нету солярки! Слышь ты, я второго дня захожу на дизельную, а мне говорят: через неделю встанем! Ты слышь, а?!. Как так нету?! А вот власть - так власть-сласть. Все есть: и солярка есть, и розги для дураков. Власть идет! Дисциплина!..

    К деду направились двое японцев - высокий мужчина и маленькая шустрая женщина с аккуратным кукольным личиком, оба вооруженные миниатюрными диктофонами. Но Сан Саныч уже вынырнул из потемок и был пред самым лицом Иван Иваныча, дохнул в него холодом свежей зубной пасты, зашипел, но не так, как недавно шипел на Свеженцева, а жутко, выпучив глаза:

    - Кыышш... - Слов ему не хватало.

    - Да я, Сан Сан... - мгновенно сник дед, преобразился, и уже не было его, Свеженцев поморгал, поискал, но не увидел.

    Свеженцев никак не мог взять в толк, для чего же сюда привели японцев, для чего вообще собралось столько народа и что предстояло решать или делать. Но наконец наметился какой-то порядок. Районная власть, прибывшая в поселок, - весомый зам, много раз видимый Свеженцевым, но с совершенно ускользающей из памяти фамилией, не то чтобы холеный, но хорошо откормленный начальник, из тех добротных мужиков в пиджаках и кожах, которым к лицу и замызганная роба, которые могут и поишачить - дрова порубить, но могут и с речью выступить, из тех, которые пьют, не пьянея, а только краснея, алея, багровея круглой мордой, с галстуком чуть на боку, - начальник встал на помост рядом с прожектором и стал говорить в мегафон. Свеженцев встряхнулся, захотел вникнуть, однако речь уплывала из сознания, выскакивали одни казенные словесные обрубки: В сфере правительственных решений и международных договоренностей... В лице трудящихся острова... Славные соседи... Протянем друг другу руку дружбы и взаимопомощи... Иногда добротный мужик останавливался, отвлеченный редкими фотовспышками, и за дело принималась японская переводчица, которую не было видно из-за народа - наверное, совсем пигалица, - только извлекался из недр толпы голосок, бодрый, юный, прорезаемый резковатыми звуками японской речи.

    Начальник говорил недолго. Следом на помост под руку помогли подняться старому японцу, невысокому, согнутому в пояснице, наверное, уже утратившему необходимость выпрямляться - зачем выпрямляться, если поминутно надо гнуться? Он стал говорить, видимо, проглатывая части слов, потому что пигалица, прежде чем переводить на русский, глубоко задумывалась:

    - Иосиф Сталин объявил депортацию японского народа... В сорок седьмом году я покидал Кунасир... Нас посадили на барзу... Нам разресили взять цетырнадцать килограммов питания и одезды... Мы покинули Кунасир, насу родину, где остались могилы предков... - Старик замолчал, глядя прямо перед собой, поверх голов, и замолчала переводчица. И тогда пьяный мужской голос из толпы громко сказал:

    - Да здравствует Кунашир! Но пасаран!

    Несколько человек вразнобой закричали Ура!, их не поддержали, только завыли и забрехали собаки в ближайших дворах, и кричавшие умолкли. Японец дождался тишины и вновь заговорил, маленькая переводчица громко, но так же сбивчиво переводила:

    - Половину столетия я не видел мою родину... И вот я снова здесь, на моей родине... Мой Кунасир, ты прекрасен, как всегда...

    Японец еще что-то говорил, но внимание всех - и местных, и японцев - вновь отвлеклось на сторону. На ту сторону дороги, что вела к бесхозным пастбищам за поселком. Из темноты на людей надвинулось что-то, выросли тени, и стадо коров, выгнанных хозяйками на вольную ночную пастьбу, вышло к народу. У людей терпко защекотало носы домашними хлевными запахами. Японцы повеселели, к коровьим мордам потянулись руки. Животные хлопали глазами на яркие фотовспышки - огромные, мощной породы, завезенной сюда полстолетия назад через всю страну из побежденной Германии, трех- и четырехведерницы, похожие на диких доисторических буйволов, невмоготу отяжелевшие, набрякшие от кунаширских тучных трав, с жирными бочищами, распертыми пометом, ни на минуту не прекращающие жевать - толстогубо, сочно, слюнно.

    Кто-то стал отгонять стадо, весело покрикивая, и Свеженцев тоже поднялся, замахал на коров руками, те медленно развернулись, пошли прочь, напоследок выметывая на дорогу лепешки - не чета тем лепешечкам, которые могли бы производить материковские коровенки, - полуметровые темные пирожищи с разбрызганными краями густо разметывались по дороге.

    После этого Свеженцев немного осмелел, переместился поближе к народу. Стал тихо прохаживаться. У тусклого фонаря молодой мужик по фамилии Тамонов, крупный, с крепким, резко очерченным светом и тенями лицом, пытался угостить водкой японочку в блестящем светлом комбинезоне. Она смеялась, говорила:

    - Вотька?.. О, вотька! Ноу...

    Но Тамонов, лыбясь мощными зубами, держал над женщиной, помещавшейся у него под мышкой, над ее плечами занесенную ручищу - еще не обнимающую, а лишь касающуюся самыми кончиками огромных черных пальцев поверхностной комбинезонной шкурки, а другой ручищей, довлеющей, суровой, держал у нее под носом наполненный до краев - нет, не задрипанный граненый стакан, а крупный, отсвечивающий искрами хрустальный фужер для шампанского на высокой толстой ножке, с пузатыми боками.

    - Ну что ты, цыпа, глоточек за встречу надоть, - громким шепотом говорил он.

    - Я тебе дам - надоть, кобелина проклятый, - пощипывала его сзади за поясницу русская женщина, маленькая и толстенькая, но вовсе беззлобная и даже немного шаловливая от выпитого.

    - Ша, мымра, - говорил он тем же шепчущим голосом, не меняя улыбки и только слегка поворачивая к законной спутнице лицо, и она нисколько не обижалась на привычные слова.

    - Вотька - брр!..

    - А ты через брр, родная. Ведь надоть...

    Гриша Карпенко принес полное ведро вареных чилимов. От ведра шел пар, и чилимный дух расползся по толпе. Гриша самодовольно улыбался, приговаривал:

    - Вот, ешьте, чифаньте...

    Народ расступился. Гриша вытащил из-за пазухи газету, расстелил на травке и прямо на нее горой вывалил чилимов.

    - Вот, чифаньте, значит...

    Японцы деликатно улыбались, но чилимов не ели. Никто не стал есть, кроме самого Гриши и еще двух-трех мужиков, не знавших предрассудков воспитания, и Свеженцеву стало немного стыдно за Гришу, и за себя, и за всех своих. Однако чилимы были сытны и вкусны. Свеженцеву стало особенно голодно, он преодолел робость, протиснулся к газете и взял несколько чилимов, подтекающих из-под панциря горячим соком, отошел в сторонку, запихал улов в карман телогрейки, стал доставать по одному, чистить, почему-то не выбрасывая, а складывая панцири в другой карман, и есть.

    Говорили еще какие-то люди: русские и японцы, их снимало телевидение, для чего включалась яркая лампа и направлялась в их лица. Но Свеженцев уже почти не обращал внимания на выступавших, почти ничего не слышал. Да и никто в толпе не слушал речей, народ роптал вполголоса, и уже набирал обороты настырный Exсhange: менялись часы, авторучки, блокнотики, открытки... Мальчишка лет четырнадцати - чей вот сын, Свеженцев запамятовал, - с острым взглядом, в аккуратной дерматиновой курточке с Адидасом на груди и на спине, перемалывая жвачку, бродил среди японцев. Короткий диалог он начинал с того, что выдувал из жвачки огромный пузырь, тут же лопавшийся и залеплявший ему нижнюю половину лица. Одной рукой он счищал жвачку и запихивал в рот, пальцем другой тыкал в темные дорогие очки, торчащие из нагрудного кармана молодого, коротко стриженного японца, наверное, студента.

    - Йес, - говорил мальчик выдержанно, но решительно.

    - Йес? - робко переспрашивал японец, приподнимая темные, похожие на каллиграфические мазки брови.

    - Йес, - твердо повторял мальчик.

    Японец беспомощно пожимал плечами, он не знал, как вести себя в подобных ситуациях, и очки перекочевывали в лацкан курточки с Адидасом. Мальчик деловито следовал дальше.

    И Свеженцев тоже бродил среди людей, улыбался чему-то своему. И тут увидел старого японского деда, который, опираясь на палочку, вышел из толпы. Свеженцев спрятал недоеденного чилима в карман. Старик неподвижно смотрел в ту сторону, где был край светившихся тусклых огней поселка, а дальше вставали почти неразличимые силуэты - где-то там были берег и океан. В такой тьме ничего не рассмотришь, не вспомнишь. Свеженцеву не то чтобы захотелось подойти к старику и сказать что-нибудь - он бы ни за что не решился на такое, он только мог вообразить себе, что бы он сказал или спросил, если бы подошел к нему. И выходило, что сказать ему было ровным счетом нечего. Что можно было сказать всем этим людям друг другу? Все, что можно было произнести - ту пустую браваду лишних, не загруженных смыслом слов, - уже произнес вспотевший чиновник из администрации. А два народа, собравшиеся на маленьком земном пятачке, хлопающие невпопад в ладоши, - что могло быть у них общего? Никогда, ни при каких обстоятельствах им не смешаться, не сплестись, никогда их дорожки не пойдут бок о бок, не соседи они, не друзья - какие уж друзья, если у обоих уже двести лет друг на друга камень за пазухой? Но, может быть, все-таки и не враги? Да ведь какие враги: враг ли грач вороне? А где-то и как-то раскручивались их спирали, в таких необозримых далях, в таких веках, в такой несовместимости, что ничего не могло быть теперь между ними ни общего, ни близкого: один только спорный земной клок. Сошлись на этом клоке два начала - одно, набравшееся чего-то от Азии, другое, нахватавшееся чего-то от Европы. Одно - по-азиатски коварное, но бесшабашное и дерзкое - до пьяна, до одури, до крови, спьяну наполонившее себе громадных земных пустошей, которые, как ни старайся, ему - Свеженцеву - и за три жизни не объехать, не пересмотреть; и другое - по-азиатски коварное, но скрупулезное, въедливое и твердое - до окаменелости, до бесчувствия, окаменевшее, вросшее в свою земную окраину, в земную кроху посреди морей, сумевшее эту кроху сохранить за собой, не уступив ее ни бесшабашным, ни дерзким, ни пьяным, ни предприимчивым. Что-то они будут делать вместе - все эти предстоящие часы, ничего не смысля друг в друге, не понимая ни желаний, ни правды друг друга, оставаясь каждый при своем и со своим камнем за пазухой. А потом разойдутся в свои дела - кто пойдет вкалывать на рыбалку, кто вернется к коровьим подойникам, кто за компьютер в токийскую контору, - разойдутся, чтобы подивиться и посмеяться-потешиться друг над другом.

    А ночь поднималась выше, горели огни по обе стороны пролива Измены, который всего в десятке миль, по ту сторону, назывался уже совсем иначе - проливом Немуро. Мигал маяк на мысе Весло, а справа мигал второй маяк - на мысе Ноцуке.

    ***

    Народ отступил от прожекторной люстры, дали ток, и, хотя жалюзи были закрыты, в щели от прожекторов ударил такой свет, что все люди, все предметы вокруг прочертились резко, добела и дочерна, Свеженцев даже оторопел от иллюминации, сердце его радостно забилось, свет вот так и обнажил всех: красивых и некрасивых, маленьких и больших, испуганных и безрассудных.

    Переводчица - он теперь рассмотрел аккуратную дамочку, почти девочку, - головка чуть набок, может быть, от застенчивости, - говорила по-японски в портативную рацию. Рация хрипло и громко отвечала мужским голосом. Разговор шел с противоположным берегом. Привели под руки старого японца, помогли подняться на ступеньку к прожектору, и он повернул короткий рычаг на люстре, жалюзи открылись, поток света мгновенно разодрал ночь, море у берега засияло ослепительно и неестественно - мертвым, неподвижным светом, и белое судно на рейде, до этого обозначенное несколькими стояночными огнями и слабым фосфором иллюминаторов, вспыхнуло и повисло в темноте, не касаясь черной поверхности. Свеженцев закрыл глаза на секунду, открыл. Море вновь погрузилось в тьму - старик опустил жалюзи и опять поднял, а потом стал ворочать рычагом куда бойчее, почувствовав вкус к игре бешеным потоком света. Но ему что-то сказали, старик унялся, покорно опустил руки. Все смотрели в темноту, на противоположный берег, и там тотчас жирно и сочно расцвел ответный огненный цветок, свернулся и вновь расцвел и промигал так несколько раз.

    Видимо, все это имело какое-то значение, народ на берегу стал кричать Ур-ра!, свистеть и рукоплескать. Потом еще помигали и покричали.

    Свеженцев ждал еще каких-нибудь событий, но люди стали успокаиваться, разбредаться по площадке. Механик Никитюк отсоединял силовой кабель от установки. Свеженцев подумал, что все на этом и закончится, и вдруг произошло что-то совсем необычное, что ошеломило, потрясло Свеженцева, как, наверное, ничто и никогда не потрясало его в жизни. Он на минуту ослеп от яркого света, но, почти не видя ничего, все-таки сообразил, что телевизионщики снимают именно его. Его стали о чем-то спрашивать и совать под нос большой мохнатый микрофон. А он не понял сначала, что ему говорят, судорожно зашмыгал носом, скукожился, сунул руки в карманы, но все-таки заулыбался.

    - Токийское те-ви Эн-эйч-кей. Какие цювства вы испытываете по поводу происходясей встреци?

    - Я? - Свеженцев пялил глаза на яркую ламповую дугу. Выдавил: - Все хорошо. Мне нравится. Йес.

    - Знацит, вы сцитаете справедривым то, цто происходит?

    - А как же... Йесс, справедливо, йесс...

    От него отошли. А он принялся лихорадочно собирать оборвыши слов, пытаясь присочинить что-нибудь красивое, да в голову не шло ничто, кроме досады. В мгновение ока попал вдруг в самый центр мира - сомкнулась вокруг него такая оболочка! - шумная, яркая, ослепительная! А он промычал бессмыслицу, и мгновение ушло, просияло и ушло, сияние схлынуло, он же остался здесь, в темноте. Кто-то хлопнул его по плечу.

    - Ну ты, видеоклип, иди выпей...

    Он обернулся: Тамонов с кислым лицом совал ему в руки полфужера водки. Видимо, не удалось ему уговорить японочку.

    - Я... да, - промямлил Свеженцев, осторожно взял фужер за высокую ножку и в несколько глотков выпил водку. А спустя минуту рассмеялся, доброта опустилась в душу, стало ему тепло и уютно. Теперь он стал возбужденно рассказывать Тамонову, как недавно подобрал с улицы больного щенка, выхаживал с неделю, а щенок пропал в первый же самостоятельный выгул.

    - Бывает, - добродушно сказал Тамонов.

    - Да, бывает, - улыбался Свеженцев. - Пропал щенок. Я его с порога пустил, иди, говорю, побегай, и сам пошел, да чего-то загулял в тот день - в тот день расчет давали. Потом пришел, а щенка нигде нету... Я искал, искал, да вот...

    - Угу, - рассеянно кивнул Тамонов.

    Свеженцеву хотелось еще с кем-нибудь поговорить, но люди стали расходиться веселыми компаниями: оказалось, что местные семейные жители разбирали в гости по два-три японца на угощение и ночлег.

    Побрел и он домой через темь поселка, от фонаря к фонарю, горевших ради экономии редко и тускло, по отволглой дороге, ежась в телогреечке от утомления и прохлады. И остался он вдруг один, без людей вокруг, доставались ему только голоса, вырывавшиеся на свободу из домов; где-то приоткрылась дверь, светилась прихожая, там говорили и смеялись, а где-то в открытую форточку, высунув голову, звала кого-то девочка, да вот кого? - то ли ребенка, то ли собаку:

    - Миша-Миша-Миша! - Скороговоркой, как зовут все-таки собаку. Подождала и еще, звонко, настойчиво: - Миша-Миша-Миша!

    Но доносились все голоса, уже как из иного мира, и Свеженцев не отдавал себе отчета в том, что его сущность теперь неприкрыто выпирается наружу - ни перед кем не нужно было рисоваться, играть свою повседневную человеческую роль работяги и терпеливца, с которой вроде бы он и сжился (но и надоела она, затяготила), а можно было шлепать по улице, наступать в лужи, а то и в коровьи лепешки, бубнить пьяноватую бессвязность и оставаться таким, каков ты есть на самом деле - ссутулившимся и беспомощным ребенком, убегающим много-много лет подряд от неких важных формул - да важных ли? - из которых, как говорят, должна слагаться твоя непутевая жизнь. Может, есть на свете только одна правильная формула: топай-беги от всех формул и правил, пока можешь, пока есть куда, где может приткнуться твой взгляд, где окружат тебя новые люди, новые пейзажи, новые запахи, звуки, которых ни ты еще не знаешь, ни они тебя не знают, а потому и ты, и они полны тайн и откровений.

    Он перешел мостик в устье речки, немного постоял, опершись о перила, посмотрел, как вливается она в темный залив, прислушался к течению. На мосточке нагнали его люди, он посторонился, прошли они мимо, совсем не узнанные им девочки, наверное, еще подростки, и парни - может быть, из соседнего поселка, а то и гарнизонные - переодетые в гражданское солдаты.

    Пойду спать, - сказал он, оставшись один. Но страсть как не хотелось ему в общагу, хотя и устал, в убогую опустошенность проходного жилья, ложиться на железную койку с казенным пыльным матрацем. И он с тоской вспомнил о женщине, три месяца назад выставившей его за порог. Он закурил, усевшись на лавочку у чьего-то заборчика, сидел в тени, куда не доставал тусклый фонарь, мусолил Примку, прожевывал и выплевывал горькие табачинки.

    Через дорогу в доме все окна были светлые, занавеси и тюль домашние - женской рукой повешены - томительными складками-волнами, наверное, от самого потолка и до пола. С одного края занавесь чуть сдвинулась - только тюль закрывал угол комнаты, и было видно там за белой волнистой мгой движение людей. Он смотрел и думал, что должен знать, чей это дом, но вспомнить, чей, не мог - и не силился, а просто не мог вспомнить, что-то заклинило в мозгах. Это как потеряться, - думал он. Как было с ним в одном краю, в верховьях материковских рек - Мархи и Муны, где он был разнорабочим в геологоразведке, - уж это он вспомнил. И вот как было: на стоянке взял он ружьишко и пошел поискать куропаток, протопал всего полчаса и словно заснул на ходу, стал, как лунатик, шел в дурмане и видел только носки своих сапог и камни под ногами, а когда очнулся, поднял голову, осмотрелся, вдруг понял, что не знает ничего вокруг: ни склонов пади с низкорослыми елками, в которой оказался, ни ручья. И была такая странная уверенность, что весь мир окольцевался вот этим видимым кругом: по границы склонов с елками, по границы искривленного редкого леса за спиной и впереди, а дальше уже, наверное, не было ничего. Все, как в малом детстве, когда пределы мира распространяются до ближайшего видимого угла, а дальше - пустота, ничего не дающая, никак не влияющая на тебя, а значит, ничего не вмещающая в себя. Да, что-то похожее было в детстве. И он вдруг похолодел от жутковатой мысли: а было ли детство? а помнит ли он его? И можно ли считать памятью то, что вставало в воображении неразборчивой мутью, из которой вываливались отдельные расплывчатые и пустотелые фигурки, не шевелящиеся, не говорящие, а лишь обозначенные застывшими определениями: мама, папа, бабушка, мальчик-сосед и вот то самое я, необъяснимым образом перерождающееся, соскальзывающее в стертое, стороннее он.

    Дверь в доме распахнулась, на все ночное пространство загремела магнитофонная музыка, женский голос запел: Миллион, миллион, миллион алых роз... Свеженцев вздрогнул и вспомнил сразу, чей это дом - механика Никитюка, как и тогда вот так же разом вспомнил направление, в котором вышел из лагеря, - солнце светило в правое ухо, а значит, возвращаться нужно было с поправкой на трехчасовое отсутствие - солнце держать на левой скуле.

    Мимо промчались две тени на мотоциклах. Из выхлопных труб снопами выметывало искры, с ревом ушли вдоль домов на отлив и по спрессованному ракушечнику заревели в сторону океана.

    И опять прошли люди. Один остановился под фонарем, сказал громогласно, но вовсе не грозно, а являя в голосе веселое ухарство:

    - А ну, кто там дымит, выходи!

    - Да вот, дымлю, - спокойно откликнулся Свеженцев.

    Человек, весело-пьяный, приблизился. Двое других тоже остановились, возбужденно и радостно говорили между собой, и Свеженцев узнавал их: Бессонов, а там и Жора Ахметели, и громадный мужик Тамонов.

    - Ах, Эдик... Эдик... А чарку примешь?

    - А что ж, можно и чарку принять.

    Его окружили, подсели, стали тискать за плечи, забулькала водка, сунули в руки здоровенный хрустальный фужер с отколотой ножкой, насыпали в горсть обломков печенья. Он осилил полфужера, похрумкал печеньица.

    - А ну-ка, ты что же сидишь, вставай, пойдем с нами, - растолкали его.

    - Да можно и пойти.

    Они встали и пошли пьяно, гулко, весело, а про него как-то забыли, но ему и так хорошо было, плелся за уверенными спинами, раздвинувшимися на ширину дороги, и, кажется, теперь все хорошее и доброе обволокло его и несло куда-то. А впереди разнобойным хором, безалаберно, дико выводили: Мыла Марусенька... - меняя далее ножки на попку. И дома надвигались на них из потемок уютными обитаемыми корабликами, лампы горели на верандах и в окнах. И плыли кораблики в безлунном теплом океане ночи.

    В одном доме раскрылась дверь, и сразу из влажной тьмы они переместились в жаркое сияющее хрусталем и фарфором шумное застолье. Свеженцев скромно потеснился в узкой прихожей и отсюда увидел в комнате длинный, распертый яствами и бутылками стол и множество народа, но во главе стола, как невесты или как маленькие порабощенные принцессы юга на пиршестве у викингов, предназначенные для вождя, две черненькие тоненькие японочки, крохотные в окружении громил, здоровых мужиков и мощных женщин, улыбающиеся и кивающие, до смерти напуганные шумом и жутковатым русским вниманием, напуганные огромными тарелками и мисками - жратводромами - с мимозами, оливье, икрой, котлетами, пельменями, балыками, толченой картошкой, голубцами, самодельной бужениной, креветками, морскими гребешками, жареной курицей... - со всем сразу, что умещалось в кулинарной фантазии хозяйки и ее соседок. Тетки были на высоте, они цвели, алели улыбками, лоснились щеками.

    - Я не, не... - застеснялся, заупирался Свеженцев, ожидавший чего-нибудь простого и пьяного, но уж никак не разухабистого банкета.

    - Да ты что?.. - Его тащили в комнату.

    - Я не... - Он не мог одолеть робость.

    - Ну ты даешь... - Тогда в коридоре появился отступной - на этот раз уже не фужер, а стакан, тонкостенный, изящный, с рисунком белых лепестков, и немыслимый бутерброд: гора мясного - разрезанных котлет, буженины, домашней колбасы - слоями на широкой белой краюхе и другой краюхой придавленные. Он выпил, вытащил зубами что-то вкусное из бутерброда, еле удерживая вываливающиеся из него куски, раскланялся, вышел, направился рассеянно со двора в потемки, откусывая и жуя на ходу, и все-таки теряя что-то с распадающегося бутерброда, и только теперь чувствуя голод и вкус еды, и упиваясь своим маленьким и простым, но таким доступным счастьем.

    Отошел от дома и услышал сначала, как тянет дымком вдоль улицы, а потом долетели до него звуки еще одной гульбы: играли на баяне - густо сыпались звонкие аккорды и голоса - не то что поющие, а надрывно, мучительно рвущиеся в ночь. Свеженцев побрел туда, ведомый не любопытством вовсе и не мыслью поживиться на дармовщинку, а радостным желанием увидеть людей и услышать от них еще что-нибудь доброе, а может, и самому что-то сказать.

    Народ собрался во дворе Клима Удодова. А на баяне играл Валера Матусевич. Оба крыльца, ухоженное, с крашеными перильцами - Удодова и с отвалившейся ступенью, загаженное курами - Валерино, выходили в этот двор. Сидя на пеньке, в отсветах лампы - белесый, бесцветный, уложив щеку на баян, поникнув свернутым набок носом, прижмурившись, Валера упоенно наяривал частушечные куплеты, весь уйдя в аккорды, в грубые свои пальцы, в клавиши, в работу мехов, в те сильные струйки воздуха, что рождают звуки в тонких металлических мембранах.

    Пылал костер посреди двора, светил фонарь, и несколько человек сидели кто на лавке по ту сторону костра, кто на крыльце, хлопали двум женщинам, лихо плясавшим напротив баяниста. И здесь же, во дворе, был стол, в тазу горой лежало сырое мясо - бело-красными пластами свинина. Старший сын Клима, минувшей весной пришедший из армии и все не вылезающий из камуфляжной формы, слегка пьяный, тут же резал мясо на большие кровавые сальные куски, нанизывал на шампуры, а второй сын - младший, лет семнадцати, тоже поддатый, жарил шашлыки на обложенных кирпичами углях, нагребал от костра под мясо перегоревшие головешки и следил, чтобы не было пламени.

    Две женщины истово отплясывали, и одна из них - супруга Клима - Сарафима Анатольевна, днем бывавшая степенной воспитательницей в детсаду, распалилась в танце, кружилась, размахивала темной косынкой и пела-выкрикивала:

    - Эх, выпила я! Рожа красная! Поищу пойду мил`ова! Страсть ужасная...

    Свеженцев налег на заборчик. Серафима подлетела к нему, обдала горячим воздухом, с шалостью обмахнула ему лицо косынкой. Валера взметнул на него глаза, заулыбался, сделал движение головой, приглашая войти. Свеженцев замялся, Валера опять мотнул головой, тогда Свеженцев вошел в раскрытую калитку, присел с краю крыльца, бывшего почище.

    Клим Удодов, длинный, степенный, ухмыляющийся, стоял над народом у стола, вполголоса командовал сыну, какие куски лучше взять на шашлык:

    - Отсюда отрезай и отсюда... Вот так. А этот попостнее и этот - в сумку... Этот тоже в сумку.

    - Клим, - сказал Свеженцев, - Иваныч... Ты чего, поросенка зарезал?

    - Я? Нет, - спокойно возразил тот. - Это Валера своего задохлого приговорил. Решил японцев свиньей удивить - полудурок. - Удодов поднял из-за стола наполнившуюся небольшую черную хозяйственную сумку и мимо Свеженцева с рассеянностью занес в свою дверь.

    - А... - с понятием кивнул Свеженцев и тогда поднялся к столу, взял уже простывающий шампур, сел на место и стал не спеша отгрызать сочное, до конца не прожаренное мясо. - А каких японцев? - спросил он старшего сына Удодова.

    - Да вон сидят, - кивнул тот. И только теперь Свеженцев увидел их - троих, что ли, на лавочке, по ту сторону костра, сиротливого вида покорных зрителей, с шашлыками, которые они и держали не потому, что хотели еще есть, а просто некуда было положить эти шашлыки. Возле японцев стояла огромная лохматая собака, и Свеженцев видел, как тот, что был помоложе, снял кусок и украдкой положил собаке в пасть, и она незаметно закрыла пасть, ничем не выдавая кормильца.

    Валера разом - на половине аккорда - бросил играть, сияющая голова его выпрямилась.

    - Наливай! - сказал он громко.

    Появился поднос, темный, в изящной росписи, с водкой и стаканами. Обносила гостей Серафима Анатольевна. И по тому, как она делала это гостеприимно и щедро, Свеженцев понял, что водка тоже Валерина. А поднос - Удодовых, - Свеженцев такого в Валериной пропитушной берлоге никогда не видывал. Загулял малый, - удовлетворенно подумал Свеженцев, - последний рупь просаживает. И правильно - гора с плеч. Свеженцеву тоже досталось сто граммов.

    Валера, получив стакан, поднялся, баян, со стоном раздавшись, свесился на его животе широкой ребристой дугой. Громко, чтобы перекрыть говор, Валера сказал:

    - За великую Японию!

    Младший сын Удодова бодренько отозвался:

    - Япан - греат каунтри...

    Японцы тоже поднялись с лавочки, закивали, приложились к своим стаканам, чуть зачмокали и загудели, сквозь тошноту как бы изображая удовлетворение.

    - Э, нет, до дна! - закричал Валера. - За Японию - не хотите до дна?!

    - До дна! До дна! - стали скандировать пьяные голоса.

    Тост не позволял отказаться, и японцы, без перевода понимая, что от них требуют, с ужасом поглядывая друг на друга, осилили еще глотка по два - по три, сунули стаканы на поднос, схватились за какие-то бокалы - запивать.

    Валера выпил свое, крякнул, подобрав баян, сел, поставил стакан прямо наземь возле пенька и взял несколько аккордов - бодрых и призывных, заиграл что-то опять залихватское, что в нем самом бурлило и рвалось на свободу. И тут бабка Маня Рыбакова, где-то дремавшая по другую сторону двора - ее Свеженцев и не приметил сразу, - появилась от сарайчика и одна пустилась в пляс: буйная, растрепанная, в сползшей на брови косынке, не видевшая ничего вокруг. Вскинула руки, угнула голову, стала крутиться вокруг себя, кургузая, в черном широком переднике до самой земли, в распахнутой короткой подростковой курточке, часто вбивая в землю то одну, то другую ногу в войлочных сапогах с широким верхом и выкрикивая под улюлюканье баяна:

    - Эх, мать! Мать! Мать!.. - А что за мать, из какой бабкиной фантазии, ни ей самой, ни кому-то другому интересно не было.

    Свеженцев прикрыл глаза, чуть привалился спиной куда-то, и самого себя, свое сознание провожая в мягкую патоку - еще не сна, а предшествующей сну дремы, ни к чему не обязывающей ни сознание, ни грезы, ничему не уступающей места, а все это невзначай перемешивающей: и сознание, и грезы, - он провожал себя в эти видения одним округлым баюкающим словом: Хорошо... А чуть погодя опять: Хорошо... Но, очнувшись, почувствовал озноб, поежился. Во дворе не было ни японцев, ни Удодовых, ни тазика с мясом. Лампу над крыльцом потушили, но Свеженцев видел Валеру, одиноко сидевшего на пеньке, уложившего голову на разъехавшийся баян. И еще какая-то фигура маячила в стороне, почти сливаясь с тьмой. Свеженцев поднялся, вышел из калитки. Не узнанный им человек склонился к заборчику, оперся обеими руками и рассуждал о чем-то - не злобно и не громко, но все-таки с вызовом, говорившим о его искренности и правоте... Свеженцев проходил мимо, человек выпрямился, выставил руку с кулаком, ударил другой ребром ладони по сгибу локтя:

    - А вот ему! - И победно зарычал или засмеялся - это было трудно понять.

    Свеженцев пошел по опустевшей улице, будто по пещере: ветер залег, струились вялые сквозняки, и небо надулось обложным сводом, Свеженцев едва видел над собой черные выпуклости. И ему не верилось, что придет час и вся эта мертвенность повернется к жизни: зазвучат ранние голоса, забрешут собаки, и станет громко дышать скотина в сараях. Он спустился с сопочки, перешел мостик и только тогда почувствовал дождь, кроткий и не холодный, не обещающий ничего дурного - ни ливня, ни шторма. Справа шлепались волны, и здесь, на широко натоптанной дорожке, Свеженцев чуть не упал: лежал поперек пути темной массой человек, Свеженцев увяз в нем, переступил неловко, даванув ногой в мягкое. Лежавший замычал. Свеженцев встал возле на колени, зажег спичку, стал рассматривать лицо в налипшем песке.

    - Это кто же?.. Ну и ну! Потерялся, родимый? Опоили, сволочи... Доверь им человека. Эх, сволочи...

    Он стоял на коленях и слушал: не ищет ли кто потерю, но не было ни голоса в темноте. Тогда он принялся осторожно тормошить и поднимать японца, и тот, видимо, пробудился, опять замычал и сам стал подниматься, упираясь в землю сначала руками, а потом и расставленными подламывающимися ногами, хихикал и что-то бормотал при этом.

    - Какой же ты низкорослый народ, - говорил Свеженцев. - Гляди, какие знатные мослы отрастил...

    Был японец худ и долговяз - Свеженцев подлез ему под мышку, обхватил за пояс. Они сделали шаг, другой, поковыляли. Японец опять стал говорить что-то, и Свеженцев тоже вставлял свое, чтобы не показаться японцу недружелюбным:

    - Ну, с кем не бывает. И со мной бывает... А что ж, я и в колее спал... А в другой раз мой дружок камчатский, Аркашей звали... Он тоже - Аркаша - в колее спал, руки раскинул... Но проехал по Аркаше вездеход - не заметили ничего, дальше поехали... А когда солнышко взошло, глядим: лежит мой дружок - в кровавую кашу, одни целые белы ручки на стороны раскинул...

    Дверь в общежитии была не заперта. Почуяв жилье, японец затих и совсем сломился надвое, обвис, так что коротконогий, хлипковатый Свеженцев еле втащил его в дом, повалил на свою кровать. Постоял в темноте, держась за холодную железную спинку. Гриша и шкипер Бубнов непробудно спали - вздымались шумные свистящие бугры на кроватях, и ведь, наверное, им тепло и уютно было в заспанных потных логовах. Японец тоже укладывался, ворочался, складываясь, сворачиваясь и будто похныкивая. Свеженцев укрыл его телогрейкой, а сам сел за стол, закурил и еще какое-то время тянул сигаретку и думал о том, что в тишине и темноте все неживые предметы вокруг не то чтобы оживают - они обретают непривычные и необъяснимые свойства, будто кто-то встает в их тени, в их объемах, и этот кто-то не дышит явно, и не жив явно, но он здесь, и он видит тебя, как видит тебя твое отражение в зеркале, как видит тебя твое изображение с фотографии, давнее и уже отделившееся от тебя, ставшее чем-то пугающе самостоятельным.

    Его сморило, уснувшая голова легла на руки.

    ***

    Утром Свеженцев потрогал японца за плечо.

    - Живой?

    Японец открыл глаза и вновь закрыл - свет опустошал его до тошноты, и трое русских молчали, они хорошо знали, какие чувства одолевают человека. Шкипер Бубнов прошел по комнате с озабоченным лицом. Он из-за сырости был в меховой безрукавке и валенках, он кряхтел и время от времени щупал поясницу.

    - Однако ты его притащил, - остановился он с суждением, почти осуждением. - Надо бежать и звать ихних, пусть забирают... А если... И с какой мордой ты пойдешь? Подобрал на дороге, идите забирайте... А с какой стати подобрал, а что ты сделал с человеком? - Он помолчал, покачал головой, седой, аккуратно зачесанной на затылок мелкой гребенкой и оттого кажущейся лобастой - умной. - Однако ты его притащил.

    Свеженцев выдвинул из-под кровати чемодан, стал шарить до самого дна, в беспорядке перемешивая вещи, достал несколько мятых бумажек.

    - Гриша, будь человеком, сбегай. - Опять наклонился к японцу. - В сей же час оживим.

    Японец открыл глаза и болезненно смотрел то на одного, то на другого, переводил взгляд на окно, на стол, на дверь, на вбитые прямо в стену у двери большие гвозди, на которых вспух целых ворох курток, телогреек, спецовок, бушлатов, на лавку с оцинкованным ведром, опять на людей. И пристально всматривался в них: нет, он не помнил этих русских. И дом, куда его накануне привели на угощение и ночлег, был тоже совсем другой.

    Свеженцев еще ближе придвинул к нему лицо.

    - Чего, браток, агу, держись, сей же час оживим.

    Гриша прибежал, с радостью сообщил:

    - Магазин закрыт, так я самогоночки принес.

    Бубнов психованно махнул рукой.

    - И-эх, идиотия...

    - Ниче, ниче, - закивал Свеженцев. - Оформим. - Открыл самогонку, понюхал, чего раньше ни за что не стал бы делать - сразу стал бы пить. - Ниче, ниче... - И заговорил с Гришей сердитыми словами, но голосом совсем не сердитым, а даже мягким, ласковым: - Не стой, как памятник, стакан давай, и ты, Коля, налей воды и чего-нибудь зажрать. Или нет, не воды, а из той банки рассолу.

    - Нету больше рассолу, вылили.

    - Как вылили?.. Жаль. Ну, налей воды.

    Японец, видя булькающую жидкость, застонал, отвернул лицо к стене.

    - Водка - ноу, - убежденно замотал головой Свеженцев. - Ноу водка. Зизис виски. Виски - йес! Инглишь. Шотландыя. Виски из Шотландыя, вери гуд. Надо, браток, надо. Ты не боись. - Он приступил к постели. - А то ведь - мооре, моменто моори... Гриш, ну-ка посади его, подержи голову. - И опять ласково, сюсюкая, как с младенцем: - Ты не бойся, залпом ее, родимую, и опять светло станет.

    Гриша подсунул под голову японца широкую сильную ладонь, чуть приподнял. Тот не сопротивлялся.

    - Пей, буль-буль, - ласково говорил Свеженцев, поднося к его губам стакан с мутной болотной жижей.

    Японец, тяжко скашивая глаза, взял стакан холодными пальцами и вдруг спешно, булькая, пуская струи на щеки, стал крупно пить.

    - О, - радостно сказал Свеженцев, - видать, не первый раз прижучило.

    Японцу дали воды в ковше, он запил, часто задышал, мотнул головой, и Гриша опустил его, затылок его влип в подушку, он закрыл глаза.

    - Теперь тщщ... - Свеженцев на цыпочках отошел от кровати. - Теперь тщщ... - Он первый сел за стол к початой бутылочке.

    Спустя полчаса на УАЗе примчался Сан Саныч с воспаленными, красными глазами.

    - Где?! Живой? Целый? - Влетел в дом, увидел отечное, но уже улыбающееся узкоглазое лицо уважительно поднявшегося из-за стола японца и сам в изнеможении опустился на лавку, едва не спихнул ведро. - Что ж ты со мной делаешь, а?.. Я с ног сбился, а он... - Сан Саныч совсем обмяк. - А вы...

    - А что мы? Мы делали реанимацию.

    - Эх, народ... Ну что за народ... - Он достал из нагрудного кармана сигарету, руки его тряслись. - Его Ефимочкины потеряли. Им определили двоих. А в пять утра Ефимочкин прибегает ко мне и говорит, что один вышел во двор и ушел с концами в неизвестном направлении... Вот так-то. - Он сделал несколько глубоких затяжек, немного стал успокаиваться. - Пора ехать, - кивнул он японцу, который пил крепкий чай, закусывал неохватным бутербродом с икрой. - Плис... Гоу, би-би, авто... - Сан Саныч руками покрутил воображаемую баранку. - У них по расписанию посещение могил предков.

    Японец отложил недоеденный бутерброд, встал из-за стола, принялся почтительно кланяться хозяевам, те тоже вскочили, пытались отвечать тем же.

    - Их тридцать пять человек - и половины не явилось, мотаюсь по всему поселку, собираю. - И, пока японец одевался, Сан Саныч, с опаской посматривая на него, торопливо рассказывал еще: - Это все дело житейское. А вот что еще. Подъезжаю к клубу. На девять часов - сборы. Выхожу из машины. Что делать? Пропал делегат. А у клуба уже человек пять-шесть. Подхожу. Все кланяются, здороваются. А двое, студенты, что ли, или журналисты, кланяются на тот же манер и вдруг начинают меня по-нашему что ни на есть поливать и по ё..., и по п..., и по х..., у меня мурашки по спине. Оказывается, какой-то чудила подучил: мол, так и так по-русски здороваться надо. Вот тебе и поздоровались...

    Сан Саныч увез японца, и Свеженцев тоже собрался, пошел на старое японское кладбище.

    Имело оно вместо ограды по периметру узкие и крутые земляные валы в метр-полтора, обросшие жестким карликовым бамбуком и шиповником, насквозь пронизанные корнями и оттого крепкие, за много десятилетий почти не просевшие. Каждая старая могилка тоже была обнесена валиком поменьше. Каждая могилка - ячейка в обособленном мирке, и весь уклад тех людей, которые ушли здесь в землю, когда-то и на земле был строго рассечен на ячейки обязанностей и традиций, и никто из них ни при жизни, ни по смерти ни на сантиметр не выходил из своих ячеек - ни при жизни, ни по смерти не оставляя возле себя и после себя ничего сверх того и даже меньше того, что было врезано-вписано в их культуру острием самурайского меча.

    Две-три тропки тянулись через кладбище - их уже набили после японцев дети и тетки, ходившие за кладбище по ягоды и не признававшие никаких ячеек. Так что кладбище в обычное время никто не тревожил, кроме мальчишек. Здесь ни взять, ни посмотреть было нечего: только разбитые и поваленные как ни попадя несколько гранитных тесаных надгробий с богатых могил да сплошной ковер бамбука и полевых цветов. Но теперь цветы пожухли, травы налились осенней тяжестью, шиповник вывалил крупные красные плоды. Зато надгробия кто-то попытался установить на могильные плиты - наверное, пограничники из комендатуры - наспех, камень на камень. А как нагородили, какой камень откуда - никто не смог бы разобраться, что-то, наверное, поставили совсем не туда. Да и было понятно всем - и местным, и японцам, что пройдет время и надгробия опять будут завалены.

    Из делегатов на кладбище не пришло и половины - остальные, наверное, были не в силах. Свеженцев в сторонке закурил, смотрел издали, как японцы склонялись у могил, раскладывали букетики цветов, в землю втыкали белые полированные дощечки со столбцами каллиграфически изящных черных надписей. Местные держались в сторонке. А еще подальше, у забора пограничной комендатуры, переминались несколько солдатиков. К Свеженцеву подошел высокий одутловатый капитан-пограничник по фамилии Трунов. Он сначала только кивнул Свеженцеву, и оба они отвлеклись, стали смотреть, как подъехал УАЗ Сан Саныча, привез еще троих делегатов, и как выводили из машины старого японского деда. Трунов вдруг заговорил:

    - Ты думаешь, им нужны эти могилки? Ни у кого из них никто здесь не лежит, а японец на чужую могилу... да чихать он хотел на чужую могилу. И пройдет - наступит, не заметит. А просто мобилизовали чиновников и отправили понтуху создавать. Они все сделают, чтобы выцыганить острова: шумиху поднимут, кого-то купят, да уж купили, ты вот купился, ты у нас герой, сдал острова.

    - Чего я сдал?..

    - Тебя в утренних новостях по всем каналам там показывали. Расспросим местных жителей, что они думают о возвращении четырех островов Японии, а ты: хорошо да справедливо...

    - Я не так говорил...

    - Выходит, что так. Ты уж прости, Свеженцев, но ты просто дурак, я на тебя обиды не держу. Меня другое заедает: почему они все время говорят: четыре острова, а хотят забрать восемь? Где четыре, где восемь? Это уж не хитрость, брат, а что-то другое... Ты думаешь, им Курилы нужны? Они Хоккайдо заселить не могут. Им Курилы нужны, чтобы только нам рожу утереть. И утрут, будь спокоен. Те продажные пацаны, от которых все зависит... они за деньги сдадут что угодно и кого угодно, и грязи с дерьмом съедят - не поморщатся. Им морду говном утирают, а они глотают и лыбятся на весь телевизор...

    Свеженцев пожал плечами и отошел от ворчливого капитана. А через некоторое время делегатов повели с кладбища. И опять Свеженцев не увидел ничего завораживающего внимания, как-то все обернулось непримечательной ходьбой туда-сюда. Следом за японцами поплелись местные, но не успели еще спины их скрыться за поворотом, как солдаты-пограничники с неохотой пошли по могилкам и стали собирать все, что было оставлено там: бумажные журавлики, букетики, дощечки с надписями - все эти предметы сносились в одно место, к крайнему камню, в кучу, и в одно неуловимое мгновение утрачивали вложенные в них смыслы, безвозвратно превращаясь в мусор. Трунов полил кучу бензином из бутылки, поджег. Солдаты еще сносили последнее с могил, бросали в костер.

    Свеженцев не пошел на пирс провожать японцев, потянулся к огню, присел на корточки и стал с задумчивостью греться, принимать тепло в себя, под распахнутую куртку, и смотрел, как пламя подхватывает прилетающие журавлики, бежит по досточкам с иероглифами, скукоживает и чернит белые и розовые цветочки. Он думал о том, что, наверное, для тех людей, которые положили на могилки все эти журавлики, цветочки, дощечки - с молитвами? заклинаниями? приветами на тот свет? - наверное, для них все это имело какое-то значение, но ему трудно было уловить настроение чудны`х людей, молчаливых, может быть, от скромности, или от пугливости, или еще от каких-то неясных ему скрытых чувств. Он думал, что для него, не раз видевшего мерзость и бесславность смерти, не распознавшего в ней ни величия, ни справедливости, о которых он, бывало, с недоумением слышал, - не распознавшего вовсе не от сухости души, а от предчувствия той усталости и тоски, которые подстерегают живого, вздумавшего влачиться за мертвыми, от самосохранной привычки не заглядывать под синюшную некротическую маску этой темы, - так вот, для него все эти намогильные маленькие фетиши вовсе ничего не значили - только побрякушки, только дым, только напрасная трата сил и времени.

    Один из солдатиков попросил:

    - Дядь, дай закурить.

    - Держи, сынок.

    - И мне... - попросил второй.

    - Держи и ты, и вон тому тоже - передай. - Он был растроган приветливостью, пусть и немного корыстной, которой прониклись к нему солдатики.

    ***

    Свеженцев пришел на окраину, где теплилось жизнью несколько домов, пришел берегом, мимо старой разрушенной заставы. Здесь тянулись картофельные огородики с кучами черной убранной ботвы, обнесенные колючкой - не от свирепости огородников, а просто благодаря военным было полным-полно на острове этой дармовой проволоки.

    Во дворе бабки Мани Рыбаковой стоял большой эмалированный таз со шкереной кетой - приоткрытые зубатые пасти и глаза, прозрачные, как у живых рыбин; рядом - гора чищеных раковин гребешка. Маленькая рыжая собачонка выбралась из будки и стала визгливо лаять на пришельца.

    Свеженцев, с опаской поглядывая на собачонку, на ее мелкие, но острые зубки, поднялся на подгнившее скрипучее крыльцо, позвал в раскрытую дверь:

    - Хозяева...

    Никто не ответил, но то, что внутри был кто-то, ему стало ясно, потому как собачонка замолчала, скосившись на дверь и заюлив хвостиком. Свеженцев поднялся выше, постучал кулаком о дверной косяк. - Хозяева... - Увидел маленькую прихожую и далее кухню, служившую заодно спальней - виднелась никелированная спинка кровати, и еще дальше вторую комнатку. В доме никто не таился, а просто не отвечали ему. Будто сидел человек за столом и, совершенно игнорируя чужое явление, прихлебывал чаек из фаянсовой чашки, хрумкал карамельку и опять прихлебывал. Свеженцев прошел дальше. За столом, и правда, сидел Витек Рыбаков, с угрюмым видом пил чай, ел карамельку - все было в точности, как вообразил себе Свеженцев, только чай Витек пил не из фаянсовой чашки, а из большой белой керамической кружки с красным Кремлем на боку.

    - Здорово. Чего молчишь?

    Витек кивнул и спросил, глазами показывая на чайник:

    - Будешь?

    Свеженцев пожал плечами - не отказываясь, а, скорее, сомневаясь.

    - Ну и наливай, - сказал Витек.

    Свеженцев взял стакан с полки, присел к столу, налил чаю, положил сахар. Пили молча, под перестук будильника, под степенные прихлебы и хруст карамелек. И было это так степенно, что сознание погружалось в туман, и глаза сами созерцали дом бабки с его закоулками, пропахшими курами и старым нестиранным тряпьем, - дом плыл в деревенской неспешности, в нескончаемости времен, в каком-то столетии назад, а может быть, в столетии вперед, все столетия здесь все будет то же: стеганое ватное одеяло на кровати у стены, обшитое, должно быть, атласом, и, должно быть, красным, но давно изгрязнившимся дочерна, залоснившимся до глянца по краям, там, где его чаще трогали руки, где оно касалось лиц, таких же пергаментно неизменных во времени, как старые фотографии на стене. Сама кровать с блестящими круглыми набалдашниками, деревянные самодельные шкафчики в трещинах, в облезающем дешевом сурике, вылупивший круглую цифирную мордочку будильник, ведро воды на лавке, куры со свободным входом, со степенным кудахтаньем под столом, блямбы помета на полу. Свеженцеву стало мирно на душе, он выпал на минуту из круга охвативших его забот, и он не пожелал бы сейчас оглянуться и посмотреть в окно, где был неизвестно как перенесенный сюда, в эту старую деревню, океан со своим бесконечным шумом, с серыми силуэтами судов на рейде, с белыми птицами, довлеющими над просторами.

    - Хочешь уехать? - спросил Витек.

    - Уехать? - не понял Свеженцев.

    - Да, уехать. Ты же только и говорил, что хочешь уехать.

    - Говорил... - Свеженцев заулыбался. - Эх, душа моя, мчись вперед, да денег на дорогу и на песню нету...

    Витек поднялся, откинул с кровати одеяло, в изголовье достал полиэтиленовый пакет, развернул и стал высыпать на стол купюры, не обвязанные, а так - вразброд, они зашуршали, небрежно разметываясь по столу, Свеженцев машинально подставил руки с краев, чтобы деньги не упорхнули на пол. Витек усмехнулся:

    - Бери, сколько надо, хоть до Владика возьми, хоть в оба конца...

    - Как это: бери?.. - обиженно пропыхтел Свеженцев.

    - Они такие же твои, как мои. Арнольд вам гроши заплатил. А со мной рассчитался сполна. Вызвал к себе, ты мне брат, говорит, тебе заплачу сполна... А я что? Я не стал возражать...

    - Вот это да...

    - Он только сказал, что есть условие: чтобы я уехал. Насовсем.

    - И ты как, уедешь?

    - Уеду. - Витек подумал. - А хочешь, вместе поехали, вдвоем веселей... Отсчитывай, сколько нужно.

    - Нет, я не возьму.

    - Как знаешь. - Витек помолчал и стал небрежно запихивать купюры в пакет. - Сегодня Шаховец на Сахалин идет, я попросился... - Бросил пакет на кровать и сам сел рядом, сцепил руки. - Я ведь толком еще никуда не ездил. Два раза, когда маленький был, ездил на Сахалин. И еще один раз - в армию. Отвезли под Благовещенск, в тайгу, а когда возвращался, всю дорогу в дымину был, ничего не помню - только аэропорт в Хабаровске помню: народу мрак и везде, даже в буфете, воняло сортиром.

    - Ты поезжай, Вить, мир посмотришь.

    - Ладно, иди... Или нет, подожди, сейчас вместе пойдем, мне все равно скоро.

    Свеженцев встал было, но опять сел.

    - Бабка не знает?

    - Нет.

    - Записку оставь.

    - Не буду. Ты скажешь: мол, уехал.

    - Я скажу, мне что...

    Витек с тяготой встал и принялся собирать чемодан, а потом переодевался, и Свеженцев видел, как трудно было человеку оторвать от себя всю тяжесть, массивность, твердость того места, к которому он не то что привык, а которое стало его продолжением, продолжением рук, ног, глаз, мыслей. Свеженцев хорошо знал такие чувства, как прорастает в человека окружающее и все становится ему знакомо до самых крохотных мелочей, ему знакомы каждая зазубринка в предметах, трещинка, запах, цвет, он знает, как заедает и не звонит будильник, если его случайно тряхнуть после завода, знает, как скрипят вторая и четвертая половицы, как пахнет в шкафчике, где хранятся старая лаврушка и парафиновые свечи, знает, как удобно проваливается плечо в ложбинку на кровати, когда, страшно уставший, он валится на нее, знает все тропки от дома и куда они ведут, и знает те места, куда он по ним приходит, знает людей вокруг, интонации их голосов, их привычки, доброту, раздражение, знает, с чего начинается день и чем заканчивается... И попробуй-ка оторвать все это от себя - это все равно как содрать кожу. А каково оно - содрать с себя кожу? Та решимость, которая живет в тебе в предотъездные часы и дни, вдруг в последнюю минуту растворяется в водице сомнений и жалости: а стоит ли, а есть ли смысл в том, что ты собираешься сейчас сделать?

    На пирсе грузили анфельцию на широкий ржавый плашкоут четверо мужиков - кто в робе, кто в старой джинсовке. От весовой подходил трактор с телегой или бортовой ЗИЛ, один из грузчиков, забравшись в кузов, цеплял гаши к стреле автокрана, который вытягивал строп с тяжелыми тюками водоросли, переносил на плашкоут, там гаши отцеплялись - вот и вся работа, грузчики лениво ложились на тюки и покуривали в ожидании следующего транспорта. Один из них, помоложе, топтался, пританцовывал на пирсе, увидел Витька, поднял приветственно руку, вытащил из одного уха наушник плеера.

    - В отпуск, Витя?

    Витек кивнул. Парень вернул наушник на место и вновь затанцевал. Свеженцев с Витьком прошли дальше, к головке пирса, где кубасто возвышался большой каботажный буксир Шаховец, свежекрашеный, с белой высокой надстройкой и крепким черным корпусом. Он и на внешний вид казался неутомимым и деловитым, как хозяйственный мужик со свежей курносой ряшкой. Дизель подрабатывал еле слышным рокотом и над трубой чернил воздух легким выхлопом.

    Витек растерянно смотрел на буксир, на море, поворачивал голову, смотрел на берег, на поселок, на высокий частокол телеантенн. Растерянно потряс дерматиновым чемоданом с вдавленными, как втянутые щеки, мягкими боками.

    - Вроде ничего не забыл.

    - На дорожку присядем... - сказал Свеженцев.

    - Ага. - Витек поставил чемодан. Сели на привальный брус, закурили. Но скоро вышел из рубки пожилой матрос в синей бейсболке, из-под которой торчали уже не рыжие, а выцветшие белесые прядки, сказал Витьку:

    - Ты говорил с капитаном?.. Скоро пойдем.

    Матрос ушел на корму. Витек поднялся, взял чемодан. Поднялся и Свеженцев. Нужно было сказать что-то, но слова не шли. И Витек медленно и как-то навязчиво не ловко перебрался по кранцам на борт. Тогда Свеженцев сказал, что пришло на ум:

    - Что ж, побегай, Витя...

    Витек остановился, посмотрел на него вопросительно.

    - Побегай... Пока от него бежишь - будто живешь. Не давайся ему, Витя, а то скрутит...

    - Кому не даваться, Эдик?..

    - Себе, Витя...

    Витек пожал плечами. Он зашел в открытую дверь устраиваться в кубрике.

    Через минуту вернулся седеющий матрос, облокотился о борт, сонливо жмурился, шевелил рыжевато-белесыми бровями, посматривая то на Свеженцева, то на берег. И ничего не говорил, да, наверное, и не придумывал никаких слов, Свеженцев тоже молчал.

    Ждали еще какое-то время. Свеженцев отвлеченно думал, что, может быть, покажется на палубе Витек. Но машина прибавила понемногу оборотов, в судне деловито зарокотало, выхлоп повалил из трубы гуще и смраднее. Из рубки выглянул невысокий человек лет пятидесяти, в домашней байковой сорочке и флотской фуражке, немного встревоженный чем-то, а может быть и, напротив, восторженный - вынес с собой часть того настроения, которое у него было в рубке. Он с поспешностью широко махнул рыжебровому:

    - Отдай... - И ушел назад, в рубку.

    Матрос ослабил швартовы, кивнул Свеженцеву, тот сбросил с пирсовых кнехтов обе гаши, рыжебровый втянул их в клюзы. Под кормой забурлило, буксир стал отваливать, на чистой воде резво повернул. Дали полный, и Шаховец, толстенький, проворный, побежал по морю, оставляя кипенную полосу кильватера. Свеженцев долго видел желтеющее на корме лицо матроса, облокотившегося о борт. Кильватерная волна часто хлюпала под пирсом. Витек так и не вышел, и Свеженцев подумал, что сам бы тоже, наверное, не вышел на месте Витька.

    Свеженцев побрел домой, и по дороге вдруг навалились на него необычные, гнетущие чувства. Никуда я больше не поеду, - подумал он. - Не хочу... Никуда, никогда...

    ***

    Бессонов получил письмо от жены. Утром почтальонша принесла конверт с аккуратным почерком, но Бессонов не смог сразу вскрыть его. Он совсем без горечи и даже с холодным равнодушием думал, что, прожив с женщиной половину жизни, всего через три месяца после ее отъезда уже и не вспоминал о ней. Он знал, что ничего не увидит в письме, кроме мишуры обывательских слов из чужой и для него уже совсем не интересной жизни, - это было бы совсем не в тон его настроениям. Он же словно пошел на поводу у своих чувств - положил невскрытый конверт среди вещей.

    Он в эти дни поселился в уцелевшем сарае, утеплял его, как мог. Он с сосущей жаждой хотел прихода зимы. Что ему могла принести короткая, но снежная ветреная зима - он даже не пытался размышлять об этом, но ему хотелось смены ландшафта, будто ландшафт мог поменяться и в нем самом. А в тот день приходили Свеженцев и Ахметели, помогали обивать сарай изнутри мешковиной и толстым слоеным картоном, проводить свет, ставить печку-буржуйку. К вечеру, оставшись один, Бессонов вспомнил о письме, но не смог найти - наверное, случайно выбросили вместе с ремонтным мусором.

    Как-то утром, одевшись в лучшее, что уцелело от его гардероба - в старомодные кримпленовые брюки и пестрый джемпер, он пришел в местную школу. Нашел директора - человека пожилого и обходительного до раздражающей тихости, и с порога, чтобы сразу одолеть эту с виду хлипкую крепостицу, попросил:

    - Вадим Моисеевич, возьмите на работу. Не истопником в кочегарку - учителем.

    И директор, покладистый - не интеллигент даже, а получивший надлежащее образование добротный, давно обросший сельской ветхостью мужичок со спутанными сединами, повел его по маленькой школе на сотню сорванцов, построенной на манер дальневосточной архитектуры еще году в пятьдесят пятом - длинной, приземистой, барачно-складского вида, но имеющей большие окна с потрескавшимися рамами. И при этом говорил мягким шершавым голосом, своим обычным, с которым внуков нужно было укладывать спать, а не директорствовать в школе:

    - Диплом ваш превосходен, но вы же знаете, Семен Андреевич, что как не имеющий аттестации вы получите самый низкий разряд. Зачем вам такое? Нищенская зарплата, никаких льгот. Вот раньше учителя на острове получали по семьсот рублей. А сейчас...

    - Поймите меня, дело не в деньгах и, конечно, не в высоких каких-то идеях... - морщился Бессонов. - Но мне как воздух нужна эта работа...

    Директор показывал ему прогнивший угол, забитый тряпками, а в другом месте - окно, заколоченное фанерой, в третьем - подтекающую батарею, в четвертом - выпрыгивающие половицы, в пятом - темные разводы на побеленной стене.

    - В вашем возрасте начинать с нуля... А вот здесь... Пройдемте, - говорил невысокий сутулый человек, не поворачивая на затвердевшей шее головы, мягко приподнимая руку, сгибая ее только в локте. - Вот кладовая, и здесь тоже беда: течет крыша. А в нашем климате... На ремонт нужны средства, но... не мне вам говорить. - Он пожевывал челюстями, видимо, забывчиво. И наконец сказал то, о чем Бессонов догадывался с первых минут: - Я могу вам предложить место трудовика.

    - Я вас понимаю, Вадим Моисеевич, но я слышал, что место историка...

    - Увы, Семен Андреевич... - Затвердевшая шея поддалась, голова искренне покачалась.

    - Но я и на должности историка могу в неурочное время заняться ремонтом...

    - Место историка уже не свободно...

    - Трудовиком - это почти тем же истопником...

    - Не мне вам говорить, Семен Андреевич. И вы же понимаете, по прошествии стольких лет... Мне кажется, вам нужно зацепиться, а там все образуется... Так что пишите заявление.

    Бессонов нахлынувший вечер принял спокойно. Он вышел на улицу покурить, присел на полено, прислонился к стене и пускал в темноту дым. Он думал, что все те надежды, которые человек обычно связывает с перетасовкой внешних обстоятельств, в нем самом наконец-то улеглись в спокойно-рассудительное: никаких взмахов волшебной палочкой у судьбы все-таки не бывает.

    Он видел, как по улице в отсветах фонаря прошел в одну сторону растерянный, что-то разыскивающий человек, через некоторое время вернулся, постоял у низкого штакетника - видимо, рассматривал гору обгоревшего мусора, который Бессонов сгреб в одно место, чтобы позже вывезти.

    - Простите... - сказал незнакомец, заметив сидящего в потемках Бессонова, приоткрыл калитку, вошел во двор. - Мне сказали, здесь живет Бессонов... Но здесь вроде как... - Он обвел рукой пожарище.

    - Зачем он тебе?

    Человек приблизился, всмотрелся и вдруг проговорил испуганным тихим голосом:

    - Прости меня, Бессонов. Прости и спаси... - Он опустился на колени.

    - Ты что, приятель?!

    - Прости меня. - Человек склонился еще ниже.

    Бессонов поднялся.

    - Да ты что? Я за такое могу и в морду дать. - Он взял человека за плечо, в широкую щепоть сгребая клейкую грязную одежку, задним умом отмечая, что несет от незнакомца кислым, застоявшимся - помойкой, наверное. Но поднять не смог: человек совсем сник.

    - И дай, дай в морду... Только не гони. Мне совсем погибель...

    - Да что ж это такое! - Бессонов оставил его, пошел в сарай, включил свет и пошире открыл дверь - незнакомец оказался в широкой полосе света, заморгал, сощурился. Было лицо его темно от щетины и, наверное, копоти.

    - Это я, я... Прости меня... И спаси.

    - Да кто я, я?

    - Ты меня помнишь. - Человек все не решался назваться. - Просто не узнал. Это точно: меня узнать трудно. Но не помнить не можешь...

    - Нет, не помню, - развел руками Бессонов.

    - Помнишь... Я Зосятко, капитан СРТМа Равного... Бывший капитан.

    - Какой капитан?.. Ты?! - В голове Бессонова пронеслась толкотня еще свежих воспоминаний, и он узнал уже человека, но все-таки не верил, что узнал. Шевельнулась мысль: кто-то его разыгрывает, совершенно по-дурацки разыгрывает. Он вымолвил: - Ничего не понимаю.

    - Я это, - слабо сказал Зосятко.

    Бессонов, немного ошалевший, развернулся, зашел в сарай, нашел на столике пачку сигарет, стал прикуривать.

    - Так это ты?.. Та самая мразь?.. - Но он все еще не понимал ни себя, ни представшего перед ним человека. Тот молчал. - Бред какой-то... - Будь перед ним тот капитан, растерзал бы - он так часто думал, что растерзал бы. Но теперь выходило слишком нелепо. - Как же так, сам пришел... Сумасшедший...

    - Я не сумасшедший, - еще тише сказал Зосятко. - Со мной беда случилась.

    В бомже не осталось ничего от прежней холености, от ряшки и животика - осунувшаяся темная физиономия с красными ввалившимися глазами, тощее горло в обвисшем вороте, на опавшем сутулом теле - немыслимая одежка в мазутных разводах - такие одежки-тряпки, бывшие некогда куртками, или плащами, или пальто, замызганные водители грузовиков держат под сиденьем.

    Бессонов приблизился к нему, склонился, упершись ладонями себе в колени, - сигаретка дымила в уголке его рта, и он щурился, всматриваясь в лицо съежившегося Зосятко.

    - Правда, что ли, ты?.. - Бессонов распрямился, покачал головой. - Не может быть...

    Зосятко, не поднимая глаз, жалобно вздохнул.

    - А если я тебя сейчас придушу? - сказал Бессонов.

    Зосятко пожал плечами и опять глубоко обреченно вздохнул.

    - И верно, ты, - кивнул Бессонов, отошел к двери, покачал с ухмылкой головой, затянулся несколько раз сигаретой и вновь улыбнулся. - Ну, спасибо тому человеку, который довел тебя до такого состояния. Только я здесь при чем? Чего ты хочешь от меня?.. Я тебе могу только подохнуть помочь.

    - Мне бы поесть. Я не ел. Давно.

    - Ах, поесть? А ты бы пошел к своему компаньону, к Арнольду, он тебя накормит.

    - К Арнольду? Это Сапунов, коммерсант ваш? Который подставил меня? - наконец поднял глаза и усмехнулся Зосятко. - Он накормит... Он меня сдаст.

    - Вот и хорошо, что сдаст. Тебя менты ищут? Так я тебя сам сдам.

    - Нет, меня не менты ищут. Бандиты - из пароходства... Я путину провалил, на меня счетчик повесили. Я этих людей хорошо знаю, они меня убьют...

    - Ну, и так тоже хорошо. Непослушных холуев стреляют. Я и бандитам твоим сообщу.

    Но Зосятко вдруг сказал таким тоном, что Бессонов даже опешил:

    - Не сообщишь. - Стал подниматься с колен и, не разгибаясь в онемевшей пояснице, постанывая, переступил пару шагов, присел на маленькую поленницу. - Они стрелять не будут, они издеваться будут, - тихо заговорил он. - Отвезут в тайгу, привяжут к дереву голого и будут так держать, пока кто-нибудь не заплатит. Если комар не сожрет, значит, уже холодно, тогда замерзнешь, если не замерзнешь, все равно конец. Больше трех дней никто не выдержал. А кто же такие деньги за меня заплатит?.. Я даже выговорить не могу, сколько они повесили на меня.

    - Ну и что из того? С чего ты взял, что я тебе помогать стану?

    Зосятко вновь пожал плечами, выражая не сомнение этим движением, а, скорее, только неумение найти нужные слова теперь, но вдруг сказал тихо:

    - Ты по-другому не сможешь.

    Бессонов нахмурился, они молчали некоторое время, и наконец Бессонов выдавил - тихим, наполненным бешенством голосом:

    - Ты так решил сыграть?.. - Он постоял и медленно зашел в сарай, прикрыл за собой дверь. Но минуту спустя вновь открыл и проговорил уже другим - резковатым - голосом: - А ну-ка зайди... Да не ходи дальше порога, не смерди.

    Бессонов поставил у двери вверх дном ящик, но еды не пожалел, вывалил в миску все, что осталось от горохового супа, пересоленного, холодного, но густого, приготовленного на большой мясистой кости. Отрезал ломоть хлеба. И сделал все это с уничижающей небрежностью, как сделал бы провинившемуся псу, презирая, но и прощая, раздражаясь на самого себя за это прощение, потому что знал, что накормить - по сути, простить. Зосятко стал есть - не есть в том привычном смысле, когда еда как-то оценивается и вкусовые клеточки вслушиваются в то, что им перепадает, - все сквозило мимо ощущений, спроси, что ел, не вспомнит. Метал ложку за ложкой, и глаза - Бессонов видел это - уже не рыскали, как минуту назад, а потухли, померкли.

    - Как же так получается? - рассуждал Бессонов. - Я уверен был: если увижу тебя, сделаю одно - покалечу. Почему же я тебя пальцем не тронул? Неужели ты, мразь, заранее угадал, что и как я сделаю?

    Зосятко мычал набитым ртом. Наконец он выскреб последнюю ложку, отдышался и пропыхтел:

    - Бессонов, дай поспать... Честное слово, падаю...

    - Поспать? - Бессонов рассердился. - А х... тебе. У меня ты спать не будешь. Вставай... Вон в углу матрас лежит, бери и пойдем. И миску, из которой жрал, забери. Я к ней теперь не притронусь.

    Зосятко встал.

    - Матрас сверни. А подушку... Без подушки поспишь. Пойдем, мразь.

    Он привел Зосятко в общежитие. Там помимо троих жильцов за столом были еще четверо или пятеро человек. Дымом заволокло комнату так, что лампочка под потолком светилась тусклым пятном, и что за люди здесь были - всех не разберешь. Они замолчали, обернулись к вошедшим. Бессонов быстро, чтобы его не стали тянуть за стол, сказал:

    - Этот хмырь пусть у вас поспит.

    Зосятко, уловив все в первую секунду, протащился в свободный угол, бросил на пол матрас, стал укладываться, закряхтел, завалился на матрас бочком, уперев колени в стенку и кутаясь в свою тряпку-куртку, натянув капюшон на голову.

    - А ты почему не заходишь? - спросили Бессонова.

    - Я завтра зайду. Не вздумайте сажать его с собой за один стол и поить, пусть спит, и все. Завтра я приду и решим, что с ним делать.

    - А кто это?

    - Смотри, не трогай его, пусть спит.

    Люди за столом напряженно молчали, но Бессонов ушел. Его еще глодали сомнения: люди могли присмотреться к новому постояльцу, могли разузнать, кто таков. Разгоряченные водкой, что они могли тогда сделать? Он с раздражением на самого себя сказал вполголоса:

    - Да мне-то что оттого. Может, они сделают то, что не смог я...

    ВЛАСТЬ

    Огрузлое лето утаскивалось к югу, путаясь в темно-зеленых отмокших юбках, и птичье население далекого севера: кайры, тупики, топорки, поганки, нырки, чирки, бакланы, гагары, чистики, глупыши, гуси, лебеди... - все они тянулись за уползающим летом из тундр, где болота уже захрумкали белым. Птицы летели в здешний октябрь многотысячными стадами и накрывали залив тьмой. С берега видели, как сквозь стада неспешно шел рыбацкий кунгас. Человек, присевший на носу, не удержал азарта, однажды вскинул ружье и выстрелил дуплетом. Масса птиц лениво зашевелилась, расступаясь перед кунгасом. Кунгас прошел мимо забившихся на воде трех или четырех белобрюхих тушек - кормящуюся на море птицу нельзя есть из-за мерзкого рыбьего духа, и человек стрелял только для собственного утешения.

    На пирсе сгорбившиеся от мелкого дождя люди встречали самоходный плашкоут с грузом для магазина, и среди них был сам хозяин местного рыболовства и торговли - Арнольд Арнольдович Сапунов. Он прохаживался по пирсу, не обращая внимания на дождь, широко ставя ноги.

    Арнольд Арнольдович уже рассчитал в уме цены, которые нужно было назначить на прибывающий товар, уже распределил его по магазинам и ларькам в близлежащих поселках, а теперь считал другое, не относящееся к сегодняшнему делу, считал возможные выгоды от продажи больших запасов браконьерской икры, которую решил придержать до ноября.

    Внутренний мозговой калькулятор Арнольда Арнольдовича уже давно - может быть, с самой юности или детства - без спроса включался каждое утро (отчего лицо Арнольда Арнольдовича всегда хмурилось) и начинал исправно вести расчеты независимо от того, впало хозяйство в убыток или шло в гору. Его душу привычно наполняли вереницы цифр: Арнольд Арнольдович строго смотрел на работу грузчиков, которые разгружали с плашкоута ящики и мешки, а мозг автоматически оценивал процент боя, усушки, кпд грузчиков. Поворачивал голову в сторону залива и подспудно начинал прикидывать, сколько десятков или сотен тонн птичьей массы заполнило в этот день воды залива и сколько можно было бы выручить от добычи и продажи гагарьего пуха, если б ему - Арнольду Арнольдовичу - пришло в голову заняться таким промыслом. Переводил взгляд на женщину с чемоданом, которую офицер из мотострелкового гарнизона пришел проводить на плашкоут, - и уже оценивал на ней высокие добротные сапоги с массивной подошвой. А вот кожаная куртка на жене капитана была китайской дешевкой - недотянуло семейство до хорошей куртки.

    Арнольд Арнольдович знал цены на все предметы в окружающем мире, а то, что не имело цены, его не интересовало: он не замечал, как не замечают чистого воздуха для дыхания, цвета собравшихся над головой туч или того, как море густеет у горизонта и становится похожим на твердь. Что такое было море перед ним? Это двадцать пять миль до ближайшего японского порта Немуро: кратчайшая доставка туда и назад всевозможных товаров.

    Но иногда Арнольд Арнольдович начинал чувствовать собственную исчерпанность, он хорошо понимал, что в таких случаях ему требуется новизна в мировоззрениях, и тогда он выписывал новые каталоги цен, отечественные и японские, - среди пограничников всегда находились недорогие переводчики, так что он самые важные сведения получал первым в районе, а может быть, и в области.

    Арнольд Арнольдович крепко стоял на пирсе и следил, чтобы грузчики не попортили товар. Поведение его, весь облик - вовсе не размазанная холеная упитанность, а затверделость в толстых крепких мясах, в кости с широченным плечевым разворотом, в массивном обветренном лице - облик его напитан был важным чувством-знанием: Я всего добился сам. Он был Арнольдом Сапуновым, из рода Арнольдов Сапуновых. И был отец его Арнольдом, и отец отца, и отец деда был Арнольдом. Первым из Сапуновых - прадед - получил имя Арнольд. И словно обрело имя для всего рода магическую силу, влившуюся в жилы до того тщедушного невзрачного племени. Что за мужики были в роду до Арнольдов - все эти многочисленные хлипкие предки и боковые ответвления - братья, дядья, племянники... По семейным преданиям - зачуханные трактирные половые, бледные сальноволосые подавальщики и пропитушные дворники с пощипанными бороденками.

    Первый же из отпрысков Сапуновых, получивший иноземное имя Арнольд, явил собой могучего мужика, мордастого и хваткого. На лице его все было собрано в тесную кучку: глазки, губы, нос - собрано и чуть нахмуренно, что говорило о характере взвешенном и рачительном. Он же и вырвался первым из грязи - если не в князи, то в купцы. В 1903 году стал он хозяином суконной лавки в Ярославле, и везли ему сукна из Новозыбкова и Клинцов, из Москвы и Питера. Ухватистый, потный, красный, сам таскал рулоны, экономя на грузчиках. И словно почуял тот мужик - прадед - силу имени, и тогда потекли уже во времени общим потоком Арнольды, похожие друг на друга даже не как сыновья и отцы, а как близнецы-братья. Были они словно одно существо, являвшее себя в разных местах и разных временах: то оно, оставив Ярославль и перебравшись на юг, превращалось из мелкого купца в кладовщика санатория для детей революции, то нежданно-негаданно, подчистив происхождение, оборачивалось снабженцем для столовой при Краснодарском крайкоме, то ползло по торговым должностям от продавца мясного отдела до зама краевого торга, то, проворовавшееся и сосланное на Дальний Восток, сумело обелиться и вновь поднималось на ноги, выслуживаясь сначала на пирсовом складе, а потом заведуя и всем немалым пирсовым хозяйством большого рыболовецкого колхоза, то оно нащупало новую жилу: поднималось по районным ступеням комсомолии - от инструктора до второго секретаря. И, наконец, по-настоящему расправило плечи - настала его эпоха.

    Арнольд Арнольдович одним из первых на острове почуял слабину, бесхозность в рухнувшем с глиняных подпорок нелепом государстве. Он стал скупать у рыбаков, у браконьеров, у той черной кости, которая по-прежнему таилась и пахала, пахала, не поднимая головы, не пытаясь оглянуться и понять, что время притекло другое, что можно и без пахоты урвать-сколотить капиталец, - нет же, пахали в упрямой тупости, - он презирал их за эту тупость, - а он стал скупать у черной кости почти даром икру центнерами, и несколько нанятых баб - такая же черная кость - с утра до ночи грохотали икру на ручных грохотках, варили тузлук и, без меры напичкав консервантами, солили ее в деревянных бочках. Прикопав в землю, Арнольд Арнольдович хранил бочки до поздней осени, а потом по холодам вывозил - заказывал трехтонный контейнер и с великими трудами и расходами на взятки пограничникам и налоговикам переправлял на материк. Сдавал икру оптом в приморских городах, рубли тут же менял на иены и доллары. И два сезона подряд бог торгашей - Мамона - снисходил к нему: Арнольда Арнольдовича не ограбили, не обокрали, не надули, хотя от ощущения риска кружилась у него голова и сердце ныло-болело, как у предынфарктника.

    А к зиме гнал Арнольд Арнольдович обратные контейнеры, груженные чем ни попадя: импортными жвачками, шоколадками, сигаретами, тушенкой, китайскими тряпками. Он сам, как маленький местный торговый бог, стал обрастать ларьками и магазинчиками: имел торговлю в Южно-Курильске и во всех остальных поселках острова. Когда разрешили безвизовые поездки южных курильчан в Японию, первым наладил путь за пролив. Торговые плечи его стали шире, но он все еще распылялся, сам хватался за всякое дело: переправлял на материк телевизоры и видеомагнитофоны, брал в аренду палубу шедшего из Ниигаты в Находку сухогруза и вез японские автомобили, купленные за бесценок на свалках. Позже он стал посылать подручных, и сумел поставить дело так, что никто из его бухгалтеров, снабженцев и управляющих, которых стали называть импортным словом менеджеры (сам он не совсем понимал его значение), не воровал у него. Обещанием большой премии в пятьсот тысяч иен тому, кто разоблачит вора, он обязал свою контору на взаимную поголовную слежку.

    Когда начали крушиться местные рыболовные хозяйства, Арнольд Арнольдович, пользуясь старыми комсомольскими связями, стал прикупать - по окончательной дешевке, бросовей не бывает - кунгасы, двигатели, снасти, выцыганил почти задаром два больших склада, долю на рыбозаводе, малый рыболовный сейнер, арендовал четыре тони, потом прикупил еще два склада и еще мэрээску. И почти всю рыбу, что налавливали его черные копеечные бригады, он продавал по-браконьерски, без оформления в Японию и Корею - чаще всего через подставное лицо - японского предпринимателя, имевшего на Курилах для прикрытия совместное с Арнольдом Арнольдовичем предприятие - маленький цех по переработке креветок.

    Арнольд Арнольдович возвышал голову над ландшафтом острова, над черной массой населения, ступал по земле хозяином, самому себе отведя главенствующую роль, решившись быть одним из самых веских, внушительных людей на острове, впрочем, уже даже и не решившись, уже ощущая себя той несокрушимой силой, которая, подобно киту, держит на себе земную твердь и всех обитающих на ее поверхности букашек, зверушек, людишек. Все желания и образы его формировались этим важным знанием.

    Пытались сунуться к нему рэкетиры из райцентра с предложением поделиться, но по истечении трех дней вожачка их, упрямого громилу Стасика, обнаружили утром на площади в райцентре, недалеко от собственного дома. Висел Стасик на электрическом столбе, синий язык его, и раньше немногословный, теперь вовсе затвердел, прикушенный сведенными челюстями, тонкий капроновый шнур, натянутый до звона, едва не рвался от центнерного затвердевшего тела. Пока власти исхитрились пригнать автокран да отправить его назад в гараж, потому что оказался он неисправен, пока нашли и пригнали другой автокран, пока сняли Стасика, райцентр успел насмотреться на него и сделать выводы. А еще через год явились на остров парни из Южно-Сахалинска, человек девять или десять, на двух больших темных джипах, для которых они не поскупились нанять часть палубы на пассажирском теплоходе. На джипах они стали объезжать местных торговых прохиндеев, совать им под нос дуло калашникова, назначать размер ясака и срок выплаты. Но прошел день-второй и один джип, посланный на юг острова, исчез, просто исчез, как исчезает утренний мираж на море, не оставляя следов. Остров, - сделали вывод старожилы, - океан, джунгли и вулканы, здесь не мудрено провалиться сквозь землю или в пучину морскую. На следующее утро второй джип, отправившийся было на поиски первого, при отъезде от гостиницы был уже без всякой магии беззастенчиво взорван связкой из нескольких ручных гранат, закрепленных под днищем, - от взрыва вылетели стекла в окружающих домах, и опять же старожилы высказали особое мнение: Одна Ф-1 стоит на острове две бутылки водки, каждая бутылка троекратно превышает цену материковской, так что человек, сделавший это, понес серьезные расходы.

    Никто слова упрека не сказал Арнольду Арнольдовичу, хотя он на своем джипе первым оказался на месте взрыва. Лицо его, вернее, все те выросты и углубления - нос, рот, глаза, брови, тесно собранные на крепкой красной морде, удовлетворенно, или скорее деловито, морщились, как морщились они всегда, когда исполнялась, округлялась тяжелая, но нужная работа. Он обошел покореженный автомобиль, осмотрел окровавленные тела, оглядел вылетевшие стекла в домах и высунувшихся испуганных жильцов, кивнул одному-другому.

    А чуть позже он здоровался за руку с прибывшими милиционерами, сочувствовал их труду. Потом сел в машину и уехал на юг острова, где был у него любимый дом и где жила его семья. Был у него дом и в Южно-Курильске, где жили старенькие родители, и дом в Южно-Сахалинске, который он сдавал внаем, была солидная законсервированная квартира во Владивостоке. Все это добро он называл тылами и наследством. Он своему делу давно прочил счастливое продолжение: последний из Арнольдов Арнольдовичей, уже брюхастенький и мордастенький, с тесно составленными глазками, носиком и ротиком, в своем пятом классе приторговывал на переменах сникерсами и сигаретами - так отец приучал его к делу, редко балуя наличными, а чаще давал товар, требуя возвращать семьдесят пять процентов с реализации. И младший Арнольд, как отец его, как отец отца, отец деда и отец прадеда, не говорил слова деньги, а укреплял свою влитость в семью принятым в роду ласковым денежки. Были они - Арнольды - глубоко убеждены, твердо верили, что каждый, кто не чувствовал денежек, кто не ведал тайного мистического общения с ними, - дурная негодная сволочь, черная кость. Человек толк в денежках знает, - проговорил как-то один из Арнольдов, возможно, самый первый, и остальные подхватили, облелеяли, вознесли лозунг в молитву. - Он не крыса и не таракан. Крыса и таракан еще ничего не смыслят в денежках. А он - человек, он - знает.

    ***

    Арнольд Арнольдович не дождался конца погрузки, хорошо знал, что без его довлеющего присутствия еще лучше управятся, пошел к машине, и новый водитель его, Миша Наюмов, невысокий и далеко не молодой уже человек, но жилистый, сильный и проворный, вышел, открыл ему дверь - не столько с услужливостью, сколько с шустрой ухватистостью, как бы сам себя причисляя полезным винтом к делам хозяина.

    - Домой, - приказал Арнольд Арнольдович.

    Миша покатил не быстро, но и не осторожничая, не объезжая глубоких луж на выезде с пирса, потому что Арнольд Арнольдович не любил виляния, любил проломное движение вперед - машина раза два утонула по самые пороги, разметывая на стороны волны.

    - Вот что, - сказал Арнольд Арнольдович. - Через час поедем в одно место. Заправься.

    Миша завез хозяина домой, а через час вновь был у ворот Арнольда Арнольдовича. Хозяин вышел из дому не с пустыми руками - вынес корзину с продуктами, Миша заметил горлышко водочной бутылки, обложенную окороками, сыром и пучками зелени.

    - Едем на Семнадцатый, - сказал Арнольд Арнольдович.

    - Понял, - кивнул Миша, нутром чуя доброе расположение хозяина, хотя маска - красная, широкая, с тесными глазами, ртом, носиком, пыталась прятать все настроения.

    Миша с первого же дня, как пришел наниматься, чувствовал хозяина. И Арнольд Арнольдович тогда еще понял это, понял, что явился к нему тот, кто способен угадывать желания и послушно исполнять их, не задавая лишних вопросов. Было это сразу после провальной путины, на которой прогорели все, не только черная кость - рыбакам не досталось вообще ничего, но и сам Арнольд Арнольдович, взявший процентов на двадцать пять меньше, чем планировал - он большую часть улова успел-таки сбыть без налогов перекупщикам, так что горели самым жарким пламенем именно они - перекупщики. И поделом, - думал Арнольд Арнольдович. Но вот чуть ли не на следующий день после путины к конторке у пирса явился Миша Наюмов. Арнольд Арнольдович выходил из конторки, а там уже стоял терпеливый Миша, стоял, может быть, давно. Арнольд Арнольдович удивился приличному виду рыбака. Он с такими, как Миша, привык общаться на дистанции - через управляющих и бригадиров. И Миша для него всегда был не отличим от других, - в робе, в грязном свитере, в болотниках да в вязаной шапочке с помпоном - осенью и зимой, и в японской выцветшей бейсболке - летом. А тут вдруг нашелся у Миши и пиджак, и брюки, и сорочка с галстуком, и туфли - все окончательно старомодное, но вычищенное и выглаженное.

    Неужто, сволочь, пришел жаловаться, что бухгалтерия зарплату не дает? - подумал Арнольд Арнольдович. И не угадал. А вот Миша угадал хозяина, его настроение, сочившееся из глазных щелок.

    - Арнольд Арнольдыч, - заговорил Миша прямо, потому что понял, что хозяин не любит дальних заходов. - Ваш водитель, Петруня, уехал на материк, возьмите меня на его место.

    - Нуты... - усмехнулся Арнольд Арнольдович. - А кто ты такой?

    - Я хороший и надежный шофер, я на материке до фосфорного завода пять лет в такси баранку крутил, - твердо ответил Миша. - И здесь водилой одно время попахал. Проверьте.

    - Такси?.. - с еще более выраженной усмешкой сказал Арнольд Арнольдович. - Из такси на фосфорный завод сами не уходят. За что выгнали?

    - Таить нечего: запил.

    Арнольд Арнольдович сделался строг, даже суров, хотел было обругать Мишу, но только холодно проронил:

    - И весь разговор.

    - Я теперь не запью, Арнольд Арнольдыч. Мог запить, а теперь нет. Я съездил в Южно-Курильск и подшился на год. Вы же знаете, кто подшивается, тот как зверь работает. Я год точно пить не смогу, иначе смерть. А через год видно будет... Если дадите неделю отпуска, попью, а там опять подошьюсь.

    Арнольд Арнольдович не любил наглости. Но в Мише не было наглости, была преданность, уже явленная не в мямле, а в открытости. Арнольд Арнольдович ценил открытость. Он посопел, но, все-таки удовлетворенный такой прямотой, сказал неопределенное, не содержащее ни отказа, ни согласия:

    - Откуда я знаю, что ты за птица... - Он ушел на пирс, потом проехал на склад, и каждый раз видел у конторки терпеливо ожидающего Мишу. Часа через четыре Арнольд Арнольдович опять был в конторке, Миша по-прежнему встретил его у дверей. Арнольд Арнольдович ценил и терпение в людях, он произнес мимоходом:

    - Приди завтра в девять, я еще посмотрю.

    На следующее утро Миша опять явился в конторку. Арнольд Арнольдович сидел за столом, говорил по телефону с Владивостоком. Он прикрыл трубку ладонью, пустыми глазами посмотрел на Мишу:

    - В кладовке возьми ведро и помой машину.

    Миша, как был в костюме и брюках (только галстук сунул в карман), помыл машину. Арнольд Арнольдович вышел, взглянул на джип, на Мишу, сказал мимоходом:

    - Помой полы в конторке.

    И Миша опять пошел за водой к колодцу. Закатав штанины, с бодростью вымыл и полы.

    Через три дня Миша, одетый в дорогой спортивный костюм и короткую кожаную куртку, прикрыв окантованную аккуратной стрижкой лысину новой бейсболкой, в темных очках - так хотел Арнольд Арнольдович - уже возил хозяина по острову, а вскоре самостоятельно выполнял мелкие поручения, ездил за бумагами в конторку, передавал указания менеджерам и один раз был отправлен в Южно-Курильск на склад для самостоятельного приема небольшой партии промтоваров.

    ***

    Дождь остался за перевалом, а на Семнадцатом теплилось лето. Так было по всему острову, на сто тридцать километров три климата: в одном месте - субтропики и джунгли, дикая магнолия и виноград, золотая осень до декабря, а в нескольких километрах - тайга, кедровый стланик, зима в ноябре, в третьем - березки и осинки, сопливые дожди.

    И вот он, Арнольд из породы Арнольдов Сапуновых, шел на своих крепких двоих сквозь заросли по тропе, проложенной тысячи лет назад давно вымершим народом со странным именем, которое Арнольд Арнольдович навскидку и вспомнить не мог: кара... коро... коро-пок-гуру. Потом этой троой ходили айны, потом японцы, а теперь и русские. Все любили посещать это место, называемое теперь на местный упрощенный манер Семнадцатым километром. Но была вся прошлая жизнь народов, о которой Арнольд Арнольдович недавно специально интересовался, подогреваемый одной коммерческой идеей, - была в его представлениях чем-то непонимаемым, провальным - темной засыпанной пещерой, погребением, не протянувшим ни одной живой нити в будущее: повымирали, поразбежались прошлые народы, осталась только вот эта тропа, да раковинные кучи по берегам, да заросшие ямы от древних землянок, да находки похожих на подделку мелких предметов: каменных топоров и наконечников стрел из вулканического стекла. Когда Арнольду Арнольдовичу в руки попадались такие предметы, он никак не мог их соотнести с некогда жившими в пространстве острова людьми, а будто сами собой произведенные песком, они выдавливались на поверхность, мальчишки подбирали их и тащили - кто домой, кто в маленький школьный музей. Ничего, - думал Арнольд Арнольдович, положивший глаз на этот музей, - можно и чепуховую жизнишку передохших племен заставить приносить прибыль, надо только умеючи повернуть дело. А он знал, что умеет.

    Тропа на два-три километра душным сырым туннелем вилась сквозь благоухающие густые джунгли по склону глубокого распадка - она ныряла в распадок от проезжей, хорошо накатанной дороги, где Арнольд Арнольдович и Миша оставили машину. Огромные деревья, закрытые от ветров, - тисы, лиственницы, дубы, березы, тянулись в небо на десятки метров, лишайники и лианы, виноградники, лимонники обвивали стволы, аралии вывешивали мелкие зеленые, но сладкие до приторности, как инжир, плоды, бамбуки в человеческий рост наполняли прогалины.

    В самом устье распадка, где недалеко было до побережья, лес расступился, давая простор полуболотным травам. Серный горячий ручей впадал в маленькую быструю речушку. Люди сюда добирались каждый день: тропа от дороги была хорошо утоптана. И здесь вдоль речушки тянулась цепочка диких ванночек - нагороженных из камней запруд. Температуру в ванночках регулировали просто: приподнимали один камень, напускали в запруду кипятка из ручья, приподнимали другой, пускали холодную струю из речки. Любители-отдыхающие парились здесь часами, не чувствуя ни тел своих, ни памяти. Напарившись, вылезали, садились на полянке, выпивали, закусывали, играли на гитаре, пели и опять погружались в ванночки. Некоторые, побойчее, отправлялись к близкому побережью Охотского моря, а там еще за три километра, к мысу Столбчатому, огромному языку лавы, окунувшемуся в море в незапамятном прошлом и застывшему в массив, состоящий из слитых воедино миллионов больших столбообразных шестигранных кристаллов базальта.

    Теперь тоже был кто-то на ванночках: беспорядочными кучками валялись вещи на краю полянки, большая хозяйственная сумка, самих людей видно не было, наверное, пошли к морю. Арнольд Арнольдович велел Мише соорудить закуску, а сам неспешно разделся до плавок, в два шага перешел мелкую каменистую холодную речушку, вошел по колено во вторую ванночку: вода была не холодна, не горяча, а тепла той температурой, которая не бодрит и не квасит, а нежит - верно, кто-то постарался. Едва пахло серой. Арнольд Арнольдович медленно сел, а потом и лег в нежную воду, уместив голову на гладком валуне с выемкой. Лежал, помыкивал от удовольствия, чувствуя стремительные блаженные мурашки, пробегавшие от поясницы к затылку и высунутому на поверхность пузцу и волосатой груди.

    - Арнольд Арнольдыч, - сказал с полянки Миша, - заметил - тряхнуло?

    - Нет, не заметил, - ответил вяло. Но, наверное, опять что-то сместилось в недрах, теперь и сам затылком почувствовал даже не дрожь валуна под головой, а изошедший из земли гул.

    - Гляди-ка, опять тряхнуло, - сказал Миша.

    - Да, опять, - лениво подтвердил Арнольд Арнольдович.

    - В последний год трясет каждую неделю.

    - Значит, жди, скоро бабахнет по-настоящему, - пошутил Арнольд Арнольдович.

    Он лежал минут пять, прикрыв глаза, и думал, что давно среди белого дня не позволял себе такой неподвижности. Хотелось разнежиться, провалиться в яму безделья, но все-таки до конца не мог расслабиться, точили неутомимые черви забот, а он уже и не знал, как нужно заставлять их прятаться в свои норки - разучился. Открыл глаза, лег на бок, чтобы погрузить в воду пузо, полежал так немного, и вдруг стал откровенничать с Мишей, который париться лезть не торопился, сидел на бревнышке, покуривал, словно ждал разрешения.

    - Вот что главное, - заговорил Арнольд Арнольдович: - Есть у меня задумка - тебе одному говорю, сболтнешь кому - голову отвинчу. Место это дикое, неухоженное хочу я преобразить. Ты представь: будет здесь в следующем году туристический комплекс. Вон там, на склоне - террасами семь-восемь коттеджей, на серном ручье - лечебный центр, там - спортивная площадка, дальше, на побережье - станция для дайвинга.

    - Для чего?

    - Для дайвинга, темнота, для подводного плавания.

    - Тебе, Арнольд Арнольдыч, зеленые не дадут, - усомнился Миша. - Здесь ящерицы живут, какие больше нигде в мире не живут.

    - Зеленые... - передразнил Арнольд Арнольдович. - Против твоих зеленых у меня другие зеленые есть. - Оба засмеялись, и тогда уже Арнольд Арнольдович, снизойдя, стал объяснять: - Ящерица называется сцинком дальневосточным, не путай, темнота, с цинком. Это и есть главное. Еще водятся здесь полозы - три вида, редчайшие, а есть еще куча насекомых, их называют эндемиками, но тебе про это лучше не говорить, ты все равно не поймешь... И есть дикая магнолия. А посмотри на мыс Столбчатый, а на скалы Богатыри. Это все главное.

    - Да это все я видел.

    - Что ты видел, темнота. Тебе такое под нос сунуто, а ты ничего не видел... А знаешь, какие люди поедут сюда? И будут платить деньги, чтобы посмотреть на этого твоего сцинка, чтобы полоза подержать за хвост, чтобы в бухте понырять и морду свою в маске сфотографировать... Да какие деньги будут платить! Потому что здесь одна Красная книга. За пять звездочек так не платят.

    - За чего?

    - Темнота ты, темнота... Да ко мне сюда Америка поедет, Европа поедет. Элита.

    Но Арнольд Арнольдович скоро успокоился, лег поудобнее, изредка нагоняя теплую волну на пузцо.

    - А вот и девочки, - весело сказал Миша, глядя в сторону тропы, протоптанной среди высоких трав к берегу моря.

    Арнольд Арнольдович приподнялся на локтях, тоже посмотрел туда и заметил несколько женских молодых фигурок в ярких ветровках, по пояс скрытых травой.

    - Южно-курильские потаскухи, - с показательной брезгливостью сказал он и с той же брезгливостью приказал: - А ну-ка, Миша, берем их в оборот. А то посмотрим еще, как ты с этим добром можешь управляться. Пригласи к столу.

    Миша заулыбался, поднялся, расправил плечи, пошел к разложенным на подстилке закускам, стал откупоривать водку. Арнольд Арнольдович не спешил вылезать, не сводил глаз с четырех женских головок, которые двигались уж очень спешно - наверное, бежали по тропе, часто оборачиваясь на ходу, и что-то, кажется, даже выкрикивали - друг другу или тому, кто, пока невидимый, двигался следом. Арнольд Арнольдович не сразу насторожился, но все равно раньше Миши понял, что девушек напугал кто-то и они убегают. Зверь или человек? - спешно подумал Арнольд Арнольдович и в ту же секунду увидел, как в стороне, откуда бежали девушки, в высокой траве мелькнула массивная голова, покрытая всклокоченной рыжей шерстью. Тревога стиснула грудь: Медведь! Голова исчезла и опять показалась, и теперь Арнольд Арнольдович рассмотрел: была она человеческая. Играются, стервы, - с холодком облегчения сказал он себе. Был рыжий мужичина мохнат по самые глаза. Размахивая ручищами, он догонял девушек, они же громко повизгивали. Ну, стервы, ну, стервы... - беззлобно приговаривал Арнольд Арнольдович, немного раздосадованный, что в компании девушек оказался мужик.

    Но мужичина поравнялся с ними, когда они почти уже выскочили на полянку, и Арнольд Арнольдович успел заметить, насколько он велик, огромен ростом. Девушки вдруг совсем нешуточно сыпанули в стороны, но одна замешкалась, и вновь оторопевший Арнольд Арнольдович видел, как бегущий мужик походя отвесил ей оплеуху - фигурка в красной курточке отлетела в бурьян. Что за черт... - произнес Арнольд Арнольдович. Мужичина выскочил на поляну, ринулся к тому месту, где Миша, присев на корточки, что-то суетливо делал. А Миша расшвыривал закуску и вещи Арнольда Арнольдовича, потому что сунул куда-то туристический топорик и теперь лихорадочно искал его.

    Был огромный грязный человек одет во что-то странное, и Арнольд Арнольдович не сразу сообразил, что это и не одежда вовсе, а некие остатки ее - наверное, нижнего белья, кальсон, что ли, - грязные лоскуты, как если бы кто-то планомерно и настойчиво сначала валял в грязи, а потом рвал на полоски белье, и оно держалось на нитях и клочках, а в прорехах ворочалось сильное крупное розовато-белесое тело, ноги его были босыми.

    Дикарь подбежал к Мише, который нашел-таки бесполезное свое оружие, смахнул его с пути, так что Миша кувыркнулся в воздухе, обрушиваясь наземь. Дикарь же сгреб в охапку подстилку с едой, сунул под мышку и забухал ножищами дальше - прямиком к Арнольду Арнольдовичу, который все так же лежал в ванночке, чуть приподнявшись на локтях. Мохнатый перемахнул речку и едва не наступил на Арнольда Арнольдовича, но вдруг остановился и, хрипя разверстой уставшей пастью, извергая с дыханием гнилостный дух, наклонился ниже - к лицу Арнольда Арнольдовича, маленькими бесцветными глазками вперился в маленькие, тесно составленные глазки откинувшегося на спину оцепеневшего человека. На мгновение громила перестал хрипеть, закрыл пасть, сглотнул, и что-то осмысленное, похожее на удивление, промелькнуло в его глазах. Они напряженно смотрели несколько секунд в глаза друг друга, но тут дикарь распрямился, одним прыжком перемахнул через Арнольда Арнольдовича и пошел, круша сучья, по склону вверх, сквозь чащобу, считающуюся непроходимой, но пошел все-таки как медведь, потому что человек не мог бы выявить столько энергии.

    Арнольд Арнольдович поднялся, посмотрел на склон, потом на девушек, ревущих в голос. Пошел к поверженному Мише, повернул бесчувственного подручного на спину, слегка пошлепал по щекам. Миша заморгал и заворочал языком:

    - Кто это?

    - Снежный человек, - без улыбки ответил Арнольд Арнольдович.

    - А... - понятливо согласился Миша.

    - Куда он тебе врезал? Встать можешь?

    Миша не ответил, но, покряхтев, уселся, и сидел некоторое время неподвижно, осоловело взирая на девушек, которые выбирались на полянку и вели под руки рыдающую подругу.

    - Вот и покутили, - промолвил Арнольд Арнольдович. - Весь провиант утащил, сволочь... Смотри-ка, и водку унес. Ладно, придется домой ехать.

    - Кто это? - опять спросил Миша.

    - Я же тебе сказал, - все так же без улыбки ответил Арнольд Арнольдович. - Снежный человек.

    Они собрались и побрели по тропинке к дороге. Арнольд Арнольдович сел за руль сам.

    На въезде в поселок Менделеевский, где размещался островной аэропорт для приема двухмоторных самолетов, машину остановили военные: четверо солдат с автоматами сидели на броне БТРа, усатый худощавый прапорщик в мешковатом бушлате и высокой темно-зеленой кепке, со скучающим видом стоял у обочины. Прапорщик махнул ленивой рукой. Арнольд Арнольдович притормозил, опустил стекло.

    - Дай закурить, - попросил прапорщик.

    Арнольд Арнольдович полез в карман за алюминиевым портсигаром с полупустыми папиросами. Сам он курил дорогие американские сигареты - не японские, которые тоже считались дешевкой. Зная привычку простого народа то и дело стрелять у него покурить (он в этом видел натужное высокомерие мелких людей), он и носил с собой этот помятый старый портсигар с самыми дешевыми, пропахшими плесенью папиросами - но поступал так скорее не из жадности - он себя не считал скупердяем до такой степени, а опять же из желания усадить каждого сверчка на свой шесток.

    - Кого ищем?

    - А я и сам не знаю, - пожал плечами прапорщик. - Бегает по острову сумасшедший, что ли. Такой рыжий и громадный, опасная личность... - Но он быстро сменил тему: - Тебе тушенка не нужна? - За этим, видимо, и остановил машину. - Хорошая тушенка, настоящая, без сои.

    - Ну ты сам подумай, - немного нервно сказал Арнольд Арнольдович. - На кой мне твоя тушенка?

    - Хорошая тушенка. Солдатская, настоящая, мясная, не китайщина, два ящика...

    - И что же рыжий?

    - Какой рыжий? А, достал уже этот рыжий... - прапорщик преобразился, стал рассказывать: - Два дня назад видели его в Отрадном. Выгнал стадо бычков на обрыв. Три штуки разбились. А вчера в нашем гарнизоне - напугал супругу командира, и это... Ну, собаку украл с хозвзвода, прямо с привязи оторвал и унес... Хоть ящик возьми, я дорого не прошу.

    - Ну-ну, - молвил задумчиво Арнольд Арнольдович. - Сожрал, наверно, собаку-то... Ладно, дашь мне пять банок в обмен за информацию. Я тебе скажу, где полчаса назад видел твоего рыжего.

    - Не, так не годится, тушенка денег стоит.

    - Чудак человек, информация тоже денег стоит.

    - Не годится...

    - Что не годится? Тушенка тебе задаром достается, у солдат воруешь. А за рыжего тебе грамоту дадут.

    - Все равно не годится. А где ты его видел?

    - Чудной ты народ, - усмехнулся Арнольд Арнольдович. - Ладно, бывай здоров. Привет командиру.

    - Что ж, бывай, - разочарованно кивнул прапорщик.

    Арнольд Арнольдович поднял стекло и покатил дальше.

    ***

    К вечеру у него разнылось в груди. День померк, и Арнольд Арнольдович без настроения ужинал. Не замечая вкуса, метал обжаренные до румяной сочности кубики свинины, безотчетно молол еду крепкими стальными зубами и отвлеченно слушал супругу Галину, пухлостью своей влитую в массивный стул с высокой спинкой и подлокотниками и как будто дополнявшую торжество дорогой мебели собственной спелостью, тоже пока еще торжественной, но которая и возрастом своим и разбухающими габаритами обещала вот-вот, через год-другой-третий, обернуться в обрюзгшую гору одышливого сала. Она по обыкновению не ела, когда ел он, и ела ли она вообще в его загруженные дни (а они у него были почти сплошь загруженными), он не знал и не думал об этом. Она со смехом передавала ему поселковые сплетни о том, как еще вчерашним вечером чудила бабка Маня Рыбакова, спохватившаяся, что внук ее, не попрощавшись, уехал с острова, - теперь весь поселок с гулом удовольствия обсуждал приключения старушки. Арнольд Арнольдович слушал жену, кажется, со спокойной безучастностью, но все-таки живо воображал себе пьяную старуху, по-пиратски повязанную косынкой, с подоткнутой за пояс юбкой, из-под которой высовывались синие панталоны с начесом. Она ходила по улице, держа палку с болтавшейся белой тряпкой, наверное, изображавшей флаг. Пяля на встречных заплывшие глазки, старуха ни с того ни с сего бросалась к людям, не разбирая, взрослый перед ней, ребенок или военный, грозно вздымала палку и орала, брызжа безумной слюной: Дурак ты, дурак! Так тебе и надо, дурак ты стоеросовый! И шествовала дальше, шатаясь и матерясь. Перед закатом она явилась в клуб, где под магнитофонные записи терлась друг о друга молодежь, и, распихивая танцующих, сама пустилась в пляс, долбя пятками пол и выкрикивая похабные частушки. Тогда парни взяли потешную старуху на руки, вынесли на улицу и посадили в дырявую пустую противопожарную бочку, а сами со смехом вернулись к девицам. Бабка же через полчаса вновь объявилась в клубе, на этот раз у нее был топор. Улучив минуту, она принялась сноровисто подрубать деревянную стойку на широкой веранде. И как-то случилось, что никого не оказалось рядом, так что бабка успела довершить дело, стойка подломилась, тяжелый навес с хрустом провис, едва не рухнул и не придавил бойкую старушенцию. Тогда ее связали и на мотоцикле с коляской отвези в контору к вызванному из дома Сан Санычу. В конторе ее заперли до утра в кладовке. Но на следующий день, протрезвевшую и сникшую, Сан Саныч отпустил ее, пообещав вычесть ущерб из пенсии.

    Арнольд Арнольдович недовольно сопел.

    - Плевать я хотел на эту сумасшедшую, - сказал он. - Она мне никто. - Он понимал, что, будь он сам пришибленным нищим дурачком, никто бы и не вспомнил о том, что старуха какими-то путаными окольными путями претендует на родство с ним - он-то знал, что она за его спиной позволяла себе сделать замечание в его адрес: Родственничек... Что ж из того, одергивал он себя: какое ему дело до того, что там о нем шушукают по углам одержимые темной завистью ничтожества. Однако же какое-то дело ему до этого было, и его раздирала неустроенность собственного самолюбия.

    - Черт-те что, все посходили с ума, эпидемия сумасшедших... А ну-ка, налей мне водки стакан.

    Кажется, и не хотел выпивать в этот вечер, однако пришлось. Супруга, проворно ворочая бедрами, соскочила со стула, рысцой переместилась к буфету, налила указанную дозу. Он выпил, заел кусочком мяса. Подумал, не стоит ли выпить второй, сказал, чтобы налила еще. Выпил и второй. После этого отставил стакан: просто так глушить водку было для него безрадостным занятием - чтобы по-настоящему пробрало, нужно было бы выпить бутылки две.

    Пришел с улицы сынишка. Арнольд Арнольдович подозвал его, посадил на колено, стал тискать напряженный загривок, не говоря, впрочем, ничего существенного. Да и что говорить: сынишка был пока мал для настоящих разговоров, двенадцать лет. Вот подрастет, тогда поговорим, - думал Арнольд Арнольдович. Так что сказал совсем немногое:

    - Как дела?

    - А че дела, хорошо, - надувшись, ответил Арнольдик.

    - Матери помог?

    - Помог, - буркнул Арнольдик.

    - Помог, помог, - добродушно подтвердила она.

    - Ну тогда держи денежку - заработал. - Полез в карман сорочки. И вдруг щедрость навалилась на него: - На-ка... Нет, не эту, не деревянную. А на-ка тебе вот эту, с журавликами. Привыкай. - Дал ошалевшему пацану бумажку в тысячу иен.

    - Ух ты... - выдохнула супруга.

    - Цыц. Пускай привыкает. А я посмотрю, как потратит. - Вернуть денежку было уже нельзя, хотя в последний момент Арнольд Арнольдович и сам усомнился: Чего это я разошелся? - Ну двигай, двигай...

    Пацан спрыгнул с колена, ломанулся с кухни.

    ***

    А к ночи необыкновенная тишина объяла Арнольда Арнольдовича, он вышел развеяться на улицу, закурил. Пес выбрался из будки у крыльца, к хозяину не лез, только терпеливо смотрел снизу вверх и тяжелым хвостом бил о порожек. Арнольд Арнольдович пошел к калитке, и пока шествовал по двору, Принц шел рядом, все с тем же скромным терпением, только гнул большую мохнатую голову к ноге хозяина, едва касаясь ее коротким рваным ухом, и шел до калитки, пока позволяла цепь на стальной проволоке. Арнольд Арнольдович пихнул массивную калитку из металлических витых прутьев, она легко, без скрипа, открылась.

    Обволокла землю тишина, но не та, что может обрушиться на человека в замкнутом объемном пространстве, где даже бурчание в собственном животе раздается рычанием. Когда улеглось шумное привычное движение ветра и не стало слышно прибоя с океана, когда затихло в поселке и на заливе: ни моторов, ни голосов, - в воздух стали просачиваться звуки, обычно придушенные, игнорируемые: кто-то совсем мелкий шуршал в траве у забора, а дальше на пустыре насекомое - может быть, кузнечик - стрекотало из последних сил. Арнольд Арнольдович подумал (никогда бы не стал думать о такой чепухе, а тут вдруг услышал так остро и подумал): Конец октября, а букашка все еще пиликает, живет...

    Он покурил и вернулся в дом, лег на широкой кровати - Галя хлопотала чуть слышно на кухне, он и не ждал ее, стал засыпать. Он умел почти мгновенно погружать себя в сон в любое время дня и ночи - выпала бы только возможность, и он всегда удивлялся на тех людей, не имея возможности представить себе их ощущений, которые говорили ему о бессоннице. Чего было проще: лег, закрыл глаза, и все мысли, что были в голове, свернулись в мелкие неразборчивые комочки снов.

    Он во сне, как и все люди, менялся, но как-то не думал о том, что он во сне может быть похожим на огромного толстого распустившего губы ребенка - этакое дитятя втискивалось в его просоленную шкуру, сопело, поскуливало и похныкивало. Он себя таким не знал и не признал бы, если б смог увидеть себя спящего. Он не знал и того, что с его засыпанием расслабляется пространство вокруг. С окружающих спадали оковы его властного присутствия, и домашние - жена и сын или старенькие родители, если он останавливался у них в Южно-Курильске (впрочем, не у них - просторный дом, где жили родители, был записан на него), успокаивались, ходили на цыпочках, говорили шепотом, но делали это с неподконтрольной радостью, о которой и сами как бы не знали - стеснялись не то чтобы знать, а думать и говорить о том, что вот такой он им больше по душе, нежели бодрствующий, и пусть бы он спал и десять часов, и четырнадцать, да хотя бы и все двадцать четыре, потому что все это время можно будет провести как-нибудь самим по себе, а не дополнениями и довесками к хозяину. И не сказать, что все эти сферы его совсем не интересовали, - просто они были сокрыты для него, как бывают сокрыты книги для не умеющих читать, как сокрыты клады для тех, кто никогда не брал в руки лопату.

    А тут вдруг он пробудился под утро. И было пробуждение подобно удару, словно кто-то возник из тьмы, отвесил ему оплеуху и вновь растворился в воздухе. Не было повода у такой побудки: ни дела никакого ему не предстояло, ни раннего выезда, никто не тревожил покой дома. Он вытаращился в сумрак, засвеченный дальним уличным фонарем, и чувствовал: творилось что-то скверное, безумное в нем самом, отчего хотелось сжаться и спрятаться с головой под одеялом. Было это забытое чувство, которое давно уже не проявлялось в нем ни при каких обстоятельствах. Стиснул его неподконтрольный необъяснимый страх перед темнотой или, может быть, еще перед чем-то непонятным, во что он, кажется, уже забыл, как и верить. Галина из своего одеяльного бугра, не поворачиваясь, спросила:

    - Не спишь?

    - Нет...

    Вдалеке взлаяла и завыла собака. Так она и стала без умолку взлаивать и подвывать, протяжно и неистово.

    - Помер, что ли, кто? - сказала Галина. Арнольд Арнольдович не ответил.

    Собачий хор просыпался, очумело одаривая ночь смертными звуками, вовсе не похожими на обычную брехню. И уже под окном рвался с цепи Принц, хрипел в ошейнике. Арнольд Арнольдович сел, спустил ноги на пол, нащупал шлепанцы, но не поднимался, все чего-то ждал. В простенке заскреблась крыса, шумно побежала по своим ходам, и Арнольд Арнольдович догадался, что мерзкое животное выбралось в комнату, затаилось в тени под дорогим импортным буфетом. А через минуту нагло процокало коготками по паркету, прямо через комнату. Арнольд Арнольдович брезгливо приподнял ноги. Принц под окном зашелся в мучительной тоске.

    - Да что ж ты будешь делать... - молвил с отчаянием Арнольд Арнольдович.

    А крысы, может быть, сразу несколько штук, погнали по коридору гремучую сухую корку и что-то уронили на кухне, тяжелое, звякнувшее, покатившееся по полу. Арнольд Арнольдович встал, накинул халат, крысы юркнули по щелям и затихли. Он нажал выключатель - массивная люстра засияла, бронзовые надраенные подвески блеснули особой чистотой. Он пошел на улицу, в коридоре прихватил швабру. Принц при его появлении, поджав хвост, метнулся в будку. Арнольд Арнольдович наклонился, сунул деревянную ручку швабры в будку и три раза сильно, и даже очень сильно, пихнул в мягкое, затравленно заскулившее.

    - Молчи, тварюга! Молчи! - И пихнул еще раз, чтобы отвести душу.

    Бросил швабру на крыльцо и, трясущийся от раздражения, вышел за калитку. Где-то прямоугольником раздалась полоса света, хлопнула дверь, донесся чей-то сердитый окрик. Арнольд Арнольдович достал из халата сигареты и зажигалку, закурил, пошел по улице, подволакивая соскакивающие шлепанцы, к ближайшему фонарю, раскачивавшему из стороны в сторону световой юбкой. Потягивало прохладой с моря, едва моросило, и низкое небо начинало еле-еле сереть, но не у горизонта, а все разом, от края до каря. В некоторых окнах зажегся свет. Кто-то пробежал за спиной, Арнольд Арнольдович оглянулся: чужая собака перебегала от двора к двору и, раскрыв пасть, часто дышала, останавливалась у заборчиков, тупо смотрела внутрь и бежала дальше. В одном месте открылся сарай, куры высыпали в полумрак улицы и разбежались, сослепу не разбирая дороги, натыкаясь на препятствия и замирая посреди проезжей части, посчитав себя спрятавшимися.

    Поселок выл: смертно выли псы на привязях, выли кошки, забравшиеся на деревья, выли - не мычали, а трубно выли коровы, запертые в сараях. Арнольд Арнольдович замер: дорогу перебегал крысиный выводок во главе с крупной толстой крысой. Выводок достиг освещенного места, остановился, и Арнольд Арнольдович с омерзением видел, как животные поводят маленькими носиками в воздухе. Арнольд Арнольдович наклонился, но камня не нащупал, загреб сырого песка и дорожного мусора, веером кинул в крыс, но те, особо не обратив на него внимания, засеменили дальше - от домов к пустырю.

    - Да что ж это такое, крысы уходят... - сказал Арнольд Арнольдович и при этом ошеломленно думал какую-то совершенную чепуху: Я не знаю, плохо или нет, когда крыса перебежит дорогу... Если кошка перебежит - плохо, а если крыса?

    Он повернул было назад, и тут его настиг гул от налетавшей армады бомбардировщиков, нахлынул со всех сторон, и хотя Арнольд Арнольдович уже ждал это страшное и уже знал глубиной разума, что должно произойти - знал, да не верил до последнего, - первый толчок был для него полной неожиданностью. Гул разросся от края и до края ночи, и все испуганные голоса утонули в диком звуке. Земля ревет... Земля ревет... - сказал или только подумал стремительно и жутко Арнольд Арнольдович. Электричество мгновенно отключилось во всем поселке. И гигантский кулак величиной с железнодорожный состав, с гору, стал бить из-под земли, в ноги Арнольда Арнольдовича, норовя сразу же, с первых ударов, проломить земную поверхностную корку. Арнольд Арнольдович, теряя шлепанцы, побежал к дому, но у калитки земля выскользнула из-под ног, сердце его ухнуло, как если бы он обнаружил себя падающим с высоты, и эта утрата тверди, острое ощущение, что сама твердь стала текучей и падающей, обдало его ужасом. Он не удержался, его сбило с ног, плечом кинуло на калитку, на витые, с острыми концами прутья, раздирая рукав халата и еще глубже - рыхлую шкуру, впрочем, не почувствовавшую никакой боли, и он только отвлеченным сознанием догадался, что поранился. Он вцепился в столбик, не повалился, и видел краем глаза, как от крыши его крепкого одноэтажного дома, окольцованного двумя бетонными сейсмопоясами, вдруг отскочила прямоугольная кирпичная труба и покатилась по скату, кроша и увлекая за собой шифер. Арнольд Арнольдович метнулся во двор и здесь повалился набок, на пораненное плечо, но опять не почувствовал боли. Что-то хрустело, крушилось, грохотало, изо всех щелей дохнуло пыльными облаками, и земля, бьющая в плечо и бок, будто трещала каменными суставами и ревела - жуткой глубинной глоткой. Арнольд Арнольдович, копошась в грязи, сам заревел, завыл:

    - Галя!!! Арнольдик!!! Галя!!!

    И вдруг земля мгновенно стихла, рев улетел за сопки, подземный кулак провалился в глубину. Но теперь уже неслись другие крики: кричали люди со всех сторон, кто-то истошно, испуганно, кто-то призывно, визжала придавленно собака. И Арнольд Арнольдович, уже выдергивающий из истерики побитое тело, уже взлетавший на порог дома, мельком видел: там, где обычно треугольником торчала крыша соседнего дома, теперь вместо треугольника было что-то осевшее, покореженное, сползшее набок, окутанное пылищей.

    - Галя!!!

    В прихожей он ловко впрыгнул на заднюю стенку рухнувшего шкафа, проламывая тонкий задник, устремился в комнату; захрустело стекло под босыми ступнями, а он и не знал, порезался или нет, откинул с дороги валявшийся раздавленным глазом телевизор. Жена страшно выла из спальни, но он прежде ворвался в полумрак детской, сграбастал вместе с одеялом ничего не понявшего, свернувшегося в испуганный калачик сына, побежал к жене, забравшейся с ногами на подушку. Кровать переместилась через всю комнату от одной стены к другой. Он со злостью, не разбирая, схватил жену куда-то за ночную рубашку, изрядно прихватив толстой сальной шкуры, поволок из комнаты, и она тут же замолчала, сникла, размягчилась, как попавшаяся курица, отдавшись его воле - даже ноги ее волочились по полу, и он, задней мыслю сообразив, что посечет эти ее голые ноги битым стеклом, как, наверное, уже посек свои, одним рывком, не чувствуя тяжести, взвалил тяжеленную женщину себе на плечо и, рыча, - с сыном под мышкой и женой на другом плече, доламывая шкаф в прихожей, вывалился на воздух. Выпустил ношу и сам рухнул на колени, но все еще не чувствовал боли ни в плече, ни в посеченных ногах.

    Дом напротив изменился странным образом, и Арнольд Арнольдович смотрел и не мог в предрассветном мраке сразу понять, что там случилось, а потом разом увидел, что не было у того дома фасадной стены, темнела своим смутным содержимым комната, и там тоже шевелились и кричали полуголые люди. Принц рвался с привязи, душился. Арнольд Арнольдович вытащил из кармана зажигалку, схватил Арнольдика, сунул ему зажигалку в руку, потому что жене теперь было бессмысленно что-либо говорить: она больше не выла, но, схватив себя за щеки, причитала и металась по двору. Арнольд Арнольдович лег ничком, поднял ступни и крикнул сыну:

    - Смотри пятки! Вынай стекло! Быстро!

    Арнольдик стал светить зажигалкой и ощупывать окровавленные ноги. Но скоро к сыну присоединилась Галина. Арнольд Арнольдович, пыхтя от прорезавшейся боли, лежа грудью на земле и чувствуя мелкую дрожь недр, говорил:

    - Здесь не колет, пощупай возле большого пальца. Да, здесь колет, вынай.

    Но они не успели, Арнольд Арнольдович услышал тот же гул, будто от армады бомбардировщиков, делавших новый заход. Он закричал:

    - Уходи от дома! - Сам вскочил на четвереньки и проворно засеменил на руках и коленях подальше от крыльца. Гигантский кулак ударил в него снизу, и посыпались еще удары, частые, один за другим, слившись в общий рев. Земля стала ходить ходуном, и столб на улице, разметывая на стороны широкие кольца порванных проводов, низко накренился вправо, но выпрямился, накренился влево и опять выпрямился. В реве не было слышно, как, наверное, заскрежетал дом напротив, со звоном выстрелил из глазниц лопнувшими стеклами и в одно мгновение сложился наземь, дохнув широким низким облаком пыли. Арнольд Арнольдович до боли обхватил голову сынишки. Кто-то кричал ему в ухо - может быть, он сам. И вновь подземный кулак провалился в недра.

    Арнольд Арнольдович, сидя на земле, поспешно отрывал полы от халата и рвал их на широкие полосы, Галина, задавливая рыдания, туго обматывала ему ноги. И ему было видно сквозь высокий штакетник, как люди метались по улице. Кто-то истерично кричал. Совсем голая женщина, молодая и стройная, но в истерике ссутулившаяся, мосластая, с перемазанным в грязи телом, ткнулась к ним в калитку, но тут же повернула назад, побежала вдоль улицы:

    - Мамочка, мамочка...

    Арнольд Арнольдович узнал ее: Люда Селютина, вышедшая замуж за демобилизованного солдатика. Но молодого мужа ее теперь не было видно.

    Исподволь светало. Арнольд Арнольдович поднялся и сам побежал в дом, неловко ступая гудевшими от боли обмотанными в толстые куклы из махрового халата ногами. Он в большой комнате выбил стулом окно вместе с рамой и стал без разбора, как при пожаре, выбрасывать на улицу вещи, которые горой вывалились из гардероба (сам гардероб чудом устоял, развернувшись левым боком на середину комнаты). А зачем он это делал, не думал. Схватил телевизор, из которого посыпалось стекло, и тут же бросил его, потащил было тяжелый комод, но тоже оставил, побежал на кухню, заваленную битой посудой, упавшим буфетом, но не знал, за что схватиться, и вдруг затих - не успокоился, его била дрожь, но разом затих, нашел в кармане укоротившегося халата сигареты с зажигалкой, поднял табурет, сел, пытаясь унять дрожь, закурил и сидел, затягивался, кое-как попадая фильтром в прыгющие губы и не откликаясь на жалобный зов супруги с улицы: Арнольд! Арнольд, что там? А его потрясла внезапная мысль, сковавшая руки и ноги: Склад... Икра... Холодильный склад, в котором хранились бочонки с семью тоннами икры, находился у пирса. Что-то нужно было делать теперь, а он боялся даже думать об этом, боялся встать и поехать к складу. Он все-таки поднялся, скинул с себя ставший куцым халат, пошел в комнату и стал надевать первое, что нашел: какие-то выходные темные брюки - еле просовывая в штанины толстые от повязок ноги. Галина отважилась заглянуть в дом, стояла в дверном проходе и молча наблюдала за мужем.

    - Быстро одевайтесь, возьми дождевики, что-нибудь пожрать и уходите в сопки, на Пятнадцый. Будет цунами, - сказал он. Она не пошевелилась. - Меня не ждите, кто-нибудь подвезет, - добавил он.

    Повязки напитались кровью, ступни горели, и Арнольд Арнольдович, напялив свитер прямо на голое тело, прошлепал в спальню, в аптечке нашел бинт и туго намотал поверх махровых повязок. Хромая, пошел в гараж, по пути отстегнул ошейник у скулившего Принца. Открыл гараж.

    Машина правой скулой ткнулась в железобетонную стену - бампер и сдвоенный глаз фары размялись, но ехать, наверное, можно было. Арнольд Арнольдович раскрыл ворота и выехал, осторожно объезжая людей, вышедшую на улицу скотину, завалы невесть откуда взявшегося мусора, завитые в спирали провода. Пасмурное небо оплывало рассветом, и казалось, что оно становится еще массивнее, чем ночью, когда не было видно его давящей притиснутости к земле. Сеяло мелким холодным дождем.

    Один дом по правую сторону улицы разрушился полностью, распластавшаяся крыша двумя широкими крыльями накрыла кучу мусора. Но люди, наверное, успели выскочить до второго, самого сильного удара, копошились рядом, и Арнольд Арнольдович видел хозяина - длинного нескладного мужика в трусах и майке, который, опустив руки, не обращая внимания на холодный дождь, истуканом стоял посреди рухнувшей крыши на самом коньке.

    По левую сторону все дома устояли, только у одного крыша сильно покосилась - подломились квелые стропила на чердаке, а в другом занимался пожар: черные клубы густо валили из разбитых окон, но тушить, кажется, никто не собирался. На спуске в нижний поселок пришлось остановиться: толстый электрический столб с расщепленным комлем лежал поперек пути. Арнольд Арнольдович вышел, взялся за вершину столба, поднатужился, сделал полшага в сторону. В ступни словно по-новому впились осколки. Он переждал боль, усевшись на столб, но вновь поднялся и отвернул столб еще на полшага. Но минуту спустя снизу подошли два военных бортовых грузовика, полные гражданских и солдат, а следом несколько легковушек и мотоциклов. В первом грузовике надрывно плакал младенец, и несколько солдат, испуганные плачем, вжавшие головы в плечи, выпрыгнули из машин, оттащили столб. Арнольд Арнольдович поспешил за руль. Ему встретилось еще несколько машин и мотоциклов - народ опасался цунами и уезжал подальше в сопки.

    В нижнем поселке старые фанзы, оставшиеся от японцев, и послевоенные бараки почти все вывалили наружу свою труху: у одного домика раздались на стороны стены, образовав широчайшую прореху, у другого провалилась кровля, еще два полностью превратились в горы мусора.

    Склад на берегу выперся из рассветного тумана черным силуэтом, похожий на большую деревянную баржу, выброшенную на отмель. Арнольду Арнольдовичу сначала показалось, что склад не пострадал, но, подъехав ближе, увидел, что часть стены выломилась под напором внутренней тяжести: мешки, коробки, ящики выдавились наружу. Две человеческие фигуры мелькнули в проломе. Арнольд Арнольдович подъехал ближе и увидел, что тыльная стена тоже проломлена - склад просвечивался насквозь.

    Он остановил машину, и в то же время из пролома вывалился третий человек - кряжистая баба, согнутая под пятидесятикилограммовым сахарным мешком. Валко побежала мимо джипа, высовывая из-под мешка распаленную красную физиономию с трясущимися жирными щеками. Арнольд Арнольдович выскочил из машины, вцепился сзади в мешок, мотнул его что есть силы, закричал:

    - Рая! Мамедова! Я же видел: твой дом развалился, зачем же ты так?!

    Женщина вместе с мешком повалилась спиной в грязь. Заворочалась, толстая, неуклюжая, пытаясь подняться, но не выпуская при этом мешка, и оттого нелепо болтая в воздухе голыми безобразными жирными ногами, визгливо зарыдала:

    - Отдай! Отдай! Сволочь! Сволочь!..

    - Ах ты!.. - Арнольд Арнольдович лягнул ее обмотанной ногой, оставляя на ворсистых панталонах, торчащих из-под пальто, мокрый грязно-кровавый след, побежал к складу.

    Ровные штабеля товаров, коробки с консервами, макаронами, крупами, сахарные и мучные мешки, ящики с водкой и ящики с компотами, джемами, соусами - все было перемешано в общей груде. Арнольд Арнольдович схватил с пожарного щита ломик, полез к той части склада, где было устроено холодильное помещение, где в деревянных бочонках дозревала икорка при постоянной температуре - плюс четыре градуса - ни градусом больше, ни градусом меньше. Семь тонн икорки, не учтенной ни налоговиками, ни таможней.

    В складе густо воняло водкой, но ближе к большому холодильному помещению в нос ударило аммиаком. Арнольд Арнольдович протиснулся к маленькой двери, сбил ломиком замок, и дверь сама подалась от внутренней тяжести: к отступившему Арнольду Арнольдовичу, к ногам его, выпихнулось два обтекших красным бочонка с продавленными боками, и снизу, затопляя по щиколотку, хлынула розовато-красная липкая масса. Арнольд Арнольдович стал остервенело выдирать из массы расщепленные доски и железные обручи, подступая ближе к двери и увязая в икре по колено: дверной проем был забит обломками по притолоку, икра выдавливалась, как сквозь крупное сито. Глаза разъедало аммиаком, вытекшим из холодильной системы, и от спазма в горле становилось все труднее дышать. Арнольд Арнольдович уцепился в скользкий край, кажется, целого бочонка, стал вырывать его из спрессованной массы, но только поскользнулся и, обдираясь о расщепленные доски, повалился в эту липкую массу, утонул в ней выставленными вперед руками, плюхнулся в икру животом и нижней частью лица. Рот наполнился солоноватыми холодными крупинками, брызнувшими на языке густым жирным соком. Арнольд Арнольдович поднялся, попробовал протереть глаза, разъедаемые аммиаком, но только окончательно перемазался, и опять, нащупав бочонок, стал выдирать его и все-таки вытащил, понес к машине, положил в багажник. Немного отдышался и вернулся. Задыхаясь, давясь тошнотой, на ощупь выдернул еще два целых бочонка.

    После этого он больше не мог вернуться в склад, надо было ждать, пока из системы выйдет весь аммиак. Пошатываясь, обошел склад, спустился к воде, зашел в короткие мелкие волны, чувствуя острую боль в ступнях, и несколько секунд спустя - как боль уходит, тупеет от прохлады воды, присел на корточки и стал обмывать трясущиеся руки, а потом лицо, но икра от соприкосновения с водой становилась белой и вязкой, как клей. Море уходило из-под ног с отливом, и Арнольд Арнольдович переступил поглубже. Плескал в липкое клеевое лицо воду и громко, зло фыркал. Коротенькая волна опять выскользнула из-под рук, и он переступил еще раз. А потом сделал еще два шага, прежде чем сообразил, что с морем происходит неладное. Выпрямился, зачарованно наблюдая, как море стремительно отливает по всему побережью, оставляя после себя множество бегущих ручейков, встопорщенные пучки водорослей и вяло ворочающуюся в иле живность. Арнольд Арнольдович попятился, выбрался на поросший осокой береговой уступ. И только после этого пошел к машине, озираясь и уже видя краем глаза темную полоску, протянувшуюся через всю акваторию залива слева направо. Он побежал, судорожно открыл дверь, плюхнулся в кресло и повернул ключ.

    Джип рванулся с места, чуть вскинул передком на ухабе и с нарастающей скоростью, врезаясь в песчаные ямки с лужами и высоко выпрыгивая, помчался по опустевшему нижнему поселку, где унылые развалины отделяли проезжую часть от берега. И там, куда Арнольд Арнольдович боялся смотреть, но невольно видел в зеркало, к берегу по касательной двигалась стена воды, стирая горизонт, ландшафт, разделяя мир: на этот, еще тихий, скукоженный, скрюченный в омерзительном ужасе, и на тот, где все уже было перевернуто, перемолото, передроблено. Оглушительный рев и еще какой-то звук, похожий на долгий вздох, всос великана, покрывал мощную работу двигателя, так что уши Арнольда Арнольдовича заложило болью, как если бы он летел в стремительно пикирующем самолете.

    Дорога вместе с побережьем делала плавный поворот влево, и здесь Арнольду Арнольдовичу опять бросилась в глаза часть залива и домики - некоторые были разрушены. Одинокая человеческая фигурка, согнувшись и виляя из стороны в сторону, бежала от пирса. Но все это, и залив, и пирс, и домики, - все, кроме еще бегущего человека, почти по самые крыши вдруг исчезло в белой беснующейся массе, выстреливающей обломками. Одна из крыш подхватилась и понеслась вместе с пеной наперерез джипу, бежавшего человека уже не было видно в это мгновение. Арнольд Арнольдович крутанул руль в сторону боковой скользкой дорожки, полого уходящей вверх, к поселковой свалке. Машину понесло юзом, и море наконец настигло ее, ударило в левый бок, перехлестнулось через капот. Арнольда Арнольдовича кинуло грудью на руль, потом на спинку. Он крепко вцепился в баранку, но не мог вздохнуть - от удара перехватило дыхание, и ничего не видел, кроме белой пены, залепившей стекло. Машину волокло куда-то, вокруг ревело, как водопад, и в правый борт несколько раз сильно ударило тяжелым. Арнольд Арнольдович наконец вздохнул и сказал сведенным ртом: Тщщ... тщщ... Но он уже почувствовал, как колеса коснулись твердого, потом еще раз коснулись. Машину накренило, почти опрокинуло, он повторил: Тщщ... тщщ... Машину ударило обо что-то еще раз, но через мгновение она выпрямилась и уже прочно опустилась колесами на твердь. Двигатель молчал, и то тарахтение, которое Арнольд Арнольдович воспринимал сквозь рев воды за его работу, было совсем другого происхождения, наверное, вообще почудилось. Он облокотился о баранку, лег лбом на руки, ждал, когда отпустит боль в груди. Ноги стояли в воде, грязные бинты распустились и плавали. Он пошевелил пальцами на ногах, но не почувствовал ноющего присутствия ног. Вновь посмотрел в стекло, пена сползла, и было видно что-то покосившееся перед задравшимся капотом: дерево или столб. Подождал еще немного, когда шум снаружи станет тише, и открыл дверь.

    Море возвратными потоками, еще густо-пенными, но уже разбившимися на отдельные русла, откатывалось в свои берега. Арнольд Арнольдович ступил в стремительный ручей, увлекший длинные полосы бинтов, наклонился, подобрал их и осторожно пошлепал по мутному потоку к обнажившейся дороге.

    Он смотрел и удивлялся не столько разрушениям, сколько уцелевшим домам: что-то вообще казалось нетронутым, и только горы водорослей, ила и обломков загромождали дорогу, перевернутый кунгас с проломленным днищем лежал в палисаднике, а там, где дорога отходила от пирса, прямо на проезжую часть въехал носом ржавый самоходный плашкоут. Арнольд Арнольдович, погружаясь в воду по колено, перешел придорожную канаву и на дороге увидел маленького краба, у которого почти все лапки были оторваны. Краб инвалидно шевелил уцелевшей клешней и, упрямо подтягиваясь, пытался ползти неизвестно в какую сторону. Арнольд Арнольдович остановился возле карабкающегося к жизни животного, внимательно посмотрел на него, а потом наступил и покрутил пяткой, кроша и втирая крабика в грунт, и только после этого, поддерживая бинты, припадая на онемевшие ноги, побрел в верхний поселок.

    ИСХОД

    Бессонов так часто видел рождение и смерть живых существ, что порой в нем открывались некие дверцы, впускавшие непрошеное терзание в самую душу, и он словно обретал чужое страдание или радость. Ни скромное сочувствие, ни стертое понимание не могли объяснить его чувствование чужой радости, или боли, или даже жестокости. Так что он, не стесняясь самого себя, говорил себе - но только себе, чувствуя в этом самодостаточность, - что человеческая мудрость, скорее всего, и заключается в познании своего единства с окружающим миром жизни и смерти, в признании, что сам ты несешь ни на йоту больше или меньше того, чем наполнен мир: ту же радость и огорчение, добро и зло, жизнь и смерть, истину и бессмысленность. Он помнил, как его душа текла и менялась от детского потрясения к проблескам понимания того, чем и кем он был окружен. Ведь было, что в детстве он со сжавшимся сердцем бегал за дом в овраг смотреть, как старшие мальчишки истязают помойную кошку, а позже и сам бывал соучастником в живодерских опытах, и он не понимал, не смел понять той мешанины чувств, тех несовместимостей - чудовищного сладострастия и содрогающейся жалости, которые порабощали его. И только с годами истончилась, подтаяла оболочка: вот - вселенная я, а вон там, за границей моей шкуры, - антимир они - люди, животные, деревья, камни... - Бессонов научился чувствовать без всякого пафоса, совсем просто, как, наверное, ребенок начинает различать цвета, - чувствовать ускользающее: я и они - в сущности, одно и то же, а значит я - это и есть полнота всего мира, с его добром, но и с его злом.

    Мужики загнали табунок одичавших лошадей в пустой склад для хранения сухих водорослей и накинули петлю на шею взрослой гнедой кобылы. Лет пять эти лошади, разбежавшиеся из разоренного совхоза, жирели и плодились на тучных травах, и даже легко переносили зимы - обросшие длинной шерстью, они копытами выбивали из-под снега зеленый бамбук.

    Кобылка еще помнила человеческие руки и быстро смирилась с новым рабством, но она не знала, что ей участи рабы никто не готовил. Ее повели ближе к поселку, привязали к столбу на пустыре. Несколько человек собрались здесь, чтобы помочь разделывать тушу. Один из них выстрелил из ружья кобыле в ухо. Она упала на передние ноги, будто оперлась на локти, и раскрыла пасть, как бы силясь откашляться застрявшим в глотке комом, и молча стояла так, покачиваясь, подняв высокий круп, опустив голову и глядя не на людей уже, как смотрела на них испуганными глазами за минуту до этого, а в землю, в разверзающуюся перед ней вечность. Стрелок еще раз прицелился. Но второй патрон дал осечку, и пришлось стрелку бежать домой, потому что прихватил он для такого дела всего два патрона.

    Бессонов, распсиховавшись, бледный, поливая матом незадачливого стрелка, обошел раненую лошадь справа и, взяв ее за гриву, стал большим разделочным ножом - неловко и суетливо - резать ей горло. Его захлестнули запахи: резкий и глубокий, дурманящий запах животного, его дыхания, крови, и кисло-пряный, словно сдобренный развеянной сухой горчицей, запах сгоревшего пороха, они не смешивались, отторгались друг от друга, но оба были вместе, разом щекотали обоняние. И вот что было бы, наверное, странно, но Бессонова уже и не удивляли такие вещи, он чувствовал, что кобылка, еще имевшая силы для сопротивления, тем не менее была покорна: она сносила нож, словно понимала, что уж лучше перетерпеть. В его же голове быстро созрела и сначала поразила абсурдностью формула: убить из жалости. А потом неизбежно улеглась в естественную гармоничную безысходность: да, убить из жалости.

    Двадцать минут спустя, вместе со всеми обдирая с туши шкуру, обнажая еще подрагивающие мышцы, он справедливо забыл все, что успела испытать душа: жалость, сердитость, оторопь... - душа хорошо знала, что всему свое время и место: теперь же не было места сентиментальному мусору.

    Мясо рыбаки раздали односельчанам бесплатно, потому что подвоз продуктов прекратился, а самый большой продовольственный склад Арнольда Арнольдовича обвалился и был залит волной.

    Конина, к удивлению нетатарской части населения, оказалась отменной на вкус. И после этого уже каждый день на выбранном для убоя месте, на пустыре у пруда, стреляли лошадь. А потом люди словно поддались некоему заговору: стали забивать молочных коров и резать свиней - каждый держал в уме мысль о повальном бегстве с островов, и народ напоследок решил объесться мясом - дорожить было нечем. Помойки скоро были завалены протухающими рогатыми головами и копытами, обожравшиеся псы перестали брехать на чужих. Люди же - одни сидели в покореженных домах, опустив руки, другие отчаянно веселились, третьи бродили по улице пьяными сомнамбулами; все, за что они держались, стало зыбучим песком миражей; сама земля, твердь, на которой они жили, стала зыбью. Каждый день и ночь продолжало трясти, это были затухающие толчки уже уснувшего зверя, последние его вздохи, но в твердь никто не верил. Народ давно бы побежал с островов толпами, но его грели слухи о грядущих компенсациях, говорили, будто государство во внезапном порыве человеколюбия, наглядевшись душещипательных теленовостей о стихии, готовит суммы весьма солидные. Ждали компенсаций, как древние евреи, задрав головы в небеса, ждали манны. Но в небесах гудел только двухмоторный Ан-26 с красными полосами по бокам: власть облетала Кунашир, Итуруп и Шикотан, чтобы определить разрушения, и люди внизу говорили: Сверху у нас все маленькое, ладненькое и красивенькое. А ты на землю сядь, сволочь, и посмотри вблизи, что делается.

    Один из немногих - Арнольд Арнольдович - не опустил рук и не запаниковал. Он не то чтобы не верил слухам - он от рождения имел чутье на правду и легенды, потому он и был Арнольдом Арнольдовичем, он знал, куда надо прийти, когда и что надо взять, а если можно было взять, то его мало интересовало, что там под ногами: твердь или зыбь. Через день после землетрясения он поднялся с колен - было врожденное свойство ваньки-встаньки у всех Арнольдов Сапуновых. Он съездил к районным властям, которые жили, словно в боевом штабе, ходили по коридорам чеканным шагом, говорили военными голосами и ложились спать за полночь. Арнольд Арнольдович сунул по умеренной взятке в два властительских оттопыренных в обычной готовности кармана, цвет подкладок которых он давно знал, и завизировал обширный список своих утрат, списав под шумок все, что оставалось у него целое и что было потеряно еще задолго до землетрясения, и приписав еще массу имущества, которого у него никогда не было: уж он-то знал, что компенсации будут начислять не из воздуха. И он видел, как суетятся те, кто был у власти, как даже самые мелкие начальники, какая-нибудь крохотная местная глава по фамилии Смелова сразу после землетрясения оформляла вызов с материка сына, невестки, свахи и свата и всем четверым делала местную прописку задним числом, чтобы они получили компенсацию, как и пострадавшие от землетрясения.

    Арнольд Арнольдович, визируя список, заодно, вытребовал себе разрешение на владение одичавшим табунком лошадей - была это сущая мелочь в его хозяйстве, однако тоже прибыток. По возвращении он заставил подручных загнать уцелевшие два десятка лошадей и жеребят в пустующий склад. Приставил к табунку исполнительного Гришу-дурачка и велел подкармливать лошадей намокшими в складе крупами - тоже экономия. Арнольд Арнольдович знал, что придет день и местный народ, лишившийся коров и свиней, запросит мяса, а уж тогда он мог назначить цену.

    Арнольд Арнольдович чутко следил за всеми течениями, но что-то все-таки утекало сквозь пальцы. Первыми привезли в поселок гуманитарную помощь японцы: сто коробок лапши и несколько тюков с одеялами. Арнольд Арнольдович не успел с лапшей: ее раздавали задаром, а раз задаром, то брали охотно. Арнольда Арнольдовича от самого явления - всевозможных бесплатных раздач и общественных дележей - всегда коробило. Он говорил при этом, что охотно понял бы, если накормили голодных, но ведь не было голодных. Даром ничто не должно доставаться, - говаривал он, - дармовщина развращает народишко и к добру не приводит.

    Лапшу он упустил, но одеяла окольными путями все-таки попали к нему. Он отвез их в уцелевший вещевой склад в райцентре все с той же рачительной мыслью: со временем раскупят.

    А еще через две недели на рейде в заливе бросил якоря морской тяжеловоз, стали отгружать стройматериалы. И никто уже не удивлялся (было это в порядке вещей и, видимо, вполне законно), что разгрузкой руководил Арнольд Арнольдович. Подходили грузовики, работали грузчики, Арнольд Арнольдович прохаживался по пирсу, заложив руки за спину, и, если требовалось, сухо отдавал команды. Половина грузов отвозилась прямиком в один из его складов, меньше других пострадавший, остальное везли к военным.

    Но гуманитарные домики тоже проплыли мимо его рук, хотя он несколько раз на мотоботе ездил на сухогруз, звонил в район и на Сахалин.

    Несколько десятков железобетонных домиков, похожих на маленькие вагончики (в таких северные буровики живут вахтовым методом), рядками выставили на пустыре за поселком. Люди семьями приходили смотреть сырые жилища о двух комнатках, с печуркой-плиткой и совершенной невидалью для поселка - санузлом. Пользоваться им, впрочем, было бы нельзя: канализацию к домикам подводить никто не собирался. Люди с сомнением заходили внутрь, заглядывали в углы, в печурку, в унитаз и уходили. Над одной трубой все-таки задергался дымок, но, поплясав день-другой, свернулся в печную утробу. Веяло от этих домиков сумрачным лагерным духом, было в их казенной штамповке предрешенное: въедешь сюда - навечно. Да еще прошел слушок, что переселившимся будет отказано в денежной компенсации. Так что люди, дома которых развалились или держались на честном слове, ютились как могли: в сараях, в каморках, у сердобольных, более везучих соседей, в фанерных времянках, а то возвращались в шаткие жилища и по ночам засыпали одетыми, разглядывая в щели звезды, прислушиваясь, не ударит ли земля в очередной раз. А кто-то уже начал латать свою халабуду: затыкал щели тряпками, подпирал стены столбами, выкладывал рухнувшую печку. Через пару недель почти во всех гуманитарных домиках были разбиты или разобраны унитазы и раковины, отодран пластик, выставлены стекла, мальчишки играли здесь в войнушку и минировали комнаты.

    Арнольд Арнольдович походил по домикам, посмотрел на разгром, посетовал:

    - Варвары! Разве можно варваров к добру подпускать?! - Он-то нашел бы применение домикам. Но потом плюнул: оторванный кусок, а у него не было времени горевать попусту.

    Был еще человек, далекий от паники. Бессонов и сам чувствовал, что с него одним махом слетела та неизбежная печать ущербности, которую волей-неволей носит на себе каждый погорелец - теперь вся округа сравнялась с ним, хлебнув лиха. Его как учителя труда поставили старшим над несколькими работягами, которым поручили восстанавливать пострадавшую школу. Они потянулись на работу, конечно, не из-за обещанных грошей, а слишком уж тягостно было сидеть по домам и ждать неизвестно чего: то ли повального бегства на материк, чтобы и самим драпануть, то ли поправки в местной жизни, то ли нового землетрясения. Не было над ними начальства, кроме Бессонова, школьный директор уехал в район писать длинные отчеты о пострадавшем имуществе, и можно было бы так себе работать, спустя рукава, однако на них навалилась одержимость, трудились с утра до ночи, Бессонов говорил: Надо, парни, - и они верили ему, разбирали рухнувшую часть кровли, поднимали полы, чтобы просушить залитое подполье, выкладывали в классах маленькие печки для отопления. А зачем они все это делали, не знали: некоторые уже отправили детей на материк и сами сидели на чемоданах.

    Золотая осень прошла мимо острова, сопки укутывались серыми холодными туманами, и леса в этом году не краснели и не желтели, а сразу жухли в темную обвислую гниль. Возле школы разводили большой дымный костер, и кто-нибудь то и дело садился на корточки у огня, побрасывал дров, ковырял палкой в углях или просто, распахнув куртку, грелся.

    Бессонов, работая на крыше, иногда на самом коньке вставал в рост, распрямлял спину и взглядом провожал валивший от костра дым. В белых клубах дрожала земля и слева колыхались два судна на рейде. Бессонов громко говорил Денису Григорьевичу Зосятко, который замешивал раствор в большом железном корыте:

    - Шевелись, Зосятко. Ты всю жизнь ездил на чужих спинах, а теперь потрудись на славу.

    - Я не ездил... - с обидой ответствовал Зосятко. - Я как-никак капитаном был. - Он откладывал лопату, снимал старую порыжевшую кроличью шапку, доставал из-за козырька дешевую сигаретку, закуривал и от терпкого непривычного дыма начинал мелко покашливать. Ремонтники вокруг улыбались.

    - Я и пытаюсь тебе втолковать, - еще веселее говорил Бессонов. - Ты же был капитаном! А теперь ты честный человек и можешь отработать хотя бы свои похороны.

    Зосятко вновь брался за лопату и некоторое время работал молча, а потом все-таки говорил:

    - А ты не прав, Бессонов, и сам знаешь, что не прав. - Обиды не было ни на лице Зосятко, ни в голосе, и эта спокойная рассудительность бывшего капитана сбивала веселье с Бессонова, который, немного даже озлившись, говорил уже совсем без ерничанья:

    - Ты для меня темная лошадка... Может, от тебя был толк... Но все, что я о тебе знаю... оно того стоит, чтобы я тебя считал сволочью.

    К ночи Бессонов валился с ног. Он переехал в почти не пострадавшее общежитие - поближе к народу (сарай его просел с одной стороны), сколотил топчан, нашел на чердаке матрас, затвердевшую подушку без наволочки, с вылезающими перьями, соорудил постель у холодной стены поперек койки Свеженцева. И сознание его выключалось, едва он погружался в миазмы старой постели, в запревший пот множества спавших на этой подушке людей. Так было спокойнее: жить этот месяц, как машина, спать без снов. И каждое утро начинать с одного и того же: еще сам не поднявшись, а только продрав глаза, заплетающимся со сна языком говорить:

    - Полундра... Подъем... - И вставал, одевался, начинал пихать рукой в спинки кроватей. - Подъем! И ты, Бубнов, подъем. Хватит бока отлеживать, когда народ вкалывает. Пойдешь с нами работать.

    - Я к СП приписан, у меня свой труд.

    - А где он твой жалкий тунеядский труд, и где твой СП? На берег выбросило, а значит, это уже не СП, а металлолом, а ты - трутень. Принеси хотя бы немного пользы детям.

    Но он понимал, что все эти слова нужны только для того, чтобы прикрыть собственную растерянность: он про себя удивлялся тому, что Зосятко раньше других, а порой раньше самого Бессонова, бывал на ногах, и уже умытый, причесанный, чинно хлопотал с чайком, жарил ландорики - так они называли блинчики. Этот человек словно начинал довлеть - нет, не над Бессоновым, но над его настроением, над его размышлениями. Сквозила во всех движениях бывшего капитана, в его обстоятельном труде на ремонте школы, в его проворности в быту - во всем будто бы сквозила неискренность, заинтересованность, - человек зарабатывал вес в их маленьком обществе. Так думалось Бессонову, но в упрек сказать ему было нечего, он не имел ни повода, ни права упрекнуть Зосятко в чем-то: тот работал на ремонте школы даже не за обещанные копейки, ведь он потерял документы в море, и на работу его никто официально не принимал, - а работал как бы из пустой добровольности, за похлебку, которую готовили в общем котле. Это видели все, и понимали, и умели оценить, так что спустя совсем немного времени Зосятко садился уже не к уголку стола, а на удобное место у окна, и спать он перебрался с пола на настоящую пружинную кровать (тогда как Бессонов продолжал ютиться на самодельном топчане - нарах), носил опрятную добротную одежду - и ведь кто-то одарил его всем этим. Но это было не главное. Главным было то, что даже Бессонов стал потворствовать ему. Вот что было поразительно для самого Бессонова.

    - Ну ладно, Зосятко, - мог он сказать, - как только получим компенсацию, соберем тебе сумму, выправим документы и переправим на материк, не дрейфь.

    - А я и не дрейфлю, я верну, вышлю, - кивал Зосятко.

    Но Бессонов повторял про себя, вроде бы машинально: Темная лошадка... Может устраиваться, - и не находил других аргументов.

    Однажды пограничники привезли в поселок одичавшего буйного сумасшедшего в клетке, чтобы передать гражданским властям. Клетку сгрузили возле администрации. Народ приходил посмотреть на диковину.

    В таких клетках пограничники держали овчарок, и великану ничего не стоило бы разломать железные рамки с натянутой сеткой-рабицей, но, попав в заточение, он вел себя смирно. Голова и лицо его обросли рыжей свалявшейся шерстью, набитой репьем, и в синюшных провалах оцепенело блестели мелкие глаза.

    От буйного пахло испражнениями и еловой смолой. Ему сунули в клетку поношенную солдатскую робу самого большого размера и древнюю истончившуюся шинель, но он не надевал ничего - все обновки были свалены в углу и примяты - человек, видимо, уже спал на этой подстилке. А сам он был в невообразимой драни, в лоскутах, все его телесное добро, ободранное и кровоточащее, торчало наружу, так что строгие мамаши гнали от клетки мелюзгу:

    - Ну-ка марш домой. - Но сами подолгу не уходили. - Ужас... Ну, ужас...

    Молодой офицер увещевал юную жену:

    - Куда ты лезешь... Укусит.

    - Я ему конфетку, - оправдывалась она, просовывая в ячею рабицы маленький шоколадный батончик.

    Пограничники в конце концов притащили из комендатуры большой брезент и накрыли клетку. Школьные ремонтники тихо постояли рядом, слушая, как под брезентом громко икает и ворочается. Пошли прочь, и Зосятко безразлично сказал Бессонову:

    - Я его знаю... Этого человека. Его фамилия Воропаев.

    - Знаешь?

    - Он был матросом на моем судне.

    Бессонов удивленно придержал Зосятко за рукав:

    - Как же так?.. И ты так спокойно говоришь...

    - А что же я должен, кричать? - Зосятко осторожно повел локтем, высвобождая рукав. - Мне его проблемы ни к чему. У меня своих...

    - Скользкий ты человечек. - Бессонов ухмыльнулся. - Но мне даже интересно, до каких ты пределов извиваться можешь.

    - Да что ты заладил: скользкий да подлый... С чего я скользкий? Я никого не трогаю, никому не мешаю. Вся моя скользкость: что я хочу выбраться отсюда.

    - Ладно, иди, иди... На стройке скажи, что я приду через десять минут.

    Зосятко побрел дальше, и Бессонов видел его со спины: чуть сутуловатого, но размеренного, опрятного, ступающего без сомнений.

    Темная лошадка. Темная. Поскорее бы тебя отправить отсюда...

    Бессонов по дороге зашел на почту, которая работать начала только через неделю после землетрясения. Он и зашел-то сюда скорее по обязанности: надо было ответить на телеграммы жены и дочери, которые получил накануне. Но почта была полна народа, и Бессонов остановился в дверях. Почтальонша сидела за высокой стойкой, бледная от напряжения и духоты: второй день с утра до ночи ее засыпали срочными телеграммами.

    - Связь плохая, связь плохая!.. - истерично восклицала она, отрываясь от телефонной трубки. - Подождите...

    Народ приходил и уходил, томился в очереди, ждал, когда она начнет принимать телеграммы. Она же припадала к трубке и нервно говорила:

    - Хорошо, диктуй следующую, Клава, записываю... Так, Драчук Ирине Юрьевне. Так, срочно сообщи... как вы... так, живые или мертвые... сходим ума... так... высылаем бинты йод теплое одеяло...

    - Валя! Это мне! - восклицали из очереди. - Пошли ответ: на кой мне ляд ихние бинты с йодом, ополоумели совсем... Одеяло еще...

    Почтальонша не реагировала:

    - ...Так, подпись... Клава, давай следующую... Блохину Василию Алексеевичу... Так... Вася, срочно сообщи... так...

    И вместо нее кто-то из мужчин говорил Ирине Юрьевне:

    - Они ж тебе и пишут русским языком: сходим с ума...

    А другой мужичок, мелкий, в пожилых уже годах, по кличке Француз - за нос с горбинкой, за волнистую седую шевелюру и тонкие, торчащие на стороны серебристые усики, захватил один из двух стульев, сидел, привалившись к подоконнику, скукожившись, и говорил размеренно, редко:

    - А моя курва... - И голос его, гундосый, низкий, вовсе не вязался с утонченной мушкетерской внешностью. - Убить меня хотела...

    - Как убить?

    Воцарилась тишина. Француз поднял хмурые глаза, посмотрел на людей и стал нехотя говорить дальше:

    - Я выпил. Пришел домой. Ну, там-сям... говорю ей: не п...и. А она мне в морду когтями. Я ей говорю не п...и. Она за сковородку... Я хотел лечь спать. Она меня в кладовку выгнала... Я поклал тулупчик, лежу, сплю... - Француз замолчал, собираясь с мыслями. - Лежу, сплю. И ничего не вижу. Сплю. Да. Сплю... А потом просыпаюсь. Гляжу, тулупчик мокрый подо мной.

    - Ну это понятно, со всяким может случиться.

    - Это нет, - стал возражать Француз. - Я не того...

    - Ну да, конечно...

    - Нет, ты слушай сюда. - Француз залился упрямой пунцовостью. - Я встаю. А в окошке уже светает... Я встаю, дай, думаю, попью рассолу: дюже нехорошо мне. А в кухне была открытая банка спод огурцов. Я встаю. Открываю дверь и встаю как вкопанный: ни туда ни сюда...

    - И-и, ты резину только тянешь...

    - Нет, не тяну!.. Я гляжу: передо мной нету банки с рассолом, нету стола, нету кухни, нету самого дому... А только чего-то совсем непонятное.

    - Чего же непонятное?

    - Болото.

    - Болото?

    - Болото. Я подумал: все, допился. Но Ритку позвал: Рит, а Рит, говорю... Тишина. И только туман на болоте такой... И лужи такие... А в луже рыба такая... Шевелится.

    - Какая рыба?

    - Такая. Морской налим. Я дверь обратно закрыл и обратно на тулупчик сел. Сижу и думаю. А тулупчик мокрый, и пол мокрый...

    - Понятно...

    - Ничего не понятно... Я сижу, думаю: или снится чего, или я допился до белых лебедей, или уже помер... Но сам себя ущипнул. И тулупчик мокрый. Наверно, живой. Встаю, открываю, обратно вижу болото и туман заместо внутренности дома и большую такую рыбу в луже. Я все ж таки опять ее позвал: Рит да Рит... Молчок. Закрываю. Сижу на тулупчике и думаю, думаю... Но больше дверь не стал открывать, страшно было. Так сидел до вечера. А вечером курва пришла, стала кричать, что лучше б я сдохнул. Вот тогда все и прояснилось.

    - И?..

    - Пока я спал, было ваше землетрясение. Курва моя одна специально побежала на сопку. Чтобы меня одного волной специально смыло. А меня не смыло, вот... Кладовку оторвало и повернуло дверью к болоту, к дому задом, и тулупчик намочило. Вот. А ты мне: понятно, понятно... - Француз немного помолчал и хмуро добавил: - Я на нее в суд подам, как за сознательное подставление под угрозу смерти...

    Народ помолчал, но кто-то стал смеяться, и скоро уже все хохотали, отдавшись общему чувству.

    ***

    Под кроватью у шкипера Бубнова от прежнего времени сохранился деревянный ящик с парафиновыми свечами: как-то получил он эти свечи из пирсового склада вместе с другими грузами для доставки рыбакам-прибрежникам. Самоходный плашкоут следовал в тот последний рейс из райцентра на юг Кунашира обслуживать местные тони. Но СП из-за неисправности в дизеле был поставлен на прикол в заливе Измена, весь груз вывезен на тракторах, но ящик со свечами забыли. Ремонт откладывался, так что вскоре четыре человека команды были временно списаны на берег, вернулись домой в Южно-Курильск. Остался Бубнов в одиночестве следить за своим хозяйством. К зиме он перебрался из промороженного кубрика на берег, в полупустое общежитие. Шли месяцы, командировка затягивалась. Так минул год. Минул и второй. Шкипер на праздники ездил к семье, дома он занимался своим излюбленным занятием - отсыпался и вскоре с довольно равнодушным видом возвращался в поселок, особенно и не силясь припомнить, что там было дома во время его сонного визита. В общежитии он также спал ночь и день, изредка отрываясь от любимого хобби для отправления назойливых надобностей, но и в часы бодрствования все, что он видел вокруг себя, было подернуто сонной пеленой. Словно вот так решил человек законсервировать себя по примеру кавказских долгожителей, секрет которых - в ежесуточном шестнадцатичасовом сне.

    А тем временем у плашкоута менялись хозяева. Кто они были, шкипер совсем не знал. Иногда ему платили какую-то зарплатку, иногда нет, потом опять платили. Когда зарплаты не было, шкипер не отчаивался, ел что придется, что добывали соседи: рыбу, креветок, крабов, гребешок - он был непритязателен в еде. Но если зарплата все-таки приближалась, Бубнов несколько оживлялся. В такие дни он просыпался раньше обычного, кряхтел, жаловался на поясницу и почки, неспешно пил чаек, потом мог пойти к пирсу, снаружи посмотреть на СП - это считалось у него как бы работой, и шел дальше, на почту, справиться, не переведены ли деньги, и если переведены, получал их, пересчитывал и брел в магазин. Покупал всякой всячины и особенно сгущенку - целую авоську сгущенки, которую мог, пробив по две дырочки в крышке, завалившись на койку, выцеживать банку за банкой. Потом круг замыкался: Бубнов укладывался поспать.

    Население и мальчишки давно разворовали с его СП все, что можно было оторвать и унести: шкипер не мог уследить за хозяйством. Но ящик со свечками он сберег, перетащил в общежитие.

    В конце концов цунами довершило дело, вытолкнув ржавую посудину на берег, так что теперь всем было ясно, и даже самому Бубнову: с годами станет плашкоут еще одной грудой-горой металлолома, врастающей в песок, - таких груд много по всему побережью Курил.

    Свечи под кроватью зарастали паутиной: пока работала электростанция, никому они не были нужны. Но теперь Бубнов сам стал доставать их внезапно расщедрившейся рукой. Жильцы зажигали их гроздьями, огоньки трепетали во всех углах, тени сплетались и сказочно шевелились на стенах и потолке. И в тишине возникала иллюзия, что собрались люди помолиться своему богу в некой еретической молельне.

    Вечерами жильцы забивались каждый в себя, не слышно было ни слова, не доносилось с улицы плача девочки из соседнего дома, а вернее из сарая, куда перебралась с ней ее взбалмошная мамаша. Иногда трясло: слабо или чуть сильнее, но так, что стало входить это в привычку. Общага скрипела. Щель в стене, которую заткнули тряпками, раздалась чуть шире, и тогда ее забили фанерой.

    Свеженцев такими вечерами, спасаясь от маеты, что-нибудь мастерил: то делал непромокаемый портсигар из жестянки и куска колесной резины, а то отливал самодельные свечи. Он в коробку собирал парафиновый наплыв со сгоревших свечей, скручивал фитиль из грубых ниток, сворачивал из картона форму и заливал расплавленным парафином. Его свечи не имели ровного горения, они иногда вспыхивали и сияли, выметывая к потолку ниточки копоти, иногда еле теплились или оплавлялись до дыр с одного бока. Свеженцев терпеливо делал новую модель.

    А Бессонов наблюдал за живым огнем со спокойной душой, он думал, что в прошлые времена многие и многие поколения жили от рождения до конца при таком свете. Наверное, оттого им и думалось-рассуждалось совсем иначе, чем теперь. И, может быть, люди едва ли обрели больше, чем утратили, когда протянули в свои дома провода.

    В такой вечер пришел шкипер Бубнов. Он где-то пропадал с обеда, забыв о дневном отдыхе, и тут вдруг заявился, улыбающийся необычно, сразу выдавая мягкими улыбчивыми складками, что вот и его посетило какое-то беспокойство - пожалуй, слишком приятное на фоне сонного существования. Он сел за стол как-то немного устало, но не сутуло и хмуро, а как устают от приятного времяпрепровождения, положил на столешницу обнимавшие и поглаживающие друг друга ладони, выдохнул:

    - Начали давать компенсацию...

    - Уже?

    Все оживились. Лицо Бубнова порозовело, и все на нем прорисовалось с новой чувствительностью: пепельные бровки уже не сливались с одутловатой серой маской, а упрямо топорщились, и всегда бесцветные губы наполнились краснотой.

    - Мне как командированному перевели деньги сюда, по месту работы. И дали первому, вне списка. А завтра, значит, и вы пойдете получите.

    - Ну что, Коля, надо обмыть, - с хитрой улыбкой сказал Бессонов.

    - А у меня рублей-то нету. Я поменял. Арнольд Арнольдыч обменный пункт организовал, бухгалтерию посадил, меняет кому на баксы, кому на генки. Я решил менять на генки.

    - От тебя дождешься...

    - Сколько же заплатили? - спросил Зосятко.

    - Да там... заплатили...

    - Ты хоть пересчитал? - не унимался Зосятко.

    - Три раза пересчитал.

    - Так сколько же?

    - Да так... Немного... Почему-то сказали: временно аннулируй прописку по месту жительства. Сказали: такая формальность. Приедешь в Южно-Курильск, опять пропишешься. Я теперь поеду домой, к жене и к деткам. У меня же трое взрослых деток: две дочки и сын. Я вот дай увольнение получу и все, поеду домой.

    - Не дадут тебе увольнение, - уверенно подначил Бессонов. - Сначала спишут на твой счет СП, который ты погубил. А не заплатишь, не пропишут назад.

    - Ну да. Не трепись... - заморгал Бубнов.

    - А я не треплюсь, - серьезно добавил Бессонов. - Я был свидетелем такой же истории... Дом-то уцелел в Южно-Курильске?

    - Целый... - губы у Бубнова запрыгали. - Только печка развалилась, но сынок уже сделал.

    - То-то тебя прописки лишили, обули тебя. Дом конфискуют - сам же, дурак, выписался.

    Но теперь Бубнов молчал, сутулился, лицо его приняло обычный оттенок - пепельно-серый, будто только что человек пробудился от тяжелого муторного сна и болезненно переживал привидевшееся. Бессонов засмеялся, хлопнул его по плечу:

    - Что, Коля, тоскливо стало? А ты не будь жмотом.

    Пришел следом Гриша Карпенко, узнал про деньги и, потрясенный какой-то мыслью, нагнув голову, стал энергично ходить по комнате, что-то делая в воздухе руками, будто управлялся с невидимым механизмом, губы его нашептывали что-то.

    - Гриша, не мечись, - сказал Бессонов. - Ты что, слона покупаешь на компенсацию?

    Гриша неожиданно замер.

    - Нет. Я себе виндсерфинг куплю.

    - Это чего такое? - очнулся Бубнов.

    - А... Доска с парусом...

    - На кой она тебе?

    - А... Поплыву куда в море. Здорово!

    - Тоже, что ли, себе виндсерфинг купить, - улыбнулся Бессонов. - Или мотодельтаплан, да, Гриша?

    Гриша посмотрел на него, округлив глаза. Мысль о мотодельтаплане его явно не посещала, и она поразила его красотой. Потрясенный, он уселся на койку и принялся расспрашивать:

    - А там мотор вот так заводится, вручную шнуром, или ему аккумулятор надо? Если аккумулятор, то я сыму, там, с машины Терехина... Вы только не говорите никому. А поток встречный, он же под крыло подпирает, и лети хоть на Таити, запас бензина... я канистру возьму, но унты надо, я у вертолетчиков достану, унты мажешь гуталином, но солдатский плохой, пачкается, а я, там, возьму в магазине...

    - Завел человека... - проворчал Зосятко.

    Гриша торопливо обулся, выбежал на улицу, и было слышно, как он, отходя от дома, громко разговаривает сам с собой. Но минуту спустя он вернулся, настроение его было совсем иным, он умиротворенно сел на кровать, привалился к стене, сложил руки на коленях.

    - Ты на Таити без посадок полетишь? - осведомился с серьезным лицом Бессонов.

    - На Таити нет, передумал.

    - Что так?

    - Я лучше в отпуск поеду, хочу в мавзолей к Ленину сходить и могилу Сталина посмотреть.

    - Съезди. Отчего не съездить...

    - Я еще хочу свергнутый памятник Дзержинского выкупить.

    - На кой он тебе? - натянуто спросил Бубнов.

    - Э-э, - с хитрецой поднял указательный палец Гриша. - Ты думаешь, я дурак? Заладили: Гриша-дурачок... А я знаю, зачем.

    - Тебе на Дзержинского никаких денег не хватит.

    - Хватит, хватит, Гриша, - успокоил Бессонов.

    - Я тоже думаю: хватит. А придет нужное время, я тут как тут: пожалуйста, вот вам памятник Феликс Эдмундовича. Его поставят на место, а мне дадут медаль За заслуги перед Отечеством.

    - Это не медаль - орден, - поправил Зосятко.

    Гриша задумался:

    - А орден больше медали?

    - Больше, Гриша, куда как больше.

    - Это хорошо...

    Через несколько дней получили свои рубли и тут же поменяли на валюту остальные, - все, кроме бесправного Зосятко. Бессонов пришел в общежитие, уселся за стол, выложил мятые бумажки и принялся считать, неловко перебирая деньги грубыми пальцами. Зосятко смотрел с раздражением на то, что зеленые президентские портретики Бессонов укладывает абы-как: то вниз, то вверх, то вправо, то влево, и пачка у него выходила неровная, как выщипанный веер. Сам Зосятко, будь у него эти деньги в руках, расправил бы каждую бумажку, отсортировал старые и новые и уложил бы их как полагается - чтобы президент смотрел в глаза счетоводу, чтобы краешек был словно обрезной и без единого загнутого уголка.

    - Что еще человеку надо? Получил две тысячи долларов - и счастливый.

    Бессонов перестал считать, хотел возразить, но увидел в глазах Зосятко вовсе не подначку, а искреннюю теплоту и сказал серьезно:

    - А может, ты прав: человек - все-таки животное. Сунь ему капусты в пасть, он и рад. - Помолчал и продолжил было счет, но опять прервался. - Что ты так смотришь?

    - Как?

    - С такими глазами пацаны в бане за тетками подглядывают. Я же тебе сказал: не переживай, мы тебе обещали помочь, значит, поможем.

    - Спасибо, конечно, я верну...

    ***

    Вскоре на электростанции включили рубильник. В этот день поселок запил дружно. Запили все: мужчины и женщины, старики и молодые, гражданские и военные. Кто был первым, уже не имело значения, но кто-то все-таки был первым, кто-то еще утром прошелся по улице, размахивая бутылкой и выкрикивая песню. Этот день был помечен черным в календаре, но даты утратили свое значение.

    Люди, не внимая дневной оттепели, растопившей дорожную грязь, шатаясь, передвигались друг к другу в гости, пили, горланили песни, а вечером шли в отсыревший холодный клуб, куда свет еще не провели и поэтому не работал проигрыватель. Зато потерявший память баянист, уперев взгляд в пол, неистово буянил со своим инструментом, и свечи сотрясались от топота танцующих и поющих частушки. Наплясавшись, люди опять пили, парочки, дрожа от холода, целовались по темным углам, другие пары дрались и пили мировую. Расползались по домам, и кто-то блуждал в потемках, хрумкал наледью на лужах и злобно зазывал потерявшихся друзей, а кто-то, напротив, гнал друзей прочь. Но наутро встречались опять, и опять пили с кем придется и где придется: по гостям, в клубе, в поселковых гаражах, ехали в гости в гарнизон, возвращались с пьяными офицерами и их женами, опять собирались в клубе... Истаяли заботы, истаяли мысли - только пафос распрягшегося самолюбия, ведь пьянка была не от радости.

    - Все суета сует, - говорил кто-нибудь, поднимая стакан с водкой. - А мы задумчиво выпьем и споем. - И Бессонову уже чудилось, что это вовсе не он говорил, а кто-то другой из тех многочисленных компаний, из тех лиц, которые проплывали перед его взором в эти три или четыре дня. Три или четыре? Он пытался вспомнить и не мог осилить выпавшего из памяти временного отрезка. Туман густел, и пространство, доступное взору, постепенно сужалось, а то и вовсе захлопывалось в темень; так и было: свет, темень, туман, темень, свет, туман... Три или четыре дня? Он из последних световых вспышек выхватывал приближавшиеся говорившие лица, эти образы глаз, губ, щек, произнесенные им самим и другими слова, выхватывал, удивляясь той спутанности видений и даже не предпринимая попыток как-то привести их в порядок. И вдруг он вплыл в гудящее, тускло освещенное пространство. Смотрел в узкую световую щель и соображал, что, должно быть, так он взирает из какого-то постельного логова, из-под одеяла, на тусклое окно. Он пощупал рукой у себя за спиной, потому что помнил, что было в эти дни рядом с ним женское тело, но было ли оно настолько близко, чтобы и теперь (которую уже ночь подряд?) оказаться с ним в одной постели, он сомневался: прапорщик, должно быть, уже отдежурил по роте и вернулся к семейным обязанностям.

    Рядом было пусто. Бессонов выпростал голову из-под одеяла и длинного кожаного пальто, которыми был укрыт. Увидел очертания комнаты, кого-то еще перед собой, бугристо лежащего на соседней койке. Поднялся, прошлепал босыми ногами к ведру на лавке, сунул в ведро ковшик, тот ударился в твердое. Бессонов приподнял ведро - было оно тяжелым, значит, с водой. Опять сунул внутрь ковшик - тот ударился в твердое. Тогда он сунул в ведро руку, стал ощупывать представившееся донышко и наконец сообразил, что вода в ведре покрылась ледяной коркой. Он почувствовал озноб, да такой сильный, что была это уже не дрожь, а мелкие судороги, сводившие тело. Пробил лед ковшиком, зачерпнул немного воды, отпил и вновь забрался в постель, съежился и дрожал в ознобе, видя перед собой узенькую щель. В этом световом проеме и появилось лицо шкипера. Бубнов наклонился, присматриваясь, увидел глаза Бессонова и стал нашептывать белыми губами:

    - Беда, Семен, беда...

    Бессонов высунулся из-под одеяла.

    - Как же теперь жить-то?.. - нашептывал Бубнов, и видно было, что еле держался он на ногах, было ему плохо, наверное, плохо с сердцем, едва не падал. - Денежки, Семен... Денежки мои пропали... Как же теперь?.. Да как же я теперь?.. Денежки мои пропали...

    - Не гунди, - сказал Бессонов строго, хотя и у самого екнуло в груди. - Ищи лучше. Спрятал, наверное, да не помнишь...

    - Искал, искал... Пропали денежки мои. Везде искал.

    Бессонов вновь укрылся с головой. Но слышал шорохи и шаркающие шаги Бубнова, и голос его, скороговорочный, но при этом остывший, мертвый:

    - Денежки пропали мои, пропали, как же теперь?..

    Свеженцев заворочался на своей койке, спустил ноги с постели, был он одет в штаны и куртку и обут в башмаки. Тоже стал смотреть под своим матрасом. Бессонов насторожился, опять высунулся из-под одеяла. Свеженцев копался под матрасом в изголовье, потом поднял его, потом совсем сбросил на пол.

    - Моих денег тоже нету...

    Бессонов уселся, не скидывая с плеч одеяла, стал разбирать скомканные горой, брошенные прямо на пол вещи. Кое-как оделся и полез за своим чемоданом, уже понимая, что денег там не будет. Вывалил все содержимое на пол: полиэтиленового пакета среди вещей не было. Не было и документов. Никаких: ни паспорта, ни военного билета, ни диплома.

    - Где Зосятко?

    Зосятко не было, хотя постель его лежала разобранной и одеяло бугрилось, будто там кто-то спал.

    - Буди Гришу, - сказал Бессонов. - Хотя чего там, с ним тоже все ясно...

    Свеженцев, пошатываясь, пошел к Грише, стал расталкивать:

    - Гриша, деньги свои смотри.

    Гриша проснулся и, по примеру Свеженцева, стал шарить под своим матрасом. Бодрым голосом сообщил:

    - Денег нету!

    - Улетел твой дельтаплан. - Бессонов прошел к столу, пол уплывал из-под ног, и было это удивительно, и удивителен был гул в ушах и туман, которым все подернулось, будто рыхлой пеной. Ноги дрожали в коленях, и тело било в ознобе. Он сел за стол, сидел, стараясь не двигаться.

    - Он мои документы тоже забрал, - сказал Свеженцев. - Жаль, я только паспорт новый получил.

    - Зосятко, он же Бессонов, он же Свеженцев, - хмуро пошутил Бессонов. Бубнов сидел, скорчившись на своей постели, и трясся - хныкал. Бессонов бросил ему: - Заткнись.

    - Он нам чего-то в водку подсыпал... - сказал Свеженцев. - А когда опоил?.. Какое сегодня число? Чего сейчас, вечер или утро? - Он смотрел в окно удивленными глазами.

    - Я не знаю, - ответил Бессонов. Посидели несколько минут молча, и он добавил: - С документами уйдет. Уже ушел. На пароходе при погрузке кто смотрит, что там за морда в паспорте?

    Свеженцев выдвинул чемодан из-под кровати, перебирал вещи:

    - Куртку совсем новую забрал, я сам ее только два раза носил. И костюм.

    - Значит, уже ушел... - кивнул Бессонов. Его тошнило, он поднялся, надел свитер, вышел на улицу. Был еще только рассвет, а не вечер, как им показалось, и лицо обдавало стылым - ветром тянуло с залива, отливавшего сумеречной синевой. И все это - вода, земля, атмосфера - было подернуто дурной мутью, уплывало из взора. Куда-то ехать, искать Зосятко? Сейчас это сделать было совершенно невозможно. Бессонов, пересилив тошноту, ежась, сунув руки в карманы, потоптался на крыльце, пошел назад.

    - Наверное, уже ушел... Надо сходить к Сан Санычу. Если теплоход еще в пути, перехватят на Сахалине. - Он достал сигарету, прикурил.

    - Не кури, пожалуйста, - сипло попросил Бубнов.

    - Ладно, - Бессонов все-таки хорошо затянулся и потом только раздавил сигарету в пепельнице.

    - Он на теплоход не сядет, что ты... - с сомнением принялся рассуждать Свеженцев. - Он мог куда угодно сесть, хоть на сухогруз, только отстегни денег... А если рейс гидроплана был? Да он уже на Сахалине, поди, а то и дальше. Он бы и раньше ушел, да знал, что мы деньги должны получить, и не уезжал, ждал... Он точно чего-то подсыпал, у меня голова кругом идет...

    Бубнов поднялся и, согнувшись, шаркая войлочными башмаками, направился к двери, осторожно вышел на улицу, прикрыл дверь за собой. А через секунду там тяжело загремело. Бессонов и Свеженцев поспешили следом. Бубнов сполз с порожков головой вниз. Шея его вывернулась, рот хрипел и раскрытые замутневшие глаза смотрели мимо людей. Его подняли, потащили в дом: шкипер обвис в руках тяжело и бесформенно, глаза его закатились, и лицо будто отекло, набрякло синевой. Бессонов сдавленно крикнул:

    - Гриша, беги за Седецкой. Скажи, что я тебя послал, скажи, у шкипера сердце, что ли... Пусть уколы несет. - Он знал, что нужно все это сказать сразу, потому что фельдшерица, мирная тетка по прозвищу Академик, умевшая измерять односельчанам температуру и ставить горчичники, скорее всего, растеряется и не сообразит, что нужно делать. Они положили Бубнова на койку, Бессонов пощупал у него пульс и принялся шлепать по щекам и тормошить за грудки, потом опять пощупал пульс.

    - Укрой его теплей, - сказал Свеженцеву и стал тереть шкиперу виски и опять тормошить за грудки. - Воды дай... - И опять щупал пульс. - Бьется, что ли?..

    Свеженцев подал ковш, Бессонов набрал полный рот воды и выдул веером Бубнову в отечное синее лицо. Набрал еще и опять выдул. Веки шкипера шевельнулись и закрыли страшные белки.

    - У-у... - тихо прохныкал он.

    - Давай, давай... - шепотом сказал Бессонов.

    Шкипер чуть высунул желтую руку, стал будто что-то искать в воздухе, Бессонов своей разгорячившейся рукой взял его застывшие пальцы, чуть сдавил. Бубнов, почувствовав прикосновение, опять захныкал:

    - У-у...

    - Давай...

    Через некоторое время прибежала фельдшерица, стала мерить Бубнову давление, потом сделала укол, от которого тот совсем затих, словно умер, и нужно было прислонить ухо к самым его губам, чтобы уловить слабое дыхание. А еще через два часа его повезли в районную больницу: приехал грузовик пограничников, и Бубнова вместе с постелью - с матрасом, подушкой, одеялом - перетащили в кузов. Когда грузовик уехал, Свеженцев сказал:

    - Поехал к деткам. Хорошо, если помрет. А если паралитиком будет валяться? Вот так-то... - Потом он ушел куда-то, но через час вернулся. Бессонов сидел за столом. Свеженцев поставил перед ним бутылку, вышел во двор, стал у порожков рубить отсыревший горбыль. Руки его не слушались, топор прыгал и соскальзывал, и Свеженцев изрядно помучился, прежде чем нарубил охапку дров. Дрова свалил у печки и, присев на корточки, стал щепать ножом лучину. И только тогда сказал:

    - Я к Сан Санычу зашел. Он говорит: напиши заявление. Я написал. Сан Саныч прочитал и говорит: обязательно дам ход делу. - Он замолчал и стал заряжать печку. - Вот так-то.

    Бессонов повернулся к нему:

    - Ты думаешь, я из сострадания привел эту гниду сюда, в дом?

    Свеженцев пожал плечами, выражая скорее не сомнение, а равнодушие, он зажег газету, жваком набитую под лучины и дрова. Печка дохнула дымом в комнату, Свеженцев прикрыл дверцу, и в печке сразу возникла тяга, загудело, и в щелях заметались оранжевые сполохи, но газета прогорела, пламя сникло - только шевелились синюшные язычки. Свеженцев сунул в печь еще скомканной газеты.

    - Ты думаешь, из сострадания?.. - повторил Бессонов. - А хочешь честно? Ради понта я пригрел гниду! Ради понта я сыграл в благородство...

    Свеженцев опять равнодушно дернул плечами, но теперь сказал:

    - Давай выпьем.

    - Нет. Я пить не хочу. Выпей с Гришей.

    Но Свеженцев Гришу не дождался. Когда печка разгорелась, он присел к столу и в одиночку выпил полстакана, зажевал хлебом. Потом выпил еще немного и еще. Так что когда пришел Гриша, половины бутылки не было. Гриша принес снизку живой камбалы, с увлечением принялся рассказывать, как рыбачил с удочкой на пирсе и как рыба сама лезла на крючок с кусочком желтого поролона вместо наживки.

    - Вот же золотой человек, все тебе нипочем. - Свеженцев налил Грише водки, а сам поднялся и пьяненько засуетился: - А я щас пожарю камбалку, щас пожарю...

    Бессонов же все это время молчал, не находя себе места, и наконец он понял, что особенно давило его и раздражало. Он встал, скатал с кровати Зосятко толстым рулоном постель, вынес на улицу и не поленился дойти до помойной ямы, бросил постель туда. Возвращался, брезгливо отряхивая руки и плюясь. Потом собрал все вещички, оставшиеся от капитана - робу, драные тапки, небольшой деревянный ящичек, - и тоже выбросил. Только после этого немного успокоился. Пошарил по своим карманам, выгреб несколько оставшихся мятых бумажек, вложил деньги Грише в руку. Тот без лишних слов сорвался с места, побежал за водкой.

    ***

    Бессонов лежал, не открывая глаз. Может быть, землю опять тряхнуло или что-то другое потревожило его. И он не шевелился, пребывая на том пути, где взору могут являться утонченные застывшие образы, готовые либо ожить, зашевелиться и потечь фантасмагорией снов или, наоборот, готовые перелиться в очертания унылой комнаты. Но что такое сон, что такое действительность, что такое он сам, растекшийся в полутемных сферах? Он спрашивал себя об этом, лежа ничком, дыхание стеснилось тяжестью тела, и он застонал, поворачиваясь на спину. Он открыл глаза: человеческая тень передвинулась в комнате, вяло и бесшумно, он видел очертания смутно и невнятно, как видят что-то боковым зрением, когда сосредоточены на чем-то другом. Кто ты? - шепнул он. Но тень влилась во что-то еще более темное. Голос долетел издали, глухо, придавленно, словно из-под каменной плиты... Нет, не голос, а может быть, плач. Плакала женщина? Или только что-то шуршало на ветру. Было трудно дышать, печь источала жар. Он откинул одеяло, вздрогнул и открыл глаза. Он видел, как в печке, за неплотно прикрытой дверцей, блуждали малиновые огоньки. Вспыхнул синий огонек - капля с желтоватой сердцевинкой. И он загадал: Если я сейчас проснусь и открою глаза и синий огонек так же наяву будет тлеть, как и снится мне сейчас, то я сам еще не прогорел и все пойдет у меня складно и хорошо... Он открыл глаза: человеческая тень склонилась над соседней постелью и, наверное, всматривалась в того, кто спал там, а чья это была постель и кто на ней почивал, Бессонов не помнил, и он подумал, что и тот, кто спит, и тот, кто бродит по комнате, - ведь они могут быть одним и тем же человеком. Пробежала мышь вдоль стены, остановилась у его откинутой руки, стала нюхать пальцы, щекоча мягкими усиками. Он засмеялся, но руку не убрал. Открыл глаза и понял, что по-прежнему лежит ничком, задыхаясь от тяжести собственного тела. Застонал, почти заплакал по-детски беспомощно, поворачиваясь навзничь, и сам же устыдился этого звука слабости, устыдился перед тем или перед той, которая переместилась теперь за стол, сидела, закинув ногу на ногу, и весело болтала ногой в воздухе. Синий огонек тлел с особым отблеском глубины, он, кажется, и был зрачком иного мира, тем окном, через которое иные обитатели могли взглянуть оттуда сюда, но он еще обладал магическим свойством обратного зрения: Бессонов так и подумал, что можно и отсюда, вглядываясь в этот зрачок, увидеть нечто по ту сторону. Он открыл глаза, женское лицо улыбнулось ему, и он подумал: загадка женской улыбки в том, что никто не может знать, что таится под нежной складкой ее губ, ведь и сама она этого не знает. Он подумал: если же, открыв глаза, увидит, что синий огонек вовсе не существует... Он сказал: Что же я могу поделать... Женщина прислонилась виском к дверному косяку, и так неподвижно стояла в дверях, но теперь было непонятно, что выражает ее лицо: улыбку, не улыбку, грусть, упрек, сожаление, - он боялся смотреть на нее, потому что подспудно помнил, что во сне, если всматриваться в явившийся тебе лик, можешь вдруг увидеть, как он выворачивается в скрытую мерзкую суть - в жуткую маску, или в череп, или в уродливую морду. Он боялся именно этого превращения, он открыл глаза и сел на постели. Ему стыдно было и за эту убогую постель, и за себя, за свою плохонькую ночную одежду - а что на нем было? - непонятная дрань, какая-то майка и тужурка, и вовсе не было ни штанов, ни трусов, хотя он помнил, что спать ложился в белье. Он даже рукой не прикрывался, так и стоял посреди комнаты с жутким чувством оплеванности, осмеянности. Что же я могу поделать?.. Он открыл глаза. Женщина прикоснулась к нему, пахло от нее чем-то неуловимым и свежим, и он долго вдумывался в этот запах, он прижался к ней, чувствуя, как ее тепло и влажность ее губ вливаются в него. Она же засмеялась, она стояла у двери и манила его пальцем. Он сделал к ней несколько шагов, толкнул дверь и удивился самому себе, что не чувствует ни ужаса, ни оторопи оттого, что идет за ней. Стылым воздухом объяло тело, и он подумал, что холод - обязательное условие. Он открыл глаза и увидел, что женщина отодвинулась от него еще дальше, еле просматривалось ее лицо. Она кивала ему, и он опять пошел к ней, чувствуя, как еще жестче охватывает его холод, сковывает, босые ноги прокалывает иглами стужи. Он прикоснулся руками к синему огоньку, но не почувствовал тепла, огонек потух, и женщина совсем растворилась в темноте. Он взволнованно позвал: Таня... - и сделал еще несколько шагов босыми ногами по широкой замерзшей луже, тонкий лед ломался, и он по щиколотку проваливался в стылую воду. Зверь за спиной зашевелился, раскрыл пасть и захрипел. Хрип перерос в страшный скрежет, Бессонов обернулся: стены дома разошлись на стороны, захрустели тонкие обшивочные доски, и кровля разом с грохотом просела до пола, в лицо дохнуло пылью и теплом из комнаты - воздух этот, как кузнечным мехом, выдуло из-под рухнувшей кровли. Выломанное крыло крыши, легшее на какую-то опору, закачалось, подобно детским качелям...

    Часа два спустя, к рассвету, из-под завала извлекли Гришу и Свеженцева. Их валетом положили на выломанную входную дверь и с головами укрыли пыльными тряпками, которые тоже вытащили из-под обломков: Гришу укрыли шторой с бурыми разводами, Свеженцева синим солдатским одеялом - вытрясли от известки и щепок и укрыли. Фельдшерица Седецкая щупала обоим пульс, качала головой и, отойдя в сторонку, нюхала нашатырь. Бессонов же не спрашивал ее ни о чем и никого ни о чем не спрашивал и ничего не говорил, хотя его самого пытались расспросить, как он уцелел - ночной подземный толчок был не сильный, но краткий, и выскочить из рухнувшего дома было никак нельзя. Он же в ответ таращил глаза, словно не понимал, чего от него хотят.

    Потом Гришу забрали родственники. Приехал на мотоцикле Урал массивный хромой муж его сестры, погрузил Гришу в коляску, тот не вмещался: торчали как-то беспомощно - в сторону - затвердевшие ноги его, и сам Гриша, кое-как втиснутый в коляску, сидел прямо и твердо. Его накрыли с головой покрывалом и увезли.

    Люди приходили к завалу и уходили, но работали только несколько человек, остальные больше любопытствовали, стояли над Свеженцевым, смотрели, как проступало неподвижное лицо его под грязным одеялом, шикали на любопытных пацанов, потом стояли возле завала, смотрели, как самостийные спасатели толстыми вагами поддевали и выворачивали куски стен и кровли. Когда поднялось солнце, спасатели бросили ковыряться в мусоре, словно только теперь сообразили, что искать там, в общем-то, было уже нечего. Стали расходиться, но несколько человек, уставшие, опустошенные, еще сидели на вывороченном куске стены, перекуривали. И лишь Бессонов в том месте, где торчали железные спинки кровати Свеженцева, пытался освободить кроватную сетку. Кое-как выворотил вагой спекшиеся деревянные бруски, так что можно было просунуть под кровать руку, выволок оттуда чемодан Свеженцева. Вынес на чистое место, стряхнул мусор, открыл и, встав на колени, стал перебирать чужие вещи: пара нестиранных сорочек, штопанные носки, кофта, мятые брюки... Чуть глубже было уже другое: маленькая курительная трубка из темного дерева, хотя Бессонов ни разу не видел, чтобы Свеженцев курил ее, засохшая птичья лапка с острыми коготками, обмотанные крест-накрест синей изолентой несколько писем, блокнотик в черной обложке. Бессонов сунул блокнотик и письма в карман, подумав, что на письмах - адреса и нужно будет сообщить по ним о гибели Свеженцева. Приподнял вещи до дна, и тогда только увидел и узнал свой нож с черной эбонитовой рукояткой, складной и большой, как испанская наваха, с лезвием из нержавеющей стали, сделанный доброхотом в местной мастерской лет пять назад: такой нож - именно складной, безопасный, подвязанный на тесемочке к поясу - очень удобен на рыбалке. Бессонов машинально сунул нож в карман. К нему подошел один из троих, сидевших с сигаретками в стороне - Жора Ахметели.

    - Чего нашел?

    - Так, ничего.

    - Дело такое, ребята за машиной пошли, надо увезти...

    - Да, - ответил Бессонов.

    - Надо, чтобы кто-то покараулил здесь. Собаки шалят...

    - Я покараулю, - сказал Бессонов.

    - Да что ты, я наоборот, я сам посижу, а ты иди отдохни. Вон, шатаешься.

    - Я нет, - ответил Бессонов, - я не хочу. - Он отошел. Он не вытаскивал руку из кармана, ощупывал рукоятку ножа, нашел знакомую щербину, которая каждый раз, когда нож был раскрыт, ложилась под подушечку указательного пальца. Как же так? - сказал или только подумал он.

    Он остановился над Свеженцевым, присел на корточки, отогнул край одеяла, посмотрел на белое лицо с ввалившимися закрытыми глазами, на голову его, на кровавую кашу на темени, из которой торчали слипшиеся клоки волос, и опять было укрыл его с головой, но что-то дрогнуло в душе, и Бессонов уже поспешно сдернул одеяло, присмотрелся к Свеженцеву, наклонился ухом к его лицу, выпрямился:

    - Мужики, Эдик живой...

    Подложив Свеженцеву под голову какие-то тряпки и укутав одеялом, взяв дверь за углы, рысцой понесли в медпункт. И пока бежали, Бессонов чувствовал, как под руку ему, там где он держал дверь, затекает теплое и липкое.

    - Куда же она смотрела? - с удивлением говорил один из них про фельдшерицу.

    - Одно слово - Академик.

    ***

    Бессонову еще ночью, когда на завал сбегался народ, кто-то сунул в руки одежду и обувь, он машинально оделся, но только теперь осмотрел себя: были на нем добротные теплые брюки, свитер, свежая дерматиновая куртка и крепкие, почти не ношенные башмаки. Но он не жалел этих вещей: перепачкался в пыли и куртку на рукаве успел порвать, пока разбирали завал. Он сидел в крохотной приемной медпункта, ждал, когда фельдшерица перевяжет раненого, и мучился, одолеваемый страстным желанием курить, но долго не мог понять этого простого желания. Наконец он словно спохватился: вышел на порог, однако был там только высокий молодой парень - Сережа Ткачук, и Бессонов знал, что крепкий этот малый увлечен спортом, наверное, сразу пятью видами, можно было и не спрашивать его, но все равно спросил:

    - Есть закурить, Сережа?

    - Да ты что, дядь Семен...

    - Жаль. Где Жора с Терехиным?

    - Они сказали, если машину Терехина не заведут, пойдут в комендатуру.

    Бессонов вернулся на место. Сидел некоторое время неподвижно, потом еще раз пошарил себя по карманам: курева не было, не его это была одежда. Но он достал блокнотик Свеженцева, наугад открыл, прочитал: Зазор на коромыслах не дол. превыш. 0,7 мм... Перевернул страничку: Сельдь по-сахалински: взять 500 гр. филе сельди... Перевернул третью - отдельно вписанное, большими буквами и обведенное рамочкой: Ярмарка чудес. Что за ярмарка? А далее та же трудовая тарабарщина: При распиле сосновой доски... Пролистал еще несколько страниц, и опять обведенное рамочкой непонятное: Ярмарка чудес.

    Бессонов закрыл блокнотик, прислонился спиной к стене, подбородок опустил на грудь: тело гудело от напряжения, шею перехватывало болью, но он думал об этом отвлеченно, страшно хотел курить. Фельдшерица выбежала из кабинета, сказала что-то - он не расслышал, - побежала на улицу, оттуда долетел бубнящий, не по-женски грубоватый голос. Сережа что-то отвечал ей. Бессонов поднялся, прошел в раскрытую дверь кабинета. Свеженцев лежал на той же двери, на которой его принесли сюда, и был почти наг - в одних трусах. К его тонкому телу, которое можно было принять за отощавшее костлявенькое тело подростка, если бы не темная дрябловатая шкура и пепельные завитушки вокруг бледных сосков, - к телу словно вместо головы, был пришит пухлый большой сверток из бинтов - белый кокон. Торчал только клочок стиснутого лица с закрытыми глазками, топорщился носик, спутанные усики и бровки. Бессонов наклонился низко, пытаясь уловить на его лице признаки жизни. Но вошел Сережа, сказал, что фельдшерица побежала домой, у нее щи были на плите. Бессонов поднял брошенное в углу одеяло Свеженцева, вышел на крыльцо, сосредоточенно и сильно протряс его, вернулся и стал осторожно пеленать щуплое костлявое тело, подтыкая одеяло с боков. И опять наклонился к самому лицу Свеженцева.

    - Дышит? - спросил Сережа.

    Бессонов кивнул.

    Вернулась фельдшерица, а спустя еще несколько минут пришла машина, ГАЗ-66, сильный, легкий, проходимый грузовик с тентом, тот самый, на котором отвозили в районную больницу Бубнова. Машину сопровождал офицер-пограничник - молоденький подвижный лейтенант с погонами, уныло обвисшими на плечах, фамилию его Бессонов не знал. Из-под тента выбрался Жора. Бессонов обрадовался:

    - Жора, курить. Умираю...

    Тот похлопал себя по карманам:

    - У меня нету, пять минут назад пустую пачку выбросил.

    Бессонов сунулся к лейтенанту, тот с бравадой отвечал:

    - Не курю.

    У солдата-водителя тоже не было. Бессонов простонал. Пошли за Свеженцевым, и как он был, спеленатый в одеяло, на выломанной двери, потому что и в медпункте носилок не оказалось, сильно наклоняя ее, чтобы она прошла, и придерживая раненого, вынесли на улицу, погрузили в машину. Бессонов сел в изголовье, на пол кузова. И все полтора часа дороги он держал голову Свеженцева на весу. А машина, сильная, легкая и оттого прыгучая, мчалась, не сбавляя скорости на колдобинах, поворотах и спусках. Бессонова кидало от борта к борту, он бился плечами об откинутые лавки, и плечи немели от боли. А голова раненого прыгала на его животе, словно уже отделилась от тела. И он видел: из-под одеяла высунулась босая нога Свеженцева, но поправить ее было нельзя - нельзя было отпустить голову. И назад Бессонов тоже не мог повернуться, чтобы постучать дуралеям в кабину - мешал тент. Во время крутых спусков он словно проваливался спиной в пропасть, с обеих сторон неслись вверх деревья на склонах, небо вырастало перед взором синей бездной. А когда начинался подъем, все менялось местами, и уже Бессонов взлетал, и все, что он видел - деревья, дорога, грунтово-пемзовая, желто-серая от вулканических пород, изрезанная дождевыми канавками, - дорога мельчала, убегая строчками. Но на самой высоте подъема разом открывалась и земля, уходившая уступами вниз, темно- и томно-зеленая, с проседями и плешинами, со складками и буграми, и море, полукольцом лежавшее вокруг земли.

    Когда машина остановилась у районной больнички, Бессонов осторожно положил голову Свеженцева, разъяренный выскочил из кузова с мыслью тут же избить водителя, посунулся к нему, но водитель был совсем пацанчиком, курносым и хлипким, хлопал глупыми глазками. Бессонов подступил к лейтенанту, но и у того, наконец сообразившего, в чем дело, лицо тоже превратилось в хныкающую гримаску, сопля заблестела на губе. У Бессонова руки опустились: что с них было взять, но наорал крепко, матом, и водителю все-таки отвесил пинка. Кое-как втроем вытащили дверь с раненым. Подошли двое местных - помогли. Понесли Свеженцева в длинное, барачного вида строение, в коридоре опустили на щербатый пол.

    Пришла толстая маленькая женщина в голубом халате, санитарка или уборщица - Бессонову это было все равно. Он передал ей сопроводительные бумаги, заполненные фельдшерицей, и стал говорить о Свеженцеве, но она не дослушала, ушла. Он же продолжал стоять над раненым. Коридор заканчивался дверью на улицу, и, когда ее открывали, в потемки врывался дневной свет, в другом торце тоже была дверь, но она вела в полутемное помещение с электрической лампой. Санитарка ушла в эту дверь, открыла ее, оттуда, как из остывающей бани, дохнуло паром. Иногда проходили мимо больные, одетые кто в спортивный костюм, кто в домашний халат. Они обходили Свеженцева на полу, смотрели на его лицо, стиснутое бинтами: на такое лицо можно было смотреть сколько угодно и какими угодно глазами, зная, что тебя не встретит ответный холодный взгляд, быстро взглядывали на Бессонова и потуплялись.

    Наконец пришли два мужичка в спецовках, запачканных известью и коричневой краской, принесли носилки, взяли Свеженцева за плечи и ноги, перекинули в носилки, унесли по коридору в дальнюю боковую дверь, куда Бессонова уже не пустили. Он потоптался у дверей и пошел на улицу. И только теперь сообразил попросить закурить. Человек на костылях, с подогнутой загипсованной ногой, угостил сигаретой. Бессонов вышел с маленького больничного двора, бочком сел на деревянную лавку, привалился плечом к штакетнику. Было ему стыло и муторно, но он целиком отдался куреву и ничего не видел вокруг, ничего не помнил и не слышал, он глубоко затягивался, чувствуя, как щекотка бежит по бронхам. Затягивался так, что голова закружилась, докурил сигарету до самого фильтра, затоптал окурок и устало прислонился виском к штакетнику. Рядом стал усаживаться человек на костылях, с охами устраивал загипсованную ногу, спросил Бессонова:

    - Чего ж такое случилось с твоим приятелем?

    Бессонов ответил:

    - Угу...

    Человек пробубнил еще что-то, Бессонов не ответил - он задремал, съежившись от холода и низко склонив голову. И показалось ему, что продремал он самую малость, но когда открыл глаза, хромого не было рядом, а низкое сырое солнце, уже неспособное пробить остывшую атмосферу и отогреть землю, успело прочертить почти всю тощую крону дерева с гнилыми листочками напротив. Бессонова искал один из мужичков в замызганной спецовке, заметив его, ни слова не говоря, махнул призывно рукой и пошел в больницу. Бессонов поспешил следом. Рабочий провел его почти через весь коридор, показал пальцем на одну из дверей, а сам ушел. Бессонов осторожно постучал в дверь, никто не ответил, тогда он слегка толкнул ее, она не поддалась, он толкнул сильнее - была дверь заперта на замок. Он постоял, озираясь. В коридоре поближе к выходу отирались трое или четверо больных. Он прошел к соседней двери, подумав, что больничный рабочий, должно быть, что-то напутал. За той дверью, кажется, разговаривали, Бессонов постоял, не решаясь постучать, вернулся к первой двери.

    С улицы пришли какие-то люди, но они остановились в начале коридора, стали тихо переговариваться. Может быть, посетители... - подумал Бессонов. Он пожал плечами и немного успокоился, сообразив, что ожидание в этих стенах - не столько случайность и даже не допустимое обстоятельство, а некое непреложное правило. Он прислонился к стене, прижался затылком, не догадываясь, что стена побелена и следы известки теперь останутся на куртке и волосах. Потом ему надоело так стоять, заложив руки за спину и чуть согнувшись, стал ходить взад-вперед мимо двери. Но через некоторое время открылась соседняя дверь, оттуда вышел мужчина в помятом спортивном костюме - Бессонов не увидел его лица, мужчина прошел к выходу. Но изнутри раздались громкие голоса, кто-то раза два басисто рассмеялся. Бессонов заглянул туда: на тесно составленных кроватях сидели или лежали мужчины. Они замолчали при появлении Бессонова.

    - Здорово, - сказал он им стесненным голосом.

    - Здорово, - равнодушно ответил за всех один и закашлялся грубо и хрипло. - Хотя... кхы... не шибко-то здорово.

    Бессонов вернулся на свое место. И наконец увидел хирурга - помнил его по какой-то незначительной медкомиссии. Был врач в длинном темном пальто, плотный, коротконогий, с монгольским лицом, он подошел к запертой двери, звякнул ключом, открывая ее, и спросил через плечо:

    - Вы сопровождали, э...

    - Свеженцева, - подсказал Бессонов глухим голосом.

    Врач вошел в кабинет, притворил за собой дверь, но не плотно, так что по звукам и по мелькавшим теням можно было понять, что он снимает пальто и надевает халат. Через некоторое время позвал:

    - Войдите. - Он сидел за коротким письменным столом, вчитываясь в бумаги. Бессонов уселся на стул у противоположной стены, облокотился о колени, стал рассматривать дощатый пол с обтертой краской.

    - Свеженцев Эдуард... - прочитал врач. - Я не вижу отчества, ваша фельдшер сопроводиловку не умеет составить как следует.

    - Валентинович - его отчество, Эдуард Валентинович, - сказал Бессонов.

    - Полных лет?

    - Лет?.. Пятьдесят два. Да, пятьдесят два года.

    - Где прописан?

    - Прописан? - Бессонов удивился этому вопросу, подумал и ответил: - Теперь нигде не прописан. Выписан...

    - Понятно, - опять кивнул врач, положил бумаги перед собой, стал что-то писать и писал долго - сначала на одном листке, потом на другом, потом достал еще и толстый журнал с полки, что-то вписывал туда. - Ну, а документы его есть?

    Бессонов пожал плечами:

    - Получается, что и документов нет, паспорт у него украли... На днях... Он теперь полноценный бомж.

    - Ну, хорошо, - не удивился врач. - Все это ничего не меняет, в любом случае не меняет и не имеет значения.

    - Не меняет? - настороженно переспросил Бессонов.

    - Его есть кому похоронить?

    - Умер? - Бессонов стиснул ладони на коленях и распрямил спину.

    Врач неожиданно улыбнулся, долгим взглядом посмотрел на Бессонова, как бы оценивая его растерянность.

    - Вы знаете, - сказал он, - если не вдаваться в подробности, то можно сказать, что умер.

    - Я вас не понимаю, - тряхнул головой Бессонов.

    - Не мудрено, - улыбка врача сделалась не то чтобы ехидной - он бы съехидничал с равным. Бессонов же, в его грязной курточке с драным рукавом, в пыльных штанах, с полоумными красными глазами... - улыбка была снисходительной. - Вам не стоит в это вникать.

    - Что значит, не стоит вникать? - недоуменно и сердито сказал Бессонов.

    Врач обхватил себя за лоб правой рукой, потер виски пальцами - он был очень уставший к этому дню человек, ему недосуг было вдаваться в долгие сетования с работягами, и на него наваливалось раздражение.

    - Вот, посмотрите, - тихо сказал он, протягивая Бессонову большой темный рентгеновский снимок. - Здесь даже не имеющий отношения к медицине дилетант... - Бессонов взял, но не стал заглядывать в снимок. - Вы понимаете, человек мертв, и то, что сохранились некоторые рефлекторные функции, ни о чем не говорит... Вы посмотрите, посмотрите: мозга фактически нет - каша из мозговой ткани, крови и костных фрагментов. Мозг - мертв. - Он сделался особенно раздраженным, голос его поднялся. - Вот если что интересно в этом случае мне как медику, то именно тот факт, что дыхание и сердечная деятельность поддерживаются... Но это уже не живой человек, могли бы не привозить его ко мне. Доходит это до вас?

    Бессонов поднялся:

    - Я его заберу... Могу я его забрать?

    Врач насторожился:

    - Кем он вам доводится?

    - Он мой брат.

    Врач положил на стол уставшие руки, и раздражение его разом перетекло в усталость, в опустошенность, даже какая-то беспомощность проступила на лице.

    - Извините, я не понял сразу... Вы сказали про него: бомж. - Он стиснул зубы, монгольские скулы вздулись еще большими буграми. Он опять зашуршал бумагами, стал говорить уже другим тоном, без ерничанья и снисходительного поучения, а с нотками оправдания, сцепив пальцы на столе, не глядя Бессонову в глаза, и говорил тихо, но все-таки с упрямой настойчивостью: - Кроме того, у него закрытый перелом правого предплечья и перелом четырех ребер с правой стороны. Но, поверьте, это уже не имеет значения. Главное, что я могу констатировать: его мозг мертв. Мозг мертв - мертв человек... С вами, как я понимаю, можно без сантиментов... Я могу назначить ему лечение, но подумайте сами: есть ли смысл лечить труп.

    - Может, закопать его?.. - улыбнулся Бессонов, но он только сознанием своим догадался, что улыбнулся, потому что не почувствовал улыбки - лицо будто вздулось от волнения, и в висках громко бухало.

    - Закопаете, будет время, - мрачно кивнул врач.

    - Я его заберу, - сказал Бессонов.

    Врач промолчал.

    - Как вы сказали: уже не человек - труп? - продолжал улыбаться Бессонов. - Вы таким тоном сказали, будто точно знаете, где эта граница...

    Врач удивленно посмотрел на него и ответил:

    - Вообще-то в данном случае знаю точно. Вы посмотрите на снимок.

    - Я не о том... - поморщился Бессонов. - Снимки, атомы, молекулы - все это полнейшая чушь... Я его заберу. Что там надо подписывать?

    - Нет, пока ничего не надо. Заберете утром... Так и так заберете утром.

    - Я на ночь останусь дежурить с ним.

    - А нужно это вам?

    Бессонов пожал плечами.

    - Как знаете, - сказал врач. - Я распоряжусь, чтобы вас пропустили.

    ***

    До вечера Бессонов бродил по задворкам поселка. Вдоль отлива тянулись строения - сараи и склады, полуразваленные и, наверное, брошенные. Берег был завален мусором разрушения, но над чем постаралась стихия, что бросили люди - было не разобрать, да и было безразлично - отлив давно превратился в свалку, здесь догнивали вросшие в песок остовы суденышек и кунгасов, ржавели дырявые железные бочки, прели старые бревна и доски от завалившегося забора, и все это медленно поглощал, всасывал в себя песок, волны облизывали железо и дерево, разъедая и стирая с них человеческие прикосновения, возвращая предметам, вмещавшим в себя кропотливый труд тысяч людей, дикое природное естество.

    Было у Бессонова несколько хороших знакомых в Южно-Курильске, которые с радостью приютили бы его, но он даже думать о том, что надо было объяснять что-то этим людям, не мог. И он, сунув руки в карманы и подняв воротник, терпел холодный ветер: наползли тучки, и время от времени сеялась колючая белая крупа. Сколько времени прошло, он не знал. И он думал, что его всегда раздражало это ненормальное свойство времени: сжиматься и растягиваться против воли; во все те годы, которые могла охватить память, не было, наверное, минуты, которая поднялась бы над общим правилом - река времени втекала в разлившиеся непроходимые болота, когда Бессонову нужно было течение, или неслась мельтешащим потоком, когда хотелось неспешности, или оборачивалась пустым звенящим ручьем, когда душа желала бурности, - человек был рабом времени, оно - его самоуправным хозяином.

    Он долго сидел в затишке, за складским строением. Напротив чадил трубой нелепый домишко, и пахло дымом от сырых дров. Лет двадцать назад притащил сюда человек на тракторе отслужившую свое деревянную шхуну, поставил на быках, хотел соригинальничать, окна в бортах прорезал круглые - под иллюминаторы. Но потом снес у шхуны маленькую рубку и накрыл осохший морской домик двускатной крышей, приделал к левому борту застекленную веранду, пристроил еще какую-то конуру-кладовку и еще сарайчик, так что шхунка утонула в сухопутной городьбе, да и зажил хозяин уже не оригинально, а как все: с толстой женой, с огородиком, с бельевой веревкой в огородике, с тепличкой в драном полиэтилене, с выводком стареющих куриц во дворе. Хозяин один раз вышел на порог, посмотрел из-под руки на чужого, топтавшегося на отливе. Ушел и через некоторое время опять вышел, покрутился во дворе: какое-то полено поднял в одном месте и бросил в другом, открыл дверь в сарайчик и закрыл.

    Бессонов поднялся и побрел назад. Он пришел во дворик больницы к сумеркам. Валил снег с дождем, и непокрытая голова совсем промерзла, волосы схватились хрупкой корочкой, и в голову все лез образ того человека - хозяина домика-шхуны - до назойливости, до отвращения, словно он насолил чем-то, врагом дорогу перешел Бессонову.

    Свеженцева к этому времени вынесли в коридор, положили на дверь, на которой привезли сюда, накрыли тем же одеялом. Лежал он в глубине коридора, чтобы никто не натыкался на него. Бессонов стоял рядом, но, кажется, не замечал ничего на белом, стиснутом бинтами клочке лица. К ночи он опустился на корточки в изголовье Свеженцева и, прикрыв глаза, сидел так, пока не затекали ноги, уплывал в розовом вихре, который сначала вращался перед взором, а потом подхватывал его самого и медленно вертел, - но не легко, не раскрепощая его в отдохновении, а наливая тяжестью и тошнотой. А потом он вставал, ждал, когда ноги отойдут, и снова садился на корточки.

    Кто-то тронул его за плечо. Хромой на костылях молча протягивал широкую краюху белого хлеба с нагруженными сверху тонкими красными пластами копченого балыка. Бессонов взял, кивнул. Хромой тоже кивнул и уже не приставал с расспросами, молча повернулся и ушел, перебрасывая себя на костылях, как на ходулях, энергично и ловко, будто человек не по необходимости ими орудовал, а дурачился, как мальчишка.

    Бессонов принялся медленно и терпеливо есть, едва чувствуя вкус; куски, которые он мельчил и мельчил зубами в сухое крошево, все равно еле пролезали в ороговевшую глотку. Можно было обойтись без еды, она все равно ничего не прибавляла ему и не растворяла тошнотворной болезненности, с которой желудок скукожился в своих смерзшихся глубинах. Можно было не есть, сунуть бутерброд в карман, но Бессонов с холодным упрямством все-таки дожевал, проглотил. Он поднялся и побрел в другой конец коридора к оцинкованному баку, открыл краник и, низко согнувшись, стал ловить ртом тонкую струйку хлорированной до мерзкой вонючести воды, и из этого положения он видел перевернутый коридор, пол которого стал потолком, и там, в полумраке, бугрился на своей двери сверток с умирающим, белые бинты головы высовывались оттуда, как подвешенный к потолку кокон гигантского паука. Бессонов вдруг подумал с тревогой, смешанной с изумлением: Что же я делаю здесь? Надо уйти... Но он опять вернулся к Свеженцеву и сидел на корточках, тискал себе лоб и равнодушно слушал говор в ближней палате.

    Бубнил один человек, иногда замолкал, одолеваемый сном, голос становился совсем неразборчив, туманен, а потом опять возрастал, человек, наверное, чуть подвыпивший, пытался бодриться. Неожиданно одна из дверей раскрылась, мимо прошла молодая женщина в голубом халате, Бессонова обдало запахом духов, и ему этот запах неведомых тропических цветов показался раздражающе навязчивым, неуместным, как если бы кто-то принялся смеяться рядом, да не так отвлеченно, как это могло бы произойти с посторонним человеком, а смеяться, склонившись к нему, к Бессонову и к Свеженцеву, который, впрочем, не внимал ничему, - склонившись к самым их лицам.

    - Вы бы взяли стул, - сказала она грудным голосом, который и правда еще вздрагивал недавней беззаботной радостью.

    Бессонов пробормотал с упреком, но так тихо, что уж скорее и не пробормотал, а только подумал: Где я возьму его?

    А потом загремела ведром санитарка. Двигалась, ворочая толстыми старыми бедрами, сопя блестящим большим носом, и как будто тяжко вальсировала, разворачивалась коротконого и толстозадо, да в партнерах ее была лентяйка с тряпкой, которой она мела пол в коридоре - не мыла, как, наверное, полагалось ей, а только мела, гоня веером мусор. Приблизилась, обмела вокруг Свеженцева. Бессонов наклонился, чтобы поправить отогнувшийся на пол край одеяла, подоткнул Свеженцеву под плечо. Санитарка, не останавливаясь, спросила:

    - Это брат твой?

    - Да, - ответил Бессонов. И подумал: Она сказала это - не он, а это.

    Санитарка переместилась дальше и маячила там, ворочая тяжелой брыластой головой в больничной косынке, повязанной, скорее, для проформы: седые вихры торчали в стороны. А следом опять процокала каблуками молодая врач в голубом халате, и светлая улыбка ее, казалось, вовсе не касалась ни Бессонова, ни кого-то другого в этих стенах, но она за спинку легко несла стул, поставила перед Бессоновым и ушла, непринужденно распыляя себя, свое очарование, просто так, расходуясь на сотрясение пространства, на воздух, заполняя воздух радостью и запахом духов, и Бессонов подумал, что женщины, не отдавая себе отчета, стараются изо всех сил, чтобы растаять на глазах, растаять за какую-нибудь временную мелочь, что только и остается от них, во что только превращаются они...

    Он задремал, сидя на стуле, и опять его понес розовый водоворот, засасывая в душную глубину, где розовое насыщалось малиновой тьмой. Мочи не было терпеть это кружение. Бессонов очнулся. Свет приглушили в узком коридоре - в том конце мерцала единственная лампочка. Было зябко от потягивающего оттуда сквозняка. И в голове поламывало, нарастала боль. Он согнулся, упершись локтями в колени, пытаясь успокоить саднящий пульс в висках, но чем дольше терпел, тем болезненнее раздувалась голова. С томлением выпрямился, голова болела невыносимо, в ней уже и не молотки бухали, а словно с каждым ударом пульса происходил маленький бомбовый взрыв, волна от которого разлеталась во все уголки черепа, норовя его проломить. Бессонов застонал, но, достигнув предела, боль прошла, побулькала в висках и схлынула. В том месте, где лежал Свеженцев, зашевелилось, засопело и спросило еле разборчивым шепотом:

    - Ушла?

    - Кто ушла? - с некоторой сердитостью переспросил Бессонов.

    Там помолчали, посопели и спросили еще:

    - Ты не знаешь, который час?

    - Откуда я могу знать, часы мои остались под завалом.

    - Жаль. Меня всегда тяготит, если я не знаю, сколько там напикало...

    - Часом меньше, часом больше... Тебе-то не все ли равно? Ты же мертвый, тебе должно быть совсем все равно. - Бессонов замолчал, задумался и услышал, как Свеженцев недовольно ворочается.

    - Мертвый. Много ты понимаешь... А как ты думаешь...

    Но Бессонов перебил, заговорил с нервным беспокойством:

    - Это все неважно... Или важно... Я не знаю... Дело в том, что лично мне неважно, что ты - мой бред. Пусть так, я согласен. Ничто не меняется, и я тебе все равно скажу, потому что мне важно сказать, а услышишь ты меня или не услышишь...

    - Да ты успокойся, - хихикнул Свеженцев. - Просто говори, и все.

    - Хорошо, я скажу... Меня удивляет твое терпение. Даже не терпение, а самопоедающее что-то... Как же ты должен был мучиться, такое на сердце держать. И ведь так себе человечишка, не скажешь, что себе на уме. А ведь ни разу не поддался искушению с кем-нибудь поделиться, намекнуть...

    - Так ты о ноже, что ли? - усмехнулся Свеженцев.

    - А что ты смеешься?

    - Ты столько всего наговорил, я уж думал, что-то толковое выдашь. А ты просто не знаешь, к чему придраться.

    - Ничего себе, придраться, - изумился Бессонов. - Факт есть факт.

    Свеженцев фыркнул:

    - Слово-то какое откопал: факт... Да мало ли, как твой нож ко мне попал. А ты не подумал, что я-то как раз его прятал, чтобы от тебя отвести подозрения?.. Ну, подумай, у тебя же голова пока цела... Я ведь первым увидел то, что там лежало за бараком... И нож, он был рядом...

    - Ты пытаешься передернуть.

    - Ничего я не передергиваю... Ну хорошо, я мог просто взять твой нож еще раньше. Не украсть, как ты сам понимаешь. Что такое украсть?.. Да хотя бы украсть - у меня слабость - красть ножи... Я о таком хорошем ноже давно мечтал. И потом, ты же знаешь, я собирался в ближайшее время уехать, вот я и воспользовался случаем, той пьянкой, чтобы спереть приглянувшееся. Путина заканчивалась, я бы уехал, и концы в воду...

    - И все-таки ты темнишь. Все произошло иначе...

    - Вот именно: иначе. Только тебе это иначе никак не может быть известно. Тебе неизвестно даже, знал ли я, как все произошло. - Свеженцев замолчал, а потом принялся тихо смеяться и сквозь смех выговаривать: - Но самое потешное... Самое... Ох, не могу... Самое потешное: теперь ты и не узнаешь никогда... Вот веселая история. - Он всхлипнул, умеряя смех. - Как это у вас говорится? Унес тайну в могилу. В сущности, абсолютно все равно, как оно там свершилось и кто там был, ведь свершилось, итог тебе известен. И я не пойму, чего ты теперь-то хочешь?

    - Ты хорошо знаешь, чего.

    - А ты не хуже меня знаешь, что рискуешь еще больше запутаться...

    - И все-таки...

    - Понимаешь ли, то, что случилось там, если разобраться, это деталь, итог. Но ты же не юридическую бумагу сочиняешь... Нет? Ты там не пишешь, часом?..

    - Не пишу я ничего... Я не пойму, куда ты клонишь?

    - Я клоню туда, что любой из тех людей, которые были там, могли сделать это. Назови любую фамилию, и я тебе докажу, что это его рук дело. Я не хочу тебе сказать, что каждый только и думал о том, чтобы улучить минуту и сунуть нож в живот бедной бабенке. Нет же. Но вот в чем дело: ни в одном в принципе не было того запрета, который не позволил бы сделать этого, - ни один не был потенциальным убийцей, но ни один не был и потенциальным неубийцей.

    - По-моему, ты просто пытаешься оговорить...

    - А ведь разница так велика и такая пропасть, что вообразить трудно: ее не перепрыгнуть, не перелезть, а разве только перелететь, но тогда уж нужно отрастить ангельские крылья, чтобы перелететь... Ты видел среди нас хотя бы одного ангела?

    - Почему ты все время перебиваешь меня?

    - Ну хорошо, молчу, молчу...

    - Мне сдается, ты пытаешься выгородить себя, оговорив других. Но всех - под одну гребенку... а Жора, а Валера?..

    - А я?.. Ты даже меня ухитрился обвинить и объяснения нашел: бабий изгой, женоненавистник, завистник, тайный садомазохист...

    - Я не говорил этой чуши...

    - Не говорил. Но думал. Признайся. В самой глубине шевелились сладкие мыслишки: Вот наконец-то все встало на свои места, а значит, я чист, и честен, и...

    - Я не хочу вникать в твои иллюзии и фантазии, ты сам - моя иллюзия.

    - Иллюзия?.. Не лицемерь, пожалуйста: не нужно ли тебе еще услышать объяснения об иллюзорности мира, в котором греховность мысли тяжеловеснее и чернее покаянного поступка?.. Люди обвешались мишурой условностей, как актеры латами из крашеной жести, и еле тащатся под их тяжестью. Да все, что вы нагрузили на себя: время, радость, счастье-несчастье, устроенность, карьера, достаток, пристрастие к красивой мебелишке, к женщинам, к барахлу, к мужчинам... - ты заметил, я специально все валю в кучу? А боль?.. А смерть? - что может быть иллюзорнее иллюзии, что отвергает другую расфуфыренную иллюзию? Попробуй-ка прикоснись к смерти... Прикоснись ко мне.

    - Не утрируй, пожалуйста.

    - Я не утрирую. Прикоснись ко мне. И если я не жизнь, как утверждает тот врач с темным рассудком, то я смерть. Но если ты услышишь мое дыхание, то я не смерть. Но если я не жизнь и не смерть, то...

    - Тщщ... - сказал Бессонов, потому что в коридор кто-то вышел. Бессонов, притворившись дремлющим, сквозь смеженные веки видел туманную фигуру, которая помаячила в удалении. Кажется, кто-то разговаривал приглушенным голосом. Но потом опять все стихло. Бессонов утомленно сжал лицо ладонями, тяжело вздохнул:

    - Ты знаешь, я пытаюсь вообразить себе и не могу... - заговорил он. - Я пытаюсь вообразить себе, что все в ту ночь сложилось немного иначе, не так. Что - представь себе - она вдруг осталась жива, ее отвезли к врачам, выходили и все прочее... И вот я пытаюсь представить себе, что трогаю ее живот... А я всегда чувствовал - не знал, а именно своей сутью чувствовал, что живот женщины - мягкий и теплый, ведь он и таит в себе все, что связано с нами, с людьми, - таит в себе главную нежность нашего мира... И вот я, забывшись, положил бы руку на ее живот, а там, вместо мягкого, нежного, лоснящегося - страшный жесткий рубец... Мне кажется, что тогда я не смог бы увидеть в ней ни женщину, ни тепло, ни ее душу, она бы превратилась для меня во что-то бутафорское, ненужное... - Он подался вперед, сместившись на краешек стула. - Почему происходит так, что хочется, чтобы жизнь шла каким-то таким образом... А она никогда, ни в чем... Она сажает тебя на мель, раздирает, и даже если что-то хорошее приходит к тебе, то оно все равно совсем не то, чего ты ждал...

    - А разве ты не думал о том, что все эти события - поджег твоего дома, и то, что случилось на тоне, и все остальное, что преследует тебя...

    - Что же еще?

    - ... да все ты тащишь на своих плечах: и Аржака - да не ты ли сам всадил ему в грудь нож? - и все, что было потом, всех прирезанных, застреленных тобой живых тварей - всех этих рыб, нерп, поросят, коров, лошадей, даже безмозглых куриц... - ведь все это было живое, а ты убил! - и все, что было с тобой, и даже то, что не удалась твоя научная карьера и учительство в жалкой школке, что от тебя ушла жена, что дочь родная тебя знать не хочет и написала тебе одно - одно! - письмо - на одном листочке! - за целый год, и то, что редкий человек не боится тебя - да не справедливости твоей боится, а все ждет от тебя какой-нибудь психованной выходки... И то, что тебя ограбили... Да ведь даже само землетрясение - все это твое и тебе предназначено, да не дано тебе извне, а тобою и рождено.

    - Ну уж землетрясение ты приплел...

    - А что ж, и землетрясение. Разве ты не выжил, когда погибли люди, которых ты считал - ну, если не друзьями, то чуть ли не своими подданными, а значит, был в ответе за них? Люди погибли, а ты жив!

    - Я думал об этом... И знаешь... Может быть, ты в чем-то прав.

    - Первый раз слышу от тебя здравое слово. Конечно, я прав... Знаешь ли, все дело в том, чем и кем ты служишь: каждый должен чем-то и кем-то послужить. А ты когда-то попытался влезть вовсе не в свою шкуру, не для твоей черной кости предназначенную. Ну, а теперь ты приведен в нормальное состояние: ты бомж, сущий бомж. По-моему, тебе такая роль к лицу, очень к лицу. Еще больше тебе подошла бы роль урки и зека: вокруг тебя вечно какая-то неустроенность и погибель. Ты бы давно взял вожжи в руки и погонял своего конька да по своей дорожке, а ты все норовишь на дыбы да свернуть в чужой переулок...

    - Может, ты и сейчас во многом прав, но у меня все-таки есть оправдание.

    - Оправдание? Вот те на... Ты придумал себе оправдание?

    - Я разве не имею права на оправдание?

    - Ха! А кому оно помогло, скажи, пожалуйста... Что такое оправдание? Блеклая тень вины. Всякое оправдание забывается, все забывается, вина остается... И плата взимается по вине. Учти: по вине!

    - Как бы там ни было... Мне кажется... Пусть только кажется, но это все так... Да, так... Мне кажется, что я все-таки не утратил человеческое лицо.

    - Ты думаешь?

    - Да, думаю.

    - А ты самоуверен. Я бы даже сказал: заносчив... Хорошо, пусть так. Но ты полагаешь, что это важно? Вот эта самая иллюзорная из всех иллюзий - важна?

    - Я полагаю, она главная.

    - Конечно, что тебе еще остается сказать... Но ты слишком самоуверен... И ты не должен был говорить этого сам. Ты не должен был вообще этого говорить.

    - Я сказал...

    - Ты знаешь, я устал от тебя. Я не столько устал говорить с тобой, сколько думать с тобой устал. Вот удивительное дело: я могу угадать даже все то, о чем ты сейчас молчишь. Раньше со мной такого не бывало.

    - Такое случается, - кивнул Бессонов. - В человеке иногда открывается такое, о чем он... Подожди... Так вот оно в чем дело... Постой, постой... Но если все-таки нет смерти... - Он порывисто поднялся со стула, шагнул к Свеженцеву и наклонился, отогнул край одеяла и пустил дрожащую руку к его обнаженному телу, стремительно провел по горлу, по ключице, запустил пальцы за шею, под затылок, где ниже бинтов комковато лежали волосы. Тело отозвалось молчанием и холодной затверделостью...

    ***

    День тянулся и тянулся туманами, похожими на прокисшее молоко: белые рыхлые куски ворочались в небесной сыворотке. Туманы стылостью и сыростью просачивались в старухин дом и высасывали тепло из самой старухи, из разболевшейся поясницы, из мослов, сосали ее соки, и она уже не чувствовала застывших, окоченевших рук и ног. Бабка Маня до полудня лежала в постели, куталась в два толстых ватных одеяла и слушала, как доносилась из туманов мелодия: будто пел хор, ни слов, ни голосов в нем не было - одна только тягучесть и торжественность, и не знала бабка, приятно ей это или тягостно. День шел своим чередом: густел, туманил и сорил холодной моросью. Из этого дня в старухин дом являлись без спроса разные существа: сначала собачка Дашка проскреблась в дверную щель, открыла дверь, вошла, маленькая, лохматая, как плюшевая коричневая игрушка, склонив набок вислоухую головку, стала махать спутанной в репьях метелкой.

    - Ну, стервь, дверь раскрыла... Пшла! - заворчала старуха. Пришлось вставать. Куталась впопыхах в кофту. Выгнала собачку - все равно дать ей было нечего, притворила дверь, только легла, увидела курицу Федота в доме - прошмыгнула, наверное, следом за Дашкой. Федотом курицу прозвали еще цыпленком, которому крыса отгрызла половину левой лапки, и пришлось цыпленка держать дома - выхаживать. Федот вырос в курицу, старел, и убивать его-её было жалко. Федот теперь стучала культей под столом.

    Потом приспешила соседка Нинка, толстая, с мокрым от дождя лицом, стала рассказывать несусветицу: будто ездят по поселку два грузовика с автоматчиками, выселяют людишек из тех домов, которые получше уцелели при землетрясении, сажают на грузовики, чтобы потом отвезти на пароход, а пароходом - на материк и там бросить.

    Старуха и слушала, и не слушала - одна ее половина, настоящая, не слушала ничего, кроме своих застывших мослов и тягучего хора, а другая без всяких настоящих чувств немного встревожилась и спросила:

    - Как же такое возможно?

    - Возможно! - кричала взвинченная Нинка, взмахивала руками, двигалась тучным корпусом: - Все выписанные! Получали компенсацию, выписались. А выписанный - значит, нарушил погранрежим: бери любого за шкирку и пинка под жопу! И тебя выселят, будь спокойна! Твой дом вон какой крепкий, его уж купили за бесценок.

    - Как купили, кто?.. - Но бабка не столько удивилась, сколько озлилась на Нинку. - Чего ж ты п... всякое?!

    - Я п...?

    - Тьфу на тебя, курва!

    - Я курва?! - взъярилась Нинка. - Ах ты, старая лохань! Говорят, Арнольд твой дом купил... - Но вдруг осеклась, передумала ругаться, только высокомерно подняла подбородок: - Поглядишь еще!

    Старуха зажмурилась, и Нинки не стало в отсыревшем туманном дне, потянулся он дальше, будто он из постного теста, и вот это тесто тяни, тяни, а оно все не порвется, только истончается, прозрачнеет, и муторно оттого - до стона. И стонал, выл неведомую песню хор из тумана. Но все-таки на какой-то жутко высокой ноте порвалось: в дом без стука вошли огромные люди в серой форме и черных беретках, под беретками - твердые широкие лица, бритые виски и затылки. Двое, стуча башмачищами, прошли во вторую комнату, к бабке, но один - и бабка видела его уголком глаза - стал на кухоньке заглядывать во все углы, за печку, в шкафчики. А помимо этих возник еще человек в гражданской куртке и велюровой кепке, и бабка удивилась, как он мал, плюгав, в сравнении с громилами, и лицо его отнюдь не налито бордовой яростью, а бледно и мелко. Он уселся перед бабкой за стол, зашуршал большими листами, потом и вовсе принялся что-то писать. На бабку никто не смотрел. Но у человека в кепке тонкие губы, невзирая на пишущую занятость хозяина, будто сами собой стали спрашивать:

    - Гражданка Рыбакова Мария Николаевна?

    - Ась?

    - Рыбакова Мария Николаевна, тысяча девятьсот восемнадцатого года рождения?

    - Это я.

    - Документы, пожалуйста.

    - Ась?

    - Документы, - терпеливо повторил человек.

    Бабка поднялась, побрела к комоду, достала два полиэтиленовых пакета. Один был полон компенсационных денег - бабка сунула его за пазуху, а другой туго набит всей ее пожизненной бумажной отчетностью: пенсионными квиточками из сберкассы, гарантийными талонами на телевизор и радиоприемник, выписками о больничных обследованиях, свидетельствами, справками и копиями свидетельств и справок, аккуратно перевязанной пачкой сторублевок советского периода, фотографиями три на четыре, своими и мужниными, пропусками на рыбозавод разных лет, уведомлениями на посылки, и где-то в ворохе этих бумажек таились собственно документы. Человек в кепке, порывшись в пакете, достал только паспорт, стал листать его и спрашивать:

    - Вы получали предписание покинуть остров в течение двадцати четырех часов?

    - Чегой-то? - опешила бабка. - Ничего не получала...

    - Вот народ, - заулыбался человек, обращаясь к одному из громил, который согласно закивал, - никто ничего не получал. - Он растянул это ничего не получал в передразнивающей манере, пародируя кого-то еще, с кем, как догадалась бабка, они уже имели дело. Он сунул бабкин паспорт в черную папку, а на край стола подвинул лист с множеством отпечатанных на нем слов, протянул бабке авторучку, и только теперь первый раз посмотрел на нее не строго, как она ожидала, а пусто и безынтересно, даже спокойно - но было это спокойствие неправдой, и бабка догадалась, что зло, которое делает этот человек, совсем не в радость ему, но не было оно ему и в тягость. Чувствовалось в нем что-то такое, что своей заинтересованностью многократно перевешивало, пересиливало все то, что с равнодушием делал теперь человек, и пересилило бы многое и многое другое, он на пути к своим целям переступил бы через более важное с тем же равнодушием, с каким любой человек походя переступает через грязь. Бабка оробела от своего мгновенного прозрения, и когда человек постучал пальцем по листку и сказал: - Вот здесь распишитесь, - она послушно присела к столу, взяла авторучку и старательно вывела свою фамилию.

    И тогда взгляд его преобразился, потеплел. Он с удовлетворенным видом поднялся и стал читать с листка, но делал это торопливо, для проформы, без чего, впрочем, можно было и обойтись, да был заведен какой-то автоматизм в человеке:

    - В связи с нарушением паспортного режима и норм проживания в пограничной зоне, а следовательно, грубым нарушением пограничного режима, в связи с саботажем выполнения постановления прокуратуры, администрации и пограничной комендатуры о принудительном выселении в течение двадцати четырех часов, в связи с самовольным захватом и эксплуатацией чужого жилья вы подлежите принудительному выселению из пограничного района немедленно.

    Бабка тупо смотрела на него, но спросила вполне разумно:

    - Как же ты меня из мово собственного дома погонишь?

    - Ваш дом разрушен во время землетрясения и цунами. - Опять лицо его стало терпеливым. - И погибло все ваше имущество: вы сами написали соответствующее заявление на получение компенсации и вы получили ее в полной мере. Или вы хотите сказать, что вы совершили преступление - смошенничали?.. - Он чуть помолчал и добавил внушительным голосом: - Уважаемая, в отличие от вас, любое наше действие и слово имеет законное основание.

    Бабка вдруг хрипло засмеялась, широко разевая темную беззубость с редко расставленными желтыми кольями.

    - А хер ты видал?

    - Видал, - нашелся человек, - каждый день вижу. - Он заулыбался, уложил в папку бумаги, сунул ее под мышку и направился к двери, а вместо него к бабке наклонилось широченное лицо в веснушках.

    - Старая, тебе час на сборы, мы уже устали с вами колупаться.

    Бабку еще пуще стиснула обида, она затряслась:

    - Чего удумал!.. Ты хто такой?! Ты хто такой, говорю?!

    Громила покачал головой, отошел от нее, бросил:

    - Сань, опять самим придется.

    Он взял с кроватной спинки висевшее покрывало, расстелил на полу, открыл комод и стал без разбора вываливать вещи на покрывало. Когда навалил достаточно, увязал покрывало в толстый узел, принялся сооружать второй узел из простыни. Бабка разъяренно кинулась на него, впилась коготками в спину, громила качнулся, бабка едва удержалась на ногах. Тогда двое других людей в серой форме взяли ее за руки, отвели в сторону, один так и держал за руки, а другой сдернул с вешалки бабкино пальтишко, и они стали по очереди вдевать ее непослушные руки в рукава, на голову нахлобучили старую темную кроличью шапку, которую бабка надевала разве только зимой в сильный ветер. Потом усадили ее на табурет, уже ослабевшую, безвольную, и всунули ее ноги в войлочные башмаки, один башмак застегнули, но у другого молния была сломана, он так и остался с вывернутым верхом. Ее под руки повели на улицу, и только на пороге, хватанув свежего сырого воздуха, она завыла:

    - Ой-ой-ой!.. - И захотелось ей, чтобы слезы брызнули из глаз, но, пока ее тащили к большой грузовой машине, в которой уже сидели люди, она, не успев опомниться, только выла, напряженная, побагровевшая - слезы не шли, и ей самой было в диковинку, что все ее горе вдруг и отвлеклось как раз на то обстоятельство, что слез нет, а без слез она сама себе не казалась такой уж горькой: не могла она услышать самое себя: не понимала, ни что происходит с ней, ни что ей хочется сделать, ни что надо делать в такую минуту. И почему-то свербела назойливая мысль, что уже она все это видела, все переживала, да так давно, что страшно было вспомнить, но все это было: и люди в кузове машины, на баулах, котомках и чемоданах, и люди в форме, с автоматами, и еще что-то тенью, ускользающее: запахи, выкрики, ругань?.. И всегда, любого человека при подобных повторах жизни обдает внезапной тоской, так и бабкину грудь настолько стиснуло, что вой в ней пресекся. Ее подтащили к грузовику, сунули к большому черному колесу, будто лицом хотели ткнуть в ребристую резину, но не ткнули, пока оставили, понимая, что она никуда не денется, не сбежит. Она же плечом легла-оперлась на колесо, все еще не веря действительности - настолько быстро вертелось перед ее глазами время, как никогда быстро - ни продыху, ни минуты, чтобы сообразить. Но она уже знала тем подспудным знанием, которое и животным доступно, что все отсеклось: тот мир, отстоящий теперь от нее всего на шаг, уже был не ее. Она, как сквозь толстое мутное стекло, увидела: по дороге со стороны соседних домов шли какие-то люди, человек пять или шесть, но двое в серой форме сняли автоматы с плеч и пошли им навстречу, преградили путь, стали о чем-то говорить, люди повернули, отошли подальше, но совсем не ушли, молча стояли в удалении.

    Наверху что-то стукнуло, старуха задрала голову, увидела нависающее над ней из кузова лицо, показалось оно знакомым, но старуха отчего-то не могла понять, кому оно принадлежит, пока не сказало оно ядовитым голосом:

    - Что, Манька, пялишься, допрыгалась? - И тут же обрело черты - морщины и сухость и утопленные в старости серые глазки Ивана Ивановича Куцко.

    Она не поняла его слов, посмотрела в сторону, увидела Сан Саныча в милицейской форме, непричастно жавшегося к задворкам, бочком к сарайчику, он смотрел себе под ноги и ковырялся сапогом в песке. Увидела еще двоих в серой форме, тащивших по узлу из дому, и тут же увидела Арнольда Арнольдовича. Стояла обок дома машина его - новая, большая, черная, блестящая. Да открылась в машине дверца, как в иной мир, в иное государство, обнажив бархатное черно-красное нутро, оттуда и явился Арнольд Арнольдович, широкий, со сдвинутым переносьем, взирающий мимо людей и сквозь людей, взирающий мимо всего, что было перед глазами, - взирающий в свои свершения. Бабка знала этот его взгляд хозяина, настоящего хозяина, не по названию. И трепетала под его тяжестью. Тут вдруг она ринулась к Арнольду Арнольдовичу, за несколько шагов рухнула на колени, хотя и не чувствовала ни порыва так сделать, ни необходимости, но, управляемая неясным побуждением, пошла к нему на коленях, опираясь о землю правой рукой, а левой машинально придерживая пакет за пазухой.

    - Арнольд, Арнольдик... - тихо, но с истовой подобострастностью заговорила она. - Спаси и сохрани. Спаси и сохрани.

    - Да что я, теть Мань... - он попятился к своей машине, растерянно выставив вперед руку. - Я-то при чем?..

    - Арнольдик, Христа ради помоги... Говорят, что ты мой дом отнял.

    - Теть Мань, ты чего мелешь, чего мелешь?!. Я - отнял...

    Но со спины старухи, из машины, сказал мужской голос, грубый, но опавший, уже сдавшийся, и грубый, хриплый только от отчаяния:

    - Он, па-ла! Он наши дома за бесценок скупил.

    - За бесценок? - взъярился Арнольд Арнольдович. - Да ты знаешь, какие деньги я выложил за твою развалину?.. - Но тут же умерил вспышку: маска его, побагровевшая было, обдалась легкой бледностью, он даже улыбнуться сумел: - Не будь ты старым пнем, я бы с тебя за па-лу взыскал, прыщ.

    - Как жеть так, Арнольдик? - простонала старуха, преклоняя голову еще ниже и набок выворачивая ее, рукой пытаясь достать до массивного коричневого башмака.

    - Иди в администрацию, теть Мань, они продавали - я купил. Не я бы, так другой... - Он опять стал тверд и целен, близко составленные брови его привычно сошлись еще теснее. Ему теперь как бы все равно стало, что бабка елозит перед ним: да хотя бы она стала лизать его башмак, он не тронулся бы с места - ее личное дело. Но бабка пискнула:

    - Мы же сродственники никак, Арнольдик, ведь невестка моя - тетка твоя родная...

    - Родственники? - процедил он, багровея, но все-таки не глядя на нее. - Мне такие родственники... Голытьба пропитушная. Седьмая палка в соседнем плетне - ты мне родственница... - Он покачал головой, хмыкнул. - А хочешь - купи у меня этот дом. Я дорого не прошу: пять тысяч баксов.

    - Пять?.. - пролепетала бабка, будто не понимая смысла цифры.

    - А то, - Арнольд Арнольдович чуть улыбнулся. - Придут японцы, они дадут десять. А вон Удодов за семь выкупил. И ничего, остался жить со всем семейством.

    - У меня столько нету... - молвила она.

    - Ну, а я тебе не спонсор. Я на твоем внучке и так изрядно потерял. - Он обошел ее, направился в дом и оттуда донесся его басистый голос: кому-то он там давал указания.

    Бабку опять взяли под руки, отвели к машине и теперь подняли в кузов, посадили на баулы, кинули на плечи что-то, она не сразу и сообразила, что ее собственное ватное одеяло.

    Кроме Ивана Ивановича были в кузове еще люди: один в серой форме и Валера Матусевич с женой, оба пьяные - она спала, откинувшись на баулы, но он сидел тупым отечным истуканом, с синяком под глазом. Однако увидев бабку, Валера стал силиться что-то сообразить и наконец выдавил:

    - А я сам, сам, слышь ты... Я сам еду. Настогрызло мне... - Он разъярился, попытался привстать. - Манал я их!.. Я сам еду!.. - Ему трудно было говорить и тем более свирепеть; осоловевший, он плюхнулся на место, ловя рукой опору сбоку, замолчал.

    Бабка сказала неизвестно кому:

    - Дай закурить... - Никто не услышал ее за общим шумом, и тогда она прикрикнула: - Дай закурить, ёпть!

    Человек в сером придвинулся к ней, сунул ей в губы сигаретку, поднес огонек. Бабка стала затягиваться и задумчиво проронила:

    - Ну... табак плесневый, дай другую.

    - Хороший табак, старая, не дури...

    Но ей все-таки дали вторую сигарету, бабка сунула ее за пазуху. Выкурив половину первой сигареты, она плюнула себе в ладонь, окунула малиновый уголек в слюнки и, погасив, так же рачительно спрятала окурок.

    Арнольд Арнольдович вышел из дому на порог, сам вынес последний узел с бабкиным добром, донес его до машины, не глядя, бросил в кузов, узел ткнулся в Валеру и повалил его набок. Валера помычал, удобнее укладываясь на баулах, и сомкнул глаза, уплывая в муторные сны. Арнольд Арнольдович громко сказал:

    - Можете опечатывать.

    И тогда у дверей появился человек в велюровой кепке и Сан Саныч, они стали что-то делать с замком на двери.

    Но они прервались на минуту, один из людей в сером спросил:

    - А этот кто? Чего он здесь?

    Бабка посмотрела, куда он показывал пальцем, и увидела в сторонке сидевшего на низком штакетнике Бессонова. Он сидел безобидно и покорно, согнувшись, может быть, от усталости.

    - Это что за хмырь?

    - А... - откликнулся Арнольд Арнольдович, вяло озираясь через плечо. - А ну его. Это так... Никто. - Он степенно пошел к новой, еще не обкатанной машине.

    Внизу, под бабкой и баулами, заурчало, сотряслось, дизель грузовика взревел, выбросив на сторону шлейф черных клубов. Бабка взялась одной рукой за борт и стала ждать, когда машина поедет. Но прошло еще какое-то время, прежде чем поплыл от нее дом и сарай сбоку, а за домом и сараем разрасталась шире и дальше рябая поверхность залива, а еще дальше маячили смутные тени, и бабка уже не могла различить ничего четкого - не хватало глаз. Из тумана опять заморосило, бабка с головой накрылась тяжелым одеялом. Ей стало темно и немного душно, но зато под одеялом ничего не было видно, и пахло здесь так же, как и всегда, домашними запахами. И ей вдруг захотелось почувствовать то, что она назвала про себя словом всегда. Она стала думать об этом всегда, но машину трясло, и всегда явилось одной дергающейся картинкой: бабка видела вздрагивающее крыльцо дома и ничего больше; силилась, но дальше крыльца не могла двинуться - разве только налетало совсем непонятное мельтешение и опять торчало перед взором крыльцо, дрожащее, как мираж, с одной только ясностью - сломанной дощечкой на нижнем порожке. Так что бабка в конце концов тихо всплакнула, хлюпая носом и чуть подвывая в унисон работающему двигателю, но тут же и забыла, о чем начала плакать, и тогда успокоилась.

    ***

    Бессонов вечером пришел к Жоре Ахметели, постучал в дверь. Открыла маленькая русоволосая Валюша. Большие мягкие губы ее удивляли своей сочностью всякого мужчину, перед которым являлось ее лицо, они все заслоняли - непривлекательные острые скулы, маленькие глаза, и всю женщину делали сочной и горячей; за такими губами вовсе нельзя было понять, что скрывается: спесь, легкомыслие, нежность, враждебность?.. Она увидела Бессонова, фыркнула:

    - Его нет дома... - и захлопнула дверь. Бессонов подумал, что Жора и купился когда-то на эти губы русской бабенки, а что за ними, не рассмотрел, на свое счастье, и по сей день. Бессонов сошел с крылечка, сел на нижнем порожке. И через минуту дверь опять открылась, высунулась массивная усатая голова.

    - Это ты? - Жора вышел в майке и спортивных брюках. - Заходи, пожалуйста.

    - Нет, я сейчас не зайду. Закрой дверь.

    - Как же так... - с сожалением сказал Жора, но все-таки притворил дверь, спустился к Бессонову, сел рядом, поежился.

    - Кого сегодня угнали? - спросил Бессонов.

    - Я знаю про три дома.

    - Про этих я тоже знаю, - кивнул Бессонов.

    - Еще два откупились: у них семьи, компенсацию получали на каждого, поэтому денег хватило.

    - А завтра?

    - Завтра тоже кого-то...

    - И тебя?

    - Не знаю.

    - И что ты?

    - Не знаю. Если я уеду, то уеду сам. Но если придут, я не дамся. Завтра посмотрим...

    - Завтра, - усмехнулся Бессонов, - завтра может не быть.

    Они опять замолчали. Жора достал по сигарете и зажигалку. Они курили полными легкими, за дымом пряча глаза. Но скоро дверь вновь открылась, жена Жоры выглянула, сказала на пределе раздражения:

    - Я не могу уложить Наташеньку.

    Он чуть повернулся, пробурчал:

    - Ты попробуй.

    - Она зовет папу...

    Он приподнял руку и с хмурым видом кивнул. Но она настойчиво добавила:

    - Мы ждем...

    Жора хмуро молчал. Дверь с силой захлопнулась. И Бессонов чувствовал, что Жоре тяжело в такие минуты, когда вот так, на людях, прорезалась подоплека его семьи: с русской бабой ничего нельзя было поделать. Бессонов поднялся.

    - Мне бензин нужен, - сказал он. - Дай канистру.

    Жора помолчал, потом мыкнул что-то неразборчивое, но выражающее сомнение. Потом все-таки выдавил из себя:

    - Не дам, Семен.

    - Дашь. Я все равно достану. Ты только усложнишь. Поэтому дашь.

    Жора вздохнул и наконец поднялся, зашел домой. Его не было некоторое время: Бессонов слышал из дома высокий, почти срывающийся на визг женский голос, но Жора все-таки опять вышел и так же тихо, как в прошлый раз, притворил дверь, и было видно, как он сутул и виноват в эту минуту, как раздираем чужими капризами. Он сутуло пошел к сарайчику, загремел щеколдой, скрылся за дверью, был там несколько минут и вынес пятилитровую пластиковую канистру, поставил у ног Бессонова.

    - Я с тобой пойду... - сказал он с тем сомнением, которое вовсе не было готовой отговоркой, оно искренне терзало его. - Подожди немного, я оденусь...

    - Иди ребенка укладывай. - Бессонов взял канистру и, больше не говоря ни слова, вышел со двора.

    Смеркалось исподволь, что всегда поражало Бессонова. Он знал, что, как ни жди темноты, как ни считай минуты, она все равно приступает незаметно, словно наколдованная, так что когда посмотришь вокруг, то ничего уже не различишь в сизых и черных нагромождениях непонятных предметов, и только тогда опомнишься: ночь-то уже пришла. Он пробрался к лесопилке, примостился под высоким навесом, за кучей горбылей. Долго сидел здесь, ежился от холода, кутаясь в легкую курточку. Ветер холодом и сыростью сбивал все запахи лесопилки: не пахло ни стружкой, ни грибной прелью - только несло с океана мокрым и остывшим настолько, что еще пару градусов, и землю укрыло бы снежной слякотью.

    Через какое-то время Бессонов поднялся, взял канистру, вышел из укрытия и, нагнув голову, подняв воротник, направился к восточной стороне поселка. Поселок накрылся тьмой и почти слился с землей, с мглой неба, иногда сквозь тьму мерцали чуть желтоватые мокрые окна. Кто-то вышел навстречу из темноты, испуганно подался на обочину влево, приостановился, пропуская Бессонова.

    Бессонов свернул на задворки, на берег залива, пошел, хрустя ракушками и битым стеклом. Силуэты домов горбились слева, а потом вместо домов раздалась пустота, и еще несколько домов были через сотню-другую метров. Бессонов обошел дом бабки Мани Рыбаковой с наветренной стороны. Потрогал мокрую стену. Зашел за угол, куда дождь не доставал, стена была сухая. Он постоял, осматриваясь, но почти ничего не различая в темноте, и тогда открыл канистру, стал плескать на стену, но как растекся бензин, достаточно ли, не видел. Однако запахло бензином густо. Поплескал еще - экономно, памятуя, что канистру нужно разделить на три порции. Наклонился, чтобы закрыть канистру, стал навинчивать крышку, и в то же мгновение вся ночь и все, что он делал и о чем думал - все обвалилось, рухнуло в жуткий гул-звон, словно над самой головой взорвалась бомба. И он будто увидел вспышку света: вспышка и опять тьма - гудящая, звенящая...

    Тьму прорезали сполохи, и закрутился розовый водоворот. Бессонов хотел обхватить голову руками, чтобы она не вертелась, не летела в розовую пропасть, но не смог вытянуть рук из-за спины, и не смог подвигать ногами. Опять зажмурился: он на каких-то ниточках плыл-кувыркался в розовом тумане, и на ниточках болталась, вертелась голова, раздувшаяся, пульсирующая, и слышались всплески воды, и бу-бу-бу - голоса, наверное. Но все это, связанное тонкими ниточками, все-таки не связывалось, кувыркалось, отделенное друг от друга. Он повернулся на живот, и лицом почувствовал холодное и сырое - песок. Пустил язык из губ и прикоснулся самым его кончиком к песку, несколько крупинок налипли на язык, стал катать их по нёбу, чувствуя их соленость. И крупинки будто разрослись, раздулись и стали валунами, и все это странным образом совместилось в нем: он, такой маленький человек, на мокром песке отлива, и огромные валуны у него во рту, которые он катал языком по небу, в солености их умещалась соленость всего океана, вкус океана. Ему захотелось избавиться от наваждения, он сплюнул песчинки, и тогда тупо стала пульсировать боль в голове, в том месте, куда пришелся удар. Бессонов простонал... К нему подошли, и он услышал над собой хрипловатый, но четкий торжествующий голос:

    - Ну я как знал, как знал!.. А, гляди-ка, я тебя угадал. Угадал я тебя, гад! Меня не обставишь. Не обставишь...

    Бессонова грубо повернули на спину. Два силуэта маячили над ним, и он уже по голосу, по массивности узнал одного - Арнольд Арнольдович, но второй - поуже, помельче, был неясен.

    - Меня не обставишь... А ну-ка, Миша! - сказал Арнольд Арнольдович.

    Они взяли Бессонова за плечи куртки, потащили куда-то. И при этом боль в голове раздулась, замолотила по всему объему черепа, отдалась в нос, и Бессонов почувствовал, что носом идет кровь - кисло-соленое затекало на губу. Он не сопротивлялся, и пока ноги его тащились пятками по песку, он думал сквозь боль с вялостью и мучением, как думают о чем-то несущественном, уже готовом навсегда уплыть из памяти, но назойливом, вцепившемся в душу: Миша?.. Кто такой Миша?.. Миша?..

    Его бросили, оставили на какое-то время, но потом он опять увидел склонившегося над ним человека, который будто присматривался к нему, может, для того, чтобы определить, пришел ли Бессонов в память, и, наверное, заметил блеск глаз поверженного, потому что сказал натужно и свирепо:

    - Так что с тобой сделать?! Что?!. - Арнольд Арнольдович выпрямиля. - Негодяй ты! Шакал!.. - И стал бить тяжелым башмаком Бессонова по ребрам и животу, но не столько с силой, сколько с чувством, чтобы отвести душу. Но он остановился и опять куда-то ушел, громко ругаясь. И тогда появился тот, который был помельче. Он несколько раз с придыхом пнул Бессонова куда как сильнее, чем Арнольд Арнольдович, так что Бессонов задохнулся и скрючился.

    Вернулся Арнольд Арнольдович, что-то сказал подручному, в словах его опять промелькнуло имя Миша, и только тогда Бессонов вспомнил: Миша Наюмов. Арнольд Арнольдович включил яркий фонарь, наклонился к Бессонову, направляя луч в глаза, так что Бессонов вообще перестал что-либо видеть, кроме зияющего совершенной бездонностью светового колодца.

    - Негодяй ты! Шакал!. - Прорычал Арнольд Арнольдович из сияющего туннеля. - Отправить тебя крабов кормить!.. Шакал! Тварь!.. - И опять стал бить ногой по ребрам, по груди, без разбора, луч фонаря метался по сторонам.

    Они потащили его еще куда-то, но он ничего не видел - перед глазами долго плыл яркий след от фонаря. Его бросили где-то, он почувствовал твердое перед собой - стену, наверное. Здесь стоял острый застаревший запах мочи.

    - Сжечь его, - сказал Миша, хихикая. - Облить из его ж канистры и поджечь...

    - А ну пшел! - рявкнул Арнольд Арнольдович. - Пшел! Пес!..

    Бессонов почувствовал горячее, насыщенное табаком и недавней жирной едой дыхание.

    - Я тебя знаю два десятка лет, как ты мог?.. - хрипло говорил Арнольд Арнольдович. - Эх ты!.. Запомни: не я, а ты - убийца и ты - подонок-поджигатель... Понял ты меня? Ты! А я - честный человек. И я за себя могу постоять!.. - Он замолчал: глотка его хрипела от частого дыхания, и когда он опять заговорил, голос сорвался на клекот: - Не говори!.. Не говори про меня больше никому никаких гадостей!.. - Ему не хватило дыхания, и он бешено затряс перед глазами Бессонова пальцем. - Понял ты меня?.. Это тебе раз. А вот тебе два: я тебе докажу... Знай: мой верх, и был мой верх, и есть, и будет мой верх всегда! Всегда мое время! Всегда! Я был, есть и буду хозяин тебе и всей шантрапе на этом сраном острове.

    - Врешь... - процедил Бессонов.

    - А вот и нет, - с неистовой веселостью возразил Арнольд Арнольдович и даже рассмеялся судорожно. - Не вру, и ты знаешь, что не вру. И ты знаешь: власть моя такая, что могу растоптать тебя, а могу и помиловать. - Арнольд Арнольдович опять истово рассмеялся. - А ты кто такой?.. Ты - сумасшедший бомж, и ты должен вести себя, как положено сумасшедшему бомжу. - Он вновь задышал Бессонову в лицо, срываясь на бешеный шепот: - Я так решил... А раз я решил, значит, так будет... Так будет... - Он задыхался от негодования. - А вот тебе три: я, может, помилую тебя сегодня, а может, и нет, я еще подумаю... Но запомни: если узнаю, что ты вернулся на остров, будет это твой последний день. Бывай здоров, бомж...

    Он ушел, и после этого Бессонову надели что-то на голову - наверное, грязный картофельный мешок: дыхание сперло от земляной пыли. Но тьма не сомкнулась во взоре: светлое пятно стояло перед глазами. И вновь его поволокли, подняли, он почувствовал поясницей что-то твердое, и по тому, как оно просело, догадался, что это машина, его пихнули, он стал заваливаться спиной назад, стукнулся затылком, его ударили по ногам, чтобы подогнул, и захлопнули капот. Он кое-как повернулся в тесноте на бок, пытаясь хотя бы немного высвободить от веревок руки.

    Машина почти сразу тронулась, глубоко приседая и приподнимаясь. И Бессонов, утопленный в удушливой пыльной тьме, от хода машины, от ее глубоких резких раскачиваний, скоро совсем утратил ощущение верха и низа. Он какое-то время еще противился, пытался высвободить немеющие руки, подбородком выпростать голову из завязанного на шее мешка, а потом не то чтобы сдался, а как-то вжился в это тесное пространство, кувыркавшееся вверх тормашками, затих, на последних ниточках еле удерживая сознание, готовое провалиться в яму беспамятства, и все, что он мог увидеть теперь воображением или почувствовать, - все померкло, стиснулось в вязком удушье, и он почти не чувствовал ни боли в затылке и побитых ребрах, ни онемевших рук. Его везли, может быть, час, или два, или значительно дольше. И он не сразу заметил, что машина остановилась: его по-прежнему кружило на волнах дурноты, уши закладывало, и лишь постепенно он стал различать шум ветра снаружи, в каких-то закоулках железа рождавшего звуки, похожие на бормотание, и к этому прибавлялся хлест капель по капоту. Бормотание ветра и воды было настолько явственным, что Бессонов принимался думать, что это все-таки человеческие голоса. Но голоса появились намного позже, когда ему стало казаться, что его оставят здесь до утра. Люди, открывшие багажник, продолжали громко перекрикиваться на ветру. Ему развязали ноги, бесцеремонно выволокли из багажника, но он не смог бы устоять в первую минуту, и тот, кто вытащил его за грудки, видимо, знал это, Бессонова оттащили чуть в сторону и посадили на что-то твердое и мокрое, наверное, на скамейку. Человек, который ловко управился с ним, не был Арнольдом Арнольдовичем или Мишей, он сказал всего одно слово: Сядь, - но и в этом коротком слове звучало тяжелое раздражение целой ночи и оборванных снов.

    Люди, видимо, замешкались под дождем: они еще пытались о чем-то спорить, но до сознания Бессонова долетали только отдельные не осмысленные им слова, громко произносимые Арнольдом Арнольдовичем:

    - Быков знает... Да, Быков знает...

    Под мешок просачивался свежий воздух, и Бессонов, согнувшись, успокаивая головокружение, осторожно, но облегченно дышал.

    - ...Да меня не волнуют твои бумаги. Звони Быкову и заполняй... Он чужой... Да... А меня мало волнует...

    Ветер с дождем хлестал в левый бок, но справа сквозь сеточку мешка пробивался свет. Наконец Бессонова крепко взяли за плечо, и тот же голос, произнесший сядь, опять сказал только одно слово: Двигай.

    Человек повел Бессонова, как поводырь слепца, за плечо, вот только пальцы, вдавившиеся в плечо, были слишком жесткими. Ноги еще плохо слушались Бессонова, и он едва не упал, запнувшись обо что-то, чужие пальцы еще больнее впились в плечо. Свет и ветер переместились за спину, а потом загремело железо, его куда-то ввели. Два голоса переговаривались, и Бессонов слышал, как они разлетаются гулким эхом: так могло быть в просторном пустом помещении. Ему развязали руки, и они холодными чужими кусками мяса повисли вдоль тела. Но мешок с головы не сняли. Загремела железом еще одна дверь, сказали: Чердак пригни. Он вновь едва не упал, запнувшись, еле успел переступить. Его оставили.

    Он стоял и ждал, когда начнет ломить болью руки. Ноги от слабости дрожали в коленях. Садняще до муторности болело-пульсировало в голове. Он шагнул чуть в сторону, нащупал локтем невидимую перегородку, звякнувшую металлом и чуть прогнувшуюся - наверное, металлическую сетку, прислонился плечом. Стоял, опустив голову: ему казалось, что так меньше пульсирует боль в затылке. И он еще не слышал никаких звуков, но уже чувствовал, что он не один в гулком, погруженном в темноту помещении.

    - Есть здесь кто? - спросил он. Никто не откликнулся.

    Наконец он снял непослушными пальцами мешок с головы и только теперь почувствовал, что воздух в помещении насквозь пропитан миазмами человеческих испражнений. Но теперь он услышал, как рядом вздохнули. Он подался чуть вбок, присматриваясь к мраку. Тускло светилась полоска в противоположной стене, под потолком было маленькое окошко, и там, посеребренные дальним уличным фонарем, неслись косые прочерки дождя. Бессонов присмотрелся: сверху и впереди он видел косую ячею сетки, и рукой рядом с собой нащупывал ту же металлическую сетку-рабицу. Так что в его воображении сразу нарисовалась собачья клетка, в которой он оказался. Клетка стояла в просторном и пустом помещении.

    - Кто здесь?

    Рядом опять тяжело вздохнули. Бессонов насторожился, но уже догадывался, уже видел всплывающие в памяти образы. Он чуть было не засмеялся.

    - Так это... Так вот оно что... Как же твоя фамилия?.. Ах, да: Воропаев... - Вцепившись в сетку, он засмеялся - тихо, но горячо, почти на грани слез, тем беззвучным содрогающим плечи смехом, который способен все, что было так громоздко водружено в человеке, раструсить на пустое; это было как преодоление подъема, который требовал жуткого приложения сил, а потом был просто обвал, падение в бессилие, в опустошенность, в ту глубину, из которой пройденный подъем представал нелепицей.

    - Что же ты засрал клетку, друг Воропаев?.. - задыхаясь от смеха говорил Бессонов. - Ну ты и говнодав... Знатный говнодав...

    Еще сотрясаясь в приступах смеха, он с брезгливостью пощупал ногой вокруг себя: рядом с дверцей подошва не попадала в мягкое, - он свернул мешок вдвое, положил у дверцы и осторожно сел, спиной навалившись на прогнувшуюся сетку. Смех медленно таял в нем, тело слабело, он только временами немного вздрагивал.

    - Ты сумасшедший, я - сумасшедший, - проговорил он расслабленно. - Для нас здесь самое место. - Невидимый Воропаев зашевелился в темноте. - Ну ты полегче, не разломай клетку. - И Бессонов стал слушать, как штормит снаружи, и думал: перерастет ли шторм в тайфун или уляжется до утра? Но скоро губы его уже полудремотно, отрешенно забормотали сами собой: Сумасшедший... ушедший... сума... ума... шедший...

    ***

    Каждый спускавшийся по длинной деревянной лестнице с Южно-Курильской сопки никого не видел в толпе - одна живая масса шевелилась на пространстве возле пирса. И каждый, кто был наверху, он был еще один над окружающим миром и один перед миром. Но он спускался туда, где на деревянной площадочке стояла крупная женщина с зареванным лицом, которая замешкалась и, наверное, отдыхала. Он протискивался мимо и спускался дальше, пошатываясь под тяжестью чемоданов, и еще больше боялся толпы внизу - ее случайных поворотов лиц в его сторону, того, что называют один, на виду у всех, и он инстинктивно чувствовал ее порабощающую колдовскую силу: он был еще здесь, на этой земле, но у толпы внизу уже не было земли под ногами - только смутный путь впереди.

    Замешкавшаяся на лестнице женщина взяла ношу и понесла дальше. Она сопливо плакала, будто умер у нее кто-то, но упорно несла два тяжеленных чемодана и рюкзачище за плечами и плакала о чем-то внедорожном, как если бы разделилась надвое: словно все тело ее, огромное, наетое, сильное, подчинилось бегству, путешествию - могуче двигалось, шагало, а голова, непокрытая, всклокоченная, рыжая, откинутая, с темно-красным зареванным лицом, с перекошенным ртом, - голова со всеми наполняющими ее мыслями, эмоциями, воспоминаниями, еще тянулась назад, выворачивалась, плаксивилась о прошлом.

    Толпа все съедала, и тот, кто вливался в нее, забывал себя и начинал чувствовать то же, что чувствовал здесь каждый: смесь болезненных, но простых недробимых переживаний, таких же древних, как сама способность человека к расставанию, переселению и надежде на новую землю. Это был уже мостик в будущее, и теперь не имело значения, кто и как уезжал отсюда: добровольно, насильно, вынужденно - все одно, - путь есть путь, и человек пройдет его - на крыльях или на поводу - хочет он или не хочет того.

    На пирсе знали, что сухогруз, выделенный для перевозки беженцев, уже встал на рейде. Но видели только несколько сейнеров в миле, большое же судно затягивалось мглой мелкого косого дождя. И это особо томило уезжающих: никто не шумел, только собаки сновали между людьми, и одна, наверное, ушибленная, жалобно поскуливала. Да на самой головке пирса мужик в распахнутой короткой кожанке, в распахнутой сорочке, с голой грудью - такой же бурой и грубой от соленых ветров, как лицо его, ороговевшее и нечувствительное ни к холоду, ни к жаре, ни к ветру, ни к мордобою, ни к поцелуям вербованной шлюхи, - мужик, пьяно уставившись в море, пел хрипло и громогласно, на одной чудовищной ноте: ...доста-ааа-лиии Кууу-риии-лыыы... дооо-стааа-лиии...

    А потом мглу снесло - и судно открылось. Кто-то сказал:

    - Наш пароход. - Толпа сразу зашевелилась, обрела форму, сгущаясь ближе к пирсу.

    Большой океанский сухогруз вздымался над морем на дальнем рейде. И то, что было под ним колыханием свинцовых вод, было диким и бестолковым, миллионнолетней мутью, вздыбленной со дна. Он же являл собой отмытое дождем монументальное великолепие цивилизации: черный, будто лакированный, с белой эмалевой надстройкой, с белыми мачтами и оранжевыми стрелами. Ветер гнал свинцово-пенную муть, но сухогруз стоял незыблемо, словно лакированный башмак великана, ступивший в лужу. В такой утробе, за лакированной сталью, отделившись от дикости мира, никогда не ведомо, что там в луже - шторм, штиль? - море никак и никогда не касается тех, кто живет там, как если бы они жили в небоскребе на морском побережье; море с такого огромного судна - это всегда далекая картинка - не в иллюминаторах, а в окнах, и окна широки и светлы, как в добротных домах богачей, и в кают-компании для услаждения команды растут пальмы в кадушках, и будто сами моряки, непонятно почему так названные - моряками, тоже как пальмы, как нежные фикусы, произрастают в оранжереях. Такое судно для островитян, для аборигенов - цитадель комфорта, и войти в ее стены, почувствовать запахи свежей краски и отделочных пластиков - словно особая честь. И было видно: крохотное суденышко отвалило от огромного судна - маленький самоходный плашкоут доставлял какие-то грузы.

    СП через некоторое время подошел к пирсу, палуба его была мокра - от дождя и брызг. У толпы, как у живого существа, сразу обозначились голова и хвост, но каждая клеточка существа захотела быть головой: толпа подобрала чемоданы, тюки, баулы, узлы и потекла на пирс спрессовывающейся пестротой и разрастающейся говорливостью, ворчливостью, охами, вздохами, плачем... Несколько человек на плашкоуте - команда, все еще отделенная невысоким бортом от толпы, от пирса, и отделенная темной щелью, провалом - между плашкоутом и пирсом, - где холодно и мокро хлюпало, булькало, словно чавкала там мокрая темная пасть. Матросы смотрели на толпу скользящим взглядом, который неспособен выхватить ни одного лица, и занимались своими делами с той натужностью, с которой являются на зрителей самодеятельные артисты в сельском клубе. В провале чавкало, швартовы, серо-белые, потертые, натягивались и ослабевали, и когда ослабевали, раздавался звук сдавленных кранцев, звук сминаемой трущейся резины... И так стало тянуться время, тянуться и сминаться, но никто ни о чем не просил, а только терпел это время, повисшее на плечах каждого дополнительным грузом, изматывающим похлеще поклажи. Прошло десять минут, двадцать, сорок... Когда перекинули деревянные сходни с плашкоута на пирс, толпа будто не сразу и поверила в это, несколько мгновений пребывая в застылости, а потом разом загудела и тронулась, сшиблась телами, чемоданами, мешками, заругалась, заматерилась, заплакала. И шкипер, отрешенно не глядя на людей, но отрабатывая деловитость, стал кричать в мегафон в самые лица, напирающие на сходни:

    - Граждане беженцы! Посадка по пейсят человек. За одну ходку беру пейсят человек. Не ломитеся, поломаете мне судно. До вечера далёко: перевезем почти всех...

    Ему не надо было говорить этого жуткого, подтачивающего, разрушительного почти. Народ, взбудораженный размытостью, куцестью надежды, пошел напролом, относя от сходен двоих человек из команды. Так что когда двое эти сумели наконец протиснуться к сходням и вдернуть их на плашкоут, уже под завязку набилось народа - от борта к борту, и, набившись, каждый врос в свое место и занемел, захряс, не видя, не чуя, не признавая опасности. Народ разом замолчал: и те, кто счастливо утвердился на палубе, и те, кто в большинстве остался на пирсе в надежде, что будут еще рейсы. Но шкипер бесновался в мегафон:

    - Ах, ё... и на... Выходитя назад!.. Назад-обратно, грю!..

    Никто не шелохнулся.

    - Мы никуды не пойдем! - орал он, и мегафон пятикратно усиливал и без того крепкий голос.

    - Не трындычи, - наконец одиноко сказали из пассажирской массы. - Заводи свою кипятилку и пошли.

    - А иди ты сам! Плыви ты говной в проруби! Выходитя половина назад! Я за вас отвечать не желаю!

    - Перед кем тебе отвечать, дундук? Если оверкиль сыграем, отвечать будешь перед крабами. Заводи, тебе говорят. Или ты баба?

    - Я баба?! - психанул шкипер. - А вот и заведу, мадрид тебе в ливерпуль! - Он ушел в рубку, стал отдавать команды молчаливым и немного напуганным подчиненным. И тогда толпа вновь понемногу зароптала.

    Дизель прибавил обороты, матрос принял швартовы, и плашкоут тихо отвалил: шкипер сам стоял на штурвале. Тогда опять утвердилась тишина, кажется, никто не дышал. И был этот момент самым странным и напряженным для людей - минута недоумения, онемелости. Берег, который они, кажется, уже десятки раз успели проклясть, отодвигался, и что ему было до их проклятий - берег есть берег, в конце концов не человек принимает в себя землю, на которую ступил когда-то, а совсем наоборот. Это была минута, когда каждый на палубе стал способен ощущать движение времени сквозь себя, и это было больно, как если бы сквозь человека, сквозь грудь его, медленно продевали длинную горячую иглу. И среди пассажиров маленький пацан, что-то почувствовавший, потрясенный, тянулся на цыпочках, вытягивал шейку, но из-за массивных спин и голов ничего не видел - только побелевшую ранними высотными снегами вершину вулкана Менделеевского: заледеневшая каменная медвежья голова в оборвышах туч реяла над людьми, над островом, над морем.

    Люди на пирсе уменьшались в темные и светлые пятнышки. Плашкоут пошел мимо второго рыбокомбинатовского пирса, частично разрушенного, захламленного, и оттого совсем безлюдного, и с палубы увидели, как собаки, провожавшие хозяев, целая свора - но теперь уже не свора, а стая голов в двадцать, - бежали вдоль берега, вбежали на второй пирс и собачьей толпой собрались на самом краю, на уцелевшем пятачке: острые мордочки и взметнувшиеся виляющие хвосты. И вдруг развязным пьяноватым голосом заговорила крепкая женщина лет тридцати, майорша, налегшая локтями на борт, она заговорила с соседом, но получалось, что говорила для всех, кто был поблизости от нее:

    - Я сама застрелила Ральфа. Лучше бы я застрелила своего пентюха... Я сказала ему, что нельзя бросать Ральфа на мучение. А он не смог. Он всегда, как телок. Он не смог... Тогда я сама... Я выпила водки, взяла макарова и отвела Ральфа за сарай... Он смотрел мне в глаза... - Она замолчала, злобновато фыркнула, а потом добавила: - Тогда я выстрелила ему в глаз... Лучше бы я выстрелила в междуножье моему пентюху.

    Плашкоут вышел на открытую волну. Его стало подхватывать и сильно кренить. И один пассажир - из тех, кто понимал, что это такое для суденышка с крохотной осадкой и перегруженной палубой, натужно, отчаянно матюкнулся; тогда грубый голос, наверное, тот самый, что еще у пирса увещевал шкипера выходить в море, сказал:

    - Заткни хайло, здесь дети...

    После этого все молчали, терпеливо принимая в испуганные замерзшие лица веера брызг, сбиваемые плашкоутом с встречной волны. И тогда все отвернулись от левого борта, где был берег, и повернулись в ту сторону, где вырастала громада сухогруза: мосты - нет, не были сожжены, они погрузились в океан. Шкипер передал штурвал матросу, выставил на воздух мегафон и стал вещать:

    - Не грудитесь на правом борте! Частично вернитесь обратно... Еще вот вы тама... Да, ты, ты! И они тама: перейдите на левый борт... Ладно, буде, стойте, не шарахайтесь туды-сюды... Сидим ниже ватерляя, до берега далеко - до дна рукой подать. - Он вернулся к штурвалу и стал поворачивать вправо, чтобы подойти к сухогрузу с подветренной стороны. Но едва плашкоут подставил волне скулу, как накренился с такой силой, что народ и чемоданы, баулы - все поползло к правому борту. Кто-то завопил, однако волна прошла под ними, суденышко выровнялось и стало крениться на другую сторону. Шкипер же в невысокой маленькой рубочке поспешно еще сильнее накручивал и накручивал штурвал, так что плашкоут, будто сам собой, развернулся на полгоризонта, оказавшись носом к берегу. Среди пассажиров стали кричать, но уже не испуганно, а грозно. Растерявшийся шкипер сбавил ход, а потом и вовсе дал реверс. И чтобы больше не поворачивать и не подставляться бортом волне, пошел к сухогрузу задним ходом. Хлесткая волна била в корму, ледяными фонтанами накрывая тех, кто сгрудился на корме. С сухогруза на подходе стали говорить в мегафон:

    - Эй, на утюге, вы что там, пережрались?

    И шкипер, багровый, взбешенный, кричал ответно в свой мегафон:

    - Ты меня еще поучишь!.. Ты поучишь! Поди залезь в савуну со стюрдессой и потей... Учителя все, мать твою за ногу...

    Сухогруз прикрыл ветер и сбил волну, качало здесь томно, но глубоко - волны будто поднимались со дна, проходя под огромным корпусом. С высокого борта на лебедках спустили шарик - колбасообразный надувной плавающий кранец из толстой резины. Плашкоут стал швартоваться к шарику, и с массивного борта, куда надо было смотреть, задрав голову, стали подавать длинный выдвижной трап, заскрежетавший ржавыми сочленениями. Совсем высоко были видны неразборчивые лица, высовывающиеся из каких-то проемов, оттуда кричали:

    - Граждане сухопутные, при подъеме соблюдайте очередность.

    - Ах ты морской!.. - отвечали снизу. - Ты не морской, а комнатнай, ты моря-то хоть близко видал, ты его хлебал, голубь?! Какое оно вкусное, знаешь?!

    Трап роликами лег на деревянный помост, похожий на маленький эшафот, установленный на палубе плашкоута. Волна, огибая сухогруз, приподнимала плашкоут, и ржавые ролики хрумкали по старым протертым доскам.

    - Бойся!.. - громко рычал в мегафон шкипер.

    Плашкоут летал вверх-вниз. Но пассажиры побойчее, мужики, груженные чемоданами и баулами, стали ловко заскакивать на трап, размашисто елозивший по помосту и грозивший переломать ноги первому же зеваке.

    - Пропустить женщин вперед! Женщины и бабы!.. Проходим по одному... Держите детей... По одному! Да не лезь же ты, ё... Бабы первые!

    Но все же ловкий мужичок с двумя чемоданами был уже на трапе, и его бросало плечами на леера из толстого железного троса, пока он, спотыкаясь, усердствуя, тащил эти тяжелые старомодные угловатые чемоданы вверх. Он был уже на середине, когда плашкоут особенно прытко и высоко взмыл, ролики трапа соскочили с деревянного помоста и на обратном ходу плашкоута вниз трап зацепился за помост, опрокинул его, сбросив на ржавую палубу несколько человек. Мужичок на трапе скользнул между леерами, ноги его заболтались в воздухе, два чемодана шумно хлюпнули в воду. Ему стали кричать:

    - Руки береги! Руки береги! - Но мужичок и без подсказок, как обезьяна, выдернул себя на трап и перегнулся через леер.

    Чемоданы молотило между плашкоутом и шариком, один сплющился, из него полезли белые, темные и цветные потроха, размотались драными кишками в воде, и мужичок, улыбаясь во весь рот, громко бесшабашно крикнул: Ну и ... с ними!

    Тогда трап убрали, а бросили на плашкоут три штормтрапа, с белыми перекладинами, и попутно на лебедке стали поднимать вещи пассажиров в строп-сетках.

    - Женщины и дети первыми, мать твою!

    Полезли тяжелые тетки по веревочным лестницам, обвязывали их под мышками толстыми канатами, и матросы наверху помаленьку вирали их. Поднялся плач и визг, кто-то кричал, переходя не на визг даже, а на глухой предобморочный клекот:

    - Володя... Воло... держи... я упа...ду...

    А кто-то мешкообразно обвис на страховочном канате. Рейтузы, теплые, с начесом, голубые и белые, летали над головами ожидающих очереди. Но никто не смеялся, хотя каждый испуганный и знал, что посмеются они позже, час-два спустя, или еще позже, через дни и недели, когда все страшное и плохое забудется, как оно всегда забывается, и в памяти останутся только эти рейтузы на разудалых задницах да выпавшие за борт чемоданы.

    ***

    Человек с тонким и лобастым лицом, бледность которого отливала зеленоватой инопланетностью, пришелец здесь, и живущий пришельцем - каждый из пассажиров чувствовал в нем это - его отстраненность, его муторную сумрачно-таинственную безвылазную жизнь в тесных железных кабинках, напичканных электроникой, отчего сам он словно был пропитан бледным мерцанием, - он показывал пассажирам вялой рукой, куда идти, и они, разбирая вещи, охая, пошатываясь, брели длинным коридором к указанной двери и оказывались на огромной, как футбольное поле, палубе, заставленной пустыми и опечатанными контейнерами. Народ толпился здесь, ожидая чего-то. Но дальнейшую посадку отложили, СП, выгрузив пассажиров, до вечера не делал рейсов.

    Народ табором расположился на чемоданах и баулах, расслабленно сидел, опустив руки, а кто-то доставал походную снедь, по палубе расползались ароматы жареных кур и копченой рыбы. У судна стали собираться крикливые чайки.

    К вечеру ветер сменил направление, волна убавилась в бухте, и плашкоут опять начал курсировать от берега к сухогрузу. Народу на палубе прибывало. Но ждали еще час и второй. А потом человек с тонким бледным лицом, с льняными липкими длинными волосиками появился в боковых дверях и стал натужно говорить слабосильным голосом, так что беженцам пришлось затихнуть и чутко прислушиваться.

    - Тридцать пять человек малолетних детей и женщин могут разместиться в актовом зале, остальные располагайтесь в проходе по правому борту и на палубе, можете занять пустые контейнеры. Пожалуйста, соблюдайте острожность.

    - Ишь ты... - сказал кто-то внизу, - в контейнерах поедем, как барахло упакованное... - Но это было все, что он успел придумать: женщины, мгновенно преобразившиеся из внимательно выжидающих в свирепых и напористых, с руганью и визгом повалили, некоторые, неся детей перед собой, к двери. Бледный человек стал кричать:

    - Господа беженцы!.. Господа беженцы!..

    Мужик в распахнутой куртке и расстегнутой темной сорочке, с обнаженной чуть не до пояса коричневой грудью, сердито плюнул под ноги и пошел по палубе, между контейнерами, иногда пиная гремучее ржавое железо. Заглядывал в пустые контейнеры. И он сначала опешил, увидев загнанную между контейнерами клетку, в которой, скорчившись, на полу сидели два человека. Но двое эти не выразили никаких особых чувств при его появлении: один, огромного роста, но очень худой, даже не заметил подошедшего, так и сидел, съежившись, нагнув голову, отчего шея его выперлась позвонками, и, кажется, дремал; другой, привалившийся в угол клетки, только лениво поднял глаза.

    - За что это вас, парни? - удивленно спросил мужик.

    - Чтобы мы не покусали никого, - ответил Бессонов.

    Подошедший моргнул раз-другой, оценивая увиденное, и наконец подавил недоумение.

    - Мутанты?

    - Вроде того, - ответил Бессонов. - Буйные.

    - Понятно, - сказал мужик. - Третьего возьмете?

    - Заходи.

    Мужик понимающе кивнул и вдруг развернулся, ушел, но скоро вернулся, прихватив с пожарного щита короткий ломик, стал выламывать замок с дверцы и вырвал вместе с ушками.

    - Пойдем, у меня выпить есть. - Ломик он не бросил, а спрятал в левый рукав куртки, отчего рука его стала негнущейся. - Тебя как зовут?

    - Семен.

    - А его?

    - Воропаев.

    - А меня Дед. - Он немного потряс клетку. - Эй, Воропаев, у тебя имя есть? Вставай, пойдем...

    - Он неподъемный, к собственному дерьму присох.

    Дед пожал плечами:

    - Так давай отковырнем, он же человек.

    - Не дастся, - возразил Бессонов. - Пускай сидит, ему только поесть надо принести и укрыть чем-нибудь потеплее.

    Они пошли туда, где шумел народ.

    - Дед? - немного усмехнулся Бессонов. - Я и сам, может быть, уже дед.

    - Меня так зовут - Дед.

    - Стармех?

    - Нет, я сам такой.

    Они сели на каких-то мешках, положив чемодан Деда набок, разложив еду на нем, выпивали и ели, но Бессонову от водки не стало легче, а вдавило его усталостью, на плечи ему накинули тяжелое ватное одеяло, и он сидел в коконе чужой навязчивой заботы, ему говорили слева и справа:

    - Ешь, братан... Выпей... Ешь... - А ему хотелось просто лечь и заснуть.

    Но возле них и вокруг них собиралось целое застолье, и злость прошла в людях, они уже были в дороге, а хорошо ли, плохо ли они разместились - для них, наверное, совсем не существовало понятий комфортно, некомфортно - все это было ниже них, ниже их желаний и представлений о радости и гармонии: был смысл в движении, а не в том, как и на чем ты движешься. И Дед доказывал кому-то, а заодно всем, доказывал что-то совсем уж прозаическое, но с рьяностью, раскрасневшись, бия себя в грудь и пощупывая грубой нетерпеливой рукой острый кончик ломика, который положил рядом с собой:

    - А я тебе говорю, что ел!..

    - Та брось ты... - возражал ему простодушный собеседник. - Откуда ты мог есть настоящие хохлацкие галушки, ты ел суррогат...

    Бессонов же думал, что вот человек, он весь наружу, и не имело значения, что там было в его прошлом, за плечами, вероятно, переворочившими такие тонны труда, которые на материке по силам были разве что небольшому компактному городу, ведущему ни шатко ни валко сонливую свою полуугасшую жизнь, или тяжелым железным механизмам, которые тоже не выдерживали столько, сколько могли выдерживать эти люди. Прошлое... что могло содержать прошлое такого человека? Тюрьму? Или, напротив, что-то головокружительное, но и в равной степени эфемерное, воплощенное только в звуках и мыслях, а может быть, ни то, ни другое, а что-то совсем необычное, не поддающееся отгадкам? Любое прошлое за такими плечами, - оно не прощалось даже, как можно снисходительно простить что-то скверное, и не вымарывалось, как тайком вымарываются стыдливые страницы из бумаг, называемых заносчиво-бредовым словом документы, - оно непреложным образом оправдывалось.

    А потом шумный Дед ушел, и еще какие-то люди пошли с ним к Воропаеву, чтобы все-таки выволочь его из клетки, отчистить, одеть и накормить. И Бессонов остался, кажется, один - если рядом и были люди, то он их не замечал и не слышал: без Деда все как-то притихли. Бессонов привалился боком к холодной железной стенке контейнера и слушал все те звуки, которые предшествуют отходу большого судна: звуки последней погрузки, выкрики команды, шум птиц, он стал задремывать, а когда очнулся, судно шло полным ходом на север, к проливу Екатерины, и Кунашир разворачивался на левом траверзе.

    Сумерки пали на море, никто не шумел, несколько неугомонных теней ходили по палубе. Бессонов поднялся, подошел к борту, налег на него и, ничего не думая - не о чем было думать, - просто смотрел на темную воду, сливавшуюся с ночью, и смотрел на остров, как-то разом очистившийся от туч и уместившийся в один охват зрения на все сто тридцать верст - от южного невысокого вулкана Головнина, темными буграми пузырившегося на фоне багрового заката, до величавого Тяти, погруженного белесой снежной вершиной в облака, которые еще были омыты пронзительным золотом. Земля же, промозглая за день, тонула в холодных красках, в холоде ночи, густела и сливалась с морем. Все ее вулканы с их горячими источниками и фумаролами, и крохотный огонек у подножия Тяти, и все остальное, что теперь окутывалось ночью, но что хорошо было знакомо Бессонову - ее тучные леса, и обильные жизнью бухточки, речки, озера, дороги, тропы людей и зверей, и все ее население, все живые, дышащие жизнью, энергией, великолепием существа, - все это отодвигалось от него. И его сонливость, леность наблюдателя, сгоняемая холодным воздушным потоком вдоль борта, вдруг потряслась - не мыслью даже, а острым болезненным чувством, от которого стало ухать в груди, чувством таким же внезапным, как сильный удар в грудь, как прозрение - ему почудилось, что после того, как видимое им пространство сольется с ночью, оно перестанет существовать в реальности...

    Бессонов вдруг представил себе свои последующие годы - не в их возможных свершениях, которые уже никак не могли бы ни наполнить его, ни хотя бы создать ощущение наполненности, а в их главном проявлении - в том, как в памяти постепенно будет искажаться, бледнеть, а может быть, наоборот, расцветать все то, что было его настоящей жизнью, до которой не было прошлого, и после которой не будет будущего, потому что одно на поверку оказалось лишь прологом жизни, другое - ее итогом... Потому что... да потому что жизнь - это все-таки не та сиюминутность, еще не доступная осмыслению, а как раз то, что оживает, когда его касается взгляд из толщи ушедшего времени. Он не смог ни испугаться, ни содрогнуться, вообразив себе эту будущую толщу, хотя уже и не толщу, а тонкий обтрепанный лоскуток времени...

    Ночью он кутался в тяжелое ватное одеяло, пахнущее старостью чужого жилья, но не противно, не отталкивающе, а так, как может пахнуть старый дом, в котором нет зла, - он кутался в одеяло, как в кокон, сумев половину подложить под себя и другой половиной укрыться. Но сквозь свалявшуюся вату и сквозь подстеленный картон его продирало холодом от железного пола, и все помещение, где он находился, было железным, тесным и стылым: поверху сквозь щель пробивалась полоска электрического света, и Бессонов вспомнил, что помещение это - пустой металлический контейнер на палубе сухогруза. Люди спали и справа, и слева от него. Бессонов заворочался, тихо застонал от боли в пояснице и уселся.

    - Один... нет... один... - сказал кто-то рядом сквозь сон. - Не надо было ложить ее сюда... - Помолчал и добавил уже затухающим голосом, не проговаривая слов до конца, низводя их в расслабленное сонное дыхание: - Я же говорил тебе... пусть... Да... Пусть...

    В судне натужно и глухо работала машина, корпус чуть вибрировал, и еще тише было слышно море, его несмолкаемый шорох в том месте, где океан рассекался металлом - на пограничье, где кончалось искусственное, человеческое, и начиналось дикое, безбрежное. Бессонов стал укладываться на другой бок, так что полоска света над дверцей уже не была видна, и сам же себе тихо приговаривал: Спать, Сёма... Спать... Но явь не отпускала его, и он невольно слушал, как дождь застучал по задней стенке. Незаметно для себя Бессонов всем вниманием ушел в этот звук. Он закрыл глаза, и тогда на самом пороге мучительных снов ему стало мерещиться, что дождь живой теперь, и каждая капля в тяжелом стонущем потоке - живая. Она где-то на невообразимой высоте вылуплялась в мир радостным шариком, летела, кувыркалась и вдруг нежданно разбивалась вдребезги.

    Бессонов подумал: сон или не сон пришел к нему из нависшей над ним ночи? Но так и не поняв этого, по-настоящему заснул, и ночь упустила его, он выскользнул из ее объятий, оставив ее темень где-то за горизонтом шумных светлых видений, наполнивших его до краев, так что ему некогда было вспоминать о ней, словно ночь и не существовала вовсе.


  • Комментарии: 6, последний от 06/05/2021.
  • © Copyright Кузнецов-Тулянин Александр Владимирович
  • Обновлено: 03/12/2006. 728k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Оценка: 7.84*14  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.