Я стою на длинном балконе больницы и курю сигарету.
Здание довольно старое.
Больница занимает четвертый и пятый этажи. Дальше живут изгнанники-беженцы. Скоро и тут всё изменится и здание полностью заселят они.
В больнице лежит лишь один человек.
Моя мать.
Прошла уже неделя, как мы тут, и живём здешним ритмом, то есть - ритмом ожидания.
Жить иначе в больнице нельзя.
Вечереет.
Ну вот, теперь домой уедет врач и на этаже останемся трое: я, мать и дежурная медсестра. Нам с мамой станет скучно, это неизбежно. Медсестра запрётся в своей комнате. Там стоит телевизор. Наверное позже пойду, постучу к ней, посмотрю телевизор. Это зависит от того, кто сегодня дежурит - с некоторыми не общаюсь.
Вчера полностью осмотрел последние два этажа больницы - так, от нечего делать.
Заглянул в заброшенные палаты: разобранные кровати, отваливщиеся днища, номерные ведра, оставшаяся с тремя колесами носилка, лопнувшая кислородная подушка и списанные кислородные балоны, которые напомнили торпеды подводной лодки.
Заглянул и в заброшенную операционную.
В разбитые окна свистел ветер. На стенах лишь кое-где остался белый кафель. На полу мёртвой змеёй вился кусок наркозного шланга. В полуразобранной операционной лампе расположилось гнездо ласточки.
На секунду почудилось, будто вспыхнула эпидемия здоровья и я увидел то, что осталось после взрыва. Будто больница, лечение, были далеким прошлым, а я стоял в окружении Богом забытых предметов.
Затем я вспомнил маму и все вернулось на прежнее место.
Кто-то заглянул в палату.
Наверное, врач. Попрощался и ушел.
Половина восьмого.
Смотрю в сторону гостиницы. До зданий около километра.
Шикарная гостиница.
Вечером, ровно в половину восьмого, на крыше гостиницы вспыхнет красная ночная реклама. Включится освещение фасада, во дворе гостиницы - фонари.
Красиво смотреть.
Ну, вот и оно - красная реклама, фонари. Там всё переполнено светом. Странно - ведь до гостиницы километр. Больше? А мне кажется, что она очень далеко. Невозможно далеко.
Наверное, так и должно быть...
Тихо захожу в палату.
Мама лежит и пальцем на стене рисует круги.
Я не вижу её лица, но чувствую, что боли прибавилось.
Даю болеутоляющее лекарство и отвожу глаза.
- Пойду-ка, посмотрю телевизор...
- Иди...
Она смотрит в потолок. Круги теперь ложатся в другую сторону от руки.
"Прибавилось... Боли прибавилось..."
И так каждый вечер.
Днем - посетители, врач, процедуры. Потом приходит ночь: я, мать и дежурная медсестра. Тоска, боль, болеутоляющее лекарство и мокрые глаза.
"Не надо было говорить про телевизор... Да и как оставлял её раньше одну?.."
Мама смотрит на меня.
- Иди же, чего сидишь?
- Неохота...
- Не скучно? Иди, смотри телевизор... Ради меня...
Встаю и целую ее в щёку. Щека у мамы худая, холодная.
- Скоро вернусь...
- Иди, иди...
Выхожу из палаты.
Холодно. Надо было что нибудь набросить. Обратно зайти не могу. Может, заснет скоро. Самое главное, сигареты с собой.
Неподвижно стою в коридоре. Слева слышен звук телевизора, справа - шум воды.
Иду вправо, в конец коридора. Дверь туалета открыта. Из крана течёт вода, трубы шумят. Вода течёт откуда-то ещё, падает в перевернутую жестяную лоханку.
- Тин! Тин! Тин!
Звучит лоханка.
Смотрю назад - коридор пустой, холодный. На полу блестит линолеум.
"Когда же выздоровеет мама?.."
Выхожу из коридора. У лестницы жуткая холодина.
У стены, в большой бамбуковый горшок посадили пластмассовую пальму, а живое лимонное дерево выставили на балкон. Дерево бесплодное, но всё равно жалко.
Выхожу на балкон.
Лимон стоит одинокий, обнажённый. И его посадили в бамбуковый горшок.
Зажигаю сигарету.
Сегодня на кладбище унесли беженку. Смотрел отсюда. Она лежала под простынёй. Была едва видна на носилках. Из головы торчали, похожие на щетку, волосы. На ногах спортивные кеды, со срезанными задниками. Её положили в машину с красным крестом. Суетились только мужики. Женщин нигде не было видно.
Позже вышла одна женщина. В спешке принесла мужикам завёрнутый целофан. Целофан бросили к ногам усопшей, закрыли дверку и уехали. Женщина постояла пару минут, сутуля плечи. Плакала, наверное. Потом повернулась и посмотрела наверх. Не плакала.
Усопшая была одинокая, душевнобольная.
Так сказали медсёстры.
Я видел её постоянно на первом этаже, в фойе больницы. Сидела на стуле у большого окна - сама по себе, никого не беспокоя. Если доставала сигарету, курила женственно. Нежно убирала рукой, прилипший к губам, табак.
Почему-то напоминал вот это лимонное дерево.
В последний раз я видел её позавчера.
В фойе больницы слишны были крики и шум. У маленького стола сидели беженцы-мужики, играли в карты. Женщина сидела рядом, у окна. Худая, очень худая, измождённая. Голова чуть повёрнута в сторону, смотрит потухшими, безмолвными глазами.
Я зашел с улицы. Нёс с собой яблоко и хлеб.
Когда проходил мимо, остановила, попросила сигарету. Достал пачку. Вдруг решил ей сказать: мол на балконе стоит лимонное дерево, на него похожа.
Вместо этого достал из сумки яблоко, предложил.
Женщина оторвала у сигареты фильтр и зажгла спичку, окинув меня с ног до головы сердитым взглядом.
Больше я её не видел.
Скончалась она вчера. В своей комнате. Умерла, сидя на стуле, у окна. Медсёстры говорили, будто бы она отравила себя.
Может быть так оно и было, не знаю.
Уже так холодно, что я весь дрожу.
Захожу внутрь. Коридор опять пуст. Из туалета слышен шум, течёт вода. Из комнаты медсестры доносится мексиканская музыка.
Тихо открываю дверь палаты.
Мама заснула. Глаза у неё мокрые. Плакала. Надеваю тёплый свитер, гашу свет и опять выхожу на балкон палаты.
Зажигаю сигарету.
Внизу, в льющемся из окон беженцев, свете, мне на миг померещилось, будто, одетый в белую куртку, мужик завис в воздухе и шаг за шагом движется в сторону.
Склоняюсь над парапетом и вижу руки беженки. Верёвкой, накрученной на блок, она тянет высохшую мужскую куртку.
А мне почудилось, что это мужик в воздухе.
Мужик в белой куртке.
Изгнанник в белой куртке, который идёт домой.
Уже ночь. Слышу шум автомобилей, шуршание оставшихся на деревьях листьев.