Казанов Борис
Шантарские острова

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Казанов Борис (kazanov38@inbox.ru)
  • Размещен: 06/08/2009, изменен: 06/08/2009. 751k. Статистика.
  • Сборник рассказов: Проза
  • Приключения.
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Фонд Русской Словесности представляет книгу "Шантарские острова" обладателя Гран-При 2006 года Национальной литературной премии Золотое Перо Руси Бориса Казанова. Это - значительно переработанное, дополненное и новое по качеству переиздание его книги "Осень на Шантарских островах"(Советский писатель, Москва, 1972)

    •    СЧАСТЛИВЧИК
       (Рассказ матроса)
      
       1
      
       - Винтовка лежала вот так, - рассказывал Счастливчик. - А шептало мы у нее подтираем, чтоб курок был легкий при стрельбе... Видно, она зацепилась курком за тросы, когда научник потянул ее... Пуля вошла вот сюда, он даже не шевельнулся. Жара в тот день стояла страшная, мы тело льдом обложили. Сапоги на нем были казенные, боцман их снял, потому что боцман за каждый сапог отвечает, а научнику они теперь были, сам понимаешь, ни к чему. И тут я посмотрел на него: лежит он - может, первый ученый в мире! - лежит без сапог, и море от этого не перевернулось... Тоска меня взяла: сиганул я с бота прямо в воду и поплыл к берегу, а берега от пены не видать - такой был накат... - Счастливчик, не выпуская винтовки, достал спичечный коробок и прикурил. - Башку проломил, а выбрался, - продолжал он. - Наглотался у берега воды с песком, всю дорогу рвало, пока дополз к поселку... Сперва прыгал, чтоб разбиться, а потом полз, чтоб выжить, - такой я человек! - Он засмеялся и посмотрел на меня.
       - Чего ты скалишься? - не выдержал я. - Человек убился, а ты скалишься...
       - Когда ты убьешься, мне еще веселей будет, - ответил Счастливчик.
       Я инстинктивно сунул руку в карман ватных штанов и потрогал свой талисманчик. Это был маленький слоненок, выточенный из моржового клыка. Мне дал его один чукча в Эгвэкыноте в обмен на банку китайской тушенки. Талисманчик был при мне, и, значит, я не мог утонуть, и я сразу успокоился и снова был готов слушать болтовню Счастливчика.
       - Вот такой был человек! - говорил он. - Не за деньги работал. Только погиб глупо, не повезло ему...
       - Зато тебе везет, Счастливчик, - сказал Бульбутенко, старшина бота. - Уж так везет, что дальше некуда... - Бульбутенко стоял на корме и, зажав румпальник между колен, смотрел на часы.
       - Никто нашей смерти не заберет: ни моей, ни твоей, ни его, - вяло ответил Счастливчик. Он сразу раскис от слов Бульбутенко, и было видно, что он хотел поскорей закончить этот разговор. - Вот пошли, а может, и не вернемся назад...
       Бульбутенко смотрел на часы, а Счастливчик - себе под ноги, а я глянул на море, но не увидел там ни черта: один только лед плавал, точно куски застывшего жира в борще... А на горизонте был город - будто из светящихся кристаллов, я такой красивый город сроду не видел, но я в него не поверил, потому что знал: это и не город вовсе, а рефракция, преломление солнечных лучей, то есть обман зрения и так дальше. Но, подумав о городе, я вспомнил Владивосток и свой домик в Косом переулке, огородик, ребятишек и Шурку, жинку мою. Как она огород мотыгой долбает, запарилась - аж платье к спине прилипло, и какая она сейчас загорелая, потная, веселая от работы. А на меже, среди зеленых кустов окученного картофеля, я видел розовые мордашки ребятишек, а на веревке под грушами просыхает выстиранное белье, распространяя приятный холодок... Эта картинка до того понравилась мне, что я чуть не прослезился и с трудом пересилил себя: ребятишки все-таки были не мои, а от Витьки, ее бывшего мужа, и хоть я не терял дома время даром, своих детей у меня не было - так было обидно, что она не хочет рожать от меня... Я эту Шурку и Витькиных ребятишек очень крепко любил, я им трехпроцентных облигаций на четыреста рублей дал и получку на них перевел, только самую малость себе оставил...
       - Бросай якорь, - приказал мне Бульбутенко. - Пора на "капитанский час" выходить...
       Мы пристали к одинокой маленькой льдинке, и старшина бота выключил двигатель. Раньше я боялся таких маленьких льдинок, они казались мне ненадежными. Но потом я понял, что величина льдины не имеет значения, главное - чтоб у нее не было подсова. Подсов - подводная часть льдины. Летом она отрывается и висит самостоятельно, подпирает верхнюю льдину, но может от пустякового толчка вылететь наверх, словно снаряд из пушки... Если нарвешься на нее, то будет конец и тебе, и боту. А такая вот маленькая - она целого мамонта выдержит...
       Бульбутенко расположился на капоте. Он достал рацию, собрал антенну, подсоединил в наушники, потом подключил питание и стал ожидать вызова с судна. У нас была телефонная радиостанция "Недра-п", величиной с транзистор. Кроме нее, на боте еще был установлен "Шлюп" - аварийная радиостанция большого диапазона. При помощи "Шлюпа" можно было выйти на 500 килогерц - на этой волне прослушиваются сигналы бедствия, и нас могли засечь спасательные или любые другие суда, а также побережные сахалинские радиостанции. "Шлюпом" мы еще ни разу не пользовались, поскольку в аварии не попадали...
       Счастливчик выпрыгнул на льдину с винтовкой, а я сиганул следом.
       Счастливчик ходил на боте мотористом, но рулевым он не был, как другие мотористы на ботах, только смотрел за двигуном да еще стрелял из винтовки. Вернее, стреляли они вдвоем с Бульбутенко. А я зверя в бинокль выслеживал. Они редко давали мне стрелять: зрение у меня было - будь здоров, но я никак не мог освоить оптическое приспособление для стрельбы и часто мазал. А еще они не доверяли мне потому, что я пришел сюда с торгового судна.
       "Торгашей" зверобои считали трусами и дармоедами.
       - "Воямполка", я - "Единица". Нахожусь на норд-весте. Норд-весте. Зверя нет. Зверя нет. Как поняли меня? Прием! - кричал Бульбутенко.
       Счастливчик расстелил на снегу ватник, стащил с себя свитер и сел, повернувшись голой спиной к солнцу. Я тоже сбросил ватник, но снять рубаху постеснялся: чирьи у меня...
       Тут Счастливчик вскинул винтовку и выстрелил в чайку - их кружило над нами видимо-невидимо. Птица упала возле льдины, тело у нее содрогалось, а крылья неподвижно распластались на воде. Счастливчик подтянул ее прикладом. Это был поморник - серая длинная чайка со здоровенным клювом.
       - Зачем ты стрельнул ее? - спросил я.
       - Чучело сделаю... - Счастливчик бросил птицу в бот.
       - Чайку нельзя стрелять, - сказал я. - Душа у нее человеческая.
       - Воронья у нее душа, - ответил Счастливчик. - Разве не видел, как она туши рвет? Не успеешь зверя разделать, как она ему уже глаза выклевала...
       Я невольно залюбовался им - такой он был сильный и ладный с виду. Он был, наверное, нерусский: черный, и глаза косые, но тело у него было белое, твердое, а в глазах у него лед плавал...
       "От такого б Шурка с радостью рожала! - подумал я. - Она у меня хорошего мужика за версту чует..."
       Счастливчик, видно, рассердился, что я попрекнул его за убитую чайку, и сейчас обдумывал, как мне отомстить. Я видел это по его лицу. Я уже присмотрелся к нему за время работы, но не всегда можно было угадать, что он выкинет. На этот раз он ничего нового не придумал.
       - Вы, торгаши, и моря настоящего не видели, - начал он. - А без лоцмана даже развернуться не сумеете... И грузят ваши лайнеры без вас и разгружают, а рулевые у вас перед компасом на стульчике сидят, "трудовой мозоль" зарабатывают... - Он закурил и бросил в меня спичкой. - Ты вот, старикашка, зачем к нам пожаловал?
       - Мне деньги нужны, чтоб на Черное море попасть, чирьи вывести, - ответил я.
       - Деньги! Деньги! - закипятился Счастливчик. - Ты б еще жинку с собой взял, здесь бы она больше твоего заработала...
       Он не успел договорить, потому что я изо всей силы пнул его сапогом. Он охнул и повалился на лед, он даже в лице изменился - так ему стало не по себе... Это только с виду я такой худой и неразвитый, а вообще я верткий, как вьюн, и в драке поднаторел - Шурка знает, как я ее ухажеров отваживал. Меня обычно недооценивают, а мне это только на руку.
       - Ладно... - сказал Счастливчик, вставая. Он взял винтовку, передернул затвором и прицелился в меня.
       Я снова потрогал талисманчик, хотя в общем был спокоен: знал, что не стрельнет в меня, видели мы таких!
       Бульбутенко аккуратно, палочку к палочке, сложил в мешочек антенну, захлопнул рацию и спрятал ее под капот, а Счастливчик все целился в меня, а я лежал себе на льдине и даже не смотрел в его сторону.
       - Десять утра, - сказал Бульбутенко, посмотрев на часы. - Сейчас моряки пьют чай во всех морях.
       Счастливчик, услышав про еду, опустил винтовку и, ругаясь, направился к боту. Я двинулся следом за ним.
       Бульбутенко достал термос и полбуханки хлеба.
       - Давай тушенку, - потребовал у него Счастливчик, - не жадничай.
       Бульбутенко, не слушая его, вытащил из чехла нож и стал аккуратно резать хлеб. Хлеб был черствый, аж скрипел под ножом. Бульбутенко отвинтил крышку термоса, вытащил зубами пробку и налил в крышку кипятку. Кусок хлеба он густо посыпал солью. Он пил чай, громко прихлебывая, а мы сидели и смотрели на него.
       Морда у Бульбутенко была красная, кожа просвечивала сквозь редкую выгоревшую бороду и лоснилась от крема "Идеал", а зубы у него были один под один - крупные и свежие, как у подростка, а нос облупился, и Бульбутенко залепил его бумажкой. Он напился чаю, а недоеденный кусочек хлеба положил обратно в ящик на корме, где у нас хранилось продовольствие.
       - Ты дождешься когда-нибудь, - пригрозил ему Счастливчик. - У нас уже был один такой, так с него быстро гонор сбили...
       - Это как понимать?
       - Кинули его за борт, вот как...
       - Утопился? - поинтересовался Бульбутенко.
       - Подобрало одно судно. Больше он уже на зверюгах не работает... Не слышал про такого?
       - Нет, - ответил Бульбутенко, - не имею музыкального слуха.
       - Чего ты нас голодом моришь? - не отставал Счастливчик.
       - А если в ЧП попадем? Что тогда жрать будешь?
       - Я так похудел, что сам себя не чувствую, - пожаловался Счастливчик.
       - И правильно, - поддержал его Бульбутенко. - А на голодный желудок стреляется лучше - глаз чистый, понял?
       - Дождешься ты...
       - Лучше б за ботом глядел: насос совсем воду не качает, - упрекнул его старшина.
       Они так ни до чего и не договорились. Счастливчик принялся разбирать насос - он знал свое дело, на ботах не было моториста лучше его, а я взял у Бульбутенко термос и кусок хлеба.
       Потом мы запустили двигатель и поехали дальше.
      
       2
      
       Тюлень вынырнул шагах в сорока от бота и поплыл, толкая носом воду.
       Счастливчик начал снимать чехол с оптического прицела винтовки, а я сдуру сбавил обороты, и забоялся исправлять.. Нельзя в такой момент ничего менять: начинает сильнее качать и трясти от двигуна. Я помешал ему прицелиться, он выругался зло, я видел по его губам, но не уступил мне. Саданул из положения пошатнувшись - и видно было, что попал: тюлень завис, как его на чем подвесили, уронил голову, спина у него изогнулась горбом...
       Я дал полный газ, а Счастливчик отложил винтовку и стал на носу с абгалтером - острым стальным прутом с ручкой, загнутой в виде кольца. Но тут тюлень стал тонуть, и мы не успели подобрать его. Он тонул под нами - весь голубой в воде, похожий на диковинную огромную рыбину, глядя на нас снизу по-детски расширенными глазами, как бы не понимая, что он тонет в воде, а кровь из него шла, словно дым из подбитого самолета, и вокруг бота ширилась красная полынья и дымилась на солнце.
       Если ты тюленя подбил на выдохе, когда у него легкие пустые, то он обязательно потонет - хоть что хочешь делай с ним, а мы их сегодня - странное дело! - били всех на выдохе, и они тонули у нас один за другим. Не везло нам сегодня, это точно.
       Счастливчик швырнул абгалтер и закурил, а Бульбутенко почему-то стал у борта, держа наготове гарпун. Я начал выводить бот на курс, как внезапно второй тюлень вынырнул рядом с бортом. Бульбутенко кинул в него гарпун. Тюлень задергался, и Бульбутенко, перегнувшись через борт, поймал гарпун и воткнул его в тюленя до половины. Гарпун, наверное, до сердца достал, потому что тюлень сразу затих, глаза у него засветились и стали зелеными. Мы взяли его на буксир, а потом выволокли на льдину.
       Зверь занимал почти всю льдину. Это был морской заяц, лахтак килограммов на сто пятьдесят весом, отлинявший, с белыми жесткими усами и гладким, лоснящимся мехом. Бульбутенко взял его за ласты и перевернул на спину. Он вытащил из деревянного чехла широкий зверобойный нож с толстой гранью, сведенный к немыслимой остроте, и поведя им так, как собираясь отрезать ветер от воздуха, легко развалил тюленя от нижней губы до хвоста. Тюлень зашевелился, кровь хлынула из него на лед, а я воткнул ему нож между ребер, потом сунул туда руку и вырвал сердце. Оно билось в моей руке, и я бросил его в ведро со льдом. Бульбутенко уже снял шкуру с черными полосками оставшегося мяса, а я поволок раушку - то есть ободранную, скользкую, дымящуюся тушу - и столкнул ее в воду. Раушка плавала возле льдины, глаза у нее светились, и чайки набросились на нее...
       Потом я долго мыл руки в морской воде и все смотрел, нет ли на них какой царапины, потому что я боялся чинги - случается такая болезнь суставов, когда трупный яд зверя попадает тебе в кровь. Боль, говорят, дикая, а пальцы после чинги немеют и не двигаются, и на них образуются уродливые наросты. А еще я знал, что чинга пока неизлечима. У многих зверобоев пальцы были повреждены, особенно у молодых. У Счастливчика два пальца не двигались - по одному на каждой руке, у Бульбутенко же все пальцы были как пальцы, потому что Бульбутенко был настоящий зверобой, а Счастливчик только воображал себя таким.
       - Когда я работал на китобойце, так мы раз сейвала загарпунили, - снова заговорил Счастливчик, который все это время сидел на льдине, наблюдая за нашей работой. - Самку. Кормящая была - когда волокли на лине, у нее молоко выливалось из грудей... Так самец рядом с ней шел, спина к спине, а потом вынырнул перед носом судна, загородил дорогу: мол, стреляй заодно и меня... А я не могу стрелять, просто не могу, и все. Тут Колька Типсин подбежал, ученик: развернул пушку да как выстрелит в него гранатой ТТ-7! Это новой системы граната, их теперь дают вместо остроконечных...
       - А если б вначале самца подбили, - сказал Бульбутенко, - самку б только и видели. Инстинкт у нее - сохранение рода, поэтому убегает... Вот эту случайно сейчас...
       - Они, бабы, все такие, - согласился Счастливчик. Он пнул шкуру ногой. - Вот будет шуба для какой-нибудь заграничной сэрши...
       - А нам денежки, верно, чиф? - засмеялся я. - Так мы и до него дотянемся, если там плавает кто...- Я показал ножом на солнце.
       - Какие там денежки, - поморщился Бульбутенко. - Взяли одного за весь день...Язык у тебя выходит из откуда?
       Бульбутенко вытер нож о мех и сунул его в чехол, а я сполоснул шкуру в воде - она была очень тяжелая - и бросил ее в бот, а потом расстелил шкуру на дне трюма, салом кверху, и снова помыл руки. Бульбутенко обтер руки сухой ветошью. Он никогда не мыл их на промысле, даже когда брался за еду.
       - Ты, Счастливчик, брось это! - вдруг сказал он.
       - Что бросить? - не понял Счастливчик.
       - Валять ваньку, - разъяснил Бульбутенко. - Ты что думал: выстрелил, и на этом дело с концом, так? А зверя за тебя будет теща разделывать?
       - Тут тебе одному делать было нечего, - возразил Счастливчик.
       - Я не про этого говорю. Я тебе вообще говорю, да?
       - А если меня тошнит от этого...
       - Так на зверобоях не делается. Вот новичок работает, старается, учился б у него...
       - Я их, знаешь, где видел, твои зверобои? - закипятился Счастливчик. - Я хоть завтра уйду отсюда!
       - Куда ты завтра уйдешь? - усмехнулся Бульбутенко. - Ты б лучше спасибо сказал, что на бот взял. Я твою биографию знаю, только я тебя взял и все, так что сиди и помалкивай, да? - Бульбутенко вырвал изо льда якорь и пошел к боту, а Счастливчик стоял на льдине с винтовкой в руке, чаек над ним кружило видимо-невидимо, только ему было не до них.
       Посмотреть на Счастливчика, так вроде бы его сейчас чем-то кровно обидели - такой у него был потерянный вид. А ведь старшина ему чистую правду выложил. За эти три с половиной месяца, что мы вместе работали, Счастливчик у меня в печенках сидел. Я его поведение никак не мог объяснить: или у него характер такой дурной, или он вообще малость стукнутый. Удивительно было другое - то, что Бульбутенко возится с ним. Ведь попасть на бот удавалось не каждому, только крикни на судне - от желающих не отобьешься. И было отчего: одно дело, когда ты вкалываешь у вонючей мездрильной машины, где каждый над тобой голова, и совсем другое, когда целый день в море, на свежем воздухе... Бульбутенко, можно сказать, впервые выговаривал Счастливчику, и я был доволен, что он, наконец, добрался до него. Уж Бульбутенко он не осмеет ослушаться: как ни верти, наш старшина на судне - старпом, второй человек после капитана.
       И я не ошибся: слова Бульбутенко на Счастливчика подействовали. Притом так скоро и таким неожиданным образом, что я бы никогда в это не поверил, если б все не происходило у меня на глазах.
       Только что Счастливчик с унылым видом стоял на льдине, как вдруг бросился в бот сломя голову, схватил Бульбутенко за плечи.
       - Старпом, ты ко мне как относишься? - спросил он в сильном волнении.
       - Отношусь, - сказал Бульбутенко, отворачиваясь.
       - Спасибо тебе! - Счастливчик с чувством пожал ему руку. - Ведь если б ты меня не взял на бот, я сам не знаю, как мог с собой покончить из гордости... Ты теперь, можно сказать, как научник для меня! Я знаю, что у тебя кровь порченая, так бери мою, хоть всю бери... - Счастливчик говорил как помешанный.
       - Будет тебе! Я успокоился, и дальше буду говорить спокойно... - Бульбутенко освободился от него. - Я почему так говорил, - примирительно сказал он. - Ведь от меня работу требуют в первую очередь, а я должен с остальных - по старшинству. Работай, как надо, - слова тебе лишнего не скажу.
       - Брезгуешь насчет крови... или боишься? - приглушенно спросил Счастливчик.
       - Да будет тебе!
       - Сволочь ты! - крикнул Счастливчик.
       Бульбутенко только рукой махнул.
      
       3
      
       Мы прошли еще дальше на север, а потом отклонились к востоку - Бульбутенко брал поправку на дрейф, поскольку ветер был восточный, но все равно заплутали: одна вода.
       Впервые я видел Бульбутенко неуверенным в себе:
       -- Все делаю вроде правильно, -- проговорил он, сверяя карту с компасом, -- А вот куда-то забрались, а куда?
       -- Вчера, как я помню, тут лед был, -- сказал Счастливчик так, как будто он жил во льду. - Здоровенные льдины, с Люксембург - страну...Ты что, забыл?
       -- Куда-то подевались они, не пойму!
       -- Ветер прошел сильный, сожрал мгновенно...
       -- Правильно идем?
       -- Иди, не задумывайся, - разрешил ему Счастливчик. - Потом повернешь к норд-осту.
       -- Норд-норд осту?- не переставал Бульбутенко советоваться с ним.
       -- Решишь там...
       И вправду, нагнали ледовые поля, и увидели много раушек на льдинах, а чайки над ними летали и сидели на них, вырывая жирные черные лохмотья из них - смотреть было противно...
       - Наши ребята поработали, - сказал Бульбутенко. - Держи как есть, - приказал он мне, - тут остров недалеко. На худой случай, медведку подстрелим...
       Около часа мы пробивались на восток в плотном материковом льду, а потом открылись низкие пустынные берега Сахалина: осохшие валуны, груды белых ракушек, тонущий в песке кит с белыми ребрами - я принял его за штабель выбеленных морем бревен... И вот здесь, неподалеку от острова, внезапно наткнулись на стадо тюленей. Зверь был усталый после перехода, спал мертвым сном, и ни один не поднял головы, когда раздались первые выстрелы...
       Началось такое, что не описать.
       Счастливчик только и делал, что хватал обоймы, вдавливал их в магазинную коробку да нажимал на курок. Это была полуавтоматическая трехлинейка девятого калибра, но стрелял из нее Счастливчик здорово - как из боевого автомата, бил почти в упор и дико ругался, если я не успевал вовремя сунуть ему в зубы папиросу, а вокруг себя и нас он создал такое эхо от выстрелов, что оглохнуть можно...Когда он перестал стрелять, мы с Бульбутенко выпрыгнули на льдину и добили подранков, а потом принялись за дело: старшина снимал шкуру - ловко, за три взмаха ножа, я тащил ее в бот, а Счастливчик сидел в боте и курил - лицо у него было нехорошее. Он изредка поглядывал в нашу сторону, я чувствовал на себе его взгляд, и это мешало мне делать дело.
       - Все патроны вышли, - Счастливчик выбросил из магазина пустую гильзу. - Даже в торгаша нечем стрельнуть...
       - Тебе б только стрельнуть, - не вытерпел я. - Скажи: что я тебе сделал плохого?
       - Меня удивляет, - сказал он, - что некоторые старики из торгашей приходят сюда, как в мясную лавку... Ты хоть знаешь, какого ты зверя убивал?
       - Разве я его убивал? - возразил я.
       - Ты островного тюленя убивал! - закричал Счастливчик, выпрастываясь. - А его научник впервые открыл, про это теперь весь мир знает... Выходит, что он из-за твоих поганых денег свою молодую жизнь погубил?
       - Что ты плетешь? - вмешался Бульбутенко. - Совсем это не островной, ларга это островная...
       Счастливчик ничего не сказал и отвернулся.
       - Вот ты на него набросился, - продолжал Бульбутенко, за меня заступаясь. - Так у него хоть деньги на уме, а у тебя что? Что у тебя на уме?
       Счастливчик молчал.
       - А с винтовкой нечего дурить. С сегодняшнего числа я тебе запрещаю стрелять. Будешь следить за двигуном, а оружие отдай!
       - Ясное дело, - усмехнулся Счастливчик. - Зверя взяли, теперь я тебе не нужен...
       Бот был просто завален шкурами. Я даже не знаю, сколько мы взяли, - никому не пришло в голову пересчитать. Как я понимал, на этом промысле заранее ничего не угадаешь. Тут как повезет: время отпускается большое, а задание берется за несколько удачных дней. Во всяком случае, мы теперь были застрахованы от всяких неожиданностей до конца промысла. Даже если остальные боты не доберут до черты, и судно останется без прогрессивки, мне и этих денег хватало на кооперативную квартиру, и еще оставалось... Где ты еще заработаешь столько? За свою хреновую жизнь я перебрал много работ, но чтоб столько можно было отхватить сразу - такого у меня еще не было... Но радости я тоже не испытывал: было такое чувство, будто я уворовал что-то. Это меня встревожило не на шутку, и я потрогал талисманчик и помолился своими словами, чтоб все кончилось добром. Я вдруг перепугался чего-то.
       Уже темнело, когда мы повернули назад.
       Ветер заходил с разных сторон, как это бывает в пору смены муссонов, а небо было светлое, но свет его сильно деформировал окружающие предметы, и па расстоянии в тридцать шагов было трудно что-нибудь рассмотреть. А потом господь бог врубил ночное освещение и глупые бакланы потянулись к своим гнездам. Мы еще были на полдороге от судна, когда поднялся туман и мы попали в водоворот.
       Странное дело: вокруг нас волокло и сшибало лед, а бот шел по спокойной воде, а лед так несло, что я едва успевал сворачивать...
       - Ты только погляди! - крикнул я Бульбутенко. - Двигуны, что ли, на эти льдины поставили...
       - Сулои из глубока поднимаются, мы их не достаем. А у льдин осадка побольше, вот их и несет, - объяснил он.
       В этом месте, видно, вырывалось из глубины несколько течений, что было заметно по льду, который двигался в разных направлениях. Один поток льда, примерно в двести ярдов шириной, сворачивал к западу от нас - это было круговое движение по часовой стрелке, а на самом повороте в него под прямым углом врывался другой поток, который шел в обратную сторону... Льдины переворачивались, налезали друг на друга, а мы крутились в самом центре воронки и не знали, что делать, а в стороне я видел много чистой воды, даже барашки на ней ходили от ветра. И вдруг перед носом у нас развалилась небольшая льдинка, а из-под нее вылетел подсов величиной с одноэтажный дом, он потопил бы нас, но я успел дать задний ход и через горловину, которая образовалась между льдинами, выскочил на чистую воду. Но тут раздался стук в двигателе - и редуктор заходил, как контуженный...
       Счастливчик бросился ко мне и вырвал у меня румпальник. Он толкнул меня, не то б что сильно, скорее, прикоснулся в раздражении, что я не удержался на ногах и свалился в воду. Я висел за бортом по пояс в воде, упираясь локтями в планшир, и Бульбутенко помог мне забраться в бот. Счастливчик в это время возился под капотом, посвечивая себе фонариком.
       - Ну что? - спросил Бульбутенко, ему уже было не до того, чтоб меня защищать.
       - У-у, торгаш... - Счастливчик замахнулся на меня гаечным ключом.
       - Что случилось?
       - Зачем ты взял его на бот? Ему надо сиську держать, а не румпальник!
       - Так что же, ну?
       - Подшипники полетели, - сообщил, наконец, Счастливчик. Он что-то держал на руке. - Два шарика: один пополам, а этот - на четыре части...
       - А ты их давно менял?
       - С весны. Сам знаешь, что редуктор новый.
       Бульбутенко бросил якорь на большую льдину, проплывавшую мимо, и нас потащило за ней на буксире. Потом он развернул рацию и стал вызывать судно на связь.
       Я за это время выкрутил штаны и портянки, вылил из сапог воду - она была совсем теплая, так я ее нагрел ногами, аж жалко было выливать... У меня уши льдом высушило, руки окоченели, глаза опухли от бинокля...Мне вдруг тоскливо так стало, кажется, на свет божий не глядел бы...
       И вспомнил я своего "Франца Меринга" и ребят, с которыми десять лет пробыл на этом пароходе. Это Счастливчик загнул насчет лайнеров. Плевал я на красивые лайнеры! Допотопное было суденышко, в рубке даже гирокомпаса не было, только магнитный стоял, а машина работала на твердом топливе и так дымила, что наше судно знали по всему побережью. Женщины даже в управление звонили: очень интересуемся, мол, когда "Мерин" придет, чтоб успеть снять белье, а то закоптит. А мы чухали себе вдоль приморского бережка: Владивосток - Тетюхе - Находка - Ванино - и в обратном перечислении, возили кур, морскую капусту, картошку, всякую всячину, водили дружбу повсюду и не были внакладе. А потом, когда мы остались без парохода - он утонул прямо в бухте, во время погрузки; когда нам в Углегорске модные плащи "болонья" выдали и по двести рублей компенсации за шмутки, которые остались на пароходе; когда Шурке захотелось иметь трехкомнатную квартиру в кооперативном доме, - тогда я и пошел на эту шхуну, где деньги прямо с неба падали. Случайно получилось: "Воямполка" с учеными ходила по Курилам, у них ученый погиб и судно отозвали во Владивосток, а потом бросили на промысел. Как раз перед этим я подвернулся, а у них команды не хватало - вот меня и взяли. Обрадовался я тогда, а сейчас понимал, что зря: у меня здесь даже кореша хорошего не было...
       - Не выходит на связь, - сказал Бульбутенко.
       - А когда капчас? - спросил Счастливчик.
       Бульбутенко посмотрел на часы.
       - Проморгали уже. Теперь ждать около часа.
       - За это время как раз на самую кромку вынесет, - сказал Счастливчик.
       - Слушайте гудок, - сказал Бульбутенко. - Судно далеко, но все может быть...
       - Разве услышишь сейчас? - возразил Счастливчик. - Такой туман - хоть радар на голову вешай.
       Мы прислушались.
       - Или не слыхать ни черта, или вахтенный валяет ваньку, - сказал Бульбутенко.
       - Вахтенный сейчас в очко играет с инженером по техбезопасности, - усмехнулся Счастливчик.
       - А, чтоб его... - выругался Бульбутенко.
       И тут мы услышали какой-то неясный гул. Это был непрерывный гул наката - то усиливающийся, то затихающий.
       - На кромку выносит, неужели? - забеспокоился Бульбутенко.
       Он опять впал в сомнение.
       -- Не сомневайся, -- "успокоил" его Счастливчик.
       Он оказался прав и на этот раз: в минуту нагнало сильную зыбь, подошли ропаки, как высотные здания, и нас окружили. Полностью перекрыли связь, волны из-под них били - гул, фонтаны, течение...
       Я нигде не видел, чтоб все менялось так быстро! И если ты минуту назад решил и собрался жить-поживать, то минуту спустя уже отбрось эти мысли - и трясись и жди погибели...
       -- Разгружайте бот, и будем уходить отсюда на веслах, -- распорядился Бульбутенко.
       - Разве на веслах уйдешь? - возразил Счастливчик. - Течение вон какое...
       - Спокойно, - Бульбутенко повернулся ко мне. - Живо выбрасывай шкуры!
       - Куда выбрасывать? - не понял я.
       - В воду, куда еще... Ну, чего уставился?
       Бульбутенко потянул из-под меня шкуру, но я ухватился за нее с другой стороны. Мы дергали шкуру сколько хватало сил, и я ее не выпустил...
       - Ты дурака выключай! - разозлился Бульбутенко.
       Я промолчал.
       - Он теперь ни за что не отдаст! - засмеялся Счастливчик.
       Он вдруг стащил с себя свитер и бросил мне:
       - Надень, старикашка, а то засинеешь...
       Свитерок был добротный, крупной вязки. Я взял его.
       Бульбутенко подозрительно посмотрел на Счастливчика.
       - Ты что задумал? - спросил он. - А ну забери свитер...
       Я нерешительно протянул свитер Счастливчику: он мне очень был нужен сейчас, этот свитерок! "Счастливчик виноват, - думал я. - Из-за него ведь я искупался. А он, видно, осознал свою вину и дал мне этот свитер, чтоб я не замерз, а я взял его. Что же тут плохого?"
       Счастливчик, не ответив ему, запахнул ватник на голой груди - он был без рубашки, а на ватнике у него не было ни одной пуговицы, - поднялся и, посвистывая, спрыгнул на льдину. Он стоял там, как свой, а за его спиной вода от пиршества прямо кипела: это шла к кромке селедка. Такое свечение ото льда, что хоть читай: тучи чаек, тюлени, кашалоты (что видно по большим "блинам", что они оставляли ) - все движется к горизонту за рыбьим косяком. Счастливчик же выглядел среди этого бедлама так, как сошел на своей остановке и раздумывал, в какую чайную зайти перекусить.
       - Стой! - вскинулся Бульбутенко. - Ты куда, гад?
       - Никуда я, - ответил Счастливчик, сникая от злобного выкрика старшины.
       - Ты погубить нас захотел?
       Я удивленно уставился на Бульбутенко - он прямо дрожал, я никогда не видел его таким. Я смотрел на Бульбутенко во все глаза: или я оттого не понимал ни черта, что дурак дураком, или они сами ненормальные...
       - Судно рядом, - Счастливчик стоял перед нами, опустив голову. - Чую, как пирожки пекут на камбузе...
       - Судно далеко, а на ужин сегодня не пирожки, а пельмени, - уже по-мирному, сходя на шаг, не согласился Бульбутенко.
       - Точно тебе говорю!
       И тут мы услышали стук двигателя. Бульбутенко выпустил аварийную ракету. Это была наша "Тройка", ребята возвращались с промысла. Они подошли к нам: старшина Непрозванный, рулевой Геттих, немец щеголеватый, и их мрачный стрелок, со шрамом от разрывной пули на щеке. Геттих выключил двигатель и зацепился за нас абгалтером.
       - Бульбутенко дело знает, - сказал он. - Вон сколько зверя взяли! Теперь вы, живодеры, зажиреете на премиальных.
       - Чего там, - Бульбутенко не желал обсуждать эту тему. - А у вас почему так мало?
       - Жинке везу половик, - сказал Непрозванный.
       - Медведя подстрелили?
       - Медведицу. Только из берлоги вылезла. Такой имела нарост говна, что зад стал голый, что у обезьяны, когда отодрали.
       - Красавицу, значит, взяли? Желчный пузырь мне, ладно?
       - Зачем тебе?
       - Дочке надо желудок лечить.
       - А дочка у тебя ничего? - поинтересовался Непризванный.
       - Ничего, на меня похожа.
       - Тогда точно красотка! - засмеялись на "Тройке". - А что у вас случилось?
       - Подшипники полетели.
       - Отсюда до шхуны можно пешком дойти...
       - Неужели капитан переход сделал? - встрепенулся Бульбутенко.
       Непрозванный тоже опешил:
       - Ты разве на капчас не выходил?
       - Не до этого было, когда зверь пошел... А где судно?
       - У самой кромки стоит. Распоряжение пришло - срочно идти в Магадан за рыболовным снаряжением. По этому делу, вместо пельменей, -- с удовольствием докладывал Непрозванный старпому, -- на ужин пирожки с кайрой и рябиной. - Он даже присвистнул и такой сделал жест, как собрался в присядки. - Так что конец промыслу, чиф!
       - Твоя взяла, Счастливчик, - сказал Бульбутенко, поворачиваясь к своему мотористу. - Признаю...
       Он хотел сделать похвалу, а получилось наказание: повисла тишина.
       На "Тройке" переглянулись, кому ответить, и ответил Геттих:
       - Ты, старпом, видно, в рубашке родился, если этот Счастливчик не утопил вас.
       - Ты Счастливчика не трогай, - вступил до этого молчавший мрачный стрелок "Тройки" - У него дружок погиб, научник, а Счастливчик живой остался...
       Счастливчик проглотил это, и стрелок продолжил, подогревая себя неответом, обращаясь уже не через Геттиха и Непрозванного, а напрямую:
       - Придем в Магадан, будешь моим рабом, да7 Продам тебя за ящик пива сифиличке в ресторане.
       - Так она ж его заразит! - ужаснулся Геттих, смеясь.
       - Вот и пусть! Зато море ему затормозим. Меньше людей погубит.
       Счастливчик словно воды в рот набрал.
       - Ладно, - миролюбиво вмешался Бульбутенко. - Поехали "Гусарскую балладу" крутить...
       Минут через десять мы уже были на судне. Счастливчик остался в боте - он начал разбирать редуктор, а я взял ведро, перелил в него из бачка оставшуюся солярку и направился в машинное отделение. Когда я открыл дверь надстройки, то сразу ощутил запах мясных пирожков из камбуза... Счастливчик правду сказал, ну и нюх у него!
       Я вернулся на палубу и бросил в бот пустое ведро. Мне даже не хотелось идти отдыхать: промысел окончился, задание мы взяли, завтра будем на берегу, - все пело в моей душе.
       - Чего это они на тебя насели? - спросил я у Счастливчика.
       Счастливчик усмехнулся и ничего не ответил.
       - Свитерок тебе отдать?
       Счастливчик молча копался в редукторе.
       - Свитерок у тебя важнецкий, - заметил я. - Я бы взял, бутылку поставлю на берегу...
       Счастливчик посмотрел на меня.
       - Пошел отсюда, рогаль, сволочь... - В глазах у него лед плавал.
       "Свитерок я тебе не отдам, раз такое оскорбление, - решил я. - Пойду Шурке и ребятишкам радиограмму отклепаю..."
      
       4
      
       В порт Нагаева мы пришли под утро следующего дня. По дороге на нас обрушился ливень с грозой. Я впервые наблюдал грозу в высоких широтах, в период сильных магнитных бурь - зрелище такое, что захватывает дух. А когда мы вошли в порт, небо было чистое, все суда сверкали, как после покраски, даже унылые лесовозы, которые грузили на рейде, не портили общего вида.
       В бухте стояли тунцеловные суда со звездочками за ударную работу - они пришли с западного полушария, еще ледокол "Сибирь" и несколько незнакомых мне судов с севера и юга. Мы пришвартовались к лихтеру немецкой постройки, и портовые грузчики, изголодавшись по работе, сразу стали кидать нам на палубу кошельковые невода, бухты поводов, кухтыли, сететряски, посолочные агрегаты - в общем, всю немудреную рыболовецкую технику. Эту технику мы должны были развезти по судам, которые находились на промысле. Скоро должна была пойти охотская селедка-вкуснятина, и нас бросали на транспортные работы. Мы селедку не ловили, а только должны были возить ее с места промысла на плавбазы. Плавбаза "Днепр" стояла недалеко от нас - ржавая, с громадной трубой, из которой валил дым. На. палубе завтракала бригада девушек-сезонниц - они стояли у борта, удерживая в руках дымящиеся тарелки, щурясь от солнечных "зайчиков", скакавших по ржавому железу. Много новоприбывших девчонок было на сухогрузе "Брянск", из переделанных "либерти", который стоял на линии подвоза людей Находка - Магадан - Камчатка, и отдавал сейчас якорь на противоположной стороне бухты.
       Погрузку мы закончили после обеда, и нас сразу же отогнали на рейд. Я замешкался со сборами, опоздал на дешевый перевозчик, и теперь мне пришлось добираться до берега на случайном рейдовом катере. Этот катерок носил громкое название: "Писатель Валерий Брюсов", работали на нем два матроса и старшина - волосатый мужик в выгоревшей рубахе, с кровоподтеком под глазом. Все они были в годах, хотя здесь возраст трудно определить, если человеку живется не так себе. А работа у них была, как говорят, "на ш*ру": двое суток они работали, а трое отдыхали. Они, конечно, не отдыхали, они еще на трех работах вкалывали. И вечно ходили с протянутой рукой: краску им давай, кисти, гвозди... Я их деловой характер знал по Владивостоку - там таких хватало с избытком. Я сам как-то пробовал устроиться на такую работу, что немыслимо было. Мне сказали: возьмем, если умрет кто-нибудь... Но умирать из них никто не собирался - здоровые были мужики...
       В городе я первым делом пустился по магазинам. Я хотел купить себе кожанку, но их уже расхватали моряки других судов. Тогда я купил Шурке бюстгальтер. Шурка написала мне, что во Владивостоке нет бюстгальтеров ее размера, а старый порвался, и ей на пляж выйти не в чем. Ей нужен был восьмой размер, я везде искал такой и нашел только в Магадане. А еще я купил Витькиным детишкам барахла на костюмчики и все это вместе отправил домой посылкой. Даже успел попариться в бане, а время как замерзло, не двигалось, как в испорченных часах, Тогда я решил посмотреть кино, чтоб себя занять и время подбодрить.. В море кажется, что на берегу тебя ждут, и все там так ново и приросло изменениями, что мало месяца или года, на все наглядеться чтобы и наесться всего досыта. Но через пять минут или больше, как ступишь сюда, тебя заставят понять, что никто тебя сюда не звал, и самое лучшее, что можешь придумать, - убраться в пожарном порядке туда, откуда пришел.
       В ожидании сеанса я устроился на скамейке перед кинотеатром "Горняк". Неторопливо тянул пиво из бутылки и разглядывал что и как.
       Пока я пил пиво, сеанс начался, я вошел в зрительный зал с большим опозданием. Фильм был индийский, цветной, целых две серии, и пока я добрался в темноте до своего места, все женщины в зале уже плакали - чувствительная была картина. А женщин собралось столько вместе, что у меня глаза разбежались на них смотреть, и помутилось в мыслях от их запаха. У меня от всего этого даже в горле пересохло и так дальше, и я решил зайти в пельменную добавить пива - только на экран пару раз глянул да еще на плачущих женщин и вышел.
       Пельменная находилась недалеко, двумя домами ниже по улице, но я не узнал ее теперь. За это время в городе появилось много разных перемен. Сейчас, к примеру, все столовые превращали вечером в рестораны, и цены были ресторанные, а в парикмахерских в основном работали культурные женщины, а раньше мужики работали, настоящие разбойники, - того и гляди, волосы оторвут вместе со шкурой! А еще, как я заметил, везде на туалетах появились художнические портреты мужчины и женщины - женская головка под буквой "ж" и мужская голова под буквой "м", и разные другие перемены.
       В пельменной сидело много народа, из наших же никого не было, кроме Счастливчика. Он сидел за одним столом с двумя девушками, а одно место оставалось свободным, и я занял его.
       На Счастливчике был новенький костюм, однобортный, в широкую клетку - влетел он ему, видно, в копеечку. Счастливчик был холостяком, я знал, что он деньги ни во что не ставит, но не осуждал его сегодня: он был такой представительный, прямо красивый в этом костюме... И девушки были под стать ему, особенно одна - лет восемнадцать на вид, голубоглазая, с загорелой кожей, с венком из одуванчиков в волосах. Вторая же - ее противоположность: темноволосая, пухлая, в платье с таким глубоким вырезом на груди, что боязно смотреть. Девушки вели пустяковый разговор, но я чувствовал, что между ними уже вовсю шло невидимое соревнование, как то бывает, когда обеим хочется понравиться одному человеку. И разговор, и загар, и одежда выдавали в них не местных, скорее всего, они были с запада и приехали сюда на селедочную путину.
       Счастливчик, казалось, никого не замечал вокруг, занятый какими-то своими мыслями. Он пил водку и молчал, и все курил, а я входил во вкус пива - осушал бутылку за бутылкой. Потом подошла официантка: еще молодая женщина, но уже с усиками, в служебной форме с кружевами, а на руке у нее был якорек вытатуирован - может, в прошлом морячка была или так чего. Она сосчитала пустые бутылки на столе и подозрительно покосилась на меня.
       - Чего смотрите? - обиделся я. - Некуда смотреть, да?
       - Вы один или с товарищем? - спросила она у Счастливчика.
       - Чего? - не понял Счастливчик.
       - Деньги, говорю, за этого гражданина тоже заплатите?
       - Хорошо, - Счастливчик невесело подмигнул мне.
       Он бросил ей сотню - одной бумажкой, и она так быстро стала отсчитывать сдачу, что уследить за ее руками немыслимо было, только якорек мелькал... Счастливчик, не пересчитывая, сгреб бумажки и сунул их в карман. Девушки тоже рассчитались, темноволосая поднялась - у нее было обиженное лицо, а вторая, с одуванчиками, продолжала сидеть, и тут я увидел, что она - впервые за это время - открыто смотрит на Счастливчика, показывая, что он нравится ей. Это стоило ей немалых трудов: лицо разгорелось, на лбу от волнения пульсировала жилка...
       Неизвестно, чем бы это кончилось, но тут Счастливчик посмотрел на нее.
       - Ну как, договорились? - сказал он и вдруг положил ей руку на бедро. Я прямо позавидовал, что он умеет такие вещи делать просто-запросто.
       Девушка вскочила так стремительно, что опрокинула стул.
       - Как вам не стыдно! - сказала она. - Такой симпатичный, а хамите...
       Счастливчик засмеялся, ему приятно стало, что его назвали "таким симпатичным". Девушки направились к выходу, теперь равнообиженные им. В дверях та, с одуванчиками, не утерпев, опять оглянулась, но он уже ни на кого не смотрел.
       - Девка ничего, - заметил я осторожно.
       - Что толку, - ответил Счастливчик. - Я разленился на них полностью.
       -- Чего так?
       Сегодня он был какой-то иной со мной и за меня расплатился. Помалу я настроился его слушать: а вдруг что-то скажет, что стоит послушать?
       -- "Чего?" - ты спросил? От мыслей, - ответил он серьезно. -- Я просто замыслился весь. С тех пор, как научник погиб, места себе не нахожу.
       Я никогда не слышал, чтоб такое было от мыслей , и не поверил ему.
       - Он ни черта не боялся, - начал свое Счастливчик. - А перед рейсом всегда семье завещание оставлял на случай смерти - он, видно, чувство имел, что скоро помрет. Бывало, на Курилах - шторм, зыбь гонит, а он ко мне: давай, друг, разогревай двигун, поедем на лежбище - дело есть. А я говорю: какое такое дело, еще перевернемся к чертям собачьим. А он: понимаешь, сивучиха гаремная к холостякам зашла. Необходимо мне знать, накроют они ее или не накроют, а отсюда в бинокль ни черта не видать. Я отвечаю: если зашла, значит, накроют, ясное дело, мол. А он: не совсем, говорит, ясное, да? Это, говорит, научная проблема... Он среди ученых был первым, новый вид тюленя открыл, тридцать третий, что ли. Не из-за денег жил, веселый такой был, только погиб глупо, не повезло! Слишком много о море знал - поэтому...
       Мы помолчали.
       - Ты, - сказал Счастливчик и наклонился ко мне через стол, отодвигая посуду. - Я смерти не боюсь, но у меня все в башке звенит, когда я думаю...
       - Надо тебе убегать с флотов, если думать начал, - ответил я ему. Я захмелел от пива, и мне тоже хотелось с кем пооткровенничать. - Думаешь, я не знаю, что мне Шурка изменяет? Знаю. И что? А то, что я ей деньги перевел и ее детишек от Витьки воспитываю. А почему? А потому, что я не думаю об этом, я их всех все равно любить хочу, вот как!
       - Про что я тебе говорю? - рассердился Счастливчик и толкнул меня в грудь. - Я тебе о смерти, о смерти говорю, а ты мне про Шурку плетешь... Ты что?
       - А ты что? - Я тоже толкнул его локтем.
       - Меня все зовут "Счастливчиком", - сказал он. - А знаешь почему?
       - Почему тебя зовут Счастливчиком? - спохватился я.
       - Будто не знаешь?
       - Все некогда было спросить...
       - Дурак ты, - сказал он и отвернулся.
       - Нет, скажи! - уже не отступал я. - Если один только дурак, как я, этого не знает...
       - В шестьдесят втором, помнишь, четыре эрэса потопло? Один только человек выжил - за киль удержался, когда судно перевернулось.
       - Ясно, что помню, - ответил я. - В газетах тогда печатали. Точно, один паренек спасся...
       - Это я, - сказал Счастливчик.
       - Ну да! - я ахнул.
       - А в шестьдесят седьмом вот что было, - рассказывал он дальше. - В Анне, на витаминном заводе, где мы тюлений жир сдавали, я за одну девчонку вступился, так меня всего ножиками изрезали... Положили в больницу, а ребята в Берингово ушли, и все погибли, до одного... В шестьдесят девятом, я тогда гарпунером был на китобойце - у одной бабы заночевал на метеостанции, а ребята отлучились без меня и остались там...
       - Бухта Иматра, -- подсказал я ему, - три могилы из камня, на самом мысу...
       - Рыбачки меня в Невельске камнями закидали, когда я домой приехал. За то, что я живой остался! Я у мамы своей два раза после этого был, и все ночью... И невеста от меня ушла - они подговорили... Ладно, перегорело в душе... - Он закашлялся и разогнал дым рукой. - Только вдруг хочется иногда кому хорошее сделать... Ну, хоть свитер подарить, как тебе вчера, а? Что-то такое сделать человеку, чтоб от него слово человеческое услышать!.. Ты понимаешь, про что я говорю?
       - Иди ты, - сказал я и пощупал талисманчик.
       - А ведь я вчера вас бросить хотел, когда прыгнул на льдину, - вдруг признался он.
       - Зачем? - удивился я.
       - Тошно мне стало, когда вы со старпомом шкуру друг у друга вырывали... А потом подумал: еще погибнут они без меня, раз на мне такое клеймо стоит...
       - Ишь ты...
       - Смерть меня среди всех отметила, - он говорил так. - Играет она со мной - поиграет и погубит. А я сам ищу... Только не хочу, чтоб по-глупому, как с милым дружком моим, а чтоб самому, да? - а люди б не погибли б - назло ей и им, напролом чтоб... Только я не хочу умирать, - говорил он, - я не ради вашего работаю: я море люблю, детишек люблю, животных люблю...
       - Не может, чтоб такое было... - проговорил я.
       Счастливчик посмотрел на меня и положил на плечо руку:
       -- Спасибо тебе! Я с тобой выговорился...
       "Не может такое быть, - лихорадочно думал я. - Но чего-то неладное есть во всем этом... А свитерок ему надо отдать, выбросить, утопить его к чертям собачьим... Ведь если б мы тогда на "Тройку" не нарвались, прямо неизвестно, что могло произойти"...
       - Поднимайся, - сказал я, - а то судно уйдет...
       - Не уйдет, - усмехнулся он. - Обязательно за мной прибегут, весь город перевернут, а разыщут...
      
       На остановке я вскочил в автобус и поехал в порт. Можно сказать, не ехал, а бежал впереди автобуса - так мне не терпелось на судно после этого разговора.
       Перевозчика долго не было, а потом пришел знакомый "Валерий Брюсов", и эти пройдохи, конечно, содрали с нас по пятерке, прежде чем согласились подбросить на рейд.
       Куда я спешил, а?
       Ведь, как только заплескала вода, тут же и начал, под ее плеск и трепет, вылезать из меня и всовываться в пасть, начал дразнить меня и нашептывать всякое-разное, как змей-искуситель, наш разговор со Счастливчиком в пельменной.
       И мурашки у меня пошли по спине:
       "Кончено! Надо бросать эту работу. На селедку схожу, и хватит. Лучше дворником работать, лучше пускай меня сосулькой убьет на земле - все равно лучше. Я Шурке так и скажу... К чертовой матери, к чертям собачьим это море!"
       А потом я увидел маяк и норд-вест ударил меня по ноздрям, и я подумал о море - каким я хотел его видеть: и как Шурка встретит меня после плаванья, и какая у нас будет житуха, если я заработаю денег побольше, а Шурка нарожает мне детей... И подумал: "Ну его к чертям, чтоб я думал обо всем этом! Я, слава богу, много от жизни не требую и не прошу. И будь что будет...
       А из кино я зря ушел: такую картину показывали и так женщины плакали... Ну просто дурак, что не досмотрел!"
      
      
      
       НАШЕ МОРЕ
      
      
       - "Нерпа", я - "Двойка"! "Нерпа", я - "Двойка"! - кричал по радиостанции Тимофеич, старшина бота. - Прошу капитана на связь. Прошу капитана. Прием.
       - "Двойка", я - "Нерпа"... Тимофеич, что у тебя?
       - Пеленг... Пеленг на нас взяли? Пеленг взяли? Прием.
       - Про пеленг не думай: пеленг взяли. Взяли...
       - Теперь скажу про обстановку: нахожусь на зюйде, на зюйде. Лед тяжелый. Привязался к ропаку. Дрейф... - Тимофеич полой ватника протер стекло компаса: - Норд-норд-ост. Норд-норд-ост.
       - Про обстановку тоже не думай - сейчас поднимем "четверку" и идем за вами, идем за вами... Что еще?
       - Про посылку хочу спросить. У меня в ней стоит скипидар, от ревматизму. Баба налила его в водочную бутылку, так что ребята, не разобравшись, запросто могут выпить. И насчет остальной жратвы: жинка ее дустом обсыпала - чтоб таракана отпугнуть...
       - Про посылку и вовсе забудь: я твоего не возьму и другим закажу... Все?
       - Лазарь... чего-то не в себе он сегодня... - Тимофеич, покашляв, оглянулся на стрелка, который сидел на носу бота и смотрел в одну точку. - Моторист за него стреляет. Моторист стреляет...
       - Дострелялся он у тебя!
       - Девушка его рожает, девушка рожает...
       - Родила уже. Радиограммка вот... Дочка у него, три восемьсот.
       - Жорка, дочка у тебя...
       - Передал ему?
       - Ага.
       - Ну, чего он?
       - Дрыхнет на капоте... Ага, желает сказать...
       Моторист, с хрустом потянувшись, приподнялся на локте и взял у Тимофеича трубку.
       - Это от кого же радиограммка? - спросил он.
       - От Надьки.
       - А-а...
       - Подкачал ты, Жора! - укоризненно сказал капитан. - Ведь если каждый из нас будет замест себя бабу делать - кому мы тогда это море оставим?
       - А что еще может родиться, когда все время на таком холоде? - пожаловался моторист. - Ладно, что человек вышел...
       - Слушай совет: не будешь думать, как живешь, не будешь думать, что умрешь... Понял?
       - Ты про что?
       - Про содержание жизни говорю.
       - А я у тебя про выпивку хотел спросить...
       - Про выпивку спрашивать нечего: оставим тебе со стрелком, раз вы не получили посылок.
       - Спасибо на этом...
       Тимофеич начал складывать рацию, а моторист достал из кармана ватника обтрепанную пачку "Беломора", красными негнущимися пальцами выловил из нее последнюю папиросу и отошел к наветренному борту - покурить.
       Солнце только-только закатилось. Горизонт - западная его часть - был освещен зарей, но свет ее замутили дымы судов, стоявших у кромки в ожидании ледокола. В воздухе раздавались крики чаек-поморников. Их легко узнать по характерному косому полету. Чайки стремительно бросались из стороны в сторону, выглядывая добычу. Вокруг лежал тяжелый, дымивший на морозе лед. Наверное, нет ничего безрадостнее, чем видеть ледовое поле с высоты небольшой шлюпки: дурацкое нагромождение льдин, бессмысленная трата энергии солнца, ветра, морских течений... Но постепенно глаз находил во всем этом какую-то странную гармонию, а порой - сознательную, одушевленную работу. И уже казалось, что перед тобой - громадная мастерская природы, порыв вдохновения неизвестного художника, который потрудился на совесть. Чего только здесь не было, если присмотреться: суда разных видов, остановленный полет морских птиц, человеческие лица и фигуры... Моторист даже поймал себя на том, что старается отыскать среди них свою девчонку...
       "Вот дура! - подумал он уже в который раз. - Договорились ведь, что не будет ребенка... Чего ж это она? А может, решила опутать меня: ну, если не замуж, так хоть алименты на последний случай! Что-то непохоже на нее... Вот Верка, сестра - этой точно пора родить, старая уже, ничего ей не остается. А Надька молодая совсем, ей бы еще жить да жить... Дуреха, а? В самом деле: чего это она?" - озадаченно думал моторист.
       Тут как раз раздался плеск и возле борта вынырнул тюлень. Моторист пригнулся и, не оборачиваясь, поискал за спиной винтовку. Стрелок на носу тоже зашевелился и, болезненно напрягая лицо, посмотрел на воду.
       - Подранок, - сказал моторист. - Тот самый... И чего он увязался за нами?
       - Погоди, - остановил его Тимофеич. - Разве не видишь: руками можно брать...
       У тюленя было разорвано горло. Он беспомощно барахтался в воде, глядя на людей испуганными глазами, а потом стал тонуть, но моторист успел ухватить его багром. Он втащил тюленя в бот и положил поперек, чтоб он свешивался, - чтоб кровь выливалась за борт, - достал из чехла промысловый нож и начал снимать шкуру.
       Делал он это с таким мастерством, что невольно создавалось странное ощущение, будто просто раздевает тюленя, не причиняя ему боли, вернее, раздевается сам тюлень, а моторист только помогает ему... Тюлень засыпал у него под ножом.
       - Самка это. Щенястая, белек у нее...
       - Вот поэтому и не отставала от нас, не хотела тонуть с детенышем... Животная, а - хочет в будущее! - удивился Тимофеич.
       - Что толку? Мертвый он, наверное, задохнулся после выстрела...
       Тимофеич сунул "Недру" под капот и подошел к раскрытому тюленю.
       - Сегодня б щенила, у самого выхода стоял, - заметил он. И пошутил: - Вроде как именинники были бы этот белек и твоя дочка... А, Жорка?
       - Какие еще именинники? - нахмурился моторист. Он швырнул тюлененка в трюм и зло сказал молчаливо сидевшему стрелку: - Чего расселся, мурло? Не стреляешь, так хоть отвернись в сторону. А то сидишь и с неба смотришь!
       - Ну, чего ты? - испугался Тимофеич. - Жорка, ты чего ты?
       Моторист отмахнулся от него, он и сам не знал "чего". Он сполоснул шкуру, уложил ее в трюм и, перегнувшись через борт, отмыл нож в розовой от крови воде. На рукояти ножа у него была изображена голенькая стервоза, застывшая в позе, готовой для... А поверхность режущей руки изуродована красочной экземой, развивающейся от холодной морской воды. Моторист был рослый парень в ватных штанах и голубой полотняной рубахе, поверх которой была надета толстовка без рукавов, подбитая оленьим мехом.
       - Слышь, Жорка, - распорядился Тимофеич. - Скидывай хоровину (промысловое название шкуры с салом) на лед, пока еще свет есть...
       - Вечно ты найдешь работу, - недовольно ответил моторист.
       - Ну, подумай! А если не попадем сегодня на судно? - оправдывался Тимофеич. - Скорей всего, так оно и будет. Что тогда? Попреют завтра шкуры на жаре - весь день на смарку.
       Моторист стал выбрасывать на льдину, к которой был пришвартован бот, тяжелые тюленьи шкуры. Тимофеич готовил их к работе: растаскивал по льдине, просунув руки в катары, то есть в дыры, оставшиеся от вырезанных ластов. Шкуры лежали салом кверху, напоминая громадные спекшиеся блины. Тут было и несколько неразделанных звериных туш - не успели обработать в горячке промысла. Тимофеич пересчитал шкуры и записал цифру в блокнотик, который он носил на груди наподобие креста. Моторист тем временем сполоснул пустой трюм забортной водой, черпая ее ведром, и выгнал воду насосом, чтоб не замерзла. Он увидел на дне трюма задохнувшегося белька, но не выбросил его под нож Тимофеичу. "Сошью из него шапку, - решил он. - Все равно этот белек для счета ничего не сделает".
       Старшина и моторист принялись за работу: срезали клочья черного мяса, бросали в воду. Чайки закружили над ними, выхватывая мясо прямо из рук.
       - Вот сколько взяли сегодня! - сказал моторист. - Твой Лазарь и за неделю не настрелял бы столько...
       - Ловок ты, что и говорить, - согласился Тимофеич.
       - Взял бы меня за стрелка? - загорелся моторист. - А то надоело форсунки дергать!
       - Мое дело маленькое - как начальство решит, - уклончиво ответил Тимофеич. - А знаешь новую инструкцию? Если, к примеру, отстрелишь у зверя усы, мех идет по стандарту вторым сортом. А то и вовсе на кожу...
       - При чем тут усы?
       - А при том, что от твоей стрельбы большой ущерб получается для меха. А у нас весь план на меху держится!
       - Не во мне тут причина, - возразил моторист, - а в винтовке. То есть в пуле. Надо пятку у пули делать плоской, тогда меньше будет разрыв.
       - Чего ж тогда у него получается? - Тимофеич кивнул на стрелка. - Может, поработал бы для согрева, а, Лазарь? - обратился к нему с каким - то поклонением в голосе. Сегодня стрелок был ему неизвестный.
       Стрелок вздрогнул и уставился на старшину.
       - Жарко мне... - сказал он вдруг.
       Тимофеич с мотористом, опустив ножи, подождали с минуту - не скажет ли еще что-нибудь? - но стрелок больше ничего не сказал.
       - Выдумал себе под лодыря отговорку,! - снова разозлился моторист. - "Жарко мне!" - передразнил он стрелка. - Так, может, скинуть тебя в воду, чтоб остудился?
       - Не ругайтесь, ребятки! - сразу же забеспокоился Тимофеич. - У меня раз на "Санзаре" тоже разругались из-за пустяка. И что вышло? Столкнул один другого в воду, а тот чуть было не утонул...
       - К чему ты это? - опешил моторист.
       - А к тому, что он инструкцию подписать не успел. А инструкция нам, штурманам, что велит? Велит научить неумеющих плавать держанию в воде. Теперь попробуй рассуди: а как ты его научишь плавать в этом море?
       - Да, могли они подвести тебя, старого пса, под монастырь...
       - За тебя я не отвечаю, - нисколько не обиделся Тимофеич. - И за него тоже. Вы инструкцию по техбезопасности подписали... Только к чему вам молодые жизни зазря решать? Или неправду говорю?
       - Верно, погодим маленько, - усмехнулся моторист. - Глянь-ка! - удивился он. - Вот чудо-то: бабочка...
       - Где?
       - Вон, туда гляди...
       В самом деле! Над их головами, трепеща крылышками и будто проваливаясь в воздухе, летала бабочка.
       - Неужели так близко к берегу подогнало? - удивился моторист.
       - До берега отсюда - два лаптя по карте, - возразил Тимофеич. - Здешняя она, во льду живет. В полста седьмом, как ходили на Медный сивучей стрелять, там от них, бабочек этих, целая радуга висит... Лазарь! - крикнул он заполошно. - Ты куда?
       Стрелок уже, грузно спрыгнув на льдину, заметался по ней, будто исполнял танец с саблями, - он ловил бабочку и не успевал за ней. Та трепетала над головой, возникая нечетким пятном то в одной, то в другой стороне. Уследить за ней, не то, чтоб поймать, не под силу ему, засидевшемуся на своих тусклых думах. Но стрелок не отставал, один раз совсем схватил, не поверив чуду, раскрыл кулак убедиться... и она - здесь! - вспорхнула... Ловля бабочки окончилась вот чем: стрелок, карабкаясь по крутому горбу льдины, оступился и заскользил вниз, заскочив по пахи в глубокую лунку во льду, ветвящуюся под водой. Подбежавшие старшина с мотористом с трудом вытащили его оттуда.
       - Лазарь... - проговорил Тимофеич, отдышавшись. - Совсем ты съехал с мозга, не?
       - Подкова на сапоге оторвалась, а так бы не поскользнулся... Поймал бы ее, Тимофеич... С ладони, с ладони слетела!
       - Да зачем она тебе?!
       - В Сад-городе... бабочки летали... 25 числа... - проговорил стрелок, задыхаясь, вздрагивая не то от холода, не то от чувства.
       Шапка у него сбилась на ухо, открывая остатки потных рыжеватых волос, мокрая телогрейка с пришитыми к самому краю пуговицами все равно не держалась на них - стрелок не то чтобы был толст, просто сильно развит в груди, - а ниже на нем уже ничего не было: сапоги он сбросил, и сейчас стоял на них, а штаны, суконные портянки и кальсоны из байки скрутил жгутом и, выжимая воду, перекидывал жгут из руки в руку, словно с жара головню...
       Старшина и моторист, ничего не понимая, удивленно глядели.
       - Говорил тебе, Тимофеич: лечить его надо, а ты ему винтовку даешь! Пойду запущу двигун, а то меня вытошнит сегодня...
       - Ты что? - возмутился Тимофеич. - Солярки осталось со стакан, а ты ее жечь?! А если ночью на кромку вынесет, вот еще! Ветер, посмотри, вестовый...
       - Выходит, пусть околевает, раз ты неподсуден? - Моторист остановился и, не глядя на Тимофеича, сплюнул себе под ноги.
       - А шкурье зачем?
       - Мерзлой шкурой обвернуться? Давай-ка, я тебя самого приготовлю для сна так, как ты его...Авось не проснешься?
       - Упаси бог! - опомнился Тимофеич.
       Моторист прыгнул в бот и потянул к себе пусковой шпагат от стартера. Все вокруг огласилось треском заработавшего двигателя. Привязав шпагат к румпальнику, он пристроился помогать Тимофеичу укладывать шкуры обратно в трюм. Стрелок, развесив на трубе глушителя мокрое белье, снова устроился на носу, обернув телогрейкой сиреньевые ноги.
       Управившись, старшина с мотористом принялись за стряпню.
       Моторист поджег на капоте тюленью шкуру. Тимофеич вытряхнул из цинка патроны, положил в него кусок тюленьего сала и поставил цинк на огонь, а потом, когда растопилось сало, бросил туда несколько кусков тюленьей печенки. Вскоре ужин был готов. Они ели, по очереди выхватывая ножами из цинка дымившуюся печенку. Тимофеич, отворачивая от огня толстоносое, с впалыми щеками лицо, в клочках неросшей бороды, подтянул абгалтером раскалившийся цинк, отвинтил крышку термоса и, наклонив цинк, вылил в нее кипевший жир.
       - Как ты его пьешь? - поморщился моторист.
       - С аппетитом, - ответил Тимофеич. - Полезная вещь! Для желудка, и по мужской части.
       - Жена, видно, ждет не дождется, когда ты в море уйдешь...
       - А мы с ней не уступим один другому, - засмеялся Тимофеич. - Поверишь, аж боимся друг на дружку глядеть... - Он достал из ватника конверт и посмотрел на него так, будто проверял сотенную. - Пишет, что с водой плохо, колонка испортилась, за два квартала приходится бегать.
       - Дети помогут. Их у тебя, видно, целый детсад.
       - Какой там детсад! Давно на свои ноги стали, разъехались кто куда. По правде сказать, - признался он, - и не видел я, как родились они, как уехали. Знаю, что были дети, а теперь их нету... Ну, да что про них говорить! Только б все тихо-мирно, а там выйду на пенсию и буду свой ревматизм лечить, - Тимофеич приспустил сапог и ласково погладил худую, без икры, ногу. - Денег не мешало бы еще призапасить! Долго жить хорошо не позволят, не! Ну - чтоб хоть как. Теперь у нас главная жизнь должна начаться! - с воодушевлением он исповедовался, - теперь только для себя будем стараться...
       Моторист, выслушав, повернулся к нему спиной.
       - Скучно мне, - пожаловался он вокруг.
       Он стоял и смотрел на море без обычного неосмысленного соединения с ним, а словно с попыткой осознать в нем свое присутствие. А море потускнело и посинело, и вода вокруг льдин стала подниматься от ночной рефракции, как текущий дым. Тогда моторист в каких-то новых поисках повернулся к стрелку:
       - Слышь, мурло? Порасскажи чего-нибудь...
       - Чего рассказать? - неожиданно откликнулся тот с готовностью.
       Стрелок натянул на себя дымящуюся одежду и, заглушив двигатель, тоже присоединился к ним на капоте. Какая-то перемена произошла в нем, и былую скованность как рукой сняло. Более того! Он не находил себе места от воспламенения эмоций - лицо у него раскраснелось, он нетерпеливо ерзал, поглядывая с дружелюбным удивлением то на старшину, то на моториста, будто только сейчас познакомился с ними и был доволен, что познакомился.
       - Чего же вам?
       - Ну, сбреши нам про двадцать пятое число, - подсказал моторист. - Про жару, бабочек - что там у тебя было?
       - Жарко было, - ответил стрелок, смущенно улыбаясь. - Приморский орех там растет, лужок там и речка...
       - "Там" - это где?
       - В Сад-городе там.
       - Да.
       - А она смеется: "Молодой парень, поймайте моему сыну бабочку, а то мы никак не ухватим ее для гербария..."
       - Кто, говоришь, смеется?
       - Женщина одна, с ребенком... Я, значит, пинжак снял и пошел эту бабочку ловить, а они следом бегут, не отставая, да. А потом ребенок и говорит: "Папа, я не хочу бабочку, я уже хочу орех". А она ему: "Разве это папа, это же чужой дядя!" - говорит. Правду тебе говорю!
       - Ну-ну...
       - Ну, сорвал я ребенку орех и наказываю: не кусай его, в нем йоду много, обожжешься! А ребенок сразу и укусил - разревелся, ясное дело: губы свело, опалило рот... Тут она зачерпнула ладошами из речки и подносит ему: "Попей, - говорит, - сыночек, сразу полегчает". А ребенок: "Я не хочу!" - он, как я заметил, любил поперек тебе делать. Тогда я стал воду пить у бабы с ладош, чтоб ребенка заохотить, а она застеснялась и обрызгала мне лицо и тенниску...
       - Ты меня увлек! Прямо интересно...
       - В общем, поехал я тогда.
       - Поехал, куда?
       - В морпорт. После отгулов подрабатывал на ночных вахтах. А они меня проводили вдвоем до электрички. Женщина и сынок на прощанье платочком помахала...
       -- Какой "сынок"? Ну да...
       Повисло молчание.
       - И все, что ли? - разочарованно спросил моторист.
       - Все... - Стрелок, оскальзываясь негнущимися пальцами на пуговицах, стал торопливо застегивать безнадежно расстегивающуюся телогрейку. - Жарко было... - повторял он, дивясь тому, что с ним было. - Двадцать пятого числа. Я, как найдет на меня жара, я не могу - все мне тогда до этого самого.
       - Неужто ровно по числу? - удивился Тимофеич.
       Стрелок кивнул.
       - Брехня, - не поверил моторист, - тридцать первое сегодня.
       Стрелок ему не ответил. Но моторист уже был схвачен и не отставал:
       - Ни разу ее больше не видел?
       - Уже два года как. Все некогда в Сад-город съездить. На море думаешь как? Во Владивосток придем, сразу отскочу туда. Мне хотя б на двадцать минут, только дома пересчитать! А придешь в город - не до этого. К тому же робею я: а если встрену в самом деле? Чего я ей скажу?
       - А может, она приезжая была?
       - Наверное, приезжая, - сразу он и согласился.
       - Ну и кто ты! Может, она от тебя чего хотела, а? А ты ее, как эту бабочку сейчас...Про таких, как ты, знаешь, что говорят: "Если ума нет, считай, калека", -разволновался моторист. - Я прямо стрелял бы человека из нашего брата, который момент упускает на берегу!
       Моторист раздосадованно перешагнул через лежавшего Тимофеича и сел на планшир, свесив через борт ноги и еще больше поскучнев даже.
       "Дура-баба! - подумал он снова о Надьке. - Чего сделала... Ей-богу, все это она нарочно сделала, чтоб опутать меня! - Представил Надькину комнату в общежитии кирпичного завода на Угольной, плакат на стене: "Здесь умеют верить и ждать", а под плакатом - его фотокарточка... - Хитрая! И отдельную комнату ей дали потому, что распустила слух, будто я на ней женюсь. Ну нет, насчет ЗАГСа - дудки! - ничего у нее насчет ЗАГСа не получится! Необразованная ведь она, Надька... Что она: семилетку кое-как окончила, в солдатки пошла, потом буфетчицей работала на плавбазе и теперь на кирпичный устроилась. Необразованная... Вот была Катя, на этой и жениться можно, пединститут окончила. Раз он из-за нее весь город обежал, купил подарок. Нашел на барахолке японское белье: рейтузы, лифчик и все остальное. Уйму денег положил, а она не оценила, обиделась. До сих пор с ним не разговаривает из-за этого... "Вот тебе раз! А Надька б оценила, а ведь ни разу ей подарка не купил..."
       - Скучно чего-то, - сказал он. - Скорей бы ребята пришли... Может, крикнуть кому-нибудь? - Он посмотрел на часы. - Как раз на связь выходить...
       - Верно, пора, - отозвался без интереса Тимофеич. - Говори без меня, а я подремлю.
       Моторист настроил рацию и тотчас услышал голос судового радиста. Тот кричал, глотая слова, одурелый от водки и насморка:
       - "Двойка", я - "Нерпа"... Ес-си меня слыш-те, говорите: "да", ес-си не слышите - "не"... Понял вас, понял вас: вы меня не слышите, слышите...
       - Когда мы вас увидим?
       - Жора... Жор, здорово!
       - Привет, с утра не виделись.
       - Идем к вам, идем к вам! Прием.
       - А где капитан?
       - В гальюн пошел, в гальюн пошел.
       - Позови рулевого.
       - Сейчас, слышь? Нет в рубке никого, нет никого...
       - Куда ж вы идете?
       - Идем к вам, идем к вам... Жор, ну и подкачал ты!
       - Чего?
       - Дочка, говорю, дочка... Прием.
       Моторист выругался и выключил рацию.
       "Скучно мне чего-то..." - вновь пришло в голову, хотя, кажется, меньше всего думал, скучно ему или весело. Он с беспокойством ощупал карманы в надежде отыскать хотя бы окурок, ничего не нашел и как-то беспомощно оглянулся.
       Стрелок уже спал, уронив на скрещенные руки лысую голову, зябко сутулился у коптившей шкуры Тимофеич. И кругом не на что было посмотреть. Воздух темный, в нем мглели первые звезды, а по горизонту неясно проступали очертания облаков. По ним скользили светлые пятна - то был отраженный свет ледовых полей, которые безостановочно гнали в океан муссонные ветры...
       "Засвечу я сейчас!" - решил моторист.
       Он пододвинул к себе ящик с пиротехникой, запустил в него руку и вытащил аварийную ракету-шестизвездку. Крепко зажав патрон, он отвинтил колпачок, вытянул шнур с кольцом и дернул... Ракета выстрелила, едва не вырвав гильзу из рук. Все вокруг красно осветилось, но то, что увидел моторист в красном свете, не вызвало в нем никакого интереса.
       "Пущу-ка зеленую теперь..."
       - Ты чего? - вскинулся дремавший Тимофеич. - Жорка, ты чего?
       - А чего?
       - Еще спасатель увидит!
       - Ну и пускай спасает, - вяло ответил моторист.
       - Жорка, - разволновался Тимофеич, садясь и оглядываясь по-дурному с полудремы, -да я тебя стрелком возьму, если Лазарь заболеет. Ты сам подумай, на черта нам спасатель! Они за спасение сколько с управления срежут? А управление с кого? С нас, ясное дело. Вся прогрессивка полетит к едреной кочерыжке! Ты ж первый и виноват будешь, раз по твоей причине запасной бачок с соляркой забыли...
       - Сам надоумил меня с бачком, - возразил моторист. - Говорил, что места много занимает, некуда шкуры девать.
       - Ты, я - кто там будет разбираться. Срежут прогрессивку, столько денег выбросим на ветер, дурак! Или нам они легко даются? Неужто это объяснять надо?
       - Понимаем, не первый день замужем.
       - То-та! Должен видеть, что к чему, раз семейный ты теперь.
       Моторист хотел возразить, что никакой он не семейный, а с чего они весь этот галдеж устроили, так ему просто непонятно. Даже если у его знакомой и появился ребенок, так это надо еще установить!... А познакомились в апреле, то есть на Пасху, когда тепло уже переборивает холод. Они на ремонте стояли во Владивостоке, на Песках. Ночевал у сестры Верки, на Угольной. Утром проснулся - Верка гладит его рубашки. Подошел в трусах к форточке покурить. А тут Надька вошла, в руках у нее крашеные яйца. Говорит Верке: "Давай похристосуемся". Они расцеловались. Потом подходит к нему - выпивши она была маленько... Ну, поцеловались. "Давай еще, а то не распробовала!" Они еще раз. Верка рубашки гладит - сестра, но баба ведь... Что ему в Надьке понравилось? Рост у нее, со всех сторон круглая, лицо розовое с улицы. И смело в глаза глядит: "Что, нравлюсь я тебе?" - "Нравишься". - "Дымища у вас, хоть окно откройте, тепло как на улице! Ну, я пошла..." - вдруг. Тут он скоренько штаны, рубаху натянул, выскочил во двор... Она возле калитки стоит, придерживает от ветра юбку: "Жорик, увидела тебя - и словно приворожил ты меня чем. Стыдно сказать, только чего хочешь, то и делай со мной". - "Обожди, сейчас сбегаю за рубашками..." А Верка молодец, выручила! Побросала рубашки прямо из окна, они с Надькой ловили внизу, горячие от утюга...
       - Гудит чего-то, - сказал Тимофеич. - Неужто на кромку выносит? Нет, не должно бы...
       Моторист прислушался, глянул на небо.
       - Ледовый разведчик это, - сказал он. - Посмотри-ка... Генка Политовский летит! Вот ей-богу, да! Дай крикну, а то мимо пролетит?
       - Только лишнее не говори, - предостерег Тимофеич.
       - Двумя словами перекинемся... Я - "Двойка"! - закричал по рации моторист. - "Лилипут", отвечай! "Лилипут", отвечай!
       Ледовый разведчик грузно перевалился на крыло, показав различительные огни, и начал спускаться, описывая плавный круг.
       - "Двойка", я - "Лилипут"... Кто вызывает? Прием.
       - Гена, здорово!
       - Здорово. Кто это?
       - Жорка говорит. Жорка Латур с "Нерпы".
       - Жора! - закричал летчик. - У меня известие для тебя! Дочка у тебя, дочка... Прием.
       -- Ага, знаю.
       -- Это вы ракеты пускали?
       - Тут у нас солярка кончилась. И вообще... Слышь, Гена: крикни спасателю, а то - во, надоело!
       - Некогда ему, за шведом пошел, за шведом...
       - А мы, значит, хуже шведа?
       - Тут обижаться нечего: швед в гостях, а вы, считай, у себя дома, - сказал летчик.
       - Само собой, - засмеялся моторист. - Наше это море, для нас сделано...
       - К тому же шхуну вижу, шхуну вижу...
       - Они там посылки из дому получили, к празднику... Мимо не пройдет?
       - Прямо на вас прет.
       - Даже интересно, там у них в рубке никого нет.
       - Судну не привыкать, само к вам дорогу найдет, - пошутил Генка. - Ну, будь здоров, некогда мне.
       - Гуляй...
       Моторист подул на окоченевшие пальцы, прислушался. Вокруг стояла тишина, временами, пушечно выстрелив, лопалась льдина или выскакивал подсов, шумно расплескав вокруг себя воду...
       "Или "Шлюп" настроить, пока еще есть время? - подумал моторист. - Крикнуть на метеостанцию, может, там приятель дежурит? А может, Надьке радировать - поздравить дуреху? Крикнуть, и чтоб она в ответ крикнула... Чего это со мной сегодня? - недоумевал он. - Сколько раз попадал во всякие передряги, и ничего. Ничего не оставалось. Видно, потому, что ни о чем в это время не думаешь. А если и придумаешь что-нибудь, так нарочно такое, чего, может, и в жизни не бывало и быть не может. Потом сразу забудешь про это, и ладно. А сегодня лезет в голову всякое..."
       Моторист обернулся, услышав за спиной какую-то возню и хрип. Вытаращил глаза: по шкурам ползал белек, тыкаясь носом в обрызганные кровью трюмные доски. "Ну и живучий зверь! - подивился он. - Это ж надо: издох, а потом снова ожил! Видно, неправду говорят, не сумеем мы этого зверя начисто вывести!"
       Он взял тюлененка на грудь. У того под густым мехом бешено колотилось сердце - аж прыгала ладонь. "Были бы именинники сегодня этот белек и твоя дочка", - вспомнилось ему.
       Моторист перекрестил тюлененка ножом:
       - Живи, родственник!
       И выпустил его в море.
      
      
      
       НА МОРЕ И НА БЕРЕГУ
      
      
       Мы стреляли тюленя всю ночь: я, Генка Дюжиков и Степаныч - еще не старый, но больной человек. Луне наступило пятнадцать суток, и лед от нее был голубой, а прогретая за день вода светилась так сильно, что, если ударить по ней веслом, в воздух взлетали, казалось, целые куски огня. К утру лед пустил испарину, и зверь ничего не видел с расстояния в десять шагов. Но подошла зыбайла высоченная, и началось такое, чего я еще не видал, и не следовало мне.
       В тумане лед, как облако, и его на волне замечаешь смутно высоко. Облако спускается, уже перед носом: это льдина с тюленями, отползающими из-за брызг от ее края... Выстрелил - как розу в тумане зажег! Так выстрел расходится цветом в висящих каплях тумана. Прыгаешь за зверем на льдину - и улетаешь в облаке с ним. Так и скачешь туда и сюда, как конь Пржевальского или кто.
       И вот случай со мной, даже два, один за другим, уже к ним подошел.
       Стою в боте наготове, с трудом держу равновесие. Слежу, как льдина падает с неба, чуть ли не на голову мне. От солнца обуглилась, а с краю - как черный нарост, ком примерзший. Внезапно ком задвигался, море на него брызнуло - ах, это черномордая ларга пятнистая замочила усы! Ладно, что место мне расчистила, прыгаю за ней и подмечаю, что между ботом, с которого соскочил, и льдиной с тюленем, развалилась одна крошечная льдинка. Голая, без зверя, я и внимания не обращал, а из-под нее с наращенной скоростью, уже разогнавшись под водой, как локомотив, выскакивает подсов-страшило! Кто бы подумал, что такая льдинка сможет его под собой держать?
       Я уже прыгнул, и так удачно и вовремя, что новорожденный ропак вырвался за моей спиной, не зацепив и не облив шугой. Оглянулся с льдины - там вертится ледяной дом - Гусь-Хрустальный! Зазевался на него, а черномордый, отползя недалеко, -- как бросится на меня! Никогда не бывало, чтоб тюлени опасны исподтишка, и вот -- выискался один этот... У меня руки заняты: в одной винтовка, в другой - открытый нож, я держал его для страховки: если на крае льдины поскользнусь - на ноже удержусь. Зверь как угадал, что я с левой не стреляю, для него безоружен. Бросился пастью на нож, перекусил лезвие, и вдобавок - толкнул меня массой... Я сковырнулся, как прыщ, с льдины...и второй раз за утро мог поймать кайф навек! Меня бы неминуемо накрыл ропак, если бы я оказался в воде. Тот все еще крутился, выясняя свою форму, пока не перевернулся еще раз и - улегся Хрустальным Гусем.
       Все это я уже с восторгом наблюдал с бота, куда и упал! - спас друг Генка, обойдя вовремя неустановившийся ропак и чутьем угадав, с какой стороны я. Ну, а Степаныч лишь метил место при нем, как куль мякины или овса.
       Тогда я сказал себе: все, я свое на сегодня отпахал! Я даже рыло не поверну больше в ту сторону, где зверь. Все и совпало: как раз кончились патроны.
       Мы уже собирались возвращаться на судно, как увидели одинокого тюлененка. Может, у него мать убили, или она нырнула за рыбой, чтоб его ублажить. Тогда он ее просто ждал.
       Тюлененок лежал на льдине, положив на ласты узкую голову. Он казался в тумане большим.
       - Эй, отдай шкуру! - крикнул ему Генка.
       Тюлененок поднял голову и отполз дальше от воды - он не видел нас.
       - Дай патрон! - взмолился Генка.
       Я ковырнул сапогом груду стреляных гильз, - может, случайно остался один? - но боевого не оказалось. Степаныч грел поясницу у горячей трубы на корме и молчал - его мучил радикулит, а я сказал Генке:
       - Пускай его...
       - Нет, для ровного счета надо, - ответил он, вытащил из чехла нож и кивнул Степанычу. Тот подогнал бот к самой льдине, и Генка выпрыгнул на нее.
       Тюлененок увидел Генку и нырнул в лунку с талой водой, но лунка, наверное, оказалась без выхода, и стало слышно, как он заметался по ней, попавшись.
       Генка ухватил его за ласты, выбросил на льдину и придавил сапогом. Серок - одномесячный тюлененок. Хрипел, открывая зубастую собачью пасть, и пытался укусить сапог. Генка наклонился, и тут я увидел, как тюлененок приподнял голову и посмотрел, что Генка держит в руке...
       Я отвернулся от них, не мог такое смотреть.
       Минуту спустя Генка вскочил в бот.
       - А где же серок? - удивился Степаныч, видя, что Генка без ничего.
       - Ушел... Слышь, что произошло? - Генка оглянулся на нас со Степанычем. - Вдруг посмотрел на него и вспомнил, что мне на неровные числа как раз больше везет...
       Генка достал из НЗ, что запрещено, коробок ветровых спичек с большим составом фосфора, вынул одну и закурил от переживания. Степаныч же, вместо того, чтоб сделать выволочку за расход спичек, поддакнул из-за тюлененка:
       - Правильно, все одно всех не возьмешь...
       Постояли еще несколько минут, выясняя курс: потеряли в тумане, где берег? Я выстрелил из своего карабина, рассекретив, что прятал пулю в стволе. Генка приложил ухо к льдине: откуда эхо? Показал рукой направление:
       - Туда! Слышу - двигун работает!
       Он мастер на такие штуки без науки, ни разу не ошибся.
       Степаныч подверг направление Генки суровой сверке по карте: развернул ее, как скатерть, поковырялся в засвербевшем ухе, посмотрел на то, что достал, и - согласился, что Генка прав.
       Мы направились к шхуне и выскочили на нее в тумане так неожиданно, что едва не врезались в борт с полного хода.
       На палубе горело электричество. Уборщик делал нож из куска пилы: обрабатывал заготовку на точильном станке, погружая в ведро с водой. Нож дымился в его руке. Я крикнул ему, уборщик отложил нож и принял конец.
       Уборщик у нас долговязый, с большой плешивой головой, с кротким сиянием в глазах. У него такой вид, что, кажется, только руку протяни, как он в нее тотчас рубль положит. На самом деле это был дурной человек. Я как-то видел его на боте: он прямо сатанел, когда брал в руки винтовку... Я бы не позавидовал его жене, но он вроде был холост.
       - Остальные еще не вернулись, - сообщил он.
       - Вижу, - ответил Генка.
       - А вы почему так рано? - поинтересовался уборщик.
       - Жирно жить будешь, - ответил ему Генка. - И так сутками в море пропадаем...
       Степаныч, кряхтя, перелез на палубу и включил лебедку. Мы заложили крюк за тросы, подняли бот до уровня планшира шхуны, и я стал выбрасывать на палубу хоровину. В трюме скопилось много крови, Генка вывернул пробку, чтоб выливалась; выбросил за борт пустой патронный ящик, цинк то есть.
       - Ну что, Степаныч? - спросил он, зевая.
       - Вздремну до обеда, может, спина отойдет, - ответил тот, согнувшись, щупая поясницу.
       - Тогда мы вдвоем уйдем...
       - Но-но, не вольничать у меня! - разволновался Степаныч.
       - Не боись, старшина! - захохотал Генка.
       Степаныч пошел к себе в каюту, а мы заглянули на камбуз. Повар сидел возле гудящей плиты и крутил транзистор. Пожилой человек с вечным ячменем на глазу, с широким, как у топорка, носом.
       - Налей со дна пожиже! - крикнул ему Генка. - Хватит джазы ловить...
       - Я радиограмму получил, -повар любовно глядел на Генку и не переставал крутить ручку настройки. - Тебе дочка привет передавала...
       - Что мне до нее? - ответил Генка, приосаниваясь, снова закуривая.
       - Обрюхатил девку, а теперь в кусты? - засмеялся повар.
       - Это еще как сказать... Значит, не дашь пожрать?
       В поваре боролось два желания: накормить его, как будущего зятя и возможного отца, или же отказать в пище, раз он кочевряжится, уклоняется от отцовства.
       Перемогло второе:
       - Вам не положено, вы свое на бот получаете.
       - Пошли на остров! - Генка обернулся ко мне. - Жратву добудем: яйца там, уток набьем...
       - Волоса добудьте на кисти! - крикнул Степаныч из каюты. - Судно нечем красить к городу.
       - Откуда мы его возьмем? - удивился я.
       - Кони там ходют, отрежьте с хвоста.
       - Ты мне поймай, тогда я отрежу, - ответил Генка несерьезно.
       Он пошел за ружьем, а я открыл сушилку, бросил туда вонючую сырую робу и переоделся в сухое. Одежда моя вылиняла от частых стирок, приятно пахла машинным маслом и стала такая горячая, что обжигала кожу. Когда надел ее, сразу появилось настроение ехать на берег. Тут как раз появился Генка. Он был в бушлате, опоясанный широким охотничьим ремнем. Ружье висело у него за спиной, дулом вниз.
       Шхуна стояла на якоре у самой кромки ледового поля. Туман оторвался от воды и повис на высоте топового фонаря, и был четко виден горизонт справа, словно выкругленный льдом, а слева - по чистой воде - хорошо просматривался остров Елизаветы, напоминавший раскинувшуюся женщину.
       Мы спустили на воду ледянку - легкую промысловую лодку из красного пластика. Я залез в нее, Генка бросил мне сверху веревку, ведро и якорь, а потом прыгнул сам - лодка плавно отыграла на воде. Я вставил в кольца два узких финских весла и погреб по медленно поднимавшемуся и опускавшемуся морю. Небо прояснялось на глазах, туман отволокло в сторону, наше дыхание было хорошо заметно в воздухе, и было пусто вокруг, и вода заблестела.
       Стая топорков осторожно опустилась перед носом лодки. Генка вскинул ружье и выстрелил - я услышал свист дроби, струей пролетевшей мимо меня, и притормозил веслом.
       - Ты что, сдурел? - сказал я ему. - Ты чуть не сделал меня конопатым...
       - Не боись, не задену! Просто руку повело не так...
       Топорки вынырнули так далеко, что невозможно было поверить, что только что они находились у самого борта ледянки, а две птицы бежали по воде, оставляя крыльями широкий след ряби, - топоркам надо разогнаться, чтоб взлететь; а одна птица крутилась спиралью, распластав крылья, и я взял ее в воде - теплую, серую, с бесцветными тупыми глазами и двумя желтыми косичками на голове - и бросил Генке. Топорок раскрывал гнутый красный клюв и сучил лапками. Генка отсек ему голову, которая теперь смотрела, отделенная от тулова, как смотрела и с ним. Потом выпотрошил птицу и положил дымящуюся тушку на дно лодки.
       Этого топорка и еще штук пять, если набьем, и если на берегу ничего не произойдет, мы запечем в золе и насытимся вдоволь, состроив оттуда повару фигу.
       Мы набили штук двадцать топорков, пока шли к острову, курили, разговаривали нехотя:
       - Слышь, Колька?
       - Чего?
       - Тепло как стало, а?
       - Это с берега тянет...
       - В городе сейчас жарко небось?
       - По радио передали: жара страшенная...
       - Никак не могу летом отпуск получить, - пожаловался Генка. - А зимой что его брать? На судне работы все одно никакой. В кабак пойдешь или к повару на квартиру: огурчики там, помидорчики и все такое.
       - Дочка его как?
       - Кто ее только не охмуряет! - засмеялся Генка. Помолчал и добавил гордо: - Зато с плаванья приду - только моя будет!
       - Зачем она тебе такая?
       - Что ты понимаешь? Какая ж это баба, если ее никто не домогается?
       - Нет уж, я себе такую найду, что ее никто не домогется!
       Генка посмотрел с усмешечкой на меня сбоку, как он умел смотреть:
       - Разве что будет она страшнее паровоза... - заметил он. - Да и та изменит, в крови это у них.
       Остров уже вот перед нами - два обрывистых холма, далеко отстоящие от береговой черты. Линия песка, полоса леса вдали, и в дальней дали - синие горбы сопок. Сколько я не бывал здесь, никаких лошадей не видел. Медведя, да, или козла, или залетного ворона за сто-двести. Мы и не забирались дальше собственного носа. А сейчас вообще, как недавно ушли. Только после штормов устье речушки, где мы брали шлюпками воду, забило галькой и ракушками. Отсюда речушка просматривалась от истока до устья. На берегу не было навигационных знаков, только далеко слева, у мыса, горели три красных огня - там находился сторожевой пост.
       Сейчас море тихоня, а у берега ревел накат - начиналось сильное приливное течение. Я невольно засмотрелся на волны: они рождались у самого берега, чтоб, пройдя несколько метров, разбиться. Когда волна отливала, по берегу, казалось, шла тень - так жадно глотал воду песок... Вода очистилась и настолько прозрачна, что песчаное дно, кажется, желтело у самых глаз, а ледянка и весла красиво в ней отражались - от планшира до киля, до последней царапины...
       Мы перетащили ледянку через приливную полосу и приткнули в стороне, у известковой глыбы. Якорь я швырнул на берег, а Генка вдавил его сапогом в песок.
       - Пошли на базар, - предложил он. - Яиц наберем.
       - Иди сам, а я посижу сам.
       На меня находил каприз, когда я вступал на берег, но Генка знал, как со мной сладить.
       - Чего так?
       - Я от глупышей прошлым разом до самого города отмывался...
       - Ну, Колька! - сказал Генка, подошел и обнял меня за плечи. - Ты ведь лучше всех лазаешь по скалам, тебе удовольствие от этого.
       Он правду сказал, я засмеялся радостно:
       - А ты полезешь?
       - А то как же? - заверил он. - Я от тебя ни на шаг...
       Мы поднялись по речушке до холма, обогнули с морской стороны, прыгая по твердым высохшим бревнам. Холм был до того разрушен ветром, что от него осталось лишь несколько скал, которые имели форму огромных треугольников. Водопад круто падал с вершины скалы, описывая дугу. Я сбросил ватник, Генка свой бушлат, мы стали карабкаться на скалу, хватаясь за рябиновые кусты. Я обогнал Генку, он остановился подо мной, упираясь спиной в валун, и закурил, а я забыл про него.
       Кайры летали вокруг, похожие на маленьких пингвинов, на меня сыпались помет, пух и перья, воздух гудел от птичьих крыльев и крика. Добрался до глубоких нор, продырявленных клювами в скале, где птенцы сидели этажами: чайки-моевки, гагары, ипатки, качурки и всякие остальные, не летающие еще. Почувствовав, что это я, они замерли, как будто их отщелкнули на фото, и оно сейчас и висело. В них сработал, как фотоэлемент, защитный инстинкт птичьего рода: сидеть неподвижно и ждать с моря погоды. Я выбрал гагаренка, чтоб дорастить его в птицу на судне, уже положил в карман, где б он сидел, не вякая, как в норе, но побоялся гагарихи, его мамки. Она тут же отделилась от тысяч круживших и, в миг подлетев, выпустила струю кала... Чуть не попала! Тогда я залез повыше, до площадки с вылеживающимися яйцами. Это и был базар - не такой, как на Луговой или Суйфунской во Владивостоке, а в чистом виде: я мог брать, что хотел, не заплатив ничего.
       Забродил по базару, складывая в ведро самые крупные и красивые из яиц, голубые и белые с крапинками, а потом вспомнил про Генку и нагнулся, чтоб подать ему ведро. Генки я нигде не увидел и позвал на всякий случай, но вокруг стоял такой птичий гам, что я даже голоса своего не услышал. Тогда начал осторожно спускаться вниз с тяжелым ведром в руке, а крылатые вились у самого лица, и, кроме гагар, здесь еще глупыши со своей вонючей слюной. Дошло до того, что один топорок просто напал, как тот черномордый на льдине. Он клюнул своим страшенным клювом под левый глаз мне. То есть ему так показалось, что клюнул, на самом деле он промахнулся. Но я, спасая глаз, оступился и съехал с ведром под водопад. Яйца все разбились, я промок до нитки и направился с пустым ведром к лодке или куда. Тут я увидел Генку - он стоял и смотрел на луг в старом русле речушки, трава там лоснилась на илистой почве, перевитая крупными ромашками.
       - Что-то мне почудилось... - Он подал за спиной знак, чтоб я не шевелился.
       Не ответив ему, я был на него зол, а, увидев, еще больше разозлился, я обмыл в ручье робу и оставил ее сохнуть на гальке, а сам - голышом, в одних сапогах - пошел на луг, чтобы не видеть Генку и не разговаривать с ним. Сел с краю луга на непросохшую траву и осмотрел ее, нет ли поблизости каких-либо букашек или муравьев. Тут были, я проверил на себе, любознательные насекомые. Одна муравьиха неделю назад, когда я сидел вот так, залезла мне в зад, и жила там, щекоча, пока я не прогнал ее пургеном. Вообще здесь, среди травы и ромашек, росло много черемши - дикого чеснока. Я жевал его и ожидал солнца, чтоб согреться.
       Генка подошел и сел рядом.
       - Дрожишь, дохляк?
       Он засмеялся и толкнул меня в порядке искупления.
       - Дрожу оттого, - объяснил я ему, как несмышленому, - что по твоей вине искупался в водопаде...
       - Чего ж ты лез туда? - удивился он.
       Я понял, что искупление тут не при чем, он ищет ссоры со мной, - он на берегу бывает совсем дурной, - и не ответил.
       - Ну, чего умолк? Ответь, если к тебе обращаются! - проговорил он, побледнел и сжал кулаки.
       Я поискал глазами, чем бы запустить в него, если полезет драться, но ничего не нашел подходящего. Драки у нас не случилось случайно, потому что Генка вдруг закричал:
       - Кони!
       И я увидел лошадей, которые бежали по приливной полосе.
       Желтой масти, лохматые какие-то, а гривы и хвосты белые у них, и прямо развевались, как флаги. Накат настигал их, поддавал сзади, и лошади взвивались на дыбки, перебирая передними ногами, мотая оскаленными, словно улыбающимися мордами, и прыгали через волну - это такие чудовищные прыжки, я никогда не видел, чтоб лошади так прыгали... Они перемахнули через речку и стремительной желтой струей вошли в луг, и головы их быстро поплыли над травой, а потом уже ничего не было видно, только ржанье и бегущий след в смыкающейся траве, гулявшей, как волны... Все взаправду как не взаправду, и это недалеко отстоит, когда голоден, свободен и все ощущаешь на таком пределе, как мы.
       - Не сбрехал Степаныч, - удивился я. - А откуда они тут?
       - Дикие! - проговорил Генка, задыхаясь. - От японцев остались... А бегут как, бегут, а? - Он крепко держал меня за плечи, будто боялся, что и я сейчас побегу вслед за лошадьми, если он меня отпустит. Ничего подобного я не держал и в мыслях.
       Вдруг он оттолкнул меня, снял с пояса флотский ремень и, пригнувшись, побежал по траве. Тотчас почти послышалось тоненькое ржанье, и я увидел жеребенка.
       Жеребенок был мокрый после купания, я мог поклясться, что не видел его с остальными лошадями. Он раздувал тонкие ноздри, держась примятого конского следа, смешно подпрыгивал, выпутывая из травы ноги поочередно, ничего не видя вокруг, чуть не упал раз, не по силенкам напрягшись, задрожав кожей от страха, что за ним гонятся, в траве мелькал его темный круглый бок... Генка, рванувшись наперерез, метнул свой ремень, как лассо, петля захлестнула жеребенка, он с перепугу присел на задние ноги, а потом взвился и захрипел, стянутый ремнем, так как Генка уже повис на нем. Тут и я подбежал, и мы вдвоем его повалили. Жеребенок бился, метался, как дикий тюлененок тот, никак не хотел успокоиться. Видя, что Генка крепко держит его за голову и справится сам, я вытащил из-за голенища нож и, нащупав мокрый, скользкий в руках хвост, отрезал на треть хвоста.
       - Ты чего делаешь? - заорал Генка. - Гад!
       - Хвост, - сказал я. - На кисти!
       - Выслуживаешься? Не трожь его!
       Мы отпустили жеребенка, а перед этим Генка, сняв с него ремень, повязал на подрезанный хвост пук травы с ромашками. Жеребенок уже стоял смирно, как прирученный нами за минуты борьбы, расставив худые ноги и как просев меж ними, кожа у него прыгала на спине, а бок обсыхал и становился желтым; он тяжело дышал и косил на нас продолговатым глазом по-японски, звезда белела у него на лбу, и Генка вдруг обхватил его за шею и поцеловал прямо в мягкие черные губы.
       - Я твой папаша, давай знакомиться! - крикнул он весело. - Что, не узнаешь?
       - Он хвост просит обратно, - догадался я.
       - Хвост у него новый отрастет. А этот я хранить буду! - Взял у меня треть хвоста и сунул себе за пазуху. - А венок твой -- мой подарок, цвети и пахни, да?
       Жеребенок, как показалось, нехотя пошел от нас с ромашками на хвосте, а Генка повалился на траву после всего:
       - Все одно что девчонку милую поцеловал!
       И вправду: была кобылка, но все ж жеребенок вообще.
       - Скучно ему без человека, - предположил я.
       - Колька! - загорелся он. - У тебя деньги есть?
       - А что?
       - Отдай их мне!
       - Вона какой! Мало тебе своих, мои надо прикарманить...
       - Колька! - молил он. - Я хочу жеребенка купить!
       Я понял, что Генке надо подыграть сейчас, его уже заносит, и подкинул совет:
       - Ты лучше большого коня купи!
       - Что мне, белье на него вешать? Мне жеребенка надо, оброть с кистями, с бляхами... девчонку милую - чтоб у нее никого, кроме меня, и жеребенка... чтоб катал, когда подрастет...
       В нем, удалом, о себе не ведавшим ничего, подбиравшем без разбора, что перезрело и падало само, порой спохватывалась, тоскуя, душа. И у меня, смотревшего, как он мучается, у самого все защемило.
       - Все одно с моря не уйдем, - сказал я и отвернулся от него. - Захватило оно нас, все одно...
       - Ты-то уйдешь, не товарищ ты мне...
       Генка поднялся с травы, подобрал валявшийся бушлат и, отряхивая штаны, пошел к ледянке. Я же подобрал ватник и поплелся за ним, сожалея, что жаркое из дикой утки на сегодня отменяется.
       Теперь он сидел на веслах, и я видел его лицо - грубое и красивое, с длинным ртом и невыспавшимися глазами, и желто зажглись гильзы у него на поясе, и все кругом стало оранжево-желтым от солнца, и я подумал о желтом жеребенке, а потом я перестал о нем думать.
      
      
      
       БАЗА СПАФАРЬЕВО
      
       На базу Спафарьево "Крылатка" пришла с Больших Шантар, и, подойдя, закрепилась на якорях в небольшом удалении от берега. Тут был пункт отстоя зверобойных шхун, используемый не для отдыха, а для мездрения шкур и вытапливания тюленьего жира. Для такой безрадостной работы, чтобы ничего от нее не отвлекало, годилось любое гиблое место, и в том числе база Спафарьево.
       Со шхуны был виден рыбокомбинат, искаженный дождем, тяжело придавивший песчаную косу. От этого синяя сопка, породнившаяся с косой из своей дали, слетела и повисла, как призрачное счастье, выпав из единого божьего замысла. Все здесь стояло и чернело в ряд, в убогом воплощении порядка: длинные лабазы, бараки для сезонников, деревянная электростанция и транспортеры, клуб, магазин, почта и баня.
       Рыбокомбинат готовили к приему селедки: удлиняли пирсы для швартовки рыболовных судов, прокладывали кабель, таскали мешки с солью и бочкотару, всякую всячину. В магазине продавали литровые банки сухого молока и тяжелые хлебы местной выпечки. В клубе после кино молоденькие солдаты-стройбатовцы с юбилейными медалями на груди (они приехали сюда из Магадана строить маяк) организовывали танцы под радиолу. С рыбокомбината неслись гортанные крики корейцев, разгружавших плашкоуты, орал репродуктор на почте, простуженными голосами перекликались работницы, сгребавшие щепу и мусор по всей территории, воняло тухлой прошлогодней селедкой и горько несло созревшей горной ольхой, и хлебом, и новыми бочками.
       А на шхуне были свои запахи, своя работа.
       Утром матросы надевали поверх робы просторные штаны и куртки из желтой клеенки и выходили на скользкую палубу, где лежал слой жира толщиной с палец. На палубе пластами громоздилась хоровина - тюленьи шкуры с салом. Начальник жирцеха спускался к себе в отсек и включал перегонную установку, а матросы молча докуривали папироски, зная, что больше не захочется сделать и затяжки, и расходились по местам. На носу тарахтела мездрилка, к ней подтаскивали шкуры лебедкой. Матрос-мездрильщик брал тяжелую грязную шкуру с двухдюймовым слоем желтого вонючего сала и бросал ее в широкую пасть машины, между вертящимися валами. Он нажимал ногой на педаль, валы смыкались, вгрызаясь в сало, горячий жир дымил и пенился, сбегая по желобу в танки; мездрильщик ворочал шкуру, а потом вытаскивал ее - легкую и тянущуюся, как резина, с рубчатым следом машины на внутренней стороне - и бросал подсобнику. Подсобник клал шкуру на навою - наклонный деревянный стол - и отжимал мездрильным ножом. Шкуры потом мыли, солили и укладывали в бочки. Визжала дрель, пробивая отдушины в обручах, бочки пломбировали, к ним прикладывали трафареты, а на трафаретах были названия норвежских и японских фирм. Теперь эти бочки, неподъемные от шкур и рассола, будут прирастать шарами, отмечая дни недели, что улетели.
       Ночью матросы снимали с себя душно пахнущие костюмы, вытряхивали желтую соль из сапог и валились на койки как убитые. Но вот наступала очередь на мытье, матросы садились в бот и ехали на берег, и медленно поднимались по голой раскисшей дороге к бане.
       Баня была невысокая, срубленная из тонких бревен, с земляной крышей, проросшей травой. Внутри все закопчено от дыма, у набухшего каплями лоснящегося потолка блестел фонарь, бросая слабый свет по обе стороны дощатой перегородки, разделявшей мужскую и женскую половины.
       Матросы развешивали на крюках одежду и гремели тазами, зачерпывая в чугунном чане кипяток, тесно сбивались на лавке, прилипая ягодицами к ее сухой и горячей поверхности, перебрасывались негромкими фразами, а за перегородкой молча раздевались работницы вечерней смены, но ни матросы, ни работницы еще не осознавали взаимного присутствия: им надо было забыть этот проклятый дождь, жир, мусор, мокрую одежду. Люди томились в ожидании пьянящей радости, и она медленно возникала под шумные вздохи пара и шипенье камней, под гул льющейся воды; спины разгибались, крепли голоса, работницы кричали: "Поддай пару, мужики!" - и исступленно хлестали себя ольховыми вениками, оставлявшими на теле мелкие зерна, и бросали мокрые веники матросам в широковатую щель под потолком, куда, если постараться, можно было просунуть руку, если не целую голову. Матросы хлестали себя, и веники летели обратно; пол ходил ходуном, тряслась перегородка, звенел фонарь от крика, в воздухе распространялся запах здоровых свежих тел, смешивались дыхания и сливались голоса, когда матросы и работницы становились на скамейки по обе стороны перегородки, и вели разговоры на близкие темы.
       Все это походило на странную и незабавную игру: матросы и работницы не видели друг друга, и после бани они некоторое время стояли на освещенной улице, загадочно разглядывая друг друга и улыбаясь от познанных откровений и тайн. И каждый из них решал про себя вопрос: кто он? кто она? - и расходились, поскольку на учете была каждая свободная минута.
       Ну, а следующее мытье с пареньем продвигали то, на чем остановились в предыдущем.
       - Любка, - говорил маленький Колька Помогаев работнице и, чтоб дотянуться до нее, становился на цыпочки, - опять мусором занималась?
       - Теперь на разгрузке буду работать, - отвечала она грудным голосом. - А у тебя все жир?
       - Жир, - мрачнел Колька, вздыхая, - жир, мать его в доски.
       - Большие рубли выгоняешь?
       - Рубли, рубли...
       - Много еще осталось?
       - На неделю от силы, а там на промысел пойдем, на Шантарские острова.
       - А что, - спрашивала она, - видно, есть у тебя какая девка во Владивостоке?
       - Не везет мне с вами! - признавался Колька. - Подхода не имею.
       - Не понимают твои знакомые ничего в мужиках, - отвечала она. - Тебе ж, как мужику, цены нет!
       - Откуда ты знаешь? - дивился он. - Прямо хоть стой, хоть падай!
       - Я-то? - смеялась Любка. - Научилась, слава богу.
       - Я вообще отчаянный, - соглашался он. - Я всякую глупость могу сделать.
       - Ну, иди сюда, - не выдерживала Любка и касалась его лица шершавой распаренной ладонью, а он дотягивался до ее мокрых плеч. Любка не отстранялась, только плотнее придвигалась к перегородке, расплющивая груди, чтобы сосков не затрагивал. - Перестал бояться меня?
       - Ну, что ты!
       - Так мужика хочу, - признавалась она, - прямо места себе не нахожу! А все они не по мне, пресные какие-то... -- Вот бы такого, как ты, полюбить!
       - Во говорит! - смеялся Колька.- А не врешь? - Ему прямо удивительно было слышать такое.
       - А с чего мне врать? С чего?
       Верно, не имело смысла: ведь это такая игра...
       Любка рассказала, что приехала сюда из Краснодара, что ей хочется найти человека незанятого, работящего и чистоплотного, рожать хочется и никуда не ездить, а тут еще этот дождь и мусор, быстрее б работа пошла настоящая, не то авансы не отработаешь, честное слово! А Колька ей про Шантары - острова свободные, живут, как им вздумается, а? Весна и лето у них во льдах и на островах. Все вольное, одно с другим соприкасается, а вместе не существует. От этого балдеешь, о себе забываешь начисто. Он может, например, сидеть перед ягодником, размером с квадратный километр, где даже не видно, где медведь бродит. Или перед горным склоном с отборными боровиками. И ни одного гриба не взять, ни одной ягодины! Ты как в другом мире, правильно? Потом вернешься в город, там чернику по стаканам отмеряют, за минтаем очередь в магазинах. Как потерянный ходишь, не можешь жить.
       Колька порой, как и все моряки, принаряжался не в слова, а в словесные категории. Любке приходилось самой выуживать, что требовалось для нее.
       - Квартира у тебя есть?
       -- Снимаем комнату у кореянки, вдвоем с приятелем. Правда, место симпатичное. Такой, знаешь, перекресточек ничего из себя: "Табаки", "Оптика", "Срочное фото" -- и чуть дальше: "Конфеты" и "Горячий хлеб". Пешеходное место: люди сходят с трамваев и идут к морю ногами, с мылом, полотенцем, маской для ныряния. Но туда я лишь к зиме попаду.
       - Жениться тебе надо, Николай, - убеждала его Любка. - Ты не робей, за тебя любая с радостью пойдет!
       - Сына хочется получить, - признавался он.
       - Бери меня, - хохотала Любка, - я тебе сколько хочешь нарожаю!
       - С тобой бы, эх-ма! Ты мне запала не в "молоко", а в "десятку".
       А через неделю она спросила:
       - Уходите?
       - Завтра к вечеру снимемся.
       - Придешь к понтону?
       - Принято.
       - А не обманешь?
       - Вот тебе морское слово.
       На следующий день они закончили к обеду, капитан выдал команде "отходные", а из тайников рыбокомбината - привезли, как из какой таможни, запрятанную до конца сезона водку. Произошло пиршество, ознаменовавшее конец раба, а про работниц забыли.
       Проснулся Колька уже в море.
       Он вышел на палубу и, с трудом удерживая голову, смотрел на высокий берег, который зеленой полосой тянулся слева, на обвисшие грязные паруса, которые повесили на просушку, на вонючую мездрилку и шмотья сала, зацепившиеся за ванты, - пусто и холодно было у Кольки на душе.
       "Надо бросать эту работу!" - неожиданно пришло ему в голову, и он поднялся в рубку.
       - Куда мы плетемся? - недовольно спросил он у рулевого.
       - В Магадан.
       - А зачем?
       - Шкурье выкинем, жир выльем в танкер.
       - А дальше?
       Рулевой удивленно посмотрел на него.
       - На Шантары, - ответил он, - зверя бить... Ты что, не выспался?
       - И опять жир?
       - А то чего ж?!
       - А ты все руль крутишь? - И все ему не по душе было сегодня.
       Вытащил из кармана мятую папироску и с отвращением закурил.
       "Бросать, бросать эту работу! - думал он. - Что же получается: договаривался с Любкой насчет вчера, а получил взамен сегодня и завтра. Знал бы фамилию, черканул из Магадана, а так чего? Чего мне в Магадане? Нечего мне там делать".
       - Плюнь ты на это дело, - сказал он себе. - Плюнь и разотри.
       - На какое дело?
       - Так вся жизнь пройдет, - рассуждал Колька. - Если тебя здесь ждет невеста с цветами, то зачем тогда Магадан, верно говорю?
       Рулевой глянул на часы, когда замена.
       -- Верно, говори, -- ответил он, зевая.
       Колька отправился в столовую, где на дерматиновых диванах храпели ребята. На столах был разложен по тарелкам завтрак: мокрые макароны с застывшим салом. То же самое, что ели вчера на ужин, только холодное. Колька открыл иллюминатор проветрить: невыносимо несло от дыхания спящих. Вспомнил, что на сейнере доставили им вчера подарок от девчат из бани. Целый сноп из разнотравья, из разных полезных трав. Его бы в ведро с водой поставить, а ребята съели, а разве едят букет?
       Колька стал толкать своего дружка Генку Дюжикова. Генка не открывал глаз и лягался, и Колька пригрозил ему:
       -- Надену сейчас тебе на голову котел. И буду стучать до контузии.
       Генка скосил на него один глаз и пошарил в карманах, прошуршав спичками в коробке.
       -- У тебя есть курево?
       -- Да, есть.
       -- Так давай, если разбудил.
       -- Во, видел?!
       -- Вчера тебе зазря вломил, да, и ты недоволен? - предположил Генка, силясь припомнить. - Все равно учти: я натощак не разговариваю.
       Кольке пришлось дать ему закурить.
       - Чего ж ты меня вчера не разбудил? - проговорил Колька с упреком. -- Я, может, с бабой не успел проститься...
       - Какой бабой?
       - Из бани... Ух, и врезалась она в меня!
       - Врежу я тебе сейчас! - вдруг спохватился Генка, припомнив.
       -- За что?!
       --Ты от какой-то девки непонятных слов набрался. За это можешь и два раза схлопотать.
       -- Каких слов, что ты плетешь...
       -- Да ты меня достал! "Потома", в каком это народе?
       -- "Потома" -- это "потом, после", народ русский.
       -- Вот за него и получишь.
       Генка давно заподозрил в приятеле измену морю, и видел в его опросторечивании лишнее доказательство.
       - Эх! - сказал Колька. - А ведь я человек свободный...
       Налил в кружку холодного чая, набросал туда печенья и поел. Потом вытащил из шкафа полбуханки хлеба, порезал на куски и рассовал по карманам на дорогу.
       Когда он еще выходил из рулевой, то незаметно подобрал на штурманском столе морскую карту с выходом из Спафарьево, отложенную после перемены курса. К этому, зайдя в каюту, прихватил полушубок, фонарик и ракету, и снова поднялся на мостик.
       Там на корме лежала перевернутая лодка-ледянка. Колька вытащил из-под нее фал, закрепил за леер и, напрягшись, опустил лодку за борт. Ледянку замотало в кильватерной струе. Колька спустился по фалу в лодку и обрезал его ножом. Он сидел на банке, широко расставив ноги, видя мощный круглый зад шхуны с облупившимися, полустертыми льдом буквами названия, удалявшимися от него. Проводил ее глазами, чтоб убедиться, что никто ничего не заметил.
       - Поплыли, - сказал он себе и взялся за весла.
       Некоторое время греб нерешительно, еще не полагаясь на ледянку и робея перед расстоянием. Чайки тоже не сразу признали в нем смельчака-одиночку. Налетели скопом, он еле поспевал отшатываться от загнутых клювов, способных вырвать глазное яблоко, или два сразу. Или пробить сквозную дыру в ноздрях для просовывания кольца. Минут сорок он греб, не переставая, и увидел мыс Островной, выходивший на траверз лодке. Сейчас можно прикинуть по карте, сколько еще грести. "К утру доберусь", - подумал Колька и посмотрел прямо перед собой - "Крылатка" уже скрылась, перевалила горизонт. Представил, какой там поднимется переполох, когда хватятся его и ледянки, и рассмеялся.
       "Спишут с судна", - решил он.
       Он уже стал раб идеи, она от него отделилась и властвовала, как отдельный человек в нем.
       - Зачем мне Магадан, если меня ждут на Спафарьево? - развеселился Колька и расстегнул полушубок. Солнце лилось ему на лицо и руки, и с довольным видом он смотрел прямо перед собой.
       Темнело, и уже трудно было различить весло в воде.
       К берегу полетели бакланы, важно неся свои толстые длинные клювы, - казалось, бакланы во рту держат сигары. Он помахал им шапкой, любопытные птицы вернулись и сделали над лодкой круг.
       Колька засмеялся.
       - Дурни! Что мне до вас?
       Хмель выходил из головы, и он понимал теперь, что сделал глупость: из-за женщины, которую в глаза-то не видел! -- бросил ребят и смылся; его будут искать, промысел задержится, никто этого не простит. Но если сказать начистоту, то его намерение родилось не сегодня.
       В нем виноваты не какие там люди, а отец и сестра.
       Поехал домой из-за смерти матери, всю жизнь стеснявшейся своей безродности, обращавшейся к отцу на "вы". От нее осталось наставление: "Сейчас, Коленька, у всех жизнь тяжела. Поэтому в гостях старайся поменьше есть". Приехал по адресу: рыбоколхоз, озеро Барешти. Все знакомое после восьми лет: мостик через ручей с настилом, осевшим от тяжелых МАЗов, ТЭЦ, кабеля. И дуб, зеленый всегда, полый внутри, один деревянный футляр с дырами, сквозь него, как в бинокль, смотрел пацаном на небо со звездами и облаками. Но дуб немного с дороги, решил навестить позже.
       Успел не на похороны, а на День рыбака, точнее, на день похмелья после него. Пустой покосившийся стол во дворе, недопитый самогон, жареная рыба невкусная. Озеро захирело, мор рыбы после "придухи", вся рыба задохнулась подо льдом. На привозной мороженой ставриде давно работает рыбокомбинат: коптит вялую, полувонючую и раскладывает в банки. Перед двором, в чистом поле бабы и мужики пекут в золе с угольями картошку.
       Все, кого встретил: "О! Надо поговорить" - оказалось, мама умерла, и дуб в тот же день свалился! Само историческое дерево, на которое приезжали смотреть, приравняло уход из жизни тихой матери в домотканой споднице к себе, как к природному явлению. И еще новость до порога: вдовый отец зажил с тунеядкой. Татарка, приводит из общего дома за водку милиционер.
       Правда, при нем отец постеснялся ее усаживать за стол. А так: она руку вытянет из комнаты - ей в стакан нальют, в руку положат. Гордости нет. Милиционер рассказал: вчера пьяная вышла и начала приставать к мужикам, чтоб пощупали, где спрятала яичко. Повели разговор, чтоб отец ее выгнал. Тот сидит в ситцевой рубахе с пришитыми военными пуговицами, босой, красивый и с бельмом на весь глаз: "А я, сынок, знаю про тебя подсказку!". -- "Какая подсказка, отец,?". - "Как тебя заставить платить, если будешь отказываться". Он почитал отца, не стал вникать: "Живи со своей татаркой, я буду платить, если у тебя любовь только что началась!"
       Долго не мог съездить с сестрой на озеро Барешти. Не достать и за деньги канистру бензина. Наконец, завели "вихрь", поехали. Озеро, е-мое! - все в окнах, в ряске, берега заросли канадским рисом, перелетные птицы занесли. Обмелело везде, а вода почистела, отфильтрованная песком. Нальешь в стакан - не видна в стакане..
       Сестра кривоносая, облупленная солнцем, как скороспелка, с болячкой на губе. По два года в одном классе. "Куда ты поступишь после семи, если так будешь учиться?". - "А я десять буду кончать!" - "Когда же ты школу закончишь, если уже четырнадцать? кто тебя будет кормить?" - "Если не будешь кормить, подскажу бате, что ты сичас меня снасильничал". Волосы у нее такие густые, что не мог отвести их, когда причесывал утром. Отводишь, отводишь, никак не доберешься до шеи. "У тебя болячка отчего?" - "Губу припекла".
       Тогда он подумал, сдаваясь: "Что ж, если заставят, возьму сестру и будем вдвоем в свободе на Шантарах".
       Вот и бежит оттуда, от отца и сестры - к Любкиным словам: "Женой будет, поедут в город, будут греться на пляже, сколько влезет. И сын у него получится. Ради такого дела он может целое судно увести, не то что ледянку!"
       Он греб рывками, а берег справа уже расплывался в сумерках, а потом и вовсе исчез. И тут свежо дунуло в Колькино лицо. Это был мимолетный порыв ветра, но Колька насторожился, застегнул полушубок и обтянул лодку с носа до кормы брезентом. Наступила глубокая тишина, казалось, сам воздух остановился, заблестело небо, и луна взошла и, полная, стала со своей стороны. Внезапно издалека послышался рев наката и свист опережавшего накат ветра.
       Колька изо всех сил заработал веслами, но грести было неловко, весла проваливались и брызгали, и он видел, как наискось пошел на лодку первый вал. Он шел с воем, с яркой пеной, а потом все пропало, потому что лодка начала съезжать вниз, в глубокий развал между волнами. В ушах заболело от сжатого воздуха, катящийся, как скручивавшийся, гребень взвился над головой. Колька успел удержать лодку против волны, она обрушилась - по спине ударило тяжелым, что занесло с волной, живым вроде - и повалило. Сама вода, казалось, била током, невозможно перенести, думал - влетел с волной спрут! Подхватился, стрельнул лучом из фонарика - громадная медуза сотрясалась слизистой массой, заряженная на сотню киловатт... Не дай бог - упадешь на нее руками, лицом - сожжет! Отползая, косясь на незваную гостью, нашел скользкие ручки весел, снова выровнял лодку и поспешно принялся грести, видя, как катится на него, вспучиваясь, второй вал. Этот вал явился, как рука друга: избавил его от медузы и унес ледянку с собой. Вообще создал такой воздушный простор, что ледянка понеслась, выскакивая, как дельфин, из воды.
       Колька пощупал за пазухой ракету и фонарик.
       - Нет, - сказал он, - не возьмешь ты меня и со второго раза!
       Третий вал выпрыгнул слишком далеко и не достал до него, а четвертый - слишком близко и не набрал скорости, а пятый ударил в самый раз и выбросил его за борт, только чудом не перевернув лодку. Колька плавал за бортом, ухватившись за кусок фала, а потом забрался по фалу назад, влез и снова пощупал в резиновой прокладке-кармане. Все в сухом виде, и ракета, и фонарик.
       Он не сдастся и дальше, но почему так легко взобрался в лодку? Понял, что ветер сменился, подставил бок, и волна устает. Даже не шторм, видно, сегодня, а какой-то эпизод разрядившейся залежалой силы - для спрямления лунного прилива, что ль?.
       Сбросив с кормы плавучий якорь, - якорь удерживал лодку против волны, - стал вычерпывать воду, которой много налилось под брезент. Поднимал голову и видел низкое небо, такое низкое от поднятой притяжением луны воды, что звезды казались живыми лицами всплывающих созданий. Оглянувшись назад, где луна, он увидел ползущую по ней муху. Вскоре мимо него, выжимая все обороты, пропыхтел рейсовый трамвай с освещенными иллюминаторами у самой воды. В каюте женщина гладила белье.
       Колька хотел было выпустить ракету, чтоб пароходик подобрал его, но потом раздумал: жалко тратить ракету ради такого дела.
       - Доберешься сам - сказал он себе.
       Посидел в лодке, ничего не делая. Не устал, а взял пару минут подумать, вникнуть в карту.
       С луны что возьмешь? Но недаром она стоит за спиной и ворожит! Если ветер не сменится еще раз, что непохоже, то к утру, самое позднее в семь, замышляется луной отливное течение. На ледянке его не побороть, поэтому надо грести без перерыва. Надо - сопли из глаз! - успеть пройти узкое место, между Нерпичьей косой и заливом Николая.
       Испуг и удаль у Кольки давно прошли, он сидел спокойный, уже рассчитав море туда и оттуда. Даже с ленцой греб, угадывая, что заложил в лодку свою уверенность. Просто смотрел со стороны, как лодка сама по себе вовремя проходит лиловые в дымке горбы холмов за Нерпичьей косой, а потом высокий каменистый выступ, словно исцарапанный ножом, стоявший в предверии залива Николая.
       Неподалеку, и вон он, створ бухты Спафарьево, и уже проступили, вот они, жидкие огоньки рыбокомбината.
       Двери пустых лабазов были отворены для выветривания запаха. Возле магазина в такую рань маленький колесный трактор силился вытащить из грязи грузовик. На стене конторы прибивали красный транспарант.
       Все как обычно, как навсегда.
       По причалу маленькие корейцы катали пустые бочки. Разбрызгивая лужи, Колька спустился на пароходик и попросил папиросу у милиционера, который конфисковывал контрабандную водку. Он знал, что Любка в ночной смене, и, как только прикурит и поднимет голову, так ее и увидит. Потом спрыгнул с кормы пароходика на качающийся понтон и ее увидел. Она считала бочки и ставила цифры в непромокаемую тетрадь.
       Никаких сомнений, он сразу ее узнал.
       "Ну и девка! - подумал Колька, с удовольствием разглядывая здоровое молодое лицо, розовое в свете кормового фонаря. - Это ж надо так влюбиться в меня!" - потрясенно думал он, становясь возле нее и по банной привычке поднимаясь на цыпочки, чтоб сравняться ростом.
       - Здравствуй!
       - Будь здоров, - ответила она, не глядя на него.
       - Вот ведь и увиделись... - продолжал Колька, улыбаясь неловко.
       - Кальпус! - закричала Любка кому-то вверху. - Ты на обруч гляди - если широкий, значит, двухсотки.
       - Чуть догребся сюда. Волна выше сельсовета...
       - Не болтай под руку! - огрызнулась она. - Так... Триста десять, триста десять... Опять сбилась.
       И недовольно посмотрела на него:
       - Ну, что тебе?
       - Ребята привет передавали, - растерялся Колька.
       - Какой еще привет?
       - Со зверобойной шхуны. В бане вместе мылись...
       - А-а! - засмеялась она. - А ты со шхуны? Так вы ж ушли...
       - Ребята меня послали, - бубнил Колька свое.
       - Чего ж этот не пришел: ну, высокий такой, горбоносый, с усиками?
       - Генка, что ль?
       - А говорил - Колей звать, жениться обещал, - засмеялась она.
       - Он парень хороший, - говорил Колька, он прямо обалдел от всего этого. - Вот тебе подарок от него, - и вытащил из-за пазухи ракету.
       - А что с ней делать?
       - К примеру, если за кольцо дернуть, сразу светло станет.
       - Лучше б банку икры передал - страсть как икры хочется! - Она и сунула ракету в карман мокрой телогрейки. - Скажи, дождь этот кончится когда?
       - Да отсюда в двух шагах солнце жарит! - усмехнулся Колька. - Я, пока греб, прямо сгорел весь.
       - Оно и видно! - засмеялась она.
       - Правду говорю.
       - Точно как твой дружок... Слушай, а голос твой мне где-то знакомый!
       - Поехали со мной? Генка просил... - И представил вдруг, как озарили бы звезды ее лицо, и задрожал весь.
       - Разве ты довезешь? - Она осмотрела его с ног до головы. - Пропадешь с тобой.
       - Любка! - закричал Кальпус. - Иди сама, а то я никак в голову не возьму!
       - На, передай Генке от меня, - Любка протянула букетик ромашек. - Насобирала в тайге, думала, что придет... - И, не отпуская Колькиной руки, захохотала вдруг.
       - Ты чего? - перепугался он.
       - Смешное подумала...- ответила она, и добавила тихо, глядя внимательно на него: - А голос твой мне точно знакомый...
       На пароходике милиционер спросил у него:
       - Ты где так вымок?
       - В воду упал.
       - А ну-ка дыхни! - предложил милиционер.
       Колька дыхнул и взял у него еще одну папиросу.
       "Генка, - думал он, залезая в лодку. - Опять поперек дороги стал... Как же она Генкину горбинку смогла у меня на носу нащупать? А усики, которых у меня нет? Наверное, руки у нее такие контуженные, вот... чистое недоразумение. Черта ему, а не ромашки. Мои это ромашки!"
       И он сунул букетик за пазуху, где до этого лежала ракета.
       - Ну что, поплыли? - спросил он у лодки и погладил ее мокрый пластиковый бок. Он вспомнил, как добирался сюда, и представил, как он будет добираться обратно, - может, до самого Магадана, если ребята не повернут за ним, - плыть по течению луны, просыпаясь, чтоб выяснить, в какой он находится точке в океане, - и ощутил жуткое волнение.
       - Сейчас мы зададим морю копоти! - говорил он с детской радостью в голосе. - Нам его бояться нечего!
      
      
      
       МОСКАЛЬВО
      
       1
       - Сколько? - спросил капитан.
       Вахтенный помощник Степаныч оторвался от бинокля и глянул на счетчик эхолота.
       - Двадцать шесть, - сказал он и сам удивился: - Скоро в берег ткнемся, а все больше двадцати!
       - Течение донное, - заметил капитан. - Никакого земснаряда не нужно. - И приказал мне: - Держи на баржу, прямо на этих баб...
       - Ничего не видно, - пожаловался я. - Чего они нос облепили? - Я показал на ребят.
       Капитан приподнял окно рубки.
       - Чего столпились на палубе! - закричал он. - Вы что, баб не видели?
       - Они без купальников, - хохотнул Степаныч. - Я такое раз в японском журнале видел...
       - А кого им стесняться? - усмехнулся капитан. - Мужики все на рыбе, тут одни бабы остались.
       - Дай-ка глянуть, - попросил я и отобрал у Степаныча бинокль.
       На берегу, на полузасыпанных песком кунгасах, обсыхали после купания женщины - они растянулись прямо на голых досках. И еще две мокрые купальщицы карабкались на кунгас, все у них было коричневое, видно, все лето загорали в чем мать родила. Они видели, что мы разглядываем их, и показывали нам языки, а потом оделись не торопясь, попрыгали с кунгасов и припустили по берегу - их цветастые платья замелькали на пустынном пляже за причалами...
       - Влево ушел! Ты что, ослеп? - набросился на меня капитан. - Положи бинокль!
       - С ума можно сойти! - засмеялся я.
       Боцман Саня просунул голову в рубку, он улыбался, показывая крупные прокуренные зубы.
       - Где это мы? - спросил он.
       - Москальво, - ответил капитан. - Готовь шланги: воду возьмем и обратно.
       - Вот тебе на! - удивился Саня. - Это тебе не то чтоб так это... - Лицо боцмана изображало решительное несогласие с таким намерением капитана, он страдальчески тряс головой и шевелил губами, подыскивая слова, но так и не сумел произнести что-либо путное... Впрочем, капитан и так понял его.
       - Поразговаривай у меня! - пригрозил он. - И живо, а то опять ни одна пробка не подойдет!
       Боцман вытянул голову из иллюминатора и спустился на палубу. Было видно, как он давал внизу распоряжения, показывая рукой на ванты, но никто не внял ему, и кончилось тем, что боцман сам полез на ванты и завозился там, сбрасывая шланги вниз.
       Был полдень - сухой и жаркий, без ветра. Цистерны на берегу, выкрашенные серебрином, резали глаза, желтый зной колыхался над ними; пахло бензином - это испарялась солярка, разлитая по всей бухте. Только лес, тянувшийся по песку далеко за конторой, казался прохладным и свежим.
       Возле конторы милиционер пил воду из водопроводной трубы. А кроме милиционера вокруг не было ни души.
       - Эй! - крикнул капитан. - Прими конец!
       Милиционер оглянулся - это была женщина. Она, видно, искупалась только что: волосы были мокрые, а на груди, на синей форменной рубашке, проступили два мокрых круглых пятна. Она затянула на поясе широкий ремень с кобурой и, расчесывая волосы, не спеша подошла к воде. В жизни я не видел такого красивого милиционера!
       - Ты швартовый возьмешь? - капитан растерянно смотрел на нее.
       - Угу, - невнятно проговорила она, во рту у нее были шпильки.
       Женщина поймала на лету носовой швартовый и зацепила его за чугунную тумбу на кунгасе, а потом зацепила второй швартовый, который ей подали с кормы, выпрямилась и, укладывая волосы, уставилась на нашего капитана. Она смотрела на него так пристально, что мы все тоже стали смотреть на капитана, соображая, что она в нем такое увидела...
       - Не узнаешь? - спросила она.
       - Нет, - сказал капитан.
       - А ты капитан, что ль?
       - Ага.
       - Зверя бьешь?
       - Ну.
       - "Ну", "ага"... Ты разговаривать умеешь?
       - Разучился, - засмеялся капитан. - Полгода на берегу не был.
       - Столбняк? - усмехнулась она.
       Матросы на палубе прямо покатились со смеху.
       - Трап! - ошалело кричал капитан. - Где трап? Боцман! Где боцман?
       - Давай руку, - сказала она, - я и так залезу.
       Капитан сбежал на палубу, она протянула ему руку, он нагнулся, подхватил ее под мышки и задержал на руках, словно ребенка.
       - Пусти, а то вдарю, - сказала она.
       - Не ударишь, - сказал капитан, но отпустил ее.
       - Чего скалишься? - обратилась она к боцману. - "Грудь" бы застегнул, срамник...
       Пальцы боцмана прошлись сверху вниз по ширинке, словно по пуговицам баяна, и лицо его стало растерянным.
       - Вот это так... чтобы... - начал он.
       - В каюту! - заорал капитан. - Чтоб вид имел! Моряк ты или прачка?
       Боцман, спотыкаясь на шлангах, побрел в каюту.
       - Совсем вы без женщин распустились... - сказала наша гостья и, улыбаясь, медленно обвела нас всех взглядом. - Ни одной ведь нет?
       - Ни одной, - ответил капитан и оглянулся: - Повара ко мне!
       Повар, маленький плешивый человечек со скучным и презрительным выражением на белом лице, подошел и остановился возле капитана, глядя в сторону.
       - Пельмени - чтоб в пять минут были...
       - Скажете тоже, - недовольно ответил повар. - Это ж тесто надо, это ж мясо...
       - Тесто у тебя есть! - вскипел капитан.- Сам видел: бражку варишь!
       - Это ж мясо...
       - А медвежатина? Будешь есть медвежатину? - обратился он к женщине.
       Та только усмехнулась.
       - Все будут веселиться, а мне пельмени делай, - промямлил повар. Он все еще топтался возле них.
       - Сейчас воду возьмем и обратно...
       - Знаю я ваше "сейчас".
       - Тебе что сказано? Веселиться! Хватит с тебя, повеселился на прошлой стоянке...
       - Я сейчас напишу заявление об уходе, - уныло сказал повар.
       - Пиши - только после пельменей, - засмеялся капитан. И повернулся к нам: - Отпускаю на берег, выдам всем по пятерке... Чтоб через час обратно!
       Мы взвыли от восторга.
       - Ты куда? - бросился за мной вахтенный помощник Степаныч. - А вахта? А кто воду будет брать?
       - Пошел ты, - ответил я, - у тебя жена есть и пятеро детей, а я холостой, мне сам бог велел...
       - Рапорт напишу! - кричал он мне вслед.
      
       2
      
       Через порт - от конторы до столовой - были набросаны доски для перехода, покрытые засохшим гусиным пометом, а водопроводные трубы лежали прямо на песке, а возле цистерн валялся громадный скелет кашалота. Порт был огражден от дюн большими фанерными щитами, в дюнах пролегала узкоколейка. Сам поселок Москальво находился милях в трех от порта, туда ходила дрезина, и наши ребята успели уехать, только трое остались: Колька Помогаев - четвертый штурман, боцман Саня и еще Гена Дюжиков, то есть я. Боцман взял с собой фотоаппарат "Любитель" с самодельным штативом в виде трех здоровенных кольев - он был заядлым фотолюбителем.
       На стене столовой висел облупленный громадный почтовый ящик с гербом, и я вознамерился было бросить в него пачку писем, которые мне передали на судне, как вдруг отворилось окно и пожилая тетка, навалившись грудью на подоконник, крикнула:
       - Ты в этот ящик не бросай - он уже два года недействующий.
       - Ты что, тетка? - не поверил я.
       - А ничего. Почта в поселке, а ящик этот давно пора столкнуть.
       - Тут, может, за два года писем накопилось с целый миллион, - сказал я.
       - Столкнем, тогда разберемся, - засмеялась она.
       - Когда дрезина вернется? - спросил Колька.
       - А бог ее знает. Уже четыре. Пока поужинают, да еще магазин там открытый... Считай, к восьми тут будут.
       - А магазин до скольких работает?
       - До восьми.
       - Успеем, - сказал я. - Если пехотой идти, как раз за полтора часика дотопаем.
       - Пожрать это... - предложил боцман. - Столовка ж тут...
       - Столовка не работает, - отрезала тетка. Она не сводила глаз с боцманского фотоаппарата.
       - А сучок есть в поселке? - спросил Колька.
       - Сучок бабы наши распили, а спирт должон быть.
       - Так, - сказал я, прикидывая. - Спирт у них шесть рублей бутылка. А у нас полтора червонца на троих... Должно хватить.
       - А вы кто будете? - спросила тетка. - Может с Холмска, насчет нефти, или как? Бороды у вас такие и ящик этот, смотрю...
       - Какой еще нефти... Моряки мы, - ответил я. - А это тебе не ящик, а фотоаппарат.
       - Фотоаппарат? - удивилась она. - Что-то я впервые такой вижу.
       - А это заграничный. Для журналов снимают.
       - Сними-ка меня для журнала, - оживилась тетка.
       - А ты зубы вставь. Без зубов мы не снимаем.
       - Зачем их вставлять? Мужик придет с промысла, снова выбьет...
       Мы засмеялись.
       - За что? - спросил я.
       - А ревнует!
       - Это тебя-то, бабушка? - ухмыльнулся я.
       - Какая я тебе бабушка, красивый ты мой? - ответила она весело. - Если драку начнем, не устоять тебе против меня...
       - Ладно, бабуся! - обиделся я.
       Она перелезла через подоконник и подошла к нам.
       - Снимай, и все тут, - сказала она боцману и поправила гребень в волосах.
       - Давай, Саня! - поддержал ее Колька. - Мы в кашалота залезем, а ты щелкнешь всех вместе.
       - Кадра - порядок, - согласился Саня.
       Челюсти кашалота были разведены до отказа. Мы вошли в него через пасть и разместились внутри, как у бога за пазухой. Саня суетился, устанавливая аппарат на песке, потом он присоединился к нам, и, сделав серьезные рожи, мы уставились в объектив. Но тут треноги стали расползаться, фотоаппарат "поехал" вниз...
       - Нагибайся это... одна кадра! - закричал Саня таким голосом, словно его резали.
       Мы стали приседать, стараясь держать рожи на уровне объектива, а боцман стоял впереди всех, и тут что-то просвистело вверху - и боцман, как подрубленный, рухнул на песок... Это неожиданно упала верхняя челюсть кашалота и ударила Саню по спине.
       - Сильно ушибло? - засуетилась тетка, помогая боцману подняться. - Ты погоди уходить, а то вдруг не получилась фотокарточка? - говорила она, крепко прижимая боцмана к себе. Саня попробовал высвободиться, но у него ничего не получилось, и он с надеждой посмотрел в нашу сторону.
       - Спокойно, бабуся! - вмешался я. - Будет тебе фотокарточка, прямо для журнала... Вы, бабуся, этого зверя сдайте в утиль или в море выбросьте: если б по голове ударил, хоронили б боцмана - это я вам дружески говорю...
       - Не приведи господь! - испугалась она. - Это он с голоду сомлел... Ты сходи-ка, красивый мой, поймай парочку гусей. Там вон, во дворе... Я вам сейчас такой ужин приготовлю...
       - А не влетит от кого? - засомневался я.
       - Что ты! У нас народ хороший. А если что, скажешь - Дуся разрешила...
       Я притащил пару здоровенных гусей, тетка принялась за стряпню, а мы возобновили прерванное совещание.
       - В общем, обстановка такая, - сказал я. - Вы эту бабу-милиционера видели?.. Черт с револьвером! Считай, что капитану теперь будет не до нас, верно? Гуляй себе хоть до утра...
       - Это правда, - согласился Саня, улыбаясь. Он уже приходил в себя.
       - И вот что я предлагаю, - продолжал я. - Пока тетка обед сделает, надо сбрить бороды. Ну их к дьяволу! На судно заскочим - и назад.
       - Сын это... я обещал... - заколебался Саня.
       - Пока сына увидишь, у тебя новая вырастет. А то нас и за моряков не принимают!
       Когда мы на обратной дороге заглянули в столовую, там нас ожидал прямо царский ужин. Но тетка вдруг принялась выталкивать нас из столовой.
       - Не работает, - говорила тетка, - не работает столовка...
       - Как же так, Дуся? - возмутился я, с трудом удерживаясь за дверной косяк. - Кадр для журнала... Можно сказать, рискуя жизнью...
       Тетка отпустила меня и всплеснула руками.
       - Господи! - захохотала она. - Дура я какая... Это ж вы бороды срезали! Я ж совсем вас не узнала, красивые вы мои!
      
       3
      
       Узкоколейка сворачивала в сторону от прямой дороги - тускло блеснули на повороте накалившиеся рельсы. Мы спрыгнули с насыпи, и теперь брели к поселку напрямик по зыбучему песку, увязая по отвороты сапог. Впереди были дюны - результат необузданной игры ветра, которому здесь ничто не могло помешать. Сейчас, слава богу, его не было, ни один микроб не шевелился в воздухе, только песок был как живой - он скользил под ногами и дышал так горячо, что обжигал лицо и руки. Порывы ветра, видно, достигали здесь ураганной силы, потому что в некоторых местах он выдувал песок на многометровую глубину, и там, внизу, под нашими ногами теперь хлюпала болотная грязь, пахнущая нефтью, зеленел кедровый кустарник и фиолетово цвели "петушки" - в них скрывались от жары орды комаров, которые взлетали сейчас со всех сторон. Одежда у нас промокла насквозь от пота, лица распухли от комариных укусов, ноги стали как деревянные - хоть их руби на дрова, и казалось даже неприличным увидеть где-либо здесь человеческое жилье, как вдруг возникло Москальво - десятка полтора деревянных двухэтажных домов и ни одного дерева. Вскоре мы зашагали по дощатым тротуарам. С карнизов домов гроздьями свисал вяленый лосось, во дворах дымили костры - так здесь спасались от комаров, в их свете смутно угадывались человеческие фигуры.
       Магазин уже закрывали, но мы успели взять свое.
       У дровяного склада толпились наши зверобои, а на главной улице, в сотне шагов от них, наблюдалось оживленное женское гуляние, но наши ребята были так заняты разговорами, что не обращали на женщин никакого внимания. И тогда я сказал боцману и Кольке:
       - Ну его к черту, чтоб я торчал у этого места! Мне нужно общество, телевизор и чтоб хорошая девчонка обнимала до утра!
       Саня засмеялся, а Колька Помогаев нахмурился и стал хлопать руками по карманам - у него была привычка такая, когда он сильно волновался. И я понял его. Когда я на Кольку смотрел, мне самому тошно становилось. Я с ним ходил на одном боте, он был одно время старшиной бота, и мы недавно в такую переделку попали, что нас самолеты и спасатели искали целых пять суток. План полетел из-за этого, команда осталась без денег, а Кольку в газетах героем сделали. А он хотел сказать ребятам, как он виноват, чтоб они простили его, он прямо места себе не находит из-за этого... Но я решил сейчас не отпускать его от себя, хотя, по правде говоря, для веселья он не очень подходил сегодня.
       - Ну так что, Колька? - спросил я. - Поищем?
       - А как ты их найдешь?
       - Вы только стойте здесь, не уходите, - усмехнулся я, - да смотрите не уроните бутылки...
       Я выбежал на главную улицу. Толпа гуляющих обтекала меня со всех сторон - только успевай поворачиваться, - и я пялил глаза на каждую встречную девчонку, чтоб не упустить из вида самую лучшую из них. У меня было такое чувство, что я такую девчонку не упущу.
       И вдруг я увидел одну хорошенькую девчушку рядом с собой и расставил руки, чтоб ее поймать, но девчушка выскользнула из моих рук и спряталась за спиной подруги. Подруга тоже была ничего, но не в моем вкусе, и тут моя девчушка бросилась бежать по улице, но я решил поймать ее обязательно. Она бежала и все оглядывалась - когда же я догоню ее, мы целую свалку устроили на тротуаре, и два милиционера, подобрав юбки, уже направлялись в нашу сторону, но тут я схватил ее...
       Она была худенькая, юная, совсем девочка. Смуглое ее лицо с выпуклым лбом, густые выгоревшие на солнце волосы, нежный свежий рот и раскосые глаза - все это было лучше, чем надо, а кожа в разрезе платья у нее, на груди и спине, облупилась от загара. Она уперлась кулачками мне в подбородок, и я почувствовал через рубашку, как напряглась ее маленькая твердая грудь, бусы светились у нее на шее... И так мы стояли и рассматривали друг друга, а потом ни с того ни с сего принялись хохотать. Мы развеселились не на шутку.
       - Дурак ты, - сказала она и больно наступила мне на ногу. - Ну, чего ты кинулся за мной как помешанный?
       - Ты сегодня была на кунгасе? - спросил я и отпустил ее.
       - Ну, была! Тебе-то что? - Она оправила платье.
       - Я тебя в бинокль увидел, - сказал я. - У тебя родинка на этом месте, верно?
       - А ну тебя! - захохотала она, и такое у нее было веселое милое лицо, что я тоже засмеялся: я прямо влюбился в нее с первого взгляда.
       - Ты меня подожди тут, - попросил я. - Я сейчас еще двоих приведу, ладно?
       - Эх, вы! - сказала она. - Наши молодайки вокруг ходят, а вам хоть бы что, и на танцы никто не пришел...
       - Значит, подождешь?
       - А чего там, - усмехнулась она. - Только не безобразничайте.
       Я чуть не закричал от радости и сказал ей, чувствуя себя последним идиотом:
       - Да мы что? - сказал я. - Полгода берега не видели, вот какое дело...
      
       4
      
       Мы очутились в небольшой комнате, оклеенной зелеными обоями. Дверь в другую комнату была закрыта, там спал сынишка хозяйки, а сама хозяйка и подруга моей девчушки хлопотали на кухне.
       Боцман Саня ходил по комнате, строго и важно постукивал заскорузлым пальцем по обшивке дивана, по радиоприемнику, щупал скатерть и занавески, двигал стол - у него был вид человека, который пришел к себе домой, но увидел незнакомые вещи, которые тут без него накупили, а Колька, не выпуская из рук бутылки и уставясь взглядом в неровный крашеный пол, думал свое, но я надеялся, что все должно наладиться: стоит только пережить это время до выпивки, а там развяжутся языки и все пойдет, как по маслу.
       Девчушка моя не принимала участия в стряпне, забралась на диван и, обернув подолом платья свои крепкие полные ножки, не отрываясь, смотрела на меня, а я смотрел на нее, и мы заговорщически улыбались друг другу, словно между нами была какая-то тайна, о которой никто не догадывался.
       Неожиданное подозрение в нереальности происходящего стало мучить меня. "В самом деле, - думал я, - еще утром было море и качка, а совсем недавно - лед, раздавленный бот, коптящая тюленья шкура, холод, и один паренек со страху хотел застрелиться из винтовки. И вот на тебе - жара, твердая земля, девчушка и эта комната..." Я смотрел на ребят, но их изменившиеся, бритые, чужие лица ничего не говорили мне, и хотелось ущипнуть себя, чтоб поверить, что все это происходит на самом деле...
       И вот накрыли стол, и мы уселись вокруг него - каждый рядом со своей дамой - и начали тянуть спирт, а дамы не отставали, и языки у нас развязались.
       Боцман Саня, беспрестанно хватая рукой голый подбородок, принялся рассказывать хозяйке, что у него во Владивостоке точно такая же квартира и что мебели хорошей не достать нигде, потому что сейчас такую мебель делают - чего доброго, развалится под тобой, что жена его похожа на хозяйку, они, видно, ровесницы, что у сына круглые пятерки по арифметике. Хозяйка, повернув к нему свое полное, красивое, равнодушное лицо, молча разглядывала его, и бог знает, что у нее было на уме. Я налегал на еду, успевая вовремя вставить в разговор какой-нибудь пошлый анекдотик, а Колька Помогаев хлопал себя по карманам, повторяя: "Я им сейчас расскажу, расскажу!" - и порывался к двери, но подруга моей девчушки, улыбаясь, дергала его сзади и усаживала на место.
       И тут сынишка хозяйки приоткрыл дверь. Он сидел на горшке - худенький мальчик с большой головой, - и ему, видно, скучно было сидеть одному, он хотел обозревать собравшееся общество и робко поглядывал на мать и на всех нас, выпрашивая позволения, и боцман вдруг бросился к нему, подхватил его вместе с горшком и стал носиться по комнате и подпрыгивать, а мальчик смеялся и крепко держал боцмана за нос, чтоб не потерять равновесия, и тут хозяйка не вытерпела, поднялась и, улыбаясь, показала нам на дверь:
       - Знаете что? - сказала она. - Катитесь вы к черту отсюда!
       Мы уже спускались по лестнице, когда сверху раздались шаги - это девчушка бежала ко мне, - и, вылетев в полосу лунного света, который падал в подъезд через улицу, остановилась с разбегу, словно наткнулась на что-то, и проговорила, задыхаясь:
       - Не уходи... Генка!
       И тогда Колька и боцман Саня взяли меня за руки и посмотрели мне в глаза так, что я застеснялся вдруг чего-то, совсем обалдел и не знал, что ей ответить. Ребята вели меня по тротуару, а я все оглядывался на нее. Она стояла на лестнице и казалась очень маленькой в громадной и пустой раме подъезда, и не по себе мне вдруг стало чего-то.
       "Ладно, - думал я, - у боцмана есть семья, сын, квартира, у Кольки - хоть невезуха с ботом, а у тебя что? Зачем ты идешь с ними? Такая девчушка! Дело не в том, что у нее там под платьем, - у нее, может, кроме тебя, и не было б никого больше... Что тебе надо еще? Что?" - думал я и не находил ответа.
       У дровяного склада человек двадцать наших ребят и примерно столько же поселковых женщин играли в какую-то странную игру. Их бороды и белые зубы, неуклюжие голоса и фигуры, женский хохот и визг, длинные волосы и яркие платья - все выглядело нелепо и странно возле пустых сараев на песчаном дворе, под луной.
       Ребята увидели нас, оставили женщин и бросились навстречу, а мы побежали к ним, ухватились друг за друга и прямо сдурели от неожиданной радости. Колька Помогаев закричал: "Я вам сейчас все расскажу!" - и вытащил бутылку. Спирта в ней осталось на четверть. Мы разлили его на двадцать три человека, и Колька в конце концов рассказал о том, что его мучило. Все засмеялись и закричали: "Ну и Колька!" А потом боцман вспомнил, как мы фотографировались в пасти кашалота, и тут поднялось невообразимое, я думал, сараи сейчас взорвутся от хохота! А вслед за боцманом я сморозил насчет армянина, который разъезжал на дамском велосипеде, а плотник приплел историю, как он праздновал свадьбу у одного приятеля. Говорили кто что хотел, кому что взбредет в голову, - мы полгода не собирались все вместе на земле...
       Мы шли обратно в порт через безлюдный поселок Москальво. В тишине под нашими шагами стучали доски, окна домов отражали наши фигуры, во дворах вяло дымились костры, воздух колебался от комаров, а потом заблестела впереди узкоколейка и пропал поселок, будто его и не было вовсе. Мы шли к порту до самого утра: валялись на траве, рвали "петушки" и стланик и хлестали друг друга, чуть было драку не затеяли, а плотник насмешил всех: упал на шпалы, пополз между рельсов и закричал: "Братцы, никогда не видел такого длинного шторм-трапа!" А уже у самых цистерн, когда мы штурмовали фанерные щиты, Колька, который по дороге отстал от нас, вдруг закричал на полном серьезе: "Ребята! Не оставляйте меня одного!.."
       Возле конторы женщина-милиционер пила воду. Она даже не посмотрела в нашу сторону - так ее жажда мучила, а на палубе расхаживали три гуся - видно, наша тетка их сюда принесла, а вахтенный помощник Степаныч стоял на мостике и внимательно разглядывал нас в бинокль.
       Степаныч оторвался от бинокля и спросил у меня:
       - Ну как?
       - Свистни, Степаныч! - сказал я.
       - Как - свистни? - не понял Степаныч. - Зачем?
       - Чтоб в поселке услышали, - объяснил я.
       И тут на причале появилась наша тетка, она пришла нас провожать, и гуси, завидев тетку, шарахнулись к ней, только пух повис в воздухе, а я закричал:
       - Дуся! Не хотят в море твои гуси!
       Вся команда прямо животы надорвала от смеху, и тетка тоже смеялась: двух передних зубов у нее не хватало во рту - такая хорошая тетка, ей-богу!
       К полудню мы взяли воду и отдали швартовы.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       МЫС АННА
      
       В Анне, в портовой забегаловке с кружевами пивной пены на земляном полу, с запахом гнили от винных бочек, в сутолоке и криках товарищей, с которыми Дюжиков вернулся с промысла, маленькая гадалка Аня предсказала ему скорую гибель, а он, засмеявшись, выхватил карту, которую девочка сжимала в худеньком кулачке, и, не посмотрев на нее, разорвал в клочки. А потом, вернувшись к столу, глядя через замутненное дыханием окно на застывшую бухту и стояночные огни судов, он вдруг подумал об этом всерьез - о той последней минуте, которая может наступить не сегодня, так завтра, и погаснет свет в очах, и вытечет из души вся боль и вся радость, как летний дождевой ручеек.
       Товарищ наклонился к нему:
       - Генка, ты чего? - Не трогайте меня! - Он оттолкнул от себя кружки с пивом, одна кружка упала и покатилась по полу. - Не трогайте...
       - Ошалел? А вроде немного выпили...
       - Не трогайте меня!..
       Дюжиков вышел из столовки и стал спускаться по неосвещенному переулку, громыхая по высохшим доскам, которые остались после распутицы, а потом услышал, как проскрипела на ржавых петлях дверь и кто-то окликнул его, и, оглянувшись, увидел своего товарища, самого близкого среди остальных, который стоял на крыльце столовой, удерживая ворот вздувавшейся рубашки, - в темноте, словно азимутальный круг компаса, светился циферблат на его руке. Товарищ сделал несколько шагов по переулку, окликая его, оступился и, выругавшись, повернул обратно.
       Идя так, засунув руки в карманы плаща, он смутно распознавал распаханные виноградники с левой стороны, прятавшиеся за пазухой пологого склона, и рябины у дороги, разросшиеся в большущие деревья с силуэтами крупных осенних ягод, а справа, за деревянными столбами с теряющимися проводами, мигали огоньки Анны: витаминный заводик с кирпичной трубой, гостиница и общежитие девушек-сезонниц, куда они собирались пойти, хватив для храбрости в забегаловке. А потом поселок и виноградники остались позади, открылся серый голый березняк на морском берегу, темные склады, громадины стоявших на ремонте пароходов, уткнувшихся прямо в берег, - здесь была самая глубоководная из естественных бухт в мире; стали видны у воды дежурное помещение с флажком, ветряк для заправки аккумуляторов и небольшой пирс для рыбачьих лодок.
       Дюжиков пристроился на пирсе и попробовал закурить, но ветер в одну секунду выдул табак из папиросы. Постепенно в порывах ветра различился шум ветряка, шаги охранницы, она ходила туда-назад возле складов, а в дежурном помещении светилось окно ее маленькой комнаты, и он видел головастого карапуза, который стоял за нитяным ограждением кроватки и хватал деснами собственный палец, - видно, у него прорезались зубы.
       "Вот так оно и бывает, - размышлял Дюжиков. - Скитаешься по морям, радуешься удаче, грубой шутке, шальным деньгам и любви, время несет и убаюкивает тебя, а потом явится ангелок в босоногом виде и, позванивая монистами на ручонках, в одну минуту развеет туман, и станет ясно, что скоро уступишь свое место на земле, где ведь никому не мешал, не сделал зла, а если и сделал, то тебе давно простили..."
       "С чего меня дернуло на гадание? Почему эта замасленная карта выпала именно мне? У кого спросить совета, кто объяснит, что со мной? И как сейчас себя вести вообще?"
       В темноте раздался хруст ломающегося льда, веселые голоса - бот с моряками подходил к пирсу. Под ним послышалось учащенное дыхание, он увидел руки, расстилающие на заиндевелых досках пирса газету, и один из моряков осторожно взобрался наверх, стараясь не запачкать выходную одежду. "Наверное, приехали на танцы в общежитие, - подумал Дюжиков с завистью: - Вот из-за того, что в мою голову нечто вселилось и беспокоит, а у них головы пустые и здоровые, они любую девчонку у меня отобьют, и такую, что не глянул бы ..." - и он, не вставая с места, протянул поперек пирса ногу, преграждая путь идущим.
       - Отбой, братва, - сказал он. - Я запрещаю увольнение...
       Матрос, который шел впереди, остановился, зажег несколько спичек сразу и стал подносить к его лицу просвечивавшие розовым ладони... Дюжиков ударил матроса по рукам - спички погасли.
       Это были ребята с танкера "Уран", который привез китовый жир на витаминный завод.
       Матрос тоже сумел его разглядеть.
       - Генка, ты чего сидишь? - удивился он.
       Остальные моряки столпились на краю пирса, и тот, кто остался в боте, обеспокоено спрашивал, уже собравшись отчалить: что у них там, чего они застряли?
       В начале сезона, после того как они сдали "Урану" тюлений жир, случилась неприятность. На витаминном заводе часть жира признали негодным - в нем обнаружили солярку. Было неизвестно, по чьей вине попала в жир солярка. Моряки с "Урана" свалили вину на "Крылатку", на их шхуну, а они, естественно, на "Уран". Точных приборов, чтоб установить истину, на заводе не было, девушки определяли качество жира по вкусу. Вкус у девчонок не подкачал, и ребят с танкера наказали. Одно время им вообще заказали дверь в общежитие витаминки. Из-за этого сильно поссорились тогда, чуть не подрались. Дюжиков решил, что подраться с ними никогда не поздно, и, чтоб побудить ребят к действиям, он, приподнявшись, толкнул переднего матроса ногой.
       Однако и это не помогло, такие они прибыли благодушные и расположенные к удовольствиям сегодня.
       - Генка, если ты врезался в столб по дороге, то не будь столбом, - заявили ему. - Нас пятеро, накостыляем тебе по первое число... Лучше отойди, чего привязался?
       Дюжиков усмехнулся: "Вот сижу, спрашиваю, ищу ответа, что со мной, а они - и ответили! "В столб врезался ..." Но разве они виноваты, что головы у них дубовые? Только испорчу им выходной день. Запомнят, что сидел тут и мешал, и то..."
       - Не трогайте меня! - проговорил он и убрал ногу.
       - Да мы и не трогаем, на кой ты нам сдался...
       Моряки зашагали по берегу, обсуждая этот инцидент, - решили, что человек выпил и не знает, куда себя деть, а матрос, которого Дюжиков толкнул, задержался перед освещенным окном дежурки и потер загрязнившиеся брюки. Некоторое время были слышны их шаги и голоса, а в море стучал двигатель уходившего бота, а потом все стихло.
       "Здравствуй! - сказал Дюжиков мальчонке, которого видел в окне дежурного помещения. Мальчик за эти полчаса неслучившейся драки, что были равны для него истекшей эпохе, оставил палец и разглядывал предмет на полу, свесившись с кроватки настолько, что был виден его младенческий и словно помятый задик. - Игнорируешь? А того не понимаешь, что можешь запросто вывалиться из кроватки, и мамаша не узнает, охраняя свои дурацкие склады, которые не нужны никому на свете... Вот ты родился, когда я был в море, не дождался моего прихода, - выкладывал ему Дюжиков свои обиды. - И много девчонок не дождалось меня - почти все выскочили замуж. Одни сезонные остались, с витаминного завода, и те завтра уезжают... Но я попался не на них, а на цыганке, и притащился к тебе непроста, так ведь? А тебе плевать, ты знать не хочешь, что дядя сидит под окном и ведет с тобой важный разговор..."
       Ему удалось закурить, дождавшись паузы в ветре, и теперь он следил, чтоб искры не обожгли плащ "болонья".
       Становилось холодно и морозно, давно последние птицы улетели. Ни воробья, ни вороны, один ветер водил хороводы с голыми березами. Наступил период темных ночей, луна еще не родилась и не давала света. Лишь лед у берега тускло блестел, уходя в темноту и открываясь взору далеко, где его освещали стоявшие на рейде пароходы. За пароходами начиналась ледовая кромка с туманными завихрениями над остывающей водой, - там происходил процесс льдообразования, и сквозь толщу паров от этого процесса размыто проступали береговые знаки: маяк де-Кастри на левом мысу и треугольный огонь на правом - сигнал, предвещавший непогоду.
       Дюжиков спустился с пирса на лед и, поскользнувшись, едва не упал в воду - то был след бота, который затянуло шугой. Придерживаясь за пирс рукой, он попрыгал на краешке обломанного ботом льда: крепкий, даже не треснул.
       "Иди туда не знаю куда, принеси то не знаю что".
       Он пошел, ориентируясь на огни первого судна, оно находилось намного ближе остальных, - и заборолся с ветром, почти неодолимым на открытом скользящем пространстве. Ветер дул в спину, прямо волок по гладкому льду, норовя опрокинуть. Дюжиков уличил в сговоре с ветром свой плащ и уменьшил его парусность, завязав полы узлом и засунув концы в карманы брюк.
       Зато основной противник - лед - только подавал голос: трещал, обламывался в наледях, чавкал и хлюпал, выплескиваясь из проломов, и надо было осторожно обходить такие коварные места, чтоб не попасться глупо в лапы бухты. Постепенно лед становился тоньше, омываясь исподнизу течением, не успокаивающемся никогда. Теперь явственно чувствовались толчки воды, плескавшейся под панцирем покрытия. Лед начал прогибаться, он оглушительно лопался, пуская нитевидные трассирующие стрелы на километры. Идти становилось привольнее, занятнее, не зная теперь, чего можно ждать в любую минуту и откуда. С присущей ему безмятежностью поддаваясь неизвестности, он шел и шел, как бы ни подозревая, что лед нельзя дразнить бесконечно.
       Сколько там уже оставалось идти? От огней судов заблестело под ногами.
       Дюжиков забеспокоился, что так вот доберется и до кромки. А на кромке что делать? Не прыгать же в воду, он в своем уме!..
       Вдруг лед, молча, без треска, осел под ним, разом прогнулся и стал всей массой уходить, создав нечто вроде оврага со склонами. Матрос покатился на своих двоих с ледяного холма, замирая от мнящейся воронки. Все ж, достигнув некоей точки, лед не проломился, наоборот, а подобно же начал стремительно выпрямляться - такие начались захватывающие взлеты и падения! Он взлетал и скатывался, сердце било в бубен, и такой энергии, что он выделял, хватило бы задымить трубу витаминного заводика, если не всю Анну.
       Первый пароход, углевоз "Пржевальский", Дюжиков проскочил бы сходу, если б не увидел вахтенного на подвеске - тот откалывал ломом две первые, оплывшие льдом, метровые буквы названия под форштевнем.
       Дюжиков крикнул ему, вахтенный не смог увидеть под скулой, недоуменно оглянулся, чуть не выронив лом, и затряс головой - решил, что почудилось. След бота оканчивался здесь, и Дюжиков понял, что ребята, с которыми повздорил на пирсе, не с "Урана", а вот с этого углевоза. Он рассмеялся довольный: вот и появилось оправдание тому, что притащился сюда! Не разобрался, подумал, ребята с "Урана", и нагрубил ни за что ни про что. А они, оказывается, с "...жевальского", и он признает и просит прощения:
       "Черти угольные, я ошибся!"
       Танкер "Уран" был следующий по очереди. Дюжиков увидел его огромный трюм, путепровод и помповое отделение с грузовыми насосами. Обошел танкер с кормы в ожидании непредсказуемой встречи -- и не ошибся.
       Одна нижняя каюта была освещена, он, подтянувшись на иллюминаторе, заглянул через толстое стекло. И там увидел женские волосы, рассыпавшиеся на подушке, и голую руку с оттиском пружин на коже - милую, родную руку буфетчицы Вали! И его вдруг, как тогда, на пирсе, когда смотрел на мальчонку, пронзила открытость людская, их беззащитность прямо перед глазами: вот спит девушка, и ее далеко видно в темноте, а рука подвернута, и она поправить не может...
       "Валя, роднуленька моя, - проговорил он. - Спишь, дурочка, и не догадываешься, что я рядом и смотрю на тебя..."
       На его пути оставались два судна: спасатель "Гневный" и "Крылатка". Спасатель стоял черный после пожара. Все сгорело, одно железо, еле держащееся на плаву. Привели, поставили, стоит, что к нему идти? "Крылатка" родная, но сегодня не в радость и она: там сделали дегазацию - травили крыс и тараканов цианистым водородом. Каюты опечатаны, вся команда на берегу, ни одной души нет...
       Но если не дойти, то и загадывание не в счет!
       Все-таки пошел, и в каких-нибудь десяти метрах от шхуны провалился.
       Лед разошелся с грохотом и фонтаном осколков, словно его раскололи изнутри, Дюжиков ощутил ногами бешено несущуюся воду, судорожно ухватился за ледяные зазубрины полыньи. Течение тянуло его - казалось, оторвет руки, и он понимал, что не выдержит, течение сильнее, и, как только разожмет пальцы, его унесет к чертям под лед, под лед...
       "Анна, почему топишь, зачем надо меня погубить?.."
       Вдруг захотелось закричать о сбывшемся предсказании, о том, что судьба угадывается! Выпала карта, он в нее поверил и пошел открывать. Карта открылась, вот она: черная полынья, и он в ней!
       Жизнь, если живая, несдерживающаяся в тебе, так торопится перед несуществованием, что, чем ее в тебе больше, тем быстрее она проглатывает непрожитое: годы, дни десятилетия! - порой сжигает себя одним мгновением, не считаясь с судьбой, как у него...
       Об этом должны знать люди!
       И он закричал тем, с кем был сегодня и расставался сейчас - ребятам в забегаловке, мальчонке, тянувшемуся к игрушке на полу, буфетчице Вале, которая спала в нескольких метрах от него: берегите жизнь и берегитесь от нее!
       Откликнулся ему медвежонок. Он висел на обдуваемом борту шхуны, вцепившись когтями в планшир, и тоже боролся с судьбой, и тоже открывал пасть - трубил тоненько, как лосенок, звал на помощь...
       "Забыли Катьку, - тоскливо подумал Дюжиков, - вот ведь везет ей..." Этой мохнатой Катьке с белой грудкой, выдававшей гималайскую породу, в самом деле везло на приключения! За свою крохотную морскую жизнь несколько раз падала за борт, и всякий раз чудом удавалось спасти. В последнее время у нее пропал голос - от судового магнетизма. Не помогал и медный ошейник. Дюжиков удивился, что она "заговорила". Наверное, голос у нее появился от страха.
       Между бортом шхуны и матросом была неширокая пядь воды, одолел бы в два-три гребка. С этого борта как раз свешивался почти до воды веревочный трап, который оставили до прибытия бота. Но он сидел в полынье, как в западне, и с той неудачной стороны, что уже схвачена и подтачиваться вращением воды, пока ее края не обломятся под руками. Он видел все и понимал все от "от" до "до": нет выхода, все напрасно! -- и, думая так, обнаружил внезапно, что полынья, в которую провалился, уже в самостоятельно отвалившейся льдине - наверное, в панцире была трещина и течение ее размыло, - и эта льдина, у которой он повис на краю, поворачивается не течением, а сама по себе, и ее начинает сносить по такой траектории, что расстояние между ней и бортом шхуны неизбежно сократится до минимума, до ноля. Никогда он не поймет и не догадается, зачем понадобилось льдине разворачиваться под таким неудобным вектором к собственной оси. Одно только станет ясно, как божий день: загадка гибели и спасения таилась не в карте, а в несогласованном с течением повороте льдины. Поэтому он напрасно проорал богу, что его отгадал! Мог только сказать спасибо этой льдине - и закрыть надолго хавало или хлебало.
       "Это Анна протягивает мне руку, и если не ухвачусь за нее, то грош мне цена как моряку!"
       ...Дюжиков свалился на палубу и лежал, не в силах подняться, примерзая одеждой к доскам настила. Вспомнив про медвежонка, отодрал себя от настила, шатаясь, поднялся на ноги, подошел к борту. Он или потерял координацию, или пальцы не слушались - никак не мог ухватить Катьку за толстый загривок, и та, поторапливая матроса, укусила его за палец.
       С Катькой на руках, расшвыривая пустые жестяные банки с красными наклейками, Дюжиков поднялся в рубку - только она не была опечатана. Тут стащил с себя мокрую одежду, развесил на двери, на компасе, на рулевом колесе.
       В штурманской он увидел рабочий костюм капитана, который висел на гвоздике над столом, а в углу, под грелкой, нашелся свитер без рукавов, его еще не успели использовать в качестве половой тряпки. Костюм пришелся впору, обтянул, как свой, словно давно жаждал минуты, когда его наденет.
       Дюжиков пожалел, что нет зеркала - щеголять в капитанской форме ему еще не приходилось.
       "Если попаду сегодня на танцы, все девчонки будут мои!" - неожиданно пришло в голову. На всякий случай проверил карманы, чтоб быть в курсе капитанского имущества, но ничего не обнаружил примечательного, кроме квитанции из вытрезвителя, двухлетней давности.
       "Зачем он ее сохраняет?" - удивился Дюжиков, а потом подумал, что с этой квитанцией, по-видимому, связаны у капитана какие-то переживания. Дурные или хорошие - это теперь не так важно, а важно, что запомнились.
       Окликнув Катьку, он спустился на палубу и появился там в нужный момент. Увидел лоцманский бот, отваливавший от "Пржевальского". В него сходили с важные персоны при всех регалиях, как будто ехали не в гостиницу в Анне, а на Всемирное лоцманское совещание в Сингапуре или в Токио. Сейчас он будет сидеть среди них в капитанской форме и вести себя подобающе, да?
       В том, что не проворонил бот, Дюжиков увидел для себя счастливое предзнаменование.
       "Теперь снова со мной удача и, значит, все пойдет по-моему..."
       В окне дежурного помещения по-прежнему горел свет. Пустая кроватка, мальчонки в кроватке не было. Со смятением в душе, замирая от волнения, Дюжиков открыл дверь. Мальчик спал на полу, крепко прижав к груди надувную резиновую лягушку. Из-за этой лягушки он, наверное, и вывалился из кроватки. Однако следов ушиба Дюжиков на нем не обнаружил.
       "Молодец, карапуз! Настоящий мастер высшего пилотажа!"
       Перенес спящего ребенка в кроватку, развернул китель и выпустил на пол медвежонка.
       "Это тебе подарок от дяди".
       Подошел к зеркалу и пожалел, что мальчонка спит и не видит, какой у него дядя, красивый, в капитанской форме, - такое ему, наверное, запомнилось бы.
       - Много ты потерял, это я тебе дружески говорю! Но не переживай, у тебя еще все впереди.
       В Анне, в общежитии витаминного завода с портретом И.В.Мичурина - великого преобразователя природы - на стене, в обществе дурашливых девчонок, уезжавших на материк, в сутолоке и криках товарищей, с которыми Дюжиков вернулся с промысла, маленькая гадалка Аня предсказала ему долгую жизнь - или забыла, что уже гадает ему во второй раз, или у нее плохие карты кончились, - и он, засмеявшись, поцеловал ее в смуглую щеку, а потом, подойдя к столу, грохнул кулаком.
       - Генка, ты чего? - спросил у него товарищ.
       - Со мной случилась история - во!
       -- Да ну?
       -- Ну да!
       - Расскажешь?
       Дюжиков надвинул фуражку с крабом на глаза:
       - Десять лет буду молчать, как рыба, -- пообещал он. -- А потом исповедуюсь.
      
      
      
       НЕКРЕЩЕНЫЙ
      
       Погрузку окончили. Команда отправилась отдыхать, а на палубе осталось двое вахтенных: грузовой помощник и плотник. Штурман сидел на трюме, проглядывая накладные, - на руки ему из распахнутого ватника свешивался намокший галстук с пальмами. Плотник стоял рядом с топором в руке. Плотник был немолодой, худой с лица, как говорят моряки, "лицо ледокольного типа", малого роста, в робе и тяжелых морских ботинках.
       - Отпусти, Степаныч, - говорил он помощнику умоляюще. - Ведь и так чего делаем: лошадей морем возим, тюленя стреляем, а тут еще человека от земли можем отлучить... Грех возьмешь на душу, если не отпустишь, потому что должон человек земное крещение принять...
       - Разве ты в бога веришь?
       - В бога не в бога, а верую в высшее напряжение человеческих сил... Если в такой момент сердце тебе говорит: "Иди!" - оно, значит, так и надо поступить...
       - Да разве кто был бы нет, если б тебе такое раньше пришло в голову! - ответил штурман, досадливо отмахнувшись. - А то ведь с часу на час может отойти... К тому же боюсь я возле этих проклятых лошадей: если спудятся под грозой, чего я один сделаю? А тебя они уважают...
       - Вот птица перелетная к гнезду стремится, - продолжал плотник, не слушая его, торопясь высказать внезапно возникшие мысли. - А знаешь почему? Скажешь: скучает по родному месту... Оно верно, только ведь птица этого не понимает, ей хочется воды подледной напиться... Так и малый ребенок - ты ему дай материнского молока хоть глоток, чтоб землю запомнил! А без этого никак нельзя ему, почему? Он в море пойдет, а к земле душой не прикрепится. Сколько он продержится без такой защиты, без ниточки этой связывающей? В минутку погибнет!
       Лязгнул иллюминатор в жилых каютах на корме, послышался крик ребенка. Из иллюминатора высунулась растрепанная голова:
       - Плотняра! Опять заштормило, на десять баллов... Разреши кореша взять к себе в койку?
       Плотник кивнул, разрешая. Он переложил в другую руку топор, беззвучно пошевелил губами, но, по-видимому, потеряв нить своих рассуждений, сконфуженно умолк.
       С неделю назад у него во время преждевременных родов умерла жена-подруга. В недавнем завхоз в женской консультации, она работала буфетчицей на зверобойном судне. Из-за того, чтоб быть подле мужа, скрыла свою беременность даже от него, и разрешилась в муках жизнью, уйдя из нее сама. Похоронили ее на одном из безлюдных Шантарских островов. Теперь она там она лежит, засыпанная мокрым морским песком, вечно разглаживаемым волнами и пеной.
       Плотник, в силу своей застарелой мужицкой враждебности к медицине, обострившейся со смертью любимой жены, не позволил отправить сына на материк санитарным вертолетом. Оставил его при себе - кормил консервированным молоком, ухаживал за ним не хуже любой матери, и вся команда помогала ему - все-таки развлечение среди однообразной морской жизни... Он сильно изменился за эти дни: стал менее замкнутым, говорил много и непонятно, на судне считали, что он "немного тронулся" умом. Промысел уже закончился, судно направлялось во Владивосток, а в этот портовый поселок они завернули, чтобы сдать на зверофермы нерпичье мясо. Думали управиться засветло, а тут вышла задержка - обязали везти лошадей на материк...
       Лошади располагались в загородке, похожей на загон, занимавшей почти всю носовую часть шхуны, от фок-мачты до рулевой рубки. С моря их должен был прикрывать от ветра и брызг спущенный с мачты, закрепленный талрепами и растянутый на раскосах завес из плотной парусины, а загородка делилась на стойла из теса, чтобы лошади не сбивались в кучу и не создавали опасный крен при качке с борта на борт. Пока что они стояли тихо-мирно, подхватывая насыпанное сено, глядя своими зеркальными, в длиннющих ресницах, отворенными на полмира глазами -- как бы в удивлении от того, где они находятся. Привычной для них была лишь гроза, ее раскаты приближались, лошади, чуя ее, начинали метаться, всхрапывать, и можно было понять нежелание штурмана взвалить на свою голову лишнюю заботу о них.
       -- Вчера с "поддачи" ввалился в загородку вместо каюты, - признался он, с трудом припоминая вчерашний день. - Зарылся в сено под их шеями и, как ни хотел спать, -
       не дали! Всего обскубли и изжевали, новый костюм черный зеленым стал - от их слюны. И все: хруп-хруп, и-гы-гы! -- над ухом, я думал - бот во льду зажало, трещит -- в ужасе спал! - говорил он в обиде на лошадей, а не на себя.
       - Раньше коня лучше человека уважали, - снова заговорил плотник. - В солдаты - на нем, в поле - тоже, с невестой идешь - он рядом, как привязанный... Все припоминаю, припоминаю: трава выше пояса, вся в ромашках... На Дусе сарафан красный - умели тогда красивые платья шить! На коня ее посадил, ножками бока обхватила, боится...
       - Ты смотри, не помешайся с горя-то, - вроде как предупредил его штурман. Он сунул в карман слипшиеся, в размытых фиолетовых чернилах накладные и посмотрел на мокнущих лошадей. "Охота ему волочиться за ерундой, - подумал он о плотнике. - Только ребенка застудит в эту собачью погоду! Одно слово - "морские крестьяне": деревню бросили и к морю не привязались, мутят душу вольным людям!.." - Ладно, иди, - неожиданно для самого себя сказал он плотнику. - Только чтоб на одной ноге - туда и обратно... Понятно?
       -- Как не понять! Завсегда понимали начальство...
       -- "Начальство"! Еще "батюшка" скажи...
       Вскоре плотник уже спускался по трапу на причал, высоко в руках держа сверток с ребенком.
       За пристанью была дамба с узкоколейкой - плотник видел огонь удалявшейся мотодрезины. Вослед ей бежало, легко догоняя и переговариваясь между собой, как при ходьбе, несколько запоздалых пассажиров. А вдобавок, возле будки разъезда, когда переходил рельсы, плотник успел призапасить другие нелишние подробности здешнего быта, отчего этот поселок стал ему неимоверно мил: голенастую девку, дерзко размахивавшую хворостиной перед носом залетного военного офицерика с кортиком на боку: "Давай на шпагах драться? Я тебя быстро из штанов вытрясу!" -- и застал дежурного на разъезде, который спал в освещенном окне, пытаясь во сне положить безуспешно трубку на рычаг телефонного аппарата. По обе стороны дамбы светился затопленный луг, похожий на заросшее разнотравьем болото. Из него, как средоточие всего, поднималась растопыркой нефтяная вышка.
       Впереди по невысоким холмам проступили беспорядочно разбросанные, как овечье стадо, белые домики поселка. Открылась пустынная улица с деревьями на тротуаре, огражденными от ветра едва ли не до самой верхушки.
       Плотник дошел до перекрестка, оглядываясь на темные занавешенные окна, не решаясь постучать в какую-либо дверь. Время уже позднее, и надо спешить, но и, как он ощущал, ни в коем случае не подстегивать себя. А потом увидел полоску света, который падал через дорогу и вошел - столовая. В коридоре были навалены стулья и один на другом стояли круглые сосновые столы - все новое, в упаковочной бумаге. В углу официант ополаскивал бокалы под рукомойником, доставая их из вскрытого деревянного ящика, который стоял у его ног. Плотник видел его волнистый затылок и круглую спину, обтянутую узким пиджаком, и неуверенно топтался на месте, не решаясь разинуть рот, как заметил вдруг, что официант внимательно разглядывает его в зеркале, прикрепленном над рукомойником.
       - Извините, - торопливо заговорил плотник. - Шел мимо, гляжу: свет горит - вот оно как и вошел... - Он оглянулся, куда положить ребенка, и положил его на стол. - Чего ж вы это...луг упустили?
       - То есть как упустили?
       - Некошеный оставили до осени, погниет теперь под водой...
       - А ты кто такой? - спросил официант.
       - Вообще интересуюсь... В колхозе полжизни прожил - маленько поменьше вашей деревни будет... Конюхом, ага. Потом на море, известное дело. Коней ваших погрузили... Такие кони - цены на них нету! Увезут в город - какая там для них жизнь...
       - Еще погань эту, лисиц, надо убрать, - отозвался официант. - Вся зараза от них... Лисиц не берете?
       - Не берем лисиц.
       - Зря... Луг, говоришь? - Официант повернулся к нему, вытирая мокрые руки вафельным полотенцем. - Кому он нужен теперь, этот луг? Город здесь будет, порт. Нефть обнаружили, папаша... Пер-спек-тива! А ты говоришь - лошади... Ресторан открывается, на сто восемьдесят мест! Так что завтра приходи, а сейчас ступай, закрывать буду...
       - Тут вот какое дело... - начал было плотник, но не успел договорить: сверток на столе зашевелился, "заговорил": ребенок заплакал.
       Официант от неожиданности выпучил глаза.
       - Что это у тебя?
       - Сын... На море родился, можно сказать, отлученный от материнской груди, - торопливо сказал плотник, качая ребенка. - Хочу, чтоб он земное крещение принял...
       - Что?!
       - ...а место здесь как раз подходящее: и луг, и кони - самая настоящая земля...
       - Вот что, папаша... - Официант отбросил полотенце и взял его за плечи, намереваясь вытолкнуть на улицу. - Валяй отсюда, а то милиционера позову!..
       - Погоди ты! - воскликнул плотник, упираясь с силой, неожиданной в его щуплом теле. - Ты мне одно скажи: у тебя есть какая баба на примете? Я уплачу за совет, вот тебе...
       Официант инстинктивно принял деньги. С минуту он молчал, переводя глаза с плотника на ребенка, что-то соображая про себя, а потом спросил неуверенно:
       - Так тебе баба нужна?
       - Во-во! - обрадованно закивал плотник. - Женщина путевая, чтоб с грудью... Пойми: нельзя уходить в море без этого!
       - Так бы и говорил, - усмехнулся официант. - А то плетешь неведомо что... Значит, так: свернешь сейчас налево в переулок - и иди, пока не увидишь кирпичный дом общежития... Четвертый этаж, тридцать вторая комната, спросишь Лизку Королеву... Или ее саму, или кого она подаст. Ну, ступай, старик, ступай...
       В фойе общежития, под призывом: "Вошедший! Брось папиросу!" -- дремал на топчане вахтер, в ярком электрическом свете. Плотник прошел мимо него, ступая на цыпочках по кафельному полу, механически качая ребенка; мальчик совсем проснулся, но вел себя спокойно, поглощенный решением первой в жизни самостоятельной задачи - заполучить соску, которая выпала изо рта и находилась где-то в районе щеки...
       Отыскав нужную комнату, постучал в дверь ногой - руки были заняты - и, не услышав сигнала с ответной стороны, надавил плечом. Дверь, пронзительно заскрипев, отворилась.
       В глубине комнаты голубовато отсвечивало за шторами окно, периодически освещаемое грозой. Плотник разглядел никелированную кровать, стул с одеждой, пепельницу на полу. С кровати протянулась голая рука, заметалась в поисках одежды. Испуганный женский голос, приглушенный хлынувшим на улице проливным дождем, спросил:
       - Кто тут?
       - Это я... - застеснявшись, пятясь к двери, ответил плотник. - Я в коридоре подожду...
       Ждать ему почти не пришлось. Дверь приоткрылась, молоденькая девушка, одергивая полы куцего халатика, удивленно посмотрела на него.
       - Вам кого?
       - Мне надо Лизу Королеву.
       - Ну, это я... А вы из чего?
       - Мне в столовой про вас указали... Тут такое дело: надо ребенка накормить...
       - Какого ребенка? - Она посмотрела на сверток в его руках. - Вы про что, папаша?
       - Лизка, - послышался из комнаты мужской голос. - Если это ребята за мной пришли, так я сейчас...
       - Замолкни ты... - Она плотно притворила дверь и, с возрастающим любопытством глядя то на плотника, то на ребенка, проговорила шепотом: - Да вы не темните, что там у вас?..
       Плотник, как-то сразу успокоившись, вразумительно изложил свою просьбу.
       Девушка засмеялась невесело.
       - Какое ж у меня молоко...
       - Чего ж он направил к вам? - растерялся плотник.
       - А потому, что он мерин паршивый...Вы так чудно говорите, что и я не сразу вошла...- Она потянулась к свертку и, отвернув клеенку, поправила соску. - Вам надо в родильный дом идти, а тут женское общежитие...
       - Куда ж мне теперь идти, мне на судно пора, - растерялся он еще больше.
       - Девчонки у нас, все такие, как я только... - Она подумала немного, и лицо у нее вдруг оживилось. - Вы подождите меня тут, я скоро обернусь... - И крикнула на ходу: - В комнату не заходите, непорядок там...
       - Лизка... - Из двери выглянул паренек, смуглый, в суконке, надетой на голое тело. - Куда она делась?
       Плотник не мог объяснить.
       Видя, что тот с недоумением смотрит на ребенка, вдруг сказал:
       -- Найденыш, на дороге нашел...
       Паренек обалдело сунулся обратно, оставив дверь неприкрытой, и стал одеваться второпях.
       - Приперся ты, папаша, в неподходящее время, - сказал он. - Даже не успели любовь прокрутить...
       - Жинка твоя? - поинтересовался плотник.
       - Какой там... А ты с судна?
       Плотник кивнул.
       - "Алданлес" еще не ушел, не знаешь?
       - Так кто же она тебе? Может, невеста?
       - У нас только одна невеста, - ответил тот. - Море наша невеста.
       -- И море земную ответственность имеет, - не согласился плотник. - Не простит оно тебе, если девчонку обидишь...
       - Заладил как...Ты думаешь -- этот подкидыш мой? Навесить на меня хочешь? - обиделся паренек, он уже собрался уходить. - Ну, бывай пока, в море доложишь, кто залетел из наших..
       - Чего ж уходишь так? Попрощался б хоть... - сказал ему вслед плотник.
       -- Чудной ты, однако, папаша!..
       Паренек, не оборачиваясь, отмахнулся от него.
       Лизки все не было, а вместо нее пришло несколько девушек - наверное, Лизка им все рассказала; потащили плотника в комнату, накрыли стол с закуской, с початой четвертинкой водки и, охая, посмеиваясь, принялись обсуждать его неожиданный приход. Это были совсем еще молоденькие девчонки, но с ребенком они обходились смело, перепеленали его без необходимости, баюкали на руках, а потом Лизка, не заходя в комнату, сказала, чтоб ей передали ребенка, и унесла куда-то. Плотник, так и не притронувшись к еде, сидел среди них, оглядываясь. Стул под ним был расшатанный, с поврежденным сиденьем, несмазанная дверь скрипела; оконные шпингалеты кое-как держались, доски пола были плохо подогнаны и плинтусы оторваны - его глаз подмечал вокруг много разных неполадок: дом, наверное, сдали недавно, и строителям было недосуг сделать все, как полагается; у плотника руки чесались, так ему хотелось навести здесь порядок. Но он вдруг, ни с того ни с сего, начал рассказывать им о себе, о том, что случилось с женой, и какие она носила платья, и как они любили друг друга, и что, наверное, не случилось бы несчастья, если б они остались в родной деревне и не поехали искать заработки на стороне. Он оживился, говорил складно и хорошо, и словно сам с удивлением слушал себя, и оценивал со стороны, что и как говорит, а девчонки приутихли, слушали его внимательно, не перебивая.
       Потом одна из них, курносая, совсем еще подросток, с мозолистыми рабочими руками, которые она, словно стесняясь, все время прятала от света, взволнованно переспросила:
       - Значит, вы почувствовали, что сюда надо придти?
       - Словно мне голос внутри сказал: иди, - ответил плотник.
       Девушка оглянулась по сторонам.
       - Это он к Варе пришел, - сказала она.
       - К кому? - спросил плотник.
       - Женщина одна, ей в нашем общежитии комнату дали... Ваш ребенок сейчас у нее...
       - А что она?
       - У нее сын недавно умер в больнице...
       - Заболел.
       - Кто знает... - Девушка замялась, потерла лоб. - У нее все дети умирают, рождаются и умирают... По-женски у нее неладно. Ей родить запретили, а она рожает...
       Как подголоски, вступили остальные:
       - Муж очень хочет ребенка...
       - В море он...
       - Ребенок умер, а она все молоко сцеживает...
       - Как в тумане живет...
       Пришла Лизка.
       - А где мальчик? - спросили у нее.
       - Припал к груди, не оторвется... - сказала она с непонятной злостью, не глядя ни на кого.
       - А Варька?
       - Что Варька? Кормит его...
       - Папаша... - разволновалась курносая девушка. - Послушайте меня: оставьте вы ей ребенка! Мы ничего никому не скажем, а муж придет - подумает, от него... - с воодушевлением развивала она свою идею. - Вот счастье у них будет какое! Папаша, сделайте счастье человеку!
       - Катя, сдурела ты? - ответили ей. - Как он своего ребенка отдаст... Что ты говоришь?
       - А какое бы счастье было! - повторяла она, не слушая никого.
       В дверь постучали.
       - Идите, - сказала плотнику Лизка, - это она... - И у дверей вдруг остановила его за руку. - Вы ничего плохого не думайте, - торопливо заговорила она. - Этот официант сволочь, таких давить надо... А с парнем этим у меня ничего не было - только посидели в темноте... Скучно сейчас здесь, а скоро клуб построят, молодежь приедет, скоро весело будет...
       - Я понимаю, - ответил плотник. - Хорошего человека не сразу разглядишь...
       Он вышел на ватных ногах.
       - Ваш мальчик? - спросила женщина. - Берите... Спит он, пусть будет здоровенький.
       - Спасибо вам, - начал плотник. - Я вам селедки хорошей пришлю... Или, может, денег, так я...
       - Не надо, - сказала она, и он почувствовал, что она улыбается. - Вам спасибо... Мне, может быть, надо было, чтоб он вот так... Вот накормила его, и все. Теперь и на работу можно идти, правда?
       - Правда, - согласился плотник. - Как же без работы?
       Отдав спящего ребенка, она не ушла, стояла, прикуривая, шурша спичками в коробке, выискивая негорелую. Понимая, что не простит себе, если не посмотрит на нее, осмелился и взглянул. Такую он не ожидал увидеть: неженственная, в мужском пиджаке, широкий шаг, наверное, суровая, с белесыми бровями, как без бровей, и вопиюще, безнравственно бросилась в глаза ее кофточка, криво, не на те пуговицы застегнутая на груди...
       Вот она, мать-приручительница! Какую Бог выбрал, такую и дал...
       Плотник вышел на улицу и шел до пристани не останавливаясь - дождь лил, как из ведра, гроза освещала дорогу. Когда он спускался с дамбы, то вдруг услышал какой-то топот позади и посторонился, пропуская мчавшихся лошадей. Они неслись по морскому берегу, спина к спине, и в грохоте грома он еще долго слышал стук копыт на дороге...
       "Убегли с судна", - подумал плотник, но не почувствовал раскаяния в душе.
       На душе у него было спокойно.
      
      
      
      
       Лошади в порту
      
       В проливе было темно, лил дождь и задувал сильный норд-ост, - самая что ни есть погода для ловли каракатиц. Я сидел на корме лодки, остойчивой фелюги-красавицы, которую любил лучше жены. Пару раз в неделю арендовал ее на липовых правах, когда заявлялся сюда из деревни неподалеку. Даже собирался фелюгу купить, если фортуна повернется ко мне хотя бы боком, а не задницей, как сейчас.
       Я сидел на корме, под пологом из брезента, румпальник привязал к ноге, чтоб освободить руки, и орудовал рогаткой, забрасывая блесну как можно дальше под ветер. В левой руке держал фонарь и светил им на воду. В воде мелькали длинные плоские сайры, они служили отличной приманкой для каракатиц, что вслед за ними поднимались из глубины на свет. Каракатицы проносились, выталкивая из себя струю воды, как реактивные снаряды. Достаточно моллюсков уже лежало в фелюге: их грушевидные тела со щупальцами содрогались, испуская черную жидкость; все руки у меня были вымазаны ею...
       Прямо передо мной горели отличительные огни дока, который стоял на рейде за брикватером, а дальше, у выхода гавани, я видел световые сигналы брандвахты - она запрашивала позывные входящих судов, а за спиной у меня был берег в редких огнях, там проступали на холмах белые вольеры звероферм и грузовая пристань. С пристани пробивалось в ветре испуганное ржанье лошадей, но самих лошадей я не видел. Оглядываясь назад, перед забросом блесны, для проверки сноса и дрейфа, я видел только мачты и портальные краны. Все остальное загораживали от меня стоявшие вдоль причалов товарные составы.
       На доке отбили склянки - оставалось два часа до полуночи, я мог и не торопиться. Павильончик на пристани закрывался в третьем часу ночи, и я успевал сдать свой товар. Времени хватало с избытком, если, конечно, не возникнут разные непредвиденные препоны по дороге назад. Насчет жены и ребятишек я не беспокоился - они ожидали меня к утру с первой дрезиной. Правда, я устал и продрог, и еще крики лошадей донимали меня... "С чего бы взяться в порту этим лошадям? - размышлял я. - А если лошади там, то зачем они там? Не к какой ли беде, а?.." Когда торчишь в море, как перст, часами, уже без единой сигареты в пачке, с саднящими от морской воды порезами на ладонях, тогда всегда так: что-то одно овладевает и начинает развиваться в причину, а к ней уже пристраивается и остальное.
       И только я успел так подумать, как фелюгу сильно подкинуло, едва не подорвало якорь со дна. А голубенькое здание конторы на пристани покосилось на глазах и снова приняло надлежащую форму...
       "Эге, так это же не иначе как землетрясение!" - догадался я и скоренько смотал снасть, втянул в лодку якорь и заспешил к берегу.
       Привязав фелюгу в гуще рыбачьих лодок, где она и стояла, я вскарабкался по свайным скобам наверх, очутившись напротив угольного причала.
       Эта черная портовая окраина выглядела особенно тоскливо ночью. Портальные краны, тупики с полувагонами, погнутые контейнеры, аммиак, барабаны с проволокой, рубероид, десяток тополей, посаженных для оживления угольных куч, - все это, хранившее следы дневной сутолоки, создавало сейчас состояние вынутой души. Даже заморенный бич, валявшийся на скамейке под угольным тополем, показался таким же неодушевленным, как рулон бумаги или баллон с кислотой. Он лежал, скрючясь, замотанный шарфом, устроив голову на подобранной женской сумке, показывая красные носки. С той поры, как я его приметил, отправляясь на лов, он еще больше осунулся, побледнел и сильно прирос щетиной.
       Железнодорожные пути были заставлены не двойным, а тройным рядом составов. В их скопище один состав неожиданно сдвинулся с места, произведя внезапным лязгом и скрежетом дикое разрушение в целостной неживой картине порта. Он вывел меня из оцепенения, и если минуту назад я намеревался составы обойти из-за тяжелой неповоротливой корзины с каракатицами, то минутой после, увидев толчками поползший пыхающий дымок, я передумал. Подлез под составы: нет сил вечно обходить, не уступлю, пусть лучше задавят, чем уступить! Темно, включил фонарь: где тот состав, что ожил? - и в суживающийся просвет, не загадав, как головой под гильотину, под наступавшие колеса, чувствуя кожей, как бежит по спине щелястый, сыпавшийся крошкой вагон, проволокся под ним с корзиной - и вылез.
       Я вылез под свет пароходов и начищенные сапоги Шкипера в милицейской форме, это его прозвище и настоящая фамилия: свекольная физиономия с голубенькими глазками, с примасленными рыжими волосиками на лбу и на усах. Весь передавлен ремнями до костей, курит "Ароматные", и как поджидал нарочно: руки держит округло, как все менты, это у них называется "готовность номер один".
        Откуда явился?
       Он был не тупой, а недалекий.
        Только жена имеет право у меня об этом спрашивать, - ответил я.
       На судах прокатилось одним эхом объявление: "Судовое время двенадцать часов ночи. Команде идти отдыхать"
       Шкипер посмотрел на часы:
        Сегодня сверили по моим, -- заметил он самодовольно, и присовокупил с сожалением: - Собирался отвести тебя в отделение. Тебе повезло, сволочной, вылез в мое нерабочее время.
       Он называл меня "сволочной", и я так привык, что уже не слышал оскорбления.
        Так отойди до следующего раза.
        Раскинь, сволочной! Разве б нашелся где такой мент, как я, - умилился самому себе Шкипер, - чтобы, застукав злостного браконьера с поличным, предложил ему побазарить о том о сем, не относящимся к преступлению?
        Такого нет, да, - вынужден был я согласиться.
        Вот я на тебя киплю и перекипаю! - проговорил он с припрятанной злобой, выпуская на меня ароматный дым, отчего я, не куривший много часов, еле удерживался на ногах. - Потому что не понимаю: как ты так наловчился от меня уходить?
       Пытался выяснить непознаваемое, что ли? Или имел в виду, что у меня везение именно на него? Ведь в тот момент, когда он собрался наложить на меня лапу, пробили спасительные часы! Однако на второй вопрос он уже сам ответил, когда умилился, каков он гусь. В прошлый раз, когда поймал меня с крабами, я выпутался в два счета, войдя в обуви в ручей, что протекал поблизости, за пакгаузами. Поскольку знал, что Шкипер в ручей не пойдет в своих хромовых сапогах, на которые расходует в день по банке крепчайшей ваксы. Так и вышло: Шкипер постоял и ушел, выкурив пачку "Ароматных", чуть не сведя меня с ума от своего запаха.
       Вот этой своей особенностью, которой я пользовался, он попытался меня заворожить, как змея Горыныча музыкой Вивальди.
        Ты не человек, а куча ветоши, - сказал он с презрением. - Сколько ты пиджак свой носишь, докладывай?
        Год, наверное...
        А уже вид такой, чтоб трубу заткнуть в унитазе... А я свою форму ношу шестнадцать лет! А за твои грязные туфли шикарные купил бы два костюма и десять лет бы носил, а?
       Шкипер посмотрел, отразился ли на мне его пример аккуратности и экономии, и продолжил допрос:
        Сколько тебе лет по паспорту?
        Уже тридцать.
        "Уже"... А мне "всего" сорок пять! Попроси, вот попроси у меня фото - я тебе дам. Потому что люблю себя дарить! У меня вес не изменяется с твоих лет, а какой у тебя будет к моим? Бога благодари, что ты не с пузом! Я б тебя, будь ты кривой с лица или подкоряченный, источенный червяком, не то, что с ручья, из-под земли б достал и раздавил, вот так!..
       Вряд ли Шкипер преувеличивал, так высказываясь, что мог при мне говорить, что ему вздумается. Он ненавидел людей не за пороки, а за естественные слабости: за пренебрежение собой, за изменения, возникающие с возрастом, которые они не могли преодолеть. В сущности, ненавидел половину человечества, если не больше, славя себя, как заимевшего власть над существованием. Меня он, если на то пошло, жаловал, ненавидя, за то, что живу свободно. Но какой он не был герой части сильных людей, по мундиру и сапогам обязан защищать остававшихся, - от таких, как сам.
       На этом я его и поймаю сейчас, бездарно и страшно.
        Видел бича, что перелег на скамейку напротив конторы?
        Валентин Святой? Туда перелег, сволочь... - аж затрясся Шкипер, сразу поймавшись на заманку. - Да он меня заколебал! Вчера обнаглел, улегся спать среди работающих... За это я "перекрестил" его по инструкции: "Не застрели, но сделай больно!"
        Ты его привязал к стреле и смайнал в воду?
        Если бы! Я его толкнул, и он у меня упал...- Шкипер, захохотав, поднес к моему носу свой в веснушках кулак. - Сволочной, думаешь, отпущу тебя так? За каждую переработанную минуту я вычту с тебя по зубу!
        Вначале наведай крестника, - я отбросил его руку, - он уже деревянный...
       Я навидался и мог утверждать, что этот Святой Валентин - труп почти суточной давности. Но даже если Шкипер не оставил следов, то он уже по уши испачкался сорвавшимся при мне признанием в рукоприкладстве. Это его признание, пусть недоказанное, какое есть, делало меня опаснейшим заявителем. Я создал прецедент, поставил себя под дуло спиной, чтоб только его унизить! Временно же, пока от меня не избавится, он будет сидеть в заднем кармане моих порванных джинс.
       Уже его там нащупав, я подумал: чем из его имущества я могу воспользоваться? Могу с него, такого вот, если заборзею, снять, как с чучела, все до кальсон, и даже кальсоны.
       Я вынул у него из пачки сигарету и сказал:
        Сгинь, я хочу покурить...
       Посидел, остывая, на чугунной тумбе, глядя на укутанные тьмой пароходы и тянущиеся от них ко мне швартовые концы. Там подошли без меня и стали выше портовых зданий, проступая названиями, "Оханефть", "Сибирьнефть" и "Уральские горы". Пробежал глазами пространство от них по воде, она была загажена, в крупных несливающихся пятнах солярки, и добежал до "Острова Вайгач", маленького танкерочка, почти невидного под пирсом.
       И тут я увидел, что у меня происходит прямо перед глазами.
       На какую-то шхунку, похоже, зверобойную, приставшую к танкерку вторым бортом, грузили лошадей, проводя их с причала по наклонным доскам. Это их ржанье я слышал с пролива, но успел забыть, как и пригрезившееся землетрясение. Каждую лошадь сопровождало по два матроса: один шел спереди, ухватившись руками за холку, второй поддерживал лошадь сзади. Погрузка эта отдаленно напоминала шествие подвыпивших приятелей, возвращавшихся с поздней гулянки. На палубе шхуны, в наспех сколоченном из жердей загоне, лошади сбились в кучу, раздувая ноздри, налезая одна на другую, -- странно маленькие и серые под дождем, в свете фонарей...
       У меня аж жар прошел по хребтине - от этой посудины и от лошадей, что куда-то отправляли морем. Сколько я перевидал таких шхун вместе со своим отчаянным дружком-побратимом Генкой Дюжиковым, живым еще или... Перелезали с одной на другую, спасаясь чудесами, когда этих деревяшек затирало торосами, сминало ропаками. А как на "Воямполке" выжили? Ухватились за неожиданно сорвавшийся с якоря и всплывший маяк! Как сам Нептун подал нам со дна руку. В то время, как сама шхуна, захваченная зыбучими песками, уходила в тьму Сахалинского залива...Ну, а эта, откуда она взялась? Добитая, старая, темная, как тюрьма! С такой разве на зверя идти на Шантары? Уж лучше лошадей морем возить, чтоб лишний месяц оттянуть до списания...
       Подошел водолей, распустил шланги сразу на семь пароходов. Он переключил мои мысли на другое...Что, если придется досыпать ночь на пароходе? Вода будет литься и течь, до утра не уснешь...
       Что это на меня нашло?
       В пивном павильончике, куда я дотянул, наконец, переполненную корзину каракатиц, в такое позднее время наведывались неодинаковые люди
       Портовые девы, две сестры, одна другой краше, бродили от стола к столу, допивая пиво из бокалов. Одна в телогрейке, в длинной юбке с метровой молнией, застежкой раскрывается вся. Вторая ходит, провоцирует постояльцев, а если кто облапит, то не пугается, как ее сестричка, а застынет и не отзывается ни на что. Эти шлюхи-сестры до того опостылели на судах, что их выпроваживали не через трап, а выкидывали за борт. Однажды, поздно о них спохватившись, выбросили, спящих, в Татарском проливе. Сестры проснулись уже в волнах и приплюхали назад, как пловчихи в заплыве.
       Кучка безусых курсантов с подошедшего парусника "Крузенштерн" загружалась сладостями. Они так изголодались в годичном плаванье по леденцам, что умудрились забежать сюда еще до того, как закрепили концы. Сейчас делились с сестрами своими леденцами в металлической коробке, доверчиво внимая их материнским наставлениям, как не подхватить шанкр или сифилис.
       Примелькалась уже и потешная вахтенная пара моряков с синей и красной повязками на рукаве: штурман и матрос. Все время они создавали намеренно себе проблему, играя большими фигурами на носовом платке в шахматную клетку. Сидели близко друг к другу, упираясь лбами, как в схватке, кося глазами на " доску" и одновременно разглаживая локтями складки на материи, чтоб не застревали, не опрокидывались фигуры. Не помню, чтоб они довели хоть одну партию до конца. Короче, не играли, а придурялись, коротая часы вахты.
       Стены павильона разукрасил резьбой по дереву некий местный специалист. Уборщица в задней части помещения подметала полы, и перевернутые столы там создавали ножками живописное столбиковое перекрытие. Туда за него тотчас перекочевали в жажде уединения одинокие посетители, устроясь на пустых бочках против окна. Все пили пиво, и все почти заедали каракатицами. Каракатицы подавались в глубоких тарелках, разрезанные на узкие полоски и похожие на макароны. Мой продукт делал любого труженика самцом, торчащим семьянином. Поэтому каракатицы проходили по всем сезонам блюдом номер один
       Все как обычно, и подумалось снова, что все ерунда насчет землетрясения, попросту пригрезилось с качающейся фелюги. Зря я так подумал! Вдруг павильон так тряхнуло, что стены с рисунками пошли волной и с прилавка посыпались пивные кружки. Я обомлел, когда буфетчица Диля объявила, что по стихийным причинам двери закрываются, и чтоб побыстрей освобождали посуду. Посетители же не проявили должного понимания, восстали, как один, и меня спасли. Ведь они, может, целый день мечтали-думали, чтобы вот так - неспеша, по душе - посидеть за кружкой пива, обсудить вопросы и ответы.
       Я отволок на кухню корзину с каракатицами - их тут же варили в чугунном котле, наполненном морской водой, - подошел к прилавку и заказал пива, шесть кружек
       .Диля, наливая мне, одновременно перекрикивалась буквально со всеми посетителями, матерясь через два слова или три. Она была славненькая, с глазами восхитительного разреза, созданного на единственном женском лице. Этими глазами, непознаваемо глядевшими и вширь и вглубь, она умудрялась увидеть любого, и тотчас ответить любому, глухому, немому, заике, застрявшему на полуслове, с какого бы он не подал голос угла. Когда же я заставал Дилю в поселке, она ни на кого не смотрела вообще. Одета, идет, говорит на такой ноте, что затрепещешь, будто и не та.
       Пока Диля наполняла мне, я, не выдержав, отхлебнул из одной кружки. Пиво было никудышное, напропалую разбавленное водой. Но я не подал вида, поскольку платящий народ молчал, а я брал пиво в долг, денег у меня ни копейки. Вдруг Диля, взмахнув ресницами от изумления, как только меня увидев, произнесла: "Закатывай рукава, плечи шире будут!" - и я из голодранца выскочил в богача. Это она сунула мимоходом в карман моего пиджака несколько сотенных, и - за пазуху - блок "Ароматных" бесплатных, со своего плеча!
       Нанизав кружки на пальцы, двинулся осторожно к дальнему окну. В такой упаковке я был лишен маневра, и видел уже, как по мне сохнут от жажды две сестры и Агдам. Просто забыл про него сказать, и напрасно, так как он ни в чем не уступал сестрам, охотясь за пивом и за спиртным даже получше их. Ему не надо и охотиться, сами посетители сливали и подносили бокал, добавив стопку, чтоб задурел. Так звали бегавшую по павильону собачку - по названию, если кто помнит, популярного вина - мутняги "Агдам".
       Внезапно меня окликнули, я не рискнул обернуться и продолжал свой путь. И тогда какой-то черт (моряк) преградил мне дорогу.
       - Колька, - сказал он негромко, с молниеносным зарядом, вложенным в имя мое, - не узнаёшь, что ль?!
       В глазах у меня потемнело от радости и удивления, а он захохотал и взял из моих рук кружки и поставил их.
       - Генка! - заорал я, и тут мы принялись друг с дружкой бороться, а люди на бочках подзадоривали нас, и мы повалились на пол, а потом вернулись к столу, обнявшись, вот.
       Я все пребывал в там-здесь, то есть в прошлом и настоящем. В там я взлетал и видел Генку и себя, а потом боялся спуститься, хотя знал, что и в здесь Генка есть, и мы уже успели намять друг дружке бока.
       Товарищ мой мало изменился с лица и с души, это я усек мгновенно, разжился "фиксой" замест переднего зуба, и так подстрижен, как стригут деревья. В роскошной вельветовой куртке и вольного покроя штанах со сливавшимися колошинами, он выглядел свободным, посвободнее, чем я. Однако Генка, оценивая меня со своего копыла, будто не почувствовал родства. Только успели подойти к пиву и снять руку с плеча, и он, словно не о чем больше говорить, устроил мне допрос не по существу, как недавно один мент:
        Что за гадость ты куришь, а?
        Ага, дрянь, ладно - отвечал я, затягиваясь, как наркотиком, думая про себя, что избавляюсь так от мента.
        Смотри, уронишь пепел на тарелку, - Генка, беспокойно следя, отвел мою руку с сигаретой и щелчком сбил сам же пепел.
       Я поднял бокал, хотел провозгласить тост, но правая рука не поднялась. Тогда я переложил бокал в левую руку и выпил без тоста.
       Генка спросил, прищуриваясь:
        Ты что-то сказал?
        Я ничего не сказал, - ответил я.
        А почему с левой пьешь?
        С правой надоело.
        Предупреди, когда будешь говорить. А то я вижу, что ты разеваешь рот, и, извини, могу подумать всяко...
       Тут Агдам нас отвлек: поймал пастью застежку на юбке у сестры и расстегнул для обозрения. Это считался лучший трюк Агдама, на нем держался павильончик Дили.
       Генка глянул на собачку в размышлении:
        Помнишь Сосунка на "Морже"? - спросил он.
        По имени маяка Сосунова?
        Нет, брат. На "Крылатке" был пес-маяк, верно. А то "сосунок", он молоко сосал у котиков, да? Привезем котиху, Сосунок ее высосет. Так и подрос на молоке битых котих.
       Пошел разговор-таки:
       - Ну, - я, накурившись, хлебнул пива без дыма. - Где ты теперь?
       - На "Охенефть", вернулись из кругосветки. - Он позволил и себе закурить длинную боновую сигарету с мундштуком. Я увидел в его распахнувшейся куртке майку с тремя небоскребами Сингапура. - Да! По дороге попали в грозу, и все компасы "чокнулись", как один. Носил в оптическую мастерскую на ремонт.
        Донес все компасы?
        Уже принес, целый мешок вон, у боковой двери... - показал он на компасы.
       - Никто не украдет, - уверил я его, как завсегдатай.
       - Значит, будешь за них отвечать, - воспользовался он моим заверением. - Ну, ты говоришь?
       - Тут живу... Женился! Теперь все у меня есть, - попер я с немоты, как на пивной ларек. - Огорода восемь соток, коза, куры - так что молоко свое, яйца свежие...
        Не поверю!
       Слушая вполуха, он поджигал спички, как отмерял мне время, его "фикса" пламенела, как клык дьявола.
        То есть - как не поверишь? Вырыл яму экскаватором, собственный пруд, в нем купаюсь, - торопливо перечислял я, боясь, что не даст спичками договорить. - Туалет сделал с дырой в виде сердечка, да? Красная вишня, виноград, укроп, ранет, крупный редис...
       Ежели кто не понял еще, так объясняю: я при Генке становился, что Агдам, то есть служил ему для потехи.
       - Что ж, ешь, пока рот свеж...- сморозил тот пословицу к селу не к городу.
       - Поживешь с мое на берегу, и у тебя будет, - обнадежил я его.
       - Вижу, что скоро ты замест курей будешь яйца класть, - сказал он и в упор посмотрел на меня сбоку, как только он один умел смотреть, и я понял, что сболтнул лишнее, и тотчас почувствовал, как надвигается на меня нечто, жуткое и отчаянное, неотвратимое, похуже землетрясения... "Жену уведет он у меня, - думал я, - огород разрушит, козу эту продаст..." Я видел по его глазам, что не миновать беды, что не простит он мне мою радость, и ожесточился против него внутренне. Но тут же вспомнил Шантары - как разбился бот возле Сахарной Головы, и нас выкинуло прибоем на берег, как лежали мы полумертвые, уткнувшись лицом в гальку, - чтоб чайки не выклевали глаза, - и заранее все ему простил. Связан был с ним на всю жизнь прошлыми воспоминаниями, и хоть не видел уже года четыре-восемь, а был готов идти, куда поведет, и ничего я не мог с собой поделать...
       - Ты мне ответь... - Генка погасил окурок и покосился по сторонам. - Деньги тебе нужны?
       - В море я не пойду, - сказал я быстро, - не пойду я...
       - Ты не ответил на вопрос.
       Что я мог ему ответить?
       На земле сытно, но в смысле денег вечная загвоздка - имею в виду свою жизнь. Устроился после свадьбы пастухом, я к этому делу нерасположен изначально, и дело не сладилось. Коровенки мои незавидной породы исхудали до того, что перепрыгивали через плетни. Потом медведь, я проворонил его неумышленно, задрал с голодухи корову, отставшую от стада, и выперли меня из пастухов. Не выдержал и подался к воде, но и вода отвернулась от меня. Один сезон ловил морскую капусту. На этом промысле сама капуста мало значит. То есть ее можно наловить, сколько хочешь, а главное - погода. Если застигнет дождь - пиши пропало! От дождя капуста теряет вкусовые качества, бери и выбрасывай обратно в море... Погорел на погоде, устроился экспедитором в рыболовецкий совхоз, повезли на сейнере соль по рыбокомбинатам. Это был не рейс, а целая комедия: сбросили соль в трюм навалом, так нас торопили, как на пожар. По дороге прихватил шторм, слежалась соль, как кирпич - ни киркой не взять, ни лопатой. Вернулись назад, и целую неделю рвали ее в трюме аммоналом, чтоб судно освободить, - грохот стоял на всю пристань... В общем, зарабатывал тогда, сколько сейчас на закуске к пиву, на каракатицах этих, чтоб они были живы и счастливы.
       При них я вольный контрабандист и зачинщик русского народа! И это тоже профессия, если, конечно, мент не убьет и свинья не продаст.
       Вот эти последние слова Генка выслушал, устремив на меня глаза и без спичек.
       - В этой "татарской кишке" вечный сквозняк стоит, - он посмотрел в окно на пролив. - Грузовики смывает за борт, но то что лошадей... Не хочу, чтоб они утонули! - прибавил он и тряхнул головой.
       - Кто не тонет в этом море...
       - Слышь, Колька! - загорелся он, подбираясь ко мне по-морскому, по-знакомому. - Как увидел тебя, так сразу понял, что сумеем мы это дело спроворить.
       - Какое дело? - насторожился я.
       - Поймать лошадей. Убежали две лошади при погрузке...
       - Куда убежали?
       - К побережью. - Он махнул рукой. - Уже полчаса как бегут.
       - И не послали вдогон?
       - Куда там! Спишут по "морскому протесту", и все тут.
       -- Тут берег сплошь гористый, - сказал я про местность, - из гранита. Не выбраться им наверх. К тому же прилив уже час как идет, там скоро воды станет поверху. Если не вернутся, то потонут.
       - Может, прихватим лошадей и - за ними?
       - Есть там одно место, - припомнил я. - Урез в скале, с источником... По нему с испугу может и лошадь взобраться.
       - Если сами выберутся, то будешь ты брать пиво в долг, пока не снесешь золотое яичко, - сказал Генка.
       - А много заплатят?
       - Кони материковые. Сам видел - цены на них нету.
       Он имел такой вид, будто получил заказ от важного авантюриста и делал поблажку мне, спасал от нужды, что ли, раз подвернулся под руку, а не кто получше. Но я видел, что в нем бес колобродит, и появилось подозрение, что вся эта афера с лошадьми затевается им неспроста. Припомнились отчего-то Глупышиные Столбы, там, в дельте ручья Буян намыли с ним полные карманы диких изумрудов и неправдоподобно красивых кругляшей, размером в сливы, для которых золото - даже не медь. Мы были рады, что сидим такими эмирами, и нам принадлежит сейчас ручей Буян со всеми его дарами. Вот тут вот Генку повело изнутри, я почувствовал, что его несет, и я перехватил карабин и не выпускал уже. А он начал руками рыть яму в песке, потом стал передо мной на колени, уговаривая застрелить его и похоронить, как будто он утопился. Не то чтобы свет был ему не мил, нет как раз! Его портила, сводила с мозга немереная свобода Шантаров. Никак не взять ее с собой, как изумруды, что намыли, - она невидна и легче воздуха. Все исчезало, как только отсюда, невозможно ею наполниться! Вот он и переживал, и был готов побрезговать жизнью, пока свободный...
       От Генки можно ждать чего угодно! Но я понимал, что если не помогу ему в его дури, то не останется ни этой встречи и никакой больше дороги.
        А если мы этот распадок сами проскочим в темноте?
       Это было мое последнее возражение.
       - Тогда потонем, - ответил он, - зато прокатимся.
       - Ладно, согласен. Поехали, черт с тобой.
       Торопясь уйти, Генка забыл про мешок с компасами. Ладно, я уже следил и предупредил Дилю.
       Мы вышли из павильончика и направились за лошадями.
       К "Вайгачу" подходили разные портовые посудины, чтоб взять топливо: слышался визг автопокрышек - они висели по бортам судов для амортизации при ударе, - и на палубу выскакивали матросы, таская тяжелые топливные шланги. Перебрались на шхуну, там никого не было, кроме вахтенного. Генка потребовал у него повязку, сказав, что отстал от своего судна, остался без пропитания и послан на подмену. Это такая правда, и повсеместно осуществлялась, что матрос, мучившийся из-за свидания со своей девицей, чуть ум не потерял от свалившейся удачи. Оставшись одни, мы подошли к загону, и Генка ударом ноги выбил из него две нижние жерди - они были приколочены крест-накрест.
       Он кивнул мне, и мы вошли, пригнув головы.
       Лошади шарахнулись от нас, Генка метнулся в их гущу и сразу вывел высокого вороного жеребца с белым треугольником на лбу, накинул на него оброть - они грудой лежали у выхода. Жеребец, на удивление, нисколько не воспрепятствовал и покорно пошел, как за конюхом. Генка был городской, не деревенский, с Вышнего Волочка. Но если даже он и не знал чего, то постигал немедленно, как находило желание на него.
       Зато я замешкался возле лошадей, не из-за боязни, что лягнет какая, а я не знал, не умел выбирать. Ничего не смыслил и в лошадях, хотя и жил в деревне. Почувствовав мою нерешительность, они отворачивались и утыкались головами одна в другую, поворачиваясь задом и занимая "круговую оборону". И тут случилось чудо: из лошадиного стада ко мне ступила грудастая кобылка - низенькая в ногах, гнедой масти, на боку у нее белел номер, выведенный белилами... Кобылка стояла передо мной, наклонив голосу, и я выбрал ее.
       Стальная палуба "Вайгача" еще не остыла после дневной жары, и неподкованная кобылка заплясала на ней, как артистка балета, а я тянул повод изо всех сил и упрашивал ее. Генка уже был на пристани - сидел верхом на вороном и не мог мне помочь. Потому что боялся оставить своего резвого коня без присмотра. Повязка вахтенного была у него на рукаве, а на палубе зверошхуны никого теперь не оставалось из команды. Матросы с " Вайгача" удивленно посматривали в нашу сторону, и это были те минуты, когда могло сорваться то, что мы затеяли.
       Мы миновали нефтепирс, слыша за спиной ржанье и храп метавшихся в загоне лошадей, оставили позади кузницу, нефтяной резервуар, спустились по откосу дамбы к воде и поехали в тени высокого берега.
       Генка огрел коня, и тот взял размашистой рысью, а моя кобылка затрусила следом. Потом вороной по своей воле перешел на бег с ускорением, и поначалу моя кобылка, не поспевая, все ж держалась на видимом расстоянии, но вскоре так сильно начала отставать, что отмер уже мог пойти на целые пространства. Все потому, что ей мешал, не умел ездить верхом: подпрыгивал на спине, сползая то на одну, то на другую сторону. Отбил себе зад, а в животе у меня плескалось и досаждало пиво. Но вот и я почувствовал себя уверенней и, прилаживаясь к равномерному шагу лошади, мог уже смотреть по сторонам и выше, а не только вперед и на дорогу, правя меж ушей скачущей кобылки. Вороной жеребец словно плыл по воздуху - так легок и изящен был его бег, искры вылетали у него из-под копыт; а Генка почти с ним слился, и его наполненные ветром колошины полоскались, как крылья или паруса. Но вскоре забыл и про него, потому что и мне стало хорошо.
       Ветер волной накрывал меня и наполнял рубаху, а вверху было небо без единой звезды; пролив дымился в барашках по праву руку, - ветер дул поперек волны. Неизъяснимое, ни разу не испытанное удовольствие вскружило мне голову, и я уже не гадал ни о чем лишнем; чтоб себе не мешать, не думал, куда мы несемся и что ожидает нас впереди там. Даже вопроса такого не возникало в голове, и это как мчаться не в явь за непредугаданной благой вестью, чтоб поторопить ее на тот случай, если застряла и не знает сама, кто явится к ней и кому суждена.
       Возле мыса Генка подождал меня.
       От жеребца валил пар, ему не стоялось на месте, он поднимался на дыбы и вертел хвостом. Генка решил со мной посоветоваться и, раздумывая, ждал, ослабив поводья. Но конь не дал нам переговорить, опрометчиво устремился опять, не разбирая дороги. Но тут же провалился в воду по брюхо, а всадник едва не перелетел через него.
       Здесь прилив подступал к самой скале. Наверное, проходило устье реки, его и затопил прилив.
       Озлившись, Генка огрел кулаком жеребца, тот захрипел, выбрался из русла. Однако рассудительности у них не прибавилось, и они помчались дальше, расплескивая воду, как дурные. Какую же надо было прикопить силу, и сколько вынуждали эту силу в себе без применения терпеть, если они, как дорвались до бега, так и не желали угомониться! Но в глубокой воде не побежишь, и вороной начал выбиваться из сил, злиться, не понимая, что не один он царь. Тут и Генка опомнился, сдержал жеребца и перевел на спокойный шаг. Я перебрался через речку без особых хлопот, если не считать того, что моя низкорослая кобылка окунулась в воду с головой. Одежда на мне стала мокрой, и я теперь дрожал от холода.
       Дорога круто свернула на восток - то есть никакой дороги уже не было, все замыто, залито водой. Мы продвигались вслепую по береговой кромке, придерживаясь близости скал, чтоб не сбиться в темноте с пути.
       Вода прибывала, кобылка уже погрузилась в нее по грудь. В полную луну прилив в этих местах достигал пятнадцати метров, а сейчас луна молодая и, значит, прилив поменьше, но нам и нашим лошадям хватило бы с избытком. Моя кобылка никак не могла привыкнуть к неритмичным ударам среди скал, где волна начинала множиться неожиданными отражениями. Пугалась и поддавала задом, приседала, проваливалась, плыла, теряя дно в прибывающей воде. Однако она, какой не казалась беспомощной, ни разу не ослушалась моей руки. Поскольку своим животным пониманием привыкла доверять людям, даже таким, как мы, не ставящим на жизнь и понюшки табака.
       Я напрягал зрение, пытаясь что-либо разглядеть в темноте, и едва не налетел на Генку с его вороным.
       - Кони! - сказал он. - Слышишь, ржут?
       - Какие кони?
       Я совсем забыл, что мы гонимся за убежавшими лошадьми.
       Держась за повод, свесился к воде, приставил к уху ладонь, как на Шантарах:
       - Ржут... - согласился я, глянул на берег и закричал: - Вот он, урез, - тут мы раз воду брали!..
       - Умница, - насмешливо сказал Генка, - и как ты здорово догадался!..
       Скала была разрезана ручьем, от которого пахнуло серной парной теплотой, - этот ручеек выливался из источника. Когда лошадь ступила в него, судорога прошла у нее по телу - ручеек был довольно горячий. Ущелье сузилось в одном месте настолько, что моя грудастая кобылка застряла - ни вперед, ни назад, Тут она впервые за всю дорогу заржала что есть мочи, и те лошади, за которыми мы гнались, ответили ей сверху.
       Я крикнул Генке, чтоб подождал меня, но ни жеребец, ни Генка не пожелали останавливаться, они стоили один одного. Все ж и кобылка прорвалась с моей помощью, ободрав бока, и я, держа ее на поводу, стал подниматься по ручью и поднимался до тех пор, пока не увидел лошадей - они стояли по брюхо в источнике, положив голову на спину один другому, как это умеют делать лошади. Видно, им было хорошо стоять в теплом источнике, они решили переждать здесь темноту. Мы последовали их примеру и, не снимая одежды, с наслаждением разлеглись в теплой, остро пахнущей воде, накрывшись ею, как одеялом, и я даже не успел слово вымолвить, как уснул - все, приехали.
       Разбудили меня утро и тишина.
       Не вылезая из воды, приподнялся на локте и оглянулся по сторонам.
       Восход, разошедшийся в длину, не поднялся над горизонтом высоко. От него остался оранжевый полукруг, так придавило сверху облаками. Генки не было, я выбрался из источника, отжал одежду и отправился на поиски товарища. Хотел подняться на холм, на высокое место и сразу его обнаружить, но увидел его след на раздавленной шикше, такая ягода, вроде черники, тут было ее не счесть. Вообще место красивое, загляделся на сопки вдали, поросшие кедровым стлаником и лиственницей, и, идя, не глядя под ноги, чуть не сорвался с обрыва в колючие заросли, где лежал Генка.
       Он лежал навзничь в шиповнике, осыпанный розовыми лепестками, так он этот куст разбрызгал своим падением, что тот осыпался почти весь. Но если он и замышлял, чего хуже не бывает, то не удалось ему все же с собою справиться, и лежал он живей смерти, живее.
      
      
      
       ОСЕНЬ НА ШАНТАРСКИХ ОСТРОВАХ
      
       1
      
       В кают-компании играли в карты.
       За столом сидели трое, но вел игру один, Сергей Кауфман, моторист, - все взятки его. Это был детина с курчавой рыжей бородой, с лицом тяжелым и пористым, словно из вулканического туфа. Напротив Сергея сидел матрос Виктор Кадде - венгр по национальности, тщедушный старичок с легковесными усами, что, казалось, случайно пристали к худому его лицу, как перья от подушки.
       Третьим был Поэлит, буфетчик.
       Буфетчик проигрывал прямо катастрофически, и, едва они успели доиграть кон, как он принялся тасовать колоду, - ему не терпелось отыграться.
       - Не трогай карты, - сказал ему Сергей. - Виктор, тебе сдавать...
       Старик уже ничего не слышал. Он спал, положив на клеенку стола плешивую голову, и его усы, сдуваемые дыханием, вздымались и опадали...
       Сегодня утром они пришли из Аян - есть такой поселок на северо-западном побережье Охотского моря, - где отстаивались во время шторма.
       В Аяне несколько моряков получили из дому известие, что у них родились дети, и на судне по этому поводу устроили сабантуй. На спиртное обменяли все артельные припасы: консервы, банки с томатами и тушенкой, даже мешки с бобами, о существовании которых никто до этого не догадывался. На камбузе ничего не варили, кроме чая, и на команду напал сон с голодухи и похмелья.
       Вся надежда оставалась на охоту: на островах медведи, бараны, дикие козы и много разной птицы и рыбы. Но капитан не пускал боты на берег: с моря гнало в бухту сильную зыбь, шхуна штормовала с зарифленным кливером (остальных парусов не было, они сгорели во время просушки - искра попала из трубы), капитан не мог найти подходящего места для стоянки, он опасался оборвать якорь-цепь.
       И даже не в этом настоящая причина: ожидали, что тюлень, укачанный штормом, полезет на берег, и начнется работа - время промысла подходило к концу, а трюм почти пустой, из управления летели грозные радиограммы.
       Виктор Кадде был на вахте, буфетчик кипятил чай, а Кауфман пришел сюда с тоски.
       Он даже не мог понять, что это такое: тоска или болезнь какая! Вдруг нашло, без всякой причины, сдавило горло и не проходят - хоть бейся головой о стенку.
       Под это настроение с камбуза поплыл и начал распространяться невыносимый запах повариных усилий.
       - Тухлая медвежатина, - пояснил буфетчик, - на сале ларги...
       - Что еще вы придумаете нам? - спросил у него Сергей. - Изюм из-под козьего хвоста?
       - Слышь, Кофман: попроси капитана, чтоб меня взял на бот?
       - Достанешь еду?
       - Есть банка тушенки.
       "Воробей, воробей, серенькая спинка, ты куда, воробей, дел мои картинки..." - вспомнились Кауфману слова детской песенки, которую услышал утром по радио. Слова эти прямо выворачивали душу... "Что я тебе сделал? - спрашивал Сергей неизвестно у кого. - Чем я перед тобой провинился? Зачем я живу, заработал кучу денег, зачем моя жена ждет ребенка? Почему мне плохо, а ему нет?"
       Кауфман посмотрел на буфетчика.
       Буфетчик был на вид пацан, хотя уже перевалил за тридцать - красивое бессмысленное лицо, папироска во рту, на шее фасонисто повязан шелковый платок, а рубашка грязная, прямо лоснится, и лысеет он по-дурацки - с затылка. На него уже подготовлен приказ об отчислении, его увольняли по сорок седьмой статье.
       Принес капитану обед, а тому не понравилось обслуживание: в компоте барахтался таракан, по гарниру рассыпан пепел от папироски, и сам "бычок" далеко не ушел: лежал на тарелке - буфетчик по рассеянности уронил и его... Это был нахал из нахалов, но еще неприятнее видеть, как он опустился.
       Даже трудно поверить! Недавно, кажется, пришел из пароходства - веселый, опрятный малый, любо было поглядеть на него...
       "Это хорошо, что его выгонят, - подумал Кауфман. - В этом будет его спасение: пойдет на другое судно, и все изменится у него... "Воробей, воробей"... При чем тут воробей? При чем тут воробей, если есть буфетчик..."
       Кауфман поднялся из-за стола и пошел в машинное отделение.
       Спускаясь по трапу, услышал голос старшего механика - тот распекал за что-то вахтенного моториста.
       Кауфман вспомнил, что стармех просил его испытать двигатель на боте, - это был новый челябинский дизель, поставили вместо финской "Майи". Сергей не выполнил просьбы "деда", ему не хотелось торчать в боте под дождем, и сейчас, чтобы избежать неприятного разговора, повернул обратно.
       Поднялся в рулевую, к матросам.
       Здесь было прохладно и сыро, лязгал телеграф, грохотал перематываемый штурвальный трос. Напарник Кадде изнывал за рулем от скуки, а вахтенный штурман брал пеленг по радиомаяку и ругался про себя - пеленг давали нечеткий.
       Кауфман глянул на барометр - тот вроде стоял высоко, но это мало что значило в береговой зоне, где дули с ущелий переменные ветры и зыбь держалась по несколько суток.
       Дверь в радиорубку была открыта, и он слышал, как давали обстановку капитаны эрэсов, - селедка шла по всему Охотскому побережью, а потом судовой радист затеял разговор с девушкой с рыбокомбината.
       - Валерик! - кричала она. - Здесь столько парней, прямо дверь с петель снимают... Но я тебе верная, помни!
       - Запомню! - кричал радист.
       - Могу ли я надеяться? - спрашивала девушка.
       - Сиди на скале и жди меня!..
       Кауфман усмехнулся.
       Забавный он все-таки, их радист! Пошел сюда из-за любви к морю... В самом деле, влюблялся на каждой стоянке, а дома у него жена и дети, и вроде с женой нелады - всю зиму проспали на отдельных кроватях...
       Сергей вышел на палубу.
       На трюме стояли неотмытые черные боты и щиты с растянутыми на них тюленьими шкурами, на вантах висела шкура медведя, напоминающая фигуру человека.
       Артельщик Сережа Нечай стоял у борта и ловил на японскую блесну каракатиц.
       "Орлана своего будет кормить"
       Орел сидел на зачехленном боте, втянув голову в плечи, перья его слиплись от дождя, так что были видны белые полоски пуха.
       Подрос, уже не младенец, взятый из гнезда! Но летать не умел и боялся воздуха (орлы учат летать малышей, сталкивая со скалы и подлетая под них для страховки), и в любую погоду этот орленок сидел вот так, безучастный ко всему, и от одного вида этой птицы у Сергея сосало под ложечкой.
       Но тут, заслышав его шаги, орлан забеспокоился, повернул к нему голову с горбатым неокрепшим клювом, заклекотал, захлопал крыльями - и вдруг бросился на него, царапая когтями по скользкому брезенту.
       Сергей попятился: этот орленок не обращал внимания и на своего хозяина, а его он ненавидел, насколько способны ненавидеть птица или животное.
       Может, угадывал в нем свою смерть?
       Кауфман в самом деле думал его убить, но все не выпадало случая сделать это незаметно для артельщика.
       Сергей сбросил орленка с бота, отвернул брезент и забрался под капот. Он возился с двигателем часа полтора, а потом решил отдохнуть до вахты.
       В каюте налилось много воды, уборщик вычерпывал ее в ведро. Виктор Кадде уже сменился и лежал на койке, не раздеваясь. Он никогда не раздевался в море: два раза тонул и, видно, залегло у него после этого.
       Сережа Нечай чистил ружье и рассказывал уборщику:
       - А то сижу на крыльце с похмелки, огурец соленый жую, аж кривит меня, а Кутька рядом тоже морщит носик, глядя на меня: носик у него белый, а сам черненький, глазенки умные. Я кусочек огурца отрезал и ему - понюхал и смотрит: что, мол, за ерунду суешь? Съешь, говорю, Кутька, за компанию? Он из уважения проглотил. Я даю еще - он хвостом повилял: извини-подвинься... А погиб знаешь как? Я поссорился с ним, впервые в жизни пнул ногой, он убежал и попал под паровоз - станция у нас рядом с домом. Когда узнал, честное слово, заплакал - простить себе не мог, что обидел.
       Нечай умел из похмельного сидения со щенком на крыльце - зажечь папиросу...
       У него рундук прямо ломился от барахла, чего только в нем не было! Вечно занятой: печатал фотокарточки, набивал ружейные гильзы, вытачивал из супроникеля модели судов - все имел и все умел! Одно время Сергей считал его хапугой, "сибирским валенком", а потом понял, что Сережа - парень ничего, что он просто заслонялся этими вещами от моря, что и моряком не был вовсе.
       Кауфман разделся.
       Тело у него белое, усеянное крупными веснушками; и уже начинал полнеть: по бокам висело и живот появился.
       "Видно, старею", - подумал он. А было ему тридцать пять лет.
       Он повесил робу в рундук - туда натекло столько воды, что чемодан залило до половины, и все письма жены плавали в нем, только одно письмо, последнее, лежало на койке - получил в Аяне и даже не прочитал толком еще.
       "Здравствуй, Сережа! Меня жутко тревожит твое молчание. Мне скоро рожать, в октябре. Я так волнуюсь, а ты молчишь. Надо заготовить уголь, дрова, картошку, а не на что. То, что ты выслал матери, она пропила, а твои вещи тайком продает на водку. Сереженька, родной мой, у меня только за август уплачено за комнату, у нас нет ни матраца, ни кровати, а ты матери высылаешь на пропой. Пишу, а малыш так шевелится, прямо покоя не дает! Пиши, любимый, откровенно обо всем. Может, ты раздумал жить со мной? Напиши, тогда я буду искать другой выход. Это даже подло, Сережа".
       - Тульские пачки сахара, в три ряда, по сорок пять кусочков, - вдруг сказал во сне Виктор Кадде.
       "Вот же, подсчитал ведь!" - Сергей сунул письмо под подушку.
       В самом деле, подумал, будет он с ней жить или нет?
       Женился перед самым уходом, снял комнату, пожил несколько дней и - в море... Про что он ей будет писать? Ведь ничего о ней не знает - приходил ночью, уходил утром... Зря ее отбил у Славки: тот парень хозяйственный, ни в чем бы не нуждалась при нем, а сейчас лежи и думай, и черт знает, что из этого получится...
       "Ладно, сообщу радиограммой, чтоб зарплату пару раз перевели".
       "У карги запой, - думал он о матери. - По пьяни живет, а - красиво! "
       Отец Сергея, еврей, ходил, на его памяти, к матери в гости. Придет, всего нанесет, налюбуется на нее - и к своей Саре... или к кому там?
       Братья родились от разных отцов, первый отчим пропал, второй вернулся больным, попросил у матери разрешенья пожить, пока устроится в инвалидную артель.
       Не разрешила! Сергей вступился за отчима - избила его, заперла в чулане на двое суток.
       Обиделся, бросил школу, связался со шпаной - выполнял мелкие поручения. Смешно сказать, у него в то время одна мечта была - поскорей попасть в тюрьму: со злости на мать, из любопытства. А еще неудобно: то одного дружка заберут, то второго, а он на свободе - выгораживали они его.
       В восемнадцать лет женился на соседской девчонке, Алке. Любили они друг друга, но часто ссорились; она ушла от него.
       Поступил в мореходку, но и там недолго пробыл - не поладил с комроты.
       Мать уже работала буфетчицей на китобойце "Муссон", жила с механиком Толей Даниловым, тот взял к себе Сергея учеником.
       Работал на дизелях "Барнаул" - четыреста лошадиных сил. Потом Норильск, совхоз "Потапово" - каюром на тралевке леса, возил на собаках бревна для трассы.
       Дальше - шахты: крепил стойки, лавы разрабатывал... Проходчик на дороге Абакан - Тайшет, всего не скажешь!
       К Алке, первой жене, вернулся во время военной службы. Он служил в десантных войсках, командир отделения. На учебных прыжках к нему в строп залетел Витька, Алкин двоюродный брат, - они вместе проходили срочную.
       Словно с Алкой к нему в строп залетел!
       Приземлились на запасном парашюте, получили внеочередной отпуск. Витька уговорил ехать домой, где Сергею все сразу простили. После службы стали жить с Алкой отдельно, сняли квартиру.
       Первым делом - заработать на свое жилье. В море же уходить, ох, как не хотелось - привязался к Алке, не оторвать!.
       Что он ни делал тогда?! Откочегарил на заводе, умылся и бежит в порт: какая есть работенка? Карнизы красил, ассенизационные бочки возил - добывал квартиру. Добыл, а тут мать к ним жить перешла, ее из своего дома выселили. Но это б еще ничего, она Алку свела с пути, и он раз жену с морячком накрыл - симпатичный парень, и много ставил из себя, и Жаба тогда, приятель Сергея, пощупал его, где сердце у него...
       Сергей всю вину взял на себя.
       Адвокат, молодая совсем девушка, прямо со слезами на глазах упрашивала, чтоб он сознался во всем.
       Но он ждал своего суда, превыше этого, и молчал, и суд этот приговорил его к высшей мере.
       И когда везли ночью по пустынному городу: три милиционера с обнаженным оружием, один впереди и два по бокам, а он думал, что его везут расстреливать, и разговаривал с ними, и шутил, а что он тогда пережил, в машине?
       Подоспело решение своего суда: отменили расстрельную, дали пять лет.
       Алка ему письма писала, он с ней совсем помирился, жизнь ему новая открылась, и вот... И вот, когда он из тюрьмы вышел, Алки уже не было - она под машину попала, прямо на улице, бывает же такое...
      
       2
      
       Дождь лил до захода солнца, а потом перестал.
       Берег открылся уже в сумерках, и они сразу увидели стадо тюленей.
       В бинокле ночного видения, превратившего сумерки в утро, тюлени подплывали к острову и, отряхиваясь, укладывались на широком галечном плесе - один к одному, головами к воде. Прибывали новые, застревали, осыхая, на песке, с ушедшей волной, ползли по отливу к улегшимся и добывали раскачиванием среди них для себя место: подвигали боками, постепенно расширяя так щель среди улегшихся, и с грехом пополам укладывались сами.
       Насчитали с полтысячи штук, а стадо все уплотняло лежбище, конца не было и краю.
       Возбуждение охватило команду: Сережа Нечай крутил магнитофон, в кают-компании возобновилась игра в карты, остальные точили ножи и подгоняли одежду, а повар, под угрозой, что его накормят собственной недавней стряпней, сообразил из тайных припасов картошку в мундирах, и они смогли подкрепиться перед делом.
       Наступил конец суток, время полного отлива.
       Кауфман заскочил в каюту за ножом.
       В каюте было двое: буфетчик точил свой, гоняя лезвие по слюням на бруске, а Виктор Кадде молился.
       Стоял в углу, казавшийся еще ниже в просторной, не по росту робе, и прижимал к губам с перьями усов маленький серебряный крестик...
       О чем он просил бога?
       Виктор Кадде желал, чтоб жена поправилась, выписалась из больницы и успела убрать огород; чтобы дочь выдержала экзамены в кулинарную школу; чтоб промысел оказался удачным и хватило денег до весны, пока судно будет стоять в ремонте; и, в первую очередь, чтоб живым и успешным вернуться с лежбища.
       Сергей не стал беспокоить молящегося, и, взяв нож, сразу вышел. Но тот тут же за ним и выбежал, как спохватившись.
       Первый бот с ребятами уже отваливал от борта, и Виктор Кадде, запаздывая уже, успел мгновенно, не по возрасту, перенестись через борт и прыгнуть в него.
       Сергей вскочил в свой бот, а последним прыгнул буфетчик.
       Буфетчик обвязался спасательным поясом, и это так рассмешило моряков - в этой воде можно не утонуть, только замерзнув! - что никто не поинтересовался, добыл ли он разрешение идти на боте (буфетчик считался матросом второго класса, а на ботах ходили матросы и мотористы первого класса) - и даже вахтенный помощник посмеивавшийся со всеми, посмотрел сквозь пальцы на такое нарушение устава: на камбузе делать нечего, да и пускай сходит, если так хочется.
       Бот отвалил, на шхуне сразу же погасили огни, только радиорубка была освещена - радист работал на передатчике, и в глухой темноте, наступившей после яркого света, потерялось судно и остров, а радист казался жителем другой планеты.
       Сергей Кауфман стоял на корме, соединяя в одно, как все опытные моряки, двигатель и руление. Приспособив глаза к ночному свету, он видел передний бот - как он падал, исчезая среди гребней, только заметно торчали кончики дубин, что ребята держали в руках, а потом взлетал - и он видел лица, освещаемые вспышками папирос, и рулевого с зажатым румпальником между колен, наклонившегося к двигателю проверить: не пробило ли прокладку на форсунке, и не протекло ли топливо?
       То же самое, оглянись он, мог видеть и моторулевой с первого бота.
       Над головой сверкало чистое, словно обмытое небо - верный признак непогоды, и явственно проступила звездная карта: и крупные звезды, и мелкие, и такие, которые прочитывались в примечании к карте или в сноске. Правя по волне и по компасу с выверенным курсовым углом, Сергей Кауфман, по-обыкновению, помещал их в мигающий треугольник с вершиной из ведущей звезды, опираясь на него, как опирался на божью силу Виктор Кадде. Он знал, что ему подмигивает оторванным и несущимся в никуда светом не сложенный с сознанием мрак, но именно его вечная суть, не догадывающаяся о жизни, и была тем китом, на котором покоилось земное существование.
       На звезды Сергей перестал смотреть, когда обрели очертания береговые ориентиры. Впереди - примерно в трех милях - зачернел остров с белой прибойной полосой у берега.
       Малый Шантар.
       Мотор приятно стучал на свежем воздухе, за кормой оставался ухабистый, светящийся от планктона след, было неплохо стоять на ветру, и не думалось ни о чем, кроме двигателя и руления.
       Начиналась работа, Сергей успокаивался.
       Не то чтобы она ему нравилась, но ценил в ней бездумную жадность, с которой хватает за горло, ничего не оставляя ни для чего: работа - сон - работа, и дни летят, и несутся месяцы, и внезапно налетает берег с неудовлетворенными желаниями.
       Однако Сергей глушил их в себе быстро, ничего не любил доводить до конца, - понял, знал, постиг, чем все заканчивается. Он и берег любил за эту недоведенность, когда все неопределенно и зыбко, словно в тусклые воровские сумерки, и ни в грош не ставил все его заботы, а еще знал, что снова вернется, куда захочет - дикая сила бродила в руках, ногах, голове.
       Между тем придвинулись камни, и усилился, став неотвязным, рев прибоя, и заполошные крики, не умеющих сесть и взлететь, аэродромных топорков.
       Остров оказался высоким вблизи, с отвесными стенами скалистой горы - и надо метров четыреста, наверное, обходить его по дуге, чтоб не распугать лежбище. Отыскали место высадки с подветренной стороны и начали медленно подходить к берегу.
       Несмотря на то, что был отлив, вода стояла высоко, как это бывает в пору полной луны. Прибой разбивался на камнях, окатывая бот брызгами и пеной, и в темноте они долго искали узкость среди осохших камней, чтобы пристать. Бот ударялся широким, обшитым железной рубашкой носом о камни, а люди прыгали один за другим, исчезая в пене, оскальзываясь на мокрых, оклеенных водорослями валунах. Выше же линии прибоя камни были сухие, рубчатые резиновые подошвы сапог прямо липли к ним.
       Они довольно быстро продвигались в темноте, и минут через сорок добрались до гребня, а лежка тюленя была за гребнем, и от храпа зверя глохло в ушах.
       Одолев гребень, увидели тюленей, которые лежали на галечном пляже.
       Много тюленей оставалось в море, отдельные особи развалились на выступивших из воды валунах, свешиваясь головой и задними ластами. Тысяча голов, не менее, торчала из воды, плавая, повертываясь во все стороны. Эти тюлени и увидели подкрадывавшихся зверобоев, и можно было от них ждать, что предупредят спящих. Они же просто разглядывали с человечьи фигуры с дрыгалками, то есть дубинками, в руках, высовываясь как можно больше и забавно вертясь от любопытства.
       Прибой бил лежащим у края воды тюленям в морды, и те отползали повыше, не слыша людей из-за прибоя.
       Так продолжалось недолго.
       Внезапно, без всякого оповещения, среди зверей началась паника, возня, давка. Зверобои слышали шум гальки, растревоженной ластами животных, и плеск - это передние тюлени уже добирались до воды.
       Тогда с одного из ботов выпустили ракету, и они кинулись...
       На ботах, занявших с моря позиции, включили прожекторы, и в их свете лежка представляла фантастическое зрелище. Была плотная, серая, хрипящая масса зверя, которая ползла к воде, - многие тюлени остались инертными в общей сутолоке и беспокойстве, задние налезали на них и не могли перелезть; фигуры людей, бежавших наперерез зверю, утопая по колено в крупной гальке; глухие удары дубин, хруст раздробленной кости и искры от камней, когда бьющий промахивался, и многие тюлени, видя, что им не выбраться к морю, ползли обратно и укладывались на гальке, глядя, как люди подбегают и убивают их.
       За считанные минуты все было кончено.
       Зверобои, отбросив окровавленные дубины, сидели на гальке и перекуривали, а несколько человек ходили вдоль полосы лежавших на берегу животных - некоторые тюлени были только оглушены, сейчас приходили в себя и пробовали ползти к воде - и добивали их ударами дубин.
       Сергей Кауфман все это время находился в боте неподалеку от берега - двигун работал на малых оборотах, и теперь, когда лежка была обработана, подогнал бот к берегу.
       Почти тотчас Сережа Нечай, черпая воду сапогами, прыгнул к нему.
       - Я посижу тут, - сказал он и сунул в зубы папиросу. Пальцы у него дрожали, он никак не мог прикурить и все щелкал зажигалкой.
       Кауфман посмотрел на него.
       - Что, Сережа? - спросил он.
       - Понимаешь... - начал тот и выругался. - По первости думаешь, что это охота... А это ведь - не знаю что! Весной - там из винтовки, там... а сейчас... - У него был такой вид, словно самого оглушили дубиной.
       - Побудь, посиди, - сказал ему Сергей.
       Он спрыгнул в воду и по воде выбрался на берег. Потом увидел буфетчика и направился к нему.
       Буфетчик стоял у выступа небольшой скалы и рассматривал тюленя, лежавшего на выступе. Видно, тюлень сумел забраться так высоко с приливом, или же вообще не относился к пришедшему стаду. Он лежал, свесив ласт, по виду перебитый, и оскалился, когда буфетчик потрогал его, дразня, дубиной. Буфетчик, тоже оскалясь, внезапно, как битой, свалил тюленя со скалы, и зверь неуклюже пополз, подтягивая ласт. Тогда буфетчик, догнав, опять размахнулся дрыгалкой и приложился чрезмерно, еще не умея еще приспособить силу для усыпления, и не подозревая, должно быть, что даже для могучего кота - не то что для беззащитного тюленя - удар по ноздрям вызывает невосстановимое разрушение неповторимой, не имеющей аналога, плавучей системы органов, созданной постаравшейся над ним и изощрившейся в нем природой.
       Фонтан крови из ноздрей и из вылетевших глаз! - и тюлень, захрипев, уткнулся размозженной головой в камни.
       "Волк, пес", - выругался по-тюремному Сергей.
       Он подумал, что поторопился или опоздал уже горевать насчет того, что буфетчик здесь пропадет. Однако обучать буфетчика усыплению и разделке шкуры, убыстрять овладевание ремеслом - в его обязанностях не предусмотрено. Но он обязан сделать все, чтоб буфетчик не принес вреда товарному виду шкуры.
       Подождав, когда тот возьмется за разделку, Сергей убедился, что буфетчик не только не умеет снимать шкуру, но и нож у него никуда не годится. Это было куда серьезнее: если не постарался наточить нож в свой день, то с таким и пребудет. Теперь Кауфман снова похоронил буфетчика, как зверобоя, и испытал облегчение, что ли.
       Тут буфетчик оглянулся, увидел стоявшего позади Сергея и взмолился:
       - Выручи, Сереж!
       - Иди таскай шкуры! Я проходил, видел много туш, завалившихся в расщелины...
       - Живых?
       - Всяких, пошел отсюда!
       - Вот это работенка! - захохотал буфетчик. - Я б с тобой поменялся, ей-богу!
       Ножи тупились от густого меха, и по всей лежке слышался скрип подбиваемой на брусках стали. Зверобои таскали толстые тяжелые шкуры и укладывали их в бот. Прибой, закручиваясь, гнал на берег кровавую пену и раушки, и прилив стремительно поднимался по гальке, так что туши приходилось все время оттаскивать к гребню.
       Распуганное тюленье стадо крутилось возле берега, - теперь тюлени, высовываясь из воды и крутясь, как приподнимаясь на носки, смотрели, чем заняты люди.
       Потом стадо ушло, только раушки плавали, похожие на черные, скользские, светящиеся глазами, потусторонние создания, уже приплывшие, пребывающие в анабиозе пока, чтоб, покачавшись в неживом виде, подделаться под этот берег и, размножившись, его заполонить.
       Бот Кауфмана загрузили хоровиной, ее было так много, что не хватило трюма. Шкуры взяли на юрок и принайтовили к бортам для остойчивости. В первый бот попрыгала команда, их было двадцать человек. Теперь бот Кауфмана, оцениваясь, как золотой, терял половину остойчивости и никого не привлекал для сидения.
       В боте уже сидел Сережа Нечай, а потом к ним прыгнул буфетчик.
       - Ну, кого ждем? - крикнул буфетчик, поудобней устраиваясь на хоровине. - Поехали, Кофман!
       - Старика возьмем, - ответил ему Сергей.
       На берегу стоял Виктор Кадде.
       Кадде не успел вскочить в первый бот, как при отходе, а теперь уже поздно: бот сорвало с камней прибоем, и рулевой, отрабатывая задним ходом, уже выводил его на обратный курс. Рулевой показывал в сторону Кауфмана: мол, беги к нему.
       - Возьмите, возьмите меня! - просил Кадде. Он все стоял на берегу, повторяя одно и тоже, как будто не хотел понимать, что ему все сказано, и первый бот не вернется.
       - Чего ты причитаешь? - разозлился Сергей. - Залезай быстрее!
       Виктор Кадде прыгнул к ним, и они отошли от берега.
       - Я на том боте всю весну ходил, - пожаловался старик, запрятывая крестик в пустоту на груди, его усы, вздымаясь, прямо пели от ветра. - Привык к нему, там у меня есть свое место.
       "Вот бы и помолился на своем месте, а не здесь!" - подумал Сергей, глянув в каком виде они оставляют Малый Шантар.
       "Воробей, воробей, серенькая спинка..." - опять заныло у него внутри. - Может, что может случиться?" - подумал он, определяя по морю, что дорога выглядит похуже, чем сюда. Но она выглядела намного лучше, чтоб всерьез ее опасаться.
       Отойдя, он осторожно развернулся по волне, ложась на огни шхуны, на которые теперь править.
      
       3
      
       Холодный ветер и сильная волна, действовавшие вразнобой, и неудобное сидение на остывающей хоровине, отдававшей последнее тепло недавно приплывших животных, помалу склоняли Сергея к дурному предчувствию. Самое странное, что по-прежнему не было никаких причин делать такие умозаключения.
       Он видел, что волна развивается не по собственной силе, а искусственно подпирается в рост течением и ветром, задерживающим ее. Такая аномалия рано или поздно приведет к полному разрушению волнения. Поэтому, пока с волной удобно идти, надо как можно быстрее пробиваться вперед. Иначе, когда она спадет, течение сольется с ветром, и придется опять возвращаться туда, где еще не прибрано стервятниками, и сидеть там, снова ожидая отлива.
       Что да, то да! Волны, действительно, попугивали своим видом.
       Возле бортов и по носу раскачивались такие горбы, что заслоняли звезды, и представлялось даже, что море выдувает их из себя, как пузыри. Видя, как сиротливо поник Сережа Нечай, он пересилил себя и поднял полога - не оттого, что излишне забрасывало брызгами, а для видимости уюта или товарищества, под которым бы все укрылись. Но теперь они все слепые, кроме него, и он шел на нарушение. Потом же увидел, что и на первом боте, который шел примерно в ста ярдах впереди и правее его, последовали примеру, сидели по бортам и на банках, накрывшись брезентом. И тот рулевой тоже перешел на осторожное руление, как и Сергей: вел бот галсами, следя, чтоб случайный удар волны не поставил его лагом, то есть параллельно волне, и не опрокинул.
       Все-таки они запоздали с дорогой: волна уставала, течение усиливалось, остров как будто стал не удаляться, а приближаться.
       Неожиданно повалил снег - редкими сырыми хлопьями, и Сергей увидел, что первый бот дрогнул: повернул обратно к берегу. Оттуда пустили ракету, это был приказ, но Сергей не поворачивал, продолжал идти, а Виктор Кадде, Нечай и буфетчик дремали, и он толкнул буфетчика, чтоб тот откачивал воду, - она доходила до горловины картера.
       Огни зверошхуны были уже недалеко, как они ткнулись во что-то.
       Невероятный толчок приподнял корму бота, Сергей, выронив румпель, полетел на головы сидящих впереди моряков, а в следующую секунду бот перевернулся кверху днищем. Оказавшись под ним, Сергей устремился на поверхность, но что-то держало его ногу, он рвал сапог и извивался в воде, а потом протянул руку и нащупал железный гак, который выскочил из гнезда и зацепился за ремень на сапоге, освободил сапог и, задыхаясь, чувствуя, что сейчас лопнет, вынырнул...
       Вокруг плавали шкуры зверей, они никуда не денутся!
       Бот перевернулся, но не утонул. Это был отличный хабаровский бот с воздушным ящиком, он лежал на воде кверху килем. Виктор Кадде и буфетчик, сидевшие до этого противоположно, вынырнув, так и висели по разным бортам, вцепившись руками в подкильные брусья. Сергей видел, как они оба медленно подтягивались, так как от воды рывком высвободиться невозможно. В общем-то он потратил на них секунду, две, не удивившись сейчас ни этому параллельному выскакиванию, ни врожденному, соединившему их, инстинкту выживаемости.
       Сережа Нечай!
       Тот барахтался на той стороне, и, ничего не видя от брызг, хватался на ощупь рукой за скользскиий пластик.
       "Не моряк он, чего ему на флоте? - подумал Сергей. - Сейчас погибнет ни за грош, а я буду виноват..."
       Загребая одной рукой со своего, подветренного борта, Сергей нащупал на поясе нож, вытащил из чехла и воткнул в корпус бота с такой силой, что лопнула обшивка и лезвие глубоко вошло вовнутрь. Подтянувшись на рукояти ножа, он не сразу поставил ногу, дотянулся до киля, взобрался. Перевесившись через киль, поймал Сережу за волосы и помог ему забраться наверх. Это только половина дела, так как он видел, что Нечай переохлажден, и один на киле не удержиться. Помогло то, что трос, скреплявший шкуры, перебросился сюда от переворота, и он затащил Сережу под него, и успокоился за него. Кадде с буфетчиком уже стояли на брусьях, придерживаясь за киль, - он увидел, что Кадде ободрал лицо до неузнаваемости, собственно, была снесена вся кожа с верхней губы до уха.
       "Наверное, попал под перехлест троса!".
       Можно было только удивляться, что он уберегся! Насчет буфетчика Сергею было достаточно, что тот оказался годен о себе позаботится.
       "Все, больше ничего не случится..." - подумал Сергей.
       Внезапно он почувствовал, что не сможет вот так с ними сидеть, сидеть и ждать, когда его спасут. Сидя с ними, он терял звезды, а должен был им отдаться сейчас, чтоб куда-то приплыть. Это было неумолимое требование к самоотделению, приказ неких сил, дремавших в законе. Он не мог их ослушаться, так как выжег собственный предел, и тем, что в нем осталось, не он, а они владели.
       Он подождал волны, сползя по тросу к краю борта, и, как только увидел ее завинчивающийся гребень, соскользнул под него.
       В следующую минуту накат накрыл его с головой и отбросил от бота, и приливное течение поволокло его.
       Полушубок был почти сухой и хорошо держал на воде, но Сергей знал, что надо побыстрей сбросить его, пока он не промок. Полушубок был новенький, с нерасхоженными петлями, плотно державшими пуговицы, Сергей боролся с ним из последних сил. Он сбросил полушубок, и тот обогнал его и поплыл, разбросав рукава, словно маленький мертвый человек, а Сергей принялся стаскивать сапоги, но пальцы плохо слушались, и он оставил сапоги в покое.
       В глотке пекло от морской воды, и была резкая боль в глазах, а язык затвердел и мешал во рту, но если он мешал, значит, жил и служил ему, а то, что не служило, не вызывало боли. Это кисть левой руки - на ней жили только часы, и онемение ползло от запястья к локтю. Сапоги тоже не мешали ему, и кровь - сколько там литров - гнала холод к сердцу. За сердце он не боялся, ни черта уже не боялся, так как понял, что утонул, что течение несется над ним.
       Вынырнул, опомнясь, и увидел звезды над головой - сознание оставляло его.
       "Смотри на звезды, если видишь звезды, значит, ты есть..."
       И когда прибой выбросил его на берег, он все еще двигал онемевшими руками и упирался сапогами в гальку, он все еще плыл и не верил тишине, но когда открывал глаза, то видел звезды и успокаивался.
       "Звезды есть звезды, а если есть звезды, значит, ты живой и никогда не утонешь..."
       Уже совсем рассвело, когда Сергей пришел в себя.
       Далеко слева он увидел зверошхуну и решил выйти на траверз ей.
       Ноги не слушались, и путалось в голове, он часто садился и глядел прямо перед собой, и восприятие того, что он видел, возвращалось медленно, но возвращалось.
       Сергей видел глубокий урез морского берега - ровный твердый песок, полосу крупной гальки и бревна. Прилив ушел, но в выдолбах каменных плит осталась вода, на песке валялся высохший скелет краба. За галечным плесом начиналось болото, Сергей шел по белому выгоревшему мху, который был усеян водянистой морошкой и ягодным пометом медведя. В некоторых местах сохранились островки высокой травы, достававшей до горла, в ней качались зонты дикого укропа, а дальше сквозь редкие деревья синел воздух.
       Не зная куда, он шел и поднимался, пока не увидел строение наверху.
       Там стоял сарай, срубленный из неочищенных толстых бревен. Возле сарая лежали перевернутые нарты, а через пустой, вытоптанный конскими копытами двор, была прокопана траншея для копчения рыбы.
       Сергей потянул ворота и заглянул вовнутрь - там висели хомуты на жердях и косы, лежали рассохшиеся колеса, а по земляному полу было разбросано свежее сено.
       "Видно, охотник приезжал из Аян косить, - подумал Сергей. - Чего я сюда пришел? Не думаю же я здесь жить?"
       Обнаружил ружье, висевшее на стене, и снял посмотреть.
       Старая ржавая двустволка двадцатого калибра с вертикально спаренными стволами, без ремня. Повертел в руках, попробовал перегнуть в стволе - ничего не получилось.
       "Заряжено или не заряжено? Пулей? Картечью?" - почему-то не мог поверить, что в стволах ничего не было.
       Вышел из сарая и заглянул при свете в стволы, словно надеясь избавиться от мучившего вопроса. Тогда он вскинул ружье, приставил и нажал на курки.
       Руку рвануло, висок опекло, от выстрела зазвенело в ушах, и что-то посыпалось ему на грудь - это была дробь, которая высыпалась из стволов...
       Сергей схватил ружье, положил его на колено и, сдвинув собачку, нажал изо всех сил на перегиб. Ружье со скрипом перегнулось, как лопнуло, и дрожащими пальцами он вытащил гильзы... Понял, что случилось: капсюль сработал, загорелся порох, но гильзы были слабо начинены и, вместо пыжей, переложены клочками газеты - порох едва смог вытолкнуть заряд из стволов...
       "Охотник чертов! Повесил "брызгалку" для смеха..."
       Наверное, Сергея давно заметили, потому что вахтенный помощник уже ожидал его на берегу, вытащив ледянку на песок. Помощник сел за весла, а Сергей глядел в сторону от него, моргая воспаленными от морской воды глазами.
       - Что у вас случилось? - спросил помощник, не выдержав.
       - Налетели на что-то и перевернулись...
       - Видно, на кашалота. Я сейчас двух спугнул, спали на воде... Курить будешь? - Он вытащил пачку "Севера".
       - Не хочется, - ответил Сергей.
       - Подзалетел ты, Кофман! - сказал помощник, впрочем, без особого сочувствия. - Не выполнил приказ на возвращение, а потом бросил ребят, учудил ты! Могут и в суд дело передать.
       "Сгрозил!" - усмехнулся про себя Сергей.
       - Я разозлился! Все делал правильно, но как не задалось с утра, так и пошло дальше.
       - Нечай утверждает, что ты его спас, это правда?
       - Плохой он моряк, - ответил Сергей. - Ему только из двустволки стрелять... Что таким на флоте?
       - Что тут говорить! - сказал помощник и отвернулся.
       На камбузе тяжело пахло копалькой - вареным сердцем и печенью тюленя. Повар жарил копальку на противне и сваливал в тарелки.
       Кауфман остановился в коридоре.
       Он хотел увидеть - нет, не Виктора Кадде, даже не Сережу Нечая, совсем другое...
       "Может, меня бот интересует?" Бот стоял на трюме, рукоятка ножа торчала у него под левой скулой. Кауфман даже не взглянул на него.
       Остановился, не понимая, что же ему надо, и вдруг увидел орленка.
       Тот, махая крыльями, уже бежал к нему, подпрыгнул и больно ударил клювом в лицо. Сергей схватил его за клюв и подтянул к себе. "Воробей, воробей, серенькая спинка..."
       Он опустился на колени и стал гладить птицу по спине.
       - Ах ты, дурачок, - говорил Сергей, и лицо у него кривилось. - Ах ты... дурачок, дурачок...
      
      
      
       СЫНУЛЯ
      
       1
      
       Подошли к концу дня к острову Нансикан, который уже стыл перед снегом: голый, с редким лесом по лиловым склонам, вроде щетины на небритой челюсти. Сразу подуло стужей, начало качать, окатывать водой, заскрипело старое дерево, со всех щелей полилось, даже из названия шхуны: "Белек".
       Радист, щуплый, с усиками, как у китайца, по краям верхней губы, подал сводку погоды старшему помощнику.
       Помощник Бескаравайный, не отрываясь от карты, скосил глаза на руку с радиограммой:
       - Что там?
       - Все ветры, даже южный с северным!
       - Бот идет в берег, а ты припер целый мешок...
       - Может, жены наши плохо ждут? - сделал радист свой прогноз, тотчас закипая гневом от своего прогноза.
       - Скоро придем, проверим, - отозвался старпом миролюбиво.
       Близилось время спуска бота на лежбище, и трепали нервы не только ветры, но и неустоявшееся течение, которое мешало развернуться по ветру. Он уходил на командование ботом, и сейчас, рассчитывая параболу дрейфа шхуны, прикидывал на глазок и обратную дорогу на боте - она складывалась тяжело.
       Последний месяц, и они завершат сезон на Шантарах! Месяц самый тяжелый, нельзя рисковать людьми. Ну, а не рисковать, так уйти домой с пустым трюмом!
       В это время рулевой, поднимая от компаса слипающиеся глаза, следил за неустроенным, как не находящим себе нигде места, облаком, блуждавшим над Нансиканом, похожим в свете луны на растрепанный стог соломы. Если штурман был обеспокоен течением, то матрос следил, негодуя, за ветром. Привязавшись к облаку, ветер уже не отвязывался от него, поскубывая, как конь, и увел с Нансикана дожевать в бухту Лошадиную.
       Почувствовав утрату, рулевой неожиданно уснул с полной видимостью стояния за рулем. Одновременно с тем, как он провалился в сон, перестало окатывать водой, они легли в дрейф, и шхуна, переваливаясь, медленно заскользила по течению, как деревянная утка.
       - Дай питание на эхолот, быстро! - закричал старпом радисту.
       Застучал эхолот, поползли цифры глубин.
       - Ну, что там? - крикнул старпом рулевому. - Не молчи ты!
       Радист, выйдя посмотреть, ответил за него:
       - Вошли в изобату.
       - Добро! Выключай рулевку, отбой машине - и иди на спуск бота.
       Помощник, дав распоряжение спящему рулевому, понесся вниз по трапу.
       Поднялся наверх капитан, лысый старик с медалью на ватнике, в мягких тапочках из пуха гаги. Нездоровый и так, он, вдобавок, перед окончанием промысла впадал в странные крайности. Например, собственным приказом устранил себя с должности, принизил до простого матроса. Никто не воспринимал это всерьез, но приказ висел и не прибавлял ему авторитета.
       - Выруби эхолот, пожалуйста, - попросил он радиста.
       - С какой стати?
       - У меня от него стучит в голове.
       - Эхолот не повешен для шума, - объяснил ему нервный радист, - а показывает изменение глубин при дрейфе.
       - Я и ночью не могу спать от эхолота.
       Прибор навигации находился в ведении радиста, и тот, разумеется, обязан был защитить его честь от капитана-матроса.
       - "Эхолот, эхолот!" Может, бабу привести, чтоб вы уснули?
       Капитан сразу замолчал, забыв, о чем просил.
       На этот раз он произвел полезное действие: подергал ручку телеграфа - дал отбой машине. Потом оглянулся на рулевого, видя, что не убрано питание со штурвала, и обнаружил подспудным, мерцавшим с совершенной ясностью сознанием, что тот, с хитростью ночного деревенского сторожа в тулупе, нажимающего механически на курок берданки при собственном храпе, беззаботно видит сны, служа всего лишь приставкой к рулю, - черноглазое нежное лицо его с пухлыми щеками, со светлыми усиками, пробивающимися над верхней губой, улыбалось во сне.
       Внезапно беспокойство отразилось на его лице, он открыл глаза и, как не спал, вопросительно посмотрел на капитана: что, мол, есть вопросы?
       - Сынуля, - проговорил капитан, не замечая того, что впервые называет матроса по прозвищу. - Приснилось что?
       - Что может присниться, если не спишь? - Он глянул в приподнятое окно рубки, там разогревали, готовя к спуску, бот, и заторопился. - Побегу, а то еще уйдут без меня...
       - Оставайся: картошки напечем, в шашки поиграем... - попросил капитан и, опустившись на корточки, почесал спину о рог штурвала.
       Рулевой потянул набухшую от сырости дверь рубки, вышел на верхнюю палубу и стал спускаться по трапу, клацая подкованными сапогами.
       - Глянь-ка! - раздался его звонкий, отдохнувший голос. - Картошка проросла, видно, землю учуяла, дура!
       Палуба неузнаваемо была залита прожектором, включенным на мачте, и прожигавшим ее до каждой доски из выдубленной финской сосны. Никого не было здесь из зверобоев, ушли в столовую. Один боцман стоял с унылым видом: представлял, должно быть, как палубу зальют кровью зверей и опять мыть и драить.
       Сынуля, как рулевой, часто привлекался в боцманскую команду на покраску и мытье -танцевал твист с сеткой на сапоге. Боцмана он ценил, и тот отвечал взаимностью, и они постояли рядом.
       - Кровь ерунда, - сказал боцман, - обыкновенное мыло после каустика. Скатал водой - все.
       - А чем ты расстроен?
       - Завтра много работы, вот я подсчитываю матросов, и ничего не получается! Ты хорошо плетешь коврики, мне тебя не будет завтра хватать.
       - Завтра я тебе и помогу!
       В каюте никого не было.
       Сынуля открыл свой рундук и переоделся во все новое - от нижнего белья до сапог. В рундуке стояла винтовка - новенькая малопулька TОЗ-17, с глушителем. Получил ее в подарок за спасение оленят во время лесного пожара. Он погладил ладонью приклад, раздумывая: взять или не взять винтовку с собой. Он слышал, что на острове много диких уток, и хотел испробовать - еще не стрелял из нее ни разу. И в то же время ему отчего-то не хотелось ее брать. Тогда закрыл рундук и поискал валявшуюся под койкой "дрыгалку" - березовую дубину с куском чугунной трубы на конце.
       Визжала лебедка, промысловики готовили к спуску зверобойный бот.
       Вскоре широкий пластиковый бот, похожий на ванну, медленно проплыл над трюмом и, стукнувшись килем о планшир шхуны, с плеском упал на воду. Промысловики попрыгали в него с дубинами в руках. Сынуля стоял на корме и, ухватившись руками за привальный брус шхуны, сдерживал летавший на волнах бот, словно норовистую лошадь.
       - Ребятки! - крикнул капитан, выскакивая из рубки. - Может, подождете отлива, а? Картошку напечем, в шашки поиграем...
       - Куда больше ждать, - недовольно возразили ему с бота. - Засветает, а там зверя и след простыл...
       Кто-то сказал:
       - Папаша дурака включил, чтоб и за дурака еще получить.
       - Ну, скидывай концы, чего еще? - слышалось в боте.
       - Погоди, с инженером надо поговорить... Инженер! Бросай спать, а то пролежень наживешь!
       Инженер по добыче зверя - бурят средних лет с простодушным выражением на красивом скуластом лице - высунулся из иллюминатора, запахивая на груди шелковый халат.
       - Пойдешь, Бертаныч, что ль? - спросили у него, и все в боте заранее заржали, предвкушая потеху.
       - Сейчас думать буду, - инженер смеялся вместе со всеми, обнажая до десен крупные выпирающие зубы.
       - Не боись, Бертаныч! - уговаривали его. - Раз пришел ты к нам, обязательно должон ты медалью халат засветить. А если будешь в каюте сидеть, откудова ей? С одними пуговицами и останешься.
       - Медаль - хорошо, - согласился инженер. - Только я и без медали богатый: дом есть, огурец есть, жинка боком есть...
       - "Жинка боком", слышь? Это он "под боком" хотел сказать, что ль? У-ух, молодец! - ржали в боте.
       В этом ежедневном подтрунивании над трусоватым инженером не было злорадства, не было даже насмешки; инженер по добыче не получал промысловый пай, он сидел на береговом окладе, и, по мнению зверобоев, трусость его в порядке вещей: кому охота рисковать бесплатно? Вот если б инженер оказался человеком смелым и ходил на боте вместе с промысловиками, то это сразу бы вызвало подозрения и, пожалуй, уронило бы его в глазах команды...
       Бот отвалил - некоторое время в темноте слышались голоса и стук двигателя и мелькали огоньки папирос, а потом все исчезло.
       Капитан включил локатор и, пока тот нагревался, спустился на палубу.
       Пустые кильблоки, доски палубного настила с пятнами засохшей тюленьей крови, грязная мездрильная машина и бочки с салом, - все это было неподвижно, освещено прожекторами и нелепо воспринималось в окружении непроглядного моря, свиставшего и брызгавшего.
       Сутулясь, заложив руки за спину, он обошел шхуну, окидывая все, что попадалось на глаза, беглым, все замечающим взглядом. Он подобрал оставленный мездрильный нож, сбросил с палубы окурок, укрыл брезентом ящик с углем.
       В письме, которое он получил из дома, жена сообщала, что старшая дочь выходит замуж. Он даже рассердился вначале: куда они торопятся, ведь могла подождать, когда он вернется из рейса! Но потом представил, какая кутерьма творится там: падает посуда, беспрерывно хлопают двери, кто-то приходит и уходит, кому-то надо улыбаться и о чем-то рассказывать... и вздохнул с облегчением: слава Богу, что его там не было!
       Поднявшись в рубку опять, склонился над локатором. На экране проступил неподвижный серый силуэт острова Нансикан, неподвижное море и серое пятнышко на воде - это был бот с промысловиками, он тоже, казалось, стоял на месте.
       Капитану вспомнилось взволнованное лицо черноглазого матроса, который сегодня впервые ушел на промысел, и он вдруг почувствовал непонятное волнение. Этого паренька он когда-то увидел на берегу, сразу отличил среди остальных и взял к себе на судно. С тех пор он время от времени наблюдал за ним, паренек запал ему, и было так, словно сам впервые вышел в море, или сына проводил.
       "Как ему там? Прогноз плохой на утро, только б обошлось..."
       Он толкнул дверь в жилое отделение, спустился по трапу и направился по длинному узкому коридору - там не было ни души. Под ногами плескалась грязная вода, а умывальники пустые: все питьевые цистерны заполнены жиром, для камбуза воду привозили с промысла. Из раскрытой сушилки доносился душный запах жировой робы и нагретых резиновых сапог - все это было набросано как попало; спасательные жилеты тоже валялись здесь. Он хотел было позвать уборщика, но не сделал этого, и с неожиданным удовольствием сам навел в сушилке порядок, а потом взял швабру и убрал коридор.
       Он стоял в коридоре, не зная, какую бы еще найти себе работу, и в это время раздался удар на камбузе.
       Капитан направился туда.
       По камбузу была разбросана картошка, которая высыпалась из опрокинутого мешка. Буфетчица дремала возле гудящей плиты, уронив руку с зажатым в ней столовым ножом. Это была нестарая одинокая женщина, одна из тех немногочисленных женщин, которые еще работали на зверобойном промысле.
       Первая жена у него была судовая: возвысил до жены капитана. В конце концов, когда он вернулся из плавания, оказалось, что ему негде жить. Поменяв новую общую квартиру на жилье в средней полосе, она уехала с младшим сыном, не оставив даже его вещей.
       Возвышать женщину из низов, которая недавно была служанкой, - это своими руками рыть себе могилу!
       Недаром говорят: если начали нравиться судовые, значит, пришла пора по домам.
       Не зная, как себя с ней вести, так как он не мог себя от нее увести, капитан опустился на корточки и стал собирать картошку.
       Он знал, что и эта, последняя его жена, от него уйдет, чего, может, и она пока не знала сама.
       Горем ли, радостью, - всем они зачерпывают из мужика. Ведра у них одинаковые - полномерные...
       Поэтому ведал заранее: ничего с ними не будет.
       Буфетчица шевельнулась во сне, и что-то упало капитану на руки. Это была женская серьга, медный ободок с крохотным хрусталиком.
       Капитан с минуту молча разглядывал его на ладони - все замерло в нем от мучительного чувства, которое внезапно охватило от стеклышка сего...
       - Картошки сейчас напечем, - проговорил он, радостно улыбаясь, дотрагиваясь своей маленькой волосатой рукой до нее большой, перевитой вздувшимися венами. - Картошки напечем... в шашки поиграем...
      
       2
      
       В море играла крупная зыбь, и бот, который шел на промысел, как щепку бросало на волнах. Он то взлетал на гребень волны, то стремительно падал - в тишине раздавался стук черпака, которым рулевой сливал воду.
       Эта болтанка создавала иллюзию быстрого хода, на самом деле бот едва продвигался против течения - делал за час не более пятисот метров. Сейчас он находился на полпути к острову, на котором было лежбище тюленей.
       На банках и по бортам, плотно придвинувшись один к одному, зажав дубины между колен, сидело человек двадцать команды.
       Сынуля сидел между старшим помощником и пожилым бородатым матросом с брюшком, которые дремали, свесив головы набок. В воздухе было темно - хоть глаз коли, на корме светился один компас, а в небе чувствовалось движение облаков, и временами в разрывах облаков проглядывала луна, медно отсвечивая на зыби.
       Сынуля смотрел вокруг себя весело блестевшими глазами, поворачивался к ветру, чтоб остудить пылающее лицо, нетерпеливо ерзал на банке, порываясь что-то делать, о чем-то говорить.
       Несмотря на то, что он впервые шел на промысел и давно жил ожиданием этого дня, он сейчас мало думал о предстоящем. Его волновало, что он теперь на равных сидит в боте с такими людьми, носит при себе нож и ракетницу, радовался тому, что будет ночью уходить в море на маленькой посудине, не зная, вернется или не вернется, - словом, жить жизнью тех людей, которым прежде так остро завидовал.
       Теперь, позабыв прошлые обиды, Сынуля был готов любить их всех, а также, что казалось ему особо значительным, получить право на то, чтоб они полюбили его самого.
       Резкий толчок, едва не опрокинувший бот, расшевелил-таки сонную команду.
       Сосед Сынули, пожилой бородатый матрос, вытащил из портсигара папиросу, закурил - тускло блеснуло обручальное кольцо на его худой руке - и сказал, посмотрев на луну:
       - Недавно родилась - с неделю, не боле! Теперь жди непогоды...
       - Как раз на переходе даст, - откликнулся Бескаравайный - стройный, похожий на подростка мужчина с круглым лицом, на котором блестели мокрые усы.
       - Если не снимут в этом месяце с промысла, то не успеем мы лиманом пройти, - вступил в разговор еще один, судя по голосу, молодой матрос. - Сколько еще до плана осталось - слышь, плотник? - спросил он.
       - Одна тысяча восемьсот две штуки, - ответил тот.
       - Езус Маруся! Месяц назад говорил: "тысяча" и теперь - "тысяча"... Да пока мы план подберем, закроют лиман!
       - Все одно не успеем: радист говорил, что в лимане уже буи снимают. Вчера, говорил, ушло последнее лоцманское судно - вот как...
       - Неужто вкруговую пойдем, через Лаперузу? - заволновался бородатый матрос. - Это ж сколько мы будем тогда домой идти при своей машине...
       - Через лиман пойдем, куда еще? - вмешался помощник. - Капитан без лоцмана проведет: он в лимане каждый окурок знает.
       - Папаша не торопится - ему на пенсию в этом году...
       - Как раз тебе, Сергеич, на его место заступить, - не без подхалимства заметил пожилой матрос Бескаравайному. - Народ за тебя...
       - Образование у меня всего на двадцать пудов*, - возразил помощник. - Так что ничего, Борис Иванович, из этого не выйдет.
      
       * Имеются в виду штурманские курсы, дающие право работать на маломерных судах водоизмещением от 20 до 200 регистровых тонн.
      
       Они помолчали.
       - Лучше б я на селедку пошел, - снова заговорил бородатый матрос, которого назвали Борисом Ивановичем. - Слышал я, что в этом году там копейка хорошая.
       - Зато работа там, мать ее в доски... Таскаешь стокилограммовые бочки: с СРТ к себе на палубу, с палубы - на ботдек, с ботдека таскаешь на мостик, с мостика - в трюм... Потом торчишь с неделю возле плавбазы - ждешь разгрузки, а тут у тебя селедка испортилась: щечки покраснели... Бросаешь ее за борт - вот и работа...
       - Одно слово - бесхозяйственность... Езус Маруся! Да такую селедку, что они выбрасывают, на западе с костями б сожрали...
       - Э-э, не говори... Баба моя с запада, а селедку в рот не берет, - возразил Борис Иванович.
       - Зато тебя, старую воблу, крепко за жабры держит! - засмеялся молодой матрос.
       - Ты язык-то прикуси, дурак! - обиделся Борис Иванович. - Червонец на стоянке из пинжака вынул, а скалишься...
       - Я ж тебе сам сказал, что вынул! Придем в город, сразу отдам.
       - Вот придем в Находку на сдачу, - не слушая его, мечтательно проговорил Борис Иванович. - В тот же день отпрошусь у Сергеича, сяду на поезд и к бабе своей ранехонько... Застигну я ее нараз...
       - Изменяет? - поинтересовался помощник.
       - Прямо сам не знаю, - растерянно проговорил пожилой матрос. - Отсюдова и интересно мне...
       - Вот Сынуле тяжелей, - засмеялся помощник. - Пока до своего колхоза доберется...
       - Я не колхозный, я егерем работал в заказнике, - ответил Сынуля, довольный тем, что его, наконец, заметили.
       - Не все ли равно...
       - И где тебя капитан отыскал такого?
       - В столовой познакомились, во Владивостоке. Я по вербовке приехал, на городскую стройку. А он говорит: иди ко мне, место есть...
       - Эй, смени рулевого! - приказал помощник пожилому матросу. - Остров уже должен быть... Видите чего?
       Сынуля глянул перед собой и ничего не увидел, но вскоре его зоркие охотничьи глаза нащупали справа горбатый верх острова, неясно проступивший в темноте, и линию прибоя внизу - шум прибоя накатывался волнами. Сынуля подался вперед и внезапно почувствовал теплое дыхание земли, смешанное с запахом некошеной травы и вянущего клевера... Он даже растерялся от неожиданности и недоверчиво спросил у помощника:
       - Неужели к земле идем?
       - Ты что, проснулся? - засмеялся тот. - Или не видел по карте?
       - Так то ж по карте, - ответил Сынуля. - А все не верилось, что взаправду!
       - Слышь, Борис Иванович, - обратился помощник к пожилому матросу, который был теперь за рулевого. - Замечай: там два валуна будут. За пять метров бот задом к волне поставишь - аккурат между камней на берег выкинет.
       - Знаем, не первый день замужем, - ответил тот и каблуком сапога плотно насадил на перо руля румпальник.
       - Спасательные жилеты опять не взяли? - спрашивал помощник.
       - Толку от них! - возразили ему. - Только чайкам будет клевать удобней...
       - Ладно, ладно... Смотри, старик, не проморгай, - напомнил он рулевому.
       Сынуля тоже забеспокоился, подумал, что сапоги тесны ему, - он носил две пары шерстяных носков вместо портянок, - и, если опрокинет бот, сапоги будет трудно сбросить в воде. Но испуг этот вскоре прошел, уступив место волновавшему его теперь ожиданию земли. Он вспомнил, что приснилось ему сегодня на вахте: будто он с дедом собирал на этом острове грибы...
       До боли в глазах всматривался Сынуля в приближающийся берег, и то, что открывалось впереди, так похоже напоминало родные неблизкие места его, что уже представлялось ему, будто не в море он, а плывет сейчас по реке, выгребая к деревне.
       Вот засветится на повороте фонарь и станет видна паромная переправа и пассажирский пароходик под берегом - он останавливается у них до утра, потому что вся команда местная, из их деревни.
       Инвалид-паромщик переобувается возле лебедки, ловко завертывая одной рукой портянки.
       Щеголеватый речной механик поднимается по раскисшей дороге, помахивая фуражкой. Его обгоняют девки на велосипедах - они едут, хватаясь руками за плетень, чтоб не свалиться в грязь. И этот механик, и девки, которые едут на вечеринку, и паромщик, и Сынуля - все они хорошо знают друг друга. В свежем воздухе далеко разносятся их голоса.
       Сынуля слышит Танькин смех и думает о том, как они встретятся сегодня на танцах. А потом они с механиком будут выяснять отношения на улице. Драки не будет, одни разговоры, имеющие целью убедить противоположную сторону в том, что она не имеет права провожать Таньку домой. Если красноречивее окажется Сынуля, то всю ночь они просидят с Танькой, обнявшись, возле гумна, а если победит речной механик, то он займет место Сынули. В этом тоже нет особой печали - хоть отоспится Сынуля по-настоящему...
       В конце переулка егерская усадьба, пятистенная изба с палисадником, с грязным мотоциклом у ворот - приехал из области инспектор.
       Сынуля снимет в сенях ружье и сырые сапоги и направится в большую половину. В прихожей моет полы мать, твердо, по-мужски нажимая босой ногой на голяк; половицы изгрызены бобрами - жили в доме весной, в паводок... Большая половина залита электрическим светом, на столе дымится в мисках кутья, посверкивает водка в зеленых бутылках. Там сидят инспектор и отчим, старший егерь, одетый по случаю приезда начальства во все солдатское, при медалях. Егерь рассказывает инспектору про войну.
       На печи лежит дед - сухонький, без бороды, глаза у него закрыты, руки сложены на груди... Егерь, прервав рассказ, лезет к нему, звеня медалями, и, задержав дыхание, прикладывает ухо к груди старика. Потом он возвращается к столу. "Водит старика смерть за нос, - говорит он, - то вопьется, то отпустит... Если помрет, так не раньше спаса..." - "К спасу не помру, - неожиданно возражает с печи дед. - Во поле надо работать, одним бабам не управиться". - "Осенью помрешь?" - спрашивает егерь и подмигивает инспектору. "Осень тоже переживу, - строго говорит дед. - Новые стропила надо ставить в коровниках. Грибов соленых понюхать хочется... А вот к покрову - тогда, пожалуй, и отойду..."
       "Чего это он мне сегодня приснился с грибами? - раздумывал Сынуля, и у него сжимается сердце. - Живой ли он хоть?.."
       - Ну, - сказал помощник и стал на носу бота, удерживая в руках тяжелый якорь. - Теперь не зевай...
      
       3
      
       Борис Иванович умело подвел бот к намеченному для высадки месту и развернул его по гребню волны, крепко обхватив руками румпальник.
       Прибой обрушился на корму - бот, словно пуля, вошел в узкий, шириной в сажень, проход между осохшими камнями, дернулся на якоре, но волна тут же ушла из-под него, и бот бессильно упал на берег, зарываясь бортом в намытую гальку.
       Промысловики попрыгали из него и быстро отволокли бот выше по берегу, чтоб его не утащило в море. Здесь было устье реки, забитое галькой и валунами. Промысловики пересекли устье и морским берегом направились в обход острова.
       Выветренные каменные столбы в 300-400 футов высотой окружали их, из расщелин извергалась сдавливаемая прибоем вода, далеко впереди слышался шум птичьего базара. Моряки лязгали дубинами, сталкивались один с другим в темноте, переругивались вполголоса. Нога неожиданно нащупывала обрывистый край расщелины, впереди идущие наобум прыгали через нее, не зная, достигнут противоположного края или нет, задние устремлялись за ними, не выжидая, - все торопились побыстрей добраться до лежки тюленя.
       Сынуля как будто не вполне понимал, что он на земле, - его неожиданно замутило после морской болтанки. К тому же он не умел ходить по камням и сейчас был больше обеспокоен тем, чтоб не отстать от остальных. Еще отвлекала боль в руке: прыгая с бота, он в спешке столкнулся с матросом и порезался о лезвие ножа, который у того вылез при толчке из ножен. Сынуля то и дело зализывал на ходу рану языком, но боль не утихала, и, не выдержав, он свернул к ручейку, шум которого раздавался в нескольких шагах. Он опустился на колено и сунул в воду порезанную руку, но ее отбросило в сторону и будто ошпарило кипятком - такой холодный и быстрый был этот ручеек.
       Тогда Сынуля лег животом на валун: пришла фантазия хлебнуть из ручья, но у него так рвануло во рту, что он чуть не задохнулся... Он пригладил мокрой рукой волосы и поднялся довольный - будто поиграл с кем в веселую игру...
       "Ручеек здесь есть, - удовлетворенно подумал Сынуля. - Видно, и березы есть, подсолнухи... Может, и грибоварня какая-нибудь..." Он вспомнил, как однажды их с Танькой застал на охоте дождь и они бежали от него в березовую рощу, а дождь был такой сильный, что мешал бежать, впереди ничего не было видно, они натыкались на деревья и вымокли до нитки, пока вскочили в пустую грибоварню.
       В грибоварне было темно и горячо от парного духа ливня.
       Им было видно в открытую дверь, как хлещет дождь, и слышно, как он стучит по днищам лодок, которые были прислонены к стене грибоварни; березы туманно белели на лугу, а между березами всходило солнце, оранжево окрашивая все вокруг, - солнце было таким близким, что, кажется, до него можно было достать из рогатки...
       Танька, повернувшись к нему голой спиной, отжимала мокрое платье, а он разрядил ружье и, оглянувшись, опустился на березовый чурбак, который лежал у двери.
       Чурбак вдруг дернулся под ним, загремел колокольчиком и, взбрыкивая кучерявыми от росы ногами, припустил к деревне... Это был маленький теленок, черно-пестрый, будто родившийся от этого леса, и он и исчез среди этого леса, ожив на какое-то время и снова став березовым чурбаком.
       Сынуля растерянно смотрел на него и на деревья, не веря своим глазам: ему вдруг показалось, что это были не просто теленок и не просто березы, а будто только что он стал свидетелем удивительной тайны, которую ему во веки веков не дано разгадать...
       - Я думал, ты свалился куда-нибудь, - сказал, подходя, помощник. - Ты чего?
       - Я сейчас... - заторопился Сынуля. - Ручей тут... подсолнухами пахнет...
       - Подсолнухами? - удивленно переспросил помощник. - Больной ты, что ль? - засмеялся он.
       - Здоровый я, - обиделся Сынуля.
       - А я как больной сейчас, - признался помощник. - Вот так всегда у нас: приходим к земле - темно, уходим - темно, будто во сне все это...
       - А мне знаешь чего сегодня приснилось? - спохватился Сынуля.
       - После расскажешь... - Штурман глянул вверх: - Небо заволокло, рассвет будет небыстрый... Ну, пошли...
       ...Гора Нансикан, опоясанная низкорослым лесом, была уже в каких-нибудь трехстах шагах. Здесь морской берег поворачивал, косо восходя на широкий галечниковый гребень, за которым и было лежбище. Промысловики, подтягивая дубины, по-пластунски поползли под уклон, на ходу освобождаясь от ватников. В воздухе били крыльями птицы, закладывал уши неумолчный гул птичьего базара. Он был на вершине горы, и сверху на ползущих сыпались помет и перья, которые забрасывало ветром.
       Достигнув гребня, они осторожно глянули вниз - широкая тень, падающая от горы, скрывала верхнюю часть лежки, а на открытой стороне зверя не было, лишь тускло блестела укатанная галька...
       - Неужто ушел тюлень? - испугался Борис Иванович.
       - Куда ему идти? Море вон как штормит - не его погода, - возразил помощник.
       - Где ж он тогда?
       - А хрен его знает!
       - Езус Маруся! Такое место - хоть самому ложись...
       - Вон они... - ошалело проговорил Сынуля. - Вон они - ползут!
       В ту же минуту под самым носом у них раздался тягучий горловой крик тюленьего вожака. То место, которое было закрыто тенью, будто пошло волнами: там слышались хрипы, стоны, тяжелая возня поднимающегося зверя. Вскоре на светлую половину лежки вырвалась серая масса животных, которые неуклюже скатывались к воде...
       Сынуля, который мчался впереди всех, подхлестываемый веселым охотничьим азартом, вскоре настиг большого головастого тюленя, который тщетно пытался перетащить через валун свое тяжелое тело. Сынуля взмахнул дубиной, но промахнулся.
       Тем временем тюлень, обойдя валун, уже вскакивал в воду, но Сынуля успел схватить его за ласты. Тюлень рванулся изо всех сил, и Сынуля не удержался на ногах, и упал, и оба они - Сынуля и тюлень - оказались в воде.
       Тюлень бил передними ластами, поднимая фонтаны брызг, извивался, выворачивая матросу руки, - он был очень красив, этот большой, неизвестный Сынуле зверь... Такого зверя Сынуля не мог упустить, и он боролся с ним до конца, и зверь стал выбиваться из сил, и Сынуля, задыхаясь от радости, выволок его на гальку... Тюлень перевернулся на спину, закрывая ластами усатую морду, но ударить его Сынуле так и не пришлось: зверь вдруг закатался по гальке, потягиваясь, судорога прошла по его телу... Сынуля наклонился над ним, увидел блестящий тюлений глаз, затягивающийся серой пленкой, и испуганно отшатнулся. "Чего это с ним? Чуть не утопил меня, а я его ни разу не ударил, ни разу..." - растерянно подумал он, чувствуя, что случилось что-то ужасное, и будто перед кем-то оправдываясь. Радостное возбуждение, которое охватило его еще в боте и которое только что опять было вернулось к нему, теперь угасло, и Сынуле - как в первые минуты, когда он ступил на землю, - стало нехорошо, тошнота подступила к горлу...
       То, что Сынуля видел вокруг, неожиданно поразило его полной несхожестью с той картиной, которую он мысленно рисовал в своем воображении, когда они в темноте шли к острову, то есть несхожестью с тем краем, где он вырос, и который, казалось, сразу, как только открылись у него глаза, воспринял как нечто чрезвычайно удобное и вполне устраивавшее его на ближайшую тысячу лет... Но не эта несхожесть пугала его, а незащищенность этих мест, куда можно придти среди ночи и делать, что хочешь, и на много верст кругом не встретишь егеря, обходчика с фонарем...
       И, казалось, только сейчас, стоя на этом пустынном морском берегу, Сынуля окончательно поверил, что его теперешняя жизнь - не выдумка, что далеко забрался от родного дома и не скоро вернется туда, потому что там уже нет Таньки, потому что мать вышла за другого; потому что он теперь промысловик, а лежит перед ним этот тюлень и это море - и уже ничего нельзя поправить...
       - Сынуля, ну как ты? - спросил, подходя, старший помощник. Он держал в руках бочонок для воды.
       - Я ведь ни разу его не ударил, - проговорил Сынуля. - Почему же так?
       - Это у него от разрыва сердца случилось, - объяснил помощник. - Морской заяц это...
       Сынуля побрел к боту, который штормовал неподалеку под прикрытием мыса. Он шел, заслоняясь рукой от ветра, который сильно дул со стороны моря, перекатывая гальку. В боте места вдоль бортов были заняты, а на банках, переполнив трюм, пластами лежала хоровина. Сынуля уселся на неостывших шкурах, поджимая к подбородку колени, - его трясло всего. Никто из промысловиков не обратил на него внимания.
       - Если еще раз на этих зайцев наскочим, план нашим будет, - весело говорил плотник.
       - Посмотрите, куда папаша отошел! - закричал вдруг молодой матрос, показывая на море. - Езус Маруся... Сдурел он никак: нам теперь к нему за сутки не догрести!
       - Сорвало с дрейфа, - присмотревшись, заметил Борис Иванович. - Потащило неизвестно куда, а?
       - Папаша еще наломает дров: или судно утопит, или мы потонем из-за него...
       - Не каркай, - осадили его. - А то еще в руку выйдет: волна вон какая пошла...
       Сынуля тоже посмотрел вперед: там на секунду просквозило солнце, но его сразу же заволокло большой тучей, а море лежало открытое до самого неба - белое, вздымающееся широкими, параллельными рядами... Сынуля снова вспомнил про свои тесные сапоги, но не стал переобуваться.
       - Сергеич, глянь, какое дело: папаша уходит и уходит... Как дойдем теперь, а?
       Помощник передал бочонок с водой. Залезая в бот, он мельком глянул на шхуну, но сказал совсем о другом:
       - Почему паренька наверх посадили?
       - Это ты про Сынулю, что ль?
       - Ясно, не про тебя... Видишь, нездоровится ему...
       - Слышь, Сергеич, - обратился к нему молодой матрос. - Я так думаю: вся зараза на флоте от стариков и крестьян... Гнать их надо в три шеи!
       - Не со страху это у него, дурак! Переживает...
       - Переживает?!
       - Сынуля, - сказал помощник. - Подсолнухов там нет, соврал ты насчет подсолнухов... Зато брусники много. Держи... - Он вытряхнул из кармана пригоршню крупных багрово-красных ягод. - У вас такой на западе нет...
       - Вот бурундучок - мизерный зверушка такой, - вдруг торопливо заговорил Сынуля, умоляюще хватая помощника за руки, чтоб тот выслушал его, - заберешь у него орехи, а он плачет так жалобно и лапками себя бьет по лицу, и бьет, и бьет...
       Промысловики, раскрыв рты, изумленно уставились на Сынулю. С минуту никто не сказал ни слова.
       - В самом деле, переживает он, братцы, - нарушил молчание Борис Иванович. - Сергеича всегда слушай: он правду говорит...
       - Сынуля переживает, слышь? - раздалось со всех сторон.
       - Хотел ягод нарвать, а ему не разрешил Сергеич...
       - Вишь, палец порезал... Может, из-за этого?
       - Обиделся он, что места не дали возле борта...
       - Не-е, это он из-за бабы переживает...
       - За бабу не переживай, - веско сказал Борис Иванович. - Эти, что с запада, не в пример нашим - по своей знаю... И до сих пор чудно мне от этого...
       - Не переживай, браток! - растроганно проговорил молодой матрос и поднялся, уступая Сынуле место. Рослый, с загорелым грубым лицом, в голландке и широких штанах, свешивающихся через голенища сапог, он обнял Сынулю за плечи, потом вытащил из чехла зверобойный нож и протянул ему. - Бери на дружбу! - торжественно сказал матрос. - Товарищ ты мне теперь: и на земле, и на воде жизни за тебя не пожалею...
       Сынуля принял подарок, доверчивой улыбкой отзываясь на добрые слова. Эти слова словно перевернули ему душу. И казалось, все, что скопилось в этой душе за всю его жизнь, разом отодвинулось по сторонам, а посреди разгорались теперь эти прекрасные слова дружбы...
       Сынуля смотрел перед собой радостно заблестевшими глазами, а потом почувствовал какой-то свет за спиной и, не выдержав, оглянулся назад: над островом Нансикан торжественно падал первый снег...
      
      
      
       ТИХАЯ БУХТА
      
       Бот опрокинуло волной неподалеку от берега. Человек пятнадцать моряков и девушка-фельдшер, которые сидели в нем, бросились к берегу вплавь.
       Первым выбрался из воды механик, потом рулевой, а затем и все остальные. Последним был старший помощник - он вывихнул руку, к тому же почти не умел плавать и едва не утонул. На берегу механик затеял перебранку с рулевым: механик обвинял рулевого в том, что бот перевернулся. Рулевой нехотя огрызался - он сидел на корточках у самой воды и потрошил папиросы, вытряхивая на газету подмокший табак. Остальные моряки занимались кто чем.
       Помощник сидел на валуне и стаскивал тесные сапоги - эта работа стоила ему последних сил. Помощнику было скверно: ныла рука, но еще больше разболелись от холодной воды ноги. Боль была такая, что он не знал, куда себя деть, прямо слезы выступили на глазах. Сапоги он стащил кое-как и теперь оглядывался по сторонам, стесняясь развернуть портянки... В прошлом году, после отпуска, он добирался к месту промысла на пассажирском теплоходе, и судно по дороге загорелось. У него на ногах сгорели резиновые сапоги, но он долгое время не чувствовал боли. Даже когда в числе других пострадавших летел на материк. В вертолете его смущало присутствие молоденькой медицинской сестры, которая без конца поливала ему ноги водой, - куски запекшейся с кожей резины дымились... Боль пришла на операционном столе. Врач сказал: анестезию делать не будем, вам надо все время чувствовать боль, чтоб бороться, - иначе не выдержит сердце... Операция была страшная. Он лежал под прожектором, вцепившись зубами в подушку, чувствуя, что, если выпустит ее, будет кричать... Его даже упрашивали, чтоб кричал, но он постеснялся: в палате были женщины, а он моряк все-таки...
       Бот плавал кверху килем саженях в двухстах от берега, но расстояние это незаметно уменьшалось - шло приливное течение. Прибой время от времени выбрасывал что-либо из перевернутого бота: топор, ведро, банку с пиротехникой... Выбросило и термос с кипятком - прямо к ногам рулевого. Тот взял термос не глядя, будто до этого нарочно положил его возле себя, и протянул механику:
       - На, выпей, чтоб зло отлегло...
       Механик, который совсем было успокоился к этому времени, снова взбунтовался: оттолкнул термос, пролив кипяток себе на руки, заорал на рулевого:
       - Иди поймай бот!
       - Пусть его белый медведь ловит, - отмахнулся рулевой.
       Механик, матерясь, бросился к старшему помощнику:
       - Пиши докладную в управление! - закричал он. - Уснул рулевой, и бот перевернулся из-за него...
       - Какая еще докладная! - досадливо отмахнулся помощник. - Слышь, не кричи так... - попросил он, морщась, придерживая ушибленную руку.
       - Не кричи... А если б он людей утопил, тогда как? - не отставал механик.
       Помощник поднял голову и внимательно посмотрел на него.
       Механик был великан - старик двухметрового роста, с широкой бородой, с румянцем во всю щеку. Одет он был точно по инструкции: непромокаемая куртка, нагрудник, специально разбитые на колодках новые сапоги, которые в случае чего можно было легко сбросить в воде... Он был словно заранее готов ко всему... "Ты б уж точно не утонул", - подумал старший помощник. Он отвернулся от механика и поискал взглядом по сторонам.
       - Куда это фельдшерица девалась? - спросил он.
       Девушка находилась неподалеку. Она выжимала мокрое платье, захватывая подол горстями, - вода брызгала, ей на голые ноги. Сапоги стояли рядом, отжатые портянки были по-солдатски обвернуты вокруг голенищ...
       Помощник, так и не выкрутив портянок, снова натянул сапоги и подошел к ней.
       - Не испугалась? - спросил он.
       - Сама ведь напросилась... Голова кружится - от тишины, видать... Тихо как тут!
       - Положено, чтоб здесь тихо было, - ответил он. - А вон оно как получилось... Эта бухта называется Тихая, в лоции записано...
       - Видишь как... - словно удивилась она и снизу вверх посмотрела на помощника. - Что это у тебя, вывих? Дай руку, я тебе вправлю сейчас...
       - Вот спасибо... Я тебе мужа хорошего сосватаю... - пообещал помощник. - Беременная ты, Лилька, что ль? - спросил он вдруг.
       - Уже восьмой месяц... - Она неловко оправила платье.
       Фельдшерица была молоденькая девушка, лет девятнадцати. Лицо ее - круглое, с выпуклыми, словно готовыми пролиться капельками синих чернил, глазами, сизые от холода ступни, величиной с детскую ладошку, обрисованная мокрым платьем грудь, нелепо торчавшая из распахнутого грубого ватника, - все это трогательно и беззащитно открывалось взгляду... Помощник загляделся на нее.
       Эта девушка работала у них на судне с весны, а до того служила в армии - медсестрой в санчасти, и, как теперь припоминал помощник, говорили, что случилась у нее там несчастная любовь, и вроде эта любовь так подействовала на нее, что она даже пробовала покончить с собой... Девушка была робкая, пугливая, но работу свою делала исправно. Впрочем, работы у нее почти никакой не было, поскольку болезни среди моряков - явление редкое, и большую часть времени она проводила запершись в каюте, стараясь никому не показываться на глаза. За все эти месяцы помощник видел ее несколько раз мельком, а теперь у него было такое чувство, будто он ее вообще видит впервые...
       Они даже не слышали, когда матросы выловили бот и с криками потащили его по малой воде. Когда помощник и фельдшерица подошли, бот уже стоял на плаву, но что-то у них не ладилось с двигателем. "Видно, штуцер сломали", - решил помощник.
       Штуцер сломался, к тому же обломок его попал в фильтр. Теперь надо было снять фильтр, чтоб вытащить обломок. Ключи утонули, отыскалось долото. Гайки замерзли, ни одна не откручивалась. Механик орал на всех. Он вырвал у рулевого долото, чтоб сделать все самому, но с первого же удара расшиб себе молотком палец, заматерился и отошел. В конце концов сладили с обломком, нашелся и запасной штуцер, но в спешке его уронили в трюм. В трюме было полно солярки, матросы шарили руками по доскам, мешали друг другу.
       Достали штуцер, но тут куда-то запропастились прокладки от форсунки. В сердцах попробовали запустить двигатель без этих прокладок - солярку разбрызгивало фонтаном... Надо было довести работу до конца, но все вдруг отступились от нее. Какое-то оцепенение охватило команду: все сидели по местам и ничего не делали.
       Только радист не терял присутствия духа. Его, казалось, вообще мало интересовало происходящее. Это был человек, настолько преданный своей профессии, что, кроме нее, уже ничто не могло его заинтересовать. На судне очень удивились, когда радист вдруг пожелал отправиться со всеми по ягоды. А ему были нужны не ягоды, а возможность подумать в тишине над проблемой, занимавшей его уже несколько недель: как отремонтировать испорченный локатор? Они сейчас не терял время даром: расстелив схему локатора на коленях, что-то отмечал карандашом и беспрерывно дул на озябшие пыльцы. Это был парнишка в форме курсанта мореходного училища - щуплый, с белыми редкими усиками, с косичками давно не стриженных волос на затылке...
       - С локатором нелады, - сказал он. - Всю ночь грел его - ни кругов, ни развертки... Хорошо еще, что в эту бухту вскочили...
       - Разве не учили тебя?
       - Мы этот локатор проходили в общих чертах... Такие локаторы сейчас мало где есть, списаны давно...
       - Нет, ты скажи, старпом: чего они в управлении думают? - заволновался артельщик, пожилой, сухонький, в ватнике с воротником из невыделанной тюленьей шкуры. - Разве можно на этом судне в такую погоду ходить?
       - Вот придем в город, там и скажи, - посоветовал ему помощник. - Может, тебе лайнер на промысел дадут...
       - Лайнер! Только крикни в городе - со всех лайнеров на это корыто сбегутся...
       - Верно, оплата не та на лайнерах...
       - Напугался я вчера, когда капитан переодеваться стал. Вижу: нижнее надевает, новое... Ну, думаю, крышка! А тут как раз руль заклинило...
       - Капитану положено при аварии быть в лучшем виде... А вот механик так перепугался, что до сих пор "хомут" не снимает!
       - Где это он? - оглянулся помощник.
       - Ушел, даже не заметил никто.
       - Наверное, в тайгу пошел, за листвяком...
       - Зачем ему?
       - Колья рубит для изгороди... Говорил, что надо огорожу новую ставить вокруг дачи...
       - Во дает! Тут бот перевернулся, а ему огорожа! - удивился рулевой.
       Помощник сунул руку в карман суконных штанов и нащупал ключи от городской квартиры. Ключи остыли на холоде, прямо жгли бедро. Помощник переложил их в карман ватника.
       - Так и будем сидеть, что ль... Старпом! - обратились к нему.
       - А тебе что, на судно захотелось? - спросил он, и все посмотрели вперед.
       Шхуна стояла посреди бухты, сильно "накренившись, и был виден ее побитый во льдах корпус со следами облупившейся краски, рубка с выдавленным стеклом, длинная мачта, рывками отмечавшая удары волн, и помощник вдруг до физической боли ощутил, как свистит там в оттяжках ветер, как перекатываются бочки в трюме, как скрипит рассохшееся дерево...
       "Подождем солнца, - решил он, - а там видно будет".
       Восход, наверное, запоздал и теперь спешно наверстывал упущенное: только что небо и вода были тусклые, без света, как вдруг что-то зажглось на востоке, ниже линии горизонта, а потом оттуда вырвался сноп солнечных искр - словно кто-то выстрелил из глубины моря трассирующими пулями. Свет стремительно расходился в длину и вверх, и, проследив за этим несущимся по небу светом, моряки увидели берег, который, кажется, только сейчас предстал перед глазами. Это был эффект кратковременной зимы, когда она внезапно грянет на исходе осенних дней, но не исказит их красоты, а лишь добавит живости: лес стал еще просторней и просматривались насквозь ряды неосыпавшихся лиственниц, словно подернутые желтым инеем, а обугленные огнем мертвые деревья, которые стояли у самого края, были все в снегу и неожиданно воскресли для взгляда в образе неизвестных этому месту берез, и было видно пять озер: первое озеро стояло в распадке среди леса, с накренившейся к морю водой, исцарапанной рябью, и четыре озера - на большой высоте, томящиеся в безветрии, а может, это сверкал первый ледок, такой прозрачный, что даже не изменил цвета воды...
       - Эй, мы ж вроде за ягодами сюда приехали... - напомнил кто-то из моряков.
       - Какие тебе ягоды: снег вон какой выпал...
       - Чего ж ты тогда садился в бот? Ведь снег этот можно было и с судна увидать...
       - С судна поверху смотришь, а кто думал, что он в низах лежит...
       - И уток никаких нет, только зря "брызгалку" захватил...
       - Не утонуло ружье?
       - Сдурел? Мне его по спецзаказу делали, не тонет оно...
       - А мы сейчас проверим...
       - Положь ружье... В морду захотел?
       - Ладно, ребята, - сказал старший помощник. - Пойдем проветримся, земля все-таки...
       Все словно ожидали этой команды - попрыгали прямо в воду, с криками побрели к берегу.
       Морской берег был ровный, как стол, - метров полтораста бурого, твердо укатанного песка с отпечатками волн. В одном месте он был изуродован ручьем, лед в ручье поломало приливом. Снег начинался выше ручья, куда не доходил прибой. Он выпал, видно, так неожиданно, что застал врасплох кузнечиков, которые облепили зеленые ветки орешника и торчащие из-под снега прутья пырея, и даже при появлении людей кузнечики не решались прыгать. Помощник шел позади остальных - он оставался швартовать бот - и никак не мог прибавить шагу. Боль, которая приутихла малость, когда он сидел в боте, теперь разрывала его. Ноги ломило до тошноты, до мути в глазах. Все вокруг потеряло для него четкость, воспринималось, как сквозь бегущую воду. Помощник даже не заметил, как ступил в речку, которая промывала в сугробах дымящую колею, ощутил это лишь по одеревеневшей ноге - левый сапог пропускал воду, - с трудом поднялся на гребень и ухватился за ствол дерева. Он видел озеро внизу перед собой, и воронки следов на рыхлом снегу, и фигуры моряков, спускавшихся в распадок. Где-то рядом слышались удары топора - это орудовал в лесу механик, а справа, в просветах деревьев, помощник видел на морском берегу лежку тюленей: на песке лежало штук пятнадцать стариков, а молодежь резвилась на воде, поднимая брызги, - будто там люди купались...
       Помощник опустился по стволу на корточки, обнял ноги выше колен.
       "Утихните, родные! - ласково уговаривал он их. - Скоро в город придем, ванну сделаем - как кипяток... Вот вам хорошо будет! Вот вам будет! - приговаривал он, и лицо у него светилось нежностью, будто он не к себе обращался, а разговаривал с каким-то другим, бесконечно дорогим ему человеком. - Положим, я дурак, что пошел в этом году на промысел, - говорил он. - Можно сказать, поставил вас в дурацкое положение... Но разве я виноват, если не могу дождаться весны, словно какой-нибудь шальной скворец? Вы только не предавайте меня сейчас, а там мы вместе переживем зиму, там нас никто не увидит - отдохнете, все будет хорошо. Я знаю, что вы у меня молодцы..."
       До него донеслись крики моряков у озера, а потом он услышал выстрел. Помощник заспешил туда.
       Моряки столпились на берегу озера; заслоняя глаза от резкого блеска, смотрели на воду. На ряби покачивалась подбитая птица. Это была ипатка - птица из породы морских уток, напоминающая топорка, только клюв у нее светлее и нет на голове косичек.
       - Серую шейку убили! - говорила фельдшерица, взволнованно прижав руки к груди. - Вот с этой ямки взлетела, а он в нее выстрелил в воздухе...
       Девушка ступила в воду и стала по-домашнему звать ипатку. Птица забила крыльями, не в силах перевернуться. Ее относило ветром все дальше от берега. Девушка растерянно обернулась.
       - Серую шейку убили... - повторила она как во сне.
       "Сама ты серая шейка..." - подумал помощник.
       - Хотя бы для пользы убил, а то ведь не достанешь ее сейчас... - заметил кто-то из моряков.
       - Даже не убил, ранил, а она теперь мучается...
       Рулевой, который подстрелил ипатку, стоял в стороне с вызывающим видом, но чувствовалось, что он сконфужен и не понимает, почему из-за этой ипатки все вдруг набросились на. него.
       - Я этих уток с тысячу пострелял, - сказал он. - Кормил вас все лето...
       - Тогда не считается, - ответил ему артельщик. - Ты, можно сказать, последнюю утку убил сейчас... Не улетела, осталась здесь, а ты в нее выстрелил...
       - Посмотрите, чего я нашла тут... - сказала девушка. Она сидела в вырытой в снегу ямке, откуда до этого вспугнули ипатку, и обметала рукавом куст шиповника с красными ягодами. - Помешал ты, - сказала она рулевому, - а ведь немного осталось ей до этих ягод... - И, прижав куст шиповника к груди, подергала его, но куст не поддался ей. - Тут всякое можно найти, - говорила она, ползая возле сугроба, отпихивая снег руками, грудью, коленями, - луг ведь здесь, значит, ягоды должны быть, цветы - я слышала, такие есть, что и под снегом цветут...
       Матросы смотрели на нее. Помощнику сдавило горло, он закашлялся и прикрыл рот ладонью. Внезапно ему почудились крики - душераздирающие крики женщин, которые прыгали с горящего теплохода на спасательное судно, а одна женщина оступилась и упала между бортов, и он видел, как она билась внизу... "Чем я мог ей помочь тогда?" - подумал он.
       - Ребята, чего стоим? Навались на ягоды!
       - Тут их должно быть много - никто не собирает...
       Моряки расползлись на четвереньках по берегу, снег облепил их бороды и мокрую одежду и освещал их потные, разгоряченные лица.
       - Сдурели мы никак... - опомнился артельщик. - Какие тут ягоды? Этот луг скосили давно... Вот он, стог! - матрос показал на сугроб. - Сюда с Аян ездют косить, видно, бросили стог из-за штормов...
       Матросы остановились. Они озадаченно смотрели на артельщика.
       - Матерью стала, а все получилось как-то не так, по-стыдному, - вдруг заговорила девушка, глядя вокруг расширенными, как у подстреленного тюленя, глазами. - А так хотелось, чтоб в траве было, среди цветов... Чтоб среди цветов было! - повторяла она.
       - Стог... Жги, мать его в душу! - проговорил помощник, морщась, придерживая ушибленную руку.
       - И вправду, ребята: согреемся хоть...
       - Со спичками беда, промокли...
       - Стреляй в него... Стреляй, слышь ты... - закричал помощник рулевому.
       Стог задымил со второго выстрела. Дым выходил из него струями, заволакивая распадок, а потом стал убывать, и казалось, стог так и не загорится, как внезапно он зашевелился и стал оседать, - видно, внутри его все это время проходила невидимая глазу работа - и разом вспыхнул, выбросив к небу гудящий огненный столб. В одно мгновение снег будто слизало на двадцать шагов вокруг, на людях задымилась одежда, пар окутывал их с головы до ног, осыпало искрами, но они не шевелились и как зачарованные глядели на огонь...
       - Баловство развели на берегу, - сказал, подходя, механик. - Судить вас некому...
       - Написал я письмо жинке, чтоб баню к приезду готовила, - повернулся к нему, улыбаясь, пожилой матрос. - Вот только беспокоюсь насчет почтового ящика: не успел его толково приколотить, письма вываливаются... Как, если потеряется письмо?
       - Видно, в трубке все дело, - размышлял радист. - А может, в выпрямителе? А как проверить - один электрод семь тысяч вольт! Короткое замыкание - и взрыв... Хотя взрыва, наверное, не будет...
       - Как придем в город, меня сразу в больницу положат, - говорила девушка. - Тепло там, буду лежать на чистой кровати... Вон как толкается... Старпом, дай руку... Ну и холодные они у тебя, словно лягушки...
       - Лилька... - Помощник лихорадочно ощупал карманы. - Вот ключи от квартиры... Приходи с больницы: дров нарубим, печку затопим, а?
       - Во дает! - захохотал рулевой. - Тут стог горит, а ему печка...
       Когда бот отошел, помощник оглянулся на остров: над ним кружились хлопья пепла, словно стая птиц, неизвестно почему залетевшая сюда в эту пору года.
      
      
      
      
       АФОНЯ
      
      
       Всю ночь Афоня пробыл на Нерпичьем мысу. В полсотне шагов от него на широкой галечной лайде лежало стадо тюленей. Афоня наблюдал за ними, делая записи в тетрадке. Едва начало светать, как зверь ушел в море. Тогда он направился к своей лодке.
       Лодка стояла в небольшом заливчике, образованном осохшими камнями. Афоня спустился к ней, прыгая с валуна на валун. Со всех сторон поднимались в небе черные зубы скал, кричали птицы. На берегу лежал якорь от лодки. Афоня нагнулся, чтоб поднять его, и отпрянул назад - со скалы прыгнул зверь. Это был сивуч - морской лев весом с трех здоровенных быков. Он угодил прямо на якорь и тотчас уснул, не обратив на внимания на человека. "Лодка пришвартована надежно".
       Афоня вытащил из кармана тетрадку, карандаш и записал: "Должен отметить про сивуча, который свалился со скалы". Потом залез в лодку и закурил, не зная, что делать: он не решался разбудить зверя. "Чтоб тебе сгореть!" - разозлился он и обрезал якорный линь ножом.
       Обогнув мыс, он некоторое время шел морем и вскоре добрался до небольшого ковша с бочками для швартовки мелкосидящих судов. Впереди стал виден поселок: выгон с конями, желтое здание метеостанции и две серые полосы изб, разделенные широкой улицей. За выгоном, на мостках через речку, Сашка, двоюродная его сестра, полоскала белье - он узнал ее по розовой рубахе. На метеостанции заговорило радио: московский диктор пожелал всем спокойной ночи, а потом заиграли гимн.
       "Скоро Марьюшка выйдет огород полоть", - вспомнил Афоня. Он заглушил мотор и выволок лодку на берег.
       По отливу бродили собаки, оскальзываясь лапами на усеивавшей гальку серо-зелеными трепещущими пластами осохшей камбале. Течение речки здесь останавливалось, образуя широкую пресноводную затоку. Вода в ней была мутной от рыбьих молок и так воняла, что трудно дышать. Афоня опустился у воды на корточки и, дыша через раз, принялся мыть сапоги. Возле ног плеснуло, и он, не торопясь, закатав рукав, поймал рыбину - как достал ее из бочки. Отнерестовавшийся толстолоб - полрыбины даже, без брюха и с оголенным до ребер боком. Он глядел, раскрывая пасть, - будто что-то говорил торопливо... "Вона как тебя ободрало на гальке! - посочувствовал ему Афоня, выслушав. - Надо ж целый океан перебежать, чтоб пухнуть здесь! Вот ты и просишь меня твою жизнь по-другому переделать?" Выпустил толстолоба и достал свою тетрадку.
       Это занятие, которое Афоня себе вменил: записывай мало чего есть! - подтолкнуло событие прошлой весны. Тогда ученые зафрахтовали на сезон зверобойную шхуну, на которой он работал. Шхуна пошла по Курилам, и чего только не делали они там: метили котика на лежбищах, кольцевали птиц на базарах, изучали полеты птичьих караванов, преследуя их и не причиняя вреда.
       В рулевой, возле компаса, всегда лежала тетрадка, и ученый Белкин заставлял вахтенных вносить в нее всякое разное, что море показывает, и совсем не сложное для ума: где кит выпустил фонтан? Куда прошел селедочный косяк, или пролетела отдельная редкая птица? В каком направлении, то есть - рядом компас, засекай курс - всего-то! А если хочешь высказать свое мнение по поводу того, что видишь, то и оно не запрещалось: есть сбоку "примечание".
       Можешь просто одну фамилию поставить, как вахту сдаешь, или, к примеру, внести, как Афоня целое обстоятельство: "Видел баклана, который тянул на ноге, зацепив ею, морскую водоросль" Может, ничего такого в этом для науки и нет? Нет, Белкин не посмеялся, что этот баклан, пролетев с километр, так и не вымотал со дна водоросли! Из-за этой водоросли изменили курс, спасли баклана и его окольцевали!
       Один раз Афоня поразговаривал не с никчемным толстолобом, а с умным собеседником, морским львом, или сивучем. Сменившись с вахты ночью, он подошел полюбоваться на море без обязанности, и увидел сивуча, который держался ластами за борт, и глядел на него с вопросами. Это был знаменитый сивуч Яшка, с бельмом, почти прирученный, он уже боялся жить на лежбище и тяготел к плавсредствам, чтоб прокатиться
       Посредством подбрасывания свежей рыбы при переходе от темы к теме - и состоялась беседа!
       Афоня был зверобой и раньше смотрел на море с одной стороны: удобно оно или неудобно для промысла? Теперь же начал понимать, что море существует не только для того, чтобы стрелять, зарабатывать деньги, умирать в нем, а что живет оно своей жизнью, похожей на человеческую, и убивать эту жизнь для человека постыдно. В конце концов, прикопив деньжат, чтоб не нуждаться и одалживаться, он бросил работу вовсе и вернулся в родной поселок для исследований. Но жизнь у него не заладилась тут, если говорить откровенно, и он уже подумывал закончить все каким-нибудь днем: "Запишу чего побольше и поеду к Белкину. Пускай берет к себе, на свое судно с тетрадкой".
       По правую сторону речки тянулся луг, огибая поселок и широкое плато, за которым чернела вырубка. На лугу косили траву женщины, раздевшись до лифчиков, ритмично и одинаково махая косами. Их головы и розовые спины будто плавали, появляясь на седом, клубящемся под ветром лугу. Потом разом засверкало что-то... "Косы вострят", - догадался Афоня и невольно потер одна об одну ладони, будто уже водил бруском по кривому полотну косы...
       В двенадцать лет, оставшись без отца-матери, начал он ходить в море со взрослыми мужчинами, и с той поры не мог увидеть ни косьбы, ни сева, ни жатвы. Уходил в море с ранней весны и до поздней осени - только вода и лед были у него перед глазами.
       Вода и лед. И сейчас они стояли перед глазами - мешали смотреть...
       Обернулся, услышав шум за спиной, и увидел паренька - тот брел по речке, выгоняя из воды морских уток. Утки неуклюже побежали по берегу, пытаясь выбраться через гребень к морю. Паренек бросился им наперерез, метко подбивая камнями. Когда Афоня подошел, тот уже потрошил добычу. Одна утка - остроклювый крохаль - ползала по гальке, выпустив крыло. Афоня хотел отнять подранка, но паренек опередил его, скрутив птице шею и наступив на нее ногой. Это был Мулинка Аттэхе, отец которого утонул в прошлую путину.
       - Зачем крохалей губишь?
       Мулинка не отвечал.
       - Должон ведь знать, что запрещено. Станет на крыло, бей, а теперь нельзя, потому что она необлетанная.
       - Тебя где пропал?
       - Ходил на мыс... Чего ж не зашел ко мне, вместе пошли б?
       -Я ходи в другое место.
       - Это куда же?
       Мулинка заколебался, не решаясь открыть свой секрет:
       - Тебя будет смеяться...
       - Разве я посмею? - удивился Афоня.
       - Афоня нету труса, - сказал он. - Мулинка нету труса... - И, недоверчиво глянув, спросил: - Тебя моя друг?
       - Да.
       - Мулинка выручить друга!
       Афоня непонимающе смотрел на него. Мулинка продолжал, возбуждаясь:
       - Афоня нету виноватый! Марьюшка виноватый, орленка виноватый... Орленка Мулинка кишки выпустит! - прибавил он со злобой.
       -Зачем?
       Мулинка исподлобья смотрел на него. Он стоял против Афони, засунув руки в карманы дырявых штанов. Штаны до колен покрывала рубашка из полотна с косым воротом и с застежками на боку. Ее опоясывал широкий матросский ремень. На ремне висело два ножа в деревянных ножнах. Смуглое грязное лицо Мулинки с заветренной кожей на скулах, с пухлым ртом и круглым нежным подбородком будто освещалось черными, косо разрезанными глазами; черные волосы были, как у большинства орочей, заплетены в маленькую косичку... "Красивше его в поселке не найти! - подумал Афоня. - Ни в чем природа не обидела, так разве не должон он блюсти ее!"
       - Мулинка, а помнишь, как ты жеребенка приметил в небе?
       - Какой жеребенка?
       - Малой еще был совсем, - засмеялся Афоня радостно. - Посмотрел на облако - будто красный жеребенок стоит! - и как заорешь на весь поселок... Эдак ты сообразил тогда, я б и теперь не догадался!
       Мулинка переступил с ноги на ногу.
       - Тебя понимай нету, - ответил он.
       Афоня плюнул в сердцах, достал тетрадку и записал: "Возмущался всей душой, наблюдая, как бьют уток камнями. И даже ребенок может убить птицу, не посмотрев на то, что она летает, и что по природе с ней право расправиться имеет только крылатый хищник, а не бескрылый человек".
       В тетрадке остался один чистый листок. "Пойти к Марьюшке, чтобы взять тетрадок". Он двинулся дальше, Мулинка долго смотрел ему вслед.
       На выгоне стоял сарай для соления икры, подпертый столбом от ветра. Пустой, без двери, и весь проем занимало разросшееся паучье гнездо. После того, как вырубили вокруг лес, как обмелела бухта, поселок потерял значение. Значение перенесли в Крестьяновку - в восьми километрах отсюда к югу. Там швартовались рыболовные и зверобойные судна. Только вертолет раз в месяц привозил почту, да метеостанция давала сводку побережным рыбакам, ловившим рыбу ставными неводами.
       Кони шли по мосткам. Афоня протерся среди конских боков на мостки, набрав на одежду линялого конского волоса. "Кони слиняли!" - для него это было новостью. Он остановился и посмотрел вверх. На горе виднелись просторные избы - пятистенки, повернутые торцами от моря, с отходившими по скату огородами.
       Вдруг увидел русую Марьюшкину голову, склоненную спину и руки, быстро сновавшие в грядке.
       Он крикнул ей, чтоб подошла.
       Марьюшка спустилась к мосткам и остановилась в нескольких шагах от него, спрятав руки за спину. На ней белая рубаха, украшенная на груди разноцветными лоскутами. Гладко причесанные волосы открывали невысокий крутой лоб. Само лицо, плоское и чуть выдававшееся вперед нижней своей частью, казалось некрасивым, но трогало какой-то доверчивой, полудетской серьезностью. Маленькой ростом, с широкими большими ступнями, с серьгами в ушах, Марьюшке было пятнадцать лет, на три года меньше, чем Афоне. Училась в седьмом классе в Крестьяновке, а сейчас у себя на каникулах.
       - Позвал, чтоб тетрадок купить, - сказал Афоня в большом смущении. - Исписал свои: вот, один листок остался...
       - Зачем покупать? - ответила она, и у нее что-то хрустнуло за спиной. - Я тебе так дам.
       - Сколько у тебя есть?
       - Четыре штуки. Да еще маманя взяла одну на письма.
       - Все равно не хватит! - подумав, сказал Афоня. - Забегу в магазин и куплю там.
       Она ничего не ответила, а он прислушался, приставив к уху ладонь:
       - Должно, вертолет везет почту...
       - Не видать ничего.
       - Так не увидишь сейчас. Это я по мотору распознал!
       - Пойду я, Афанасий, - сказала она нерешительно, - а то маманя заругает, велела на огороде быть.
       "Чегой-то она вертит в руке?"
       Глянул в воду под мостками, на отражение, и увидел тяжелый узел Марьюшкиных волос с вонзившимся красным гребнем, загорелые крепкие лодыжки, округлые Марьюшкины руки с ямочками на локтях и перепачканные землей кулачки, откуда на длинном хвостике свешивалась репка... "Чудно как!" - встрепенулся Афоня. Достал тетрадку и записал: "Наблюдал Марьюшку под мостками. Заметил по воде в ее руке репку, а она не знает, что я так увидел, что она держит за спиной!"
       И с радостно бьющимся сердцем посмотрел на нее.
       - Ты чего записал? - встревожилась она.
       Афоня прочитал.
       - Эх ты, Афанасий! - только и сказала она. Помолчала и добавила, отворачиваясь:- Я маманю просила вчерась, чтоб заговорила она тебя. Сильно упрашивала, только маманя отказалась.
       - Зачем ты?
       Он все глядел в воду, но вода была пустая.
       Тут Марьюшка обернулась и, словно пересилив себя, посмотрела на него.
       - А где твоя рубашка морская, с якорем? - спросила она. - Ну, ты на танцах в ней был?
       - Суконка? Так я ее оставил Ивану.
       - Верно, ни к чему тебе теперь, - проговорила она, оживляясь, с какой-то мрачной радостью.
       Он насторожился, почувствовав в ее словах не то, и перевел разговор на то се:
       - Пойдем рябину собирать?
       - Афанасий, ты ко мне не приходи. Маманя сказала, чтоб не приходил больше.
       - Маманя? - переспросил он, недоумевая.
       - Не приходи, - повторила она уже от себя и твердо. - Так что прощай, Афанасий!
       - Марьюшка...
       Она пошла огородами обратно, вначале медленно, опустив голову, размахивая невпопад руками, потом побежала и пропала в воротах. На мостках осталась лежать репка.
       С минуту он смотрел вслед Марьюшке, потом перевел глаза на репку, поднял ее и положил в карман.
       "Должно, плачет сейчас... На людях не позволит себе!".
       Он не думал о том, что случилось между ними, потому что внимание было отвлечено другим, еще более необъяснимым происшествием, которое взволновало непонятно.
       Записью в тетрадке о Марьюшке и репке.
       До этой поры Афоня записывал свои наблюдения за зверем, птицей, рыбой, а тут сотворил нечто вот какое! Обидело же, что Марьюшка не оценила его взгляда под мостки: " Если б под подол посмотрел, это б она поняла! - подумал он со злостью. - Все здесь по мне, все перед глазами стоит и открывается... Чтоб красоты такой не видеть, "маманя, маманя"... Э-эх!"
       Над Нерпичьим мысом показался почтовый вертолет. Почтальонша - она пропалывала на огороде, - завидев вертолет, опрометью бросилась в избу, вытирая на ходу о передник руки. Через минуту выскочила оттуда с мешком, прыгнула на неоседланную лошадь, выдав себя, как слабого ездока, и погнала со страхом, но бесповоротно. Вертолет перевалил ковш и пополз над поселком, сотрясая мощным винтом воздух. Он закружил над лугом, но груз не сбрасывал, ожидая, когда доскачет почтальонша. В поселке затявкали собаки, заскрипели ворота и калитки - народ заспешил.
       Когда Афоня подошел, почтальонша уже раздавала письма. Люди потрошили их, выхватывая заветные листки, тут же читали, не отходя, застывали на месте. Которые еще не получили письма, нетерпеливо ждали у окошка, лягая шнырявших под ногами собак, не обращая внимания на орущих детей, цеплявшихся за подол. Которые же не умели читать, суетились больше всех, отыскивая тех, кто поскорей освободится...Афоня стоял и смотрел во все глаза - он будто впервые видел такое. "Сбежались, ровно на пожар! А чего в тех письмах? Ведь в них нет ничего ровным счетом!"
       Вдруг увидел Марьюшку, приметил на ней выходную блузку и мокасины. Руки у Марьюшки были чистые, волосы заколоты по-другому ("И когда только успела!"), но стояла она в стороне и была не своя на празднике.
       Взгляды их встретились. Афоня увидел в ее серых глазах такую непоправимую, не выразимую словами, обиду на него, что, что, не выдержав, отвернулся. "Марьюшка письмо не получила, некому ей писать теперь... Она мне этого никогда не простит!" - думал он, быстро поднимаясь к дому.
       Жил Афоня у Сашки - она у него одна осталась из родни.
       Отец умер, а мать погибла в осенний паводок, шесть лет тому назад. Тогда с неделю беспрерывно лил дождь, речка вздулась и вода ее, перемешанная с плавником, хлынула валом сверху, ломая живой лес, избы, лодки... Много народа погубила. Теперь поселок перенесли повыше в горы - хоть и вертолет летает, и метеослужба рядом, а мало ли что может случиться?
       Открыл калитку, вошел во двор.
       Двор был обнесен плотным забором из двухдюймовых досок с номерами - такие доски возили на рыбокомбинат пароходы. Ныряя под веревками с бельем, добрался до сарая - там тяжело воняла медвежья солонина.
       Постоял, привыкая к темноте.
       Оpленок его позвал, он сел на корточки и вытянул перед собой руку. Тот подбежал к нему, вскочил на ладонь и замахал крыльями, усаживаясь поудобнее. Пошарив рукой вокруг себя, Афоня отыскал черепок с водой и поднес ему. Орленок отвернулся и обиженно ударил его крылом.
       Афоня довольно рассмеялся.
       Он набрал в рот воды и заклекотал по-орлиному. Тогда орленок прыгнул к нему на грудь и стал пить прямо изо рта, погружая туда клюв на самую малость.
       "Деликатный какой, с рождения порода прививает!" - подумал с уважением.
       Это был совсем еще маленький орленок из породы белоплечих орланов. Афоня подобрал его недели две назад - тот выпал из гнезда, сильно ушибся. Вылечил, но все не решался выпустить на волю, потому что привязался. В то же время понимал: орленок должен лететь к своим. "Пущу его сейчас", - решил он, вспомнив, что Мулинка грозил убить орленка.
       Поднялся по лестнице на крышу сарая и сел там, свесив ноги.
       За сараем был громадный обрыв, заросший рябиной и кедровым стлаником, спускавшийся выступами к морю. Афоня посмотрел на маленького орленка: "А что, если разобьется?.." Он снял орленка с груди и далеко бросил вперед.
       Орленок камнем полетел вниз, он падал так долго, что ... но тут поток воздуха подхватил его, орленок расправил крылья и взмыл кверху, плавно набирая первую высоту... Афоня глядел ему вслед долго-долго: "Полетел друг милый, теперь не догонишь..."
       Спугнув кур возле крыльца, он отворил дверь в избу.
       Изба, как изба: неотштукатурена внутри, с русской печью, с большим окном, выходившим на юг. Весь угол занимал деревянный, окованный медью сундук. Остался он от первых переселенцев - предков Афони. Он слышал, что переселенцы ехали сюда на быках, а в таких сундуках везли камни для придавливанья капусты, и думал одно время, что оттого у них столько камней на побережье - переселенцы привезли...
       Предки Афони, разорившиеся ростовские мужики, ехали сюда в надежде разбогатеть на вольных землях, но не сумели справиться с хозяйством и постепенно становились моряками. Видно, причиной тому была не столько неурожайная, неласковая земля, сколько влияние туземного быта. Быстро возникали смешанные поселки, где с каждым годом трудно стало отличать туземца от русского. Афоня же, несмотря на некоторую примесь туземной крови, больше походил на русского: рослый, грузный, желтые плоские волосы, крупные губы и нос. Сашка же, внешне походя на брата, была по-девичьи округлая еще, хоть и замужная, белозубая, с круглой налившейся грудью, с румянцем на круглых щеках.
       Афоня умылся над ведром, поливая себе из кружки, вытерся насухо и сел за стол, расстелив полотенце у себя на коленях. Сашка поставила перед ним миску с окрошкой. Приготовив ее, естественно, из хлебного кваса и густо усеяв поверху, не размешав, для вкуса и для прикраса, черемшой - диким чесноком.
       Афоня принялся хлебать, громко чавкая, а Сашка села напротив, глядя на него. Такие они занимали позиции, оставаясь вдвоем.
       - Ты б Мулинку к себе взяла, а то уток бьет камнями - мало ли до чего сумеет дойти! - сказал Афоня, припоминая. - Все равно у вас детей нету с Иваном...
       Сашка покраснела, губы у нее дрогнули обидчиво. Это значило, что наказание за ненужное уточнение последует, когда вызреет. А пока помяла пальцами скатерть, ответила робко:
       - Мне б маленького взять, чтоб одежонку ему шить, чтоб купать его в корыте...
       Афоня перестал хлебать и удивленно посмотрел на нее. Сашка, словно спохватившись, громко засмеялась, сказала:
       - Попробуй возьми его, если он от третьей семьи убегает!
       - А мне знаешь чего говорил? - встрепенулся Афоня. - Убью, говорит, орленка - вот тебе раз!
       - Любит он тебя, он тебя больше всех любит в поселке.
       - Чего ж он тогда?
       - Орленка он ревнует к тебе, у ребятишек это бывает. - Она усмехнулась, проведя по брови пальцем: то же делал и брат. - Надумал вроде Мулинка на промысел уходить. Место после тебя осталось, вот ему и не терпится...
       "Может, он уток этих на дорогу припасал? - встрепенулся Афоня опять, но сразу отбросил предположение. - Глупости это! А твердая рука ему надобна".
       - Разве дойти ему туда? Больно далеко... А от тебя он никуда не убежит.
       - Иван раз попробовал... - вспомнила Сашка мужа и захохотала, шутливо ударив брата по плечу. Он тоже засмеялся - с Сашкой они были большие друзья.
       - С Марьюшкой у меня нескладно вышло, - он облизал ложку, ожидая добавки. - Сказала, чтоб не приходил больше.
       - Смеются над ней, - вздохнула Сашка. - Говорят: с юродивым, мол, связалась... Жалко девки!
       - Дружба у нас с ней была хорошая, - ответил он, задумываясь. - А теперь рядом я, а все разрушилось.
       - Надобно тебе уехать отсюда, Афанасий, - осторожно начала Сашка. - Не хотишь на промысел - твое дело, только не место тебе жить тут.
       Афоня не отвечал, уставясь взглядом неопределенно. Перед его глазами мелькали картины: лежбище тюленей, кони на мостках, Марьюшка с репкой, Мулинка, орленок... "Должен я все это снова и снова наблюдать, - думал он, - потому что, если ко всему со спины приглядеться, как с Марьюшкой, или как, то новое откроется вот как раз!"
       - Узнавала у крестьяновского радиста насчет работы, - наступала сестра, она точила его неспеша, как жук-короед. - Монтеры нужны на линию.
       - Монтеры? - спросил он.
       - Верно, не для мужика работа, - сразу согласилась и Сашка.
       Сашка, как и другие жители поселка, не могла представить всерьез, чтоб у такого здорового парня, как Афоня, могло быть другое дело, чем как ловить селедку или стрелять тюленя. Писание его она принимала, как вид законного отдыха, когда человек может себе позволить все, что захочет, когда не женат. То есть она, в отличие от других, не думала, что Афоня испугался моря, - что считается в таких поселках позором, так как ведет к потере традиции, - а объясняла случившееся просто: "Может, решил летом отдохнуть? Они в глаза ни лета , ни весны не видят - разве от него узнаешь правду? Как прибежал сюда, так и убежит..."
       - Афанасий, что скажу тебе... - Сашка перегнулась к нему через стол. - На поселке бают, что балуемся мы с тобой, - сама слышала...
       - Как это? - очнулся он от спячки.
       - ...так, что дети получаются от этого...
       - Ты ч-чего, Сашка? - он растерялся и встал.
       - Чего подскочил? Я вижу, как у тебя на меня встал! - расхохоталась она.
       Афоня за себя схватился, поймавшись, еще больше сестру рассмешив, покачнулся и - как упал, глянув за край ее оттопыренной розовой рубахи, застыдился и подумал, обалдев: "Эдак до чего может дойти, истинный бог!"
       - Если в тягость тебе, то уеду я... - с трудом выдавил он из себя.
       - Нешто я выгоняю тебя? - изумилась Сашка. - Живи, сколько влезет: перемелется - мука будет!.. К слову сказать, съездил бы ты в Крестьяновку за мукой, а то в нашем магазине до ложки подобрали.
       Он кивнул, соглашаясь, она прибрала со стола, и, нагнувшись над зеркальцем, повязала платок - ей надо было идти дежурить на метеостанцию. Уже в дверях серьезно сказала молчаливо сидевшему брату:
       - Надобно тебе проветриться! И сводка на сегодня для тебя как раз подходящая.
       Афоня вышел следом за ней.
       В Крестьяновку он пришел после обеда и привязался к пирсу, словно утонув между высоченных бортов торговых пароходов. Он купил мешок муки на пароходе, у знакомого завпрода, погрузил его в лодку, выбрался наверх и пошел поглядеть, что слышно.
       По бухте разносилась музыка с "селедочников", которые стояли на рейде в ожидании разгрузки. На городской башне звонил штормовой колокол. Из столовой к баракам шли девушки-сезонницы с большими буханками хлеба под мышкой.
       У нефтебазы Афоня повернул направо, и дворами, мимо старых корейских фанз, выбрался на городскую улицу, пересек ее, увязая по щиколотки в песке, и толкнул дверь голубого павильончика. В ноздри ему ударил запах скисавшего ячменного пива, жареной трески и махорочного дыма. За круглыми деревянными столами, врытыми в землю, толпились портовые рабочие и рыбаки. Он добрался до пивной бочки, но выпить пива оказалось делом нелегким из-за отсутствия кружек: если владелец приносил ее, то лишь для того, чтоб наполнить вновь.
       Что делать? Повернул обратно, и тут его окликнули. Это был Христиан - штурман со спасателя "Атлас". Одно время он плавал на зверобойной шхуне, и Афоня был у него на боте стрелком.
       - Пей, это все мое... - Христиан пододвинул ему левой рукой целую дюжину кружек с пивом, правая была на перевязи. - Здравствуй, - сказал он без восклицания.
       Афоня не рад был встрече, знал: сейчас пойдут всякие расспросы, и тому подобное. Но Христиан ни о чем не спрашивал. Они пили молча, и Афоня спросил первый:
       - Ты сюда как попал?
       - Японца приволокли, загорелся в лимане...
       Посмотрел на его серое осунувшееся лицо:
       - Всех спасли?
       - Один утонул: прыгнул за борт с кругом на шее...
       - Задушило?
       Христиан кивнул.
       - Плохой моряк, надобно круг в руке держать - первое дело.
       Христиан положил ему руку на плечо:
       - Помнишь, как разбился бот возле мыса Голод? Речечка там Милая Тося, помнишь? Хорошее было времечко, а?
       - Ушел я оттуда совсем, - признался Афоня и нерешительно взглянул.
       - Вот почему ты здесь, - начал догадываться Христиан. - Ведь ваши же все на промысле! А где ты теперь?
       - Живу в поселке, и все тут, - ответил Афоня.
       - А я не сумел море бросить, - сказал Христиан и заслонил кружкой лицо. - И тогда знаешь, что произошло: умерла невеста моя. С тоски. Не могла моей работы выдержать...
       - Чудно как-то...
       - Чудно, - согласился Христиан. И сказал вдруг: - Мне один японец попугая подарил. Я его теперь русскому языку обучаю. Толковая птица.
       Они допили пиво, вышли из павильончика и остановились на крыльце, прикуривая один у другого. Со стороны моря нарастал однотонный томительный гул.
       - Штормяга идет, - сказал Христиан. - Все нам работа... Ты куда сейчас?
       - В магазин, надобно тетрадок купить.
       - Возьми у меня денег, - попросил Христиан и вытащил из кармана бумажник. - Бери, сколько хочешь.
       -Я свои не успел потратить.
       Христиан неловко сунул бумажник обратно и подал ему руку.
       - Если что, приходи на "Атлас". Место для тебя найдется.
       Магазин уже закрыли. Ветер усилился: и дома, и улицы - все потонуло в желтой песчаной буре.
       Афоня добрался до лодки, ориентируясь по звуку беспрестанно звонившего колокола, прыгнул в лодку. Лодка у него надежная: широкобортная, с воздушным ящиком и детально прощупанном перед плаванием двигуном. Дубовый киль был обит по носу стальной шиной, так что даже во льду на ней можно было ходить.
       Он к морю относился серьезно, как, впрочем, ко всему, за что брался.
       Выйдя из горловины бухты, он взял мористее, подставив ветру корму. Вскоре попал в отливное течение, следовавшее на север, и лодка понеслась сама. Справа от себя он видел материковый берег - ясеневый лес на холмах, пустые тюленьи пляжи, базальтовые глыбы, над которыми взлетали фонтаны брызг. А слева было море с полузатонувшим солнцем, с дымящей на горизонте трубой лоцманского судна. На воде мелькали черные спины плавниковых бревен, которые выносило течение из Сахалинского залива. По бревнам прыгали топорки - узнал их сразу по широким клювам.
       Сиди, как говорится, и радуйся! - а разговор с Христианом не выходил из головы. Вспомнил, что Христиан, когда работал на шхуне, ни разу не взял отпуска, - теперь это казалось странным. На а боте от него не было спасения: раньше всех уходили в море и позже всех возвращались на судно. Ночью заставлял охотиться: винтовочного ствола не видишь - не что тюленя... "Нешто ради денег Христиан работал?" - размышлял он и чувствовал: нет, захлестнула надобность себя уморить, и всех товарищей сделать калеками! Ведь любой лодырь, спокойный, работящий, как Иван у Сашки, или, как он, который может заработать извозом на лодке месячную Сашкину зарплату за пару дней, и заполнять тетрадку за тетрадкой с отборными мыслями, - куда видней, чем исступленный Христиан! Но сегодняшний разговор на мостках, и как Марьюшка смотрела возле почты, и Сашкины слова, - ну как все сговорились!
       Вдруг вспомнилось, как возвращались в поселок после промысла - худые, дочерна обгоревшие во льдах.
       Шли по поселку, оглашая его хохотом и криками. А навстречу им бежали матери, жены, сестрички, братики. И каждый из моряков издали громко узнавал их - по платьям, по платкам, по своим особым приметам... Потом сидели посреди улицы за праздничными столами. Марьюшка спрашивала у Афони: "Ну, чего у вас было?", смеялась и брызгала в него соком из помидоров. А после они так отплясывали в клубе - пламя моталось в фонарях, и когда солнце неожиданно освещало танцующих, все с хохотом начинали гасить огонь.
       "Вот ведь как было, даже поверить невозможно!" - потрясенно думал Афоня.
       И внезапно понял он, что земля еще больше отдалилась от него, когда ступил на нее, чтобы остаться навсегда, отказывался верить этому и думал о себе, словно о другом человеке: "Запутался, паря, сиди - и не спускай себя с присмотра!"
       Мощный толчок развеял его мысли: стемнело, ветер переменился, задул с материка. Он вырывался из распадков, поднимая на мелководье большую волну. Афоня направил лодку под берег, где ветер был слабее. Вскоре он уже выходил на освещаемый знак Нерпичьего мыса.
       В саженях двухстах из воды выступал риф, за ним был осохший бар, на котором копошились чайки. Заслышав стук двигателя, чайки взмыли, повиснув плотной колыхающейся завесой. Афоня увидел на воде плавающие деревянные куски, а затем он увидел человека - тот лежал на гальке, и в темноте белели ступни его босых ног... Обошел бар слева, чтоб порыв ветра не смог бросить лодку на камни. Перевесившись через борт, он зацепил человека багром и втащил в лодку.
       - Мулинка, - проговорил он нерешительно: он не смотрел на лицо утопленника, боясь поверить своей догадке.
       Потом расстегнул на нем телогрейку, положил на грудь руку и почувствовал под. ладонью слабый удар сердца.
       Мулинка лежал между банок с согнутыми коленями, лицо было исклевано, залито кровью. Афоня вылил ему на грудь компасный спирт и растирал так, что кожа горела на ладонях. Тело у Мулинки медленно согревалось. Он застонал, ноги судорожно передернулись. " Мулинка будет жить", - подумал Афоня равнодушно, ощущая холод в сердце. "Афоня нету труса... Тебя наша друг... Мулинка будет выручить друга..." - и с внезапной ясностью он вспомнил весь их разговор, и только сейчас до него дошло...
       Мулинка шел на промысел, чтоб защитить его от клеветы. Мальчик делал это ради дружбы, не одобряя поступок Афони, вот ему и пришлось дорого заплатить! "Если б вышел из Крестьяновки сразу, не случилось бы этого надругательства", - тоскливо думал Афоня.
       Ночью он писал письмо Белкину.
       Получилось вот как: "Здравствуй, ученый Белкин! Посылаю тебе четыре тетрадки, которые я написал в поселке, когда бросил зверобойку. Три тетрадки по 12 листов, и в последней листок оторвался.
       В них я установил, что зверь, птица и человек, и вообще природа, обозлены между собой и гибнут один от одного. Но поскольку я человек, то больше всего не могу переносить, если это касается людей, и поэтому должон я обратно в море идти, чтоб спасать в нем в первую очередь людей. А если тебе интересна моя жизнь, так ищи меня на спасателе "Атлас". С морским приветом к тебе Афанасий Белый, матрос первого класса".
       Отплыл Афоня утром. Никто не провожал его. Когда огибал Нерпичий мыс, вспомнил, что остался на нем якорь от его лодки. Но за якорем Афоня не пошел, потому что торопился быстрей попасть на место.
       Сидел в лодке не шевелясь, погруженный в свои мысли, и вздрогнул, услышав знакомый голос.
       Поднял голову и увидел в небе орленка. Тот кружил над лодкой и что-то лепетал на своем языке, часто махая неокрепшими крыльями. "Отбился от своих, - подумал Афоня, - теперь ему человек дороже отца-матери". Он полез в карман за папиросой и нащупал там Марьюшкину репку. Афоня крепко сжал ее в кулаке.
       Он безотрывно глядел на орленка, чувствуя, как звонко забилось в груди сердце. Тот долго провожал Афоню, далеко видный в пустом небе.
      
      
      
      
       МЕСТНАЯ КОНТРАБАНДА
      
       1
      
       Полудворянин чистил двустволку, сидя на табурете возле печи, и посматривал через открытое окно во двор.
       Во дворе возле сарая коптилась рыба: густой ольховый дым поднимался по наклонной, покрытой листовым железом траншее и, охлаждаясь, окутывал селедку - она висела гроздьями на проволоке, золотом проблескивая в дыму.
       Возле костра разлеглись две рослые ездовые собаки и смотрели на огонь, свесив языки.
       Заходящее солнце вливалось через низкое окно, отсвечивая на стенах и потолке дома. Этот дом Полудворянин сложил за одно лето, использовав брошенные строения, когда облюбовал остров и ушел от людей на временное одиночество. Одна большая комната, свежая изнутри, с печкой, воле которой лежало несколько сухих полен, положенных на лучины, и одно большое окно - все видно, что есть, и можно свободно расхаживать, смотреть и раздумывать, что еще понадобиться.
       Во всем порядок и необходимость - полки и полочки: с мешочками с развешенной дробью и порохом, коробками с капсюлями, бутылками с ружейным маслом, кровать и грубый самодельный стол.
       Отдельное место занимали статуэтки, мастерски выточенные хозяином из моржовой кости. Они изображали предков Полудворянина - представителей гордого племени айнов, которое обитало когда-то на островах и полностью вымерло при японцах. Родичи Полудворянина, по его словам, продержались дольше других, но и они покоились на небольшом погосте за домом - его отсюда не видно.
       Полудворянин считал себя последним представителем айнов (по преданию, айны высокие, в рыжих бородах), но только ростом мог это подтвердить. Он не носил бороды, никакого языка не понимал, кроме русского.. Все сам и придумал, наверное, чтоб на "законных правах" обосноваться в безлюдном месте. А также из свойственного ему стремления ко всему редкому и необычному, на что хотелось походить.
       Он строил большую лодку, собирался прославиться, и айны годились для окольного возвеличения имени. В любом разговоре всовывал это слово, никто и не оспаривал. Это был общий любимец, всегда товарищ и моряк, ему прощали всякие причуды.
       За окном послышался собачий лай и стук щеколды на калитке.
       Во двор вошел кореец и, оглядываясь на рычащих собак, стал неуверенно пробираться к дому. Полудворянин повесил на стену вычищенное ружье, сильно хромая, вышел на крыльцо, турнул собак. Кореец вошел в избу и сел на единственный табурет.
       Кореец пришел морем с рыбокомбината, одежда и борода были белые от. морской соли, усов у него не было. Это был старик с тонкими нервными пальцами игрока, маленький желтый кореец, особенно желтый сейчас, когда солнце освещало его худое лицо, хотя при дневном свете он мог вполне сойти за русского, если не улыбался.
       Приметив на столе кусок зеркала, он тотчас склонился над ним, приглаживая редкие волосы на голове... У него была молодая русская жена, и поэтому был постоянно озабочен своей внешностью. На этот раз он, по-видимому, остался собой вполне доволен, улыбнулся и посмотрел на Полудворянина:
       - Олька тебе передала длинный привета, - и он показал, какой длинный привет передала его жена.
       Полудворянин пропустил эти слова мимо ушей.
       - Будет бодягу разводить, - сказал он. - Выкладывай, что у тебя.
       - Шурка, - обратился к нему кореец. - Шуба просит котик...
       - Откуда он взялся?
       - С большой парохода. Сан-Ван привел...
       Сан-Ван, то есть Александр Иванович, был сторож Северо-Курильского банка.
       - Сколько заплатит?
       Кореец показал сумму на пальцах.
       Полудворянин посмотрел на календарь: был конец сентября - как раз день получки на рыбокомбинате. Выходило, что кореец приехал вовремя.
       Однако приезд его грозил происшествиями и неприятностями - не первая попытка с его стороны, и обычно они отвергались
       Все знали, что он собирался в большое морское плаванье и строил для этой цели лодку. В том числе и его друзья - старший инспектор рыбохраны и поселковый уполномоченный милиции. Но они только мастера подбрасывать идеи, а денег от них не жди.
       Нужны деньги, много денег: на двигатель, на обшивку, на дорожные припасы. Одной получкой тут не обойдешься! На этот раз он поддался на авантюру.
       Полудворянин натянул поверх толстого свитера меховую куртку из оленьей кожи и пошел в сарай, чтоб взять дрыгалки.
       Опять полки, полати: доски, фанера, образцы красного дерева, фонари, банки с клеем, верстак, пила - продольная, с зубьями, заточенными вперед, для распила древесины поперек волокон.
       В сарае лежала его лодка, вернее, ее каркас - гладкий, из мореной аянской ели, такой крепкой, что аршинный медный костыль входил с трудом.
       Полудворянин любовно провел ладонью по подкильным брусьям. Он представил, какой красавицей станет его лодка, когда он обошьет досками корпус - круглый, как яйцо, нигде не приложить линейки, - и покроет тонким нержавеющим железом, и выстелит плотной фанерой изнутри, когда навесит руль, поставит мачту с парусом из розового полотна...
       Выйдя, погасил по дороге костер и отнес селедку в баню - она уже достаточно прокоптилась.
       Баня была последней, после чего забросил из-за лодки прочее строительство: тоже ель, живое дерево, угол с округлыми, метко подобранными камнями, куда был замурован котел, полки и веники из березы.
       В доме он повесил аккумуляторную лампу перед окном - всегда зажигал свет, когда уходил в море; снял с гвоздя зеленый пограничный плащ и фуражку.
       Печь была горячая, и Полудворянин плотно затворил окно, чтобы не надуло. Он подумал, как будет приятно вернуться после плаванья в эту теплую комнату, и у него сразу посветлело на душе.
       Они перешли стежкой огороды и стали спускаться в распадок.
       Воздух был холодный и ясный, и солнце красиво освещало зеленые пологие склоны распадка и поток, широко разлившийся посредине. Они видели озеро, которое смутно голубело через долину у верхней границы леса, - до него уже не долетал солнечный свет, - и силуэты аянских елей на берегу, а еще выше - стадо диких коз, которое цепочкой спускалось к водопою по голому склону. Распадок был покрыт кедровым стлаником, он рос прижатый ветром к земле, а понизу так переплетался корнями, что некуда поставить ногу. Везде на кустах виднелись клочья линялой медвежьей шерсти.
       Внизу их оглушил шум потока.
       Переходили его, широко разводя ноги на скользких валунах, вода такая холодная, что это чувствовалось даже сквозь резиновые сапоги, и там, где ступала нога, образовывалась пенная воронка, и дно искаженно отражалось в бегущей воде.
       Полудворянин нагнулся напиться и увидел, как форель-каменка тенью мотнулась вверх по ручью и стала на струе в пяти шагах от него, а потом по воде замелькали большие тени, он поднял голову и увидел морских уток, которые низко летели над потоком. Это были крохали - длинноклювые, с белыми пятнами по серому перу, и гаги, белобокие утки. Жирные, только отлиняли, крылья казались очень маленькими по сравнению с туловищем, и летели они, неуклюже перевешиваясь корпусом назад; среди них было несколько топорков... "Поздновато стаиваются топорки, - подумал он, - видно, засиделись в этом году на яйцах..."
       Утки непрерывно летели над потоком к морю, и было видно, как они, раскрыв крылья, садились на воду за полосой наката - внизу, по правую сторону от них.
       На море был полный отлив, и волны беспорядочно вздувались далеко за береговой чертой.
       Полудворянин видел по волне, что скоро пойдет сильная зыбь, уже задувал горняк - сильный северо-восточный ветер.
       На берегу белел остов кита, полузасыпанный песком.
       Полудворянин помнил кита еще на мели, когда он, живой, все пытался перевернуться на бок, но не смог этого сделать, и задохнулся, раздавив собственной тяжестью грудную клетку.
       Подождал корейца, не поспевавшего за его шагами. Тот шел, горбясь без ветра, а за ним ковыляла чайка, полностью копируя его походку.
       Полудворянин усмехнулся, крикнул ему:
       - Чайка с тобой дразниться!
       Кореец обернулся и погрозил ей:
       - Летай, не ходи, а то водка жди!
       Этот кореец возил одно время водку контрабандой, водя за нос все посты при помощи чаек: засовывал в горло каждой полную бутылку.
       Лодка корейца лежала на борту - перо руля ушло глубоко в песок.
       Поставили ее на ровный киль, развернули, ухватившись за фалинь, и столкнули в воду. Полудворянин сел за руль и повел лодку к тюленьему лежбищу, оно находилось по ту сторону острова.
       Уже смеркалось, когда они подошли к месту.
       Прямо перед ними поднималась гранитная стена длиной с версту, вода в тени казалась черной, как деготь, лодку сильно качало, она ударялась днищем о камни.
       Полудворянин снял руль и положил его в лодку, чтоб его не поломало на камнях. Отталкиваясь шестами, они пробрались между камней, и в темноте чуть было не наехали на затонувший лихтер, только мачты виднелись над водой.
       Пристали к скале, возле которой был укреплен щит общества охраны природы, сообщавший, что лежбище охраняется законом. Пароходам не разрешалось подавать сигналы на расстоянии в две мили отсюда, над лежкой было запрещено летать самолетам - среди зверей мог возникнуть такой переполох, что они передавили б друг друга.
       Хотя скала высокая, подниматься было легко - как сложена без раствора, можно вручную убрать эту гору с пути. Взобравшись, оказались выше гнездовий чаек и бакланов, которые могли помешать.
       Сразу посветлело, и с ветром донесся рев лежбища, отгороженного еще одной скалой, пониже.
       Тут они остановились.
       На песчаной лайде лежал котик, показавшийся неживым. Полудворянин, прежде, чем махнуть корейцу, стоявшему с дубиной, проверил, есть ли на котике метка. Не было метки, котик оказался спящим, и по тому, как отощал, было ясно, что не проснется. Кореец его убил, и они быстро двумя ножами сняли шкуру, буро-коричневую, с остьями.
       В это время секач с лежбища, отгоняя холостяка от самки, погнал его к этой скале, за которой они были, и сбросил, как раз им под ножи. Холостяк был сильно в бегу, секач его загнал, упал мертвый.
       Нужна была еще одна шкура, больше лодка корейца не выдержит.
       Они рискнули подняться на лежбище, увидев раскиданные не густо с краю туши зверей, спящих, несообразных, не сразу и поймешь, что это громадное растекшееся пятно - зверь.
       Тот секач, что загнал холостяка, возвышался, как пик, мотая головой, на нем висела самка, покусывая его в грудь и успокаивая.
       Вдруг он схватил ее, раскачал в зубах и отбросил.
       Приметив место, они вытащили котиху, завалившуюся в расщелину, и еще отняло время, пока мыли и складывали шкуры.
       Полудворянин подумал, что если по дороге накроет рыбохрана, то неприятностей не оберешься. Но отвратительней всего то, что все случилось на его острове, недалеко от его дома. Он знал, что через пять минут чайки прилетят сюда и расклюют этот песок с кровью, и все это занесет песком, и все равно ему было не по себе.
       Кореец не мог завести двигатель и возился в темноте под капотом. Потом не выдержал, зажег фонарь, и тут все загудело от свиста крыльев и птичьего крика: птицы бросились из гнезд на свет.
       Полудворянин прыгнул в лодку, задул фонарь и оттолкнулся от берега шестом.
      
       2
      
       Горняк только набирал разгон, волна шла длинная, невысокая, лодка хорошо отыгрывала на ней.
       Несмотря на то, что ветер был попутный, они продвигались медленно. В двигателе разошлась муфта, можно было идти только средним ходом, до отказа выжимая педаль сцепления.
       "Видно, переводил двигун с полного заднего на полный передний!"
       Полудворянин с неудовольствием подумал о корейце.
       Эту лодку он продал корейцу месяца полтора назад, когда принялся за постройку судна, но сохранил за собой право аренды. Время от времени приходилось бывать на рыбокомбинате по разным причинам.
       Посмотрел на часы: уже восемь вечера.
       Таким ходом они придут на рыбокомбинат в половине одиннадцатого, то есть опоздают на полчаса к пароходу, который, по словам корейца, отходил в десять. Вполне возможно, что пароход их обождет. Он знал "человека в шубе": если тому понадобились шкуры, то можно смело рассчитывать, что он задержит пароход. Если бы ему приспичило, он мог бы остановить солнце. То нелепо, что человек в шубе тем не менее - заклятый неудачник. Он был с запада, чужой среди них - никто не давал ему поблажки.
       Можно ожидать, что и на этот раз у него не выгорит.
       Полудворянин знал, что это не остановит человека в шубе, и он не возвратится к себе на запад: упрямый человек!
       Прошли по ветру более часа, а потом Полудворянин стал забирать к югу, чтоб срезать угол.
       Ветер теперь дул в левый борт, лодка стала проваливаться на зыби.
       Кореец никак не мог усидеть посреди банки: когда лодка валилась на правый борт, он бросался к левому, когда она зарывалась левым бортом, кореец тотчас оказывался на правом. Все это привело, что лодку забросало брызгами, они вымокли с ног до головы. Корейцу приходилось ходить морем, но он не был моряком, психология сухопутного человека у него в крови. До него никак не доходило, что самое надежное в его положении - сидеть на одном месте.
       Полудворянин кричал на него, но все бесполезно.
       Морской трамвай пропыхтел мимо, оседая в воде на планшир, - шел с рыбокомбината в Северо-Курильск. Намного задержался на комбинате, по времени пора было выходить обратным рейсом.
       Наверное, из-за сезонниц, подумал Полудворянин. Капитан не смог к отходу собрать команду. В этом году на рыбокомбинате было много девушек, из-за них ломались все графики. Его интересовало, привез ли он инкассатора из Северо-Курильска. Если инкассатор отправится вторым рейсом, выдача получки может растянуться до рассвета. Второго рейса могло и не быть: через несколько часов трамваю будет трудно пробиться к рыбокомбинату.
       Полудворянину не терпелось побыстрее вернуться домой и взяться за обшивку своей лодки, хотя он понимал, что все равно придется задержаться. Надо купить разные материалы, необходимые для работы, - лучше всего, когда будет с запасом.
       Кроме того, повидает свою девушку - не видел больше месяца. Сезонники скоро заканчивали работу, а потом девчонок уже не будет до весны. Полудворянин мог вполне обходиться и без них, но этой девчонки ему порой не хватало. Не похожа на остальных, с какими до этого был знаком, и, как показалось, сильно привязалась к нему. Он не особенно баловал ее встречами: у этих западных девчонок одно на уме - приезжают сюда, чтоб выйти замуж, а он считал себя человеком, не созданным для семейной жизни.
       Во всяком случае, сейчас у него были другие планы.
       "Сегодня на рыбокомбинате большой день, - думал Полудворянин. - Соберется вся местная контрабанда. Чего только не навезут: водку, медвежьи шкуры, икру, моржовые клыки - старшему инспектору Козыреву будет чем поживиться! Скорее всего, рыбохрана сегодня не выйдет в море, они будут сторожить браконьеров прямо в бухте".
       Полудворянин лишь подумал, а кореец заметался в лодке и что-то прокричал ему, показывая назад. Оглянулся и увидел катер рыбохраны - его болтало на зыби примерно в ста метрах от них. Он бы не разглядел катер в темноте, но там подняли огонь, и он ясно видел, что это катер рыбохраны. Даже разглядел трехзначный номер, выведенный суриком под левой скулой.
       Человек, который держал фонарь, был старший инспектор по охране природы Козырев, остальные люди едва угадывались.
       Полудворянин резко повернул румпальник - тяжелогруженая лодка едва не опрокинулась на волне.
       Он решил идти к рыбокомбинату кружным путем, хотя понимал, что, если на катере заметили лодку, то их песенка спета: на катере стоял двигатель в двести лошадиных сил...
       Пройдя несколько метров, Полудворянин оглянулся снова: катер охраны стоял на прежнем месте, Козырев сидел на корточках на корме, опустив фонарь под капот, - видно, испортился двигатель. Даже если они и видели впереди идущую лодку, то теперь им было не до нее. Полудворянин понимал, они теперь застряли надолго. Эти челябинские дизеля могут безотказно работать несколько лет, но если у них испортится что-либо, то не сразу починишь.
       Нечего носиться в штормовую погоду, думал он, стоял бы в бухте и спокойно ловил контрабанду! Козырев вечно такой: хочет убить двух зайцев...
       Понимая, что значит торчать посреди моря с испорченным двигателем, он и сочувствовал инспектору. В другой раз обязательно повернул бы на помощь - по долгу моряка и товарища: они, несмотря ни на что, оставались хорошими друзьями. Даже после того, как Козырев, напомнив о сиротстве, ни с того ни с сего предложил стать его сыном...
       Однако Полудворянин никак не мог идти на выручку: Козырев сразу бы накрыл их с корейцем. Пожалуй, Козырев сумел бы оценить его поступок, но все равно поднял бы такой шум, что на них по всему побережью показывали б пальцем. Тогда, наверное, ни о каком морском плаванье не могло быть и речи.
       "Я за ним вернусь, - успокаивал себя Полудворянин. - Сброшу шкуры, и прямо к нему..."
       Он вел лодку по старой дороге, и уже, казалось, все обойдется, как вдруг кореец опять забеспокоился.
       "Неужели отремонтировали двигатель?" - подумал Полудворянин, оглянувшись.
       Нет, гораздо хуже - пограничный патруль, направлявшийся в нейтральные воды. Перед этим он видел, как пролетел вертолет - менять наряд на заставе. Значит, сменилась команда и на патрульном судне.
       "Кто там заступил на вахту?" - подумал с надеждой на не самое худшее.
       На патруле их сразу заметили, изменили курс и быстро нагнали - теперь они шли, почти касаясь друг друга бортами.
       Вахтенный матрос направил на них с мостика прожектор - и лодку, и людей, и воду вокруг обожгло светом. Кореец закрыл руками лицо, а Полудворянин, не выпуская руля, смотрел прямо на огонь, но у него было такое чувство, словно его раздели донага.
       - Чья лодка? Куда идете? Почему в пограничной форме? - спрашивал сверху молодой голос. - У вас есть разрешение на плавание в этом квадрате? - вопросы следовали без остановки.
       Полудворянин толкнул корейца, тот взял руль, а сам шагнул на нос лодки.
       Он был такого высокого роста, что сумел дотянуться до бортового ограждения патруля. Здесь, у борта, свет от прожектора не кинжальный, и на мгновение увидел матроса, только на мгновение. Он сразу же наклонил прожектор, и все опять расплылось перед глазами.
       То был молодой парнишка, новичок, еще называют "селезень".
       - Убери фонарь, чучело! - сказал Полудворянин. - Кто на вахте?
       - А тебе кто нужен?
       "Мне нужен Славка Паршин", - подумал Полудворянин.
       Штурман Паршин был его приятелем.
       Правда, недавно здорово не поладили из-за девчонки.
       Всегда так выходило, что девушка, которая нравилась Полудворянину, немедленно начинала нравиться Паршину, и наоборот. Соперничество шло с переменным успехом, и ссоры тотчас забывались, но в последний раз старший лейтенант Паршин влюбился в девушку Полудворянина не на шутку, и ни за что не хотел признать себя побежденным.
       Однако Полудворянин не думал, что это настолько испортило их отношения, что он его продаст инспектору или подцепит сам на буксир. Скорее всего, самолюбивый Паршин нарочно не сделает этого, чтоб Полудворянин не подумал, что он придирается к нему из ревности.
       Тут как раз вышел штурман Паршин, и "селезень" сделал доклад по всей форме.
       Паршин рассеянно слушал, дожевывая на ходу, - его, видно, оторвали от ужина. Штурман Паршин стоял в открытой рубашке, он был небольшого роста, с залысинами, в очках, но стройный и очень красивый молодой человек. Дав договорить "селезню" до конца, он глянул вниз и рассмеялся, сделал вид, что только увидел Полудворянина.
       - А-а, хозяин острова! Куда ты, на ночь глядя?
       - Получка сегодня на рыбокомбинате.
       - Я уже думал, что ты в кругосветном плаванье! Как минимум, возле Аляски...
       Паршин шутил.
       Вовсе не думал так, поскольку для такого путешествия нужно специальное разрешение, которого у Полудворянина не было. Правда, он имел сопровождающую бумагу с печатью, подписанную Козыревым и поселковым уполномоченным милиции, в которой говорилось, что "предъявитель сего гражданин СССР Полудворянин Александр Иванович отправляется в кругосветное путешествие с целью побить все капиталистические рекорды". Такая бумага не мешала, но и не шла в счет. К слову, он не без успеха добивался специального разрешения. Погранцы об этом знали и обещали ходатайствовать за него.
       На худой конец Полудворянин решил отправиться в плаванье и без специального разрешения...
       - Слышь, Слава, - вспомнил Полудворянин, - там за мной буксует Козырев с инспекторами. Я бы взял его на буксир, да у самого двигун неисправный... Видел его?
       - Нет.
       - Когда надо, так вас нет, а когда не надо... - вырвалось у Полудворянина.
       Он не договорил, спохватившись, что сболтнул лишнее и раскрыл свои карты, и теперь отчаянно соображал, что сделать, чтоб он этого не заметил.
       - Дай закурить, - попросил он, так и не придумав ничего.
       Кажется, Паршин истолковал его смущение по-другому.
       - Ладно, не договаривай, - сказал он. - Иванку я тебе уступаю, черт с тобой... - Иванкой звали ту девушку, из-за которой они не поладили. - Ух, не дотянуться до тебя! - Он свесился с мостика с папиросой в руке.
       - Видно, тебя на морозе делали, - съехидничал Полудворянин насчет его среднего роста.
       Когда он брал у Паршина папиросу, то вдруг заметил, что тот внимательно рассматривает его руки.
       Полудворянин тщательно вымыл руки и сапоги после лежбища, и никаких следов на нем не было. Но это сказало, что командир патруля догадывается, какой они везут груз. Достаточно взглянуть на корейца - одежда подтеках птичьего помета, - как становилось ясно, в чем дело.
       Полудворянин посмотрел Паршину прямо в глаза. Паршин отвел взгляд, он вдруг заторопился.
       - Волна пока небольшая, ничего с ним не случится, - он говорил об инспекторе. - Подберу на обратном пути... Ну, будь здоров...
       Паршин решил пустить по его следу инспектора Козырева. Насчет обратного пути - неостроумная уловка, сейчас со всех ног припустит сейчас к инспектору...
       "Дешевый, - подумал Полудворянин, подавая Паршину руку, - видно, спал и видел, как отомстить за девчонку: теперь не дадут пропуск, закроют плаванье, всю страну, не только меня, оставишь в дураках..."
       Он понимал, что Паршин так не думал, что это ерунда, но не везло, похоже, и он может влипнуть, если не остановится.
       - Приезжай, уток постреляем.
       - Обязательно!
      
       3
      
       Вода в бухте была усеяна плавучим лесом - его рубили в горах и на грузовиках свозили к морю. Ветер трепал флаг над конторой пристани. На берегу высились мокрые штабеля бревен, а возле недостроенного пирса сверкал огнями лесовоз.
       Полудворянин направил лодку прямо к нему. Кореец стоял на носу, в свете судовых огней, и отталкивал бревна багром...
       На причале их ожидали "человек в шубе" и сторож Северо-Курильского банка.
       Человек в шубе имел упитанный вид, приятной наружности мужчина сорока с лишним лет, с интеллигентными манерами, с дорогим перстнем на пальце белой руки.
       Он приехал сюда первым пароходом, и им же отправлялся обратно.
       Сторож банка был тощий, с бесконтрольными движениями хронического алкоголика, носил телогрейку и галстук, который маскировал отсутствие пуговиц на рубашке.
       Сторож работал в Северо-Курильске, а сейчас у него был отпуск, и он проводил его на рыбокомбинате.
       Такая пара!
       - Товарищ Полудворянин, - обратился к рулевому человек в шубе. - Вот ваш гонорар, распределите по своему усмотрению.
       - Нас заметили, - сказал Полудворянин, пересчитывая деньги.
       - Это меня не касается, - ответил человек в шубе. - Я вас в глаза не видел, вы поняли меня?
       Кореец засмеялся, он принял его слова за шутку.
       - Что-то не то?
       Человек в шубе достал дорогую папиросу и постучал по коробке.
       Полудворянин посмотрел на него.
       Человек в шубе был аферист, который купил его за деньги и сейчас вертел им, как хотел. И хотя рулевой понимал, что продал товар задешево, но эти деньги были нужны ему позарез.
       Поэтому он только смотрел на человека в шубе и ничего не говорил ему.
       - А ты?
       Человек в шубе, казалось, только сейчас заметил стоявшего рядом корейца. Кореец застеснялся, опустил руки по швам и стал смотреть в другую сторону.
       - Ты что, немой?
       Кореец покачал головой.
       - Он плохо разговаривает по-русски, - сказал Полудворянин.
       Тут сторож банка наклонился к человеку в шубе и что-то сказал ему. Человек в шубе поморщился:
       - Я же дал тебе...
       - Разве я говорю, что нет! - изумился сторож. - Обращаюсь, так сказать, в смысле будущего сотрудничества, как интеллигент к интеллигенту...
       - Как ты еще банк не ограбил? - Человек в шубе снова раскрыл бумажник.
       - Ограбить банк нетрудно, - согласился сторож. - А куда отсюда убежишь? Бежать ведь некуда!
       На палубе парохода послышалась швартовая команда.
       - Я наведаюсь к вам, - пообещал человек в шубе. - Хорошее место, большие дела можно делать.
       Докурил папиросу, погасил в коробке и протянул Полудворянину руку.
       Полудворянин пожал ее.
       Человек в шубе, не оглянувшись, поднялся по трапу на палубу парохода.
       Полудворянин смотрел ему вслед.
       - С хорошим человеком я тебя познакомил, а, тезка? - толкнул его сторож банка.
       - Иди знаешь куда! Еще тебя тут не хватало...
       Полудворянин отсчитал из вырученных денег несколько бумаг - это была доля корейца, остальные положил в паспорт и сунул во внутренний карман куртки. Потом он повернулся к корейцу, чтоб отдать долю, и увидел, что старик стоит с непокрытой головой и, вывернув наизнанку шапку, разглядывает ее на свету.
       Вид у него был сконфуженный.
       - Голова полез маленько, - сказал он. - Гляди ты...
       - Это он у тебя от страху вылез, волос-то, - усмехнулся Полудворянин.
       Протянул корейцу деньги опять, тот взял, не глядя, и все вертел в руках шапку, и бессмысленно улыбался, и по всему было видно, что в таком состоянии он пробудет не пять минут...
       Полудворянин спустился к лодке, отогнал ее под недостроенный пирс и приткнул между свай. Он снял с себя плащ, вынул из него фонарь и переложил в карман куртки, а плащ оставил в лодке под брезентом. Потом перевязал швартовый, затянув его калмыцким узлом, чтоб при необходимости одним рывком отвязать.
       По осыпающейся гальке перешел берег и стал подниматься в гору.
       Дорога под вечным дождем - вымощена ракушечником, его подрывали с морского дна специальными граблями, пронизанная живыми плетнями, чтоб не размыло. Трудно поднимаясь с больной ногой, он шел не останавливаясь, обогнул пустой двор лесопилки, выбрался на покатое место.
       Отсюда увидел море, отодвинутое, с барашками волн, и огни удалявшегося лесовоза.
       Внизу же, куда начал спускаться, виднелись освещенные причалы рыбпристани.
       Там мелькали серые фигурки людей, и были видны струи дождя, подсвеченные электричеством, и берег со штабелями бочкотары. Сезонники в брезентовых робах и широкополых брезентовых шляпах ловко катали бочки, управляя ими при помощи держателя из толстой проволоки, - держатель охватывал плашмя катящуюся бочку за донышки, но почти не тормозил хода.
       Иванка работала учетчицей на пристани, но ее трудно было увидеть среди остальных. Полудворянин остановился посреди дороги - может, сама Иванка увидит и окликнет его?
       Не выдержав, направился к лабазу: может, Иванку перевели на разделку?
       В разделочном цеху, с пряным запахом свежей рыбы, лязгал конвейер, перекрикивались за столами девчонки в клеенчатых передниках, мелькали их руки с ножами...
       Где Иванка? Лучше с ней вообще не встречаться, чем здесь стоять!
       Ушел бы, если б одна из девчонок, к нему подбежав, не сказала, что Иванка взяла отгул и в бараке.
       Бараки были беспорядочно разбросаны на пустыре за лабазами - тоже все одинаковые, ни одно окно не светилось. Сколько ни приезжал сюда, так и не запомнил, в каком из них живет Иванка. Он вымотался за дорогу, был голоден и решил перекусить - столовая горела окнами в конце улицы. Переменив решение, направился к ней мимо бараков, как на крыльце одного из них появилась женская фигурка в белом и окликнула его, а потом, не выдержав, побежала к нему по грязи, высоко поднимая ноги в туфельках.
       - Ты кого тут выглядывала?
       - Тебя, знала, что приедешь сегодня... У-у, хромой, ведь прошел бы мимо, если б не позвала! - упрекнула она его и так сильно ударила кулачком под вздох, что Полудворянин поперхнулся.
       - Будет сегодня получка?
       - Вчера должны были выдавать. Сегодня сказали, что заплатят в следующем месяце... Не горюй, зараз все получим!
       - Да мне все равно, - ответил он. - Вон у меня сколько... - Достал паспорт с деньгами и показал ей.
       - Ого! Никогда не видела таких...
       - Можешь посмотреть.
       - И только?
       - Это для лодки...
       - А-а... Скоро отправляешься?
       - Видно, в начале ноября, если ничего не задержит.
       Они, не включая света, вошли в комнату, где все украшение - на тумбочках ромашки в стаканах с водой.
       Полудворянин тщательно вытер ноги на охапке еловых веток у двери и сел на табурет возле окна, а Иванка пристроилась на кровати, напротив него.
       Окно заполняла та же рыбпристань: все сновали серые человечки, немного побольше тех, что видел сверху...
       - Я сделаю все, - сказал он, - чтобы не жить из-за рублей.
       - Что рубли! По мне, хоть их и не будь вовсе...
       - Чего ж ты сюда приехала?
       - Чтоб сидеть тут и ждать, когда ты приедешь... - Иванка казалась невеселой. - У тебя на острове тоже дождь?
       - Нет, нормальная погода.
       - Уезжаешь от такой погоды?
       - Так я ж ненадолго, на год, - ответил он. - Только землю по-своему обогнуть, пока нога отойдет.
       - Что из-за этого изменится?
       Иванка почти не задевала эту тему, и было странно, что ее выбрала для разговора именно сегодня.
       - Для авторитета: всем докажу, какой я есть, - заволновался Полудворянин. - Лучшего стрелка зверобойной флотилии бросили в грязь! Мы, айны, не такие... После Шантар и на Курилах можно жить, здесь океан поближе. Увидишь, во всех газетах обо мне, вдохновлялся он, - портреты на целую страницу будут печатать! Только мне плевать на портреты, я и так красивый - покорю мир, пока нога отойдет...
       - Здоров ты врать! - Иванка сунула руку ему под свитер и, нащупав рукоять ножа, вытащила его из чехла. - Хочешь, сделаю тебе харакири?
       - С тебя станет, - усмехнулся Полудворянин.
       Когда она наклонилась к нему, платье натянулось на ней, оголив колени, и густые ореховые волосы обрушились между ними. Он ощутил ее дыхание возле лица и запах простого мыла, что исходил от ее волос, и пропустил руки ей под волосы, широко раздвигая их, открыв до ключиц в круглом воротнике кофточки шею, где еще сохранялась отметина его губ на коже...
       - Шурка, не дури, сейчас сюда придут... - говорила она, задыхаясь. - Как тебе не стыдно? Руки холодные, больно... - Иванке удалось высвободиться, и она оттолкнула его с упреком. - Совсем ты меня не любишь, раз делаешь это и это... Ты думаешь, что это мне нравиться, да? а мне не нравится...
       - Только до первых родов, говорят, а потом уже нравится, - засмеялся он.
       Иванка забилась в угол кровати, как затравленный зверек.
       Желание еще мутило голову, но он постепенно приходил в себя.
       Внутри у него отвалилось будто заслонка с печи, и он почувствовал такую нежность к ней, что перехватило дыхание. Она же никак не могла к этому привыкнуть и боялась его в эти минуты. Эта девушка до него никого не знала, и не могла знать, что есть в нем к ней все: и любовь, и желание...
       - Уходи, ко мне должны придти, - сказала она и посмотрела на часы.
       - Кто к тебе придет?
       Иванка перешла все границы:
       - Слышь, уходи - и не приезжай больше! Чтоб тебе утонуть во всем мире!
       - Ладно, я на тебя не обиделся, - сказал Полудворянин, хотя на самом деле очень обиделся за ее последние слова.
       Иванка открыла ему дверь и, когда он уже выходил в коридор, вдруг тихо сказала вслед:
       - Мне кажется, что я сегодня умру...
       - С чего тебе взбрело? - удивился Полудворянин, останавливаясь.
       - Я чувствую боль, и не могу с ней справиться... - она приложила руку к груди.
       Полудворянин взял ее за руку.
       - Иванка, я тебя не брошу! Останешься одна на острове, на зиму? Ты одна не выживешь! Вот вернусь с плаванья, сразу тебя разыщу, разыщу ведь...
       Он чувствовал, что в ней что-то подготавливается, или уже свершилось, и надо все по боку, забыв о лодке в сарае - побоку! - и с ней, сию минуту, назад: уток стрелять, рыбу ловить, спать вдвоем возле теплой печки - и подавил в себе это желание.
       - Здоров ты врать, - засмеялась она и затворила дверь, щелкнул замок.
       Полудворянин вышел из барака и некоторое время шагал по грязи неизвестно куда, ничего не видя перед собой, потом остановился, застегнул куртку и направился в столовую.
      
      
      
       4
      
       Столовая работала круглые сутки.
       У крыльца стоял большой крытый грузовик с утепленной кабиной. Эти машины обслуживали лесорубов на трассе.
       Дверь столовой открыта, девушка-уборщица из сезонниц выметала сор. Полудворянин прошел через коридор, и она затерла его следы мокрой тряпкой.
       Просторный рубленый дом был разделен занавесками на две половины.
       В первой половине, собственно, и была столовая, во второй жила заведующая с сыном и кореец, ее муж.
       Столовая была уставлена круглыми сосновыми столами на изогнутых ножках, без скатертей, в углу блестела изразцовая печь.
       Из посетителей сторож банка, который возле печи проводил свой отпуск - пил нечто крашеное, похожее на жидкость осьминога.
       Полудворянин подошел к буфету и нетерпеливо постучал кулаком по стойке.
       Он слышал шум воды в моечной напротив и видел женскую фигуру, отраженную в запотевшем зеркале, которое виднелось в полуотворенную дверь, но к нему долго никто не выходил, а потом вышла жена корейца с грудой мокрых стаканов на подносе.
       Когда она увидела Полудворянина, щеки у нее порозовели. Поставила поднос со стаканами, стянула с себя немытый халат, затолкала его под стойку и подала ему руку. Полудворянин видел, что ей очень хотелось вернуться в моечную и глянуть в зеркало, но она пересилила себя.
       Жена корейца была низенького роста, с полной красивой грудью, черная коса по-девичьи лежала на груди - конец косы был распущен; круглое лицо женщины с карими глазами, с темным пушком над губой казалось очень молодым, и кожа на открытых плечах была гладкая и розовая, но руки - сухие, морщинистые, перевитые жилами - выдавали ее возраст...
       - Приехал, наконец, - сказала она, смущенно улыбаясь и не глядя на него. - И как тебе не скучно жить одному?
       - А чего мне скучать? Картошка есть, солонина, дичь всякая, теста завел целую бочку... А рубаху я себе сам выстираю...
       - Ты все умеешь, не мой...
       - Где он?
       Она показала на занавески.
       - Валик тебя целый день ждет не дождется, - сказала она о сыне.
       - А ты? - в шутку спросил Полудворянин и тотчас пожалел об этом, потому что в глазах женщины, смотревших теперь прямо на него, проглянул такой голодный, неутолимый огонь, что, казалось, изменил ее лицо. Она снова пересилила себя и ничего не ответила ему.
       Полудворянин посмотрел на меню:
       - Борщ, - сказал он, - только...
       - Будет как кипяток, - подхватила она. Она знала, что он любит, чтоб все или очень горячее, или очень холодное.
       - И водку... Только не разводи бодягу, - он кивнул на стакан, который держал сторож банка. - Кому не надо - не придет, кому надо - не заметит, - успокоил он ее.
       Водку на рыбокомбинате продавать запрещалось.
       - А я не боюсь, - ответила она и вытащила из-под прилавка темную бутылку женьшеневой водки. - Сейчас подавать или подождешь борща?
       - Валик не спит?
       - Ты иди, а то потом будет обижаться, что не разбудил...
       Полудворянин, боднув головой занавески, вошел во вторую половину.
       На хозяйской половине человек десять мужчин: лесорубы, охотники, шоферы с трассы, сидели вокруг длинного стола и играли в польский банчок.
       Пожилой лесоруб с красным, будто обваренным лицом сидел на корточках возле топки и прикуривал от головешки, что он держал в руках. Все мужчины были в свитерах, черные полушубки казенного образца горой лежали на полу. Банкомет с хрустом распечатал новую колоду и стал метать карты веером по кругу. Остальные, затаив дыхание, следили за ним. Кореец мял в руках злосчастную шапку - она все еще была вывернута наизнанку...
       Полудворянин отодвинул еще одну занавеску - за ней стояла железная кровать, и сын хозяйки спал на ней, по привычке укрывшись одеялом с головой.
       Везде были разбросаны игрушки - грузовики разных размеров.
       Полудворянин сел на корточки и стал складывать их в одно место. Валик приподнял краешек одеяла и, не подавая голоса, сонно следил за ним темными глазищами.
       - Ах ты, лентяй, - сказал Полудворянин, - всегда за тебя приходится вкалывать...
       - Привез кита и курицу?
       - А как же! - Полудворянин запустил руку в карман куртки и вытащил оттуда две статуэтки из моржового клыка.
       - Молодец, - Валик взял статуэтки, повернулся к нему спиной и сказал, засыпая: - Ты самый хороший, ты никогда не обманываешь...
       Полудворянин засмеялся, и, довольный, столкнулся у порога со своим приятелем - поселковым милиционером Генкой Волынщиковым, который вступал во вторую комнату.
       - Здорово, - Генка подал холодную мокрую руку. Лицо у него тоже было мокрое, с фуражки капало. - Все играете? - спросил он с осуждением, обращаясь к игрокам.
       - Неужто запретили по закону? - поинтересовался краснолицый лесоруб.
       Волынщиков ничего не ответил ему, вытащил из сумки платежную книжку и стал выписывать квитанцию.
       - Эти не трогай, - сказал банкомет. - Лексеич, рассчитайся с ним...
       Краснолицый лесоруб достал бумажник и, сосчитав играющих, заплатил за всех.
       Генка Волынщиков дал ему взамен квитанцию, и лесоруб аккуратно сложил ее и спрятал в бумажник. Потом он погрел над огнем озябшие руки, и вместе они вышли в столовую.
       На столе уже "разводил пары" борщ и стоял наполненный до краев стакан водки. Полудворянин взял с подноса еще один и отлил в него из полного стакана.
       - Не буду, - Волынщиков предостерегающе поднял руку. - И в рот не возьму.
       - Так ведь ты уже кончил дежурство...
       - Сегодня у нас круглосуточное.
       - Как стал милиционером, так забыл ты морскую дружбу, - упрекнул его Полудворянин. - Выпей: кому не надо - не придет, кому надо - не заметит...
       Волынщиков выпил.
       Сторож банка встретил это громким одобрением и отсалютовал из своего угла стаканом - он уже был здорово навеселе. Полудворянин отправился за второй ложкой, и они, обжигаясь, стали хлебать борщ из одной миски.
       Полудворянин вдруг достал паспорт с деньгами и показал Волынщикову.
       - Откуда у тебя столько денег? - удивился Генка.
       - Могу ответить... - Полудворянин отодвинул пустую посуду жене корейца, которая подошла к ним. - Загнал Шубе шкуры с лежбища.
       Генка, видно, поверил ему, потому что не решился больше расспрашивать.
       - Прямо помешались все на этом рыбокомбинате, - сказал он. - Вчера Вовку Шимонаева застукали: привез медвежью шкуру - такую облезлую, где он только выкопал такого медведя! Тоже б купили, сезонники любят такие вещи... Влепил ему штраф для начала, чтоб неповадно было...
       - Володю мог и выручить: моряк все-таки...
       - Выручить? Я браконьеров не выручаю, понял? - Генка вроде захмелел от выпитого. -Тебя тоже не пожалею, хоть ты и друг мне...
       - Ген, - наклонился к нему Полудворянин. - У тебя из конфискованного есть что-либо для лодки?
       - А что тебе надо?
       - Японская фанера...
       - Вроде есть. - Генка засмеялся. - Совершишь плаванье, Шурка, меня и Козырева но забывай! Мы тебя на дорогу вывели, не забывай нас...
       - Мы, айны, ничего не забываем.
       - Все равно сорвешься ты со своим характером, - Генка положил ему руку на плечо. - Посажу я тебя, - пообещал он, - посажу, но все равно любить буду...
       - И на том спасибо.
       Полудворянину вдруг стало хорошо.
       Вроде все шло как обычно, и люди кругом - ты их давно знаешь, ничего они тебе особенного не сделали, ни хорошего, ни плохого, но вдруг тебе становится хорошо среди них. И тогда ты начинаешь распространять это хорошее чувство, которое на тебя свалилось, все шире и шире, насколько обнимет твоя душа.
       Вот рядом сидит его друг, и в море плывут его друзья: Славка-штурман, инспектор Козырев, вся зверобойная флотилия, и печка горячая в углу, за занавесками играют в карты, и Иванка, и сезонники под дождем...
       Всем им сейчас должно быть хорошо, если хорошо тебе.
       Если ты родился среди людей, если ты тонул, но не утонул, если ты хватал удачу за горло, и неудача была твоим товарищем, то в конце концов наступит такая минута, когда ты оценишь все - как вместе взятое.
       Все равно, где это произойдет - в море на лодке, или на песчаной дороге, или вот в этой комнате...
       На улице послышался шум расплескиваемой грязи, и возле столовой остановилась санитарная машина.
       Две девушки в халатах вошли в столовую.
       Одна из них была незнакома Полудворянину. Он посмотрел на ее длинные, стройные ноги, когда проходила мимо, и она, словно почувствовав его взгляд, споткнулась на ровном месте и с неудовольствием оглянулась на него.
       Девушка была в очках, но у нее было такое милое лицо, что уже никакие очки здесь не могли ничего испортить.
       - У кого первая группа крови? - спросила она, раздвинув занавески и обращаясь таким образом ко всем посетителям столовой сразу. - Наверное, у вас? - Она смотрела на краснолицого лесоруба.
       - У меня? - переспросил лесоруб. - Что ж, вполне может быть...
       - Поехали с нами: надо проверить. И вы тоже... - Теперь она показывала на банкомета.
       - Да вы что? - растерялся банкомет. - Не видите, какая игра?
       - Произошел несчастный случай, необходимо переливание...
       - Ну и переливайте себе! - Банкомет закатал до локтя свитер.
       Остальные, не прекращая игры, сделали то же самое. Кореец посмотрел на всех и тоже закатал рукав.
       - Надо проверить, какая у вас группа. Нужна только первая.
       - Ну и проверяйте!
       - Тогда поехали в больницу!
       - Да вы что? - завел свое банкомет.- Не видите, какая игра!
       - Берите у меня, - сказал Полудворянин.
       - У вас первая?
       Девушка повернулась к нему.
       - А какая, по-вашему, может быть кровь у айна? - обиделся Полудворянин.
       - Какого айна?
       - У меня первая группа.
       Полудворянин пододвинул ей стул.
       У него в самом деле была первая группа, и девушка, понимая, что никто не поедет проверять, смирилась, остановившись на нем.
       - Вы выпивали сегодня? - она уловила запах спиртного.
       - Водка в любом деле не повредит, - сострил из своего угла сторож банка.
       - Я трезвый, - Полудворянину очень хотелось, чтоб эта симпатичная девушка взяла у него кровь. - Я вам скажу, что ни у кого на побережье вы не найдете такой крови, как у меня! - похвастал он, обнажил руку и положил ее девушке на колени.
       У него была большая мускулистая рука с такой темной от загара, обветренной кожей, что вены на ней не были видны.
       Девушка с отвращением посмотрела на нее.
       - Я возьму у вас четыреста грамм, - сказала она. - Это ничего?
       Полудворянин кивнул.
       Он чувствовал под ладонью пухлую нежную кожу ее колен, незащищенных грубым полотном юбки, - это его волновало, - и он уложил руку поудобнее. Она поняла это, покраснела, переложила его руку на стол, со злостью воткнула в вену толстую иглу и, то сжимая, то отпуская камеру, низко наклонила голову, чтоб он не заметил ее смущения.
       Девушке Полудворянин не нравился, и это обижало его, потому что ему сейчас было хорошо, и все любили его, и только она одна не хотела его любить...
       - Все. Знайте, что вы оказали большую помощь пострадавшему, если... если мы сможем его спасти.
       - Спасибо...
       Полудворянин поднялся и тут же сел: у него стало темно перед глазами.
       Когда туман рассеялся, то перед собой, вместо девушки в очках и Генки Волынщикова, он увидел инспектора Козырева и даже не удивился этому.
       - Значит, это ты, - сказал Козырев.
       - Я, - согласился Полудворянин и, сдерживая головокружение, ухватился обеими руками за стол.
       - Пьян, - определил Козырев, но произнес это больше с жалостью, чем с осуждением. - Эх ты, Шурка! - тихо сказал он. - Что же ты наделал, дурья твоя башка...
       Полудворянин молчал.
       Он думал о девушке из больницы, которая не любила его, и ему уже было не так хорошо, как раньше.
       Ему было скверно.
       - Деньги при тебе? Дай-ка их сюда...
       - Иван Емельянович, я тебе чего хочешь отдам, только попроси! Мне только с одним тобой хорошо, потому что ты никогда не обманываешь...
       - Я тебе попробую помочь, только ты не надейся особо. Ты сам себе поставил подножку. Ты сам угробил мое доверие, но это, положим...
       Козырев, не договорив, махнул рукой и вышел из столовой.
       - Шурка, проснись! - тормошила его жена корейца. - Или не понимаешь ты? А ну уходи, уходи, а то ты всех нас подведешь под монастырь!
       - Куда ты ведешь меня? У тебя одно на уме... - говорил Полудворянин, сопротивляясь, но она вдруг так сильно толкнула его в спину, что он вылетел из коридора и едва не растянулся на крыльце.
       Потом услышал, как она задвинула дверь на засов.
       Он еще долго стоял на крыльце, постепенно приходя в себя, и вдруг он понял, что произошло, но не удивился.
       Так бывает после того, когда очень хорошо, думал он, глядя на дождь, который заливал все вокруг.
       Потому что, если все тебя любят, если тебе во всем везет, то, когда не повезет, уж ничем не поправишь!
       Никому сегодня не повезло, и на этом не кончится!
       И он может это проверить.
      
      
       5
      
       Комната, в которую он вошел, была без окон, в углу над столом горел свет.
       Полудворянин мельком глянул в ту сторону и замер: на столе лежала Иванка...
       То, что она лежала, полураздетая, в этой комнате, на плоском неудобном столе, и свет лампы, усиленный отражателем, освещал ее всю, поначалу не столько его испугало, сколько неприятно удивило.
       Все было так нелепо и отвратительно - любой с улицы мог войти в открытую дверь и увидеть!
       Первое желание - затворить дверь, разбить лампу, вытащить ее из этой комнаты!
       Но он не сдвинулся с места.
       Он смотрел на нее и слышал, как льет за стеной дождь, и слышал, как капает вода с рукомойника, и слышал шаги.
       Дождь, звяканье рукомойника, стук шагов, уверенно звучавших в тишине комнаты, медленно связывались с Иванкой на столе. Мучительно ожидая, он не мог сдвинуться с места.
       В комнате были две женщины.
       Одна из них, темноволосая, с длинной худой спиной, - узкий больничный халат так обтягивал спину, что проступали позвонки, - находилась у рукомойника и, подняв руки на уровень лица, сосредоточенно их намыливала. Вторая стояла посреди комнаты и, раскрыв чемоданчик с инструментами, отыскивала в нем что-то. Это была девушка в очках, которая брала у него кровь. Она рассеянно посмотрела на него, но тотчас мускулы ее лица сделали припоминающее движение, лицо у нее искривилось, и она испуганно прижала руку к груди.
       - Значит, это вы...конечно, вы... на это способны только такие, как вы... И вы сидели там и пили... Как это жестоко! - закончила она и вдруг расплакалась.
       - Зачем ты ему говоришь это? Он все равно не поймет ни черта.
       - Я понимаю, это Иванка...
       - Зачем вы заставили ее пойти на это? - спросила девушка в очках.
       - Я понимаю, расскажите мне...
       - Да он же ничего не знает! - Худая женщина повернулась к нему, но обращалась она к девушке в очках. - Они всегда узнают последними...
       Тут она сказала на неизвестном языке, по-видимому, очень грубое, потому что девушка в очках вздрогнула, словно ее ударили по лицу.
       - Елена Николаевна... - сказала она.
       - Я не обязана быть вашим ангелом-хранителем! - закричала та девушке в очках. - Сами расплачивайтесь за свою любовь, а меня оставьте в покое!
       Передернув плечами, опять склонилась над умывальником.
       - Унесите в палату! А вы уходите, вы все уже сделали...
       Она обращалась и к нему, и к санитарам, появившимся в комнате с носилками.
       Полудворянин, не отрываясь, смотрел на нее.
       Сперва они выкачали из него кровь, а теперь выставляли на посмешище, прогоняя, а Иванка, которую он любил, чтоб отомстить, сделала мерзкое себе, и сейчас вот лежит на этом столе - любой может войти и смотреть.
       Метнулся к санитарам - они уже брали Иванку, чтоб переложить на носилки, - и так дернул одного за руку, что тот вскрикнул от боли. Второй санитар оставил Иванку и испуганно попятился.
       - Не прикасайтесь, - хрипло сказал Полудворянин, - это моя девушка.
       Иванка открыла глаза и посмотрела на него, когда он наклонился и взял ее на руки.
       - Что вы собираетесь делать? Немедленно остановитесь! Санитары, задержите его!
       Остановили его не санитары, а девушка в очках.
       - Простите ее! - умоляюще проговорила она и показала на женщину возле умывальника. - Она добрая, это такой хороший хирург! Ваша девушка перенесла операцию, ей необходим покой, поймите это, если вы любите ее...
       - Почему вы меня не любите? Скажите, что вы меня любите, любите!
       - Что вы говорите! - прошептала она с ужасом. - Зачем вы это? Как вы жестоки!
       Она выбежала из комнаты...
       Уже возле бухты он подумал, что лодку, наверное, конфисковали, и лучше не показываться там, но у него не оставалось другой дороги.
       Лодка была вытащена из-под пирса, и ее сейчас обыскивал работник охраны.
       На причале стояла машина, и возле нее были старший инспектор Козырев, Генка Волынщиков и еще несколько человек.
       Козырев переговаривался с человеком в лодке, и когда Полудворянин появился на причале, обернулся и удивленно посмотрел на него.
       Даже тот, кто сидел в лодке, перестал рыться под брезентом.
       - Вот... - нарушил молчание Генка Волынщиков. - Пришел сам, собственной персоной...
       - Мы конфискуем на время лодку, - сказал Козырев. - Разберемся, а потом будем решать.
       - Мне надо сейчас на остров, отдайте ее мне, - попросил Полудворянин.
       - Ты в своем уме? - Козырев постучал пальцем ему по голове. - Ты же утонешь в такую погоду!
       - Мне надо домой.
       - Да ты же не доберешься туда, упрямый ты человек!
       - Отдайте лодку! Вы отнимаете у меня жизнь....
       Старший инспектор помолчал с минуту.
       - Валяй, - сказал он, не глядя на него. - Желаю удачи...
       Махнул человеку в лодке и направился к машине. Генка Волынщиков и остальные направились за ним.
       Полудворянин видел, что они сделали немыслимую уступку, и изо всех сил сдерживали себя.
       Он спустился с причала в лодку и посторонился, пропуская работника охраны, который выходил на берег.
       Потом взял фонарь, который перед этим вынул из кармана куртки, и тщательно осмотрел лодку - все ли на ней в порядке, включил двигатель и сбросил причальный конец.
       В море было светло, стояла глубокая ночь.
       Звезды заполнили небо - на нем не оставалось ни одного свободного кусочка, но света от них на воде не было видно.
       Вода была белая от пены, как щелок, и разрывалась пластами, и эти пласты теперь шли на него, потому что ветер в лицо.
       Пласт вздыбившейся воды сразу все заслонил, лодку будто всосало, и она начала вертикально всходить на гребень волны из глубочайшей ямы.
       Не выпуская румпальник из рук, он стоял между двумя стенами, зная, что сейчас они сомкнутся. Ничего от него не зависело в эту минуту, волны сами выверяли геометрию и симметрию, и каждую заклепку. Все, что он сделал на своей лодке, сейчас было запущено до предела. Даже если стены сомкнуться, уже проскочил наверх.
       Обрушилась, стало нечем дышать, проверялся объем легких - снова светло, звезды и море открылись, и можно вздохнуть во всю грудь.
       Лодку наполнило на четверть - она осела, и сейчас проверялись новые пропорции...эх! - он лихорадочно вычерпывал воду, понимая, что нельзя вводить себя в заблуждение, что на этой лодке не обведешь океан вокруг пальца.
       Между ударами лодка оседала все ниже и ниже - она не слушалась руля и не отыгрывала на волне, - и вот она уже сидела в воде по планшир.
       Горняк выручил его! - изменился чуть, так что если слегка повернуть румпель, то ветер едва ли не придется по корме.
       Как раз надо было повернуть, чтоб срезать угол...
       "Спасибо, милый, - подумал Полудворянин, - теперь, кроме тебя, мне уже некому помочь..."
       Для него наступило время подумать обо всем.
       О том, что недавно обнимал ее в теплой чистой комнате, а теперь она в больнице.
       И если у судьбы есть глаза, то, видно, закрыла их, когда связала вместе на том берегу. Если бы были у нее глаза, сказала бы все, он бы сам принял у нее роды, никому не позволив прикасаться к ней.
       Но она отомстила за то, за что не имеет права, все права отданы давно.
       Там, в сарае, большая, красивая лодка, и океан, который готов нести его вперед, и еще горняк, и розовый парус...
       Нельзя разрывать себя на куски: может быть только одно. Если хочешь, чтоб тебя узнали, если понял, что хватит для этого сил, и это не будет идти поперек твоей души, потому что ты создан только для этого, что здесь все бьется, - значит, надо идти, не сворачивая, и никто не имеет права осудить тебя.
       Но он еще привезет ее сюда, есть чистая теплая комната, аянские ели, и солнце взойдет над ними через несколько часов, и утки полетят над потоком - отлинявшие жирные утки, такие тяжелые, что если подстрелишь в воде, то камнем идет ко дну...
       Они еще будут спать вдвоем возле печки, и солнце будет светить на ружья, а ночью ее лицо!
       Он уже видел берег, темной полосой поднимавшийся слева от него, и повернул к нему лодку, а берег все поднимался, и впереди засветился огонь - это было его окно.
       Теперь ветер опять в лицо, и волны обрушились.
       Он шел на огонь, огонь приближался медленно, потому что усилился, начал усиливаться отлив.
       Теперь и течение и мешало его лодке.
       Огонь все приближался, оставалось совсем немного, и тогда он, забыв об испорченном сцеплении, по привычке потянул шпагат от стартера, чтоб выжать всю скорость, - в двигателе раздался треск, сломалась муфта сцепления, и вал прокручивался теперь на холостом ходу...
       Он схватил весла, но ими было тяжело управлять такой лодкой, он греб из последних сил.
       Он греб и греб, но течение относило его в океан, он греб и греб, а оно становилось все сильнее и уносило его назад, и уносило, и огонь в его комнате опускался все ниже, ниже, вот его совсем не видно, нет, еще видно, видно...
      
      
      
      
       ПОСЛЕДНЯЯ ШХУНА
      
       (Баллада о морских зверобоях)
      
       ЯКШИНО
      
      
       Духота, свист сойки, первая травка, давка на железных бочках, пущенный вкруг чайник вина, болтовня, визг работниц, перебегавших из рук в руки...
       Так началась для нас страна, поселок Якшино, где мы из зимы попали в лето и встретили осень, проведя почти целые сутки под навесом засолочного пункта.
       Я не чаял и в мыслях, что окажусь здесь, среди отборного числа гуляк: рулевых, стрелков, старшин ботов.
       Случайно вышло! Батек, старпом наш, послал меня сторговать транспарант на гроб, а у них пропадала незанятая, лишняя женщина. Вот я и остался, понравившись ей, и, пускай никто со мной не общался, но никто и не позорил меня при Мэй, работнице этой, кореянке - я был при ней, она при мне, вдвоем вместе.
       Надо же знать, кем я считался, и что недавно пережил: Шантары, гибель Махныря, не укладывающаяся ни в чьей голове, - его шугой, выплеснувшейся из-под подсова, приморозило к ропаку, и он, с головой в ледяном бушлате, дрейфовал со льдами, мог затеряться, расплавиться, совсем исчезнуть, если б Харитон не летал вокруг, сторожа - прирученный ворон, живший у нас в марсовой бочке.
       Оттого я и появился здесь, что этот гроб мне взвалили на горб!
       Все ж я бы, сидя с Мэй, не уводил себя поневоле в сторону Махныря.
       Ради дикого смеха, что ли? Что тебе приписывают вину за то, что вытворяют плавучие льды, Шантары.
       Но если без смеха и внятно можно было бы объяснить смысл того, что произошло, то именно так и выходит.
       Я убийца.
       Вот я и буду свое продолжать, пока ничего не предвещает Якшино.
       Нет ничего такого, если научник перелатывается в робу матроса. Многие люди науки уходят в моря, из чего складываются ученые - что в них сочетаются оба знания. То редкость редчайшая, и я свожу ее с Белкиным, погибшим на острове Птичьем.
       Может, Махнырь хотел взять пример с этого ученого, чьим другом простым был я? Все время он домогался уцелевших листков Белкина с последними исследованиями, когда пустили слух, что эти листки у меня.
       Даже Вершинин, гнавший Махныря с вахты, предпочитая, чтоб "Морж" шел без рулевого, чем с ним, и тот, когда дошли слухи, просверлил меня глазами, сидя на руках у Батька: "Зачем ты эти листки прячешь? Не потому ли, что изменил нам? Чего ж тебе тогда делать среди нас, ничтожных?" - так он себя принижал, преувеличивая.
       Знал бы, как я эти листки у скал доставал, боясь не остаться на свете, - листочек за листочком вылавливал застуженными руками в прибое! - может, и не сводил бы свои белые брови в категорическом осуждении?
       Ничего я не прятал от науки! Я самый, если на то, рьяный сторонник, чтоб эти листки не затерялись! Однако Махнырь, поощряя меня с этой стороны, не посмотрел, надев робу матроса, что превратил меня в отброса, опустил на дно трюма.
       Я могу проглотить любое оскорбление, никакая гордость в моем положении не выживет! Но я слепну, прозревая, какое измывательство перетерпел, не подозревая, в то утро, которого все ждали - и я.
       Поскольку Мэй за всем следит, и не меньше меня ждет, когда составившиеся пары на бочках начнут по очереди удаляться в коптильню, то я отскочу спокойно на одно утро - из Якшино на Шантары.
       Вот: Шантары, "Морж" в поиске льда, каюта, койка, сплю я.
       Со мной бывало, и не раз: кажется, погасил лампочку на переборке, улегся, и тотчас - резкое пробуждение!
       Привычный мрак: с подволока капало, по линолеуму переливалась вода, просочившись сквозь щели во время перехода.
       Треск телеграфа в рулевой, и толчки льдин под ухом - в левый борт, возле него лежал.
       Все новости - за бортом.
       Свесился, оперся локтями на доску столика, чтоб приоткрыть иллюминатор, высунуться с головой. Заржавленные барашки не поддавались спешной открутке, и еще я боялся, что порыв ветра, ворвавшись, разбудит ребят и вызовет недовольство. Приник к стеклу, выясняя и так, где мы и что там.
       От воды сильно парило, и, за куда отлетали клочья дыма и пена, открывался промытый по ширине корпуса, закруглявшийся рваный след, что оставляла шхуна.
       Небольшие льдинки, стучавшие в ухо, втягивались под борт, с шорганьем продирались по днищу и выбрасывались с противоположной стороны.
       "Морж" создавал много шума из ничего.
       Тут иллюминатор задрало, и я успел захватить взмывший обуглившийся ропак, похожий на отцепленный вагон. Этот ропак намозолил глаза еще с Больших Шантар, я б не поверил, что он приплыл сюда сам, если б его не волокла, сдвигая, свежая льдина.
       Я посидел на койке, пока в голове, самоскладываясь с недостающим, не продавились в виде контурной карты остров Малый Шантар, и правее его, невидимые еще, добавляющие себя по долготе, Мальминские острова...
       Неужели подогнало такой лед, как обещал Вершинин по секретной карте?
       Мы на месте!
       Посмотрел на задернутые койки и поверил, что за шторками спят.
       Я не раз попадался на хитростях "с приветом", и столько уже намерещилось, что от меня избавятся, если просплю побудку, - а стоило лишь откинуть занавески и убедиться, там они или нет!
       Собственно, я горел в волнения от того, что увидел. Думая, проснулся раньше всех, оделся и вышел.
       В коридоре стала глуше музыка, скрежет льдин, царапавших днище, не давил на уши, как хорошая музыка. Прямо под коридором размещался трюм, он и резонировал, как оркестр.
       Вошел в столовую.
       Там сидел один Махнырь, долговатый, с длинными волосами хиппи, с несоставным шрамом от вырезанной заячьей губы. Он глянул со своей обычной заинтересованностью: вот ты вошел, ты есть, а я готов тебя видеть и слышать.
       На этом я покупался: то он отвернется так внезапно, что поперхнешься на слове, то - порывисто прильнет, чуть не вытягивая язык, чтоб договорил.
       Махнырь показал, смеясь, листок: "За смерть расписался!" - типичная шутка, когда подписываешь бумажку у Батька: никто не виноват, что в море с тобой произойдет или стрясется.
       Не подумал я тогда: зачем ему эта бумажка? Для тех, кто отстаивает судовые вахты, она и не нужна вовсе!
       Подумал о том, на него посмотрев, что на море не ты выбираешь робу, а она тебя. А если роба не прилагается, то не надо с ней спорить. Я по его виду тогда мог сказать задним числом сейчас: вот завтракает и не ведает, кто им пообедает!
       Нет, я не глумлюсь над Махнырем, еще живым! Такая у нас особенность: мы хохочем над тем, от чего волосы дыбом. Даже старпом Батек, самый кроткий из нас, и тот, отмеряя на Махныре оставшийся кусок транспаранта для флага, сказал: "Как бы не пришлось тебя заворачивать!" - пошутил, как надо.
       Я подождал, пока Махнырь, занявший мое место, доест и уйдет.
       Эх, я люблю утренний чай или кофе, с хрустящим хлебом, с легко размазывающимся маслом, на котором оставляешь след лезвия ножа! И все это под внезапный грозовой высверк льда в иллюминаторе - он молния в тумане! - или же - в самый момент подношения ко рту стакана с горяченным какао, - толкнет, как подплыв под руку, ударившаяся в борт льдина.
       Намазал кусище, откусил, как мог, не успел прожевать - как один из "береговых", то есть нанятых мездрильщиков шкур, завтракавших отдельно, проговорил мне укоризненно:
       "Че стронул не свое? Тебе полагается с нами есть?"
       Прямо вывалился кусок: о чем он говорит?
       Другой упрекнул за то, что выплюнул:
       "Еду испортил! Можно, я доем?"
       Я кивнул бессмысленно: ешь.
       "Не ешь из-под него, Фадей!".
       "Зачем?"
       "Меченый он, поэтому снизили!"
       Вылетел на палубу, а там они в "Тройке": Садовод, Сучок, Трумэн, и Махнырь с ними - и уехала, обманом сформированная ботовая команда!
       Я впал в перевозбуждение: веко задергалось, запульсировали, взбухая, запястья.
       Я закричал дракону, который спустил все боты и отошел от лебедки, снимая рукавицы:
       "Видел, меня кинули? Променяли на Махныря! Он с вилами еще вчера бросался на ропак..."
       Дракон, не вслушиваясь особо, произнес, подойдя, тыча в лицо папиросой:
       "Огня".
       Достал коробок, зажег, поднес ему, как маленькому, спичечку к харе, нещадно ободранной "Невой". Дракон подождал, ухватил огонек, обжигавший пальцы, проволок по ним горящую папиросу и посмотрел снизу, выдохнув дым.
       У меня пальцы обморожены, один с вывихом с весны, я не выдержал, закричал:
       "Ты мне пальцы сжег! Чего ты лыбишься, чего ты?"
       "У меня это выражение лица"
       Я попался, и не умолить. Неважно, кем был вчера, а если по воле обстоятельств, стал падалью, то на тебя набрасываются те, кто пожирает падаль.
       "Что ты ко мне вяжешься, собака! - я уже не сдерживался. - Я тебе карточный долг скостил, оплачиваю за тебя артелку, алименты, ты вошью сидишь на мне...Других боишься, ко мне пристал?"
       Дракон набряк кровью, топнул ножкой:
       "Поговори, ластоногий! Сколько ты ребят погубил, оставил сирот-детишек... Давно умывался кровью, прием! Да я сперва дохлую крысу пожалею, чем тебя! Пошел в трюм, на мешки с солью ..."
       Он что-то сделал со мной, одними словами, я стал болен, буквально ослеп. Заспешил, поскользнулся, понял, что мешают ботовые сапоги.
       "Возьми сапоги, и в городе можно носить"
       "В этих сапогах и пойдешь на жир, на соль"
       Не буду вдаваться, торопясь к Мэй, как мне удалось залезть на бот, с которого меня ссадили.
       Когда в лед убежал, чересчур торопясь, он вернет: двигатель забарахлил, не выверил компас, испортилась рация...
       Приехали: Шантары, вечер, синева ропаков вдали, и вся команда высыпала посмотреть, кого я с ребятами привез на "четверке"
       Поначалу все смотрели на Махныря, запаянного в куске льда, с продолбленными дырами, где пламенели шмотья глаз ...
       Харитона винить нельзя, взял за охрану!
       Да! - перелез на "Морж" я, сдирая лед с телогрейки, стряхивая пот, грызя сосульку, так как кончились папиросы, смеясь от тоски, что сейчас убьют. Конечно, ноль доказательств, но кто устанавливает вину черта, кому удалось схватить его за рога?
       Плевать им, в общем, на Махныря, "яйцеголовые", вот и вся им оценка, будь ты с длиннющими волосами, как Махнырь, или великим ученым, как Белкин!
       Достаточно своего: срыв промысла, команда без денег, и шхуна осквернена, и - сам мой вид, как будто я чудил! - все это сработало вроде запальника или свечи.
       Так вот он, ворон, пригретый кэпом, таившийся! Вот он и клюнул в самое темечко, а!
       Все затворы на сдаче, у Батька, ломились к Вершинину, требуя моей выдачи, потом отмены традиции захоронения - настоящий бунт на "Морже"!
       Батек, нянька и раб Вершинина, не дал бы, конечно, в обиду парализованного богом за зверопреступления великого капитана.
       На крайний случай - вариант затопления - для обретения Вершининым своего последнего, мечтаемого дома.
       Тогда-то Вершинин и сделал ход, рассчитанный на примирение: работницы, гульба с вином - вот это.
       Я в Якшино!
       Уже близятся минуты, я замираю от них, когда мы поднимемся с бочек, каждый со своей, чтобы затребовать у самих причитающиеся нам дары.
       Пусть это всего лишь обычай, с которым мы сжились, но я не хотел бы, чтоб обо мне сложилось, что я из плеяды ретивых каких, жаждущих утех.
       Судьба роет мне яму, я сваливаюсь и выбираюсь, и всякий раз, если что прибивается, цепляюсь, как за последнее.
       Так вот, мы сговорились с Мэй, и это наша тайна, что она отворит свет нашему сыну или дочери.
       Конечно, этот дар ляжет ей на плечи, и я, в виде субсидии, выкладываю все, что у меня есть: тысячу рублей.
       Недаром же я к ней подсел! Имя, как у звезды, оранжевый передник, руки в язвах от соли, черные глаза сверкают - нет, такая не обманет!
       Уже объятья, ток в нервах, и одна из работниц приподнялась с бочки, потерла ягодицу с въевшимся ребром от донышка, и произнесла певуче, с грубой откровенностью: "Во, налюбилась этим местом, а манду замучила!" - и сразу подвижка, и начали уходить на опилки в коптильню. И та работница, что уходила, снимала с себя оранжевый передник из клеенки и вешала на стену перед дверью, оставляя с ней запах от всего.
       Не стоит и гадать, какие они, и все ж вешанье передника, этот ритуал перед дверью, что для нас припасли, - в том и растерянная совесть, и чистота заскорузлая, а? Вот нам бы и подровняться, придумать свое, но что мы могли?
       Превзошел всех Бочковой, приземистый, с янтарными глазами, с маленьким ртом, алевшим среди бороды и усов: одной мало, пошел с двоими.
       Ну, он - старшина бота, кто возразит?
       Такая вот очередь: все со всеми.
       Но и работницы не протестовали: одна вышла, и, переходя к другому, сказала со смехом: "Как на кадрили!"
       Мэй ждала, жадно смотрела, вертела головой, тузала в нетерпении тесемки передника: чего мы ждем? Ей было странно, как я себя веду, и что никто не глядит в нашу сторону, и так она все пропустит, и никто к ней не подойдет. Тогда она начала от меня отворачиваться, а потом набралась смелости и отсела.
       Я даже был рад, когда Бочковой подошел к затрепетавшей Мэй, и, расставив ноги, оглаживаясь, произнес:
       - Эх, раскалил! Счас проплавлю твои нейлоновые трусы! - и выхватил другую.
       Ведь это же сговор, они сговорились так мне отомстить! У меня глаза открылись: вот чего вы согласились для вида, что и я!
       Но разве вам по силам меня унизить? Это не Махнырь, а я отменил рейс и секретную карту Вершинина! Теперь те тюлени, что пришли на льдинах, останутся на Шантарах!
       И в следующем так будет!
       Вершинин и такое сказал под настроение: "Тебя-то и запомнят среди нас: "Это было в те годы, когда жил Счастливчик..."
       Но как я не убеждал себя, как не восставала гордость, еще сильнее разъедало бессилие.
       Было горько, душа горела, и я ждал бот.
       В полночь собрались, побрели к морю, где плавали льдины, и стоял наш "Морж", весь белый, в свисающих сосульках, похожий на ледяной грот.
       От нагревающихся льдин, плававших неподалеку, струились испарения, обволакивая песчаный берег: амбары, сараи, поблескивающие солью, коптильню с трубой, с передниками, смотрящимися, как с брачной ночи.
       Оттуда, с горба дороги, спускающейся к морю, нам махали руками работницы и мужичонка, отиравшийся среди них, организатор, по прозвищу Мэр - небритая личность в истертом пальто с остатками меха на воротнике, в поломанной шляпе из соломы, и с чайником в руке.
       Такие вот, немолодые, неизвестно какие, они взирали осиротело, и, кажется, только махни - побегу по воде, как святые...
       Олухи небесные!
       Кто-то из ребят отсалютовал им из винтовки. Эхо прокатилось в сыром воздухе, как поезд.
       Работницы опять заволновались, приподнялись на цыпочки.
       Мэр оторвался от чайника, собрался прокричать, но поперхнулся, закашлялся, поскользнулся и шлепнулся с чайником в грязь.
      
      
       В "САРАФАНЕ"
      
       Весь этот внешний рейд Холмино - всего три-четыре швартовые бочки, косо висящие в воде и дергающиеся на якорях от растяжек ветра.
       Наша же бочка, с "Моржом" на привязи, так скособочилась, подпрыгивая и кланяясь ветру, что мы удивились сейчас, обернувшись с воды: как удалось спустить "четверку" и отойти от шхуны?
       Ветер завивал воду в буруны, волна была мелкая, но я продолжал рулить осторожно, чтоб никого из ребят не забрызгало. Мы были в морской одежде, никто по-выходному не оделся, а все ж от воды остаются пятна соли, и это никому не нужно.
       Боялся и дышать, чтоб не сглазить того, что может случиться, если повар не возьмет слова назад, и я окажусь на берегу, а не останусь ожидать в боте, как обычно.
       Молясь, чтоб так и вышло, я довел до бухточки без единой брызги.
       И тут вот, когда показался входной створ, вылезла на нас старая посудина, которую вели к списанию. Ее вели под ручки два буксира, и вдобавок посудина тащилась сама, под черным флагом и с трубой, сеющей крошево от несгорающего угля. Все стали от нее черные, а я получил нагоняй от Садовода, как будто в чем виноват.
       Я отогнал бот под пирс, под сваи, где была душевая: обмылок и патрубок шланга, капающий водой.
       Все отмылись, но так и остались черные от ледового загара, он черный бывает во льдах. Трое суток прошло, как мы вернулись с Шантар, а от сверкания ропаков и от бинокля все еще болели глаза, шелушилась и сходила лентами кожа. Только повар и Оскар выглядели как белые люди, они сидели на шхуне, на ботах не ходили.
       Формально явились из-за Оскара, радиста. Тому надо договориться с метеостанцией, чтобы давала прогноз погоды и нашей зверошхуне.
       Один я выбирался за три дня, остальным осточертело Холмино.
       Народу немного.
       Ботовая команда, если считать и меня там; Оскар, он сразу исчез, и повар, моя козырная карта.
       Повара взяли не для того, чтобы он ожидал нас в боте. Я не сомневался, что на дежурстве оставят меня, был рад и тому, что приблизили к "четверке". Но повару показалось просидеть в бухточке до ночи, привязавшись к входному створу, скликая нас выстрелами, если не явимся вовремя.
       Однажды Оскар так загулял в Анне, что зверобои, разыскивая его, переполошили пальбой весь поселок. Не уйдешь же в море без радиста? Оскар умудрился замужней женщине на танцах оставить два пятна на платье. Потом начал носиться по Анне, по-обезьяньи залезая в окна и на крыши. Он, ели луна, становился невменяемой лунатической обезьяной. Последний выстрел его достал, он упал с дерева и встал на две ноги.
       Повар же оставался с карабином, и при цинке с патронами. Не подстрелит Оскара, так выпустит хоть куда обойму-другую.
       На Шантарах оружие не до баловства, кто б ему позволил?
       Вот как все натурально вышло!..
       После того, как я похоронил Махныря, иссякла месть команды. Вершинин готовил по своей карте новый рейс, а я напросился рабом к Садоводу. Я приморозил себя к "четверке", как Махнырь к ропаку, надеясь снова на нее попасть.
       Конечно, точку на всем поставит неизвестность. Но сегодня имели свое слово Садовод и Сучок.
       Я в Холмино!
       Первым делом я разыскал почту, для меня главное заведение.
       Надо было отослать в ТИНРО последние записи ученого Белкина. Перепрятывая их на шхуне, я стал помехой и для погибшего ученого, так как придерживал его открытия. Недавно едва не поплатился за это и, наконец, дождался случая - и успел.
       Ловкие руки служащей почты, складывая разрозненные истрепанные странички, оформляли их для следующей операции. Листки были пробиты дыроколом и нанизаны под переплет большой серой папки. Я заметил, что объем записей вырос, как на дрожжах, от аккуратного складывания. А выцветшие чернила на желтизне бумаги ожили и начали излучать подобие тайных водяных знаков просвечивавшей в них природы.
       Там закодировано жили, ползали по льдам стада тюленей, еще неизвестных, открытых Белкиным перед гибелью. Три дня назад я спас их от гибели, и сейчас делил с Белкиным сообщение о величайшем открытии.
       Ощущая торжество, я перешел в другую очередь - у сберкассы.
       Мне нужно было выбрать деньги, что давно выслал самому себе. Я выслал все, что тогда имел: тысячу рублей. Сегодня эти деньги мне нужны позарез, так как я потратился с Мэй.
       Впервые посмотрел на людей, на них оглянувшись как с панорамного колеса.
       Я небольшого, побольше среднего роста, а оказался выше каждого в этой очереди на голову. Все на меня смотрели, я был в морской одежде: то есть в альпаке, в свитере и сапогах. Сегодня я должен отыскать среди них женщину, и ей отдать деньги, что вот снял.
       На маленькой деревянной почте с нанесенным грубой обувью песком единственным украшением был почтовый ящик с гербом.
       В открытые двери, когда выходил, влетели струей листья, сорванные с вяза у водокачки. Отвернувшись от ветра, закуривая, я сообразил, что стою над морем, внизу обрыв к нему.
       Неподалеку рабочие обшивали досками створ.
       По азимутальному углу он был составной частью того, внизу, к которому был привязан наш бот с поваром.
       Теперь зто место, раз увязал с ботом, запомню и не обмину и в темноте.
       Потом я поскитался, разыскивая "сарафан", местную пивную под полосатым тентом. Я искал среди бараков и хибар, где намело под самые окна сугробы песка. Домишки загораживали даль, и хотя песок летал и резал глаза, я изредка видел, когда море показывалось, наш бот, делавший круги вокруг створа.
       Я привязывал себя к боту еще из боязни, что меня нарочно выслали в город, и они избавятся от меня, оставив здесь.
       Вот этот синенький павильон, откуда метнулась бродячая собака с рыбьей костью в зубах.
       Раздвинул бренчащие бамбуковые палочки у входа и вошел.
       Просторное заведение, со стояками, вкопанными в землю, было переполнено. Продавали темное "Таежное", у бочки верховодила необхватная баба, подавая с обеих рук по 8 - 10 кружек зараз. По полотняному тенту шуршал песок, тент хлопал от ветра, внутри дуло, сдувая мух. Мухи просто влетали и вылетали, не успевая даже никуда сесть.
       Увидел, что ребята отстояли очередь и окружили освободившийся стояк. Садовод и Сучок были уродливо подстрижены.
       А где же Трумэн?
       Трумэн вышел из женской уборной, старик сорока лет, появившийся от родителей, на которых я бы желал посмотреть.
       Когда я подошел, Трумэн уже рассказывал, что там было.
       - Зашел, расстегнулся, а там поварихи собрались, сидят по-малому.
       - Чего ж ты в женскую поперся? - удивился Садовод.
       - Я по портретам не различаю.
       - Турнули тебя?
       - Зачем? Поздоровался и по-культурному отлил.
       Садовод отскочил и привел женщинку с тряпкой, расточком вот, косоглазую и косоротую, со склеротическими щечками, полыхавшими огненно на сморщенной мордочке ее.
       - Поторапливайся, "розовощекая"!
       Та принялась водить тряпкой, поглядывая умильно на нас, с сусальной ласковостью.
       Такие вот старушечки, так как девчонок надо уговаривать, среди зверобоев нарасхват. Прошлый раз при заходе в Холмино (я ожидал в боте, как повар сейчас) - тот же Оскар притащил двух ссорящихся между собой старух, еще подревнее. Он ставил их раком перед морем, напротив меня, а они ругались и бросались одна на другую. Оскар им только мешал.
       "Розовощекая", скользнув в мою сторону тряпкой с прилипшими костями, сказала восхищенно Садоводу:
       - Какой мальчишечка, посмотри! Я такого среди вас и не видела.
       Садовод обиделся:
       - А я?
       - Ты мальчишечка видный! А он не за глаза, а прямо за это берет.
       Она показала за что.
       - Хочешь, подарю?
       - Подаришь, ой?
       - За "ой" не подарю, за пиво.
       - Я б то б взяла б, да он не согласится!
       - Скажу, согласится, бляха-муха! Он раб у меня.
       "Розовощекая" закивала, не веря, разве она подозревать могла, в какой я власти у них? Все ж зерно Садовод заронил, и она терлась дольше обычного, подмигивая мне и похихикивая.
       Наконец увалила, ступая невпопад жердяными ногами в своих растоптанных чунях..
       "Розовощекая" сделала свое дело: объединила нас. А то бы я мог еще час простоять, а они б меня не замечали.
       - "Розовощекую" ты покорил, - обернулся ко мне Садовод. - Если Сучок не против, то бери, пускай.
       Сучок был не против, женщин он ненавидел, даже не таких безобразных, получше, скажем.
       Меня спасло, что, оказывается, "розовощекая", понадобилась Трумэну.
       Обтянув ватник, поправив "кашне", полотенце, которым он обмотал свою худую, вздутую от укусов лечебных пчел шею, он объяснил, что явился именно из-за нее.
       - Хочу с ней сторговаться насчет собачки, она растит специальных собачек на жир... - Трумэн начинал по делу, а потом принимался носиться вокруг да около. - Помните, как застряли в заливе Россета? Лед почти такой как на Сухареу, только черный. Ну вот: все лежат, шкурами прикрылись, спят. Счастливчик вообще в одном свитерке и не зазяб. - Трумэн повел головой в мою сторону. - А я на десять минуток прилег, шкуру подстелив, - и прихватило... Мама родная! - схватился он за поясницу, не то, что вспомнил, не то, что заболело.
       Садовод вернул его к теме:
       - Собачка зачем, бляха-муха?
       - Собачка? Топленый собачий жир - первейшее средство от ревматизма. - Трумэн знал все про болезни, и про дикие способы излечения от них. - Надо поработать еще сезон один-два, а?
       Сучок не согласился с ним:
       - Не будет, старик, у тебя сезона.
       - Отчего ж?
       - Вон какая на тебя муха села! Синяя.... При таком ветре, а?
       - Так что?
       - Помрешь.
       Сучок произнес свое пророчество с такой обязательностью исполнения, точно гибель Трумэна - дело решенное.
       Если Трумэн славился познаниями в медицине, то Сучок парил в области предсказаний. Предсказывал одно и то же: его устраивала только кончина. Теперь он надолго умолкнет, высказавшись. Такой вот, нелюдимый, с вечно гноящейся раной на щеке, он мог молчать часами.
       Оттого и действовали его слова!
       Трумэн сразу занервничал, начал озираться, прикидывать в уме: отчего Сучок к нему придрался? Тут он, подлая душонка, все перебросил на меня.
       - Вот же, смотрите! Сидит, уже расселся! Давайте его спихнем в сторону, а? А то пивом отравимся, или у кого кость застрянет в горле... Он же нас сечет!
       Додуматься до такого подвига мысли мог только один Трумэн, конечно.
       Сучок не отозвался, он ни у кого не шел на поводу.
       Садовод же наморщил лоб: как реагировать в таком случае? Не заказывать пиво и рыбу, если я с ними, и никуда не уйду?
       Ко всему тому, подошла официантка:
       - Что будете кушать? - спросила она, не глядя и без остановки записывая.
       Садовод сделал заказ:
       - Налей борща прокисшего и волосы разлохмать. Буду думать, что дома.
       Официантка, замороченная до бесчувствия, кивнула, ничего не слыша, и, дописав свое, ушла.
       Трумэн спросил у меня:
       - Деньги у тебя, Счастливчик, не забыл?
       Я показал им: деньги при мне.
       - Последние взял! Значит, на бабу отвлечешься, - сделал вывод Трумэн. - За такие деньги будешь здесь первый парень на деревне.
       Они все знали про меня и порой предугадывали заранее то, о чем я даже не догадывался!
       Сейчас, в общем, я радовался, что у Трумэна не прошла провокация, и я стою с ними. Ведь недавно уже, на Шантарах, когда они побыли с Махнырем один час, то не возражали взять меня назад.
       Садовод, захорошев, срывая зубами колпачок с "Изабеллы", взялся ни с того ни с сего нахваливать Сучку Трумэна. Нахваливать было не за что, а Садовод упрямо силился и тужился отыскать в Трумэне нечто невозможное. Получалась явная отсебятина.
       Сучок же, не перебивая, слушал молча.
       - Смирный старик, бляха-муха! Помнишь заварушку возле Сивучих камней? Когда ропаками бот затерло и уже хрясь-хрясь! Смотрю: Трумэн задвигался. Я ему: сядь, не шевели во мне животное! - он сел. Так пару раз - и успокоился. Значит, есть, бляха-муха, сила духа, а?
       Сучок промолчал, и тогда Трумэн, сменив хитрость на глупость, что в нем уживались пообок, начал исповедоваться:
       - Не понял, чего шевелился я? Толстовку расстегивал, сапоги ослаблял от ремней... Когда вместе, тогда - и пойдут друг дружку топить! Я тонул, знаю.
       Садовод поперхнулся "Изабеллой"...Все ж закончил без гнева, но и без воодушевления:
       - Вот режет правду матку, бляха-муха!
       И глянул на Сучка: согласись хоть на это?
       Сучок покатал желвак по уродливой щеке и заключил:
       - Ты, старик, падла!
       Не надо так думать, что я сидел и поджидал, когда поймается на дешевке Трумэн. Напротив, я ему благодарен, он уберег меня от заразной сифилички, убиравшей столы. И вот вдобавок создал выгодный момент, которым можно воспользоваться.
       - Ребята, что это такое? - взмолился я, глядя на Садовода. - Завтра вы подадите судовую роль и молчите, что со мной!
       Садовод, захваченный врасплох, что я обладаю речью, ответил, насупясь:
       - Ты у меня спрашиваешь?
       - Ты командир бота!
       Садовод прицелился в меня пальцем, как из карабина:
       - Помнишь, ты стрелял в меня?
       - Поверх головы ведь ...
       - Я если б я был ростом с тебя?
       - Тогда б я стрелял повыше.
       - "Стрелял бы"! Попался, Счастливчик...
       - Я спросил тебя, скажи, - продолжал я настаивать. - Ответишь, и с этим покончим.
       Садовод опять ухватился за последнее слово:
       - "Покончим"! Вот это и есть то...
       Как до этого в Трумэне Садовод пытался отыскать лучшие черты, так сейчас выискивал мелкое во мне.
       Да он был ребенком по уму, этот богатырь, хреново подстриженный, с румянцем во всю щеку! Я мог ему подсказать, что он, вспоминая, тщательно обходил, - как я его спас возле мыса Абрек.
       Мы привязались к ропаку, где извивался подстреленный лахтак. Он извивался на выступе, свесив пробитую голову, из горла выходил дым после выстрела.
       Садовод встал на нос бота, чтоб дотянуться до зверя абгалтером. Хотел попасть острием крюка в рану, чтоб тюлень не сорвался в воду. Вдруг сорвался сам, и был сразу и глубоко поглощен водой. Он начал двоиться-троиться там, складываясь в невиданное животное из-за свитера на нем оранжевой окраски. Такое бывает при оптической аберрации, когда возникают зрительные подобия, от которых можно помешаться. Его уже втягивало в расщелину под ропаком, откуда вспархивала вспугнутая ледовая треска, которой он мог питаться и зажить в этой пещере припеваючи. В эти мгновения я так любил Садовода, что принял его полностью за зверя.
       По-видимому, и Сучок с Трумэном съехали с мозгов и начали оглядываться, ища Садовода в боте, а не в воде.
       Все ж до меня доехало, что не Садовод будет поедать ледовую треску, а как раз наоборот. Тогда я перестал любить Садовода и его спас...
       Нет, не вспомнит!
       Садовод задрал куртку вместе со свитером (уже не оранжевым, тот сразу утопил) - и показал спину с лучевыми ожогами, как после медузы, и продольной выемкой, где мог бы поместиться сивучий член. Будь у меня такое клеймо, меня б заживили в рогожу, привязали колосник и утопили в любом поселке на побережье.
       - Это ты меня пометил, молчишь?
       - Я тебя спас...
       Садовод не ответил, вытряхнул содержимое карманов на стол, поискал, вытягивая крупные деньги, оставил их под бокалом и ушел с Трумэном.
       Меньше всего я хотел оставаться наедине с Сучком.
       Но если сейчас Сучок тоже начнет вспоминать, то и ему мне есть что напомнить.
       Когда он, гарпунер с китобойца, перешел на "Морж", то был обречен на умирание. Горел в Антарктиде, сильно обжегся. Постоянно обновлял кровь, выбрав меня за донора. В нем обращался, как минимум, литр моей крови. Иной, менее скверный человек, считал бы меня за брата. А он, смешав свою кровь с моей, создал на мне философию по моему разоблачению.
       Это был меняненавистник, если выразиться отрицательно.
       - Хотел лизнуть командира, да? - усмехнулся Сучок. - А он в судовой роли уже командиром не значится.
       У меня перехватило дыхание:
       - Назначили нового командира?
       Сучок обмакнул палец в горчицу, мазнул по краешку пивной кружки. Выдохнул в кружку дым от папиросы и с дымом, с горчицей допил бокал.
       - Так что можешь уходить, если так спешишь.
       Я понял, что произошло. Вершинин решил проучить их, что взяли командиром Махныря. Теперь он подвесил "четверку", и никто за них не заступится.
       Я успокоился.
       - Думаешь, никто к нам не пойдет? - разгадал меня Сучок. - Расформируют "четверку", а нас пошлют рабами к дракону?
       - Не говори за меня.
       - С боцманом тоже немалые деньги.
       - Не спорю.
       Даже с теми деньгами, что уже определил каждому по паю Вершинин, они смогут жить припеваючи в любом городке срединной России, куда имели право на переселение. Но хотелось еще больше, так как таких заработков не будет.
       Никогда не знаешь, что произойдет, когда пойдет спор за последние деньги.
       Остаться без бота, с драконом, когда вооруженные ботовые команды начнут диктовать свои условия?
       Сучок, видно, тоже раздумывал над этим.
       - Деньги мы потеряем без тебя, факт, - вынужден был он признать. - Но только на первых порах, впрочем. Начнется массовый бой, никто не станет сушить "четверку" на кильблоках. Нас выпустят и втроем, иди, уваливай, Счастливчик!
       Я поднялся, чтобы проверить. Сучок не дал мне уйти: он дорвался до меня, я стал ему как морфий.
       - Хочешь, я тебе объясню, почему ты так рвешься к нам? На "четверке" команда послабже, тебе и сподручнее среди нас! Вот ты и распускаешь у нас вороньи крылья!
       - Вы получили ордена с Садоводом, - не выдержал я, - даже Трумэн чего-то там получил... Чем вам со мной плохо?
       - Ты стервятник, пригретый Вершининым, - продолжал он, заглядывая мне в глаза, касаясь рукой, как уговаривая на согласие. - Вначале пригрелся под крылышком Белкина, теперь залез под Вершинина с Батьком.
       - Зачем Вершинину держать стервятника?
       - Вершинин сгнил до половины. Он перешибает болезнь твоим смердящим духом.
       Надо дать договорить такие вот, замутняющие его разум, слова. Потому что дальше пойдут слова ясновидящие, иногда настолько точные, что можно сверять часы.
       - Ладно, отвечу по-другому! Вершинин не даст карту за "так", правильно? В обмен на "Морж" только, на свой дом-могилу! Кто его отрядит на дно? Батек. А кто поправит на дне кресло с одеялом, прикроет напоследок глаза там? Батек? Ты нужен для этого, ластоногий!
       - Но чего вам беспокоиться?
       - Что ты передумаешь, вот чего! Закроешь для нас и этот рейс.
       - О чем ты?
       - Брось, лучше скажи, кого еще наметил?
       - Я не тронул и пальцем Махныря!
       - Вначале купил у него место в боте за листки, что отослал сегодня. - Сучок вис на мне всем телом, заглядывая в глаза. - Потом вызвал подсов выстрелом, да? Выстрелом можно вызвать лавину в горах! Попробуй возражать?
       - Все стреляли, не один я! Попробуй, вызови выстрелом подсов? Я готов заспорить на все свои деньги у Вершинина...
       - Я не смогу, не спорю, и наплевать ...
       Сучок, сильно захмелевший, сбился и замолчал.
       Действительно, я пошел на сделку с Махнырем, когда они притащились на веслах назад ремонтировать редуктор. Но вовсе не пошел ему мстить за унижение, что имел в виду Сучок.
       Я узнал островного тюленя, который приплыл на больших льдинах, хотя видел его в зародышах на острове Птичьем.
       И выяснил еще, что Махнырь, став совладельцем открытия, и пальцем не шевельнет в защиту тюленя!
       Разоткровеничав со мной, он изложил суть своей научной работы. Она называлась "Тюленья Атлантида" - о том, как родилась новая нация тюленей и исчезла сама по себе, а не пошла в бочки с мехом и шкурами!
       Может, Вершинина и устроило бы такое объяснение, но, думаю, и Вершинин, который шел к зверю луной и течениями, недорого дал бы за придумку Махныря.
       Я посмотрел на выход, уже было темнело, потом на Сучка. Тот смотрел на меня трезвыми глазами, так он умел восстанавливаться.
       - Мне надо отлучиться, - сказал я.
       Сучок кивнул: надо так надо.
       - Подождете меня?
       - Хочешь оставить завязь, ластоногий? - заговорил он словами дракона. - После того, как тебя кинули в Якшино?
       Это была беда.
       - Брат... - Я упал на колени. - Я вахту отстоял, вел сюда шхуну, копал могилу... весь обмороженный! Проси меня, но дай и мне что-то!
       - Объясни мне, пожалуйста, ясно: как ты спас Садовода, а? Ты метнул в него гарпун через воду! В воде, если выстрелишь, пуля виляет! Движется так медленно, что, кажется: сунь руку, и схватишь! А ты метнул гарпун, пробил эту воду и насадил на гарпун Садовода - правда, он гнил тогда, не знаю отчего.
       - Гарпун был грязный, в трупном яде.
       - Допускаю.
       - Попробую объяснить, - я пошел и на это. - Я увидел, как расслаивается вода.
       - Ты ее глазами расслоил?
       - Она сама расслаивается, надо увидеть.
       Я не смог бы, как бы ни старайся, ввести его в такие обозначения, где в расслоениях вод и воздуха чертил Ворон свои фигуры. Это энергия, напряжение, а не слова, что он услышит и запомнит. Спасение Садовода не шло ни в какие сравнения с гибелью Махныря, и понять это моей кровью, что будоражила его, недостаточно.
       Сожалея, что все это начал, я сказал:
       - Не веришь, не надо.
       - Верю! - сказал он, и мне показалось, что я ослышался. - Если ты видишь, как расслаивается вода, то ты и вызвал вылет подсова... Проговорился, да?
       Вдруг что-то в нем разжалось.
       Уродливый, корявый, с гниющей раной на щеке, он прижался ко мне, не отворачивая головы, что я видел его так близко, что не видел:
       - Брат, ты наш и не наш, почему ты хочешь посередине? Ты думаешь, нам нужны эти деньги? Мы ни в каком месте не сможем жить... нам нужно ходить и ходить... с этой последней шхуной...
       - Я тебя понял.
       - Мы будем ждать.
       ХОЛМИНО
      
      
       В горах выпал первый снег, а туман, до этого покрывавший их, сдвинулся, уступая место, и повис толстым скрученным одеялом между вершинами, как бы закончив свои приготовления к ночи. Однако Холмино было оживлено, как никогда, и за час, что потратил на его ближние пределы, я возвратил то, что потерял, петляя днем в поисках "сарафана".
       Песчаный буран стих, летающий песок, побушевав, по-новому улегся, и люди, и лошади пробивали в нем первые тропы.
       Начинался сезон заготовки дров, и свистопляска, связанная в таких местах с дровами.
       Дощатая лесопилка из одной крыши на подпорах была так засыпана опилками, что не разглядеть и циркулярной пилы.
       Возникая из переулочков, лепившихся на откосах и пристегнутых на скорую нитку к главной улочке, двигались навстречу женщины с вязанками древесных обрезок и щепы за плечами. Наперерез им, как в хороводе, подвигались такие же - с полными ведрами воды, прикрытыми половинками досточек, чтоб не расплескивалась. Такая же суматоха, как с дровами, была и с водой, пересыхавшей в колодцах после засухи.
       При мне провезли на лошади центробежку с помпой - туда, где рыли новый колодец.
       Потом к людям и лошадям добавился грузовик.
       Выкрутившись из песка колесами и въехав по косому углу в перспективу улочки с середины, появилась долгая машина с утиным носом и зарешеченным окном, где я разглядел номер заключенного.
       Одна из женщин поставила ведро, чтоб освободить единственную руку для приветствия, и махнула вслед машине. Номер в окошке повернулся, как на табло, и я увидел сумеречное лицо.
       Этот тюремной грузовик, смотревшийся посреди улочки в преувеличенных пропорциях, внезапно исчез, провалившись, как в омуте, в переулочке, - точь-в-точь, как и женщина с ведром, что останавливалась рядом со мной. Я ее не запомнил, и, как ни старался, не сумел запомнить ни одного женского лица в Холмино.
       Вообще на такой многоярусной крутизне, при скученности людей, неуловимо соединяющихся и расходящихся, зрение настраиваешь, как бинокль с подводящими линзами.
       Новые люди возникали в такой приближенности к тем, что уже были, как будто направлялись именно к ним. Всякий раз спохватываешься, что это прохожий, идущий мимо, а не знакомый, которому ты сподобился, и он идет поздороваться и сказать для чего. Никто не представлял собственного роста, а лишь положение места, на котором он стоял или шел.
       При переводе линз на удаленность - дома виделись крышами, печными трубами, и лишь постепенно прирастали стенами, окнами и дверьми. Превращения происходили и с людьми: они вырастали, топчась на одном месте, состоя поначалу из голов с шапками и платками. Потом приобретали телогрейки, сапоги, и, не приближаясь, каким-то манером проплывали мимо и исчезали.
       Я стал невидимкой, идя среди всех и ко всем прикасаясь, и эта неощутимость собственности в человечьем котле, была не сиюминутной, а такой, с чем следует сжиться, как с особенностью существования.
       Попривыкнув, я отважился спуститься на зеленый шпиль единственного кирпичного зданьица. Оно оказалось вокзалом узкоколейки, я надеялся застать и поезд с нестандартными вагонами. Даже вспомнил, как ездил на нем с матерью, устраиваясь на полке с поджатыми коленями. Поезд же или отъехал, или не намечался на сегодня.
       Вокзальчик был красиво затемнен, а у разъездного щита с железнодорожным знаком светилась новенькая закусочная. После "сарафана", вмещавшего большую половину пьющих жителей поселка, на нее, видно, не осталось посетителей. При мне туда зашел перекусить только пограничный патруль: старшина и солдат с автоматом.
       Постепенно я забрался в самую гущу периферийного Холмино.
       Уйма разных строений, жавшихся одно к другому без промежутка, столпотворение бараков, флигельков всяких и корейских фанз.
       Три-четыре хибары освещала одна электрическая лампочка.
       Вокруг, где погуще, где пореже, рос серый голый дубняк, скрепляя убогую композицию выстроенных под одну гребенку домишек, кричащих о несродстве с морем, если не с отрицанием его.
       Самым красивым деревом, что я запомнил, был вяз у водокачки, напротив почты.
       Да него еще оставался верхний створ, вот он появился в свете лампочки, уже обшитый досками.
       Возле створа и почты кончались ориентиры.
       Я остановился.
       Вдруг я услышал, как рядом, в неосвещенном бараке, простонала разрывом сердца открываемая дверь.
       В осветившемся длинном коридоре с бачком для воды, запыленным трюмо с отражающейся в нем детской коляской, где лежал надорванный мешок с рассыпавшейся картошкой, стояла женщина в одной рубахе, просвечивая худым телом. Шагнув с крыльца, держась за дверь, ее не отпуская, она отклонилась наполовину, разрезав себя тенью от ствола разросшейся березы, и проговорила, вглядываясь, с мольбой: "Это ты, сынок?"
       Вместо того, чтобы ответить, я прыгнул в темноту, сбочь дороги, не зная, куда приземлюсь. Поскользнулся, заскользил и притормозил на четвереньках, едва не упав.
       Я был вздернут и завис на нервности, как будто эта женщина посягала на все сокровенное во мне!
       Дверь наверху, простонав, затворилась.
       Возбужденно дыша, все еще не в состоянии опомниться, я подождал на корточках, прислушиваясь.
       Кто меня окликнул, а кто подвел дому? Ворон летал надо мной, я себе не принадлежал в Холмино.
       Отцедил из мусора песок, чтоб оттереть выпачканные руки. Занимаясь этим, услышал, что еще кто-то свернул и спускается сюда.
       Небольшая фигурка в платке, в телогрейке и сапогах. В такой помеси мужской и женской одежды ходят местные. Она спускалась с болтающейся сумкой на локте, ставя ноги непроизвольно, как молодая девушка.
       Поднявшись с корточек, я вырос перед ней, и она со страхом отпрянула:
       - Ой, кто это?
       - Не пугайся! Я моряк, заблудился ...
       От обычности той ситуации, в какой я себя представил, она успокоилась и произнесла с сочувствием:
       - Шел к девушке и заблудился?
       - Как будто.
       - А кто она? Я здесь всех знаю.
       - Если б я знал! Может быть, и ты.
       Не поверив моим словам, она все ж нерешительно задержалась, усмехнувшись.
       Усмешка не снимала жесткого выражения, залегшего в складках опухшего лица и в губах, развернутых, как больной цветок. Но сочувствие и доверчивость, с какой она отозвалась на мои слова, сделали для меня безразличным, кто она такая и как выглядит.
       Показалось, что сказал недостаточно, хотел ее задержать окончательно, и у меня вырвалось:
       - Ты создана для меня.
       Я сказал то, что на уме, я не имел языка с ними.
       Получилось неладно: заранее предъявлял на нее права, даже не успев познакомиться. Я задел в ней самое больное.
       - Ты ведь пошутил, да? - спросила она, размахивая сумкой от волнения.
       Я видел, что она колеблется в дилемме неуправляемой реакции: или меня ударить, или разнести под орех словами? Поддавшись порывисто, как собираясь наотмашь смазать сумкой по лицу, она схватила внезапно меня за руки, чтоб опереться, и, привстав на цыпочки, воскликнула с изумлением:
       - У меня глаз выпал! Кого я встретила...
       - Кого?
       - Я отправляла твою бандероль!
       - Служащая почты?
       - Вспомнил?!
       Вот как совпало! Вовсе не первая попавшаяся! Холмино началось с нее, я любовался на почте ее руками, оформлявшими бандероль. Эти руки отвлекали меня от ее самой, и поэтому не узнал, когда она подошла.
       Это упущение она и поставила мне в вину.
       - Целый день про тебя думала! Мечтала, ходила с тобой в голове... У меня глаза сделались пятаками, когда ты подошел! Стоишь, весь в своем, гордом...Никогда не видела такого свободного человека! А ты даже не взглянул...
       - Таким я бываю, знаю.
       Она не хотела, чтоб я раскаивался:
       - Сама виновата! Все боюсь, стесняюсь, что не понравлюсь. Думаешь, понравишься, а -после раскаиваешься, переживаешь!
       - Ты себя недооцениваешь.
       - Привыкла к униженности, - ответила она, извиняясь, - держусь, вроде меня не касается.
       Не зная, к каким унижениям она привыкла и почему, я мог бы лишь ей позавидовать в любом случае.
       Когда возле мыса Входной Риф перевернулась дряхлая "Ульва" (ни один океан не смог бы ее выдержать на себе, даже Тихий), и я через ночь после похорон появился в поселке Шепитанский, живой, а не прибитый волной, никто там меня не встречал с оркестром. Особо запомнилась шаманящая старуха, завезенная для моего изгнания издалека, - она так исколола вилами, что собаки лизали как неживого.
       Все ночь пролежал я в пустой могиле, - загодя для меня же и вырыли! С того самого дня, как в море ушли, - надеялись отвести беду от своих...
       По сравнению, какой я сейчас на "Морже", я действительно свободный человек! Вот она и клюнула на мой вид, каким я для них выгляжу.
       Стоя со мной, она поворачивалась, даже сумкой защищаясь от ветра.
       - Тебе холодно?
       - Когда крови нет, говно не греет... У тебя есть папиросы? А то у меня одна махра.
       - "Север" помятый, нам сбрасывают с вертолета.
       - Давай отойдем, покурим? Я знаю место, никто не помешает.
       Спустились ниже по тропе, песок с осколками ракушек, что вилась, уходя влево, под скалу. Оттуда долетал свет прячущегося, по-видимому, поселения.
       Прямо же, во впадине перед обрывом к морю, мерещилось подобие множившейся фауны. Там очерчивалась роща или рощица, куда она и хотела меня увести, спеша пробежать под скалой, нависавшей над поворотом тропы.
       Перебежав, перелезли через колючую проволоку, тотчас скрывшись в зарослях, и я оглянулся назад на тлеющие огоньки, освещавшие пустырь с половиной завалившегося нежилого дома. Все это, впрочем, я различил после, уже приложив к топившейся бане. Обычная баня, таких несчесть, если не протыкала деревянный навес раскаленная докрасна металлическая труба, начинавшая светиться, как стержень в атомном реакторе.
       По всем приметам парились женщины, выбегая голыми и спасаясь от гнавшегося вдогонку пара, вылетавшего пушечным ядром из двери. Отбежав, они присаживались на корточках передохнуть и затянуться табачным дымом возле мужчин, собравшихся перед длинным помещением без окон, вроде конюшни. Мужчины сидели на корточках с привычным для себя удобством, как на завалинке, не то ожидающие очереди на парение, не то попарившиеся.
       Вылетающий сжатым облаком пар, заволакивавший пустырь, раскаленная в темени труба, а также, не меняющее общего поведенческого настроения, смешение голых людей и одетых людей противоположного пола, создавало ирреальность другого рода, чем в Якшино или фасадном Холмино.
       Казалось, видишь фантасмагорию, похожую на испаряющийся ледовый мираж.
       Она сказала невесело и, оглянувшись за мной:
       - Вот здесь и живем мы! Была конобаза, лошадей выселили и нас вселили...
       Относя ее только к себе, и в обоюдном отторжении окружающего, я удивленно спросил:
       - А кто вы?
       - После заключения, на химии...
       - Ты заключенная?
       - Не нравится?
       Я находился в заворожении трубы: наверное, без всякой изоляции, и топят на мазуте.
       - Как вы не сгорите?
       - Горим, почему? Раз кусок ветоши забросило ветром на крышу, и сгорела. А вчера на трубе повесился один старик, проигрался в карты. Я боялась, что отменят вообще... Да эту баню ждешь, как праздник какой-то! Ой, неужели не взяла мыло? - Она открыла сумку и возилась там, пока не отыскала замотанный в серое казенное белье кусок плиточного китайского мыла. - Думаешь там жарко? Девчонки завсегда болеют, - она уже болтала безумолку. - А какие мы носим панталоны? Обрезаем стеганые штаны, вата ползет! Ты нагляделся на других, на меня побрезгуешь и залезть.
       У нее был на меня готовый образ, но долго ли он протянет? В ней я не угадывал живой телесной предусловленности, как в Мэй.
       Может быть, я предпочел бы Якшино? Но уже не оставалось мест, где бы меня не принижали! Нет прав вставать в женщине, если не можешь сам подняться с колен. Даже цель, когда принимает вечные формы, отрицает злоупотребление жизнью.
       Нет, я волен и выгляжу так... Этой девушке из неволи я возвращу все, что она потеряла!
       Мы расположились среди высоких зарослей конопли, не то посаженной, не то росшей из старых корней.. Выбрали склон поотложе, я расстелил альпак, и уселись на зеленых кочках.
       - Мой отец всегда курил с мундштуком, - сказала она, глядя, как я подкуриваю ей похоже - как подкуривали и тем, что выбегали из бани. - Он был эстонец, католик, его убил один наш мальчишка, Малютка. Мама моя истеричка, я не люблю русских.
       В голову пришла побочная мысль, не сумел ее поймать и спросил о другом, что тоже хотел узнать.
       - Слушай, как тебя зовут?
       - Она, - сказала она с ударением на "о", - эстонское имя.
       - Теперь буду произносить его правильно.
       - Ты из каких?
       - Я айн.
       - Не слышала о таких.
       Волосы ее, выбившиеся из-под платка, осветлялись темнотой, и я, наклонясь близко, чтобы меня касались, разглядывал, как их мечет, выхватывая и подхватывая, ветер. Попробовал заправить под платок: ни волосы, ни пальцы не слушались. Оставил ее волосы в покое, удивившись, что я делаю.
       - Красивые!
       Впервые она приняла мою похвалу.
       - Не уложены, не мылась давно. Вот помоюсь, по ветру пройдусь! Будут за спиной, как шелковая косынка!
       Она пускала в меня, заигрывая, колечки дыма, что говорило о нетерпении расстаться.
       - Что говорят моряки, когда хотят поиметь бабу?
       - Надо размагнититься.
       - Вот-вот, забыла...
       Переменив внезапно позу, она с жестоким оскалом ухватила меня за член, проверяя на готовность.
       - У вас, моряков, - заключила, - его постоянное положение: стоячее.
       - Это тебе претит?
       Она подумала, что ответить.
       - Пожалуй, больше нравится, если меня хотят.
       Сейчас она запустит в ширинку свои проворные руки, проверяя наощупь, не заразился ли я дурной болезнью. Так поступали с моряками все портовые без исключения. Для нее же подспорье: добавит к рукам свои больные губы, извлечет страсть и со мной разделается.
       Она же начала с поцелуя, и ее язык, весь подвинувшийся из щербатой расщелины, соединился и завязался с моим. "Я от тебя уже мокрая!" - и, выгибаясь подо мной, уже стягивала свои стеганые панталоны, из которых выходили соломинами ноги.
       Под мужской майкой оказались груди, и, при малюсеньких грудях, некое подобие округлостей сзади.
       Все эти убогие приготовления к любви, и сама любовь, достававшиеся мне только в исключительных ситуациях, и когда был неведом, и с такими, как вот она, заложницами первого взгляда, всегда требовали от меня такого складывания сил, какого я достигал в море, когда спасал, а, если не удавалось, то выживал сам.
       Повторения не будет! Я представил, что она перетерпит, и меня снова подвел язык:
       - Ты не хочешь от меня родить?
       Она свалилась с позы:
       - Чтоб у тебя отвалился язык!
       - Почему?
       - Что "почему"? Об этом только дурак спрашивает...
       Я нашел ее руку и поцеловал.
       - Мне надо умереть, чтоб забеременеть!
       - Извини.
       - Размагниться по-скорому, моряк, и - счастливого плавания.
       Я понял, как только в нее проник, какой в ней заключен порок или изъян: вся ее энергия пребывала в состоянии атрофии. Она была торопливая не оттого, что не желала, а что не успевала реагировать на побуждения своего тела.
       Так болтается на мелководье оторванная от прибоя волна, уже не уравновешивая себя фазами прилива и отлива. И если и дальше, не отступая от волны, двигаться к ней, то нужны сила и энергия, и то, чего она не знала.
       Когда все у нее начало разлипаться, она, не имея сил к сопротивлению, так испугалась, что пролепетала: "Я попалась к дьяволу, я умерла!", - а возрождалась с такими мучительными конвульсиями, что я тоже испугался, что вот сейчас она и умрет взаправду.
       Все ж с ней было проще, чем с одной научницей. В ней нужно было восстановить сбившееся, а не воссоздавать заново.
       Сегодня совпало и то, что начался отсчет лунных суток. Поэтому я мог сказать: все и свершилось - и закончилось Холмино.
       Она очнулась, повела рукой, ища майку, чтоб себя подтереть.
       - Кровь и сопли... Я кончила, надо же!
       - Ты рада?
       - Я рада, что ты меня не угробил.
       Оглушенная тем, что произошло, она глянула нехорошо исподлобья, и отвела глаза.
       - Помоги одеться.
       Сама же быстро и одевалась, а я подавал ей то одно, то другое из одежды.
       Отойдя к тем, какие были до нее, я проникался привычной горечью. Ведь так, как она, со мной вели почти все девушки - после. Начиналось с погони: "Я хожу за тобой, каблуки ломаю. А ты не оглянешься!" А заканчивалось одним и тем же: разочарованием и ненавистью. Ничего не значило, был ли я нежен, давал полную свободу или задумывал что, как сейчас. Потому что, сколько не отдавал, отнимал больше, чем они могли дать.
       Вдруг я вспомнил, о чем хотел спросить.
       - За что ты сидела?
       Подворачивая дырявый чулок в сапог, ответила безучастно:
       - Я задушила своего ребенка.
       Достал деньги в почтовом пакете и протянул:
       - Я тебе должен, все твои.
       - Деньги?
       Не особо и рада, она взвесила толстую пачку:
       - Так много я стою?
       - Здесь тысяча рублей.
       Небрежно сунув пачку в карман телогрейки, собираясь идти, она вдруг так замотала сумкой, что та чуть не сорвалась с локтя.
       - Обожди, дай сообразить... Это ты получал у нас утром деньги?
       - Да, я.
       - Тебя ищут наши, разыскивают с самого утра!
       Она показала в сторону бани.
       - Почему?
       - Напарница тебя продала.
       - Пусть ищут, деньги возьми?
       - Взять их деньги? - Теперь она, размахивая сумкой, еще топала ногами. - Да если они узнают, что я с тобой побыла, меня приставят к этой трубе.
       - Чем я так им не понравился?
       - Что я от тебя ошалела.
       Я ничего не понимал и не хотел расспрашивать.
       - Что же ты будешь делать?
       - Я тебя продам! А ты будешь их ждать - за то, что совершил. Заберут деньги, побьют, может, не убьют, но поиздеваются. Вот моя цена, а не твои деньги.
       Она спасала себя и, может, - как знать! - нашего ребенка.
       - Хорошо, но ты не пойдешь в баню?
       - Иначе никак! Пусть все ебут, я не устану.
       Всегда ощущая себя виноватым, гонимый нерасположением, я принимал за милость, если меня изувечивали, а не распинали словами. Я не боялся никакой физической расправы.
       Правда и то, что я стрелял поверх головы Садовода, чтоб отвлечь его от щенястой ларги, и еще - нефактически причастен к гибели Махныря. Но этим ограничивалось все, что я себе позволил.
       Никого больше я не тронул и пальцем, и пальцы у меня никуда не годились. Один вывихнул при рулении, второй издавна обморожен.
       Даже без недостачи бьющей руки, убыток от усвоенной психологии лишал меня возможности сопротивляться.
       Но если ворон летал надо мной, то ничто не посягало на меня и ничего не могло со мной случиться.
       Я видел, как она карабкается по склону с кочками, заносит ногу через проволоку, а потом слушал ее удаляющиеся шаги.
       Вот, все затихло.
       Продвинулся дальше в зарослях, и когда моя тень упала вниз, переломившись, увидел под вертикалью откоса, как заискрилась огнями от одного суденышка бухта. Эта была "Тверца", вошедшая постоять на якорях.
       Даже повар поднял огонек на мачте, и так как бот качало, казалось, что он размахивает огоньком, созывая нас на "Морж". Но если повар уже очумел от сидения и караулит с заряженным карабином, то одним выстрелом он мог превратить меня в птицу.
       Повар не выстрелил, и я повернул обратно.
       Перелезая через проволоку, я увидел троих, почти бегущих в сторону скалы. Дождавшись, когда окажутся под скалой, я вышел и их остановил.
       Вот этот заводила: узкий, с круглой головой, державшейся горделиво, с долговатой, обросшей шеей с приклеенным пластырем.
       Второй мощнее, но рыхловатый, с усами под запорожского казака, Запорожец. Я лишь скользнул по нему глазами, так как у него были обычные черты.
       Задержался на последнем: ростом с ребенка, задеревеневший в детскости, совершенно деревянный, с раздваивающейся челюстью, с ямкой под ней и осевшей на зад урод.
       Возможно, это Малютка.
       Вынул из альпака пачку и протянул старшому:
       - Ты за деньгами? Возьми ...
       Пальцы не годятся, недостаточно напряг - пачка скользнула и выпала на дорогу.
       Старшой усмотрел в этом вызов. Напрягая голос, вытягиваясь ко мне, он с придыханием проговорил:
       - Подними деньги, что бросил мне, как собаке!
       - Они просто выпали, - ответил я. - Ладно, я подниму...
       Приладив вовнутрь вывихнутый и отмороженный пальцы, я нагнулся, чтоб поднять пачку с дороги.
       Вовсе я не круглый дурак - не понимать, что они на меня бросятся.
       Не умея драться, я научился защищаться, и в таком положении даже опасен.
       Но они отказались от нападения, и, вместо этого, один из них, Запорожец, поддел сапогом груду песка, намереваясь отвлечь меня или ослепить.
       Он сам себе навредил: в песке оказался валун, или застрял камень, или нога у него подвернулась ... Споткнувшись, потеряв равновесие, он падал на меня рыхлой тушей, и я, отклонясь стремительно и не зная, есть ли кто за спиной, - с поворота, со сложенными замком руками, в кого-то попал.
       Малютка остался лежать, а я замер оттого, что натворил нечаянным ударом искалеченных рук.
       Я сделал ему морду шире плеч, расстроил какой-то нервный узел: глаза у него раскосились, и щеки обвисли.
       Откуда им знать, что я на лежбище сваливаю ударом морского котика! А кто они против кота? Даже не мыши...
       Двое наклонились над Малюткой, обалдело рассматривая, что я ему причинил.
       Я же в обалдении открыл: если б не Запорожец, этот Малютка, прятавшийся за спиной с ножом, мог меня убить.
       Новизна открытия изумила меня, я не мог насытиться тем, что открыл.
       С ними я могу себя вести, как попало!
       - Это Счастливый, я про него слышал, - проговорил вдруг Запорожец, пятясь задом, не решаясь подобрать развернутый ножик, выпавший у Малютки. - Ты за дьяволом погнался, Тахир!
       Я уже решил не калечить Запорожца, волей-неволей тот подыграл мне! Желая его сберечь, я перешагнул через похрапывающего Малютку. Потом отодвинул пятящегося Запорожца и оказался наедине с Тахиром.
       Один, без прикрытия, он притерся к скале, собираясь взвалить на плечи, как какой-то Сизиф.
       - Подними деньги и подай их мне.
       Я смотрел решительно, и Тахир подчинился.
       Сняв с себя скалу, он, всхлипывая от унижения, пошел ко мне в руки.
       Не став дожидаться, когда он поднимет сам деньги, я взял его за шею и резко пригнул, задев фурункул под пластырем. В эту минуту я еще не знал, что буду делать с Тахиром, но как только гной из фурункула растекся под рукой, я поставил его на колени и сдавил горло.
       Запорожец остолбенев, застыл на месте, а лежавший Малютка приоткрыл глаз и посмотрел с любопытством, как я разделываюсь с Тахиром.
       - Счастливый, не доставай его!
       Но только убийце они будут служить, когда меня здесь не будет! Я подобрал за Тахира деньги, обтер их и протянул ему:
       - Отдай этой, как ее... Она отсылала мою бандероль.
       - "Скорая"? А если побоится взять?
       - Тогда виноватым будешь ты.
       Запорожец ушел, Малютка уже сидел на корточках, присматриваясь к Тахиру. Он прикидывал, как будет волочить его к откосу через коноплю.
       Я вспомнил, что сказал Сучок, когда я напросился рабом к Садоводу: "Как унизишь ворона? Ворон, если захочет, так сам унизится. А если ему надоест, так он выклюет глаз или оба".
       Я почувствовал, что убийство Тахира так вот отразилось на мне, как будто я прихлопнул синюю муху, что села в "сарафане" на Трумэна.
       В это время повар открыл пальбу по поселку, созывая нас на бот. Больше здесь нечего было делать.
       Тогда я повернулся и пошел.
      
      
       Часть вторая
      
       ПИСАКА
      
       Все утро было наполнено ожиданием "Моржа", зверобойной шхуны, куда его брали на замену погибшего моряка.
       Получи подобное направление раньше, на танкер или сухогруз, не стал бы и голову ломать. Но после недавней катастрофы обвалилась счастливая неосознанность, в которой он пребывал, и, оставляя навсегда, все ж напоследок и сберегла, неверная жертвеница.
       Он мог оказаться в "Сакко и Ванцетти", перевернувшимся во время перекачки балласта у причальной стенки судоремонтного завода во Владивостоке. Необъяснимо повезло спастись: когда несся на паром, был на пустой ночной улице дико схвачен пьяным или помешанным, которому он показался схожим с пропавшим братом, - и никакой силой нельзя было его оторвать, пока он не выговорился и не выплакался.
       В общем одна из таких причин, которой после придаешь смысл и истолковываешь во все концы.
       Опоздал на последний паром, и уже мог лишь ужасаться невообразимой и не укладывающейся в голове абракадаброй собственной несостоявшейся гибели: как этот пароход упал, оборвав, как нитки, швартовы, и массы слизистого ила, вдавившись в иллюминаторы, погребли людей заживо.
       Там потерялись его вещи и документы, из них сохранился санпаспорт, который лишь по недосмотру оставил на квартирке у Люси.
       Всякий раз, садясь на "Босфор Восточный", он старался не смотреть, как "Сакко и Ванцетти" неубранный лежит - под причалом, у всех на виду, завалившись мачтами и каютами на тот борт, где замурованные Люся с Олей ждут его не дождутся, следовавшего появиться с минуты на минуту...
       Кому признаться, что мог остаться с ними в такой могиле? Никто не знал, что он уже числился там, был определен - и остался живым.
       Потом нарисовалось Холмино, пункт захода судов зверобойного флота. Получил добро в УМРЗФ на единственную оставшуюся шхуну, - без паспорта, по санпаспорту, по одному медицинскому аттестату! Недальнее плаванье во льды, среди пекла вернувшегося лета, за Сахалин, на Шантарские острова.
       На место самоубийцы, доведенного до отчаянья.
       На таких же суденышках люди сживаются так, что не заменяешь ушедшего, а делаешься его новым существованием. Нет тяжелее бремени, чем наследовать тень человека, жаждавшего от нее избавиться! Всеми угадываемая, рыщущая среди событий, она питается малейшей схожестью и прикипает.
       Что за матроса он менял?
       Этот дальний пирс, куда должен был подойти "Морж", принадлежал громадному холодильнику, обслуживавшему все охотское побережье. Внешне похожий на каземат, он уходил содержанием глубоко под землю, где этажами размещались холодильные камеры. Сейчас пирс занимало номерное военное судно с большими катушками телеграфного кабеля на корме. Никакие катера с Холмино сюда не ходили, повезло с кабелеукладчиком, согласившимся подбросить с военпорта. Вояка явился с деловым видом, и все для того, чтобы прикорнуть у пирса!
       В самом деле, место пустынное, с зелеными склонами горы Южной и, слагаемой с ней, мрачной горой Линдгольма. Проницаемая контрастной дымкой, протянувшейся от Петровской косы, эта гора проглядывалась до мелких жилок на граните, высясь географическим полушарием, сколлапсировавшим в виде гранитной скалы.
       Пролив тоже радовал в эти часы матовой водой, напоминающей высокочувствительную амальгаму на фотопленке. Все манило отплытием, как первосуществованием, и, казалось, чайки, населявшие эту глушь, зарождались в толчках волн, в самости матовой амальгамы, и, тая и взлетая, обретали с полетом и непреклонность обитания, что обеспечивали им тяжелый клюв и легкие крылья.
       Время шло, волнение нарастало, он вскакивал со швартовой тумбы, на которой сидел, и почти бежал скорым шагом - больше из тяги запрятаться, чем по нужде, - в деревянную, выкрашенную известью, непосещаемую уборную, словно сохранившуюся в первобытном виде: сухую, опрятную, с листочками нарезанной газеты на гвоздике, сладко приванивающую детством, со столетней войной гудящей мухи с пауком.
       При первом еще посещении приметил за железнодорожным тупиком приведенный тепловозом и брошенный на путях бесхозный вагон с вином. Вагон сопровождала черная пара существ в зимней одежде, заросших до неправдоподобия.
       Сколько же они добирались сюда, если выбросили из вагона желтую, осыпавшуюся новогоднюю елку? Даже среди черных, бывает, попадаются люди, у кого жизнь не малина! Подглядывая сейчас за ними в щелку, он увидел, как сопровождающие, представ голым мужчиной и голой женщиной, переоблачались среди винных бочек в другую вроде одежду.
       От этой пары бежал обратно - и так дальше.
       Внезапно различил "Морж" по брызгам, что он поднимал, окунаясь с мачтой в спокойной, без капли волнения воде. Вот вышел на поверхность, распустив водяные усы, совсем рядом почти - ни на кого не подобный, помещающийся лишь в воображении, на деревянной гравюре! Якорной цепью размахивает из клюза, как собрался забросить ее вместо швартова, ободраны паруса, иллюминаторы проржавели, палуба круглая и труба дымятся от пены, длинная мачта с марсовой бочкой раскачалась - того и гляди, обломится, а вид - море по колено!
       И сразу же, без промедления, начались непредвиденные события.
       Наверное, пара у них не хватало на гудок, а рулевой зазевался или вообще отсутствовал у руля, так что шхуна, не сбавляя хода, пошла на абордаж военного судна.
       От удара "Морж" отлетел с большой вмятиной на круглом борту, но вогнутость сию же минуту исчезла, разгладясь в упругости дерева. В то время как с вмятиной, что оставил "Морж" на кабелеукладчике, не произошло никакого чуда.
       Вояки, выскочив из кают по тревоге в спасательных жилетах, лишь подвели итог, посвистывая от изумления. Произошел неопровержимый факт повреждения закаленной брони неким плавающим бочонком, и, если искать концы, то обе стороны могли получить по ушам от своего начальства. Поэтому военные, посчитав за лучшее не поднимать шума, тотчас снялись и ушли молча.
       Постоял еще, глядя, как бородатый зверобой, даже не ступив на землю, накинул ногой на кнехты кольцо из мочала. Предполагая вынос тела, он стоял, ожидая. До начала обряда заходить на шхуну не следовало, наверное. Однако там все успокоилось и затихло, и как будто надолго.
       Тогда он осторожно перелез через борт и вошел с боковой двери, как с черного входа, не зная, где окажется.
       Изнутри шхуна все никак не могла успокоиться, скрипела деревом и дребезжала стеклом. От резонанса ее слегка ударяло о пирс, делая амплитуду колебаний постоянной и неустранимой, как в маятнике Фуко.
       В узком коридоре, с леерным ограждением вдоль шахты со стучавшей клапанами, дышавшей жаром машины, блестели с правой стороны протертые олифой двери кают, покинутых и приоткрытых, заложенных на штормовки. Деревянные двери с бронзовыми головками различались отчетливей зажженного плафона в потолке, полузаваленного дохлыми тараканами. Ярко в нем освещенные, они пересыпались при колебаниях, как жареные семечки в стеклянном сосуде. Одновременно с тем, как его глаза были поглощены сосудом, ноздри сковали аппетитные до одурения запахи камбуза.
       Внезапно сообразил, что стоит напротив трапа, и игрой случая уже предстает перед начальством.
       По трапу сносили на завтрак, он уже знал по описанию, парализованного капитана Вершинина.
       Старпом Батек держал кэпа на руках, сложив туловище так, что тот как бы восседал в кресле. Бессильно свисали распухшие ноги в начищенных до блеска башмаках.
       Вершинин кололся золотыми иголками и был обречен. Однако выбрит, в мундире, и такой вид, что хочешь - не хочешь, а поклонишься.
       Появление нового человека создало неудобство в узком коридоре, где и двоим еле разойтись. Он перекрыл дорогу не только капитану и старпому, но и зверобоям, что не успели проскочить к еде.
       Протянув бумажку УМРЗФ с рекомендательным письмом (никто ничего не взял), он произнес, запинаясь:
       - Кудря передал со мной... вам привет от себя лично...
       Эта фраза, с опорой на "привет", мыслилась, как ударная, и была подсказана самим начальником зверобойной флотилии.
       Вершинин натопорщил белые брови:
       - Я не доверяю людям, которые научились разговаривать, - ответил он брезгливо и с брюзжанием. - Иди и скажи тем, кто тебя прислал, что мне нужен немой. - И повелел белым пальцем следовать старпому дальше.
       Обомлев, став немым, он завопил: "Куда ж мне идти, если мне не на что ехать? Возвращаться на привокзальную скамейку? Там уже не в радость и бродячая собака, которой нечего дать!".
       По-всякому выглядит и значит отчаявшийся без меры человек.
       Бывает, выпятится высокомерно, перелицовываясь на миг; или спрячется за словами, переданными из добра и с отчетливостью, что найдут благодатное ухо, или же, в оцепенении неизбежности, постоит тихо и наравне, виду не подав, что через минуту загремит башкой в тартарары. Не всегда удается и хочется такого различить, а вот так: каким на глаза попался, и на что нарвался, - с тем и остался!
       Поэтому жест с оборудованного из старпома живого кресла изменений не предполагал: ты нам не нужен, иди, катись, исчезай!
       Вдруг лысый, со всеми признаками первородности зверя, Батек, кого Вершинин еще раз поторопил кулаком в спину: "Трогай, кучерявый!", - воскликнул, поменяв руки под капитаном:
       - Это к нам гость пришел!
       Вершинин, встрепенувшись, опять пронзительно уставился на вошедшего:
       - Гость? А откуда ты прибыл, с каким известием?
       Тогда он, получив еще один шанс, решился на крайний аргумент, не имевший отношения к делу. Впрочем, именно этот аргумент и являлся тайной причиной, что он здесь появился:
       - Я пишу! я напишу красивые книги...
       - Ты писатель?
       Новичок растерялся от прямого вопроса: он не мог на него ответить, как это сделал бы любой человек, когда у него спрашивают о профессии. Такая уверенность с его стороны являлась прерогативой людей, отмеченных прирожденной особостью и неоспоримостью дарования. Для него же все мучительно зависало в некоем трагическом разладе судьбы с текстом, который рвался из темницы обреченного предназначения.
       Самодвижущая легкость, с которой слагалось недавно, тоже как бы осталась без имени, не приняв жирной грязной черты, которая могла стать послесловием к вдохновению.
       Наученный предыдущим уроком, он не желал прятаться и на этот раз - уже за спину куражащейся гостьи.
       - У меня нет документа, нельзя так сказать... - проговорил он, торопливо вытаскивая из сумки несколько блокнотов и деревянную ручку, замотанную слоями марли. - Это ручка, я ее берегу, - объяснил он.
       - Так ты писака? - неизвестно чего добивался от него капитан.
       Новичок не мог согласиться и с такой оценкой, и замолчал. Он решил, что сказал вполне достаточно. Внезапно он успокоился, и уже не сомневался, что ему не откажут. Ведь основа заложена во Владивостоке, где он, идя слепо и без направления по улице Посьетской, споткнулся перед вывеской УМРЗФ.
       Тогда вместо него ответил старпом:
       - Писака лучше.
       - Проще?
       - Ложится на ухо.
       -Что ж, погостюй у нас, писака, раз пожаловал, - согласился и капитан, и, усмехнувшись, взял направление с письмом.
       Брови у него разгладились.
       Вот это прозвище, что дали ему Вершинин с Батьком, тотчас прижилось; его благодушно и с пониманием приняла вся команда.
       По причине, какой они не осознавали, он им понадобился, и тут же взял обязательство, о чем не догадывался, выкручиваться за них в преисподней, не обещающей ни отпущения грехов, ни простого благословения.
       Вот, так или иначе, а легло.
       Пять минут - и новоявленный зверобой стал своим, и с ним общались, как будто он ниоткуда не прибыл и никуда не уходил.
       Насытясь в столовой свежим хлебом и горяченным какао, писака вышел, отрыгивая, как все, - "нанайское спасибо" - как здесь говорят. Потом отыскал свою каюту, боясь, что покличут и отвлекут.
       Писака знал море не понаслышке, и начал с каюты, с чего и следовало начинать. Но вынужденно замешкался на пороге, не решаясь прикрыть за собой дверь: запах гнилого дерева, пороховой гари, окислившегося оружия, тяжкий дух сырой, пропитанной звериной кровью и закисавшей без воздуха робы, - вся эта едкая смесь шибанула в ноздри, вызвав судорогу дыхания.
       Вот в этой свободной каюте для ботовой команды, с койками, занавешенными шторками, а не открытыми нараспашку для удаления личности, его спальным местом станет верхняя койка с левого борта, где тот моряк спал, с его простынями, которые постирали, конечно, - и перейдет его рундук, судовой номер, спасательный жилет с несгораемой лампочкой и свистком.
       Открыв рундук, чтоб повесить сумку, он придержал дверцу, так как оттуда едва не вывалился карабин без затвора.
       Тот самый карабин, из которого моряк застрелился.
       Под иллюминатором и столиком, поперек каюты, был втиснут короткий диванчик.
       На нем спал, все они одинаковы, подобрав ноги, не пойдя и на завтрак, матрос без класса, уборщик. Маловолосый, с плешью, в штанах, уширенных вставленным клином из другой материи, обеспечивающей пролезаемость зада, похожего на мандолину.
       Никто не гасил окурков в пепельнице, а выбрасывали за борт. Попасть удавалось, по-видимому, не всякому: одеяло на уборщике зияло дырами от прожогов - и местами еще дымилось.
       Внутри же диванчика нечто пыхтело, ухало и стонало, вздыхало, ворочалось тяжело, и как бы передавало все сетования за уборщика самого, поскольку тот спал и был безмолвен.
       "Бражка выстаивается!"
       Услышал, позвали: "Писака!" - и выбежал на палубу, отпечатывая все по зоркости первого взгляда.
       По бортам на кильблоках стояли черные неотмытые от крови промысловые боты, задернутые пологами. На деревянных щитах из планок подсыхали, растянутые на петлях, звериные шкуры собственной выделки, похожие на художественные полотна. Почти через всю корму висели, провяливаясь, половые органы зверей. Он не мог определить по органам, какой зверь, но слышал, что их принимали аптеки, как составное сырье для пантокрина.
       Позвали его не так себе.
       Выдавали рабочую робу, и наступил такой момент, что он растерялся и, замирая, ждал, так как при такой раздаче требовался документ или запись в судовой роли.
       Волновался он, впрочем, зря.
       Робу выдавал Булатов - старший матрос, деликатный парень с разрывным шрамом от пули через всю щеку. Все выдал по роли, все он получил: байковый тельник, голландку, рыбацкий свитер, ватник и парусиновый, подбитый мехом, альпак. А в паре с альпаком - новые сапоги на ремнях, с нескользящей подошвой, чтобы прыгать удобно с льдины на льдину.
       Писака испариной покрылся, увидя, что "галочка" Булатова значится под другим прозвищем в судовой роли. Помедлив секунду, он расписался своим судовым прозвищем.
       Булатов, глянув с восхищением, как писака расписался, спросил:
       - Я слышал, ты знаешь карту?
       - Немного подготовлен.
       Наверное, эти сведения почерпнуты из приложенного письма, и уже распространились.
       - Значит, пойдешь на "четверке" старшиной. Экзамен сдашь на командирскую должность и пойдешь.
       Тот моряк не был командиром и, значит, он, покончив с наследованием, скоро получит возможность себя воплощать.
       В обалдении от сыпавшихся на него щедрот он спросил:
       - А кто будет принимать экзамен?
       - Сперва Батек, потом Вершинин.
       Видя, что новичка удостоил вниманием старший матрос, подошел Бочковой, один из старшин ботов, мощный, как дубок, в обвисших свободно штанах и в куцей рубашонке, расстегнуто висевшей на нем. В такой одежде ничто не мешало ему с особыми вывертами и выкрутасами доставать руками до любого на себе места, чтобы со смаком почесаться.
       - После обеда будем ударять дракона, - сообщил он с доверием, не предупреждая об огласке. - Что ты имеешь против него?
       Писака не видел боцмана вообще и ответил с чистой совестью:
       - Ничего не имею.
       То был неправильный ответ, и Бочковой его поправил:
       - Прислушайся ко мне, - простонал он, пытаясь немыслимым приседанием с засовыванием сверху руки вглубь спины, дотянуться для почесания зада, - кто не имеет против дракона? Запишу в долг карточный долг, сойдет?
       Новичок постеснялся и ответить, и Бочковой, чтоб записать его претензии, хотел взять ручку у Булатова, но тот ему ручки не дал.
       - Писака будет на холоде, и потом намечен. А дракон уже запрятался. Отложим к вечеру! Сядем за карты после работы, и всеми головами придем, где он сидит?
       - Делово, - согласился Бочковой.
       Началось то, ради чего они и явились, кроме похорон: выгрузить бочки со шкурами на сдачу.
       Пока эти бочки закатили в холодильник, много возни и мороки с ними было в трюме и на палубе.
       Ночь перехода бурным проливом далась нелегко рассохшейся после льдов шхуне. Трюм залило едва ли не наполовину, и бочки плавали в нем, ударяясь о бимсы и лючины.
       Деревянные лючины настолько отсырели, что пришлось их подрывать ломом, чтоб распахнуть трюм. Подорвали, пахнуло затхлой водой, а бочки, там плавая, - отмытые, желтенькие, как дыни! - сами полезли в руки, только подхватывай.
       Кладовщики из холодильника рты разинули! По простоте они подумали, что зверобои нарочно затопили трюм, чтоб не корячиться с доставанием груза.
       Бочки выловили, но обручи на них расшатались, слетели пломбы, трафареты размыло. Опять бондарить, набивать новые обручи, ставить дно, пломбировать жесткой проволокой.
       Подошел катер, подвел наливную шаланду, от нее провели к жировым танкам шланги для слива жира, а катер поставили под стрелу.
       Нагрянули ответственные за подготовку "Моржа" в новый рейс.
       Одновременно с выгрузкой шла погрузка: соль, бочкотара, продовольствие, цинки с патронами, питание к рациям.
       Новое оружие - десятизарядный карабин с оптическим прицелом.
       Пиротехника: парашютные ракеты в зеленых банках, фальшвейеры, звуковые гранаты, дымовые шашки.
       На Шантарах, где наступали туманы, на учете каждая сигнальная ракета.
       Добавочно выяснилось, какие "Морж" понес потери: срезало льдом якорь, почти ни один навигационный прибор не работал, на борту мертвец.
       Любое судно в таком положении немедленно поставили бы под арест и подвергли проверке и выяснениям. "Морж" же занимает пирс, и все вертится вокруг него. Объяснялось просто: зверобои привезли особо ценный груз, оплачиваемый в валюте.
       Незагорелые телом и непривычные к жаре, они, катая бочки к холодильнику, обливались потом, распространяя вокруг себя такое густое облако пахучей семенной эссенции, что малорослые девчонки, лифтерши и водительницы автокаров, потиху отворачивались, зажимая нос, не подозревая, что это и есть настоящий мужской пот.
       Никто бы из зверобоев в этой горячке не мог бы ответить: уходит он в рейс или вернулся из рейса? Все торопились со всем покончить, чтоб осталось время и для себя.
       Неожиданно писаку отозвали из холодильника.
       На "Морже" шло совещание, он не стал выяснять. Почему-то решил, что для него наступил не перерыв, а конец труда.
       Ожидая, когда позовут, он - в еще заиндевелой после холодильника телогрейке, наброшенной на ковбойку и джинсы, - уселся на пирсе, на швартовой тумбе, где просидел целое утро.
       Море гасло, а чайки в нем осветлялись, вспархивая, как загорались, - не такие, как с утра, а бумажные, похожие на аппликации из бумаги. Они казались такими по неестественной яркости оперения в сгущающемся воздухе.
       Сложив кверху крылья, как стрекозы, чайки садились на волнорез.
       Потом среди них появился и исчез залетевший из пролива такой же бумажный буревестник, черный, с белыми исподнизу крыльями. Писака удивился, что на бумаге буревестник черный и белый, а не коричневый спотыкающийся "глупыш", каким видится днем в морском воздухе.
       Следя за птицами, он остро почувствовал опять, как хочет превратится в бумажного хоть буревестника, или в чайку-моевку, закрученную цоколем в клюв и глаза, и избавиться от того, что в нем сидит.
       Блуждая, как неприкаянный, в безумном самоприговоре и самоотречении, он познал портовое дно, неведомое ему, недавно отборному моряку заграницы: вкусил нужду и унижения, став "гонцом", "быстроногим", обложив себя данью и оплачивая сполна дарованное спасение.
       Лысые старухи, выбирающиеся из километровой очереди за помятой буханкой хлеба!
       Четыреста двадцать восьмой номерок за конфетами!
       Номерок этот с ничего не значащими цифрами стал роковым для старого капитана "Сакко и Ванцетти" и буфетчицы, списавшихся перед этим, а после устроивших счастливые поминки, забравшись по ошибке в пустой, без огней, стоявший на дегазации танкер...
       "Сакко и Ванцетти" преследовал и уцелевших!
       Всякий раз, на какой бы не валялся скамейке, или не засыпал на пляже, он все равно оказывался с ними - не там.
       Нет, он благодарен своей неверной жертвеннице! Не за спасение только, а - еще больше - за неосознанное счастье, что до этого пережил!
       Катание в Спортивной гавани на доске с парусом, что привез из Новой Зеландии и впервые осваивал с Люсей и Олей на длинных волнах прибоя.
       Покрывало на песке с летающими тиграми, порозовевшие попки подружек, и посредине - его зад властелином - существенное вкрапление в вакханалию Дали!
       И медленное засыпание на галдящем пляже, чтоб проснуться ночью от плескания ряби...
       Не представлял, только с ними, что можно упиваться одним шампанским!
       Скоро начнутся дожди, и уже пройдут без напоминания о них. О том как, мечась от спутницы к спутнице, чтоб пересечь под ливнем сложный перекресток на Суйфунской, забежал под "Лучший зонтик фирмы Ахинава!", обретя сразу двух спутниц.
       Обе в зеленоватых платьях, сотканных из дымки этой вот косы, они просвечивали зернышками грудей, колебались, замедленные, как растения, присасывались, обжигая, как медузы, вовсе не одинаковые.
       Недоумевая, одна сморщила носик, когда он пообещал, как начинающий писатель, сочинить о них диковинный рассказик: "Ты хочешь с нами спать и нас оговаривать?" - на что вторая заперечила: "Я проще, меня не смущает, что будет такой придурок, как ты". Они к нему привалились, и они втроем пошли, и ушли, и остались там.
       Нет, еще бухта Тихая, где все еще тонет окно среди огней - канареечная квартирка Люсина. Помнил, как было там ветрено, когда вошел за санпаспортом. Не знал, что открыта форточка, и ветер, ворвавшийся с ним, со звоном разнес оконное стекло.
       Разбитое стекло и выброшенный в море ключ - вот и все.
       Писаку окликнули.
       Оказалось, отобрали несколько человек для похорон - и с ними он.
       У машины, сразу за путями, возле цинковых складов, перекуривало несколько зверобоев, он видел их впервые. Наверное, они отдельно и занимались похоронами.
       Необычно выглядел в этой троице молодой парень с вздувшимися, как футбольные мячи, щеками - от неимоверно сдавливавшей могучую шею железной пуговицы на нервущейся рубашке, - на этой пуговице он висел, как на петле.
       Второй потрясал бородой из трех клиньев, не то растрепанных поособку, не то сложившихся по себе, - пожилой, старик, можно сказать, с подвижными морщинами, стягиваемыми и распускаемыми в любое выражение. Настигнутый жарой, облачился в длинную посконную рубаху 19 века, а, вместо лаптей, обул сандалии, которые постоянно нащупывал ногой, теряя то ногу, то сандаль.
       Третьего не сразу и разглядел: тот сидел, не потея, в телогрейке и сапогах. Но все к нему прилегало нетяжело: не он выглядел не по сезону, а сезон выглядел не по нему.
       Он показался тревожно знакомым, отчего?
       Маленький, щуплее и старика, он сидел у переднего колеса, в тени от кабины.
       Несложно догадаться, что это и есть оставшаяся команда бота, на котором ходил тот, кого сейчас повезут хоронить.
       Писака уже знал его прозвище.
       Все смотрели, как он подходит, и старик, не выдержав, сказал таким шепотом, что прозвучало громче, чем во весь голос:
       - Неважный он, чтоб с нами ходить!
       Внезапно писака остановился, так как дальше идти было некуда.
       Эти летающие бумажные аппликации из вечерних красок, пожалуй, всего лишь мусор, сгребаемый после переливавшегося амальгамой утра!
       Сейчас этот невзрачный пожилой зверобой определил в точности, каким он им казался на расстоянии в два шага.
       Погруженный в собственные потери, он забыл, кем является на самом деле.
       На самом деле, или нет, он получит бот, явится их командиром и уйдет на деревянной шхуне в просторы чистого льда?
       В нем не осталось и полтинника, и медного гроша, чтобы восторжествовать над своим предназначением и заключить в объятия новую дорогу.
       Так длиться не может!
       Вот можно сказать, что он, остановившись, подошел к себе, что далеко не все, и еще будет всплывать, и приведет к тому, что перерождение, что он вменит себе, уравновесясь на каких-то весах с тем, что еще предстоит, сделает сегодня замену необратимой и помещающейся в тех исканиях необжитой реальности, где обитает и ищет себя неприземленная душа.
       По крайней мере, этого писаку, если он сложил о себе мнение, придется в конце концов забыть и выкинуть из головы.
       Вмешался шофер, высунувшись из кабины поторопить:
       - Поехали, у меня жена рожает!
      
      
       ПОХОРОНЫ ГЕРОЯ
      
      
       В грузовике наверху остались трое: зверобой, придушенный пуговицей, стоял у заднего борта, карауля у ног покойного, который лежал в закрытом гробу, обитом новеньким транспарантом, еще со складками от хранения: "Пламенный привет передовицам рыбного производства!".
       Писака и присоединившийся к нему зверобой с бородой клиньями расположились с противоположной стороны.
       Третий, щуплый зверобой, сидел рядом с шофером.
       Шофер гнал машину на большой скорости по извилистой, с перепадами высот дороге, поначалу следовавшей профилю пролива.
       Пока виднелся освещенный пирс вдали, можно было ориентироваться, а потом наступил период затмения проливом, и до того, как поднялся над ним в озарении снега хребет, неслось и неслось под зайчиками фар, перекатываясь щебенкой и въедливо пыля, пустынное побережье.
       Пролив же, незаселенный судами, ничем не выдавал себя, но в нем вскоре обозначилось одно место в темени, показавшееся писаке необъяснимым своей абсолютной непроницаемостью. Он ждал и дождался разгадки, когда на черноте начали проступать, читаясь с конца, аршинные буквы, медленно складываясь в слова: "ТИХИЙ ХОД" - это двигался по метру в час длинный, как крепостная стена, плавучий док, зайдя за обзор различительными огнями.
       В то время, как писака прочитывал пролив, зверобои пытались разгадать дорогу, на которую свернули, перешедшую в колею с поперечными шпалами - в виде железнодорожного полотна, но без всякого намека на рельсы.
       Пожилой зверобой с бородой клиньями свесился под колесо, разглядывая, что есть на обочине, и произнес, ничего не разглядев:
       - Сюда вот якоря прилетели, где-то приземлились, бляшкин дед...
       - "Якоря прилетели", бляха-муха! - прохрипел придушенный пуговицей, изумляясь. - Ты, Трумэн, видно, охренел от жары!
       - Видишь дорогу? По ней "чуркобеккеры" ходили, возили на рудники взрывчатку...
       - Якоря прилетели! - не унимался тот.
       Придушенный пуговицей ухватил два слова и уже не мог успокоиться, хотя б дождаться объяснения. Поскольку не всякий в состоянии вообразить, что якоря летают, как лебеди. Но он, по-видимому, заглотил наживку, которую бросил ему старик, и дергался на ней, в то время как тот мастерски развивал интригу дальше:
       - Якоря? Вон оттуда и прилетели, откуда не видно... Там "Соломея Нерис" стояла, знаменитый пятый пирс, с нее взрывчатку возили. Я в трюме работал, отпросился в общественный туалет, в десяти метрах от пятого, а она - фьють!
       - "Соломея"?
       - Уборная! Снесло - как не бывало общественного туалета! Ни пыли, ни крыши, ни кабин, ничего. Один я сижу, как для смеха, на очке, считай, оказался напротив столовой, где люди обедали, - и подтираю зад бумажкой... Если б тебе с Сучком рассказал тогда, когда вы об него языки чесали, так вы б еще подумали, кого бояться: меня или его? - Трумэн показал на гроб и, доверительно наклонясь к писаке, пожаловался своим шепотом: - Боялся при них признаться, мало ли чего?
       - "Соломея"!
       - "Соломея"? Вот сюда и прилетели от нее якоря...- Он опять оглянулся, где они подевались.
       Тема затихла.
       Тут они не то поднялись, не то опустились так, что вошли в освещение хребта, и произошло чудо, которое все ждали: у придушенного пуговицей зверобоя отлетела пуговица! Вот он и прояснился какой из себя: широкое лицо с грубыми и стремительными чертами, с устанавливающимся румянцем на щеках с ямочками - парень свой в доску, лихой, видно, но не от лихости ума.
       - С мясом отлетела, бляха-муха! - произнес он с огорчением, голос в нем тоже устанавливался.
       - Помнишь, на Большом Шантаре? - Старик зачинал новую сагу. - Я тебе тоже пуговицу пришил тогда, а дракон с кондеем сыпнули в бражку пургену?
       - Я это вписал дракону, жаль! Жаль уже не намылю ему морду! Эх, папиросы в альпаке оставил... - спохватился он, проверяя карманы штанов.
       - Я тебе дам в долг.
       - "В долг"! Ты целую пачку моих оставил на льдине...
       - Счас пойдем на Ямские, отскочим в гостиницу "Ропак", я тебе "куплю"!
       - Купишь ты, бляха-муха! Вот если б он пообещал, - парень тоже показал на гроб, - я б ему поверил.
       Даже в обычной словесной перепалке, как отметил писака, для них неким эталоном служил этот, проживший вразрез своему имени моряк. На него ссылались, как на опору, хотя до сих пор не было произнесено и имени его, и трудно было вообще судить о подоплеке раздора. Одолеваемый сомнениями насчет себя, постояв с ними в машине час-полтора, он уже приходил к мысли, что все его чудеса объясняются, может быть, переменой в их сознании насчет самоубийцы, и на этой волне и его несет, и выносит, куда?
       Старик вдруг сказал подхалимски:
       - Если тебе понадобиться нож наточить, крикни меня! Никто тебе лучше нож не заточит, скажи, Садовод?
       Тот отозвался с презрением:
       - Лизнул этого писаку, бляха-муха!
       Теперь он знал, как зовут каждого из его ботовой команды.
       Незаметно въехали в Холмино, висевшее подковой на обрыве крошечной бухточки без причалов, и с линией швартовых бочек на подступе к ней.
       Начали кого-то разыскивать, плутая среди низких деревянных построек, где можно было рукой, не вставая на цыпочки, дотянуться до кирпичной трубы и прикрыть дым, если он из трубы шел или валил. Ориентиром служили электрические лампочки, их тоже было не в изобилии, и в их свете, и в свете фар возникали и там и сям растущие дико у пристроенных к ним попозже колодцев одиночные корявые дубы со спиральными кронами, закрученными ветром, а не воображением живописца.
       Непохоже, что кто-либо из них, включая шофера, знал досконально место, куда они ехали. Сучок, этот щуплый зверобой, держал перед собой листок, который ему, наверное, передали на судне, и сверял с местностью.
       В конце концов определилась линия: проехали почту, водокачку, красиво смотрящийся покрашенный створ с привязанными к нему оседланными лошадьми, без страха стоящими на круче. Машина свернула в узкий неосвещенный переулочек, неожиданно оказавшийся почти отвесной тропой. Вовремя спохватившись, водитель начал сдавать, включив задний свет. Вдруг он закричал, резко тормозя и высовываясь из кабины: "Это машина, она не ебет, а давит!" - тропой спускались, как тени, отозвавшись смехом, серые фигуры в телогрейках и платках.
       Тут, на подъеме, и остановились.
       Сучок выбрался из кабины, удерживая в руке большой портфель, блестевший замками, неся его с осторожностью впереди себя - портфель и он шествовали порознь.
       Он вошел в угловое неосвещенное строение, пронзительно проскрипев дверью, - легла полоса света на дерево и исчезла. Там росла черная маньчжурская береза, неотличимая по чешуе от сосны. Широко раздвинувшиеся от ствола ветви, поднимавшиеся над жердями изгороди, зеленели, как в апреле.
       Сучок долго не выходил, Садовод с Трумэном присели на гроб, напряженно и без внимания переглядываясь. Даже торопившийся шофер притих, осунулся и задумался не по настроению.
       Снова проскрипела дверь, оповещая, и Сучок появился, прикрывая щеку ладонью, по-обыкновению. Он выглядел так не для себя, что писака, зная его назубок, сказал бы, что таким он еще не выглядел никогда.
       Он был без портфеля, и, судя по всему, не собирался ехать с ними дальше.
       - Ты чего такой? - удивился и Садовод.
       - Все приняла.
       - Бляха муха! Вот это повезло нам...
       - Стольким шхунам отказала! А теперь она наша владычица: значится, как хранительница и праматерь "Моржа". Вершинин передал лист, плотный, с золотыми буквами, с сургучными печатями.
       - "Все приняла"! А ты ей что рассказал?
       - Она сама все знает, гадает по своей азбуке и таблицам с числами. И карта у нее своя секретная есть, что у Вершинина! Вот, обновила березу, когда сына не стало, - Сучок повернулся к дереву, и все за ним, - сделала зеленой, хочешь верь, хочешь нет..
       Все посмотрели на обновленную березу.
       - Бляха-муха, похороны празднует!
       - Все ж облегчение матери, чем с клеймом ходить? - неуверенно возразил Трумэн. - Да и деньги немалые...
       - Вот и она считает, что он совершил смерть из-за родового клейма, а во всем остальном он заблудился... Она его путь теперь другим видит. А от денег отказалась! Сидит в темноте, на черной картошке, так и живет.
       Шофер робко вставил:
       - Ребятки, мне в больницу за женой надо...
       - Пойду я к ней, - проговорил Сучок, и, отойдя два шага, обернулся и махнул рукой назад: - Трумэн, Садовод, выметывайтесь из машины! Она сказала, что только вот он один поедет хоронить... - Сучок показал на писаку.
       - Сейчас слазить, в этом месте прямо?
       - Сами решайте, где слезать, это ваше дело...
       Поехали, и они теперь, оказавшись перед необходимостью ошиваться в поселке ночью, всполошено переговаривались.
       - У тебя здесь хоть баба есть?
       - Как раз познакомился в последний заход. Замужняя, бляха-муха! Муж такой, ходит бочком, выражается культурно: "Вы ничего против меня не имеете?" - Налью ему, он выпьет: "Я знаю, вы друг моей жены".
       - Больной, что ль, на голову?
       - Вообще пахнет неприятно, бляха-муха! А куда ты?
       - К бабе.
       - Ты?!
       - Есть одна, я ей во всем признался, бляшкин дед...
       - Признался, в чем это?
       - Под слово попался и признался: "Кальсоны на себе стираю, мол, боюсь хер показать, маленький он, бляшкин дед".
       - В таком признаться, бляха-муха! Ну, а она?
       - "Будет большой", - говорит.
       - Видно, знает, раз так говорит.
       - Однорукая она, бляшкин дед...
       - Ты ж тоже, бляха-муха, не американский президент!
       - Вот и пойду к ней ...
       На этот раз Трумэн не строил ни фабулы, ни интриги, и последние слова были сказаны так, что он принял решение.
       Трумэн выпрыгнул, оставив сандалии, - в темень из машины на полном ходу, сложившись, как кузнечик, - со сноровкой, наверное, прыгать с льдины на льдину.
       Садовод сошел еще раньше.
       Не такое уж позднее время, а все вымерло, исчезло: домишки провалились в откосы, заплыли тенями, и остался один красноватый разрыхленный песок, начинавший дымиться от ветра, и приближающийся, заполняющий все, накатывающийся снежным обвалом хребет Прибрежный.
       Писака почувствовал, как окружающее, выглядевшее просто и обыкновенно, едва остался один, начинает трансформироваться сознанием в некую эстетику найденного качества, не претворяясь пока в различимые слова; оставаясь неопределимой за непреодолимостью речи.
       Предполагая, какую энергию переложения потребуют всплывающие кристаллические миражи, и другие видения, полные закодированного природой смысла, он, оберегая от переусилия, замотал слоями стерильного бинта деревянную ручку с ученическим пером, и запрятал ее среди "Блокнотов для карандаша" и остальных вещей в сумке.
       По сути, когда все высказано, неудобно всерьез и воспринять, что недавно настраивал себя на смехотворное перетягивание каната с тем, кому пришел на замену.. Противостояние того с командой уже привело к результату: самоубийца стал недосягаем, явный среди них герой - и покатится славой дальше.
       При таком объяснении, смотря как посмотреть, даже сведение счетов с жизнью может выглядеть равносильным спасению.
       Все это, помимо всего прочего, что будет налипать, его не должно интересовать.
       Для него обозначилась суть в том курьезном моменте, когда этот Трумэн, с торчащими клиньями расхохлившейся бороды, с оставляемыми при взлете сандалиями, имеющий общий вид посмеявшейся над ним серьезности, - без всяких затрат пережил свое спасение, отметив его подтиранием задницы в унесенной взрывной волной уборной.
       Ведь это сродни безмятежности сотворения - все равно, при всей немыслимости определить, откуда что пришло, произносятся слова, что чудесное у тебя отняло.
       Вот это и есть наука, что он должен у них пройти!
       Пусть день закончится, как начался с ними! Ничего лучшего он себе не может пожелать. Так и пребудет, что бы ему ни пришлось испытать с ними.
       Приехали.
       То было не кладбище, а заброшенное дикое место. Для видимости сохранились следы карликового леса, но только следы. Ветер прошел, а, может, ураган или смерч. Лес поломало, осталось пару пробковых подростышей с уродливыми наростами.
       Все каменело в тишине: ни ручейка, ни птичьей трели.
       Впрочем, птицы были, он вспугнул одну. Призрачная в свете хребта, неслышно вспорхнув, она уже качалась, едва различимая, на другой голой ветке. Вдруг упала, как стряхнула себя, стремительно прошуршала в сухом вереске, как мышь, и снова тишь.
       Шофер, освещая дорогу фонарем, стал продираться в колючках - он вроде знал место. Свернули, услышав стук железа о камень, а после еще раз, увидев свежую могилу, откуда вылетали комья глины. Гробокопатель подобрал последние куски в яме и, кряхтя, выбрался наверх.
       Пожилой, в пижамных брюках, старчески округлый, из кармана пиджака, не в виде украшения, торчала воблина, поблескивая жиром, как золотая рыбка.
       - Привезли? - спросил он.
       Шофер, не ответив, подогнал, ломая ветки, машину к месту. Втроем, напрягаясь, сняли гроб с откинутого борта и поставили на край ямы, намереваясь через минуту опустить на дно.
       -Этот самый? - поинтересовался старик, высморкавшись двумя пальцами. - Не перепутали?
       Он шутил, но, наверное, и такое бывало!
       Писака недоуменно посмотрел вниз: яма получилась недорытая, чересчур узкая, и гроб, безусловно, повиснет в ней, перекосившись, и не достигнет дна. Он спустился туда, присел на корточки и начал ощупывать место, выясняя причину.
       - Ничего, сам осядет - заметил старик. - Дождик пройдет, и осядет. Место низкое.
       - Ничего не осядет, - не согласился писака, поймав себя на том, что впервые за последнее время с кем-то не соглашается - Ты ставишь гроб на камень, дед, как он осядет?
       Тот развел руками:
       - Ваши ребята подбирали место и рыли! Вы моряки, к работе непривычные.
       - Я над ними командир, я такую яму не принимаю.
       - А если это монолит?
       - Не знаю, что это, но это не дело.
       - Ты что, корешок, - встрепенулся шофер, - яму перекапывать?
       - Я сам доделаю, ничего.
       - Тогда меня нет, я в родильном отделении.
       - Чтоб тебе двойню родить! - пожелал ему старик.
       Шофер широко улыбнулся:
       - Я согласный, прокормлю как-нибудь! - и он уехал.
       Освоясь в яме, писака обстукал камень ломиком, что оставил ему старик. Потом ударил на силу, еще и еще, пробуя расколоть на части. Все бестолку, только высекал искры.
       Пришлось взяться за лопату и обкапывать, чтоб выяснить края
       Что здесь сидит, может, плита? А что делать, если камень не удастся обойти? Рыть новую могилу? Нормальные могилы делают взрывчаткой!
       Ослабляя себя для проверки неверием, он начал думать, что в этой недорытой могиле, куда он себя загнал, кроется месть, и в ней она осуществиться, и даже мать-пророчица будет бессильна.
       Иначе не бывает, если думаешь от всего убежать одним поворотом рулевого колеса!
       Но есть город, который им любим, и ни в чем не повинен. Ведь все равно туда возвращаться, а не только уходить... Неужели нет там, никого не осталось за него помолиться?
       Влетела, чайкой из аппликации, одна женщина.
       Деревянная крытая галерея, цветочный базарчик и будка чистильщика.
       Там она и сидит, наверное, как сидела, у подножия деревянной лестницы, с теневой массой листвы, что отбрасывал на перила ветер, с каплями крови, разлитой на ступенях в тот вечер: безногая нищая, которая ничего не просила, сидела и глядела, а - куда, он проследить не смог.
       Остановясь, вдруг увидел, какая она, и какое у нее тело еще осталось. Принес ей конфеты, сел и - ею овладел, так что и ей передалось. Он приходил и приходил, садился напротив, и они не только отдавались, засыпали в объятиях, но и бродили вдвоем, и пускались в путешествия, бог знает, где побывали друг с другом - и каждый по себе! Это было не то, конечно, но от нее веяло новшеством, чем он себя подпитывал после.
       Может быть, она единственная, на кого он мог бы опереться?
       "Не оставляй меня, я несчастный, не оставляй пока!"
       Шепча эти слова, как заклинание, он расширил яму почти вдвое, углубил, как мог, и докопался до сути. Внутри сидел валун, и, выложась весь, он валун расшевелил.
       Значит, не смертельно! Но даже такой, шевелившийся, он был неподъемен, пустая работа.
       Подняв голову, он увидел, что старик приоткрыл гроб и заглянул.
       - Паренек да...целехонький, как живой! Свежачок, день-два, льдом охраняли... Так он же самоубитый, без мозгов...а-а, да я его знаю! По пальцам узнал! Он недалече могилу копал, а я надоече подумал, не зная: вот кому бы я дочку сосватал!
       Произнеся тираду почти из одних восклицаний, старик удовлетворенно перенесся из мира усопшего в живой, по-видимому, не делая особых различий между ними. Свесив ноги в яму перекусить, он вскрыл бутылку пива обручальным кольцом, надумав сейчас съесть свою золотую рыбку.
       Однако писака, начинавший все видеть в черном свете, ошибся:
       - Я пиво с воблой не употребляю, - сообщил он категорически живую подробность о себе. - Я или пиво пью, или воблу ем, а совместно - не! Не употребляю.
       - Мне бы, дед, твои проблемы...
       -Ты, малый, - спросил он, - случаем не родня усопшему?
       - Что?
       - Вот, думаю, что родня.
       - Нет, не родня.
       - Значит, есть вина?
       - Нет и вины.
       - Чего ж трудисся-то?!
       - Давай сообразим, дед, как этот камень вытянуть?
       - Ты выкопал, ты и соображай, - старик скоренько подобрал ноги, боясь, как бы этот сумасшедший не стащил его в яму.
       Шофер вернулся радостный - родился сын! - и подготовленный: как будто ожидал, что этот молодой матрос, неприютный и нелюдимый, оставшийся за всех, с сияющими, догорающими последним интересом к миру глазами, может отчудить, что возможно.
       Вдвоем завели строп с гачками, и - после нескольких попыток - выдернули и подняли! Валун лежал, как голенький младенец, вынутый из утробы.
       Меняясь с шофером, вдвоем оформили могилу, прихлопали стенки и оттопали дно.
       Позвали старика, чтоб принял работу:
       - Давно не видел тут такой ладной ямки!
       Вот он и улегся, на чью койку ему еще предстоит лечь, глубоко и навсегда.
       С утра, с беспокойством раздумывая о моряке, которому приходил на замену, писака, конечно же, не мог предположить, что закроет его землей. Ну, а сейчас не взялся бы предсказывать, что с этой минуты уже с ним не расстанется, и он станет героем самого лучшего из того, что ему удастся написать.
      
      
       ЗАМЕНА
      
       Писака не нашел шхуны у пирса.
       На месте "Моржа" стоял рефрижератор "Амур". Все там спали, на вахте у них была деваха с широченными плечищами. Она скучала, и с такой моментальностью подхватилась навстречу, что писака передумал расспрашивать и бежал.
       В ужасе помчался в уборную - успокоительницу, но в ней кто-то заседал.
       Писака знал, как приход изменяет людей, но боялся поверить, что его забыли на кладбище, а "Морж" ушел и не вернется за ним. Пусть даже не ушел, а перекочевал в другое место! Но как он ночью до него доберется? Он должен там быть сегодня, немедленно, и поздно - уже завтра!
       Погрузившись в беспросвет отчаянья, он не воспринял за реальность, когда из уборной, застегивая последнюю пуговицу, вытиснулся боком Батек.
       Старпом посмотрел на писаку так, словно тот стоял за ним по очереди.
       - Посетил и насладился! - поделился он впечатлением. - Три раза покушал, терпел - и поделом!
       Батек только начал панегирик уборной, а писака, давно связанный с ней тесными узами, тут же в ней заперся, чтоб неспеша переварить явление старпома, казавшееся ему гипотетической уловкой сознания. Однако то отчаянье, что пережил, вызвало залповое опорожнение желудка.
       Сидеть стало не с чем, и он вышел.
       - Потому что деревянная, беленая известью, - объяснил Батек его скорострельность. - Весь отпуск я просидел вот в таких! Знаешь, как я в детстве жрал известку? Маманя курям вынесет, а я сожру!
       - Недаром ты всех сильнее на судне, - подыграл писака благодарно.
       Батек с утра стал ему, как старший брат.
       - Сила есть, ума не надо, - согласился тот.
       - Я знал, что ты здесь, - продолжал писака с полной уверенностью, что говорит правду.
       - Так я тебя и ждал, - ответил Батек. - Пойдем, поможешь якорь втащить.
       По доске с набитыми брусьями они спустились в заливчик со списанными, ждавшими резки и переплавки рыбацкими суденышками. Все с такими вот названиями: "Шквал", "Ураган", "Тайфун" - и так дальше.
       Перепрыгивая с одного суденышка на другое, они добрались до "Айсберга", чей якорь старпом выбрал для "Моржа", вместо утерянного, срезанного льдом. Батек уже освободил якорь от цепи, перепилив толстое звено, усиленное контрфорсом, одной ножовкой для металла. Правда, богатырский сей труд стоил и ему затрат: обмокрел под мышками, рубаха приклеилась к спине, и крупные капли пота висели, как плоды, в распахнутом вороте, на курчавившихся волосах.
       По силовому взбодрению старпом выглядел "свежаком" по сравнению с писакой. Тот все ж проветрился, отдохнул в кабине, глотнул за новорожденного и малость расслабился. Однако такой вот, с солевыми разводами под мышками, старпом категорически отказал писаке сесть за весла, а взялся за них сам.
       После того, как выбрались из скопища проржавленных бортов и мачт, Батек уже выглядел так, словно весь день пролежал, нагуливая аппетит для гребли. От веса якоря ледянку пригнуло, она потеряла чувствительность к отыгрыванию. Батек же ее стронул, как перышко, и погреб, мощно откидываясь, почти ложась при отмашке, втягивая-отпуская живот, наплывавший на брючный ремень, вдохновляясь зверски.
       В нем проглядывал прототип очеловеченного морского льва, обезволосившего, стершего себе башку в битвах и передрягах за крошечных, заквашенных на одной растягивающейся животности самок.
       Превратясь в человечину, он деградировал в сторону приукрашивания женского идеала, добывая меха для покрытия таких же обесшерстившихся, покинувших лежбище сивучих-прототипок.
       Писака почувствовал, что эти люди оплодотворяли в нем некое энергетическое вожделение, и, если сравнивать с чем-то отстраненным, но сравнивающимся объединенностью отреченного художества, то это похоже на любование заливом с покачивающейся посудиной на переднем плане,  когда эта посудина, отражаясь ржавым днищем и ободранными от краски бортами в зеленоватой морской воде, делает любование эстетически состоявшимся, а не витающим само по себе.
       Оглянувшись на берег, он поискал там ковшик, вроде того заливчика с суденышками, от которого отвалили... Может, "Морж", перестав быть маятником Фуко, припрятался и притих где-либо под берегом?
       Однако они продвигались в косой параллельности ему, устраняя излишки и удаляясь, и как бы выходя уже на траверз чему, чтоб окончательно свернуть. Тогда он огляделся и увидел "Морж", дрейфовавший вдоль морской кромки Петровской косы. Пиратски прячась, он плыл в дымке цвета фольги, внушая косе нервозность необитаемой суши, к которой, мол, собирается пристать со своими конквистадорами. То есть попросту вешал ей лапшу на уши, так как без якоря не мог пристать ни к какому дикому берегу, кроме родной льдины.
       Писака из сонма событий, что там уже могли произойти, припомнил готовившуюся расправу над драконом, так как был к ней был косвенно примешан, находясь в общем списке с исполнителями возмездия.
       Батек, обладавший телепатическими способностями, тотчас приподнял голову от весел:
       - Ты спрашивал насчет дракона?
       - Еще нет.
       - А ты - спроси!
       Гребя, Батек смотрел на писаку глубоким взглядом, поощряя, страдая за него, что тот, по невжитости в содеянное, не сможет воспринять даже толики из того, что он передаст.
       Писака невольно встрепенулся, спросил, задержав дыхание:
       - Нашли его?
       - Как он запрятался! Искали в канатном ящике, перебрали всю цепь! На мачте, в гнезде Харитона - бесследно! На рострах - в бочках с жидкой краской - может, погрузился? Все ж судно маленькое, где он?
       - Где?
       - Не поторапливай!
       Батек возвратил весла, осушив на минуту, позволив ледянке скользить по инерции. Достал из-за уха папиросу и припалил спичкой, а заодно, до скончания огня, припалил и свое обросшее ухо.
       - Возвращаемся, как просадили трудовой день! Усаживаемся за карты, Бочковой снимает банк: "Труба кому-то!" - и меня помаленьку осеняет и...
       - В трубе сидел?
       - Ну что возьмешь с этого дракона с куриными перьями? Я как представил: сейчас вылезет в саже, как кочегар на старом ледоколе! - дополнительно в уме сделал пометку: отстранить его, к чертовой матери, от рации! - привык вякать, это для него, как конфеты: "Прием, прием!" - Батек набрал через ноздри баллон воздуха и зарычал в отчаянии: - Не нашли в трубе!
       - Но где-то он сидел! - взмолился писака.
       - Лежал! Привязался к креслу под Вершининым! Лично Вершинин и я катали его весь день, когда все работали! Так что получил разрушение организма со скидкой, но заслуженно, раз не разгадали.
       Батек почистил пальцем опаленное ухо, и с досады передал весла.
       Писака, оглянувшись, куда грести, растерялся, не обнаружив "Моржа". Признал его вскоре по движущемуся топовому огню на мачте по ту сторону Петровской косы.
       Теперь, с близи, он понял, что шхуна не дрейфует, а совершает целевые маневры, подстроясь к течению. Прикинув, в какой "Морж" окажется точке, когда выйдет на эту сторону косы, он погреб длинными рывками, охлаждая себя, чтоб находиться в зоне видимости рулевого.
       Батек, прочитав писаку по гребкам, заметил:
       - Не пристраивайся ни к кому!
       - Почему?
       - Я же не поставлю уборщика на руль!..
       - А кто же там правит?
       - Сам идет и правит.
       Пристали на ходу не к борту, а к подошедшему одновременно с ними разъездному боту. Он пришел со стороны Холмино, с рулевым Булатовым. Привез какого-то аристократа в демоническом плаще, в мягкой шляпе, с тростью и в перчатках. Аристократ свободно стоял в боте, мотаемом в пенистом буруне, помогая взобраться девке, которую с собой привез.
       Писака вынужден был признать, что его подружкам пришлось бы перед этой посторониться. На нее даже не надо смотреть! Все создавалось одним разлетом платья с колыхавшейся, намагнетизированной телом юбкой, то залипавшей при касаниях между колен, то западавшей в половины, - как водишь по ней рукой... можно кончить, пока она поднимется!
       Аристократ, зацепившись с бота тростью за планшир, вскочил с еще большей легкостью на палубу, чем Трумэн до этого выскакивал из машины.
       На "Морже" на появление красотки не прореагировали, а Батек сказал аристократу, нахмурясь:
       - Не успеешь на печать к Вершинину, выкручивайся сам.
       Тот кивнул и радушно махнул рукой кому-то за спиной писаки. Писака оглянулся и сообразил, что приветствие адресовалось ему.
       Булатов остался ожидать в боте, и по времени получалось, что это у него последняя поездка. Писака знал от старпома, что отход назначен в полночь.
       "Вернулись ли ребята с "четверки"? - подумал он.
       Перелезли на шхуну, ее нельзя было узнать.
       Желтая палуба, протертая морским песком и промытая, еще дымилась от каустической соды. У трапа и перед входами на мостик и в надстройку были постелены новые маты из мочалы. Во всем угадывалось добровольное распределение обязанностей: по обстановке, желанию и наклонностям. Один удалялся с девкой, другой уезжал или возвращался, а эти - делали свое дело, оставаясь на судне. При видимости хаоса срабатывала коллективная защита и дисциплина.
       По общему тону все выглядело так спокойно и по-домашнему, что возникло чувство не сопричастности, а обретения дома, в чем он еще не отдавал себе отчета. Это чувство впервые пробилось в нем, не имеющем никакого дома.
       Выделялся залитый светом трюм, который высушивали большими лампами.
       Там зверобои высвобождали нечто, почудившееся живым, из намокшей мешковины. С утра набросанная бочкотара была надежно увязана против качки, и покоилась основанием на шаре из тяжелых литых бочек с подтеками, показавшихся знакомыми.
       Среди этого знакомого, уже становящего привычным люда, неожиданно появился с зеленым чайником в руке, ощеривая перед старпомом в верноподданнической ухмылке широченный, с желтыми зубами рот, малюсенький человечек северной народности. Он был в длинном пиджаке с полосами, в толстом галстуке, побритый, с лиловыми щечками. Под шляпой у него свисали гнездом пасмы жесточайших, не поддающихся стрижке волос.
       Писака с изумлением признал в нем сопровождающего винных бочек из бесхозного вагона.
       Батек, приложась к чайнику затяжным поцелуем, спросил, возвращая:
       - Все в порядке, мэр?
       - Немножка чувствовал себя тяжело, - ответил тот, качнувшись, придерживая рукой яйца, чтоб не раскачивались с ним не в лад.
       - Это не тяжело, - объяснил ему старпом, - это ты себя нормально отпустил.
       Один из зверобоев, затачивавший неподалеку винт на боте, отозвался, всех рассмешив:
       - Жену горяченькую отпустил, вот у него и затяжелели!
       - Я своей жены не достоин, - человечек, насупясь, по-детски заводил сапогом по палубе. - Моя чайник принести, ничего не делать.
       Батек назидательно разъяснил засмеявшимся:
       - Я назначил его мэром Якшино на завтрашней стоянке. Что это значит? Шутить над ним можно, а зубоскалить, обижать нельзя. А его жену возвысил сам Вершинин, так что о ней любые пересуды запрещены.
       Старпом еще не закончил назидание, как из трюма все начали вылезать, освобождая место для одного.
       Последним показался Бочковой, он выбирался с ношей, взвалив себе на спину - не сразу удалось писаке и сообразить! - гигантского кальмара. Пойманный неизвестно когда, кальмар пережил переход в залитом водой трюме, и сейчас, вынутый из сырой мешковины, сохранял признаки жизни. Вися на зверобое, кальмар охватил его лапами, кажущимися мохнатыми из-за присосков, обратив вверх немигающий пристальный глаз, такой осмысленный, словно разглядывал людей, собравшихся на палубе.
       Бочковой, осторожно снимая с себя чудовище, подложил под него на весу кулак, чтоб глаз выпятился, и, надавив на него, со скрипом задвинул за глазницу, вовнутрь сбоку. Оттащив обвисшего кальмара, пустившего черную жидкость, к камбузу, он сказал повару, не обращая внимания, что тот, выйдя, целился в него из карабина без затвора:
       - Толпа кидает на отход.
       Повар опустил винтовку и ответил, отворачиваясь:
       - Я не могу его резать, у него кровь голубая.
       - Так воду вскипяти хоть! Придет Геттих, займется...
       Батек, поднимаясь по трапу, обернулся к писаке:
       - Иди поешь.
       Тот по подсказке направился в столовую, хотя после утреннего какао не испытывал никакого голода и желания есть.
       В столовой все цвело и пахло, как на плантации - из-за продуктов, что получили.
       Повар, с карабином за плечами, уже возился в своем отделении, ставя на плиту нечто тяжелое. Наверное, чан с водой, чтоб закипала. Недавно бродивший днями с миской пустых щей, плескавшихся в животе, писака один сидел за столом, полным изобилия. Поначалу собрался было подняться и уйти, а потом отвернулся и перестал замечать еду.
       Конечно, и - эх, какое это счастье! - принадлежать к когорте избранников, у кого и бот и карта, и оружие, и запас продуктов НЗ - для независимого плавания...
       Вот они!
       На стене столовой, под переходящими знаменами прошлых лет, висели фотографии награжденных зверобоев.
       Герой Социалистического Труда - один, Вершинин.
       Трое с орденами Ленина - Батек, Бочковой, Фридрих Геттих - в нем узнал "аристократа".
       На "четверке" Сучков и Садовничий, - с орденами Трудового Красного Знамени, и Трунин - с "доблестью".
       Погибший не был награжден ни орденом, ни медалью - должно быть, за неимением имени, по причине родового клейма. Для него уже было освобождено место в центре, пустовавшее до обновления, поскольку родовое клеймо снимается смертью.
       Писака подумал, что не сможет улечься в его койку до обновления имени героя.
       Почему?
       Эта невидимая пророчица, став после гибели сына, владычицей "Моржа", сегодня определит ему судьбу. Конечно, можно по-всякому относиться к такого рода деяниям, но если ты рождение слова связываешь с божеством, то почему уповать на силу только своих верований? Никакого плавания не получится без расположения звезд на небе, без чисел, вертящихся на компасе, и можешь в них видеть только геометрию и математику, а можешь правописание мироздания, и от того, кто ты, такой твоя жизнь и получится.
       Не думай, что спрячешься или избежишь проникновения тайны, живя на пропитании скудного смысла и замысла, и отрицания неочевидности.
       Не ты смеешься последним, нет!
       Замена, в морской идентификации, невосстановима, но хранительница ищет, и ее поиски идут по судьбоносным линиям собственного сына.
       Произойдет полная замена или незамена.
       Что-то да произойдет!
       Все решит хранительница "Моржа".
       В случае с ним нет ни клейма, ни посрамления рода, а существует реальность без всякого исхода.
       Тайну исхода, может быть, принесет Сучок, так поразительно схожий с тем ночным сумасшедшим, вцепившимся в него во Владивостоке!
       Почему он не вспомнил о нем, когда рыл могилу?
       Но даже если Сучок, действительно, брат его спасителю, то никакой видимой схожести, даже намека с ним, стоящим между ними!
       Вот это и ведет.
       Поэтому, если произойдет замена, то в этом доме, куда он вошел, он спасет себя сам, как моряк, которого подменял сегодня.
       Каким же образом?
       Почему он не пойдет в каюту, где не был с утра, и не выяснит, вернулась ли "четверка"?
       Чего он, к черту, боится и здесь сидит?
       - Почему сидишь, ничего не кушаешь?
       Напротив усаживалось крохотное существо, с белыми зубками, с пушком на щеках, с омулетом, раскачивающимся на шейке без единой складочки. Молодая или нет, она с тех лет, как в ней определились формы, расположилась в них, не подозревая о текущих столетиях.
       Вот сидит, в белом передничке и косынке буфетчицы, высоко поднятой дикорастущими волосами.
       Писака ответил дружелюбно, как она и спросила:
       - Не хочется есть.
       - Надо есть, чтобы быть здоровым.
       - Разве я тебе кажусь больным?
       - Нет, ты большой красивый парень, - ответила она без заигрывания и, приподнявшись, овеяла себя подолом платья, как опахалом, показав то, что он и предполагал.
       - Как тебя зовут?
       - Тува.
       - Тува - это страна.
       - Да.
       Тува, овеясь, аккуратно расправила платье на коленях и застыла.
       "Что ее ждет? Ночь с Вершининым?"
       По громкой трансляции разнесся голос Батька:
       "Писака к капитану!"
       Тува придержала его за руку и произнесла, прослеживая, как в гадании, линии на его ладони:
       - Ты что так задумм...вваешься? Не задумм...ввайся так никогда!
       - Не буду.
       Войдя в рулевую рубку, он услышал голос Вершинина из своей каюты, который запальчиво произносил то удаляющимся, то приближающимся голосом:
        "Он нужен нам, как великий моряк, зверобой, а не защитник животных! Вот такому я и поставлю памятник! А за животных пусть природа беспокоится, и эта сраная наука, у которой на каждый волос котика поставлено клеймо диссертанта. Захочет Бог - меня приберет, а пока есть я, мы на Шантарах хозяева и властелины!"
       На этом запале он и выкатился на писаку в своем самодвижущемся кресле из спальни - с белыми бровями, гневно сведенными к переносице, и сверлящими белыми глазами, воззрившимися на него: чего пришел? или я тебя вызывал?
       При виде капитана писака ощутил знакомый трепет, но без всякого ущерба для личной безопасности.
       Вершинин, разогнавшийся в кресле для довершения тирады, уехал обратно в спальню с кроватью из красного дерева и занавесками из толстого бархата с драконами.
       Принялся там кататься, чтобы обрушиться на скорости уже на писаку.
       Тот разглядывал обитель капитана, куда уж, точно, уборщик не подпускался.
       Свет зеленой лампы, похожей на цветочную вазу, обливал карты на столе, просмотренные и развернутые для просмотра, испещренные пометками. На специальной тумбе с ватманом, наклеенном на алюминиевый лист, сведения, почерпнутые из них, продавливались в виде контуров, а уже из них составлялась, по-видимому, "секретная карта Вершинина", о которой упоминал Сучок.
       Люстра из рулевого колеса бросала из угла дополнительный свет на книги, тяжелые, как плиты, и на норденовский хронометр на приставном столике. Заводился он, как знал писака, в левую сторону по сигналам ритмичного времени, принимаемым со специальных станций по азбуке Морзе.
       Там было много чего!
       Вершинин выкатился незаметно и начал несколько рассеянно:
        Ты к нам пришел, и мы тебя берем. Но ты должен знать, на каких условиях. Ты уже не станешь зверобоем и лишаешься всяких привилегий по законам нашего сообщества: пая, званий, наград, страхового обеспечения. "Морж" не несет никакой ответственности, если ты зарядишь винтовку не с той стороны и оставишь в Костроме вдову-сироту с десятью детьми-сиротками. Это тебя от многого и оградит, между прочим, что ты сам себе голова. Но ты должен понимать: ты не делаешь никому никакой замены.
       "Что же ты тогда оставляешь мне, стол изобилия?" - подумал писака, не придавая грозным словам капитана особого значения.
       Он знал, что, если уж они его взяли, то не для того, чтобы сделать изгоем своего братства.
       Батек, стоявший в угодливой позе у несгораемого шкафа, телепатически прочитал мысли писаки.
       - Ты получишь зарплату командира бота, - уточнил он, прикуривая без звука и развеивая дым осторожно невесомой лапой. - То же самое, что пай, но из другого ящичка.
       - С этого рейса я не хочу слышать ни о каких "командирах"! - раздражительно повернулся в его сторону Вершинин. - Нам предстоят прогулки за зверем, а не его поиски. Чтобы быть командиром бота, надо научиться, в первую очередь, считать до 36 (румбовая картушка на ботах с пропуском нолей). А если компас испортился, то - заметить это по звездам, и нее более. Любой ребенок до 9 лет на это способен! - Вершинин впился белыми глазами в писаку. - Кудря решил, что мы будем тебе платить за это большие деньги?
       - Я видел Кудрю всего один раз, с восьми до полдевятого...
       - А он тебе уже наобещал всякого!
       Вершинин проехался туда-назад, успокаивая себя от самого же, и подкатился как можно ближе.
       - Вот сейчас я к тебе и приехал! Того зверя, что мы нашли, нам еще хватит. Ты писака, и это время используй! Как писака, ты подпадаешь под наш закон, и он в том, что если ты размотал свою ручку, то ты сидишь за своим штурманским столом, а не чистишь на камбузе картошку! Как писака, ты вошел в свой дом, ты сам его открыл и имеешь в нем все права, как любой из нас.
       До писаки постепенно начали доходить слова Вершинина: его взяли на "Морж" как человека свободной профессии, выделяя на воплощение его замыслов солидную стипендию из капитанского фонда. Правда, представления о доме у него и у Вершинина не совсем сходились, но если исходить из того, что писака - изгой всего человечества, то Вершинин для него - лучше отца родного.
       Пытаясь объяснить необъяснимое, писака подумал, что в самом человеке порой сокрыт некий необъяснимый фокус проявляемого к нему отношения. Это тайный знак, может быть, божеская печать, чем он себя выдает: к себе склоняет или же от себя отвращает. Надо, чтобы сложились счастливые признаки, по которым тебя признают.
       Не обладай он такими признаками, и не проверь подтверждениями, не замышлял бы и не держал в голове никакие красивые книги.
       С этой шхуны он или взлетит, как чайка с амальгамы, или будет всю жизнь спотыкаться, отягащенный неравновесием, как бумажный и небумажный буревестник, которому придумали лишь красивое имя. Но в этом и пророчица не в силах разобраться или существенно возразить, как с сыном.
       И ему своего останется - и слава Богу.
       Вершинин, по нахмуренным бровям, собирался, видно, сказать, чтоб писака с этой минуты забыл сюда дорогу. Но внезапно все нарушила своим появлением какая-то бабища, которая побывала с визитом на "Морже" и пришла откланяться.
       Она выглядела, как белая фарфоровая кукла, если возможно вообразить себе куклу с ее фигуру, и с настолько выдававшейся грудью, что ничего за ней не видела. Наполнив собою всю комнату, она б смела Вершинина с кресла, если б не подоспел на выручку Батек.
       Видя, что писака стоит и не уходит, старпом, получившийся заодно и его нянькой, даже в эту минуту не преминул напомнить, что ему надо делать:
       - Отдохни, через полчаса на руль.
       Выходя, уже затворяя за собой дверь, писака замер от привидишегося: Вершинин, разбойничьи свиснув и размахнувшись из-за уха, с треском приложил к голой жопе фарфоровой куклы судовую печать.
       Палуба опустела, ушел последний раз бот.
       Писака забродил в неопределенных поисках, не связанных с отдыхом, пока не увидел боцмана, одинокой фигурой возившегося с цепями на баке.
       Теперь ему хватит работы до самого Якшино: втащить эти цепи, приклепывать к ним якорь, испытывать на грунте, прилаживать к клюзам "Моржа".
       Этот дракон тоже ничем не отличался: похожий на жучка, с постной ухмылкой, в футуристских сапожках, на которых были оставлены пробы кисти всех покрасок
       Весь день ощущая перед ним странную вину, раздваивающуюся между холодным любопытством и злорадным наслаждением, писака подошел и тронул боцмана за рукав:
       - Я не курю, могу уступить тебе свою норму курева.
       То была фантастическая уступка, на какую можно приобрести друга или раба! Уже произнеся слова, писака чуть было не взял их обратно, хотя ни на йоту не сомневался, что не рискует даже одной сигаретой из будущей пачки. Действительно, боцман, к его величайшему удивлению, отказался и произнес с ущемленной гордостью, топнув, как растерев окурок ножкой:
       -Я не побираюсь у командиров.
       Писака не установил на нем особых разрушений, если не считать двух синяков, поставленных, впрочем, так метко на оба глаза, что он словно вооружился круглыми очками с синими стеклами. Все ж это было мстительное разрушение: один глаз у него косил неправильно и, припухнув, вываливался из оправы.
       Получив первичное удовлетворение от этого рассматривания, он, в общем, готов был уже перейти к обычному скрупулезному исследованию, которое не зависело от личных эмоций.
       Но боцман чуть не закатил его выпятившийся хирургический глаз вовнутрь, выпустив, как кальмар, защитное чернильное облако.
       Бесцеремонное устанавливание писакой его ауетичности сбавило боцманский гонор и подвинуло на душевные откровения:
       - Моя жена сошлась с ботсгалтером...
       - С бюстгальтером?
       - Нет.
       - С бухгалтером?
       - Да...работает за дверью "Посторонним вход воспрещен". Я вижу раз, прием! - идет с моей женой. Думаю: давай с него сниму носки! Подхожу, прием: "Снимай мои носки!" - так они от меня убежали... - стеклышко засверкало налитой слезой. - Я хочу сыну к педальной машине "Ракета" моторчик от мотопеда присобачить, - поделился он своей мечтой, и добавил, перескакивая с пятое на десятое: - Думаешь, легко под ним было лежать? Он мне отпердел два уха, сейчас аукаются, как в лесу...
       Писака вспомнил, что в каюте Вершинина не обошел вниманием и его самодвижущееся кресло, пытаясь представить, как под ним мог укрепиться боцман и прокататься весь день.
       "Как я смогу написать о том, чего не в состоянии представить?" - подумал он со страхом.
       Этот боцман был первым, кто его испугал таким образом.
       Время сокращалось, как шагреневая кожа, и, если сейчас привезут ребят с "четверки", то надо куда-то проследовать? Или стоять с этим мудаком на открытом месте?.
       Писака огляделся с беспокойством.
       Тут он заметил, как со стороны неосвещенного борта открылась дверь, и из надстройки вышел Фридрих Геттих, а за ним и его подружка.
       Буквально в мгновение, как он увидел "аристократа", тотчас определил его как своего потенциального спасителя, хотя и не знал от чего. Поддавшись сомнамбулическому состоянию, в котором ощупью продвигался к чему-то, он, к ним подойдя, догадался, что его выбор в немалой мере зависел и от подружки Фридриха, показавшейся в темноте необыкновенно похожей на его подружек, как плод, складывающейся из двух половин в один. Возможно, что в этом была и невольная подводка под неосмысленно преследуемую им цель, но как есть.
       Фридрих обильно мочился в узкий шпигат, создавая брызги.
       Он был в незастегнутой черной бархатной рубахе, необыкновенно красивый, с черным от ледового загара лицом и светлыми глазами, прямо фосфоресцирующими в темноте.
       Опознав писаку, он не удивился и объяснил:
       - Належался, вылетает, как из ружья...
       Подружка его, обходя брызги со стороны писаки, навалилась на него кентавром из двух его подружек. Почувствовав, что его сейчас стошнит, писака с отвращением оттолкнул ее. Он расстегнулся и тоже начал лить, как будто и не побывал недавно в уборной. Фридрих чуть подвинулся, и они симметрично распределились вокруг шпигата, целиком отдавшись мочеиспусканию.
       В этом месте планшир шхуны был расширен и укреплен бортиком штормового ограждения, и девице, заждавшейся, пока любовник и его дружок себя освободят, пришла фантазия пройти по планширу, как по парапету. Она взобралась на него, сняв туфельки, и, находясь в неудобной позе и нуждаясь в опоре, чтоб выпрямиться, проговорила капризно:
       - Фридрих, дай руку! Оторвись от свого хера, наконец!
       Тут он, незаметно переложив член, сильно толкнул ее с той стороны, с какой она не ожидала. Девица упала в воду с идущей шхуны, даже не успев издать возгласа.
       Наклонившись с борта, писака увидел, как она выбиралась на отмель, хватаясь за мокрый песок, плывший под руками. Фридрих глянул тоже и равнодушно выкинул следом ее туфельки.
       - Не захотела идти на печать к Вершинину, - объяснил он, застегиваясь. - Будет или уважать наши традиции, или летать с борта.
       Писака, поддавшись единению, сделал было порывистый шаг навстречу, уже собрался на слова, но его остановило не то предубеждение против тевтонского имени, не то неизвестность насчет замены.
       Он отступил, погасив порыв, и опомнился.
       Фридрих заметил некую странность в его поведении и, засмеявшись, положил руку на плечо:
       - Писака, я видел, как ты следил за моей девчонкой! Если и тебе такие нравятся, то в следующий раз устроим бордель на четверых?
       - Согласен.
       - Пойду кальмара готовить, - спохватился он, - никто, кроме меня, его не приготовит.
       Писака постоял, как бы снова забыв, куда идти и что делать.
       Он почувствовал, что в том сроке, что он себе назначил, есть инстинктивное понимание экстремальной ситуации.
       По всем признакам, замена должно двигаться, придти, явиться.
       Возможно и так, что оно уже в нем есть, но еще недостаточно осмысленная, чтобы ее почувствовать.
       Скорее всего, все те слова и действия, а так же впечатления от них, что он воспринимает и впитывает из окружающего, теряют взрывную силу на приеме. В нем не срабатывает внутренний детонатор, чтоб родилась волна и достала до органа созидания.
       Неужели в самом деле сейчас он пойдет в каюту, размотает ручку и сядет за свой штурманский стол.
       На корме завизжала лебедка, поднимая на палубу пришедший бот.
       Тут же "Морж", повернутый на этот раз человечьей рукой, начал отрываться от Петровской косы.
       В рулевой защелкали тумблеры, затрещал телеграф, загудел локатор, шхуна начала стремительно разворачиваться, поплыли в головокружении темные холмы.
       Он вдруг увидел эти меловые обрывы, рябившие пестротой сорочьих яиц, и зеленоватую воду под ними, и оскомину, что оставляли во рту эти, не пачкавшие прозрачную воду, проржавленные суденышки, покачивающиеся на непомерных глубинах.
       Он ощутил непомерную тоску, что сила натуры начинает перевешивать в нем еще сопротивляющийся, не сросшийся с пуповиной текст.
       Конец?
       Писака шагнул в темень, и там его он нашел, и теперь держал его за руку. Он ничего не говорил, и это было мгновение мужского единения, на которое способны эти люди.
       Внезапно он прижался к нему, и он опознал его по ране на щеке, похожей на открытую внутренность:
       - Писака, - проговорил он, - я брат твой...
       Писака упал на колени:
       - Я попался на речи, я боюсь своего косноязычия, отчужденности, я боюсь сделать фото, чтоб не увидели, что я не такой, как все ...
       - Прислушайся, что я тебе сказал: я брат твой...
       Произнеся еще раз это, он в него этим проник, нащупал и скрепил его язык с пуповиной.
       Куда идти?
       "Писака, на руль!"
       Пару минут, и он уже стоял у рулевого колеса.
       "Морж" делал первые шаги в проливе, и впереди зажегся багровый Марс.
      
      
      
       Циклон "Мария"
      
       1
      
       После нескольких суток беспрерывной качки, ища место, чтобы укрыться от волн, судно "Учёный" подошло к бухте Закатная. Там был уголок затишья или, как его называют, "окно", которое открылось в самом циклоне.
       Как нередко бывает, когда теряет силу циклон, оформилась сильнейшая приливная зыбь, особо опасная в этих местах из-за береговых течений, сулоев, прячущихся за волнами. Все это, уже существующее и спаянное само по себе, колебалось поблескивающей массой, образуя плавное вращение вокруг скал. Порой, когда с моря подкатывала большая волна, она, складываясь с зыбью, так бесила воду, что уровень кипящей пены сравнивался по высоте со скалами... Дьявольская картина для мореплавания! Было ясно, что соваться в бухту, на что рассчитывал Егорыч, нечего и думать. А полежать спокойно в дрейфе до вечера, на что надеялся кэп, и думать нечего.
       В рулевой "Учёного" собрался из них двуглавый совет: маленький, с курчавившейся лысиной Егорыч и лосевидный, удлинявшийся на четверть в росте при эмоциях, капитан Кузьмин. Кэп застыл перед окном, внимательно присматриваясь к волнам, шевеля губами как при чтении. Казалось он читал утреннюю газету, тщательно, не пропуская ни строки. Егорыч проглядывал новости бегло, как знаток Курил. Бухту для стоянки предложил Егорыч и, как знать, опростоволосился. Теперь слово брал кэп, которому везде в подвохах природы чудились береговые опасности. Боялся он этих опасностей до тех пор, пока они не были скрупулёзно подсчитаны и занесены в судовой журнал. Наконец штурман Хаснутдинов в точности всё записал, и кэп отдал распоряжение:
       - Матроса Кислого ко мне!
       Появился Кислый, худой, как щепка, с едва отросшими, чуть постарше щетины, усиками, которые он послюнивал и приглаживал. Горбясь, как от большого роста, и так ступая, словно подкрадывался, матрос вошёл в рулевую, где обычно передвигались пробежками. Ни за что не держась, вроде и не чувствуя качки, Кислый посмотрел на капитана открытым и ясным взглядом: сама душа.
       - Звали, Дмитрич?
       Кэп напустил на себя вид заботливого отца.
       - Как отдыхал, Шурик?
       Лучше бы не спрашивал!
       Губы матроса сложились в трубочку, плоские щёки натянулись, складка перерезала чистый красивый лоб. Кислый покачнулся, сделал шажок, затем ещё и заплясал, подчиняясь качке.
       - Да разве это отдых, Дмитрич? Сами лежат лежмя, один рулевой работает, а где понимание? То таракана сунут в ноздрю, то смолёную вату... Да в гробу я видел такой кораблик! Я хоть завтра, чем по морям шарахаться...
       - Безобразие!
       - Для них, если человек спит, - забава! А ведь рулевой как око недремлющее: даже во сне он готовится...
       - Хорошо сказал! Надо записать для техучёбы.
       Матрос перестал бегать:
       - Запишите.
       Кэп записал фразу в блокнот, и Кислый успокоился. Он не сомневался, что капитан использует его выражение. Да ещё приправит своими комментариями, от которых многим станет тошно.
       - А теперь посмотри... Сможем войти?
       Кислый посмотрел на несколько бурых скал, стоявших впереди и как раз выплеснувшихся, и ещё на одну скалу, двугорбую, за которой проглянула на миг вожделенная бухта. Он знал от акустика, что там застряла "Юнона", знакомый до слёз пароходик, и, собственно, только такой человек как кэп, мог с ним советоваться: входить или нет? С другой стороны же, если кэп спрашивал у него совета, как у рулевого, то и тогда - что в этом такого?
       - Смотри внимательнее... Продольная - с километр, курва! Все ворота закрыла...
       Кислый пошептал, прикидывая, послюнил большой палец и пригладил усики:
       - Придётся реверс менять.
       По-видимому, Шурик выдал за так то, что кэп имел основание скрывать и даже не занёс для огласки письменно. Кэп сразу пощуплел, вползая в размер так себе лося:
       - Поменяем, если прикажешь. В общем, так. Режим - 35 слов в час.
       - "Слушаю" и "Есть"?
       - Становись.
       С осторожностью прибавляя румбы, Кислый повёл "Учёный", медленно приспосабливаясь. Судно то со всего размаха утыкалось в воду носом, то почти становилось на корму. В рулевой ещё удавалось стоять, так как было видно, с какой стороны поддаст. Для тех же, кто лежал в каютах, наступил конец света. Несколько моряков пытались пробраться в рулевую, чтоб выяснить, что там происходит, но их смело с трапа, и они с проклятиями поползли к своим койкам.
       Вот близко открылись скалы, съеденные у основания, дохнувшие пахучей сыростью оклеивающих их водорослей. Подошли к полосе зыби, и Кислый тотчас почувствовал по рулю, как вся эта полоса растягивается сулоями. Зыбь была как резиновая и сжималась. Если внезапно захватит течение, то судно бросит на скалу, как букашку. Надо звонить в машину, включать аварийный двигатель... Не ему учить кэпа, как обойти эту ловушку! Однако кэп чего-то ждал, мешкал, заставляя Кислого бесцельно маневрировать: перекладывать руль с левого борта на правый и обратно. Всё для того, наверное, чтобы не делать лишней записи в судовом журнале. Чего же он ждал? Он ожидал наката дурной волны, - что она всё совершит сама.
       Такая волна откуда-то взялась!
       Вот колесо замерло в руках рулевого: судно стремительно начало поднимать в новый горизонт. Подняло, и все свершилось под диктовку кэпа: "Учёный", перемахнув заслон кипящей воды, упал в Закатную.
       Кэп засмеялся и хлопнул Кислого по плечу:
       - Курва!
       Сейчас это означало высшую похвалу, жест демократизма. Матрос из дружеских чувств тоже потянулся к кэпу, но тот гаркнул:
       - Держи ровней!
       Кислый ухватился за руль.
       Закатная действительно оказалась не пустой. В глубине бухты стоял танкер "Юнона", а в отдалении маячило несколько японских шхун. Наверное, они стояли с начала циклона. Было пасмурно, качало. Суда переваливались с боку на бок. Казалось, качается и сам посёлок Макаровка, приютившийся у подножия горы Пирамидальной. Даже не посёлок, а так, поселение из одной улицы. Подошва горы была разрыта, там строился рыбозавод. А верхушку увенчивала мачта с тарелкой "Орбиты".
       Возле ржавого транспорта 966, пустого, трясущегося на камнях, они стали на якорь.
       Сейчас кэп и задел Егорыча:
       - Какое же это "окно"? А говорил: хорошая погода.
       - Что ж, покачает немного. Зато посмотри, какую я тебе бухту нашёл! Или плохо постоять у берега? А то б штормовал весь день.
       - Теперь ломай голову, как отсюда выбраться... - Кэп заходил по рулевой. - Если главный фронт циклона пойдёт сюда, то и нам и им, - он показал на танкер и шхуны, - будет хана. - И уставился на Егорыча: как тот воспринет? Егорыч подёргал бородёнку: если забрался сюда, то, видно, надеешься и выбраться. - Но хуже этого, - продолжал кэп, и тут уже Егорыч посмотрел на него: что может быть хуже? - Хуже всего, - заключил кэп, - если мы потеряем якорь.
       - Зато завтра, посмотришь, я тебе ещё одну бухточку найду, - сказал Егорыч. - Восходная, как раз напротив.
       - "Напротив"! Пол-океана.
       - Здесь Закатная, а там Восходная, вот и напротив, - разъяснил Егорыч. - Вот и будешь знать Курильские острова.
       - Ты якорь мне достанешь? Ещё начальству капнешь на меня. А начальство меня - во! К ногтю.
       - Что ж, похужаешь, зато возмудеешь.
       Кислый выключил питание, и штурвал заболтался как без мускулов. Примерно такую же расслабленность почувствовал и рулевой. Сейчас Кислый как бы и увидел всё: японские шхуны, танкер, посёлок Макаровка. Посёлок его мало интересовал. Теперь землёю стала "Юнона". В таких вот бухточках, где пароходы ищут укрытия, и неродное судно станет родным. Что же говорить про своё, владивостокское! Он видел, на палубе собирались моряки. Уже готовились в гости на "Юнону".
       Нацелясь сойти к ним, Шурик спохватился, что попал на вахту случайно. Вахта его только начиналась. Значит, придётся торчать в рулевой. Через четыре часа, если и попадёт на "Юнону", что там ловить? Всё обговорят. Все друг другу наскучат. Будешь сидеть никому не нужный и разговаривать с самим собой.
       Акустик выставил в рулевую коробки с кинолентами.
       - Поможешь перетащить?
       - На танкер?
       - На бот.
       - О чём берём фильм?
       - Ну... о сложностях жизни.
       Кислый запричитал:
       - Опять это самое! Сколько можно? Совсем замучили морской народ...
       Акустик улыбнулся:
       - Без сложностей захотел? Теперь на такие фильмы очередь на флоте. Так поможешь оттащить?
       - Давай, пока кэпа нет.
       Кэп стоял у Кислого за стеной, пристраивая к щеке электробритву.
       - Рулевой, - ласково разъяснил он, - око какое-то там...
       Кислый, глянув на капитана, похаживавшего по рубке, как по половицам избы, загорелся немыслимой надеждой.
       - Дмитрич, если б вы! Вот честно... Я отработаю, хоть за двоих!
       Кэп и не сомневался. Сегодня ночью, когда подойдёт циклон, Кислый будет работать за троих, как лучший рулевой. Парень он безотказный и незавидный для дочери жених. Так что его нечего жалеть! Но если пилить и пилить - и деревянный столб завизжит.
       - Я б тебя отпустил, но ты ж не вернёшься. Женишься и на танкер перейдёшь.
       - На эту цистерну? Да не за что!
       - Лучше бери девушку с "Учёного". С Татьяной у тебя как, слабовато? Подналяг. Ради неё отпущу.
       Кислый понял, что кэп шутит, и улыбнулся, - робко и виновато. Когда над ним подтрунивало начальство, он смирялся. Даже слегка наглел.
       - Побриться дадите?
       - Электрическую не дам. Лезвие дам.
       - Спасибо.
       - Правда, зазубренное немножко и ржавоватое чуть-чуть.
       - Сойдёт.
       Увидев в каютах приодетых моряков, Кислый понял, что у него за видок. В телогрейке, в палубных ботинках, в старом свитере, таком длинном в рукавах, что приходилось закатывать в два слоя. Да и это не своё - боцманово. Обычно Кислый полностью одевался после плавания и в плавание уходил, раздарив всё, что покупал. Да что одежда! Тряпками сейчас не удивишь. Надо нечто такое, что бросилось бы в глаза. Кислый вспомнил про портфель. У него был большой портфель с блестящими замками, из нескольких отделений, с разными карманами и карманчиками, назначения которых он не понимал. Даже не знал, как к нему этот портфель попал. Но раз никто не предъявлял прав, значит, его собственный. Будет жалко, если портфель уже взял кто-нибудь. Разыскал портфель на камбузе и выложил из него хлеб, который повар прятал от тараканов. А потом ему опять повезло. Алик Хаснутдинов, его вахтенный штурман, нуждался в телогрейке. Дал Кислому взамен свою курточку с погонами.
       В штурманской форме, с портфелем Кислый и предстал перед моряками, сидевшими в боте.
       Славик Кутявин, моторист бота, пропустил его на нос:
       - Становись вот так, держись за мачту. Будешь как командир.
       Кислый встал, как показал Кутявин.
       - Шурик, жениться собрался? - спросила дневальная Ася, подмигнув Толе Царицанскому, стрелку, который был её герой. Толя красовался в голубой с блёстками рубахе, оттенявшей удаль его цыганистых волос. На груди висела гитара с увеличенной маркой к 100-летию художника Петрова-Водкина. Описать Асю Шурик не мог: он на неё боялся смотреть, чтоб не влюбиться. - Сперва со мной ходил в загс, потом с Татьяной. А теперь с кем? - поддразнивала она Шурика нежно и не без лукавства.
       Кислый смущённо возразил:
       - С Татьяной не ходил.
       - Не ври.
       - Ну, не дошли.
       Тут был главный козырь Шурика Кислого - готовность жениться. Без ухаживания, без ничего. Как увидел девчонку, так и сделал предложение. А как ещё успеть? Ведь пароходы приходят и уходят. Стоянки в портах не совпадают. Одни встречи и расставания... Но и козырь его не срабатывал, хотя многие не прочь выйти замуж. Что-то говорило девушкам, что Шурик способен не только жениться, но и пылко любить. Связываться с таким хлопотно и не надёжно.
       И всё же кем её, Асю, считать, если Толя женат? Шурику от её смеха становилось горько. Придут в порт, ходит сама не своя. Раз под настроение вошла, тронула за руку: "Давай распишемся!" Опоздали, загс оказался на замке. Теперь снова море, Толя и холодок в животе: что будет дальше?
       Ася поняла Шурика сразу и не захотела испытывать на неверность. От Татьяны же Шурик сбежал сам, скоро почувствовал её стальные щупальца. Научница Татьяна тоже сидела в боте, дебёлая, с виду мужчина, если б не смущение, окатывающее бледные щёки. Полыхала Татьяна и без видимой причины, от каких-то своих мыслей. Сейчас рядом с ней сидел Коля Бородин, которого она опекала, как презираемого и малосильного.
       В общем, всё это теперь просто шутка. Однако Толя Царицанский, с удивлением посмотрел на Асю, спросил:
       - Разве ты ходила с Шуриком в загс?
       Толя не то не знал, не то забыл эту историю и ревниво нахмурился. Асе стало неловко, что напомнила. Собралась ответить, как отвечала: ходила, мол, для смеха. А Шурик был готов её слова подтвердить. Но их опередил Бородин, евший Толю глазами из желания услужить.
       - Шурик ходил записываться с этим портфелем. Там было... - Бородин вобрал в рот нижнюю губу, припоминая, и перечислил: - три пачки палубных перчаток, два паспорта и Асина белая кофточка.
       Всё сказал правильно, но вышло некстати: Ася запылала, Шурик согнулся, вытянул губы трубочкой, но что он мог возразить? Толя же, хоть и выслушал Бородина внимательно, - не поблагодарил. Так посмотрел, что Бородин стал уменьшаться, превратился в мышь и залез за ворот Татьяны. Остальные восприняли его сообщение без интереса. Только боцман Сивов подозрительно уставился на портфель Кислого:
       - Опять что-нибудь стянул для загса?
       Шурик бесстрашно распахнул одно из отделений:
       - Смотри вот, драконище, на...
       Боцман перегнулся с палубы, сделался малиновым от притока крови. Славик не дал ему доглядеть, оттолкнулся от судна веслом.
      
       2
      
       Уже издали стало видно, что танкер пустой, без топлива. Нелепо поднявшийся над водой, он всё рос и рос, выставляя на показ оголённую подводную часть, кое-где закрашенную ядовитой зелёной краской против обрастания. Вот перестал расти, превратился в стальную скалу и закачался в метре от них.
       Вахтенный с танкера крикнул:
       - Шурик "ученых" доставил! Рыбу хоть привезли?
       - Привезли.
       Вниз полетел забортный трап, раскручиваясь как рулон. Царицанский его поймал за балясину и занял место для страховки. Первыми полезли девушки, Ася и Татьяна. За ними Кислый как командир. Стальная скала резко кренилась от пустяковой качки. Даже Шурик, испытанный в морях, ощущал неудобство. Над собой он видел обтянутые колготками ноги Татьяны, здоровенные, как столбы. Возникло опасение, что неуклюжая научница может отцепиться и упасть. Или же оборвет веревочный трап тяжестью своего тела. Вот благополучно взобрался, перелез, а неустойчивость, которую почувствовал на трапе, осталась. Даже споткнулся на ровном месте.
       На "Юноне" рассмеялись:
       - Девчонок увидел, ноги ослабли.
       - Приданое принес! Аж спотыкается...
       Пареньки острили, а девчонки стояли молча, постреливали любопытством: кого из нас выберешь? Шурик знал: эта забава, игра. Его слава неудачливого жениха сделала свое дело. Теперь даже самая разнесчастная дурнушка задерет нос перед ним: недотепа! И все же попробуй не поверь, если так смотрят... Уже имея одну на примете, Шурик с опаской начал к ней подходить. Но первая же, Лина, с лицом симпатичного поросенка, заступила ему дорогу: "Шурик, ты куда?" - и повисла на нем, чмокнув. "Нет, Шурика мы не отдадим!" - вскричали остальные. И пошло-поехало. Но та, которую он имел на примете, оттолкнула его с отвращением: почувствовала.
       Однако и для него сегодня выдался день.
       Вдруг увидел женщину в халате, работницу кухни. Она стояла в стороне, наверное, из-за своего возраста. Парни с "Ученого" проскакивали мимо, не углядев. Шурик тоже бы проскочил, если б не она сама. Улыбнувшись, женщина дернула его за рукав курточки. Помимо выражения стыдливости, такого необыкновенного, что он сразу отметил, какая-та история бросилась из ее черных глаз...
       Вот и поцеловались, не мимоходом, а как вышло.
       Вышло так.
       Как только Шурик подошел к ней, женщина, прильнув к нему каким-то прилаживающимся движением, осторожно коснулась его губ своими. И от этого прикосновения, неслышно усиливающегося, от тела ее, зрелого и понятливого, словно заполнившего его, как глиняную форму, случилось затмение.
       Отойдя, неловко загребая ногами, женщина махнула ему рукой, так как ее позвали.
       А Шурик все стоял...
       То, что он испытал, так отличалось от поцелуев девчонок, пресных, нарочитых , как заплевавших его... Да он впервые поцеловался только что! Теперь он знал, что незнакомая женщина с кухни и будет той, ради кого он сюда явился. Открыл портфель, проверил. Все при нем: паспорт, давние бланки для регистрации и два свитера, выкраденных у боцмана на вино. Впервые Кислый посмотрел на поселок, который мог сегодня понадобиться. Время казалось вечерним из-за циклона, хотя не наступил и полдень.
       К нему подошел матрос с "Юноны", рыжий, с глазами навыкате, отчего казался придурковатым, диким, по фамилии Пугач.
       - Здоров, друг. Что принес?
       - Ничего.
       - Как - ничего? - Пугач пощупал портфель сквозь кожу. - Ага, есть.
       Кислый напрягся, пытаясь вырвать портфель из цепких лап Пугача.
       - Может, и есть. Да не для тебя.
       - Почему не для меня, друг? А для кого?
       Пугач был такой: повторял твой вопрос и задавал свой. От этого моряка Кислому не было жизни. Кажется, только вчера Пугач приставал к нему в порту: "Куда идешь, друг? Что несешь?" И вот продолжение в Закатной. Сейчас эти свитеры будут вынуты, тщательно осмотрены и брошены в кучу остального барахла. Даст ли Пугач за них на бутылку - это еще вопрос. Уже готовый запричитать, Кислый увидел, что Пугач, завладев портфелем, оставил свитеры без внимания. Указал ему на какой-то знак чернилами внутри портфеля: "ПП".
       - Что это значит, друг?
       - Что?
       - "Петр Пугач", съел! Инициалы.
       Кислый остолбенел, и Пугач продолжал, довольный:
       - А то ходишь как министр. Теперь будешь министр без портфеля.
       Кислый вспомнил вдруг:
       - Ты у меня 600 рублей взял.
       - Взял? А может, сам отдал?
       - Отдал, ну. Ну?
       - Не можешь вспомнить? Так я тебе скажу. Помнишь, ты вышел из "Челюскина", нес пьяного Романа? Там еще девчонка к тебе прилипла? А рядом две крали крутились, вели...
       - Что-то такое, ну?
       Я как раз шел из бани с портфелем. Вижу: сейчас тебя обчистят. Деньги у тебя в несессере лежали, я взял. А тебе сунул портфель, чтоб проверить. Вся милиция его знает, через сутки нашли. Так или нет?
       Кислый стукнул себя кулаком в лоб:
       - Верно, привели девчонку. Она мне отдала.
       - На твои деньги я купил кожаное пальто, - похвастался Пугач. - Или тебе холодно, что я одет?
       - Я не говорю, носи. Только портфель мне нужен сегодня.
       - Если мне нужно пальто, то я храню его в рундуке, - язвительно ответил Пугач. - А ты в моем портфеле носишь хлеб.
       - Это повар, паскуда.
       - Так набей ему хайло. - Пугач подобрел и отпустил портфель. - Но если он тебе нужен для дела, то я молчу, друг.
       - Ты женщину знаешь, друг? Староватая, в халате? Вон там стояла.
       - Знаю: Галина.
       - Видел, как меня поцеловала?
       - Видел. Ты ей понравился.
       - Не знаешь, кто с ней?
       - Не знаю. В ногах не стоял. Только кто на нее клюнет, раскинь: не молодой ведь? Пожилому с ней тоже связываться нечего - холостая.
       - Захомутает?
       - Галина? Она не такая.
       - Какая?
       - Она если хомут наденет, то и не услышишь. Вот этого и боятся. А если смелый, то я тебе устрою.
       - Только всерьез. Не так чтобы...
       - Всерьез? Как же еще?
       Пугач с важностью удалился.
       Постепенно разбрелись: кто смотреть кино, кто - париться. На "Юноне" была банька, желтенькая, полностью деревянная, ее соорудили во время ремонта в Финляндии. Баньку эту Шурик любил, всегда начинал с нее. Тело у него, хоть и худое, но выносливое, без мускулов вроде, но как литое. Париться он начинал, когда изнемогали другие. Доводил баньку до такого каления, что парильщики не могли ни стоять, ни сидеть - лежали. Когда же вошел, увидел, что тут не парятся, а мучаются, и, наскоро оплеснувшись, торопятся уйти. Шурик и сам вскоре вышел, не поняв ничего. Постепенно дошло: в этом глухом, без окон, отсеке раскачивание танкера подавляло все чувства. Неотвязно думаешь лишь о том, о чем редко думаешь в море: что ты на воде.
       В первой же каюте, куда Кислый заглянул, он и остался. Царицанский играл на гитаре и, хотя играл здорово, никто его не слушал, кроме Аси. Понимала, что сейчас он в мыслях там - дома. Обычно веселая, заводила, Ася сидела тихая и молчаливая. Зато буйствовала Татьяна. Она выбирала самых отпетых парней. Вела себя скромно, застенчиво, полыхала от грубых щупов, пока к ней не присасывались. Тогда начинала перевоспитывать. Удар у нее был как у мужика. Когда от нее отстали, Татьяна вытащила из уха Бородина и вышла, неприступная и торжествующая. Все с облегчением вздохнули.
       Пил Кислый мало, он больше хмелел от компании, чем от вина. Стало сладко и грустно, что все вместе, одна семья. Случись с кем гибель, беда - потерял бы сестру или брата. Они же переливали пустые разговоры, опостылевшие еще на земле. Хотелось найти такие слова, чтоб у всех открылись глаза. Но слов таких Шурик не знал и плел несусветное: что он у кэпа за штурмана. "Видишь, курточка? Бери, друг..." - и совал кому-то курточку Алика. Портфель его давно исчез. Выворачивал карманы брюк, ища деньги, чтоб кинуть на игральный стол, как в порту. Один раз заглянула с закусками Галина, наградив его ласковым взглядом. Шурик на нее не смотрел: было стыдно. Он уже сочинил о Галине такую похабицу, что запретил себе о ней думать. Эту черту Шурика знали. Сейчас он путал всех и всем мешал. Но никто его не задевал: мели, если охота.
       Прошли минуты, он опомнился.
       Вышел, постоял у борта, остывая. Когда его вот так заносило, что-то в нем не дремало, запоминало и оценивало. Он становился чрезвычайно чуток к самому себе, зло-наблюдателен. И сейчас память услужливо подносила и нелепые поступки, и смехотворное вранье, срывающееся с языка. Любовь к товарищам, что была всему причиной, прошла. Было досадно и горько, что вел себя как ничтожество. Вспомнил случай. Однажды вышел в море, судно чужое, рыбацкая артель. И к ним попал, и вышел в море - под настроение. И вдруг увидел их, как со стороны: тупость, темнота. Как с такими плыть? Что он наделал!... Открыл дверь: ночь, внизу - океан, волны... Сердце сдавило, хотел броситься. Потом осмотрелся: что это ему взбрело? Люди как люди.
       Нет, дело не только в них, хорошие они или плохие. Чего-то недоставало в самом...
       Шурик стоял: откуда тоска? Может, от "Юноны"? Его как рулевого, обладавшего обостренным чувством равновесия, угнетала неустойчивость танкера. Это металлическая гора, полая изнутри, словно потеряла центр тяжести... Чего они ждут? Пойдут волны, чуть качнет - и полундра.
       Не выдержав, подошел к вахтенному:
       - Дай закурить, а то я от своих кашляю.
       - Бери пачку, как раз хочу бросить.
       - Что-то вас плохо качает, - сказал Шурик, закурив.
       Вахтенный ответил:
       - Заманили в это "окно", высосали, а теперь кукуем.
       - Страшновато. Вы в море пойдете?
       - Мы не "Ученый". Мы в эти ворота и при хорошей погоде еле влезаем.
       - Наш кэп сказал мне, - произнес Шурик доверительно, - что сюда идет главный фронт.
       - Знаем, предупреждали... - Штурман зевнул, посмотрел на Макаровку. - Выкинемся на берег, хоть на земле постоим.
       Кислый посмеялся: ему понравилась такая беспечность.
       Появился Пугач.
       - Ну как, друг? Отошел?
       - Да вроде.
       - Значит, подгадал вовремя. Галина тебя ждет.
       Кислый сейчас от слов Пугача растерялся.
       - Нет, друг, куда мне! Если б жениться, это еще... А так - нет!
       - Вот и сходи, как жених. Пальто у тебя есть - чистая кожа! Портфель у меня, курточка эта.
       - Не будем переливать, друг.
       Пугач рассердился:
       - Ты меня просил или не просил?
       - Просил, ну.
       - Ну? А как теперь мне?
       - Прямо не знаю, друг.
       - Лучше иди, друг. А то будешь морду мыть.
       Пугач ни в какие драки не лез, но Кислый знал: перед Пугачом не устоять. Ведь это не нормальный кто-нибудь там, а с "приветом". Бывало, забудешь, о чем просил, пройдет год. Входит, как расстались вчера: "Просил, друг? На". Сегодня же Пугач устраивал Кислому жизнь. Будет смертельная обида, на "Юнону" лучше не являйся... В самом деле? Если он войдет к Галине в пальто, штурманской форме, с портфелем, сразу станет ясно: человек зашел с серьезным намерением. Почему не зайти, если она ждет? Чего он испугался?
       Тщательно одетый и осмотренный Пугачом, Кислый стоял перед каютой Галины. Перед тем как уйти, Пугач предупредил:
       - Скоро капитан будет делать обход со своей свитой. Галина знает, и ты поторапливайся.
      
       3
      
       Постучал, нет ответа.
       Вошел и остановился, оглядываясь. Каюта у Галины, как на многих визированных судах, отдельная - мечта. На столике укреплено зеркало со створками, развернутое, как конверт. В него гляделись две большие куклы, мальчик и девочка. В качающейся каюте, где вещи обретают иллюзию живых, эти куклы, попадая под неожиданное отражение со стороны, казались детьми, выбегавшими из глубины какого-то пространства. Посмотрел направо, где горел свет: не туалет - роскошь. У них же - железный стояк с педалью. Извергает столько воды, что из гальюна не выходишь, а выскакиваешь.
       Впитав теплый душистый сумрак Галининого житья, Шурик почувствовал себя как вор. Сгорбясь, делая длинные шаги, собрался улизнуть, и в тот же момент Галина сзади закрыла ему ладонями глаза.
       - Кто, угадай?
       - Галина.
       - Так что, если Галина? Разве ты меня узнал?
       На ней было платье, сверху тесное, стягивавшее, как пружинами, и так упругие, готовые выскочить груди, а книзу свободное, ополаскивавшее волной колени. Владея им виртуозно, Галина одним взмахом обрисовала фигуру, подразнив Шурика тем, что красива. Работницы кухни сейчас будто не существовало. Но и эту женщину Шурик тоже не знал. Он даже смотреть на нее стеснялся. Когда же Галина, отбросив движением головы лавину черных волос, прошлась своей загребающей походкой, от нее вдруг повеяло ветром, таким знакомым, родным, что Шурик похолодел. Сделал шаг, споткнулся, уронил портфель.
       Кто же она такая?
       Усадив Шурика на койку, Галина села на стул. Закурила, вольным движением отбрасывая спичку, но за этой непринужденностью было что-то сковывающее. Ее блестящие глаза глянули робко и вопрошающе: "Постарайся, вспомни! Это так важно". Шурик от этого взгляда не знал, куда деться.
       - Вот ей-богу, Галина... Подскажи!
       Взяла с тумбочки любительскую фотографию, наверное, приготовленную заранее.
       - Глянь-ка...
       Шурик глянул, вздрогнул, вытянул губы трубочкой:
       - Вот еще, надо же... А-а!
       - Вспомнил?
       - Но как же! Причем тут "Галина" - Мария же! Или опять забыл?
       - Нет, это я. Просто имя поменяла.
       - Зачем?
       - Гадалка подговорила. Если, говорит, имя сменишь, себя переменишь. - И грустно добавила, раздавливая сигарету в пепельнице: - Видно, не соврала, раз ты меня не узнал.
       Как же она изменилась! Нет, тут не годы. Что-то неуловимо сместилось - и нет Марии.
       Вот она... Стоит, обняв кобылку, а Шурик держит над ними дугу. И какие-то хмыри вокруг, пьют воду из бочки... Тогда на деревню свалилась беда. Приехали на работу неизвестные люди - моряки. Для Шурика же наступили счастливые дни. Мать на излечении в ЛТП, он один с сестричкой, которая могла часами играть, не докучая, как птичка. Забросил дом, хозяйство, везде с ними.
       С утра на водовозке, вдвоем с Марией... Вначале через этот вот луг, потом мимо пустой, выжженной жарой деревеньки; по дороге с частоколами наклоненных, как старухи, ракит, почти без древесины, с дуплами, заложенными камнями; и дальше в объезд к озеру, где брал воду для ферм и конюшен.
       Сколько ему было? Лет шестнадцать, Мария постарше. Это тогда волновало особенно. Что еще? Ночь, звезды, бешеная скачка на кобыле, ворованная курица за пазухой, спереди сестричка, сзади Мария. Вот и все, что там было. Ничего и не было, нечего сказать.
       - Помнишь звездочку? - спросила она, оживая, наклоняясь, близко дыша. - Я говорю: "Шура, звездочка падает, поймай!". А ты - хвать с кобылы, с земли, и мне в руки - огонь! Я - ах! - чуть не сомлела...
       - Что-то дал?
       - Светлячка!
       Тут Галина обняла его, провела ладонями по щекам, царапая мозолистой кожей. Шурик вспомнил, что руки у нее всегда были такие. Она ведь детдомовская, это потом ее удочерили. Да ненадолго, пока у приемных родителей не появился свой ребенок.
       - А поросеночка помнишь?
       Как же! Не поросеночка, а ладного кабанчика. С утра бросал ему буханку хлеба - и на весь день. Когда уехали на луга, покинул без присмотра на две недели. Вернулся, в селе беда: все свиньи передохли от какой-то заразы. Вошел в хлеб, чтоб выбросить кабанчика. Смотрит: сидит, живой, с веселыми глазами. Только малый сделался, что щенок. Выжил, единственный в деревне, - не кормили.
       - А сестренка твоя сопливая, Наталочка... Господи! До чего пригоженькая, что куколка! Где она сейчас?
       Шурик опять замолчал, сердце у него заныло... Что она знала, Галина, о его сестре? Зачала ее мать от чужого человека, вскоре сгинувшего в драке. Жизнь Наталки не сложилась: в шестнадцать лет вдова. Написала как-то: "Пришли, Шура, пять рублей". Он выслал тысячу, все, что имел. Больше ни слова - как умерла. Может, он и убил ее этими деньгами.
       - А сама?
       - Бросала море, работала проводницей. Деньжат маленько припасла... Да! Ведь я к тебе хотела приехать-туда. Ей-богу, правда! Не могла достать билет - ни на самолет, ни на поезд. Летом во Владивостоке наказание. Может, потому и пошла в проводницы. Разве я знала, что ты здесь? Господи, а если б на улице встретила? - Галина изумленно всплеснула руками, представив. - Все такой же шалопут, неженатый, - говорила она, растрогавшись прошлым и с этой растроганностью возвращаясь в настоящее. - Я уже разведала про тебя. Женитьбы потешные устраиваешь, а? А сам, наверное, страдаешь...
       Кислый послюнил усики, осанисто распрямился, захрустев кожаным пальто.
       - Ты это... - начал он и смешался. - Разве заметно?
       Галина как спохватилась. Откинула одеяло с койки, зашептала:
       - Я перед тобой, Шурка, виновата. Несчастливая я, вот и тебя сглазила.
       Отвернувшись, Шурик стоял, дрожа, сжимая ручку портфеля, который поднял с пола. Замерев от того, что надвигалось, он слышал, как раздевается Галина. Вдруг бросился к двери - проверить. Заперта и нет ключа. Обратно не шел, а плыл, еле переставляя ноги. Галина его приняла. Отдаваясь власти ее опытных и заботливых рук, став, как сонный ребенок, Шурик лишь вздрагивал, отдергивал ледяные ладони, нечаянно касавшиеся ее тела. Но эта ее власть над ним, сокрушавшая волю, неожиданно кончилась. Галина лежала как убитая, с растекшейся грудью, неправдоподобная и ужасно открытая. Поражало и ее лицо, само выражение, отстраненное от тела, как бы и не своего уже... Шурик отвернулся, закрыл в страхе глаза. Может, Галина уснет, умрет, спохватится куда? Ей просто станет стыдно!...
       Полежав, Галина наклонилась над ним.
       Ничего не видя из-за ее волос, закрывших лицо, он почувствовал, как ее груди, снова обретя форму, коснулись его, будто надутые шары.
       - Галя, что-то я...
       - Пройдет сейчас, ничего. Не бойся, ведь я не кто-нибудь, - шептала она горячо, страдая за него. - Я тебе все прощу, знай.
       Вдруг он почувствовал, как на него капают слезы.
       Рассердился:
       - Думаешь, я совсем слабак? Да я перееб столько баб...
       Галя утерла слезы подушкой, глянула искоса:
       - Ой, Шура, не хвастай! Давай полежим тихо.
       Но лежать тихо она не могла. Взбивала подушку, металась, устраивалась и не могла устроиться. Он все еще боялся ее и поражался этой ее странной зависимости от него, о чем не мог бы и подумать.
       Вдруг показалось, что отгадал себя: не так раскачивалось судно!..
       - Галя, на тебя качка не действует?
       - Ой, Шура, да помолчи!
       - Не ругай меня! Просто ты очень красивая. Если б ты была старая, безобразная...
       - Вот и иди к такой.
       - Галя! Я тебя люблю... Хочешь я себя убью?
       Она засмеялась, поперхнувшись.
       - Ой, Шура, сейчас я тебя узнаю... - Вдруг ухватила за плечи и начала трясти. - Не будет больше случая, пойми... Я тебе больше не дамся.
       - Мы должны отсюда уйти.
       Она, потная, вытерлась полотенцем.
       - Чем тебе тут плохо?
       - Не могу тебе объяснить. - Шурик посмотрел на часы: большая стрелка показывала три. - Натопырь уши! Я на тебе хочу жениться.
       - Не смеши.
       - Одевайся, едем.
       - Господи, да куда?
       - В Макаровку, в загс.
       - Смешить людей? Ведь я старше тебя на восемь лет!
       - Ты хочешь, чтоб я всю жизнь ходил таким? Чтоб потешались? А если жена...
       - Да ты будешь самым несчастным человеком с такой как я.
       - Ты обещала, помнишь? Говорила: подрастешь, соглашусь. Ну - согласись же! Ну, не захочешь - бросишь!..
       Галина обеими руками порывисто прижала его к се6е.
       - Шура! Да за одно счастье, что увидела тебя, я сделаю все. Хочешь на мне жениться? Хорошо, согласна.
       Сейчас он заботливо одевал ее, как сестренку в детстве. Не остыв еще от неудовлетворенной страсти, она вдруг с таким отчаянием, как прощаясь, поцеловала его, что у Шурика лопнула губа. Вытерла кровь и тихонько поцеловала в пораненное место.
       - Заживет до женитьбы.
       - А ты, Галя, такая...
       - Еще не погасла.
       Постучал Пугач - предупредил. Галина усталая и поникшая, с кругами под глазами, оживилась. Подмигнула Шурику: держись!
       Тут они вошли, не постучав: члены судового комитета. Все женщины в возрасте и капитан, старик по прозвищу Ага, имевший обыкновение закрывать глаза, когда говорил. Вперед выступила его любовница, кастелянша. Для отвода глаз провела по мебели пальцем: нет ли пыли? Потом посмотрела на смятую постель и сказала, недобро глянув на Галину:
       - Успела уже...
       Галина ответила таким же взглядом. Между ними вражда, это Шурику стало ясно. Одна из женщин одернула кастеляншу:
       - Шурик наш гость, не забывайся.
       Капитан, закрывая глаза, подтвердил:
       - Ага.
       - Никто Шурика не трогает. Или ты, Шурик, обиделся из-за этой сучки?
       Кислый вдруг обрел потрясающее спокойствие:
       - Вот что я тебе скажу, Зинаида. Я твоего мужа Романа на своих плечах, - Шурик показал на погоны, - нес три километра по льдинам в бухте Нагаево, чтоб он не замерз. А то б ты была бы сейчас вдова. И тебе - не своей сестре! - подарил брошку. Сейчас ты точишь клыки на Галину, позоришь меня и мою будущую жену. Как это назвать? Подскажи слово повежливей?
       Кастелянша, с изумлением его выслушав, преобразилась. Вся ее надменность судовой шалавы, пробравшейся в начальство, исчезла. Снова стала морячкой Зинаидой, несчастной женой пропойцы Романа, искавшей свой лучик счастья хоть под боком у старика.
       - Шурик, а что я сказала? - забегала она, чуть не плача. - Хочешь знать? Я вас с Галиной поздравляю! Приходите в гости, хоть сейчас.
       - Ага, все поздравляем, - сказал Ага. - Извините, ага, и оставайтесь.
       Шурик задержал капитана:
       - Не миновать вам беды, если не возьмете балласта.
       Ага аж затрясся: видно, ему не первый раз напоминают.
       - Балласт мы не берем, ага, - сказал он с закрытыми глазами, - чтоб войти в устье, если понадобиться.
       - Можно останусь и доведу? - загорелся Шурик.
       Ага, уже кивнув одобрительно, спохватился:
       - Постой, а виза у тебя есть?
       - Нет визы.
       - Ага, тогда я тебя не возьму.
       Они вышли.
       Вдруг увидел, что Галина его разглядывает: что он за человек?.. Сразу потеряв боевой дух, сгорбясь, Шурик замер. Вот сейчас-то все и решалось. Галина разглядывала его долго, мучительно улыбалась. Неизвестно, что Шурику помогло: их давняя встреча или просто сегодня удача. Галина поднялась, отодвинула полированную загородку, маскировавшую шкаф. В ее бедной каюте, оказывается, было богатство. Там в шкафу, на вешалках, соприкасаясь, как живые, висели ее платья.
       Повернулась спиной:
       - Тяни!
       Шурик потянул за молнию, она подняла платье за подол, сняла. Швырнула на пол, наступила на него ногами. Обнажилась, все сменила.
       - Замуж так замуж.
      
       4
      
       Бот с "Ученого" стоял у борта танкера, широченный, с пластиковым покрытием, оранжевый изнутри для поиска с вертолета. Славик Кутявин целый день занимался им, готовя к высадкам на острова. Для него не было праздников, даже не переоделся сегодня. А сейчас стоял у трапа, балуясь со своей собачкой Мухой.
       Поедет ли он в поселок? Кислый знал крутой нрав моториста. С виду отыгрывавшийся усмешечкой, Славик был вспыльчив, жесток. Правда, Шурика моторист привечал. К нему относилась дружелюбно вся ботовая команда. Ведь в самых трудных случаях, когда приходилось срочно принимать бот или искать его в море, Кислый становился на руль. Традиция отношений и сейчас не была нарушена. Славик лишь глянул на Галину и согласно кивнул. Он как раз собирался отвезти в поселок Егорыча. В минуту все уладили.
       Весть о Шурике и Галине распространилась. Теперь их окружили, рассматривали. Галина в белом плаще, в берете, в изящных туфельках выглядела соблазнительно. Многие с "Юноны" заново открыли ее для себя. Всем стало ясно, что Шурик отхватил подругу не по зубам. Он и сам это понимал и старался не горбиться, чтоб не казаться ниже Галины. Пугач важно стоял между ними, строго поглядывал, чтоб не обидели. Не было ни насмешек, ни кривых взглядов. Но и радости не было: все притихли.
       Беспрестанно улыбаясь, никого не замечая, Галина переступила через борт танкера, показав до резинок свои полные ноги, чуть вывихнутые от рождения, как вспомнил сейчас Шурик, оттого и походка у нее такая. Нащупывая балясины, она спускалась, не утруждая себя придерживать платье, вздувавшееся под плащем. Славик, страхуя ее снизу, глянул с обычной насмешливостью, какая она там.
       Пугач спросил:
       - Ничего не забыл?
       Кислый открыл портфель: все на месте. Коля Бородин, стоявший неподалеку, мгновенно вытянул шею, блеснул мышиными глазками... Увидел свитеры! И ляпнул свое: "За два свитера уговорил Шурик?" - без издевки, это выше его разума, а доверительно, для ясности. Татьяна, стыдясь, ткнула Бородина под дых, и он, корчась, отвалил.
       Ася наклонилась, спросила:
       - Ты вернешься, Шурик?
       - Куда же я денусь? - удивился он.
       Ася через силу улыбнулась:
       - Счастливо вам...
       Втроем отошли от "Юноны", а потом, когда взяли на "Ученом" Егорыча и развернулись возле ржавого 966 на камнях, прошли мимо танкера вчетвером.
       Славик заметил:
       - Если эта лайба шмякнется, будут большие брызги.
       - Почему они стоят сухие? - спросил Егорыч.
       - Хотят в речку забраться, - ответил Шурик. - Ага ждет прилива.
       - В этой бухте, - припомнил Егорыч, - очень нечеткий лунный цикл. Как у некоторых женщин без мужчин... Простите, Галина.
       Галина окинула его стремительным взглядом:
       - Прощаю.
       Славик закурил, засмеялся.
       - А ты нарисовал Аге, где речка?
       Шурик не понял шутки, показал рукой:
       - Да вон она.
       Тогда Славик рассказал, что Ага всякий раз, когда входит в рулевую, знакомится со своим судном по бумажке: ага, впереди нос, а сзади, ага, карма. И когда во всем разберется, дает команды. Это было так похоже на правду, что все рассмеялись.
       Увидев мертвого детеныша котика, которого Егорыч заворачивал в мешковину, чтоб положить в сумку, Галина спросила:
       - Зачем вы его везете, Алексей Егорыч?
       - Надо проверить. Взяли больным на лежбище.
       - Он что, сдох?
       - Пришлось помочь. Теперь просветим рентгеном скелет, покопаемся.
       - А мать, наверное, там ...
       - Нет. Самки морских котиков по своим деткам не убиваются.
       - Разве бывает такое?
       - В этом одно из главных отличий котика как морского зверя. Скажу вам больше, Галина: оттого они и сохранились и не исчезли как биологический вид.
       Галина была удивлена, полезла в расспросы. Егорыч отвечал в своей манере: он умел говорить о науке интересно. Простые привычки моряка, таежного охотника, неброская интеллигентность, такая же неброская, тотчас угадываемая бабами мужская состоятельность, по-видимому, сразили Галину. Вот такой, лысый, нерослый, не заботящийся как выглядит, Егорыч затыкал за пояс любого молодца.
       Шурик поймал себя на давно неизведанном чувстве: заревновал ее. Все же Галина ехала с ним, а не с Егорычем!
       Пересел к Славику, чтоб разделить одиночество. Теперь он искал повод: подмывало сказать о своей тайне с Галиной. Если Галина сдержит слово, как обещала, то он может сочинить историю с более выгодным для себя концом. А если Галина расскажет правду? Поверят не ему, а ей... Шурик не знал, как быть. Славик будто ничего и не ожидал услышать.
       Тогда он спросил:
       - Как тебе Галина?
       - Лицо у нее человеческое.
       Японские шхуны, стоявшие неподалеку, кренились в одной связке, доставая флагами до воды. Каждая носила два флага: флаг страны и флаг зоны. Это были рыбацкие шхуны, ловившие рыбу в наших водах с разрешения властей. Там пели, гуляли, слышались чужие крики. Один японец в оранжевом свитере, шкипер, вылез из отсека. Увидел их и захлопал по ляжкам, приветствуя. Егорыч что-то крикнул по-японски. Шкипер изумился и быстро закланялся. Должно быть, Егорыч огласил свадьбу.
       Привязались у свай строящегося рыбозавода. Везде валялись прошлогодние пустые бочки, пачкавшие траву ржавыми обручами. Угнетали массы мух, облеплявших рыбьи отбросы. Зато поодаль из обнаженной внутренности горы вытекал чистейшей воды ручей, усеянный такой гладкой и блестящей галькой, что хоть набирай ее в пригоршни как жемчуг. Славик выпустил из-за пазухи Муху, она рвалась на волю. Муха немного подросла и не дрожала по-щенячьи, как раньше. Она побегала, подрагивая хвостиком, намочила лапы и забавно ими потрясла, как учил Славик, - словно хлопая в ладоши. Возле огромных вывороченных корней Муха разлаялась, бесстрашно бросаясь на них, как на чудовищ. Славик опять взял ее на руки, когда переходили бурлящий ручей.
       После моря земля опахнула теплом, хотя и здесь было ветрено. На пустой улице появилась женщина огромного роста - казалось, двигался живой столб. Улыбаясь своим мыслям, она прошла мимо моряков, глядя из своей дали. Потом прошел, так же отрешенно глядя, милиционер. Первым на них обратил внимание пес. Большой, по грудь человеку, он подошел и без стеснения обнюхал Муху. Славик топнул на него ногой. Пес внимательно смотрел. Славик взял камень и замахнулся. Только тогда до пса дошло, что его стращают. Отскочил, вдруг страшно перепугался и пустился наутек.
       Оказалось, вертолет сбросил почту, у всех подпрыгнуло настроение. Люди спускались от маяка с письмами и посылками. Хоть и шли вместе, каждый нес свой привет с Большой земли. Все же Егорыча они не проглядели. Тут все его знали, и он всех знал. Женщина, которую они искали, оказалась алеуткой. Маленькая, в шапке из собачьего меха и летной тужурке. Увидев Егорыча, она от радости присела, всплеснув руками, словно собиралась взлететь. Она и улетала на вертолете - по точкам, везла лесорубам зарплату. С ними пошла другая, белобрысенькая Валюша, отличница начальной школы, писавшая без ошибок каллиграфическим подчерком. Валюша занимала должность секретаря поссовета на время каникул. Эта девочка, Валюша, заработала свою шоколадку честно. Немало значило и то, что ей понравились молодожены. Особенно Шурик с его фамилией. От этого Галина умилилась и стала ласковее с ним. Валюша заполняла свидетельства, Славик орудовал печатями, а Егорыч ставил подписи. Одетая в школьную форму, с пальцами, выпачканными чернилами, испытывая необычайное счастье от выпавшего ей поручения, Валюша звонким голосом объявила, что Шурик и Галина отныне муж и жена. Славик всех рассмешил Мухой, которая всю церемонию простояла на задних лапах. Как только Муха собиралась опуститься на четыре, Славик указывал на Шурика и Галину, и Муха замирала вновь.
       Когда разошлись, в поселке уже зажигались огни.
       Ветер усилился, и не стало спасения от чаек. Люди, выходившие из магазина, отбивались от целой оравы птиц, в одну минуту расклевывавших буханку хлеба. На каждом шагу Галина останавливалась. Глядела на плетни, обсыпанные пухом чаек, на розы в палисадниках, на цветущий картофель. Все ее удивляло, трогало до слез. Пред окном, в котором был виден маленький ребенок, она простояла с полчаса. Шурик тоже удивлялся: такой тощий поселок, как эта Макаровка, редко встретишь даже на Курилах. Даже нелепо было думать, что какой-то танкер попал здесь в ловушку и ожидает своей участи. Просто у Галины такое настроение. А под настроение их повар Роледер может съесть и сапожную мазь.
       - Давно я хотела пожить в таком месте, - призналась Галина. - Чтоб без порта, этого тамбура, где одни сквозняки. Хочешь пароходы, вот они. Хочешь земли, вот она.
       - Тут как задует! Море не замерзает, а телогрейку не снимаешь круглый год.
       - А еще лучше бы, - мечтала Галина, не слушая его, - уехать на необитаемый остров. Завести огород, корову, коз. Таких островков здесь много, правда? Я слышала, приглашают жить.
       - Ночью мы будем пробиваться на один такой островок, - вспомнил Шурик. - Егорыч обещал кэпу. Бухта Восходная...
       - Восходная! Вот я туда и переселюсь.
       - Заскучаешь.
       --Развеселит кто-нибудь.
       Шурик представил, как на каком-то островке будет жить Галина. Пасти корову, козу, варить варенье и прочее. А морской народ, который шастает вокруг весь год, станет заглядывать к ней в гости...
       Потянул Галину, она поддалась. Когда расстегнул холодный плащ с бьющейся полоской платья, почувствовал, как она пылает.
       Галина отстранилась, опустила платье и, пряча грудь, проговорила хрипло:
       - Пойдем куда-нибудь.
       - Вопрос: куда?
       Галина раздумывала, Шурик согревал ее ладони под свитером.
       - Давай попросимся? В дом, хоть сарай.
       - Кто нас пустит?
       - Люди свои, живые. Разве не поймут?
       - Не дай бог! Сразу собак спустят.
       Не то чтоб Шурик считал береговых плохими. Они были какие-то ненастоящие. Встретишь на улице, в магазине - бегают, суетятся. А главное и обидное, обиднее всего, что ты от них зависишь. От их назойливой, ни на секунду не прекращающейся, все ускоряющейся, уже сливающейся с вращением Земли слепой беготни.
       Разве у них найдется минутка для морского человека?
       Выбрали первый же дом.
       Открыв калитку, увидели метавшегося по двору цепняка. В хлеву мычала корова.
       Постучали в одну дверь, потом в другую, когда миновали сени, - и вошли.
      
       5
      
       В доме топилась печь, бросая скачущие блики на полутемные стены, увешанные одеждой и ружьями, и на хозяина. Это был мужчина за сорок, коротко остриженный, в свитере, в ватных штанах, в теплых носках. Сидя на корточках возле печи, он с какой-то безучастной сосредоточенностью замешивал пойло корове. При появлении Шурика и Галины поднял голову и посмотрел без удивления, с простым вопросом: что привело?
       Галина выпалила с порога:
       - Мы муж и жена. Вот наши брачные свидетельства... Пустите переночевать? Хотя бы на час?
       Мужчина посмотрел на свидетельства, на свитеры, которые Шурик вынул для оплаты. На его крупном пористом лице, сохранявшем многодумие отрешенности, ничего не отразилось. Смотрел, раз ему показывали. Но вот его глаза, спрятанные за тяжелыми веками, прицелились на Галину. Она сделалась пунцовая, но держала марку с вызывающим видом, готовая ко всему.
       Вдруг мужчина улыбнулся, показал туда, где море:
       - Оттуда?
       - Да.
       - Располагайтесь, где хотите, - сказал он, обращаясь только к Галине. - Дом свободный.
       Мужчина окунул руки в ведро с водой, вытер о штаны и встал - невысокий, но крупный и грузноватый. Двигаясь вперевалку, посапывая, он смахнул полотенцем со стола и табуреток.
       - Устраивайтесь и извините. У меня корова захворала.
       Шурик и Галина все топтались на месте, не решаясь пройти. Войди они в благополучный дом, где их встретили бы настороже, брезгливо отводя глаза, и приютили лишь из мелочной жажды хоть чем разжиться, - и они бы повели себя с вызовом, мало беспокоясь, что о них думают. Тут же встретили простого человека, по-видимому, одинокого и одолеваемого заботами. Просто невозможно устраиваться здесь, как в гостинице, отгораживаться своим. Это свое, как они сразу почувствовали, не к месту здесь, не сейчас.
       Может, лучше уйти?
       Однако Галина, выждав, поддалась на жест хозяина. Села на стул, сбросила тесные туфли, облегченно вздохнув. Как-то естественно, по-деревенски подобрала к животу подол платья. Вытянула к огню ноги, туго обтянутые чулками, которые залило розовостью. Устроившись поудобнее, ни на кого не обращая внимания, она замерла в покое. Но от того, как она вела себя, от этой ее позы само собой что-то произошло. Показалось, и пламя в печи заметалось веселей и в комнате посветлело. Хозяин замер, и в его фигуре открылось что-то новое: покорное, подчиненное. На лице еще оставалось озабоченность, но он словно забыл, отчего эта озабоченность появилась.
       Посидев, Галина спросила:
       - А что с коровой?
       - Бока сделались вот такие, мычит.
       - Наверное, травы свежей объелась... - Галина показала на пойло, которое дымилось. - В это оставьте, ни к чему теперь. Есть ветеринар в поселке?
       - Был дедок, уехал к дочке, - ответил он. - Не ветеринар, но понимал. Да и зачем он? Тут всего три коровы.
       - Значит, шприц должен быть. Специальный: игла с трубочкой. Поищите у хозяйки.
       - У хозяйки? - Он постоял, опустив руки, и спохватился: - Есть шприц! Делал сам.
       - Надо проколоть живот, выпустить воздух.
       - Вы в этом понимаете?
       - Понимаю.
       Хозяин обалдело кивнул и закосолапил в другую комнату. Начал все там сметать в поисках шприца. Шурик тоже был в обалдении: он не ожидал таких знаний от Галины. Присел на табуретку сунул в портфель свидетельства и свитеры, понимая, что не понадобятся. Посмотрел мельком на ружья, на сеть, свернутую куклой в углу. Под потолком раскачивался абажур, задетый головой хозяина. Все здесь казалось придавленным, низким, мертво застывшим после широких, постоянно менявшихся морских горизонтов. Брало недовольство на Галину, которой пришло в голову забрести сюда. Да еще навязалась с помощью. Теперь сиди. А время идет.
       Зато Галина вполне освоилась. Сняла берет, плащ и повесила под ружьями. Оставшись в темно-сером платье с однотонными узорами, проступавшими в переливах светотени, прошлась своей загребающей походкой. Посмотрела на фотографию в рамках, на вышитые полотенца, украшавшие икону. Заглянула в печь, поправила чугунок, в котором что-то варилось. И отошла, улыбаясь своим мыслям. У нее была странная улыбка, открывавшая полукругом рот: недоведенная, вполсилы.
       Мужчина выскочил со шприцем, обрадованный, что нашел. Увидел Галину в нарядном платье и растерялся:
       - Там грязно.
       - Ну, дайте что накинуть.
       Вынес женский халат, совершенно новый.
       - Поплоше есть?
       - Все равно, берите.
       Видя, что он суетиться без толку, Галина сама отыскала телогрейку, поменьше, висевшую над пыльными женскими сапогами, которые тоже пришлись в пору. Мужчина снял фонарь и зажег, разыскав в карманах коробок спичек. Заодно очистил карманы от мотков проволоки, бечевок, пыжей, гильз. Припалил потухшую папиросу, тут же осыпался пеплом, отряхнулся, застегнул ширинку на брюках. Он уже оживал, улыбался только Галине, и она отвечала ему.
       Скучать одному в доме не хотелось, Шурик отправился за ними.
       Прошел по каменной дорожке через дворик с огородом, лежащем на склоне горы. Там было несколько гряд, отведенных под картошку. Пахло свежей зеленью, душисто веяло от розового куста. На веревках, протянутых от сарая к небольшой лиственнице, попавшей в окружении двора, висело белье, пересохшее, измятое от усердного выкручивания. Ничего примечательного здесь не было, кроме темной стены горы, угадывавшейся над головой. Там подрагивали огоньки, похоже, расположилась на ночлег бригада лесорубов. Отойдя по малой нужде за поленницу дров, Шурик попал в облако и едва не заблудился. Сориентировался по журчанию ручья, который тут служил и для орошения.
       Увидел две фигуры возле хлева и третью - собаки. Мужчина с фонарем ступил вперед, светя Галине. В хлеву, на удивление, было чище, чем в хате. Куры шарахнулись от собаки, которая крутилась юлой, толкалась мордой в ноги. Из хлева, когда вошли, вылетела большущая птица: сокол или орлан. Галина испуганно ухватилась за мужика. Тот успокоил: птица своя, прирученная. Держит против хорьков и лисиц.
       Корова вздымалась в загородке круглой тушей. Неловко утвердясь на ногах, глянула на Галину такими же блестящими, как у нее, глазами. Один рог у нее был свернут в полукольцо, второй прямой. Через морду тянулась полоска, расходясь полукружьями над глазами, осветляя их.
       - Как ее зовут?
       - Росинка.
       - Господи! Какая красавица...
       Галина пошептала ей, а Росинка пожевала губами - как ответила. Галина расправила ей загнутое ухо, привязала к загородке хвост. Присела под коровой, отмерила ладонью место и начала пристраивать иглу. Мужик взялся за рога, повесив фонарь на загородку. Корова слегка подалась вперед, когда в нее воткнули иглу. Потом Галина вывела иглу и, плавно нажимая руками, стала массировать проколотое место, где осталась трубочка от шприца. Из Росинки, как из автомобильной камеры, выходил воздух. Бока опали, сзади полилось, потом зашлепало.
       Галина засмеялась:
       - Засранка! Через полчасика попоите теплой водой с солью.
       - Если б не вы! Прямо не знаю! Извините, не знаю...
       - Галина. А вас?
       - Иван.
       - Вот и познакомились.
       Собака радостно встретила ее, облизала ноги. Иван повернул свет к дому. Галина остановилась:
       - Где у вас уборная?
       - Да вот, не зацепитесь.
       - Хорошая уборная, как дом.
       - Лесу хватает.
       Иван стал на карауле под дверью, держал фонарь. Галина и думала его гнать. Сидела, пускала газы и шлепала, как Росинка.
       Если бы в этом была такая подколка злая, как у морячек, то Шурик бы сейчас только посмеивался от мщения. Но была ли уже Галина морячкой? Его сманила на моря не эта, а та, чье имя - Мария...
       Выйдя, Галина изъявила желание умыться.
       Иван сбегал к ручью, принес свежей воды. Наполнил умывальник, прибитый к лиственнице, рядом с кустом роз. Сбегал за полотенцем, развернул и держал в руках. Вытершись, Галина нагнулась над кустом, неухоженным, залитым мыльной водой, но рьяно цветущим, усыпанным бутонами.
       - Крымская роза?
       - Привезли росток из Краснодара. Жена привезла. Вот такой был и вырос, и растет! Цветет неимоверно. Когда туман, телогрейкой укрываю.
       - Дадите на развод.
       - Берите хоть весь!
       - Зачем весь?
       - Ну, как хотите. А хотите весь, так весь.
       Иван то вдохновлялся, то впадал в прострацию.
       - Стол сюда вынести?
       - Зачем? Лучше дома.
       Побежал накрывать, а Галина задержалась. Вылила на гряды воду, начала снимать белье. Снимала все подряд, не брезгуя мужским исподним, вдыхая его проветренный запах, разговаривая с собакой, которая от нее не отставала. Вытирая сапоги, с ворохом белья в руках Галина обернулась к Шурику, бедно сидевшему на полене:
       - Иван там старается, помог бы...
       Последовав за ней, Шурик увидел, как птица, сидевшая на лиственнице, влетела обратно в хлев.
       Ужин они готовили на пару с хозяином, так как Галина занялась собой. Вышла неузнаваемая, зачесанная по-новому, попроще, свежая и румяная крестьянка. Уселась под небольшой иконой с рушниками. Удовлетворенно оглядела стол. Там дымилась в огромной миске картошка, молодая, подкопанная с огорода, переложенная большими кусками вареной домашней колбасы. Иван сверху посыпал картошку для красоты диким чесноком. Поблескивали огурчики - один под один. Розово, закатно тлело сало. Прямо в кадушке Иван притащил чимчи - соленую корейскую капусту, сдобренную красным перцем. Рыбой он не угощал, знал, что везде навалом. Достал из погреба холодную, тотчас запотевшую в тепле бутыль домашней водки, настоянной на меде и кедровых орехах. Присел на полдосточки, готовый бежать, куда пошлет Галина. Шурик боялся смотреть на нее, сидевшую, как невеста, с розой в черных волосах, ощущавшую свою красоту и наслаждавшуюся ею. Он заметил, что руки Ивана слегка подрагивают. Криво сросшийся старый шрам, как шпагатом, пережимал мякоть ладони. Шурик чувствовал себя здесь, как во дворе на полене. Все в нем замерло от предчувствия несчастья.
       Выпив, Галина задышала, помахала рукой перед ртом:
       - Печет!
       - Печет, да не палит: своя, - отозвался Иван, незамедлительно подавая ей на вилке огурец. - Кусайте весь, как раз под глоток выращивали, - впервые пошутил он.
       - Вы пьяница? - спросила Галина.
       Иван усмехнулся, взял свой стакан и отставил. Галина пододвинула стакан.
       - Я ведь шучу.
       - Я понял.
       Галина потрогала шрам:
       - Не болит?
       - Раньше мешал немножко...
       Иван хотел убрать руку, стесняясь увечья, а Галина не давала, разглядывала.
       - Если б меня обняла такая рука, я б сомлела от счастья.
       Он так покраснел, что сделалась красной голова:
       - Смеетесь надо мной, Галина...
       - Ни капельки.
       Посмотрев на пыльные цветы на подоконнике, на подвойные рамы, заклеенные полосками газеты, на немытые стекла, Галина спросила:
       - Давно с женой не живете?
       - С весны, умерла.
       - Что ж, случается: не вы первый, не вы последний. С коровой вам не справится.-
       - Если б только корова! Соседка-старуха за ней приглядывает. Тоже вот заболела... А остальное? Я то на охоте, то на рыбе.
       - Чего же вы не женитесь?
       - Завозился совсем, - вздохнул он, закурил, держа вкривь папиросу, пуская дым к печи. - Да и кого тут найдешь? Настоящие женщины в России.
       - Разве вы не в России?
       - Почему? Так говорится.
       - Вот я из России, деревенская. Тулячка. Как и ваши ружья.
       Иван робко, с обожанием посмотрел на нее:
       - Это в вас заметно, Галина.
       Между ними давно шла игра, и серьезная. Как ни прост был Иван, он угадал Галину, как и она с первых же слов угадала его. Зная моряков не понаслышке, Иван, должно быть, понял и случайность связи Шурика и Галины, вполне очевидную. К нему в дом залетела птица, которую он ждал. Пусть и с другой стороны, но уже налетавшаяся и искавшая гнездо у земли. Навязываться он не хотел, никого не хотел обидеть. Сейчас парадом руководила и все решала Галина. И решала не в пользу Шурика, который уже не пил и не ел.
       Иван вдруг озаботился, побежал, принес пуховый платок.
       - Ножки закутайте, дует с пола.
       Галина протянула ему ноги.
       Шурик промолвил:
       - Пора идти.
       - Иди на судно, Шура, - ответила она, не оборачиваясь. - Хватит, почудили.
       Кислый встал, застегнул пальто, взял портфель.
       - Прощайте.
       Никто ему не ответил.
       Выйдя, Кислый пожалел курточку Алика и кожаное пальто Пугача. Стащил с себя то и другое, оставил на кольях изгороди. Завтра Галина увидит и как-нибудь передаст. Противно только, что его найдут, будут возиться. Кому-то лишние хлопоты, расход. Искать место на Пирамидальной? Он забыл, боялся леса, никогда его не любил. В море куда проще. Но в море у него не возникало мысли о самоубийстве, если не считать того случая на шаланде. Лучше всего сделать это на мосту. Покончить с собой ничего не стоило. Он знал бандитский способ, еще с колонии: проколоть ямку возле ключицы. Легкие сразу опадут, как тряпочки. Можно сделать хоть прутиком, не очень и больно.
       Принял решение и огляделся с переулка, как напрямик выйти на мост. Вдруг услышал частые шаги, отчаянный крик Галины:
       - Шура! Обожди...
       Она подбежала с пальто и курточкой.
       - Ты куда собрался?
       - На бот.
       - А одежду зачем оставил?.. Лжешь, гад! - И со всего размаха хлестнула по лицу. - Лжешь, вор, шпана, бич проклятый!..
       Выбившись из сил, села на дорогу и забилась в истерике, воя, пачкая в пыли плащ, платье.
       Какой-то человек остановился:
       - Что с женщиной?
       - Выпила немного.
       - Помочь довести?
       - Я сам.
       Приподнял Галину, прислонил к изгороди. Повел, поддерживая ее, еле переставлявшую ноги. Курточку она не выпустила, пальто тоже волочилось за ней. Возле бурлящего ручья обмыл свое разбитое лицо и принялся за нее. Она долго не отзывалась. Внезапно вздрогнула от воды, пролившейся на тело. Он столько налил вокруг воды, что земля сделалась грязью. А Галина, хоть и пришла в себя, не поднималась.
       - Оставайся, Галина! Так будет лучше.
       - Собрался умыть руки? А мне потом казни себя?
       - Вот тебе слово: пойду на бот.
       - А паспорта, свидетельства?
       - Да что тебе в этих бумагах! Я сейчас все разорву...
       Галина ухватилась за портфель:
       - Не смей!
       Вдруг обняла:
       - Ведь я тебя люблю, Шура! Пусть плохо, жалеючи... Как могу! Ведь замужество в мои годы... Да разве я так мечтала? Лучше б мы не затевали!..
       - Прости, Галя.
       - Нет, не прощай... Шура, я порочная! Меня надо затаптывать как червя.
       - Ты и в грязи, что прожектор...
       - Не смеши.
       Как с нею, с такой, ладить? После того, какой ее видел, невестой с розой в волосах... Где она его невеста, там или здесь? Будет ли сегодня праздник?
       - Кончай истерику, вставай.
      
       6
      
       Славик с Егорычем переговаривались в боте. Поджидали давно и, наверное, не раз обматерили. Вот увидели их в свете у свай, под пирсом рыбзавода: сгорбленного Шурика с наливающимися синяками и вымаранную, вздрагивающую, как собака, и глядевшую собачьими глазами Галину.
       Егорыч посмотрел на часы:
       - Придется простить - за возвращение...
       Славик продолжил:
       - ...в стихию морей.
       Галина села напротив Егорыча, и как-то неудачно открылась в подоле платья... "Выставила доказательство!" Шурик страдал за нее... Сказать, чтоб пересела? Егорыч с интересом ее рассматривал, такую вот вздрагивающую, не видящую ничего. В нем жило неистребимое профессиональное любопытство ко всему, что вело себя необычно: скорбело, мучилось, извивалось, стенало, гибло. Исследуя подобный феномен, Егорыч или добивал жертву, или лечил. Примерно таким вот взглядом, каким смотрел на зверей, Егорыч сейчас наблюдал за Галиной. Помогла Галине ее моментальная, чисто женская приготовленность. Она встрепенулась, что-то поняла, поняла, но не изменила позы, испытывая от взгляда Егорыча мучительное и воскрешающее ее удовлетворение. Наконец-то она перестала дрожать, опомнилась.
       Спросила у Егорыча:
       - Отчего болел котик?
       - Чайка артерию проклюнула, чепуха. Я и не обнаружил в шерсти.
       Галина улыбнулась ему, подсаживаясь поближе:
       - Вы ведь в бухту ночью идете, Алексей Егорыч, да?
       - В Восходную.
       - Я слышала. Хорошее место?
       - Лежбище хорошее. Инспектор там у меня хороший товарищ.
       - А что будете делать? Какая программа?
       - Идем котиков считать.
       - Разве он сам не может пересчитать?
       - Инспектор? Не может. Считать - ведь не просто так: раз-два... - Егорыч подергал бороденку. - Там такое лежбище, Галина, что я готов его считать круглый год без отпуска.
       Галина закуривала, ломая спички.
       - Как вы думаете, у меня получится?
       - Вполне, если порядком поднатаскать. Там как раз нужен смотритель.
       - Вот я бы туда и хотела, серьезно.
       - Мне ничего не стоит вас устроить, - Егорыч посмотрел на "Юнону". - Да и кстати будет.
       - Думаете, перевернемся?
       - Утонуть не дадут. Но что пароход оставите здесь, даю гарантию.
       - Я крыса, бегущая с тонущего корабля...
       - Я так вас не понял, Галина. Иначе бы не сказал: с Восходной не торопитесь.
       - Почему?
       - Вам надо все потерять, чтоб там остаться.
       - Разве вы все потеряли, Алексей Егорыч? Или те, кто там.
       - Наоборот, приобрели. Но мы, как стали на ноги, так и начали открывать. И до сих пор открываем. Нам надо умереть, чтоб изменить жизнь.
       - А мне?
       - Это вы должны решить сами.
       Галина задумалась на мгновение и махнула рукой: что, мол, там решать...
       - Вот вы смотрели на меня, я заметила. Как я, ничего? В вашем вкусе?
       - Вы во всех вкусах, Галина.
       - Вот и возьмите меня, хоть так. А потом бросите. Я не обижусь.
       - Давайте поговорим о веселых вещах, хотите?
       - Мне все интересно, что вы говорите.
       Славик насмешливо посмотрел на Шурика, уступил место.
       - Бери лопату...
       Кислый помалу осваивал новый для него руль, имевший большой сектор разворота. Славик поправлял его. Поселок отдалился, встал во весь рост, закачался с горой. Засмеялась Галина, брызнула на Егорыча водой. Шурика вдруг окатила волна горячей привязанности к ней. Даже если она не сможет его любить, что яснее ясного, он будет до конца жизни ей благодарен. Хотя бы за то, что сейчас здесь, а не плавает среди косяков одурелой горбуши. Сидя среди своих, перед отплытием в океан, где им даст протряску циклон, Шурик уже ощущал привычное волнение как рулевой, на плечи которого ляжет главная тяжесть дороги. И за это волнение, и за дорогу он должен благодарить Галину.
       Славик как угадал его мысли - показал большой палец.
       - Подарочная у тебя жена.
       - Еще не жена.
       - Ничего не вышло?
       - Не нашли места.
       - Есть время...
       Кислый посмотрел в сторону "Ученого", который оставался в резерве: представил улыбочку кэпа, его лосье похаживание вокруг Галины, изумление, что Шурик отхватил такую...
       Славик, вынося за борт руку с искрившей папиросой, сказал:
       - Знаю хорошее место, Шурик. Для тебя и Галины.
       - Где?
       - На этом ржавом с цифрами.
       - На затонувшем?
       - Я ее проверил: затоплена машина. А там еще отделений, как в твоем портфеле.
       - Сыро там...
       - Ну, знаешь! Если с диваном да с камином, так и бабы не надо.
       Шурик посмотрел на Галину, оживленно разговаривающую с Егорычем. Тот слушал ее внимательно, как равную... И такую женщину тащить на баржу!
       - Галина не согласиться.
       - Положись на меня...
       Как только высадили Егорыча и повернули, Славик тотчас подсел к ней. Махнул Шурику: причаливай! Приткнулись к барже, которая гудела, как труба. Не баржа, а бери повыше: транспорт 688. Эти цифры выпукло выпирали на бортовом железе. Хоть и не рулевые, но подействовали на Шурика успокаивающе. Все металлическое, нежилое, а птицы облепили, как живой дом. При каждом шаге взлетало несчетно чаек, они все закрыли и заглушили. Славик передал фонарь и тотчас отвалил. Кэп отправлял его к воротам гавани посмотреть на отлив. Так что будет считаться, и они с ними. Никто больше не узнает, что обрели себе такое пристанище.
       Остались.
       Шурик открыл люк в служебное отделение, дав спуститься Галине. Сам же отправился на корму осмотреть пробоину. Сегодня его, после промаха с Галиной на "Юноне", заботило, как никогда, устойчивость их местонахождения. Сидел транспорт основательно. Похоже, недавно сел: еще текло масло из разбитого дизеля. Успокоясь, Шурик вернулся, посвечивая фонариком. А когда опустил люк, как отрезал себя и Галину от всего мира. Пустое тело транспорта так гулко резонировало, словно наверху прокатывались валы.
       Галина нетерпеливо спросила из темноты:
       - Я не понимаю, Шура, чего ты копаешься?..
       Устроилась на ложе из кожаного пальто, свитеров, плаща. Так незаметно и быстро разделась, что он и не сообразил. Сейчас он вообще не о чем не думал, если не сказать, что был ко всему безразличен, - после всех потрясений и безумств в Макаровке. Поэтому сразу ею овладел, не дав себе опомниться. Тело вдруг предъявило счет - за то, что заведомо его предавал и обессиливал. Уже не в счет, кого подстелило желание, - хоть саму Галину! Сейчас она убедится, какой он Гулливер! Сейчас он заставит ее забыть про тех, кому недавно вешалась на шею... Свершилось, он обладал Галиной! Только она была странная: безропотная, бессловесная, бестрепетная...
       - Тебе плохо со мной, Галя?
       - Мне хорошо.
       - Тебе плохо.
       - Ой, Шура, не пытай...
       Склонившись над ней, спросил одними губами, чуть дыша:
       - Галя, ты меня любишь?
       Она сказала, погладив его по голове:
       - Спасибо, Шура, за старания, за ласку.
       - Ты не ответила!
       - Все, Шура, прости. Любовь моя к тебе кончилась.
       - Почему, Галя?
       - Избавилась от нее, она мне мешала...
       ... Она еще была рядом, сидела в боте, а потом оторвалась, повисла, улыбаясь, на трапе, полезла туда, к своим...
       В бот посыпались моряки с "Ученого". Пугач крикнул сверху:
       - Пальто не пропивай, друг! Ему износа нет.
       - Портфель передать, друг?
       - Счастливый, правда? Давай.
       Славик взял рупор, громко объявил:
       - Передаю послание нашего кэпа вашему... - И зачитал, как по бумажке, теперь он мог не стесняться: - "Дорогой Ага! Хватай задницу в горсть и на берег беги, пока не поздно. Твой Дмитрич".
       Ага обиженно ответил с мостика:
       - Ага, Дмитрич, ага.
       С "Юноны" махали руками, платками... Стояла ли она там? Или ушла к себе? Ушла, если избавилась... Но как это сделала? Сделала же, сумела! Значит, вся встреча для этого? Чтоб окончательно забыть... А что делать ему, если он любит Галину? Она о нем подумала?!
      
       7
      
       Из бухты Закатной выбирались целую вахту...
       Перед воротами зыбь так и не улеглась, наоборот, усилилась. Ветер поменял ей направление, сделал встречной. Правда, усилился и отлив, он и был рулевым. Раз за разом пристраивались к течению. Медленно подступали к створам. Вот уже осталась сзади двугорбая скала, подбирались к двум бурым скалам, что слева и справа. Выжимали из машины все силы. Уже чувствовалось дыхание океана. И тут вставала стена воды и отбрасывала "Ученый" назад. За какие-то минуты теряли то, что отвоевывали часами.
       Неужто кэп полез в Закатную без головы? Тогда "Ученый" попался, как и "Юнона"...
       Кэп не отходил от окна: все читал волны. Никого не замечал, даже рулевого матроса. А Кислый был и рад, так как рулил неважно. Не выкладывался, как умел. Вот, не докатал штурвал, сейчас перекатал, помедлил с откруткой... Да он просто не хочет уходить из гавани! Его поставили на первую вахту, от которой все зависело. Быть может, жизнь товарищей в каютах. А он их тащит обратно в Закатную, к ее гибельным огням! Притом делает так незаметно, что не сразу понял и сам. Подавленный, не в силах совладать с собой, Кислый думал лишь о замене. Придет какой-то новый рулевой, все само уладится. Однако он врал себе, потому что знал: замены не будет.
       Кэп стоял неслышно, уйдя в свои мысли, востря на них сейчас свое морское чутье. Он имел гениальное предчувствие на всякие непредсказуемые случаи и, связанную с ними, такую же необъяснимую везучесть. Она и на этот раз все решила.
       Неожиданный наплыв свежих волн, намного оторвавшихся от штормовых и оказавшихся без подкрепления, был тотчас смят, поглощен зыбью. Пока волны и зыбь перемалывали себя, "Ученый" по ниточке отлива сумел проскочить на большую воду.
       Отдалились, уплыли огни поселка Макаровка у горы Пирамидальной. Погасла, пропала бухта Закатная. Отошла в прошлое встреча с Галиной. Все погасло.
       После четырех часов непрерывного руления Кислый стал мокрый, хоть выкрути. А рядом парились кэп и Алик Хаснутдинов. Когда же оторвались от берега, кэп повеселел. Поднял руку, сказав обычное: "Курва!" - хотел хлопнуть Кислого по плечу. Но рулевой отстранился, перехватил руку капитана и положил, где лежала, - на ручку телеграфа. Кэп удивился, он лишь сейчас воспринял матроса отдельно от штурвала.
       Увидел его измученное лицо, в ссадинах и кровоподтеках, и до него доехало:
       - Стой! Так ты женился, Шурик?
       - Женился.
       - Вот видишь, я тебя предупреждал! Женился - и оставил бабу там... Надо тебя отправить на переделку к Татьяне.
       Кэп отпускал остроты, чтоб взбодрить себя перед плаваньем, которое только началось. Однако Кислый понял его неправильно.
       - Так отправьте, Дмитрич.
       - К Татьяне?
       - С вахты.
       Кэп не переставал удивляться: он впервые слышал, чтоб Шурик просил об отдыхе. Сейчас капитан, похоже, поверил в женитьбу, а в не жениховство... Женился на одну ночь! К этому надо привыкнуть... Что ж, из Закатной выбрались, пусть пять минут передохнет.
       - Ладно, поднимай напарника. Но предупреждаю: четыре часа с тебя причитаются. А вместе с дорожными две вахты.
       Две вахты, то есть восемь часов, составлял путь до Восходной.
       - Я помню.
       Сойдя по трапу из рулевой, Кислый услышал голоса, смех в каютах. Никто не спал: играли в карты, перемалывали встречу на танкере. Слышались хлопки, сопровождаемые хохотом, - били по ушам проигравших... Кислый согнулся в пустом коридоре, сложил губы трубочкой, негодуя: это же надо! Полное судно людей, а работать некому! А попробуй-ка на земле не додай - ого!..
       Отчасти Шурик был прав. Но все эти обиды, проговариваемые шепотом в коридоре, где его никто не видел и не слышал, не мешали входить в каюту с хорошим настроением. Ведь только у штурвала Кислый чувствовал себя полноценным моряком. Вот потому, что работа сегодня не заладилась, что страдала душа, он и отказался от второй вахты.
       Открыл дверь к матросам и обрадовался: каюта пуста. Все разбрелись по другим углам. Возможно, кэп дал нагоняй из-за его кляузы: что мешают спать рулевым. Только Хасанов лежал в одиночестве, его напарник. Даже пустяковая качка укладывала его. Курилы сделали Хасанова вечным пленником сна. Кислый потряс напарника за плечо. Тряска, подталкивание лишь усиливали качку и, соответственно, сон Хасанова. Минут пять провозившись с ним, Шурик от него отстал. Просто забыл про уговор: все штормовые вахты Кислый отстаивает за Хасанова. А тот их возвращает на стоянках в порту. Возвращал он или не возвращал - другой вопрос. Но уговор такой существовал.
       Напрасно отпрашивался! Ничего не поделаешь...
       Тут Шурик бросил взгляд на свою койку, аккуратно заправленную Асей, со свежим конвертом и треугольником одеяла. Она поманила чем-то, никогда не испытанным... Раньше Шурик воспринимал койку лишь как место для сна. Забирался усталый и засыпал без всяких мыслей. Такого богатства, как воспоминания, он не знал. А сейчас он бы мог вспомнить Галину, побыть в мыслях с ней четыре часа. Он мог бы разложить свои драгоценные изумруды... Новизна ощущения изумила, потрясла.
       Как же разбудить Хасанова? Тем же способом, что будили его.
       Поймав таракана, Шурик сунул его спящему в ноздрю. Сам стал наготове у двери. Таракан уже начал возню, осваивая уютное местечко, провеиваемое теплом, сыроватое, с двумя ходами, с занавеской из волосков... Хасанов еще лежал недвижимо, а Шурик уже ощущал нечто невыносимо свербящее. Вдруг напарник, не просыпаясь, резко сунул палец в нос. Попал не в ту ноздрю. Исправился, поколупался, ничего не вынул. Чихнул - таракан устоял. Приставил палец к другой ноздре и напрягся. Таракан не вылетел: застрял поперек. Таких зверских. Хитрющих тараканов, как на "Ученом", не знал научный флот. Тогда Хасанов сел и взялся за нос двумя руками, помогая спичкой, обвернутой смоленой ватой. Таракан тут же высунулся, сотворив нечто безобразное. Сорвался и опрометью пронесся по одеялу. Был пойман и пытаем огнем. В эти сладостные для Хасанова мгновения Кислый "вошел":
       - Ага, не спишь!..
       И начал стаскивать с койки.
       - Сурка... куда я?
       - Куда! Смотри - твоя вахта.
       - Твоя вахта - да. Моя - не да.
       - Это моя "не да". Иди на руль.
       - Твоя вахта, заменяться... Зачем, Сурка? Куда я?
       Хасанов лепетал, как ребенок в яслях - в минуты волнения он терял способность связывать русские слова. Он был молодой совсем, круглый, похожий телом на девушку. Глаза его, и так раскосые, слиплись от беспрестанного сна. Удивившись недружелюбному тону Шурика, Хасанов скоро подчинился. Теперь он обреченно одевался, вздрагивая от ветра, гулявшего в коридоре при закрытых дверях. Кислому стало неловко, что он не сдержал слово.
       - Сегодня не могу, Ромка. Устал, ерундово мне.
       Хасанов посмотрел на Кислого и, в свою очередь, пожалел его.
       - Нездорова ты, Сурка... - и покрутил пальцем у лба. - Зачем замужжа выходил? Ходи с одной-второй, как я.
       В этом деле он был мастак. Отбоя не знал от береговушек. Но что от них оставалось, кроме дурной болезни? О чем он мог вспомнить, валяясь без просыпу на койке? Это его счастье, что море укачивало, лишало способности думать. Нездоров как раз Хасанов, а не Кислый. Такими глазами Шурик посмотрел на товарища впервые. Сейчас его просто изумляло, что такие люди, как Хасанов, еще лезут со всякими наставлениями.
       - Ладно, топай! Философ хуев...
       - И потопну! Не обзывайся с меня...
       Наконец убрался.
       Торопясь к Галине, Шурик быстро разделся, залез под одеяло и закрыл глаза.
       С чего начнет?
       С поцелуя на "Юноне", когда он еще не знал, что это Галина.
       От того поцелуя осталось, странно тревожа, выражение стыдливости на ее лице, как помнил Шурик, и тогда его удивившее. Тем более удивляло сейчас. Ведь он знал, что Галина не стеснялась.
       Внезапно вспомнил: это выражение той, прежней Марии, которую приводило в трепет его робкое чувство к ней. Наверное, привязанность мальчишки скрасила, смягчила иное, сопутствующее любви, о чем Мария знала и о чем он сам узнал вчера. Быть может, это и было причиной, что та встреча не забылась, отозвалась любовью, которую Мария уступила на "Юноне" Галине, чтоб та ее погубила.
       Значит, любовь можно убить близостью? Или убивается не всякая любовь, а такая, как у Галины? Только возможно ли это? Если проникновение любви неощутимо, то и отказ от нее бесплотен. Есть чувства, которые мы не вольны ни выбирать, ни отказываться от них... Просто солгала? Зачем же было лгать, если все равно расставались? Тем более - говорить правду?
       Нет, ему не понять Галины! Он может только ее любить.
       Любить слепо, безглазо? Любить солнце, не видя его? Что же тогда изменится в его жизни?
       Теперь Шурика удивляло и то, над чем он раньше и не задумывался: как уходят в море от любимых? Не орут, не вопят, не стенают! Или не так сильно любят, как он? Сколько парней, девчонок, сильных и честных, ломались от любви! Может, Галина не хотела, чтоб такое испытал он? Поэтому и сказала, что не любит? Ведь она знала то, что он лишь открывал для себя: любить в море - кромешный ад! А вдруг Мария тогда поймалась на нем, как он сейчас на ней? И он, выходит, ничего не знал... А если б знал, что бы это изменило? Ни тогда, ни сейчас он ничем ей не мог бы помочь. В нем не было стихии. Жил без помыслов, без ничего. А вчера он прожил день ее жизнью. Теперь только открылись глаза.
       Все помнилось, не забывалось и не удовлетворялось ничем, сливалось в ощущение непрестанной, тянущейся, все усиливающейся жажды - пить, курить, плакать, метаться, кричать, не жить.
       Как избавиться от боли?
       Шурик повернулся на другой бок и увидел напарника. Хасанов стоял, привалившись к койке, бледный, трясущийся, в слезах. Шурик уже нагляделся на его трясучку и слезы. Обычный приступ морской болезни. Но то, что Хасанов страдал, сблизило его в эту минуту с Кислым.
       - Поперли с вахты?
       Хасанов долго не мог ответить, давясь, часто глотая. Вдруг он заплакал настоящими слезами:
       - Там плохо море, кэп плохое, все плохо, Сурка...
       - Вышел из аула за спичками, попал на флот, - язвительно сказал Кислый, слезая с койки. - Зачем ты сюда пришел?
       Хасанов молчал, но Кислый и не ждал ответа. Пришел потому, что здесь жить проще. Вот и опростоволосился.
       - Сурка, не надо кричаться...
       - Ладно, спи.
       Шурик был даже рад.
       Теперь он уже со страхом оглянулся на койку, на которой только что лежал. Как бы плохо не было там, здесь для него еще хуже.
      
       8
      
       Одолев трап, Кислый рванул дверь, залипшую от вакуума, который создавался в рулевой. Вошел и невольно отшатнулся от волны, взмывшей по крутой дуге перед лобовым стеклом.
       Поднявшись на уровень мачты, мощная, с широченным гребнем, она облысела и, развалившись, не ухнула вниз безобразной массой, нет, а стала вытягиваться, как змей, всасываться в никуда, и с завыванием, теперь похожая на комету с длинным хвостом, внезапно врезалась в свою сестру, уже нависшую над "Ученым", - срезала ее как косой.
       Шурик глянул на небо: все в летающих кометах...
       Хаснутдинов, как распятый, висел на руле...
       Перехватив у него штурвал за ускользающие рукоятки, Кислый припал к нему грудью:
       - Здоров, друг! Давно не виделись...
       На них напал матерый циклонище. Похоже, неизвестный и вроде как больной.
       Оказалось, напали циклон с антициклоном, образовавшие внутри штормового кольца гигантскую воздушную воронку с обратным вращением.
       Было видно, как волны, распластываясь, замирали без поддержки. Обессилев, они начинали раскручиваться ветром, сваливая гребни, подчиняясь другой стихии. Ветер их срывал, превращал в тучи водяной пыли, уплотнял, закручивал в столбы. С виду невесомые, они обрушивались на судно тоннами воды. Не удавалось рассмотреть профиль волн, катившихся очередями, чтоб удержать судно в нужном положении, как-то смягчить удар сплотившейся с воздухом воды, сделать его обтекаемым.
       Курсограф на переборке чертил такие зигзаги, что было видно: ходили влево и вправо, вперед не ходили.
       Видно, надо думать не о том, чтоб куда-то идти, а как продержаться на воде. Проще, конечно, лечь в дрейф. Интересно, что думает кэп? Впрочем, Кислый и сам знал: до дрейфа терпеть и терпеть. Пока не отхлебаешь болтанки до икоты, пока не отнимутся руки и не посыплются искры из глаз, - будут думать и решать.
       От первых же попаданий пригнула нос "Ученому". Теперь он начал принимать и удары с моря и спасался лишь своей плавучестью. Порой судно накрывало целиком, и оно дергалось под текучей тяжестью, как рыба, проткнутая острогой. В фонтанных росплесках вылетело за борт все, что было накоплено: бочки с рыбой, ящики с мясом и ластами сивуча, из которых повар делал отбивные и холодец, сам сивуч, вернее, его ополовиненная туша. Постепенно ослабли снасти, и вот среди завывания и свиста послышался знакомый металлический стук. Это на верхней палубе, отцепившись от мачты, летал стальной конец, поигрывая пудовой скобой. Вскоре этот трос со скобой куда-то приложился с чудовищным скрежетом. Даже кэп перестал смотреть в окно и прислушался.
       Внизу, в коридоре, бегали.
       Вернулся Алик, сообщил: выбило иллюминатор в гальюне. Затопило сидевшего там старшего механика, еле вытащили.
       Шурик усмехнулся: не пожалел.
       Сейчас он будто не знал, чем заняться: команд нет, курса нет. Так, неопределенно, - на восток. Конечно, он знал, давно понял, как рулевой, что все в море небеспричинно, целесообразно. И все, даже самый безобразный шторм, строго и стройно оформлено. Иначе просто не будет шторма.
       У рулевого не только руки... Пора врубаться головой, сколько можно?
       Постепенно в сумятице, что видел вокруг, как будто обозначилась какая-то середина или линия. Антициклон окутывал эту дорогу стенами из воздуха, создавал внутри полые объемы. Это он понял, когда случайно ворвался туда с волной. Воздух там тек лентообразно, в виде планирующего потока. С ним можно было идти, не опасаясь столбов воды, которые казались ненужными подпорами для этого купола из ветра. Однако пробить эти стены, ворваться в нутро воздушных окон, создаваемых антициклоном, можно было лишь с помощью циклона.
       Теперь он начал думать, как связать "окна" с очередями идущих волн.
       Помогли птицы.
       На чаек нельзя положиться, это он выяснил скоро. Они стартовали вертикально, успевая в мгновение проскочить между водой и воздухом. Зато бакланы, не обладавшие способностью планировать, заблаговременно срывались с гребней, летели натужно, перевесясь вбок. Вдруг подхватывались волной, возносились и уже освобождено летели, куда понесет.
       Правя за ними, Кислый словно забыл про курс. В сущности, начал штормование - единолично, без команды. Однако ни кэп, ни Алик ничего не сказали.
       Давно вышли из строя приборы, действовал лишь путевой компас. Хаснутдинов не вылезал из штурманской, занося в журнал события: когда испортился локатор, вышли из строя эхолоты, отказал гирокомпас. Даже случай со стармехом, искупавшемся в гальюне, стал достоянием вахтенного журнала. Кэп стоял рядом, пригнув стебель лампы, бросавшей на карту круг света. Прикладывал карандаш к линейке, проводил линию, стирал резинкой.
       Надо было обойти зону столкновения циклона и антициклона, но тогда они попадали под встречное движение кораблей, следовавших по линии разделения. Там их собралось, как в порту: эфир полон голосов. Одни шли за топливом в Курильск, другие - за водой в Консервную. Впрочем, это они считали, что идут туда. На самом деле штормовали, как и "Ученый". Никого дозваться нельзя: говорили между собой и слушали самих себя. А сколько судов лежало в дрейфе, всецело доверившись морю! И все же воля людей не была подмята. Шурик своими ушами слышал, как где-то ловили рыбу суда сайровой экспедиции. Ловить в таком море невозможно. Так что же? Где-то рядом, близко - окно! Целая зона, не подчинявшаяся власти ни циклона, ни антициклона.
       Только где ее искать, если уже сбились с курса? Нет, не стоит рисковать...
       Постояв безрезультатно с полчаса, кэп хмуро спросил у рулевого:
       - Сколько держишь?
       Кислый только сейчас посмотрел на компас:
       - 114.
       - Так держи.
       - Есть.
       Кэп ушел, и вместо него появился педантичный, выспавшийся мучитель старпом Павлович.
       - Сколько приказано держать?
       - 114.
       - Добро.
       В этих числах 114, которые выскочили из ничего, казалось таился некий апокриф того, что он силился постигнуть.
       Теперь, когда Шурик нащупал линию в хаосе, бросало не то чтобы очень. Но кризис давал о себе знать. Внезапно волны прибывали со своим ветром, сметали антициклон. Шурик уже не мог устраиваться в циклоне, так как курс был задан. Становясь боком, он изо всех сил налегал на штурвальное колесо. Оно поддавалось: картушка начинала обратный разбег. Мелькали цифры - 210, 190, 150... Эти секунды, пока судно возвращалось на курс, Шурик отдыхал. Поэтому малость запаздывал, не успевал подвести "Ученый" к отметке 114 ювелирно, как он умел.
       Павлович, следивший за ним из штурманской по компасу - дублеру, тотчас подбегал с резким вопросом:
       - Сколько на румбе?
       - 120.
       - А сколько приказано держать?
       - 114.
       - Держи ровней!
       - Есть.
       Какая разница, 120 или 114? Ведь шли не в Восходную, куда курс 90. Неизвестно куда - скорее в Закатную. Но попробуй скажи! Наверное, Павлович еще при выходе из Закатной почувствовал, что Кислый портачит на руле. Поймав несколько раз матроса не неточности, старпом от него уже не отходил. На секунду Шурика опалил гнев: какого черта! Хасанов спит, а с ним еще четверо рулевых, он стоит за пятерых, и с него же живьем сдирают кожу!
       Пусть уж лучше с него сдирают кожу в рулевой, чем он возьмется за себя в каюте. К тому же ясно: дорога на Восходную закрыта. Поштормуют еще часок и лягут в дрейф. Так что такое не за горами...
       Между тем приближалось самое худшее. Павлович готовился или совсем отнять штурвал, или показать, как держать. Давно Шурик не испытывал такого позора! Губы у него вытянулись в дудочку, он приглаживал усики, матерился шепотком. Но судно - хоть убей! - не замирало на курсе 114, который сам же он и задал. Зато крепко установилось на отметке 120.
       Появился кэп, посмотрел на волны, полистал:
       - Сколько приказано?
       - 114.
       - Держи 120.
       - Есть.
       Кэп ушел.
       И тут - надо же! - компас установился на 114. Хоть убей - 114, и не на градус.
       Павлович тотчас спросил:
       - Сколько держишь?
       - 120.
       - А сколько на румбе?
       - 114.
       - Держи ровней!
       - Есть!
       Прервал его мучения Алик Хаснутдинов, освободившийся от записей. Стал вместо него:
       - Иди, Кислый, поешь...
       Принял штурвал Алик неудачно, не сумел перевалить волну. Ударило так, что Павлович едва устоял. Шурик выскочил из рулевой, прислушался: судно, охваченное водой, как бы застыло оглушенное. Над головой беззвучно разлетелась лампочка. Полилось от главной двери. Преодолевая тяжесть, навалившуюся на плечи, свернул туда. Вода за дверью толкалась, напирая, но запоры не дрогнули. Это дверь в шторм не открывалась. На главную палубу выходить запрещено... С плеч свалилась тяжесть, Шурик перебежками одолел коридор. Хотел свернуть в гальюн, но там кого-то рвало. Опять тряхнуло так, что "Ученый" осел на левый борт... Сейчас Алик натерпится! Может, старпом попробует сам?
       Из затемненного коридора столовая выглядела уютно освещенной, как ночной бар. Войдя, он сразу посмотрел на вахтенный стол: кто есть? Ни штурмана, ни матросов... Неужели и третья вахта его и Алика? В хорошую погоду кэп их не привечал. Все его любимцы, кандидаты на избранника его дочери, сейчас дрыхли или травили. Зато красовались на солнце, лениво перекатывали штурвал. Правда, так у них получалось раз в неделю, и то едва ли. Хорошей погоды и не могло быть в этих местах, оплачиваемых двойным рублем.
       Вот незадача! Почему же не ляжем в дрейф?
       Татьяна сидела так, как и не подозревала о шторме, готовилась к лежбищу. Рисовала скелет детеныша морского котика. Может, того самого, что Егорыч возил в Макаровку. Старший механик ожидал, когда подсохнет роба. Еще не старый, с темным лицом, никогда не освещавшимся. Странный он человек: живет как лунатик. Платит одновременно алименты и холостяцкие, чтоб не разбираться: холост или женат. Придет в столовую - сидит час. А еще больше сидит в гальюне. Поэтому и попался. Сейчас он сидел в одних трусах, из которых, позируя, высовывался крошечный член, как патрон ППШ. Ася ругалась на камбузе с Петрушей Роледером. Из машинной вахты был моторист, Коля Бородин. Остальные полуночники: Славик с Мухой, еще - Тузлук, длинный, как жердь, с белым лицом и пылающими, отбитыми картами ушами. Ну и боцман Сивов, который не мог спать при закрытых дверях: страдал от удушья. Шторм создавал оглушение: голоса звучали без окраски, без интонации. Чтоб узнать, кто говорит, надо посмотреть.
       Шурик бесстрашно сел рядом с Сивовым. Два свитера, прихваченные в Закатной, он положил на место. Только Бородин о них знал. Но Бородин намеренно не закладывал. О свитерах ему мог бы напомнить портфель, а портфель уже у Пугача! Так что Шурик сел, ничего не опасаясь.
       Стол по всем направлениям беспрестанно перебегали тараканы. У этих тварей прямо невыносимая энергия. Отвратительней всего, что они не прятались. И смерти не боялись, преодолев почти инстинкт спасения из-за своей массовости. Бегали, совались во все, мозолили глаза. Боцман сейчас изучал их маршруты, как наверху изучал движение волн кэп.
       Придвинул тарелку и отставил, перехватив голодный взгляд Бородина. Вечно так: сядет и уставится! Как будто у тебя вкуснее. Нет, Бородин сейчас сам его съест глазами, пока он - этот плов.
       Подвинул ему тарелку:
       - Рубай, чрево!
       Бородин подобрал свой сморщенный, несмотря на младые лета, старушечий подбородок. Щеки у него вогнулись, и он втянул в себя плов, как насосом, не пережевав. Нет, пережевал - и выплюнул на стол таракана. Боцман Сивов начал исследовать таракана, которого выплюнул Бородин.
       Полились воспоминания:
       - Я на Цейлоне взял на развод четырех тропических тараканов. Здоровенных, с майского жука. Думал: может, сожрут наших? Кинул в банку для проверки, а к ним еще штук десять наших. Утром посмотрел: наши бегают, а тропические лежат кверху.
       - Тропический с отдышкой, - подхватил Тузлук. - Он против нашего, что старик... А знаешь, как распознать: свой таракан или соседский? - Сивов не знал. - Жена меня научила... Раз лежим, она включает свет: смотри! Гляжу: все тараканы мирно бегают, а среди них носится один, как взбесился. Мебель другая, вещи - с обстановкой незнаком. Вот жена и говорит: это соседкин, задави.
       Шурик усмехнулся: о чем люди ночью разговаривают?.. Ужаснулся: как можно! Прийти с моря, не быть дома полгода и заниматься такой мелочной местью. Ну, моряки - бог с ними, он их знал. Но после таких рассказов начинаешь неизвестно что думать об их женах. Потом увидишь, откроешь рот: неужто о ней муж рассказывал? Сидит скромная, опрятная, с милой улыбкой, а рядом - Тузлук! Где у нее глаза?.. А где были глаза у Галины? Ведь выяснил, выяснил уже! Галина могла его любить. Но если и такая, любящая, от него отказалась, то кто сейчас его полюбит? Ведь после Закатной он растерял свои морские качества. Кем же он станет без руления, без Галины? Вроде таракана...
       Когда живешь, как живется, не понимая смысла жизни, - ты просто темный человек. Когда же открываешь смысл и продолжаешь жить, как жил, - ты не достоин жизни. А если смысл жизни, который открыл, у тебя отнят или для тебя недостижим, - это и есть несчастье. Тогда остается единственный долг перед собой: не жить.
       Славик прервал воспоминания Тузлука, натравив на него Муху:
       - Муха, куси!
       Муха бросилась с лаем, ухватила Тузлука за штанину и начала дергать.
       - Собачник чертов!
       Тузлук отскочил к дверям, толкнув Асю, которая вошла с пятнами на лице после ругани с Петрушей. Славик подал новую команду:
       - Муха, служи!
       Муха застыла на задних лапах, преданно глядя Асе в глаза. Шурик вспомнил, как Муха отстояла свадебную церемонию в Макаровке, и испытал прилив нежного чувства. Теперь Муха для него близкое существо, напомнит о Галине. Нахмуренная Ася не обратила на Муху внимания. Только когда увидела Шурика, лицо ее просветлело.
       - Налить компоту?
       - Я еще второе не ел.
       - Я ж тебе насыпала...
       Тут Ася увидела Бородина, который чистил тарелку хлебом, и вскипела:
       - Рожа! Баба Яга...
       Бородин кинулся под крылышко к Татьяне...
       Что-то нехорошо стало в родном доме. А куда податься? Вот Галина хотела жить на острове, иметь дом, корову, коз... Пусть бы так и вышло! Он увидит остров, напишет ей. Она приедет, они будут вместе. А он бросит море совсем. Ведь чтоб ему жить, ему надо видеть Галину - каждый день, каждый час. Он готов быть ее прислужником, провожать и встречать ее с фонарем. Будет спать на огороде, лизать ей ноги, как пес, лизать землю у ее ног. Он простит ей увлечения, связи... Как она там? Ага тоже не дурак. Не дурак ведь! Судно на контроле. Вахту оставят, остальных - на берег. Галина в Макаровке! Неужели?!.
       Ася принесла плов... Откуда Петруша берет этот оранжевый жир? Наверное, вытопил из туши сивуча... Или нет масла? Привыкли есть всякую дрянь.
       - Чеснок есть?
       - Чеснок с разрешения повара.
       - Ну, скажи ему.
       Появился Петруша Роледер: усы щеточкой, рваные штаны в голубых пятнах просвечивающихся кальсон... С женой не живет, та бегает, бедная, на стоянках, разыскивает его с малышом на руках. Молодая, совсем девчонка: семнадцать лет, даже меньше. Однажды ехал на Чуркин мыс - сидит на пароме, достала грудь и кормит ребенка, никого не видя, глаза пустые... Какой странный мир! Страшный... Как в нем жить? Куда деться?
       Петруша протянул головку чеснока, предупредил:
       - От чеснока болит сердце.
       Славик, баловавшийся с Мухой, уточнил:
       - Сердце повара и артельщика.
       Шурик отчего-то вспомнил поцелуи Галины... Сейчас отравит чесноком все.
       - Оглох?
       Шурик отстранил руку повара:
       - Не хочу, расхотелось.
       Петруша посмотрел, что-то прикинул. Вдруг подпрыгнул, захохотав:
       - Шурик гнилую бабу попробывал!
       Глупо возражать, какая Галина. Возражать не надо, а надо набить повару морду. Еще Пугач наказывал.
       Поманил пальцем:
       - Иди-ка сюда...
       Повар пошел на палец, только с виду не подозревая. Сам же мгновенно понял и напрягся. Значит, надо его вырубать - ломать, сворачивать. Сейчас схватятся, а ему еще четыре часа стоять. Он и так не может рук поднять. Да и что повар сказал? Что после бабы воняет изо рта? Все будут на его стороне: ведь от него зависит пища. Он, хоть и вонючка, а тоже свой, в своем доме.
       Шурик взял его за ухо, пригнул:
       - Слезно прошу: лучше меня не трогай.
       Повар пригнулся еще ниже, проговорил жалобно:
       - Что я тебе сделал, Шурик?
       - Если б еще сделал, я б тебя убил...
       Увидел, что повар смотрит на его оголившуюся грудь. Оттолкнул с отвращением.
       Повар ушел, приговаривая:
       - Шурик бандит, Шурик бандит...
       Вдруг нахлынуло знакомое отчаянье. Вернее, пронзило, как острие: все. Сейчас наступит освобождение: от шторма, от руления, от неясности с Галиной - от всего. Он не от глупости погибнет - от любви. Еще не знал он чудеснее причины. Он изведал лучшее, что есть на свете: любовь. И не будет от нее избавляться, как Галина. Никому ее не отдаст. Перехитрит жизнь, как вор: сцапал! А теперь - лови...
       Пришло великое облегчение. Шурик поднялся, осмотрелся. Наверное, он странно выглядел. Все, кто находился в столовой, смотрели на него с удивлением. Даже Татьяна перестала рисовать скелет и, залившись румянцем, приложила руки к щекам, чтоб их остудить. Ася, сама страдающая, нечто такое уловила женским чутьем. Тихо, испуганно спросила:
       - Шурик, куда ты?
       - Посцать.
       Теперь надо пройти коридор, успеть отложить запоры на двери... Уже успеет. Никому из столовой его не достать.
       Алик Хаснутдинов, спустившийся с рулевой, вырос перед ним:
       - Забыл о вахте, Кислый? Иди на руль.
      
       9
      
       Почти вслед за Кислым в рулевую поднялся Егорыч. Стал у окна, пощипал бороденку, мгновенно оценил обстановку.
       - То-то, думаю, ветер переменился! Дул слева, задул справа. Оказывается, стоим.
       Павлович, робевший перед ним, неуверенно возразил:
       - Движемся помалу.
       - Тут недалеко Курасио, его северная ветвь. Есть возможность обойти по течению циклон и успеть вовремя.
       - Локатор испортился. Не можем определиться.
       - У бедного Ванечки и в заднице камешки, - саркастически заметил Егорыч. Потом сказал непреклонно: - Передай капитану, что если к утру не попадем на лежбище, я сообщу о невыполнении задания.
       "Ученый", единственное судно в СССР, находился в ведении авторитетнейшей Международной котиковой комиссии. Любой сигнал Егорыча о несоответствии вызвал бы немедленную реакцию в ТИНРО и в ТУРНИФ.
       Вскоре появился кэп, которого подняли с койки. Мрачный, с запухшими глазами, застыл у окна. Павлович молча стоял на другом конце рулевой. Ожидали карту циклона, которую принимал по фототелеграфу акустик. Но что она могла прояснить? Дурное настроение вызревало, и было неизвестно, на кого обратится. Пострадал Алик Хаснутдинов, который подошел с какими-то справочниками в красных переплетах, напоминающими старые лоции.
       Кэп вспылил:
       - Что ты мне суешь?
       - Еще Крузенштерн, - проговорил Алик, запинаясь, подбирая справочники, которые кэп выбил у него из рук, - пользовался течением Курасио, как морским коридором до Восходной.
       Кэп заткнул пальцами уши:
       - Крузенштерн! Тогда не было ни локатора, ни эхолотов... Что с него взять? А если я полезу туда с испорченными приборами, меня инспектора повяжут... А если туман? Там судов куча!
       - Что-то кончились разговоры, - сказал Павлович, нажимая на клавиши рации.
       - Легли в дрейф, спят. Утром проснутся на камнях...
       Появился акустик с картой циклона, еще влажной, дымившей после машины. Все склонились над ней. По всей вероятности, коридор открылся именно на полосе Курасио. Там образовалась собственная циклоническая излучина, притягивавшая ветровой поток антициклона. Две стихии, повоевав, уже расходились, а "Ученый" оставался на распутье: с кем идти? Сомнений нет - с антициклоном. Ведь мощнее двигателя, чем ветер, в море нет. А если еще прибавится течение...
       Даже Павлович не выдержал:
       - Прямо полетели бы к Восходной...
       - А где течение, вы знаете? Знаете хоть, где находитесь? - Кэп посмотрел на курсограф. - Вот Кислый начертил кроссворд, до утра будем разгадывать!..
       Однако же отправились в штурманскую, начали разбираться.
       Оставшись в рулевой, Шурик боролся со штурвалом, как с врагом. Налегал на него изо всех сил, когда перо руля подбивала волна. Преодолевал ее упорство, успевая плавно подвести судно к линии курса. Держался на нем, пока судно не сбивала другая волна, и тогда он все начинал с нуля.
       В этой качке, в метаниях судна, рыскавшего среди гребней, Шурик выбрал такую работу - на выкручивание рук, на полное изнеможение. Он и не пытался уже разобраться в море, постичь порядок и смысл стихии. Так ему почему-то легче рулилось. И он подчинил компас, одолел опытом. Теперь игла курсографа не срывалась на зигзаги, чертила по рулону вполне аккуратную "елочку".
       Вот так.
       И тут в штурманской сделали открытие. Оно подтвердилось, когда Павлович заговорил с транспортом, откликнувшимся в ночи. Транспорт имел спутниковую связь и сообщил координаты "Ученого". Сравнили: все совпало.
       Кэп вышел в рулевую, посмотрел странно:
       - Сколько держишь?
       - 114.
       - Молодец! Так и держи...
       Шурика как окатило кипятком... Вот оно что! Значит, недаром он нашел этот курс! Выходит, что с начала штормования все делал правильно и времени не упустил.
       Посмотрел на море, вспомнил про "окна", про птиц. Сразу во всем разобрался и перестал смотреть на компас.
       Кэп засмеялся:
       - Где ты выучился так ходить, Шурик? По кочкам?
       - Сам не знаю.
       - Татьяна научила? Или - та?
       При чем тут Татьяна? Кэп если вобьет что в голову, так навсегда.
       Павлович тоже подобрел к Кислому после слов капитана. Постоял рядом, удивился:
       - На компас не смотрит, а 114!
       Кэп спросил участливо:
       - Ты ел, Шурик?
       - Ага, отпускали.
       - Нет жалобы на еду?
       - Нет, все нормально.
       Еще волна, другая... Какой-то заслон впереди - чернота.
       Все бросились к окнам.
       Показалось, что отвлекся, не заметил того, что увидели другие. Уже скрылось за стеной воды. Вот поднялся вместе с судном. Гребень волны сорвало ветром, опять ничего не увидел.
       - Сколько на румбе?
       - 96.
       Кэп так ускоренно воздвигался на мослах, что не успевал прирастать массой.
       - Курва! Где этот лысый хер? Пусть посмотрит!
       Егорыч, который вошел незаметно, отозвался без обиды:
       - Я здесь, смотрю.
       - Полетели!
       - Летите. А я - спать.
       Шурик невольно оглянулся на него... Маленький, в телогрейке и трусах, в шлепанцах, незаметный - тот самый Егорыч! Даже странно помнить, что это его молила о любви Галина. А если б увидела такого? Такого бы не увидела. И такого Егорыча нет.
       Убрали лишний свет, заклеили экраны эхолотов. Светились только компасы с движущимися дисками. Теперь только ясно различил Шурик течение, перевитое струями, как мускулами, из нескольких крупных излучин, где скорость резко возрастала. Эти излучины, перемещавшиеся по ширине потока, были похожи на громадные увеличительные стекла. Сквозь них было видно, как поднимались из глубины массы органического фосфора. Выскакивали кочующие растения, облепленные фосфором. Они напоминали людей, горящих на адовом огне. А птицы, с размаху касаясь воды, словно меняли оперение. Летели, как зажженные фонарики, пока не стекала вода с крыльев.
       Вдруг от потока оторвалась струя, целая ветвь. Шурик почувствовал это по судну, вильнувшему за ней, и едва его сдержал. Струя ушла куда-то на север, за острова, прочертив фосфорический след в темноте.
       Течение хоть и вело, но отвлекаться нельзя.
       Сам по себе заработал локатор. На экране проступило несколько размытых точек: суда.
       Лишь в море можно оценить силу зрения, которое обычно измеряешь земными мерками.
       Алик завращал ручку, подводя круг пеленгации. Посадил на него ближайшую точку и посмотрел на счетчик: шесть миль.
       В шести милях - скопление судов.
       Сайровая экспедиция, самые опасные суда для моряков. Слепые от собственного света. От кормы до носа обвешены прожекторами. Круглосуточная вахта у света.
       Шурик сообщил:
       - Вышли на главный.
       Курс 90 - прямо на Восходную.
       Стала слышна музыка за спиной, открылось окошечко радиорубки. Из окошечка высунулась рука... Может, весть из Закатной? Нет, метеосведения.
       Посветлело, залетали птицы. Береговые, с острова.
       Удивил низкий, будто бегущий по воздуху, лет буревестника, беспрерывно махавшего крыльями. Летит низко, не в силах подняться, и как слепой: наткнется с размаха на волну, сваливается и опять...
       Передал Алику руль, сошел вниз, чтоб вскипятить чай.
       В столовой смотрела кино утренняя вахта машины. А также пробудившиеся от спячки третий штурман со своим рулевым - замена.
       Когда нес поднос со стаканами, увидел Муху. Вышла из открытой каюты прогуляться в коридор. Муха просыпалась с рассветом, ожидая, когда пойдет бот на лежбище. Вот ей и не терпелось... Поставил поднос, взял ее, мохнатенькую, пухлую, чувствуя, как бьется собачье сердце. Залаяла, отпустил.
       Поднявшись в рулевую, Шурик удивился, что не так и посветлело. Нет, море посветлело, это течение осталось прежним, резко отличалось от зеленоватой океанской воды. Очерченное пеной движение, посвечивая омутами излучин, оно затемняло сам воздух, который стлался как пороховой дым. В прозрачной темноте с непомерной глубиной отражения так стремительно уносилось небо, что хотелось оглянуться: что там оставалось взамен?
       Откуда взялась такая темная вода? Что ее питало, насыщало теменью? Из какого ручейка, ключа она забилась? В какой глубине?
       - "Курасио" в переводе с японского: "черный поток", - сказал Егорыч. - А вообще тут два иероглифа: печаль, страдания, бездна и - струя, морская вода, течение.
       Алик добавил:
       - Есть еще одно толкование: "соль жизни".
       - Бездна, страдания - и есть соль жизни.
       Кэп, попивая чаек, усмехнулся про себя, но не возразил.
       Теперь ждали солнце, что само по себе чудо. Особенно после тяжелой штормовой ночи. И это настроение, которое Шурик делил с другими, усиливалось в нем ожиданием какой-то невиданной, никем не открытой, изумительной земли, куда неслась эта черная река страдания и одиночества.
       Ожидание чуда нарастало.
       И вот медленно приподнялся занавес из мрачных туч. А за ним отблеском невероятной страны, лежавшей вне притяжения и пространства, открылась предсолнечная полоса. Она приблизилась, заняла переднюю часть горизонта. А потом оттуда, из ее глубины, прорвалось нежное пламя. А когда наваждение спало и ослаб жар светила, проступила Восходная: два вулкана, дымившиеся туманом, словно готовые к извержению, и зеленое плоскогорье между ними с отходящими мысами.
       - Ну что тут, на твоем острове?
       Кэп спрашивал не о котиковых лежбищах, а о том, что его могло заинтересовать. Так его и понял Егорыч.
       - Заросли бамбука - выше человеческого роста.
       - А что такое человеческий рост? Ну, два метра...
       - Тебе надо все гигантское.
       - Грибы есть?
       - Ерунда. Маслята.
       - Маслята! Курва... так это же лучшие грибы! Кожечку сдерешь, обваришь - маринуй, соли.
       - Вот и тебе будет работа.
       Они курили, и Шурик попросил:
       - Разрешите, Дмитрич?
       - Кури.
       Придерживая штурвал плечом, закуривая, уже сойдя с полосы течения, он увидел маленькую волну, развившуюся от берегового сулоя. Мог бы и пропустить, чуть подвернув руль. Но он сегодня испытывал судно на таких волнах, столько их пропускал и встречал, что эта маленькая ничего не значила. Взошли на нее, сорвались с гребня и ухнули вниз. Палуба окуталась дымом брызг.
       Кэп и Егорыч ничего и не заметили. Только Алик сказал:
       - Мог бы и поосторожнее...
       Все, спокойная вода.
       Уютная бухточка жемчужно отблескивала миллионами стекол. Здесь стояло два судна: номерной сейнер от рыбаков и инспекторский катер "Диана". Стали на якорь рядом с ним, у скалы Утро. Егорычу понадобилось к инспектору, и он согласился, что бот, перед тем как отправиться на лежбище, отвезет грибников на берег. Они уже собирались на палубе: кэп объявил о маслятах по трансляции.
       Шурик тоже было собрался с ними.
       В коридоре было полно воды. Видно, поспешили открыть палубную дверь.
       Когда вошел в столовую, Славик у него спросил:
       - Муху не видел?
       - Гуляла час назад, - ответил Шурик.
       - Нигде не видно.
       - Может в боте сидит? - предположил Толя. - Она ведь такая.
       - Проверял, нет.
       Тут показался Тузлук:
       - Собачник! Твоя Муха сдохла.
       Славик, рассказывавший нечто веселое, не сразу оглянулся.
       - Ты что, не видишь, что я пью чай? Или тебе выплеснуть в морду?
       - Так я выкину сам.
       - Сейчас приду.
       Шурик стер со лба пот, согнулся, отошел, пряча глаза. Вина за Муху на нем. Расслабился, пропустил волну...
       Эх, сука любовь, любовь сука!..
       - Вижу, ползет, - рассказывает Тузлук. - Куда-то за лебедку. Думаю: чего она туда? Потом смотрю: легла, вытянулась.
       Муха лежала за лебедкой, плоская, с оскаленными зубами, совершенно мертвая. Подошел Славик, взял ее, в последних брызгах циклона, и выбросил за борт. По нему не было заметно, переживает он или нет, хотя ближе этой собачки у него, может, никого и не было. Через минуту он уже смеялся.
       В этот момент показался сейнер с самоходными баркасами, осевшими так глубоко от рыбы, что чертили планширом по воде. Они бы прошли мимо, если б Ася не крикнула рыбакам.
       - Эй, вы! Дайте рыбы...
       Один баркас развернулся, и на ходу с него принялись метать на "Ученый" кету. Потом один из рыбаков, совсем молодой, с бородой старика, в робе, разорванной на локтях и коленях, с головы до пят облепленный чешуей, прыгнул с баркаса к ним, ухватился за борт и перелез. Достав ножик, складывавшийся, как карманный, он показал, как надо разделывать кету. Не с брюшка ее развалил, а со спины - на две живые половины, такие красные внутри, что и не заметно крови. Выдрал кости, вытер руки о штаны и оглянулся.
       Кэп сказал из рулевой:
       - Такая она не возьмет соль.
       - Чуть посолите и в пергамент... Будет - во! - И показал кэпу на Асю. - Девку отдадите? Весь баркас ссыплю.
       - Бери.
       - Ишь, расщедрился! - усмехнулась Ася. - А если пойду? Кто стирать будет вам, подавать еду?
       - Так ты на одной ноге.
       Рыбак вдруг заговорил речитативом:
       - Иди, красавица, совсем. Дом вон стоит - посмотри! Пустой, ждет тебя. Будешь сидеть, книжки читать. Зимой зверя пойду стрелять. Завалю норками, песцами. А деньгами будешь печку топить.
       - Я уже пожила в доме, знаю... - ответила Ася, вздрогнув. И проговорила с ненавистью, сверкая очами: - Иди своей дорогой, рвань, черт драный!..
       Рыбак засмеялся и с такого расстояния прыгнул на баркас, что зацепился за планшир уже в воде. Ася не могла успокоиться, дрожала всем телом, и кэп, не трогая ее, пошутил над Татьяной, сидевшей в боте с Бородиным.
       - Вот бы тебе такого на ужин, а? - Он показал в сторону рыбака. - Ты б его на две половины, как он эту кету...
       Романтичная Татьяна надулась:
       - Фу, Дмитрич, фу!
       Коля Бородин, освободившись от ее руки, лежавшей у него на плече, облегченно вздохнул:
       - Фу...
       Сейчас у него получилось куда удачнее, чем в Закатной, и все захохотали.
       Кэп спустился в спасательном нагруднике, с рацией через плечо и с корзиной в руке. Вспомнив, обернулся и спросил у радиста, который высунулся из окна радиорубки.
       - С Закатной ничего?
       - Никто не передаст открытым текстом.
       - А ты закрытым, через своих.
       - Сейчас сводку приму - попробую.
       - Я на берегу, сразу сообщи.
       - Добро.
       Затем спустился Егорыч, он собрался с визитом к инспектору. Увидев Шурика, стоявшего одиноко и в стороне, открыл сумку, размотал знакомую тряпку, которой оборачивал мертвого котика. Достал консервную банку, куда саморучно закатал спирт. Продырявил, аккуратно зачистил заусеницы.
       - Глотни хорошо, ты заслужил.
       Шурик глотнул и никак не почувствовал, что пьет чистый спирт.
       - Пойду посижу на спине.
       - Правильно, отдыхай.
       В глазах еще мелькали гребни волн, кружились звезды, катилось нежное пламя, не обжигая.
       Бот с грибниками отчалил.
       Тишина.
       Вышел акустик, бросил за борт какие-то бумаги.
       Шурик подошел, глянул: там медленно тонули карты циклонов.
      
      
      
      
       водопад
      
      
       С утра испортилась погода в Охотском, и мы перекочевали на океанскую сторону Курил. Взяли курс в бухту Консервную, чтоб отстояться, а если повезет, то и взять воду из водопада. Многие пароходы ходили туда на водопой, вечно очереди, конечно (знаю понаслышке, сам я впервые здесь). Но если уж мы на Курилах, то надо и курильскую воду пить, правильно - нет?
       В океане тоже качало, уже по-другому, не из чего выбирать! Но постепенно за проливом и большими островами зыбь стала стихать. Утро сделалось поярче и пошире, а возле Консервной мы прямо попали в рай, так здесь было славно, величаво от двух вулканов, создававших затишек, - Ивана Грозного и Богдана Хмельницкого, тоже грозного, но бездействовавшего. Между кратерами вулканов, чуть повыше леса, открылся поселок Рейдово. На траверзе поселка покачивалось несколько "эмэрэсов", ловивших ночью скумбрию в промозглом проливе Фриза и выбравшихся на сон и отдых. Они лежали в дрейфе, разнесенные течением по бухте, как брошенные на произвол судьбы. На мачтах светоловов все еще горели лампы (рыбаки не успевали выключить, заваливаясь спать), и было забавно видеть этот синий свет, подделывавшийся под дневной, когда вокруг полыхало утро и такое зарево опоясывало горизонт, что, казалось, с любой стороны могло появиться солнце.
       Но еще чудней выглядели пароходы в Консервной - в полосах дыма, застилавшего палубы, в дымках-облачках, отлетавших от бортов... Что там: сражение под Сиракузами, цусимский бой? Ох, ах! - завешаны мокрыми простынями, стреляют не ядрами, а паром - из кубовых, из бань...
       Я люблю мир, когда он улыбается, и чем проще, тем он мне милей! Пусть не рай, так чистилище - еще лучше. Отмываплись от заграницы, все суда под желтыми флагами - карантинный отстой...
       Что привезли, визированные, какую заразу? Гавайскую оспу, мудреный вирус из Гонконга? Или что порезвей? Ведь вас уже, как известно, подзадоривает СПИД... Как насчет него, есть?
       А они нам, в том же духе: можем предложить проказу, устроит вас? Вон "Гисар", плавбаза, команда из одних невест-проказниц...
       Вы что, шутите? Идите к богу!..
       Пока что слухи, конечно. Эх, сказано ведь, и это традиция: плавбаза! А когда подходит плавбаза со столькими женщинами, трущимися там, как сырые спички в коробке, то обязательно что-либо вспыхнет или прогремит. "Гисар" опечатан, девчат увезли на осмотр в Рейдово, поселковую больницу... И еще одному пароходу не повезло: стоял с приспущенным флагом. Там погиб моряк, сорвался со скалы...
       Вот вам и рай, чистилище! Да тут ад, самый настоящий...
       Но как бы там ни было, мы появились в самое время. Все пароходы уже залились водой, путь к водопаду свободен.
       Суденышко наше, "Ученый", зацепилось якорем за грунт и поползло, держа впереди себя бот, где был уложен трос с подвязанными шлангами и буйками. Выпуская трос, бот подошел к берегу, вступив под навес скалы, от которой падала резкая тень на воду. Внезапно дно, блеснув, просквозило как на поверхности, и я, сидевший на руле, обеспокоено задвигался: куда пристать? Везде я видел острые камни. По карте заливчик яснее ясного - с промеренными глубинами, с успокоительным названием: "Дача". В момент подхода так все преображается! На этом, между прочим, и проверяешься... Толя со Славиком, ботовая команда, разлеглись, дремали. Обратись я к ним: "Подскажите, ребята!" - сделают вид, что не слышат. Или же начнут подсказывать от фонаря, чтоб выставить меня как штурмана дураком.
       К счастью, справился сам: увидел корабельный щит, служивший причалом. Поврежденная на учебных стрельбах деревянная мишень, прибитая течением... Уже не колеблясь, я прошел над камнями и пристал к ней. Мы посмеялись насчет надписи на борту мишени, она все и разъяснила: "Продается дача с видом на Охотское море". Наверное, этот корабельный щит соорудили из какой-то хибары на обочине.
       Что делается! Куда смотрят картографы? Присваивают морю имена по объявлению на снесенной даче!..
       Высадившись, закрепили за валун трос, а шланги поволокли по ручью; он обливал глазурью скосы и неровности базальтовой плиты, создававшей нечто вроде каменной террасы. Повыше уже не ручей, поток срывался со склона, наполняя все вокруг неумолчным грохотом. Удивительно, что шум водопада возникал не постепенно, а обрушивался внезапно, после полной тишины. В этом скрывалось какое-то акустическое свойство скалистого берега. И так же внезапно, с гулом, обрушившимся на нас, открылся с близкого расстояния водопад - как явление природного апокалисиса. Несдерживаемый поток, пенясь водоворотами, срывался всем своим освобожденным весом с широченного каменного выступа и падал в олимпийскую чашу, выдолбленную им в скале, создавая потрясения, взрывы, разбросы водяных глыб и куполообразное орошение из пыли, похожее на переливающееся облако. Как только мы под него попали, то очутились в космосе, в эпицентре коллапсирующей вселенной. Подобие космоса передавали и захваченные водопадом гигантские пузыри воздуха. Они крутились в преувеличенном виде, как новорожденные миры. Поначалу мы с опаской на них посматривали, принимая за смытые камни или валуны. Но вскоре вода так пригнула нас, что не могли ни поднять головы, ни выпрямиться, и заползали по чаше, как крабы. Потом, отдуваясь, выползли из нее, чтоб глотнуть воздуха и опомниться...
       На то, чтобы добыть струю воды из этого хаоса, требовались богатыри, не мы!
       Запаса шлангов не хватило, как и следовало ожидать.
       Судно приближалось медленно, делая по метру в час. Все из-за капитана, он был новичок на Курилах и боялся берега. А потом третий штурман, мерявший дно ручным лотом, что-то перепутал, как всегда, и испугал кэпа. Судно резко отработало назад, вырвало из наших рук шланги и - начинай все сначала...
       Наконец закрепили шланги, присоединили к металлической бочке, установленной в водопаде. Шланги сразу округлились, всплыли на море, поддерживаемые буйками. Вода их продула, как насосом: выплеснулась ржа, вылетели с остатком воздуха листья и сучья, и хлынула вода, свежая и чистая. Теперь они там будут мыться и стираться, а мы обеспечивай благодать.
       Славик с Толей тотчас выдернули шланги, чтоб им насолить. На судне решили, что шлангов не хватает, и забегали, наращивая из запаса. Толя и Славик только посмеивались: они тогда ощущали радость, когда огорчались другие. Вскоре и на судне поняли, что мы валяем дурака, - дали три гудка.
       Это и надо: наладилась сигнализация! Пусть дудят, если что, а мы устроимся на берегу и проведем время независимо.
       Выйдя из водопада, мы почувствовали: что-то не то... Глянули друг на друга: мы или не мы? На нас была новая штормовая роба, полностью герметичная. Надели впервые, чтоб проверить в водопаде. Роба оказалась как чернильница-невыливайка: вода в нее вливалась, но не выливалась, скапливаясь в объемах, как в резервуарах. Удивили ноги: шире плеч, совершенно круглые. Каждый стоял в шароварах, таких тугих, что ноги не прощупывались. Вода стянула нас, не поддавались ни молнии, ни крючки. Мы прибавили к собственному весу по пуду чистой воды. Тощий Славик исчез, переместясь в мнимые пузо и ягодицы. Толя был еще смешнее, с горбами на спине: как на него взвалили пару мешков кубинского сахара. Эти мешки он таскал без всякой надежды их скинуть куда, вспотеть или разогреться хотя бы. И как будто не беспокоился! Ведь для них любая обуза желанна, а если и непредвиденна, - уже забава, дикая радость.
       Вначале Толя поставил на ноги Славика, огрев той самой доской с объявлением о продаже дачи, которую отодрал от корабельного щита. "Ягодицы" и "пузо" сразу опали, выплеснувшись возле ушей. Там, наверное, была щель, куда вода и просочилась. Почувствовав освобождение, Славик перехватил доску и приложился к Толиным горбам, сотворив ему возле шеи пенистое жабо. Они ничего не придумали лучшего, чем избивать друг друга тяжеленной доской, выгоняя таким образом воду. Я же, атлетически полный вообще, выглядел бы, бы, бы... как рожденный в водном костюме, если б Славик не сбил мне доской "яйца" - два клапана, раздувшиеся у паха.
       Странно: ведь работали до этого, и ничего, а как увидели, как выглядим, отнялись ноги.
       Поначалу, уже вылив воду, мы учились ходить. Когда же пересекли линию тишины, выяснили, что разучились и говорить. Слова звучали как у глухонемых: полная чепуха, мычание. Так сама собой возникла игра - выговаривать трудные слова. Побеждал в ней тот, кто умудрялся сморозить что позабавнее.
       Славик с Толей стали приставать ко мне:
       - Дав-в-вай, выс-сс-ка-шись!
       И отвернулись, напрягли слух, ожидая, что у меня получится.
       Тут ловушка для меня, нерусского. Я не могу сказать, что попало: тотчас высмеют, что я татарин. Повторив про себя несколько раз, отчаянно мобилизовавшись, я сказал, с удовольствием слыша, что вышло:
       - Бухта Консервная.
       Не совсем так, по-писаному, но различимо, ясно.
       Славик глянул на Толю, подмигнул: вот, мол, задается! Хочет показать, что не татарин... Все ж правы они, а не я! Что из того, что я сказал, как надо, если следовало наоборот? Я проиграл по правилам и заслуживал наказания.
       Эта моя слабость все объяснять в ущерб себе их устроила.
       Толя поднес двухлитровую банку с водой, которую набрал в водопаде:
       - Хлеб-бай!
       Я хлебнул, закашлялся.
       - Пов-в-тори!
       Была не была! И я разжался:
       - Л-лух-тта Хан-сер-най-я...
       Вот когда я им угодил!
       -"Лухта"! По-русски сказал...
       - И без "хана" не обошелся!
       -Мо-ло-дец-ц, Орда! Выиграл...
       И мне пришлось выпить, как победителю.
       Все было невинно пока, хоть они и потешались над своим командиром. Я моложе, и это подмачивало мое звание. К тому же пришел на бот вместо их погибшего командира.
       Вот они и присматривались. А тут, как везде: пока не показал себя в деле - терпи.
       Солнце уже взошло, взмывало и, двигаясь к меридиану, освещало склоны вулканов, ближние с нашей стороны. По ним, туманя лес, катились легкие облачка, обещая ясный день. На воде, среди ее текучих переливов, возникали островки скачущих искр. Пароходы же уродливо преобразились: корпуса чернели обгорелыми остовами.
       Ну а здесь, на бережке, полыхали в росе заросли бамбука; с них, еще не обсохнув, катапультировались кузнечики. А с лопухов, таких больших, каких я нигде не наблюдал, взлетали бабочки, похожие на райских птичек. Все неуловимо так, в ныряющих отблесках водопада, движение которого не различалось отсюда. Полная иллюзия остановленного мгновения! Сейчас и не поверишь, что мы там побывали, намерзлись и настрадались! У меня до сих пор яйца пребывали в трансе и член не опомнился. Сидел и оттаивал их, поворачиваясь туда-сюда. Все может повториться, и не раз: грохнись бочка, вырвись шланг - и конец отдыху!
       Но что значат подобные подвиги на природе? На судне считали, что мы в кайфе, раз устроились на берегу. А в море никто не поставит в заслугу, что высаживаемся на острова. Такое везде отношение к людям, отделившимся от большинства. Не похоже, чтоб Толя со Славиком переживали из-за этого, как я. Они ботовые, тут и гонор и осанка! Но что их уверило в своем превосходстве?
       Ведь это же не поза, да?
       Превозмогало то, что и я с ними, - возможность попрактиковаться в навигационной астрономии. По неумению определяться, они нередко сутками блуждали в море, а судно не могло запеленговать. К тому ж на Курилах и Командорах, на птичьих базарах и котиковых лежбищах, где мне придется бывать, масса непроставленных на карту мест! Я люблю картографию, древнее мореплавание, вообще я ретроград. На судах же элементарная прокладка курсов деградировала с того времени, как возникла спутниковая связь.
       Все ж я в них нуждался не меньше, чем они во мне.
       Выпустили на божий свет еще одного из наших (он сидел в боте, под брезентом) - Тишку, собачонку, состоявшую почти целиком из пасти: собачачий крокодил. Пасть Тишка не закрывал, так и жил с разинутой. До того неотвязчивый пес, прилипчивый, как клей, и настолько устремленный к человеку, что если кто-либо отваживался на него посмотреть, то вынужден был искать спасения от неуемных ласк. Даже сейчас, после моря, Тишка увидел не берег, а увидел нас. Пасть у него разинулась до хвоста! - и Толя, освободивший его, бросился как от прокаженного. Тишка же, не издав ни звука, пробежал, споткнулся, сел, лег. Голова у него упала на лапы, очи затуманились. Лишь хвостом вилял, показывая, что на этом свете.
       Такое с ним бывало, что он терял голос, почти умирал от счастья, и всякий раз, когда я видел, как он канает, хотелось спросить у кого-то, кто мог ответить: зачем понадобилось вкладывать столько чувства в жалкое существо собаки? Уже не говоря о том, как это удалось осуществить.
       Славик подошел к Тишке и охладил его пыл доской. Потом привязал к кусту и спросил у Толи - словно в продолжение моих мыслей:
       - Что, если б такой человек был? К примеру, любовница или жена?
       Толя подумал:
       - Если жена, то, может, и неплохо.
       - А если любовница?
       - Тоже ничего.
       Славик обдумал его слова:
       - А теща - еще лучше!
       Мы разлатались, разложили для просушки одежду на щите или на плавучей даче - из чего выбирать? Дача покачивалась, полузатопленная, и из-за того, что снарядами разворотило ее и полусожгло, теперь больше склонялась к конструкции никому не ведомого вражеского корабля. Там, если поискать, могли оказаться орудийные гильзы, их использовали для пепельниц на судах... Вряд ли, уже до нас все облазали! Оставили там свои афоризмы и адреса, а то и письма в виде бутылочной почты...
       Ну, это от нас не уйдет!
       Поэтому Славик с Толей отложили осмотр и затеяли еще одну игру, для нагих: кто сумеет разбежаться и перемахнуть в тройном прыжке через заросли крапивы. Она росла двухметровая, неимоверно разрослась, как все здесь, и прямо искрила, как наэлектризованная! Чтоб ее одолеть и не обжечься, надо было настроиться на рекорд Гиннеса по крапиве, если такой есть.
       Что ж, они одолели, а я - проиграл! Проиграл и удивился: отчего так? Взять Толю: высок, но чересчур костист, кость рост перевешивает. Да еще грива вдобавок - излишняя парусность, перекос... Или Славик: мал, худ, желтоволос, тщедушен, как ребенок, - а руки мощные, аж вниз тянут. Откуда пластика, такая слитность - и в шаге, и в прыжке? А я вроде и сложен не худо, и даже не черный, как Толя, а рыжий - редкий татарин! Да я и по-русски уже не разговариваю, а как они. И вот же, не хватило, чтобы, бы, бы...
       Славик предупредил:
       - Старшина, чтоб зацепиться яйцами! Я за тебя опасаюсь.
       - Это из-за стяжки, вода налилась туда...
       - Вода знает, куда наливаться! Как ты на островах будешь прыгать, на Скалах Ловушки, если у тебя все вразлад?
       - Не все, а немножко...
       - Пропадают из-за "немножко".
       - Но ведь я там буду не голый, в одежде!
       - Перед морем всегда голый, не закроешься... Скажи, Толя?
       Толя мотнул гривой: все так...
       Да что так, что так?! "Вода знает, куда наливаться!" Обвешались символами, метафорами, придумают потеху - и возводят в эпопею! Шагу не ступишь без нравоучений: говорю не так, прыгаю не так....С чего они взяли вообще, что я зацепился? Ни зуда, ни жжения, ни волдырей. Сам напросился! Выдал по доверчивости, что мне мешает... А им и надо!
       Нет, отдыха с ними не получиться!..
       Я посмотрел на лесистые склоны, где рос золотой корень, - я слышал, что он там растет. Лечебное средство, употребляемое в тибетской медицине... Ставит на ноги безнадежных, усопших! Интересно иметь, так ведь? Вот, чем выставлять себя на смех, я за ним и отправлюсь.
       Однако случай спутал мне карты.
       Когда Славик, облазив щит, выбрался наверх, по его лицу мы поняли, что здесь не одни.
       - Девки!
       Толя аж подскочил:
       - Сколько?
       - Как раз на троих - по одежде.
       - А откуда - не узнал?
       - Раз девки, то с "Гисара". Других ведь нет.
       - Проказницы! Как сюда попали?
       - Как! Сбежали...
       - Они же изолированы!
       - Значит, такие оторвы, что смогли.
       Еще и не видели, а уже поделили - опять игра! А того не учли, что тем не до игры: убогие, больные, спрятались здесь от всего мира! Я живо представил их, как в сказке: большая, поменьше и совсем маленькая, всех поубожее, какую и отдадут мне. Сидят в дыре, под сосной, под елью, дрожат - ох, ах! А если они сидят в двух шагах и видят нас? У меня воображение как разыграется - как я от него страдаю!
       В панике схватился за мокрые трусы, они из-за спешки не налезали.
       Славик с Толей, глядя, как я кручусь на одной ноге, начали меня уговаривать:
       - Пойми, они ведь тоже одежду оставили!
       - Они голые, а мы одетые, разве это честно?
       Все правильно, они меня убедили... но как успокоиться? Мне уже чудилось, что девушки подглядывают за мной из-за каждого куста... Почему же за мной, а не за Славиком, Толей? Потому что неловкий, что ли? Да они обхохотались, наверное, когда я прыгал... Ах, вы, оторвы!
       Толя принес охапку лопухов, разделил и кинул мне:
       - Прикройся, сомлел!
       Мы обвернулись широченными листьями, прихватив их мясистыми стеблями. Получились приличные набедренные повязки. А когда мы с этим покончили и обрели вид, они и объявились.
       Ветки раздвинулись, и из зарослей бамбука выступили двое: высокая и - пониже. Тоже в лопухах: зеленые шляпы и бюстгальтеры. Вместо набедренной повязки, как у нас, - нечто вроде многоярусной юбки. На каждой висел, как минимум, лопуховый куст. Только сами они - не подарок. Почти старухи - лет семьдесят на двоих.
       Славик тут же съязвил фразой из анекдота: "Дольше не живут!" - он уже высмотрел добычу для смеха и шуток.
       Та, что пониже, отделилась от подруги, шагнула навстречу, покосившись с опаской на Тишку. Должно быть, ее смутило, что пасть раскрыта, а лая нет.
       - Собачка не укусит?
       - Смелей, собака бешеная, - подбодрил ее Славик.
       - Ой, мама!
       В испуге отскочила назад, к высокой подруге, но та толкнула обратно, сказав с укоризной:
       - Тома! Парни ждут...
       Тома, набравшись смелости, проскочила мимо Тишки.
       Она была белая, как творог, пьяняще старая, что ли, ярко отсвечивала под лопухами и перебирала полными ногами, как нелепая танцовщица. Привораживая своим мягким, по-бабьи нескладным телом, замедляя, растягивая шаги, она с изумлением воззрилась на Славика:
       - Славик, ты!?
       - Я.
       А ее высокая подруга пропела тоненьким голоском:
       - Ты, Толя?
       - Я, Лида.
       Казалось, Тома сейчас бросится Славику на шею, но ее порыв тут же иссяк, окончился жалкой пантомимой. С головы упала шляпа, и показались жутковатые бигуди (неужто за границей купила?) - наклонилась, чтоб шляпу поднять, но лопнул стебель на юбке. В смятении разогнулась, держа себя в обхват - лопухи зашумели, и от них во все стороны запрыгали кузнечики. Лида тоже отступила, неловко смеясь, поправляя в смущении жидкие волосы...
       Что такое, что случилось? Наверное, спохватились, что мы о них все знаем. Ну, что с "Гисара" и что там ищут заразу, - уж, конечно же, растрезвонили!.. Вот они и растерялись: что ж теперь делать? Может, лучше разойтись, не задевая никого? Вроде приняли за знакомых и достаточно... Но уйти, пережечь радость - такая мука! В них радость металась, как огонек в лампе, сопротивлялось, не давала себя задуть. Казалось, сейчас они расплачутся...
       Я все читал по глазам и страдал сам: неужели отвернемся? Прогоним? Ох, ах...
       Толя покашлял, обменялся взглядом со Славиком.
       - А мы только пришли, - сказал он. - Даже не знали, что вы.
       Тома встрепенулась, спросила:
       - Вы на Курилы или с Курил?
       - На.
       - Правда, не знали?
       - Только на берег высадились. Воду берем из водопада.
       Вот тут-то они обрадовались...
       Какая встреча!
       Тома опять заметалась, не зная, как загладить свой промах. Начала срывать с себя бигуди, покрываясь барашками рыжеватых волос, ветер их взбил, запутал, залепил лицо... Где шляпа, где шляпа? Славик отфутболил, дал пас. Тома поймала шляпу, закраснелась оттого, что Славик с ней поиграл. Лида же, тяжело ступая, подошла к Толе и провела рукой по его волосам. Наверное, она еще не видела его такого, гривастого, с усами. Серые глазки Лиды стали голубыми, а по ее темному телу чугунной статуи словно прокатилась волна.
       - Красиво! - сказала она.
       И всем стало легко.
       - А мы слышим: шебаршит кто-то, вроде мужики... Может, парни какие хорошие? А это вы! - Тома так смотрела, что стало ясно: мы не просто хорошие парни, каких они надеялись встретить, а самые лучшие. - Оля! Иди, не бойся... - позвала она еще одну, что еще пряталась, -- это ребята свои, с "Ученого".
       Появилась третья, хрупкая, как стрекоза, маленькая, еще темнее Лиды, прямо закопченная, негритянка со светлыми глазами, с тонкими руками, на которых висели костяные браслеты, помоложе и с веткой в руке. В соответствии с каким-то ритуалом, подразумевавшимся остальными, она подошла ко мне, показывая, кому доставалось:
       - Оля.
       Я и со здоровой теряюсь, когда знакомлюсь, а вот такая вот... Подошла, смотрит, себя назвала, сейчас руку протянет - что делать? Меня обжег ужас: одно прикосновение - и ты под вопросом! Поразила мизерность того, на чем можно попасться. Все ж я, хоть и рассудительный, но дурак. Вдруг загляделся на нее: ах, какой у нее рот, алый на смуглом, как у моей Ильсияр! Вот поцеловать бы, бы, бы... От неразрешимости, что ли, ситуации - сам протянул ей руку и оторопел: руку протянул, как отнять?! Но она, отказавшись от рукопожатия, присела в реверансе, звякнув браслетами, слетевшими к локтю.
       Наслаждаясь моим смущением, а сама не смущаясь, она на меня смотрела, ожидая, когда я себя назову.
       - Альфат, Алик.
       Оглянулся: все очарованы нами.
       - Алик... - Тома пригляделась, пробуя узнать.- Новенький?
       - Штурман наш... - заметил со значением Славик. - Теперь поведет через рифы и мели.
       - А... Гена Отшельников - где?
       - Утонул Отшельник.
       Тома вздрогнула, прошептала:
       - Брешешь...
       - Вот выбей глаз!
       Славик не врал: Гена Отшельников, командир мотобота, погиб еще прошлой весной при высадке на один из островков Курильской гряды. Тогда в полном составе погибла научная группа. Из ботовой команды спаслись двое, Царицанский и Кутявин, то есть Толя и Славик.
       Вся эта история уже перегорела, а Тома стояла и смотрела, веря и не веря.
       - Выходит, я мертвому писала?
       - На тот свет.
       Тома заплакала, не отворачиваясь, не чувствуя слез, катившихся по щекам. Я не знал ни Гены, ни его отношений с Томой. Посмотрел на Славика: тот, посмеиваясь, сделал пригоршни, поднес Томе, чтоб слезы капали туда. Тома не обиделась, мягким движением вытерлась лопухом и сказала, будто разговор не прерывался:
       - А у нас... Что у нас? Вообще рейс был неплохой, рыбу в тропиках морозили... Да, знаете, Зина Дворецкая родила!.. Эх, мальчики! - воскликнула она, засияв сквозь слезы. - Выпить бы сейчас, да нечего. У вас, наверное, ничего?
       Тома не ошиблась, как опытная морячка. Обычно вся водка, сколько ни запасайся, тотчас разливается на похмелье. А мы же уже поскитались достаточно. Вот пришли, и то в режиме судна от науки: лишь за водой, без права захода в Рейдово.
       Славик постучал пальцем по банке, из которой меня поили:
       - Чистейший спирт! Для опытов над котиками...
       Тома и Лида приняли за чистую монету:
       - Вот молодцы, вот бог парней послал!..
       - Красиво!
       Начали "готовить стол". На закуску был стакан с малиной, которую они насобирали. Ягоды они пересчитывали по одной, чтоб разделить на шестерых. Я глядел на их старания: неужели хотят накормить своей малиной? До чего они так дойдут, думая, что мы ничего не знаем? Смех смехом, а все может плохо кончится!
       Славик уже пытался поймать Тому, делая вид, что заигрывает с ней. Тома поддавалась на дурачества, становилась все смелей. Выше на полголовы, вдвое крупней, а как вела себя с ним? Вдруг заступала дорогу и неуклюже отскакивала: поймай! Как она огорчалась, что Славик так робок, медлителен! - не успевает... Тома и не подозревала, что у того одна страсть: делать из человека посмешище. От ее нелепых уверток одежда терпела ущерб. В просветах показывалось голое тело, и уже не посмотришь смело, не покраснев. Я смотрел, краснел, страдал за Тому, которую Славик подводил, как послушную собачку, к крапивным зарослям. Сейчас Тома взойдет на костер - ох, ах! - как Жанна Д/ Арк...
       Родная душа!
       Лида, в отличие от Томы, не умела кокетничать. Она ходила, что-то добросовестно делала, так как Тома бездельничала. Но едва рядом оказывался Толя, Лида становилась неподвижной. Она просто стояла. Иногда она поднимала руку и гладила Толю по гриве:
       - Красиво!
       Больше она ничего не позволяла.
       Не позволяла! Заболела и стала порядочной?
       Можно было и сидеть вот так, без всякой нужды, и разливать воду по пустякам.
       И я повернулся к Оле.
       Та смотрела на Тишку, делавшего истеричные прыжки под кустами бамбука. Не знаю, что она извлекла из нашего знакомства, но на нем как бы закончились и отношения. Сидела рядом, но отделившаяся - точь-в-точь, как я ее представлял еще до того, как увидел. Постарше меня, и как несформировавшаяся. А может, загар смазывал женское? Я видел белую кожу лишь у корней волос, когда она отводила их через плечо. Да смутно белела полоска со следом резинки от трусов. Одна прядка у нее, отделившаяся от прически, особенно живая, повисла, трепетала, словно хотела улететь. Оля хлопала по ней веткой - так отгоняют надоедливую муху.
       Видение антимира, закравшегося было с ней, снова возникло, несмотря на обычность того, что она делала. Сам не сознавая, я искал на ней следы болезни, ловил ее движения, - а вдруг раскроет себя или попробует что-либо утаить? Она же помахивала веткой да меняла руку, подсовывая глубже под бедро. Становилось жарко, жестяная обшивка щита накалялась.
       Откуда у нее эта экзотическая болезнь? Наверное, искупалась в тропической речке с болезнетворными бактериями... Меня вдруг пронзило, что я, здоровый, сижу с ней, тоже с виду здоровой, но, может, уже обреченной. Жизнью правит случайность, и не дай Бог, если она посмотрит косо! Но в этом и ее право, распространяющееся на всех. Все мы у нее на примете, одинаковы и равны, пока о себе ничего не знаем. А как только узнаем, сразу - пропасть, обрыв... К чему кроткий взгляд Лиды и Томин смех? Что даст мое сидение с Олей? Да любой зверь, ничего не знающий о себе, ближе нам сейчас, чем они!
       Мне открылся - нечаянно пусть, предположительно, не по моей воле! - потусторонний смысл нашей встречи. И перед тем, что открылось, все меркло и гасло: и свет дня, и струи водопада, и та улыбка, которую я подсмотрел у мира.
       Что я открыл? Зачем я это сделал?
       Оля хлопнула меня по плечу веткой:
       - Эй!
       - Я.
       - Этот ваш Тишка, - сказала она, подсаживаясь поближе, звякая браслетами, - очень он какой -то, а?
       - Жил в семье моряка. Месяцами один, в пустой квартире. Придет кто, даст пожрать - и вся забота!
       - Прямо как надутый шар! Так переполнен чувствами...
       - Поэтому и привязали.
       - А что если его приласкать?
       Сама не предполагая, она примеряла к собаке нешуточный вопрос, повисший сегодня между нами и ними.
       - Вы для чего сюда приехали?
       - Искупаться в водопаде.
       - Так прямо - в водопаде?!
       - Так это же после экватора... шокотерапия!
       Вот что они себе внушили! Не обычные, оказывается, посещения родных мест. Искали спасения - в этой артезианской, богатой солями воде...
       - Ну и что?
       - Ох, только рассорились!..
       - Почему?
       - У Томы одно на уме: парня подцепить, - выкладывала она мне. - Лиде надо простыть, заболеть, умереть... Вот в какую компанию я попала!
       - А чего хочешь ты?
       Она развела руками, изобразив, как гимнастка лентой, фигуру в воздухе. Вот у нее, между прочим, и получилась пантомима, не то, что у Томы.
       - Что это значит?
       - Хочу влюбиться - как взаправду!
       Вот тебе на тебе! Захотела и влюбилась - и все дела! Что ей до того, согласен ты или не согласен? Ну, а как это будет выглядеть, если не веткой по воздуху? Уж, наверное, не наивной проделкой в духе Томы? Эта Оля с ее откровенностью куда опаснее! Что же у нее есть такого, чтоб заманить? Ах, этот нежный рот, вот чем она меня поймала... Я и вспомнить боялся, как чуть не поцеловал ее! Меня вдруг потрясла догадка, я открыл рот, представив: а что если поцеловать Олю в водопаде? Там все течет, смывается - там не то чтобы, бы, бы... Олю поцеловать! Но даже с Томой - ох, ах! - если сможешь... Вот будет улыбка! Мы вознесемся, так только может присниться, - над пропастью, над всем...
       Что я открыл? Зачем я это сделал?
       Оля спросила шепотом:
       - Ты как увидел привидение, а?
       - Нет.
       - Вот именно, что нет. Я знаю, кого ты увидел.
       - А вот и нет!
       - А вот и да!
       Уже началось - туши свет...
       На кого она кивает? На Тому, что ли? Разве я не могу на нее смотреть? Сидела тихоней - и что это такое? На чем зиждутся ее претензии? Мы пара по игре, и это обязывает? Тогда чем она отличается от других?
       Ни дотронуться нельзя, ни посмотреть - как мне тогда сидеть?!
       Включилась рация.
       Славик, подойдя, все ж передал трубку мне. Он и Толя соблюдали при посторонних субординацию, которая улетучивалась наедине. Кэп же, оказавшийся на связи, отказался со мной связываться. Тем он показывал, и все так считали, что на меня разобижен, сердиться - мол, я предпочел бот штурманской рубке. На самом деле, я так надоел ему своими познаниями, что не чаял от меня избавиться.
       Впрочем, кэпу действительно понадобился Славик, а не я. Тот живо откликнулся с язвительной подобострастностью:
       - С чистой попкой вас!
       - Вымылся солидно.
       Голос у кэпа был благодушный после бани.
       - Привет тебе от Зайца, - сказал он.
       - Какого Зайца?
       - Сказал, что твой родственник.
       Славик подумал:
       - Ну ладно.
       - Он мне бутылку водки должен. Так что теперь ты отвечаешь за доставку.
       - Доставлю, если даст.
       - Они к вам подъедут за девками, через час-два... Да! Вы там никаких девок не замечали?
       - Вы после бани прямо! Девки, зайцы..
       - Смотрите, не попадитесь.
       - Уже выяснили, какие они?
       - Я знать не хочу какие! - вскипел кэп. - Но предупреждаю: вас проверять не будем. Заменим к чертям - и отправляйтесь с ними.
       Все слышали и подавленно молчали. Славик все испортил: зачем выяснять? Только кэпа насторожили. К тому ж, по-видимому, сейчас, раз все открылось, придется начинать с ними новую фазу отношений, или нет?
       Славик же продолжил игру.
       Вернулся к отложенному представлению застолья.
       - Вздрогнем!
       Лида выпила первая, резкая йодистая вода шибанула ей в нос. Она задышала открытым ртом, сморщилась, собираясь чихнуть (полная иллюзия, что выпила спирт!) - и чихнула. От ее мощного чиха произошло сотрясение воздуха. Славик, чтоб усилить впечатление, покатился с борта, словно его сдуло. Лида же забыв, что пила, так и застыла, не зная, что делать: смеяться со всеми, что ее подняли на смех?
       Толя хлопнул ее по спине, эхо пошло:
       - Будь здорова!
       Лида не осталась в долгу, ответила ударом похлеще.
       Ставя банку, она незаметно оплеснула след губ на ней и, посмотрев на Толю, который дурашливо охал и ахал, проговорила, голубея:
       - Я пошутила.
       Славик подал ей ягоду, и Лида закусила.
       - Как спирт, важнецкий?
       - Что?
       - Спрашиваю, как пошло?
       - Пошло.
       С Олей тоже обошлось. Выпила, заела ягодой и скосила в сторону глаза.
       Выпили Толя и Славик.
       Выпил я.
       Осталась Тома, которая впервые, по ее словам, пила спирт. Она заранее съежилась, стиснула зубы, даже глаза закрыла. Подняла стакан - и выпила. Я уже думал, что и с ней обойдется, так долго она держала гримасу отвращения.
       Но я ошибся:
       -Так это же вода! - заорала она.
       - Какая вода, заграница? Забыла все...
       Толя крикнул:
       - Штрафную ей!
       Наконец и Тома поняла, что недогадливая: поклялась перед всеми, что пила чистый спирт. От этого внушения, от жары все сделались как пьяные.
       - Вы будете смеяться. - Тома произвела такое движение, как засучила рукава. - Я слово дала: первого парня, которого на родине встречу, расцелую!
       - Всего-то?
       - Год не целовалась... Плавбаза! Эх, парни родные... - Тома обвела нас жадными глазами. - Я сейчас такая, что... если бы ... - и закончила с вздохом, совсем не так, как начала: - Эх, лучше б какие другие попались, не вы!
       Славик только этого и ждал:
       - Ага! Так, значит, хотели подловить?
       - Что ты, бог с тобой!
       - Ты ж сама сказала...
       - Ничего я не сказала! Ребята, не верьте!
       - Признавайся, а то "лифчик" порву! - Славик потянул ее за обвисшие лопухи.
       - Ерунда, рукою прикроюсь... -Тома вдруг посмотрела на меня. - Ладно, признаюсь: вот если б он попался, я б его не берегла.
       - Разве он не моряк?
       Махнула рукой:
       - А-а...
       Неизвестно, что означало это "а-а". Наверное, чужой, не наш. Такому б она и не призналась, что с "Гисара". Так, наверное, ее следовало понимать? Я не очень-то и обиделся на ее слова. Мне Тома нравилась, я даже испытал удовольствие! Ведь она при всех допустила, что могла быть со мной. Даже Лида засмеялась, решив, что в словах Томы нет ничего такого... Славик унялся, Толя промолчал - согласились, что ль? Значит, мной жертвовали, можно? А как же наша тройка? Всего лишь видимость, на словах? А если там, на Скалах Ловушки, влипнем вместе - что ж, и там я один?
       Тут поднялась Оля, соскочила с мишени, пошла, помахивая веткой.
       Шла, потом побежала, остановилась и снова пошла.
       Вот же защитница! Одна у меня...
       Всем стало неловко.
       - Ах ты, подлая! Да ведь он наш командир. - Славик внезапно обхватил Тому своими мощными руками. Тома изогнулась, застонала, и у нее со всплеском выскользнули груди. Славик тряс ее, не давая прийти в себя. - Ну, исполняй слово, живо!
       - Какое слово?
       - Какое себе дала.
       - Что ты, бог с тобой! Да ни за что!
       - Кому говорю!
       Я смотрел на них во все глаза. Что Славик задумал? Мало того, что он её обнял, так еще... А если она больная? Запрет на море, да он с ума сошел! Славик же тряс ее, как куст, и Тома, обомлевшая, потная, пахнущая как веник, не выдержала, потянулась к нему, закрыв глаза. Она тянулась и тянулась, а Славик ее держал, пытая, и с ней случилось помрачение. Может, в голове помутилось? Упала на "стол" прямо грудью, лицом. Приподнялась, как в крови от раздавленных ягод, и опрокинула банку с водой. Может, с ней солнечный удар?
       Все отвернулись.
       Славик сказал, посмеиваясь:
       - Недотепа! Спирт разлила.
       - Ой, Славик! Я умерла...
       - Ничего, воскреснешь...
       Теперь она сидела пунцовая, с необычайно ясными глазами, прикрывала рукой грудь, но ничего не видела, как уснула. Остальные принялись звать Олю. Та не отзывалась, присела на корточки возле Тишки и произвела над ним операцию: погладила его! Тишка, только что бешено рвавшийся, залег неподвижно. Пасть уронил, распластался, и хвост откинул - отвалил.
       Тома же, воскреснув, сказала нараспев:
       - Ольга, смотри! А то татарина заберу я.
       Угроза подействовала: Оля оставила Тишку, подошла и села. Все облегченно рассмеялись.
       - Ишь ты, испугалась!
       - Влюбилась она! Вы что, не видите?
       - Красиво!
       Славик подмигнул мне:
       - Не задавайся, Орда!
       Отстали.
       На "Ученом" дали три гудка.
       Подруги наши всполошились:
       - Уже уходите?
       Толя успокоил:
       - Шланг из бочки выдернуло.
       Славик предложил:
       - Бросим жребий?
       Бросили: выпало Толе.
       Такая жара, духота, что он решился идти без робы, как стоял. Да и какой смысл в ней, если протекала? Лида тоже поднялась, смотрела осиротело. Такая печаль: сидеть одной, когда все с парнями! Кого же теперь она будет гладить по волосам?
       Пропела тоненьким голоском:
       - Толя!
       И потопала вслед - по каменной лестнице в рай.
       Там, куда они шли, с гулом, неслышным для нас, низвергалась вода, похожая сейчас на висящий столб, на стеклянную башню! Вскоре их тела еле различались в завесе радужной пыли, - смутно, как в запотевшем стекле. Потом я увидел, как фигурки Толи и Лиды взмыли, вознеслись, поплыли в деформациях льющейся стены. Сейчас они были похожи на птиц, - и не подумаешь, что люди! Даже казалось, что они заключили там тайный союз, окрасившись не в свои тона.
       Все, пропали, скрылись.
       Смотрите-ка, что случилось! Просто не укладывалось в голове! Я сидел, придумал идею с водопадом, а они самостоятельно, ни с того ни с сего, отправились ее воплощать...
       А мы? Выпали из игры, остались на обочине дня... Ох, ах! - я разливап воду, как всегда.
       Тома с подозрением спросила у Славика:
       - Там ничего у них не может быть?
       - Туда можно хоть с девой Марией...
       - Так вода сильно падает?
       - Кости ломает!
       - Выдумаешь!
       - Нельзя ни стоять, ни сидеть.
       - Что же они там, лежат?
       - Иначе не вставить шланг.
       Тома наморщила лоб, пытаясь представить Лиду, лежащую с Толей в водопаде. Она перестала больше расспрашивать.
       Вдруг очнулся Тишка и отмочил такое, чего никто не ждал. Перегрыз веревку, зубами, что ли? - и понесся к нам!
       Тома, боясь его, как чумы, ухватилась за Славика:
       - Ой, мама!
       Тишка знал один адрес - Олин.
       Налетел с разбегу, запрыгал, царапая когтями по ее загорелым ногам, как мелом по доске. Эти царапины от собачьих когтей набухали, начали багроветь, на них выступили капельки крови. Оля сидела, не подбирая ног, не пробуя унять пса, словно и не испытывала боли. Никто не вмешивался: смотрели. Вообще, Оля, отчего замолкали, вытворяла, как я и предвидел, свое-особенное. Наконец, она ухватила обессиленного пса, встряхнула и уложила на коленях, как пустой мех. Оторвала лист с юбки и вытерла свою кровь и собачью слюну, свисавшую с пасти, как паутина.
       Тома брезгливо поморщилась:
       - А если он бешеный?
       - Зараза к заразе...
       Тома разозлилась:
       - Что ты лопочешь? Ты хоть подумала?
       - Ах, отстань, пожалуйста...
       Тома подсела ко мне:
       - Вот тебе будет жена, Алик! Ты посмотри: такая терпеливая, ласковая, - настоящая жена. У нее и парня нет, поверь мне. Просто чудо, что она на тебя оглянулась! А ты не сиди, разговаривай, пользуйся... Ведь она теперь самая что ни есть невеста . Ты спроси, сколько она заработала? Слюбитесь, и будете жить... - Она от умиления прослезилась. - Ты парень трезвый, видный, хоть и татарин. Такое у меня чутье, что все между вами сладится...
       Что за нелепое сватовство! Ей бы побывать у нас на "Крузенштерне", почитать курсантам лекции о семейной жизни... Я не слышал почти, что она молола. Воспринимал лишь, что Тома со мной сидит. У меня кружилась голова от запаха ее подмышек, от ее полновесных бедер, от белых, в лиловых прожилках грудей, от простого русского лица...
       Почему они принимают меня за жениха? Что же мне, чтоб Олю поцеловать, надо на ней жениться! Почему у меня не может быть, как у Лиды с Толей? Видно, причина написана на лице... Ведь у нас в деревне нельзя обращаться с девчонкой запросто. Чуть подрос, и уже знаешь, что вот эта, что роется с тобой в песке, - твоя невеста.
       - У меня есть невеста, - сказал я. - Ильсияр.
       - Подумаешь, невеста! Не женат ведь.
       - Мы наречены.
       - Ты что, Магомет?
       - Да нет.
       - Я поняла, кто ты. Ладно, сиди.
       Тома отсела к Славику.
       - Мне тебя жаль, - сказал Славик мне, жестко округляя глаза. - Ты согласился на бот, твое дело. Но не думай, что ты заговорен. Прислушайся-ка, там уже топорики стучат... - Славик махнул рукой в сторону моря. - Отшельник погиб, а кто ты против Отшельника? Уж ты-то не отвертишься, знай!
       Тома, посчитав себя зачинщицей раздора, робко возразила:
       - Он ведь штурман, не кто-нибудь.
       - С таким штурманом будем рыб кормить.
       - А куда вы идете?
       - На Скалы Ловушки.
       - Тяжелое место?
       - Мрак.
       Тома отвела от меня разговор, но я как проснулся: что это такое? Почему я должен терпеть? Я не салага, побывал в морях. Два раза пересек Бермуды на "Крузенштерне"! Знаю карту, компас - не то, что их Отшельник. Ладно бы, если бы к ним напросился. Ведь сами уговаривали: ты штурман от природы, нам бы такого, как ты! А когда заполучили, - плюют. Я попался на их лживом товариществе...
       Оля ударила меня веткой:
       - Алик, не молчи!
       - О чем говорить?
       - Скажи, какой ты...
       - Кому это интересно?
       - Мне.
       С Олей я мог поделиться, почему нет?
       Начал с "Крузенштерна", увлекся, - я на нем проходил практику после мореходки. Всемирная парусная регата, слыхала? Вот была гонка! Я отвечал за самый трудный парус, за кливер - на выносной рее, работа за бортом, считай, воздушная. А если без патетики, то я не из тех, кто перед морем задирает нос. Стихия подкована, даст фору любой науке. Я и на "Крузенштерне" облюбовал не палубу, а рубку: там есть карта, линейка и карандаш. Кто побеждает в гонке? Не те, кто прут "на повезет", а те, кто высчитывают скрупулезно - до градуса, до секунды...
       - Но бывает, что и не рискуешь, а попадаешься, - сказала она.
       - Ну, это случайность, иная стихия. В судовом журнале ее определяют: "действие непреодолимой силы". Но это не определение, а чтоб не вникать.
       - А разве не случайность, что мы вместе?
       - Что ты объединяешь? Я говорю о том, на что не возьмешь пеленг и не определишь, где она.
       - Твоя случайность, - сказала Оля, - легко определяется.
       - Вот как!
       - Она в том, что Тома белая, а я загорелая...
       Тут вся их логика и общее правило: выводить доказательства посредством оболванивания. Чему она и предавалась, не сходя с места. Так вела себя, между прочим, и Ильсияр: тоже сидела и, изнывая ревностью, была непоколебимо убеждена, что ее посягательство на меня самое что ни есть законное. Остается лишь терпеливо ждать, когда я это пойму и переменюсь к ней. Ведь Оля, пусть по игре, предлагала мне любовь - ни много, ни мало, а? Вот что их сближало! Только у Ильсияр было куда больше времени на ожидание.
       Оля спросила: когда у нас свадьба?
       Ну, этот вопрос пока открытый. Сперва надо решить, где жить. Владивосток мне нравится, океанская столица. Но плоховато с жильем. Будешь стоять в очереди до конца века. Снимать с Ильсияр угол на окраине? Там страх, ужас! Хозяйки пьют, сквернословят, ставят невыносимые условия. Одна мне сказала: будешь жить со мной, пристрою и твою Ильсияр. А Ильсияр так неопытна, невинна, совсем не знает русских, это - облако, ничего телесного - ох, ах!..
       Слушала она или не слушала?
       Пробовала стряхнуть с колен Тишку, но тот улегся намертво, не отодрать: косил глазами, рычал, выпускал когти - почувствовал слабинку, гад! Мне удалось скинуть его со щита, а Славик так удачно подцепил ногой, что Тишка взлетел на куст и повис перьями вниз, раскачиваясь, как сабочачья птица. Там он и висел, держался, боясь свалиться. Сколько он выдержит, а? Надолго - если решит, что вцепился не в куст, а в Олю.
       - Зря вы так с ним, - сказала Оля, вздохнув. - Он сделался бы хорошим, если б его не пинали.
       - А я и не знал, что он плохой.
       - Потому что плохо с ним обращаетесь.
       Весь ее замысел насчет Тишки потерпел крах... к тому ж жаль, что Тишка перебил нас. Рассказывал, исповедовался ей - тратил слова впустую. Собственно, что Оле Ильсияр? Ведь ее интересовало только сегодня.
       Но Оля, как оказалось, ничего не пропустила из того, что я сказал.
       - У меня есть квартира, знаешь? Возле Спортивной Гавани... - Она, привстав, изобразила фигурой комнату и большое с морем окно. - Бери, живи со своей Ильсияр.
       - Как так! А ты?
       - Мне уже не понадобится.
       Я испугался:
       - Да что ты! Ты разве больна?
       - Не повезет мне, я знаю.
       - Да чепуха это! Сколько судов приходят с разными подозрениями... Проверят, увидишь: все пустяки.
       - Соглашайся, другого случая не будет.
       - Не городи...
       - Эх, если б ты знал, Алик, как трудно уехать куда попало и знать, что никто тебе здесь ничего не должен! Вот ни слова, ни полслова, ничего, - уговаривала она меня. - А сегодня такой день, я тебя встретила. Хоть что-то от нашей встречи останется...
       А если она не больна? За кого она меня принимает?
       - И не упрашивай, а то рассержусь
       Появились Толя с Лидой, совершенно голые, а где лопухи? Они вроде и не соображали, что выглядят, в чем мать родила. На нас тоже одежда растрепалась, но все ж не такие, как они! Что ж довело их до наготы?
       Лида еле шла, у нее подгибались колени. Закоченевшая, в кровоподтеках от воды, она, не заботясь о приличиях, повалилась на щит, зашипев:
       - Все, Тома, я успокоилась.
       Та вскочила, как ошалелая:
       - Как ты посмела?! Да я тебя зарежу!
       Лида слабо засмеялась:
       - Господи, что ты подумала! Да в водопаде же... там не считается ... - И чихнула изо всей мочи: - Вот видишь, не соврала... Да если б я знала, что такая встреча, я б этот океан переплыла!..
       Повернувшись на бок, она собрала в горсть пучок волос, выдавливая капли, и смотрела, как они капают. В них, наверное, ей чудились отсветы и отзвуки того мира, где она побывала и откуда еще не вернулась окончательно...
       Ох, ах! - с чего бы эта чугунная статуя ожила? Невозможно представить, чтобы, бы, бы... Получила удовольствие - и выздоровела?
       Сейчас в самый раз распить воды за ее выздоровление, если б Тома не разбушевалась. Покрывшись пупырышками, трепеща мелкой злой дрожью, она, как белая ворона, каркала:
       - Я тебя зарежу, Лида! Зарежу...
       С судна дали три гудка.
       - Чего они опять? - удивился Славик. - Посмотрел на Толю и догадался: - Оставил работу, змей?
       Толя рассмеялся:
       - А ты что думал? Забуду друга, а?
       Тома умолкла, смотрела невыразимо.
       Славик - не Толя, но что едино? Для них игра не игра, больна не больна - не упускай случай! И тут их правда и философия, поза и особость, как на боте: мы к смерти поближе, а вы подальше - козырять этим...
       Нет, море - не карточная колода, не гулянка!..
       - Пошли.
       Уходя, Славик оглянулся на меня.
       Я понял его взгляд: работу придется доделывать мне. В этом я и не сомневался... Но я не мог туда с Олей! Это омовение в вечных струях, в вечном облаке брызг я мог совершить только с одной, с Ильсияр. Где-то в далеком селе живет она мечтой обо мне, каждый день открывает шкатулку с тисненным на бархате сердцем, где лежат мои письма... Ильсияр! Она больше чем невеста. Это мой талисман, ее любовь хранит меня здесь. А если я совершу омовение с Олей, Ильсияр почувствует, Ильсияр проклянет меня, и жизнь моя пропала!
       Что делать?!
       Оля видела, что я расстроился, и молча смотрела.
       Оля - не Тома, может, поймет?
       Объяснил, запинаясь...
       Все, я объяснился!
       Отлепил, наконец, задницу от щита...
       - Ты куда-то собрался? - спросила она.
       - Я... да! За золотым корнем...
       - Можно тебя проводить?
       - Проводи.
       Оля ступала неслышно, как подкрадываясь, чертила в раздумье веткой по воздуху фигуры, как умела, разрушала их и снова чертила, и, казалось, только этим и была занята.
       Уж, наверное, если напросилась сопровождать меня, то скоро не отвяжется! Я и мысли не допускал, что уже на свободе. То, что она следовала за мной, лишь подгоняло от нее. Но и томило! Что-то я ей не додал - из того, что мог себе позволить... Если не найду, то это и будет жечь, как неисполнение какого-то долга...
       Надо же! Отпустила... Так просто согласилась? Удовлетворилась ревностью, жертвенностью? Я так легко терял ее - что после этого стоили все мои страхи! Так настойчиво меня добивалась и - все, оказывается, ничего. Нет, я не согласен! Впервые русская девушка полюбила меня! Нет, это неправильно, неправильно...
       Мы приближались к черте, за которой уже не слышно.
       Оля вдруг загородила мне дорогу:
       - Алик, скажи, - она наклонилась ко мне в каком-то смятении. - Объясни, чтоб я поняла: ты потому от меня отворачиваешься, что я похожа на Ильсияр?
       Все ожидал услышать, но чтоб такую ерунду... Вот умная дура! Такая умная - и заболела? Что же нам, умным, вдвоем делать? Ты к ней без всякой мысли чтобы, бы, бы... а она - ох, ах! - и все объяснила.
       - Только не ври...
       - Откуда я знаю!
       - Но... разве вы не... не...
       - Не.
       - А...
       - Мы только целовались!
       - Поэтому думаешь, что я хуже Томы? Да ты ничего не понимаешь! Ох, как тебе объяснить...
       Оля с таким отчаянием оглянулась на водопад, что я понял, что все начинается . Сейчас она притянет за уши Ильсияр, сделает своей сообщницей и будет морочить голову от ее имени! Опять я завел себя туда, откуда не знал, как выбраться.
       Я был бы не я, если б себя не выдал:
       - Ты не думай, пожалуйста, как Тома: что я Магомет верующий или кто... Да не могу я туда - ни с тобой, ни с Ильсияр! Я перехолодил...цы, цы...ен, ен...
       - ...ца, ца... ер, ер?..
       - Да-да-да!
       Оля была потрясена:
       - Я хотела стать твоей первой, а ты, выходит, сидел - как пень, как колода... Чего же ты на меня смотрел так? Ну и ну... Алик, я в тебе ошиблась!..
       Сейчас она и осознала, что то, что себе внушила и на чем держалась все утро, внезапно рушилось. Все же, хотя слова уже были произнесены, еще что-то в ней колебалось, не хотело сдаваться, как та прядка, которую она отводила веткой и не могла отвести.
       - Оля, ты напрасно! Да я... если на то... я стеснялся сказать, признаться... я бы, бы, бы...
       - Ну-ну-ну!
       - Ох, как я хочу тебя поцеловать!
       Было в мыслях, и вот - вырвалось! И уже дымка, затмение... только ее алый рот, дыхание... Прядка повисла, затрепетала, ветка в руках остановилась. Сейчас, сейчас... ох, ах! - а она отстранилась.
       - Я удовлетворена...
       Всего-то? А я как рад: уцелел, выжил!..
       - Ладно, я тебя пожалела... - и она прочертила в воздухе новую фигуру, глядя так, словно перезагадывала на несбывшееся. - Будь осторожен! Здесь моряк погиб.
       - Здесь? Я думал где-то...
       - У тебя все "где-то".
       Она переложила в лопухах свои персиковые груди, впервые показав мне, с сосками, как ее губы, сдавив их, как резиновые, и отпустив.
       - Когда ходишь голая, надо чтоб груди не висели, - объяснила она мне. - А то будешь выглядеть, как Тома после родов...
       Это уже была какая-то новая Оля.
       Надо уносить ноги.
       Вдруг она засмеялась, хлопнув меня веткой:
       - Возвращайся, хочу тебе платочком помахать.
       Все, соступила с дороги.
       Поднявшись на холм, я увидел отсюда весь рейд и бухту Консервную до самого поселка Рейдово. Подковообразно очерченные вулканами, они воспринимались, как одно целое. Туман, живой и подвижный, плел там кружева, скапливаясь в распадках. Посмотрел на "Ученый", стоявший обособленно, как берущий воду. Оттуда сбросили дополнительный якорь, с кормы: начинался прилив. А со стороны поселка, как я разглядел, от деревянного пирса оторвался катерок. Пока не более как точка.
       До скалы, где рос корень, было недолго идти, если б не дорога. Я нигде не видел такой травы: высокая и блестящая, она ходила волнами от ветра, упрятывая камни, заплетая ржавые от солнца лопухи и палки бамбука. Он не цеплялся, но был гладкий и скользкий, на нем разъезжались ноги. Дойдя до артезианского колодца, я увидел, что из него вытекал еще один ручей, и пошел по его руслу, заваленному валунами. Все то же срединожье вулкана, но валуны создавали некое неудобство. Отделившиеся почти, они в раскрепощении висели на скале, уже во власти своей все одолевающей мощи. Местами сидела целая валунья семья, державшаяся кое-как: дрогнет один, посыплются остальные. Вскоре я увидел, что ручеек усиливался небольшим водопадиком, словно падавшим с неба. Лиясь по каскадам скалы, он попадал на козырек и с него срывался.
       Придерживаясь за козырек рукой, я посмотрел на то место, где вода совершала скачок. Ручей описывал дугу, и можно было пройти под козырьком, если бы не напластования зеленого, пропитанного влагой и очень скользкого мха. Мох медленно выплывал из какой-то полости из-под скалы, необъяснимо связанный с камнями, под ним их скопилась тьма. Сразу решившись, я пробежал под козырьком и, уже пробежав, почувствовал, как что-то потревожил там. Оглянулся: мох плыл, сдвигая застрявшую в нем глыбу, та сорвалась с откоса, столкнувшись с другой. Они вместе сдвинули лавину мелких камней, рассыпавшихся, как от могучего выброса из стенобитного орудия. Русло еще грохотало, а я уже достиг еще одной скалы, высящейся небоскребом над этой, и полез по ней, хватаясь за ольховые кусты.
       Ольховые кусты, неизвестно за что державшиеся в расщелинах плит, были прочны, как канаты. Я поднимался так быстро, что почти не чувствовал вертикальности окоса. Даже не смотрел ни вниз, ни вверх - так плохо стало видно из-за ольхи. Когда же рассмотрел, куда лезу, мне стало не по себе: валуны сидели везде, как яйца в гнезде, огромные и голые. Как раз такая семейка уселась у меня прямо над головой. Бог знает, за что она держалась.
       Что делать?
       Вдруг увидел золотой корень - точно такой нарисовал в каюте Толя. Корень тоже сидел семьей: целое гнездо небольших мягких елочек. Так прочно застряли елочки в жилках скалы, что надо было поначалу их расшатать. А то оборвутся елочки, а корешки останутся. Расшатывал одной рукой, лежа в обнимку с ольхой и поглядывая на готовые обрушиться валуны. Это сидела семейка настоящих тяжеловесов: каждый сынок килограммов по пятьсот, а может, и по тысяче. Я б никуда не смог отскочить, если б они полетели. Они были с глазами, и они смотрели, как я расшатываю золотой корень. Я его расшатал-таки, выдернул полностью - еще молоденький, с тощими и длинными корешками, слипшимися с землей. Удивительно, что землю они искали внутри камня, а не внизу, где и была земля.
       Прикрепив корешки к набедренной повязке, я посмотрел на семейку, и в их глазах прочел: "хватит тебе". Может, и так - я с ними согласился: раз различил корень, и вот он, уже есть один, то попадутся еще и еще.
       Залез я высоко, и это обнаружил, когда начал спускаться. Я спускался на руках, ощупывая ногой валун, становясь на него в тот момент, когда снимал собственный вес, обняв следующую ольху. И спустился прямо на тропку, знакомую мне, еле различимую по стертости на скале. Даже не сразу поверил ей, что она своя. Меня чуть не увлекла за собой другая, более широкая и ясная с виду каменная тропа. Петляя, она уходила вправо через ольховый лес. По-видимому, если б следовал за ней, то мог бы спуститься сразу на безопасную сторону ручейка.
       Вновь вернулся к водопадику, взялся за козырек, чтоб пройти под ручейком. Он был прозрачный, почти не замутнял воздух и летел, сверкая, как расшалившийся ребенок. Вот же - не страшился ни мха, ни камнепада, - я просто ему позавидовал! Оттого, что я сейчас держался за козырек левой рукой, ловкости у меня поубавилось. Правой ногой я должен был ступить ниже того места, на которое ступал прежде. Если опять что-то потревожу, то не успею перенести левую ногу для опоры. Ведь я и так ограничил размах, чтоб не ступить правой ногой еще пониже. А если левая не обопрется, то правая...
       Попытка все рассчитать, предугадать лишь создавала путаницу и прибавляла опасения. Начал хитрить, пробуя на прочность камни и отскакивая. Они незаметно сдвигались, будоража мхи, или наоборот. Вовсе не мхи это вообще, а какая-то зеленая слизь, мозговая масса, вытекавшая из глубины скалы, может, из самого чрева вулкана. Несколько раз, касаясь ногой ближнего камня, я совсем уж собирался перебежать - и отступал...
       Прямо наказание! Не могу побороть себя.
       Вдруг произошел сдвиг - как сход лавы! Еле успел отпрянуть. По руслу нескончаемо летели камни, все там гремело и грохотало.
       Может, смогу обойти это место? Спущусь с другого склона?
       Мысли уже догоняли ноги.
       Вот она, тропа.
       Обжитая, протертая людьми, как охотничья, в одном месте с воронками по пояс: заржавленные гильзы, каски. Это были, уже заплывавшие болотом, старые японские окопы.
       Я изучил это место по карте, готовясь к вылазке заранее, так как обещал выслать корень больному отцу. Поэтому сейчас удивился, что отказался с небоскреба обходить козырек. Ничего не представлялось проще, а неизменность ведущей тропы, следовавшей профилю склона, исключала мысль об обмане. Пригибая к себе ольхи, я сворачивая туда, куда и тропа.
       Вдруг ручей блеснул слева, очень близко сквозь голубое, как в увеличительном стекле. Я не сообразил, что этот голубой ручей сродни голубому лесу, который виделся далеко на склоне вулкана. Это была потеря перспективы, некая визуальная прострация, охватывающая в горах.
       Вдруг я разозлился на себя: струсил под козырьком, а теперь? Тратишь столько времени, чтоб не замочить ноги!
       Впереди осталась одна ольха, не голубая, а зеленая, с обломанной веткой.
       Я схватился за нее, занес ногу и, уже отпустив ветку, в ошеломлении осознал: голубым ручей делал воздух, высота. Под козырьком тропы, переломленной пополам и снесенной гигантским оползнем, не было ничего.
       Все-таки тлела во мне, была на стреме скрытая осторожность. Ведь я уже знал, что произошло с точно таким, как я, отправившимся за золотым корнем. То есть имел преимущество перед тем моряком, что побывал здесь до меня, оставив сломанную ветку. И в мгновение, когда я отпустил ольху, я имел и другой, менее опасный угол падения, чем мой несчастный собрат. Покачавшись на одной ноге, я медленно погасил инерцию, уравновесился и сел, обливаясь потом, ослабев от головокружения, от самого вида пропасти, куда я заглянул, как в окончание этого дня...
       Зачем я это сказал? Что я наделал?!
       Недаром господь придерживает мысль, и даже слово, чтоб люди не сошли с ума.
       Вдруг я почувствовал зуд в паху, жжение, пламя...
       Кончилась анестезия водопада!
       Не помню, как я вернулся, как прошел под козырьком, как спустился по руслу на открытое место.
       Мое внимание привлек катер, который направлялся в сторону поселка. Он был без навеса, с двигателем посередине, а не на корме. Рулевой был виден по пояс, несколько человек сидели по бортам. Я различил на катере какой-то знак и подумал, что это водная милиция. Сзади у них волочилась на буксире какая-то притопленная посудина. Конфисковали браконьерское сооружение? Не знаю почему, я махнул рукой, и люди, сидевшие там, замахали в ответ.
       Чего он приходил? Может, за девушками нашими?
       Теперь я бежал, а перед глазами проносилось видение: Оля мечется по берегу, хватает милиционеров за руки: "Я с ним не простилась! Сейчас он вернется..." То, что я недавно пугался обреченности Оли, будучи еще обреченней, трансформировалось в некую мистификацию или фантасмагорию - не из чего выбирать. Я видел эту сцену во всех подробностях и на бегу добавлял все новые и новые.
       Вот ржавые лопухи, крапива, заросли бамбука...
       Каменная лестница с ручьем...
       Воду набрали, но на судне еще мылись и стирались, водопад не отключали из-за этого. Скоро начнется наша работа - тащить шланги обратно, снимать буйки...
       Не опоздал!..
       Несколько метров - поляна.
       Никого.
       Толя и Славик сидели в боте, разговаривали. Тишка родственно облаял меня. Он не лежал, связанный под брезентом, как утром, а сидел на носу, на обычном собачьем месте.
       На лай Тишки никто не оглянулся.
       Подошел, и сейчас они не могли меня не заметить.
       Славик, прищурясь под косоглазого, прижал руку к сердцу, отбил поклон "по-восточному", стукнувшись о борт лбом:
       - Если ты пришла на свидания, то я рада с тебя обняться...
       Толя добавил:
       - Алла берды.
       - Здравствуйте, - проговорил я.
       Нет, я не сомневался: того, что произошло после меня, я не узнаю еще долго-долго. Спрашивать сейчас - только провоцировать на насмехательство. Недаром я делаюсь таким скрытым и молчаливым с ними. Но я был вымотан до предела, высвистан, как орех. Бог знает, что я пережил и с чем явился сюда. Так что не мог сидеть и караулить случай.
       Будь что будет, а я спрошу.
       Выбрав Толю, я начал:
       - Толя, пожалуйста...
       Славик наставил ухо:
       - Поднимите антенну! Я вас не слышу...
       - Как их взяли? Оля плакала?
       - Плакала, - ответил Славик. - Все плакали, даже милиционеры.
       Тут я понял окончательно: о том, что здесь было, не скажут вообще. Если б даже решился Толя, то Славик ему не даст. Раз сбежал - сам виноват. Это будет их месть.
       - Да, Альфат! Слабоват ты для русских девчонок, для морячек наших... Знаешь, что я тебе посоветую? Лучше не ходи по морю, плавай по суше. Держись за своих татарок. За эту, как ее...
       Толя подсказал:
       - Корсар.
       - Держись за Корсар.
       Перед ними, одетыми, стоял олух: в истрепанной набедренной повязке, со сбитыми в кровь ногами, терзаемый жгучей крапивой, весь закорелый от засохшего пота. Тощие, обсохшие коренья свисали, как стручки гороха... Я ужаснулся: и такого, как я, полюбила Оля! Мне хотелось, как в детстве, забиться куда-нибудь: в стожок, за поленницу дров, хоть в конуру собачью - спрятаться там, сжаться и замереть.
       Впрочем, никто не разглядывал меня. А если они и забавлялись, то как-то невесело.
       Толя покашлял:
       - Ну, приезжали знакомые ребята. Один даже родня Славику. Посидели, покурили, выпили. Потом сели на катер и уехали.
       - Оля ничего не передала?
       - Оля оставила тебе ключи...
       - Что?! Где они?
       - Там, на "даче"...
       Посмотрел, только сейчас удивившись пустоте вокруг и тому, что бот привязан к штырю в скале: мишени не было, увезли... Место еще хранило следы: шелуха от кедровых орехов, несколько бутылок пива и пузыри - как будто здесь искупалось целое стадо ластоногих...
       До меня дошло: Толя пошутил! Ведь он имел в виду "ключи" от уплывшей "дачи", а не настоящие, от дома, что мне предлагала Оля...
       Оля ничего не оставила!
       Внезапно осенило, я заорал:
       - Все обошлось, я угадал!..
       - Тебе из погреба видней...
       Сказать правду? Я был рад и не рад. Конечно, отлично, что они здоровые! Вот уж, наверное, веселились - ну как после заграницы...цы, цы! Интересно бы посмотреть на Олю, когда она услышала эту весть. И на Тому с Лидой. У меня завертелось в голове, когда я представил их, счастливых. Тома: "Ой, мама! Мы живем...". Лида: "Красиво!". Оля: "Ах, отстаньте, пожалуйста!" - а сама думает обо мне: "Это он мне принес счастье!" Уж если на то пошло, такие девахи и должны были появиться, чтоб скоротать время с нами! И конечно же ж-ж-ж-аль: отказался от иллюзии в водопаде! Сам придумал и отказался...но что из того? Оля уехала, ее нет, но вооо...доопад остался! - и будет меня возвращать к ней. Оля с водопадом пересидит Ильсияр - правда, нет?
       Уж мне, если выпадет, то туши свет: или любовь навечно, как с Ильсияр, и - на вечность, как с Олей!..
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       1
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       201
      
      
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Казанов Борис (kazanov38@inbox.ru)
  • Обновлено: 06/08/2009. 751k. Статистика.
  • Сборник рассказов: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.