С первым сумасшедшим я впервые встретился в детстве. Наши бараки и десяток кварталов двухэтажных брусчатых и каменных домов гордо именовались, словно в насмешку, "соцгородком". В домах жили те, кто служил в лагерях о рядовыми вертухаями или среднего звена офицерами, в бараках ютились бывшие зэки, те, кому посчастливилось из этих самых лагерей выйти живыми.
Трамвай носил несколько символический номер "13". Он доходил до места, где кончались бараки, а дальше шли глухие заборы собственно лагерей. Где-то там среди зон строился какой-то секретный "почтовый ящик". Что там собирались делать, нас, мальчишек, это не интересовало. Зато в трамвае всегда ждали появления нищих. В основном это были покалеченные в войне люди и чувство собственного достоинства не позволяло им просто ходить с протянутой рукой в битком набитом трамвае, выпрашивая милостыню. Нет, все они пели, как бы зарабатывая себе на жизнь. Один их них был могучего телосложения мужик, с обожженным лицом. Глаз не было, а кожа была пестрой от синих пороховых отметин. Я до сих пор помню несколько слов из его любимой песни, которую он исполнял чаще других.
"Я зажег в блиндаже огонек
И продрогшего друга согрел.
Отказать его просьбе не смел -
Я склонился над ним и запел...."
Главный музыкальный инструмент - гармонь. На гармошке у этих певцов была прибита пустая консервная банка, куда и бросались монетки. Другой бедняга ходил почему-то зимой и летом в телогрейке и пел другую песню.
"Родной сынок, по радио сообщили
Что ты здоров и крепко бьешь врагов.
Соседи приходили, поздравляли
И говорили - Ванька-то каков!"
Третий запомнившийся мне певец, видимо, служил во флоте и прошел японскую кампанию, это чувствовалось по его коронной песне.
...В кустах там мелькнули стальные штыки
И злые японские лица.
Тринадцать ранений хирург насчитал
Три пули засели глубоко,
Но храбрый моряк и в бреду напевал
"Раскинулось море широко"...
Но одного человека мы всегда ждали, раскрыв рты. Он ходил опрятно одетый, в засаленном, правда, пиджаке с галстуком. Входя в вагон, он высматривал удобное место, если народу было очень много, он пропускал трамвай и ждал следующего. Устроившись так, чтобы его было видно и слышно во всем вагоне, он прямо, без обиняков сообщал: "Граждане" Я только что вышел из сумасшедшего дома. У меня некуда идти, ехать и негде жить. Помогите, граждане, а я вам почитаю вам стихи, которые я написал в психушке". Не знаю, как другие, но мы мальчишки, смотрели ему в рот, хотя и не понимали малой части того, о чем были эти стихи. У меня отложилось в памяти, что стихи были заумные, непонятные, хот он иногда снисходил и до бытовых интонаций, когда дело касалось пребывания автора в психбольнице: "И военных лежало там двое и профессор лежал там один"..." Так что в больнице, насколько мы понимали у него была неплохая компания, но я все-таки никак не мог понять, как могли там лежать военные да еще и профессор! Мир психушки казался чем-то далеким и непонятным, как жизнь на другой планете.
Почти через тридцать лет я сам оказался по ту сторону сознания. Мой друг еще со студенческих времен, психиатр, как-то начал присматриваться ко мен с возрастающей тревогой. Хотя я особых изменений в своем поведении и вообще со здоровьем не замечал, он становился все более и более озабоченным. Пока, однажды, наедине , не скал мне открыто: " Пора, брат собираться ко мне в больницу. Таблетки, на которые я надеялся, не помогают, более сильнодействующих лекарств у меня нет, да и в аптеке их не купишь, так что собирайся". Меня это ошеломило. Я смог только спросить: " Я что, придурок?" Он усмехнулся: "До настоящего придурка тебе пока далеко, но кто знает... Если не лечиться, вполне можешь им стать". Я попробовал еще раз, с другой стороны: " А чем я болен-то? У меня вроде бы все в порядке". На что Витька, по прозвищу Круглый, неопределенно пожал плечами: "Психиатрия наука неточная. Это тебе не математика и потому задачки в ней неопределенные, кстати, и ответы тоже. Посмотрим".
Уж ежели мой друг говорит мне, что с моей психикой нелады, то что мне оставалось делать? Собрался и через пару дней, оформив отпуск за свой счет, приехал в больницу.
Что такое психушка никому рассказывать не стоит, все и так знают по книгам, фильмам и так далее. Я тоже имел такое же представление, но когда очутился внутри не как посетитель или экскурсант, а как обычный обитатель, мне стало не по себе. Собственно, за собой я видел только две причины, по которым я сюда попал - бессонница и один и тот же сон на протяжении почти десятка лет. Этот сое меня измучил. Мне хотелось увидеть что угодно, любые кошмары во сне, но только не это. Сон был прост и примитивен, как ньютоново яблоко. Я нахожусь в каком-то городе. Иногда я знал что это за город, иногда -нет. Но в любом городе царила паника , страх и суета. Я в разных снах что-то делал разно, но кончались все моли сны одинаково - над городом вырастал ядерный гриб... Я смотрел на него и ожидал прихода взрывной волны. Не знаю, приходила она или нет, так как я просыпался в холодном поту. Потом, лежа без сна, некоторое время никак не мог понять - было это на самом деле или привиделось? И этот время было еще более страшным, нежели сам сон. Но сны и бессонница оказались лишь верхушкой айсберга, а мой друг Виктор был слишком хорошим врачом, чтобы не понять этого.
Несмотря на всякие там уколы и таблетки первые дни у меня прошли в сплошных кошмарах - днем и ночью. Чтобы не пугать более мирных пациентов, таких, как я "острых" загоняли в особую палату. Свет там горел всегда, рядом дежурили два здоровенных санитара, которые ни на что не реагировали, а если кто-то начинал проявлять признаки беспокойства или агрессии, они без лишних слов доставали длинные брезентовые ремни ("вязки") и привязывали больного к койке, которая, в свою очередь была прибита к полу. Спокойствие восстанавливалось. Вообще-то, как я узнал позже, применять "вязки" можно было только с разрешения врача и то только на два часа, не более, но мы лежали неподвижные и распятые веревками на кроватях целую ночь, а то и дольше. Бессонница, лекарства и веревки вызвали у меня приступы галлюцинаций.
Позже (да и теперь) мне приходилось встречаться с людьми, рассказывавшими мне о своих встречах с НЛО, инопланетянами и прочими запредельными явлениями. А я в ответ спрашиваю, а были ли у вас галлюцинации? Отвечают - нет. И начинают мне громогласно, с полной уверенностью объяснять, что уж явь от галлюцинации они всегда могут отличить! Мне приходится только улыбаться и не спорить. Тот, кто не испытал галлюцинаций и не знает, что это были именно они, не способен отличить нормальную галлюцинацию от действительности. "Глюки" или "галлики" бывают даже правдоподобнее реальности! И, самое интересное, "галлики" бывают ( и довольно часто) вовсе не обязательно у людей с поврежденной психикой, просто создаются необходимые условия, при которых это происходит.
Я надолго оторвался от своего правила рассказывать не о себе, а о тех людях, с кем мне довелось встречаться. Но это необходимая преамбула, иначе будет непонятно все остальное.
После острого периода меня выпустили в обычную палату, которая ничем не отличвлась от обычной больничной. Я было попенял своему другу - ша что, мл, со мной так, на что он ответил, что это, увы, суровая действительность моей болезни. Я спросил название, он рассмеялся.
- Понимаешь, у нас нет возможности каждую болезнь именовать своим именем, так как каждый больной более только своей, ему принадлежащей болезнью, потому мы присваиваем общепринятые в практике названия. Маниакально-депрессивный психоз.
Тут я тоже рассмеялся, хотя все внутри съежилось в комочек, вспомнив незабвенного ильфпетровского Фому Берлагу и его приключения в психушке. Правда, там еще присутствовало некое "сумеречное состояние души"... Насчет состояния моей души доктор умолчал, но чувствовала себя моя душонка прескверно. Это точно.
Постепенно я вжился в быт больницы, без отвращения смотрел на кованые решетки на окнах, двойные замки, прогулки на кардиограмму под конвоем и так далее. Словом, человек приспосабливается ко всему и я не был исключением. Постепенно стал присматриваться к соседям по отделению.
Первым моим братом по разуму стал средних лет лысоватый больной с неизменной книгой в руках. Он обычно садился на диван напротив моей палаты и сосредоточено читал, что-то бормотал, словно пережевывал смысл прочитанной фразы, потом снова утыкался в книгу. Прочесть название книги я не мог, переплет был обернут газетой. Но, скосив газа, сидя рядом, я скоро понял - научный труд! Постепенно выяснил, что это не что иное, как "Материализм и эмпириокритицизм". Уважение к больному возросло, экие люди у нас лежат! Сразу вспомнилось "и профессор лежал там один"...
К нему приходила миловидная жена, приносила передачи, а он все время просил ее принести еще какую-то книгу. Не понял я какую, но уж очень он ее хотел видеть у себя. Жена почему-то отказывала, убеждая мужа, что он до конца еще не проникся идеями предыдущей книги и ему рано переходить на другую. Они разговаривали очень громко, так что я был в курсе всех их семейных событий, не выходя из палаты. Постепенно мы сблизились, он стал разговорчивее и однажды под страшным секретом поведал мне сенсационную новость. Оказывается, он был сыном Надежды Константиновны Крупской и Адольфа Гитлера! Оказывается фюрер ( и это он знал задолго до книг Виктора Суворово) был личным другом Сталина и вождь устроил тайное свидание фюрера и Крупской в специальном санатории под Москвой. Лучшие врачи обеспечили деторождаемость Крупской ( в ее-то возрасте!) и спустя девять месяцев на свет появился мой новый друг.
Я был потрясен историей, о чем я и сообщил своему собрату по отделению. Позже он сообщил мне еще одну потрясающую новость. Оказывается, когда ему стукнет пятьдесят лет, все права в мире на издания трудов В.И.Ленина перейдут к нему. Я обрадовался - вот заживем! Ты же не забудешь старых друзей по психушке? Отвалишь что-нибудь? Но мой собеседник сурово заметил, что он не собирается разбазаривать средства на каких-то психов. Потом неожиданно спросил: " Сколько сейчас Ленинских премий мира?" Я ответил, что одна. Тогда он заулыбался и сообщил, что все деньги отдаст на дело мира и ленинских премий будет по меньшей мере штук сто! Вот куда пойдут средства, а не на нас, несчастных придурков. Обидно стало, что друзья по больнице так мало о тебе заботятся... Но что поделаешь, дело мира - святое дело...
Была среди больных парочка алкашей. То есть, у них были сдвиги по фазе, но все это усугублялось неумеренным потреблением горячительных напитков. И время от времени их забирали сюда, где они жирели просто на глазах, буквально лоснились. Жрали все, что им подавали в столовке, отбирали тарелки у других, да еще им и жены таскали провизию! Так как их психические отклонения были не такие уж и явные, то в них преобладала натура обыкновенных пьяниц и хулиганов. Они заставляли нескольких больных шизофренической кататонией, обычно стоявших неподвижно целыми днями где-нибудь в углу или просто у стены, держать руку, как Ленин на известных памятниках, или в гитлеровском приветствии и, проходя мимо, они всегда говорили что-нибудь вроде "Правильной дорогой идете, товарищи" или "Хайль Гитлер!". Другие, настоящие больные, их боялись, чем бывшие алкаши пользовались, отнимая вкусную еду или газировку. Однажды я, пользуясь отсутствием врачей, кроме дежурного, отвел друзей-товарищей в туалет, провел одному из них прием из айкидо, вырубив его руку дней на десять, а второму просто пригрозил, что если увижу еще одного больного, плачущего от того, что вы, засранцы, отобрали у него кусок торта, прибью на месте. Я не алкаш, как вы, а настоящий придурок и мне за это ничего не будет. Они поверили и утихли, может, конечно, что-то и творили, но я этого не видел. Благодарности от больных я не ждал, но Витя-доктор смекнул, в чем дело.
- Приходил тут один, жаловался, что ты ему руку чуть не сломал. За что бы это? Можешь не отвечать. Спасибо. Я бы и сам с удовольствием отдубасил этих подонков, но мне нельзя, они же мои больные..."
Была там и еще одна любопытная пара. Старичок лет семидесяти и парень едва ли не моложе двадцати. Молодой так трогательно ухаживал за стариком, помогал ему, приносил воду в палату, словом, дед и любящий внук. Идиллия. Но, поскольку, лечащий врач был моим другом, мы иногда на его вечернем или ночном дежурстве запирались в его кабинете и пили строжайше запрещенные крепкий чай и коые. Я исподволь расспрашивал о своих новых друзьях. Витька не особенно распространялся, но, поскольку полностью доверял мне, кое-что рассказывал.
Дед, божий одуванчик, сидел в психушке за совершенно невинное преступление - наказал сына. То ли сын пришел пьяным, то ли чем-то обидел старика, но отец оказался строгим и скорым на наказание. Он пришел ночью к спящему сыну со старой опасной бритвой и располосовал горло любимому чаду от уха до уха. Вот потому он и сидит в этом отделении уже двенадцать лет...
А его "любящий внук" тоже оказался непрост. Работал на часовом заводе мастером. А вокруг одни девчата! Рай! Пользуйся, не хочу, и парнишка пользовался, по одной таская их в раздевалку. Но потом, видно, пресытился обычным сексом и проявил склонность к садизму - одну из девочек буквально изуродовал. Врачи еле спасли ей жизнь, а уж о внешности бедняжки говорить не пришлось...
И вот старый сыноубийца и молодой садист мирно расхаживают по коридору, молодой старается угодить старику... Красота. Года два назад старика решили освидетельствовать, может у него нет больше желания резать кому-либо глотки. Старик на комиссии вел себя тихо, все тесты прошел безупречно и врачи уже склонялись к тому, что он более никому не опасен, его можно выпустить на волю. Однако один дотошный врач задал обычный вопрос: "А чем вы собираетесь заняться дома? Что будете делать, когда выйдете отсюда?". Старик посмотрел на врача своими блеклыми глазками, улыбнулся и скромно поведал: "Пойду зарежу участкового, который меня сюда отправил..." Вопросов к старику больше не было и он остался. Теперь уж, как видно, до конца дней....
А молодой (это было еще до моего появления) стал "подружкой" одного из санитаров, но старых привычек не растерял. Как-то он отправился в каптерку за чистыми простынями и увидел там дебелую санитарку. Тут-то его и проняло! Однако, санитарки в психушке это не то, что в обычной больнице. Они, во-первых, всегда готовы к неожиданностям от больных, во-вторых, все, как на подбор, крепкие, мясистые. Санитарка без труда угомонила садиста, связала его простыней и привела к врачу... Курс инсулиновых шоков ему был обеспечен.
Были и такие больные, которых в психушку загнали родственники. Ну, чем-то не угодили им бедняги. Больница была республиканская и там были больные изо всех уголков, дальних городов и деревень. Одного такого деревенского жителя при мне отправляли домой, я порадовался, что хоть один стал нормальным и теперь будет жить дома... Но мой друг Виктор меня обескуражил: "Не пройдет и трех недель, как он снова будет здесь. Ты его еще увидишь, тебе еще долго тут лежать. Родственники..." И точно, скоро я снова увидел знакомую рыжую бороденку в столовке. Виктор пояснил: " У него хороший дом, огромный участок хорошая пенсия. Его детям это нравится, а вот сам дед - нет. Они знают, что с ним и помогают снова сюда попасть, так как т дома он им не нужен. Вот его пенсия - другое дело! И они по приезду больного домой по случаю его счастливого выздоровления начинают поить его до бесчувствия каждый божий день. Расходы, конечно, зато результат какой! У больного сразу возобновляются процессы, которые мы подавили и... деда снова к нам, а им дом и пенсия. За все время, пока он тут у нас года четыре пребывает, они ему куска белого хлеба не привезли..." Саша. Он был похож на мулата, видно в крови в нем смешались цыганские или кавказские. Он был поэтом. Настоящий, без всяких скидок на психические расстройства и прочие факторы. Должен заметить, что это были стихи на порядок лучше большинства тех, что я сегодня читаю в интернете, в том числе и на нашем сайте. Я записывал иногда его стихи, так как они были слишком сложными и неоднозначными, чтобы их сходу запоминать наизусть. В отличие от 'трамвайного' поэта, Сашу интересовали великие темы - любовь, жизнь и смерть, дружба и предательство... ОН читал мне их поздно вечером, перед отбоем, в туалете, где мы сидели на корточках, привалившись к стене. Других психов в это время в туалете не было, как днем, когда они с жадностью ожидали окурки, разве забегали на минутку, так что нам никто не мешал. К сожалению в беспорядке своей жизни я потерял эти драгоценные листочки. Действительно драгоценные, ибо Саша умер вскоре после выписки из больницы. Покончил с собой. Наверно, потому что он много думал о смерти, такими пронзительными были его стихи. А еще он ошарашил меня, когда мы вдвоем попали в одну смену в душе. Двое санитаров караулили нас, так как голые тела иногда провоцировали некоторых больных на всяческие поползновения... Саша повернулся ко мне лицом , но я смотрел на его грудь. Она напоминала шахматную доску. Вдоль и поперек ее пересекали абсолютно ровные, параллельно-перпендикулярные белые шрамы... Доктор нехотя как-то рассказал, что Саша попал в больницу, как... диссидент. Я удивился, ибо ничего крамольного о Советской власти от него не слышал. - А он и не выступал против какой либо власти, - пояснил Виктор. - Он протестовал против всеобщего равнодушия и подавления свободы личности во всем мире. Однажды он вышел на людную улицу, снял рубашку и бритвой разукрасил свою грудь квадратами... Его еле спасти в реанимации от смерти из-за потери крови. И вот направили сюда, так как никакой уголовщины вроде диссидентства не могли пришить. Так он и ходил сумрачный и печальный. За все время нашего знакомства я никогда не видел улыбки на его лице...
Санитары были здоровые, но жадные. За мизерную взятку (на бутылку "бормотухи") они выпускали меня из оплетенного колючкой загона для прогулок нашего отделения на волю. Я встречался со своим другом Бигом, мы сидело или лежали на травке, беседовали, курили... Мои подруги снабжали нас какими-нибудь фруктами и... "травкой". Алкоголь был противопоказан из-за запаха и какая-нибудь чересчур бдительная санитарка могла настучать врачам. Тогда пострадали бы не столько мы, сколько санитары, а это означало бы, что выход на волю мог быть перекрыт наглухо. А вот "травка" другое дело. Вокруг одни психи (одни больше/ другие меньше), так что мы ничем не выделялись среди остальных. Это был настоящий кайф - лежать на травке перед окнами всего больничного начальства и открыто курить "травку"...
Вообще-то, главными проблемами в больнице были женщины. Подружки-то ко мне приходили, а толку? Провести их в корпус, где можно было найти укромное местечко, не представлялось никакой возможности. Подружки дулись, обижались, но что делать... Этим страдал не только я,, но и большинство пациентов, который были больны га головку, но никак не на остальные члены организма. Потому в палатах процветала мастурбация. Однажды я зачитался в коридоре каким-то детективом, вошел в полутемную палату и обомлел - на кроватях сидели человек пятнадцать и увлеченно мастурбировали! Поочередно слышались стоны и радостный смех, что, видимо, означало полное удовлетворение.
Меня такой ид секса не занимал и потому я пристроился к молодой хохотушке из
Сестер. Она удивительно быстро получала удовлетворение, после чего лежала на груде простыней живым куском, приятным на ощупь, Всяческих болезней я не опасался - в первые дни нас тщательно проверяли на предмет болезней подобного характера и всех подозрительных отправляли в особый корпус. Врачи понимали, что один больной заразит все отделение и что тогда делать? Лишняя головная боль....Ну, а подружкам досьтаались только обещания, что скоро выдй на волу и вот тогда...Про жену не говорю, она считала величайшим позором для себя, что ее муж лежит в психушке. Что ж, развод, после моего выхода на свободу не занял много времени. Но сын отнесся к моей болезни совершенно спокойно и до сих пор мы говорим об этом периоде моей жизни с неподдельным интересом и юмором.
Месяцы, какими бы долгими они не казались, в конце концов закончились. Меня за это время успели выгнать с работы начались крупные осложнения в семейной жизни, но я вернулся к нормальной жизни, в которой пребываю и теперь, несмотря на мое придурочное прошлое. Мало того, есть такая поговорка ' что ни делается, все к лучшему'. Не знаю, как в других, но в моем случае это истина. С тех пор я научился распознавать людей, даже не разговаривая, не общаясь с ними. Я и сам не могу объяснить по каким мелким, почти неуловимым признакам я это делаю. Но за последние годы ни разу (!) не ошибся. А уж ежели я что прочитаю или поговорю, то тут у меня сразу рисуется то, что есть на самом деле. Достаточно одного-двух речевых оборотов, как все становится ясно. Может, из меня получился бы неплохой следователь? Но для этого я слишком не люблю любые следственные органы, Идиосинкразия на генетическом уровне. Мой сын утверждает, что я мог бы зарабатывать приличные бабки, выдавая себя за экстрасенсе и выкладывая людям их скрываемые секреты... Это шутка, но вот в моем ремесле это помогает. Интересно другое. О своем друге Биге я уже писал, а вот другие пациенты, которым я старался помогать в больнице (персонала не хватало), с которым прожил бок обок несколько месяцев "на воле" отказывались признавать наше знакомство, даже сторонились... Но я всегда помнил слова из великой книги Эриха Марии Ремарка "Три товарища": "Быть сумасшедшим никому не зазорно".