Четыре лапы ступают вослед...

Редьярд Киплинг

В переводе с английского и в переносном смысле "бич" - это моряк, отставший от судна, либо списанный с него по какой-либо причине, а то и без неё. Никто из рыбаков атлантической сельдяной экспедиции не мог твердо поручиться, что с ним не приключится такая оказия, и он завтра же не окажется "на биче". Поэтому на любом пребывающем порту траулере такому моряку был обеспечен ночлег и скромное судовое питание по береговой норме. Если же рыбак оказывался на биче по уважительной причине, его не обижали даже в родной конторе, гарантируя выплату 75% берегового оклада.

На эти "бабки" здорово не разгонишься, их хватало лишь на пару заходов в клайпедский припортовой ресторан "Ржавая вилка". Здесь завсегда серьёзного бича привечали, в уверенности, что отпущенное в кредит окупится сторицей по возвращении рыбака из экспедиции.

В тот, 1952 год, я еще протирал штаны за партой клайпедского мореходного училища, совершенствуя знания, полученные ранее в школе юнг. Поэтому начало одиссеи судового пса по кличке Бич знаю лишь по рассказам старожилов. Откуда есть и начинала быть щенячья жизнь со звучной зарубежной кличкой - Бич, неизвестно и кануло в потемках сознания первооткрывателей атлантических экспедиций.

Происхождение и родословная щенка в достоверности не были известны даже ветерану и "историографу" Управления сельдяного лова - Перегудову Борису Михайловичу. Так утверждал этот бывший юнга российского Добровольного флота, благополучно переживший три революции, а затем НЭП, электрификацию, коллективизацию, индустриализацию и даже Великую Отечественную войну. Трудно перечислить, в каких только морях ни поплавал Б.М., в каких только экзотических портах ни побывал, под какими только флагами мира он ни ходил. Таверны, гашиш, гейши, ямайские и кубинские ромы, кальян, финики и рикши - всё это перемешалось в его воспоминаниях и будоражило наше юношеское воображение.

В привычках Бориса Перегудова было стремление находиться на острие событий, связанных с ростом и восстановлением в стране своего морского и промыслового флота. В АКО - Акционерном Камчатском обществе, на паях с японскими рыбаками, ловил он сельдь иваси и дальневосточных крабов. Потом его занесло на поиски золотого клада с "Черного Принца" в составе знаменитого на всю страну ЭПРОН-а.

Экспедиция Подводных Работ Особого Назначения первоначально предназначалась для поиска и подъёма золота, затонувшего на английском пароходе-фрегате "Чёрный принц". Он затонул у входа в Балаклавскую бухту в неожиданно сорвавшемся шторме 1854 года. Там на 100-метровой глубине осталась годичное жалование оккупационной армии англичан в несколько миллионов золотых фунтов стерлингов.

Затем Борис Михайлович, тогда со студентами морского техникума, а нынче выросшими до командиров Управления сельдяного лова, осваивал судоходные дороги во льдах Северного морского пути. В Великую Отечественную он ходил в ленд-лизовских атлантических караванах. Побывал Борис Михайлович в Арктическом китобойном промысле и на Атлантическом сельдяном лове. Тогда Б. Перегудов боцманил на парусно-моторной шхуне "Юпитер" - плавучей базе первой атлантической сельдяной экспедиции. Небольшой атлантический штормик выбросил на южное побережье Исландии слабосильную шхуну. Для спасения экипажа боцман построил канатную дорогу между судном и берегом.

Три часа в промокшей одежде, на океанском сквозняке, трудился Борис Михайлович. Он жестоко застудился. Болел, лечился по санаториям. Снова рвался в море, но медицина стояла насмерть, не выпуская его дальше портового рейда. Руководство подобрало для него работу "у моря". Так он стал парусных дел мастером на парусно- моторной баркентине "Штиль". "Не у дел" баркентина и парусных дел мастер оставались лишь на зиму, когда уходили на занятия практиканты-первокурсники местной мореходки. Зато с началом летней практики вокруг него круглый день мельтешила пацанва, с которой он проводил время за парусными и такелажными работами. Гардемарины заслушивались байками, на которые Перегудов был очень горазд. Повидал он многое, и был в курсе событий, отгремевших в стране, и на родном флоте.

Талант рассказчика был дан ему от бога. Борис Михайлович любил расцветить и приукрасить свой рассказ и даже приврать немного для интереса. От Б.М. мне довелось впервой услышать одиссею судового пса по кличке Бич. Попытаюсь её пересказать, сопроводив давние события своими впечатлениями по поводу быта и условий жизни рыбацкого люда из окружения Бича.

Глубокая осень 1952 года у побережья острова Исландия была на редкость благодатной. Погода, даже по средиземноморским меркам, стояла курортная, впору - бархатный сезон на побережье Адриатики. Сельдь пёрла табунами прямо в сети! Уловы были знатными и стабильными, до полутонны, а то и более на одну сетку. Под жваком рыбы невозможно было увидеть даже ячею сети. Общаясь по радио, капитаны эти уловы называли на своём жаргоне "шубой".

Выбрав такую "шубу" из сотни дрифтерных сетей, траулер за суточный дрейф полностью забивал оба грузовых трюма бочками с засоленной сельдью, и сверх того ими заставлял всю главную палубу. Измотанные круглосуточной выборкой улова рыбаки даже во сне повторяли механически заученные движения, дёргаясь руками, как бы вытряхивая из сети рыбу. Я всегда поражался необычной выносливости и неприхотливости своих соотечественников. Особенно наглядными они выглядели при сравнениях с иностранными работниками, за которыми мне довелось понаблюдать при грузовых операциях в заграничных портах. В обязательные, но короткие перерывы в работе докеров, в так называемые "кофе-таймы", мне иногда удавалось поближе сойтись с иноземным пролетариатом.

- Пленти, пленти ворк! - сидя на люковом закрытии и запивая пудинг горячим кофе, - много, много работы!, - жаловались на тяжёлый труд английские докеры.

- Муча, муча трабаха! - закатывая глаза и запивая сухим вином каждую фразу, то же самое вторили им испанские коллеги.

Такое наблюдалось в разнеженной демократией и тред-юнионами Европе. А о заморочках с грузчиками в африканских портах вообще нельзя вспомнить без трепета и содрогания.

От наших же многонациональных кадров жалоб на чрезмерное обилие работы при больших уловах рыбы мне ни разу не довелось услышать. Наоборот, богатые уловы вызывали у наших рыбаков только неподдельный энтузиазм и подъём духа. Обычно такие фартовые уловы тащили из-за борта с песней. Хорошо помогала держать темп "Дубинушка", глушившая даже дикий гогот бакланов, не сумевших поделить рыбу, выпавшую из сетей и устилающую поверхность моря в пределах видимости глаза.

При хороших уловах команда на обед и ужин в столовую не ходила, не желая терять времени на переодевание рыбацкой непростой амуниции. На традиционный ватный костюм рыбаки напяливали считавшиеся непромокаемыми рокон и буксы из проолифенного и гремящего, как жесть, брезента. Потом на нитяные перчатки надевались перчатки из резины, и всё это аккуратно забинтовывалось на запястьях. Получался почти космический скафандр!

На него затрачивалось времени не меньше, чем у средневекового рыцаря на облачение в боевые доспехи. Поэтому перекусывали тут же на палубе, не раздеваясь и стоя по колено в трепещущемся, ещё живом серебре сельди. Судовой юнга засовывал в рот рыбака бутерброд, а повар - носик полуведёрного чайника с обжигающим кофе. Тем, кто уже причастился кофе, сухие руки юнги вставляли в зубы дымящуюся папироску "Беломорканал" ленинградской фабрики имени Урицкого. Сигареты для употребления на палубе траулера не годились, они сразу же расползались от первой же капли из рыбацкого носа.

К сумеркам наступал переломный момент, когда уставшему экипажу необходимо было обрести второе дыхание. Опытные и заботливые капитаны интуитивно улавливали наступление такого момента, и по судовой трансляции объявлялся "КВАС-ТАЙМ", то есть время испить судового напитка.

От кваса, который заделывал судовой кок на СРТ-4425, я и сейчас бы не отказался и не променял его на бутылку фирменного пильзенского пива. Наш повар называл его "Сааремааским квасом". Ингредиенты и секрет своего творчества он бережно хранил и унес их, сходя в порту на берег. Заготавливался и хранился этот квас в сверкающей белизной берёзовой стодвадцатилитровой бочке, лично и любовно подготовленной собственноручно судовым рыбмастером.

Квас, до полного созревания, хранился в тепле на камбузе за спиной у кока как минимум две недели. Напиток по крепости становился не менее десяти-двенадцати градусов, и после нескольких кружек такого допинга экипаж оживал, и его тянуло на вокал.

Пробовал я "квас", изготовленный на других траулерах. "Фирма" оказалась явно не та - самая заурядная брага, отдающая сивухой! За такую нашу самодеятельность с "квасом" партийный комитет Управления привлекал капитанов к ответственности. При возвращении в родной порт первый вопрос к капитану от работников парткома был на тему кваса, примерно в таком ключе:

- Допускали ли вы изготовление браги на судне?

- Какой браги? - удивлялся, обижаясь, капитан. - У нас готовили только квас на натуральной магазинной мальтозе, да и квас получался так себе.

- Ну тогда давайте проверим накладные по приходу сахара на судно, - настырничал партком, - вот и определим ваш моральный облик, дорогой товарищ капитан.

Этим моральным обликом советского моряка за границей некоторые партийные ханжи вконец заколебали капитанов: о нём долдонили на всех сборищах, и порой совсем не к месту. Лучше попробовали бы сами надеть рокон и буксы и попросту высидеть в кресле своего кабинета, не снимая их до конца рабочего дня. А уж после, не смыв ароматов, под названием "в здоровом теле - тяжёлый дух", завалиться домой и поговорить с женой об облике моряка за границей.

Для рыбака банный день - праздник, устраиваемый раз в десять дней. Вода на промысле была дефицитом, привозной, закупленной за инвалюту в ближайшем зарубежном государстве.

Бич напрочь не мог переносить на нюх застарелый людской запах пота и нестираных портянок, поэтому жилые помещения без нужды не посещал, а обитал на свежем воздухе на шлюпочной палубе, рядом с загоном для двух судовых хрюшек. Таков уж был быт и окружение у проводившего свою полугодовую экспедицию в Атлантическом океане судового псины.

Погода и промысловая обстановка в том рейсе оказались на редкость благоприятными для Бича и команды траулера. Это был их последний дрейф с сетями, выбрав которые и сдав на плавбазу палубный груз, затем им предстояло сняться в родной порт со значительным перевыполнением плана добычи, следовательно, с достойным экипажа заработком!

Бич улавливал приподнятое настроение команды, но ничего не мог с собой поделать. Смутное предчувствие надвигающейся беды бередило собачье сердце, и его потянуло на люди. Он совершил то, чего не делал никогда, запросился в рулевую рубку. От охватившей его необъяснимой тоски пес искал защиты у человека. Вахтенный штурман потрепал Бича по холке.

- Не грусти Бич, закончим выборку сетей, примем на плавбазе водичку, искупаем и тебя и досрочно снимемся в родной порт. Там тебя барышни, небось, заждались. И боюсь, не узнают. Ишь, какой гладкий стал! Смотри, что за фарт нам под конец рейса с уловом подвалил!

Обалдевший от свалившегося фарта, капитан их траулера напрочь забыл, чему его учили незабвенной памяти преподаватели морского дела.

- Судном, грузом, здоровьем и жизнью экипажа, и своей в том числе, ты вправе рисковать лишь в случаях необходимости спасения другой жизни, и то лишь при уверенности в своих возможностях оказать реальную помощь терпящему бедствие... Ни одна тонна рыбы не должна быть выловлена с нарушением требований, обеспечивающих безопасность мореплавания и сохранность жизни людей на море, - объявит позже в своём приказе министр рыбной промышленности.

Обычно никто из промысловиков не отказывал себе в удовольствии, в дополнение к полным трюмам, принять на палубу ещё десяток-полторы тонны сельди, если это позволяла грузовая марка. Судовой документ: "Информация капитану об остойчивости судна" допускает такой вариант загрузки. Практически это не более одного ряда бочек с сельдью, поставленных "на попа" на главной палубе. Остойчивости судна такая загрузка не повредит, а даже принесёт благо. Исчезнет резкая и изнурительная качка, и она станет плавной и размеренной, как на круизном лайнере.

Главное, чтобы не была утоплена грузовая марка. Эта марка блюдёт минимальную высоту надводного борта судна при плавании в неспокойном районе земного шара. Она так и называется - "Зимняя грузовая марка для района Северной Атлантики", или ЗСА. Приняв сверху одного ещё второй ряд бочек и по жадности утопив марку ЗСА, понадеявшиеся на авось капитаны подписали этим приговоры своим судам.

Хотя синоптики плавбазы "Тунгус" и проморгали надвигающийся шторм, невозможно утверждать, что он с подленькой неожиданностью свалился, как снег на голову. На приближение урагана указывали верные местные признаки: рваные облака на западе горизонта и усиливающаяся мертвая зыбь. Да и барометр показывал полную потерю потенции. Стрелка его свалилась вниз, и по аналогии с часовым циферблатом показывала на половину шестого. Сила ветра нарастала постепенно и лишь к ночи достигла мощи урагана.

Этот ураган не был каким-то экстремальным, подобное случается над Атлантикой даже в летнее время, а зимой часто дует целую неделю, порой и два-три, а то и более месяца.

Не на всех траулерах успели уложить улов с палубы в бочки. У тех, кто припозднился, незатаренную сельдь с палубы волна попросту смыла за борт, и они, как облегчившиеся после обжорства утята, начали весело выгребать носом против волны и штормового ветра.

Хуже дела обстояли у траулеров, заставивших палубу бочками с засоленной рыбой, и совсем нехорошо у тех, кто установил два ряда бочек и перегрузил своё судно. Такой траулер плохо всходил на волну и черпал воду на палубу прямо через притопленные, низкие борта. Вкатываясь на палубу, волна крушит всё, что попадет ей "на пути". Будет благом, если, разбив все бочки и смыв клёпку от бочек вместе с рыбой, волна освободит траулер от "лишнего груза" и вернет ему прежние мореходные качества.

Трем траулерам не повезло. Не все бочки убрала волна с палубы, часть их, бешено подпрыгивая, продолжала скакать с борта на борт, круша всё на своём пути. Один из таких невезучих траулеров принадлежал нашей литовской флотилии. На нём разбушевавшимися бочками разбило люковое закрытие, и первый трюм залило "под завязку" морской водой. Судно стало зарываться носом в десятиметровые волны и плохо управлялось. Поняв, что дело "пахнет керосином", капитан дал сигнал бедствия.

На аварийном траулере экипаж собрался на шлюпочной палубе и в рулевой рубке. Все надели спасательные пробковые жилеты, хотя никакой надежды на спасение в такую погоду жилеты не могли дать. Оказавшись за бортом, человек погибнет от переохлаждения за полчаса.

Нашёлся запасной спасательный жилет и для собаки. Бич воспринял его как нечто должное и приравнивающее цену его собачьей жизни к цене жизни полноправного члена экипажа траулера.

Подошедшие суда удерживались около него, освещая своими прожекторами аварийное судно, но ничем помочь не могли, кроме передачи по радио очередного доброго совета его капитану. В те годы рыбаки ещё не ведали о всепогодных надувных спасательных плотах и прочих полезных изобретениях научно-технической революции. Пригодных средств для снятия людей в штормовую погоду тогда попросту не существовало.

В кромешной тьме, когда бешеный ветер срывает морскую воду с верхушек волн прямо в глаза не то что пригоршнями, а прямо как из ведра, когда твой траулер еле-еле выгребает против волны и ветра своими маломощными тремястами лошадиными силёнками, спасательная операция кажется безумием. Да она и теперь не всегда под силу даже для современного спасателя-профессионала на специальном судне.

Об этом, наверно, не знал, а может быть, и не думал капитан траулера СРТ-450 В.И. Михасько. Он просто не мог допустить, чтобы вот так, не за понюх табака, на его глазах погибли двадцать семь его товарищей. Так, видимо, повелось: каков капитан, таков и экипаж судна. На СРТ-450 все были единодушны и разделяли убеждения своего капитана: "Погибай сам, но товарища выручай!"

Повторюсь, никаких пригодных спасательных средств у них, как и у других, слетевшихся на выручку сотоварищей, не было. Поэтому капитан предпринял беспрецедентный в морской практике метод снятия людей с гибнущего судна. Искусно маневрируя, он подвёл нос своего судна к корме терпящего бедствие траулера и удерживал между ними минимально возможное расстояние. Временами на волне суда сближались настолько, что избежать навалов судов и скрежета деформированного металла было невозможно.

Когда корма терпящего бедствие траулера вздымалась на волне над вдрызг расплющенным носом СТР-450, на его полубак прыгали люди. На брашпиль, шпиль и выступающие стальные конструкции были уложены все судовые матрацы, а поверху наброшена куча мокрых рыболовных сетей. Над ними от борта до борта, как батут в цирке, растянули брезентовое полотно. Тех, у кого не хватало духа прыгнуть в неизвестность, хватал в охапку верзила-повар и метко забрасывал на нос СРТ-450. Последним он забросил Бича и затем лишь сиганул сам.

Удивительное и не совсем необъяснимое происходило дальше. За гибнущим траулером продолжали наблюдать литовские суда. По их докладу серый атлантический рассвет застал ещё на плаву покинутое и агонизирующее судно. Но оно явно не хотело умирать. Через борта траулера перекатывались валы, когда на виду оставались лишь одна кормовая надстройка и мачты. Но спустя какое-то время судно снова вставало, как поднимается на четвереньки смертельно раненный, но борющийся за жизнь человек, и отряхивалось от скатывающейся с него воды, чтобы снова упасть между валами.

И совсем как человек, уставший бороться за жизнь, судно, выдохнув воздух, ушло кормой вверх. Это произошло тогда, когда, казалось, возникла реальность спасения траулера, так как стих ветер и стали сглаживаться дикие океанские валы.

Ещё и ещё раз хочется отдать дань уважения удивительной жизнестойкости среднего рыболовного траулера СРТ, или, как называли его немецкие корабелы, североморского логгера.

ЧИФ

Рассказ Б.Перегудова поразил мое юношеское воображение. Мне очень хотелось, но так и не удалось поближе познакомиться с легендарным капитаном Михасько, хотя ходил по его пятам в нашей конторе, удивляясь его заурядной внешности.

Мужик как мужик. Не знал бы, и не подумал, что он способен на такое! А вот так, запросто подойти и пожать его руку, духу не хватало. Был я тогда молодым, скромным и сознавал сам, что пока ещё не по возрасту и опыту занимаю должность старшего помощника парусно- моторной шхуны "Штиль", сестры знаменитой учебной баркентины Таллинского мореходного училища - "Веги".

На баркентину "Штиль" я попал не по своей доброй воле, а по велению господина Случая, а быть может, и самого Провидения. Ведь по окончании курса я был направлен старшим помощником к одному из известных капитанов-промысловиков Маркову С.П. на заканчивающий ремонт и готовящийся в рейс СРТ-620. Как и положено старпому, я занялся подготовкой СРТ-620 к выходу в сельдяную экспедицию к побережью Исландии. Тем временем капитан, как и положено именитым промысловикам, "справлял отходную" со своими друзьями в клайпедском элитном ресторане "Виктория".

Я успел уже в полной мере ознакомиться с экипажем и траулером, но капитану ещё не имел чести быть представленным. На пятые сутки, во время завтрака экипажа по салону траулера пронёсся шёпот:

- Капитан прибыли на судно...

Проследовав к раздаточному окну камбуза, капитан осведомился: - Что у нас сегодня на завтрак?

- Каша манная и чай к булке с маслом, - бодренько отрепетовал кок. - Кашка манная, кашка овсяная, я заучил это как стихотворение,- обронил капитан, покидая судно.

Ещё раз мне довелось повидать капитана спустя пару дней. СРТ-620 стоял у причала судоремонтного завода. В его днище уже были врезаны вибраторы новенького рыбопоискового эхолота. Со дня на день мы ждали окончания монтажа прибора. Было раннее весеннее утро. Пригревало солнышко.

Стайка нарядных студенток педагогического института прибыла к нам на экскурсию. Барышням, спускающимся к нам на траулер по трапу, я вежливо подавал руку. Нежданно из своей каюты возник капитан. Он оказался небритым и в неглиже. В старые галоши были засунуты босые ноги. Кроме застиранных серых кальсон со штрипками и такой же рубахи на нем больше ничего не было. Заметив на причале мастеров-монтажников, он во всё горло поинтересовался:

- Когда, наконец, будет сдан в работу эхолот?

Наших мастеров врасплох не застанешь, у них всегда ответ наготове:

- Вот, если сегодня монтажный провод завезут, то завтра и будете прибор в работе принимать. Надеемся, что нынче и завезут.

- Надеяться, надеяться... Я вот на свою задницу понадеялся, пукнул и в штаны нас...л! А вы говорите "надеяться"! - подытожил капитан.

- Ой, кто это? - в переполохе залепетали будущие воспитатели юного, доброго, вечного. А я и сам оказался в полной прострации и от растерянности не нашёл что ответить. Лучше было бы соврать, придумав, например, такое: боцман мол это, какой с него спрос, огрубел на палубных работах! Но я по наивности и от растерянности брякнул правду-матку:

- Это наш капитан!

Желание ознакомиться с бытом и геройскими трудовыми буднями рыбаков океанического лова у барышень мигом пропало, и их с нашей палубы, как ветром сдуло.

Видимо, у капитана истощились валютные запасы, потому что он стал ночевать на судне. Мои догадки подтвердились, и следующей ночью будит меня вахтенный матрос:

- Товарищ старпом, беда. Поросёночка приказано зажарить!

И вправду: по палубе бродят выпущенные из загона оба поросёнка, а за ними со шкерочными ножами крадутся две тени. Замыкает злодеев моторист с поднятой над головой кувалдой. На вельботе расположился сам капитан и оттуда руководит действиями криминальной группы киллеров-самоучек:

- Кувалдой, кувалдой по темечку и ножом по горлу, - давал наводку, как опытный пахан, кэп.

То ли моторист промахнулся, то ли поросенок, почуяв неладное, дернулся, и кувалда угодила где-то у колечка хвоста. Стараясь перекричать поросячий визг, я доказывал что-то сбрендившему с ума от постоянного перебора гурману с его идеей-фикс - закусить запечённым поросёночком.

А он и слушать не хотел, и чтобы я не возникал более, кэп потребовал покинуть судно, так как снимает с вахты и лишает меня всех полномочий.

Утром флоту и, конечно, в конторе было всё известно. Меня затаскали по кабинетам: "Где капитан, где поросёнок, где твоя и капитана объяснительные? Расскажи подробности!"

В отделе флота повидавшие не такое, бывалые капитаны меня утешили: "Иди на судно, занимайся делами и готовь траулер к рейсу. А с Марковым такое случается. Побузит, как купчик, потом, проспавшись, извиняться будет. Трезвый он милейшей души человек. Да и рыбак знатный, будет чему тебе у него поучиться!"

Помогли написать объяснительную в таком духе: дескать, в ведро с отходами пищи - кормом для поросят, невзначай попала вилка из нержавеющей стали. Поросёнок вилку по недоразумению и собственной глупости заглотил. Опасаясь смертельного исхода, пришлось его забить и пустить на коллективное питание. Просим списать с учета судна: поросенка - 1 шт., вилку из нержавейки - 1 шт.

В бухгалтерии похмыкали, но, исходя из резолюции главного флотоводца Управления, акт приняли. Поросенка и вилку с подотчёта старпома списали.

Как бы то ни было, но судно к рейсу было подготовлено за два дня до планируемого выхода в море.

Все причалы в рыбном порту были наглухо забиты траулерами, стоящими по четыре корпуса в группе. Внутренний рейд также был, как сельдью в бочке, забит стоящими на якорях судами, ждущими своей очереди стать к причалу. К вожделенному борту шхуны я пробирался через эту толпу траулеров зигзагами, как опытный слаломист между флажками, не ведая, что приближаюсь к месту, к которому прирасту корнями почти на полгода.

БИЧ, ЧИФ И ИЖЕ С НИМИ

При подходе СРТ-620 к шхуне "Штиль" на её палубе появился солидной комплекции кобелина. Он неспешно и с достоинством прогуливался от бака до юта шхуны и обратно, бросая оценивающие взгляды на экипаж швартующегося траулера. Очевидно пересчитав нас в уме, кобель прикидывал теперь, кто и чего из нашего экипажа стоит.

На первый взгляд это была обычная немецкая овчарка. Однако его надломленное ухо постоянно падало и выдавало в нём помесь от родителя явно "дворянского" происхождения. Собаку это, очевидно, смущало, и она временами, как бы очнувшись, ставила ухо, как и положено чистокровке - торчком.

При сходе на берег членов экипажа нашего траулера псина совершила ритуальное обнюхивание штанин каждого из нас. На мои белые брюки из робы черноморского покроя она брезгливо фыркнула, не одобряя запаха хлорки, с которой я научился стирать штаны ещё в школе юнг.

Со своего станичного детства я оставался неисправимым собачником, и все псины, кроме нервных болонок, обычно отвечали мне взаимностью. Поэтому я попытался с ходу сблизиться с незнакомцем, потрепав кобеля по загривку. Кобель отринулся и, совсем как барышня-недотрога, уставился на меня осуждающим взглядом, как бы говоря: "А вот этого делать не надо!" И удалился, пробурчав что-то невнятное себе под нос.

- Бич, ко мне! - позвал со шкафута шхуны пожилой, невзрачный, лысый человек. Бросалось в глаза, что у него были необычайно длинными, как у гиббона, руки. Жилистое, гибкое тело мужчины увенчивалось крупной, с сократовским лбом, головою. Тело и голова как будто предназначались для двух с различными качествами и назначением людей.

Так это и есть знаменитый Бич, а мужчина, несомненно - Перегудов Борис Михайлович, сообразил я. Или просто - Борис, как он требовал величать себя первокурсникам мореходки. Подойдя, и назвав себя по имени, я протянул руку. И добавил:

- Чиф мэйт с шестьсот двадцатки, - что означало на модном в те времена экспедиционном слэнге - "старший помощник капитана СРТ-620".

- Черноморец? - по штанам из белой "чёртовой кожи"определил намётанным взглядом Борис Михайлович. - Эх, Балаклава, Балаклава - горы слева, горы справа... - пропел он вступление из забытой черноморской песенки. И тут же, без всякого перехода, начал свою байку о том, как их катер обслуживал в Балаклаве водолазов ЭПРОН-а, которым официально не удалось найти никаких сокровищ на "Черном принце" но, по всей видимости, это было не совсем так... И поехало о том, как было, и как могло бы быть, если бы...

Непрезентабельный с виду Борис Михайлович преображался, как только из его горла начинал истекать морской трёп, или травля по-флотски, приперчённая словечками морского жаргона, истоки которого искать надо от деревянных причалов Соломбалы до арбузной гавани Одессы.

Вахтенный матрос с шестьсот двадцатки принёс остатки ребрышек от нашего несчастного поросёнка и тоже присел в сторонке. Бич без разрешения Б.М. к презенту даже не прикоснулся, хотя явно изнывал от пьянящего запаха молоденьких сахарных мослов.

Кончив травлю, Б.М. приказал Бичу сесть со мной рядом и, как опытный психотерапевт, то ли в шутку, то ли всерьёз, провёл сеанс гипнотического внушения голосом. Положив руку на моё плечо, подражая голосу гилякского или самоедского шамана, как заклинание пробормотал Борис Михайлович с подвыванием:

- Бич, это чиф - он твой друг. Бич и чиф - друзья. Бич и чиф из одной стаи! Вот тебе, Бич, презент от чифа. Можно взять!

Бич поглядел теперь на чифа одобрительно и с полным собачьим расположением. Мы и взаправду стали друзьями с ним с этого апрельского утра. Молодость обоих позволяла нам не задумываться о грядущем, о завтрашнем дне. Не ведая, "что день грядущий нам готовит...", проще и легче жить. Но Господин случай либо Провидение не дремали и уже готовили назавтра новый поворот в моей жизни.

В мореходке, к сожалению, нас не учили искусству руководства, администрирования и планирования, хотя в дальнейшем пришлось руководить довольно многочисленным, больше чем в две сотни человек, экипажем. Всё это приходилось постигать самому методом проб и ошибок, то есть попросту - путем тыка! С благодарностью вспомнил школу "Казбека", старпом которого дядя Саша приучил меня ежевечерне набрасывать план судовых работ на завтра:

- Тебе же легче будет жить, если сегодня вечером матрос будет знать, что он должен делать завтра, если завтра мир ещё не перевернется! - убеждал начинающего боцмана дядя Саша.

Дядя Саша Ломакин, бывший крымский партизан, как-то уцелел, три года бегая по горным тропкам Крыма от облав абвера. По его словам, он износил при этом больше дюжины самодельных пасталов, но всё же выжил и, пережив абвер, учил теперь уму-разуму подрастающую смену.

- Работу всегда предлагай морякам выполнять "на шабаш", - учил он. Дядя Саша любил народные поговорки, одна из них неплохо подходила к такому развитию событий: "Сделал дело, гуляй смело!", что напрочь, исключала в сознании исполнителей противоположное: "Работа не волк, в лес не убежит!"

Так вот, назавтра, если будет такая же благоприятная погода, как сегодня, я спланировал боцманской команде СРТ-620 произвести осмотр и проветривание парусного вооружения траулера.

Как североморский голландский логгер, траулер мог передвигаться на попутном ветре под двумя парусами с небольшой, но сносной скоростью в четыре-пять узлов. Под одним из парусов - бизанью - предполагалась выборка сетей, но траулер и без него хорошо удерживал нос на ветер. Поэтому бизанью никто из промысловиков не пользовался.

И меня бы не осудили, если бы мы оставили в покое допревать зачехлённый на гике парус. Но юношеские инициатива и зуд "делать всё как учили и как положено", сработали на этот раз "в не ту степь."

Итак, за два дня перед выходом СРТ-620 в рейс неуёмная комсомольско-молодёжная блажь подвигла меня как старпома на проверку парусного оснащения судна. Боцман безропотно поднял и распушил на проветривание стаксель, а бизань уговаривал меня не трогать:

На хрена дурная работа, чиф! Бизанью ни один умный промысловик не пользуется. На парус надет чехол, и всё аккуратно упаковано и зашнуровано ещё на заводе-строителе, даже грех трогать.

Меня же больно смущал вид фала бизани (веревки, которой поднимают парус). Уж больно она была чёрной у самого топа мачты. Выхлоп из трубы двигателя при трех полугодичных плаваниях пропитал копотью сизальский трос.

Со скрипом я вынудил боцмана заняться бизанью. Он приволок новенькую бухточку троса на замену фала, но лезть на мачту не торопился. Как стало понятно, из-за слабости в коленках после вчерашнего приёма "допинга на грудь". Пустить кого-либо из добровольцев матросов-новичков на мачту я наотрез воспротивился. Боцман уговаривал подождать подхода из конторы своего приятеля дрифмастера:

- Он верхолаз, что надо, для него на мачту сбегать легче, чем два пальца обмочить!

Юношеская строптивость часто подвигала меня больше к действию, чем к раздумью. Максимализму молодости претило растягивание бодяги. Всё моё нутро ещё пело: "Я хочу сегодня, я хочу сейчас!"

Виноват в этом был также мой врожденный шляхетский язык, над которым часто подтрунивала родная тетушка Бронислава, одёргивая его мудрой польской поговоркой:

- Ссыки, пердыки, играйте музыки, я ваш гость!

Вот эти ссыки, пердыки и загнали меня по скоб-трапу до самого тола бизань-мачты. Без страхового пояса я расположился там, держа в одной руке конец троса от бухточки, поданный боцманом, а второй рукой совсем неосмотрительно ухватился за старый, сопревший от дымовой гари сизальский фал.

Чувство осталось незабываемым на всю оставшуюся жизнь, будто я ухватился правой рукой за жменю воздуха. Кусок сопревшего от сажной гари растительного троса так и остался зажатым в кулаке, когда я довольно-таки удачно спланировал с высоты второго этажа обеими ступнями на палубу ботдека. В горячке справился с болью в "осушенных" падением ступнях. Зачем-то отдал ошеломлённому боцману кусок сопревшего троса и самостоятельно спустился в каюту.

К вечеру ноги распухли, ходить и стоять на них было невмоготу, и меня забрала неотложка. Рентген показал трещину в голеностопном суставе, и на мою левую ногу наложили гипс.

В результате проявленного бзыка на полностью подготовленном мною СРТ-620 вместо меня вышел в рейс в Атлантику старший помощник капитана шхуны "Штиль".

В больнице меня навещал Б.М.Перегудов, больше было некому. Все мои однокашники уже осваивали сельдяные стада в океане. Б.М. меня успокаивал, заверяя:

- Ломанные в молодости кости заживают беспроблемно, как на собаке.

Мой чемоданчик с вещичками и книги перед самым отходом СРТ-620 он перенёс в каютку старпома шхуны.

- На шхуне осталось всего два помощника. Оба с нетерпением ждут, не дождутся твоей выписки из больницы. И уверяют в два голоса: "Береговую вахту можно стоять и на одной ноге". Оба начитались Стивенсона и, опираясь на его авторитет, доказывают: "Деревянная нога пирата Сильвера нисколечко не мешала ему управлять шхуной на полном ходу под всеми парусами."

- За порядком на шхуне будем приглядывать: Бич, боцман и я, парусных дел мастер, - заверил меня Борис Михайлович. - Всё это уже согласовано с капитаном шхуны Генрихом Павловичем Бютнером.

На конторском автофургончике Б.М. приволок не менее пары пудов свежих газет и журнальной периодики. Всё это в дар больнице от профсоюза рыбаков. Я спал, читал, думал, зарекался начисто совладать со своим врожденным шляхетским бзыком и клялся впредь прислушиваться к мнениям своих подчиненных. Пора научиться многому, прежде чем наставлять других. Научиться прощать мелкие обиды. Не обращать внимания на подначки и колкости, которые бытуют на флоте. Научиться одергивать зарвавшихся не занудными внушениями и выговорами, а острым флотским словцом.

На такие вот размышления подвигли меня беседы с новым другом и наставником Борисом Михайловичем. Эти беседы проводились ежевечерне на уединенной лавочке в парке, за больничной оградой. Он уверял, что мне крупно повезло, и довольно реалистично обрисовал все возможные последствия полёта с бизань-мачты. Мне стало тоскливо, когда Б.М. воспроизвёл картину, к чему могло привести падение с высоты - вплоть до перелома позвоночника и паралича, как у Павки Корчагина. Даже трели клайпедских соловьёв показались сродни карканью ворон от такой перспективы!

Бывало, за полночь, до поздней весенней прибалтийской вечерней зари продолжались беседы с повидавшим всякое старым морским и мудрым бродягой. Эти беседы с Б.М. втемяшились в головушку только начинающего морскую жизнь будущего капитана. На незамысловатых жизненных примерах Б.М. заставил уверовать, что за каждой сухой буквой морских законов, за корявым параграфом правил и предписаний, кроется тысячелетний опыт, ошибки и победы предыдущих поколений. Они написаны кровью и сердцем наших славных и незабвенных предтеч-мореходов!

Особенно нелепыми рисовал Б.М. трагические последствия на море от злоупотребления горячительными напитками. Казалось бы, хорошо подготовленные, умелые и сработавшимися экипажи совершали "под кайфом" невероятные глупости, топили непотопляемые суда и сами тонули, как котята в луже. Почему-то, утверждал Б.М., бесконтрольную страсть к алкоголю испытывают как раз те, кому по долгу службы больше всех положено иметь трезвую голову, те, кому доверено управлять судном или его механизмами.

"Водка бела, но красит нос и портит репутацию", - пришли на память слова нашего таганрогского авторитета Антона Павловича Чехова. Сентенция очень понравилась Б.М., он пообещал подумать, в каком виде её можно применить в наглядной агитации.

- Хорошо бы,- размышлял он вслух, - написать этот лозунг большими белыми буквами на красном кумачовом полотне и вывесить над парадным входом в Управление сельдяного лова.

Свои житейские истории Б. М. зачастую облекал в форму и подобие евангельской притчи:

- Зазимовали мы как-то, затертые льдами. Полярная ночь и безделье - не сахар, давят на психику. Вот, в экипаже стали зреть дурные мыслишки и брожения. Начали некоторые не в меру оттягиваться спиртом. И пошли, поехали скандалы и нарушения... Наш-то, теперешний "тишайший капитан" Генрих Павлович по молодости бывал крут, горяч и скор на расправу. Умел держать коллектив на короткой узде! А тут ни гу-гу. Молчит в тряпочку, вроде бы вникает в корень! Его начальники судовых служб рапортами с просьбой наказать своих "особо отличившихся" подчинённых закидали, а он и не торопится с приказами о наказании. Видать, запала немцу в душу мудрая русская поговорка:

"Всякое г...но должно хорошо прокиснуть, а всякая бумажка должна в меру вылежаться!" Смотришь, через недельку всё прояснилось, всё стало на свои места: "виновный" в бузе оказался просто спровоцированным вступиться за справедливость, а всё дело, оказалось, выеденного яйца не стоит! Так оно зачастую и бывает в жизни - заключил Борис Михайлович.

Бич лежал рядом и, казалось, вслушивался в разговор с одобрением. Временами он поднимал голову и смотрел на меня, как бы убеждаясь, что мне всё понятно и со всем сказанным я согласен. Пёс будто хотел убедиться: "Ну, что, Чиф, секёшь?"

Со ставшим знаменитым и известным всем рыбакам литовской экспедиции псом по кличке Бич я не только близко познакомился, но и подружился. Благополучно вернувшись в родной порт, он почему-то не захотел оставаться в штатном расписании СРТ-450, ушедшем в завод на капитальный ремонт, а выбрал сам себе место обитания по соседству с трап-сходней на шхуне "Штиль".

У экипажа шхуны и курсантов клайпедской мореходки он пользовался уважением и воспринимал это как нечто должное и само собой разумеющееся. Бич прекрасно вжился в судовой распорядок, чётко соблюдал субординацию, выделяя при этом, кроме Б.М., ещё двух человек на судне: боцмана и старпома. Днями он иногда пропадал, очевидно, выполняя свой кобелиный долг по улучшению породы бездомных портовых бродяг. К спуску флага возвращался на борт шхуны, где его ждали миска с похлёбкой или хороший мосол из судового котла и чистая подстилка у трапа. Уставные обязанности вахтенного у трапа Бич выполнял рьяно. Чужой не мог зайти на судно, пока не появится вахтенный помощник капитана и не произнесёт сакральное для Бича слово:

- Пропустить!

Это настолько рассобачило палубную команду шхуны, что они напрочь забыли про свои обязанности вахтенных у трапа, хотя "Штиль" был ошвартован к причалу прямо под окнами портового надзора. В конце концов такое положение стало раздражать дежурных портовых надзирателей и визитеров из конторы. В довершение ситуацию обострили сами остряки из палубной команды шхуны. Спасательный пояс Бича был доставлен с СРТ-450. Бич его ценил, очевидно, как реликвию: вероятно, благодаря спасательному жилету, у Бича не было сломано ни одного ребра при падении на палубу СРТ-450. Пес не сопротивлялся, когда на него напяливали спасательный жилет, завязывали на башке тесёмки шапки-ушанки, а на правую лапу - отличительную повязку вахтенного у трапа. В таком виде он с достоинством восседал на виду у береговых зевак.

Недремлющий комитет комсомола однажды порушил статус-кво, установившийся на борту шхуны. Нарочный высвистал меня в долбаный комитет в самый разгар рабочего дня. У дверей комитета бросался в глаза "Комсомольский прожектор". Под крупным заголовком "Молния" красовались два фото, и оба анфас. На одной Бич в полном облачении вахтенного у трапа, на второй я узнал себя. Под портретом Бича - ремарка: "Вахтенный у трапа м/ш "Штиль" по кличке Бич."

Под моей фотографией более подробно излагалось: "Старший помощник капитана м/ш "Штиль" - имярек.. Принял повышенные обязательства в короткие сроки подготовить Бича к несению вахты в качестве помощника капитана шхуны..." и ещё какая-то мура, которую запамятовал.

В ожидании прихода новенького траулера - СРТ-4161, на котором я должен был выйти в рейс в первую зимнюю сельдяную экспериментальную экспедицию, мы с Бичом всё лето прослужили на шхуне. Нельзя сказать, что мы там били баклуши. На борту шхуны курсанты КМУ обучались такелажному и парусному делу, а мы обязаны были следить за судовой службой на баркентине.

Капитан шхуны Бютнер Генрих Павлович оказался очень старым и заслуженным морским волком. За участие в освоении Северного морского пути он был награжден редким в те времена орденом Ленина. Многие из его учеников работали в руководстве базы сельдяного лова и в администрации порта. Но даже они ничего не могли доказать органам, которые, разыскав в Гамбурге родственников Генриха Павловича, напрочь закрыли ему выход даже на клайпедский рейд и в Куршский залив.

Этот старый, дряхлый, одинокий и неразговорчивый человек весь рабочий день проводил в дрёме в кресле капитанской каюты, полностью доверяя управление вверенным ему судном своим молодым помощникам. Когда шхуна выходила на парусные учения с курсантами на клайпедский рейд, Генрих Павлович со скромным чемоданчиком сходил на берег и, не спеша, следовал в номер гостиницы "Балтия". На рейд нас без него выпускали по специальному разрешению капитана рыбного порта Олега Павловича Чеботнягина. Помнится, как после примерно недельного моего пребывания на шхуне пришлось оказаться в довольно щекотливой и сложной ситуации, ставящей под сомнения мои навыки и способности кормчего. Подходит, хитровато ухмыляясь, с докладом боцман:

- Товарищ старпом, вода на судне кончается.

Пойду, доложу капитану, - отвечаю я. Боцман ещё шире заулыбался, явно предвидя ответ капитана и всё дальнейшее наперёд.

- Генрих Павлович, надо бы пресной водички набрать, - вывел я из дрёмы капитана. Услышал ответ не разомкнувшего глаз капитана:

- Раз надо, то идите! - Я понял, что надо идти готовить машину и экипаж к довольно сложной перешвартовке на крошечный причал рыбной базы, у которой через баржонку заправлялись водой траулеры. Подготовив машину и палубную команду, занял своё место по судовому расписанию на полубаке в ожидании дальнейших указаний с мостика. Пришла очередь удивляться боцману:

- Ты чё здесь делаешь, чиф? Что тебе кэп сказал? - Сказал, хорошо, идите!

- Так, это же он тебе дал добро на перешвартовку, так что пошли, чиф! - видимо, в глубине души потешался над новеньким и к тому же несмышлёнышем-старпомом наш тёртый боцман.

Пришлось идти на шканцы, чтобы командовать оттуда через железный рупор, похожий на оцинкованное ведро нашей домохозяйки и нареченный моряками "матюгальником." Оттуда я впервой в жизни самостоятельно управлялся с перешвартовкой шхуны. Отдать должное, "боцманята" расстарались, с умом работая со швартовыми, даже не ожидая команд со шканцев. Покончив с забором воды и почувствовав себя увереннее, я бодренько по новой запросил добро у капитана:

- Водичку приняли. Разрешите швартоваться на старое место?- уже наперед догадываясь об ответе Генриха Павловича.

Кто помнит шхуны финской постройки с её главным двигателем - незабвенным шведским болиндером, совершенно не сочетавшимся с парусностью и инерцией судна, тот может мне посочувствовать. Шведский болиндер с запальным шаром не терпел спешки и совершенно игнорировал нервные перезвоны машинного телеграфа с мостика. Мне же до этого привелось иметь дело лишь с отзывчивым и надежным четырехтактным двигателем "Буккау-Вульф", послужившем верой и правдой на рефрижераторе "Айсберг" весь переход от Балтики до Чёрного моря.

Здесь же, чтобы среверсировать с переднего на задний ход, после "Стоп машина" надобно поставить машинный телеграф на "Товсь на задний ход". А уж после этого долго слушать через переговорную трубу, как механики гремят ключами и ещё какими-то железками с русским неизменным упоминанием матери. Лишь после того, как с машины отрепетовали, что "они теперь, дескать, готовы дать задний ход", я поставил телеграф на "Средний назад". Однако, сам почувствовал, что припозднился, и было бы вернее и надежнее дать "Полный назад", так как инерция шхуны оказалась гораздо солидней, чем предполагалось. На мою беду, за те несколько часов стоянки у причала под бункеровкой, течение в Куршском заливе сменило направление на противоположное, и теперь оно несло нос шхуны на новенький, белоснежный ленинградский рефрижератор, ещё вчера любовно подкрашенный собственной рукой питерского старпома. Острый и устремленный вперёд, как шпага задиры - мушкетера, бугшприт шхуны целил прямо в серп и молот на трубе питерского рифера.

К моему облегчению, на заднем ходу корма шхуны стала валиться влево, и бугшприт, сменив направление, покатился вправо и теперь целил в крыло мостика.

Лишь смяв леерное ограждение на крыле мостика, в клочья разодрав на нём брезентовый обвес, мы навалились на кранцы рефрижератора, и нас прижало к нему течением. Всё "это кино" молча и спокойно наблюдал через комингс дверей надстройки наш капитан - "тишайший" Генрих Павлович. Окончив заводку швартов на берег и отдышавшись, я приготовился идти с повинной к Генриху Палычу в тайной надежде, что "повинную голову и меч не сечёт". Но тот уже, к моему вящему изумлению, проворно мчался по направлению к конторе капитана порта, размахивая, как белым флагом, актом, составленным шустрым питерским старпомом о полученных его рифером повреждениях.

Минутой позже из дверей конторы вывалилось уже два Павловича: мой Генрих Павлович, а за ним капитан порта Олег Павлович. Они наперегонки ринулись к судну. Моё сердце ёкнуло, ну, думаю, торопятся за моим рабочим штурманским дипломом, чтобы поскорей завершить его изъятие.

Однако же гром разразился на борту питерского рефрижератора. "Родителевой субботы" удосужился не я, а сам пострадавший питерский старпом. Все стихло, когда клочки акта, сварганенного старпомом из Питера, подхватил между бортами весёлый ветер. Возвратившись, Генрих Павлович закрылся в каюте, а я отправился в "Ржавую вилку" вместе с боцманом и Бичом.

Я бы так не переживал из-за лееров и брезентового обвеса, если бы мне было известно, что ни багаж знаний, вдолбленный в стенах элитной Макаровки, ни солидный капитанский опыт управления шхуной не страхуют никого от подобных конфузий. Всем, кроме меня, был известен своенравный норов шхун финской постройки - бодать своим бугшпритом самые неординарные сооружения. Не знал тогда я, что наш будущий главный капитан эстонской базы океанического лова - Александр Павлович (везло же мне на Павловичей) забодал и увез на своём бугшприте общественный гальюн, а по береговым понятиям - попросту сортир. Этот афронт стал темой для шуточек во всех кают-компаниях и сделал известным на Балтике имя капитана шхуны. Кроме того, тот эпизод поставил работников порта Ромассааре в крайне неловкое положение. Представьте себе ряды джентльменов с золотыми шевронами на рукавах, вынужденных неприкрыто от взоров прохожих, "орлами" восседать у самой кромки причала. В сравнении с ромассарским крутым делом мой "подвиг" с питерским брезентовым обвесом выглядел детской шалостью.

Преподнесённый мне урок показал, что шхунами должны управлять настоящие мужчины, обладающие талантами тореадора и могущие сдерживать её бодливые норовы, как у разъяренного быка на корриде. До глубокой осени мы с Бичом в компании с Б.М. трудились на м/ш "Штиль", но так ни разу не услышали от добрейшего Генриха Павловича ни слова упрека. Правда, за это время я немножко поднаторел в швартовках, но управлять шхуной под парусами не брался. Вскоре, следом за мной, отдел кадров подсылает на шхуну ещё одного юнца, выпускника КМУ того же 1953 года, только из литовской группы курсантов.

Второй помощник капитана Вилли Покальникшис, в дополнение к рабочему диплому штурмана, обладал опытом и дипломом капитана парусной яхты, и оказался не только фанатом, ловящим ветер, но и мастером маневрирования. Что он вытворял со шхуной под парусами тут же, не выходя из Куршского залива!

На наше счастье к лету, после ухода последнего траулера за поиском удачи в океан, совсем опустел рейд порта. Помню, как я закрывал глаза на лихом повороте оверштаг, когда наш завсегда агрессивно настроенный бугшприт вот-вот, кажется, проедется по соснам на берегу Куршской косы. Так же не по себе становилось от шалостей первокурсников, обвыкших шустро, как мартышки, бегать по вантам и реям бригантины. За технику безопасности с меня не снимало ответственности присутствие на борту их руководителя практики. Он сам порой хватался рукой за сердце, а другой шарил в карманах валидол.

Наконец, пришло известие, что к концу октября приходят из ГДР три новеньких, с иголочки, траулера и среди них мой СРТ-41611 Видя нашу взаимную с Бичом привязанность, Борис Михайлович как-то походя бросил:

Слушай, Чиф, забирай Бича в море, совсем на берегу рассобачился.

На людях Б.М. в обращении ко мне употреблял "Чиф мэйт", или просто Чиф, а я завсегда звал его по имени-отчеству. Вечерком, после пульки в каюте Генриха Павловича, он зачастую забредал к вахтенному старпому расслабиться в неформальной обстановке и запить чайком кофе, которым его потчевал капитан за карточным столом. При этом Б.М. бурчал:

Чёртовый немец, чуть ли не отравил православную душу басурманским пойлом.

Я понимал, что это пустое колебание воздуха, - в действительности Б. гордится своей дружбой с капитаном - и подыгрывал ему, позволяя немножко порисоваться.

К тому времени я уже овладел искусством заварки крутого флотского чая, раскусив основной секрет, заключавшийся в преодолении желания ограничить количество засыпаемой в чайник заварки. Половина пачки байхового чая ? 36 на заварной чайничек было в самый раз и хватало старпому шхуны для бдения на ночной стояночной вахте.

Белые ночи и тишина располагали к общению. А для Б.М. основным стимулом было наличие слушательской аудитории.

- Так вот, Чиф, вы ещё, извиняюсь, пешком тогда под стол ходили в том 1936 году, когда наш, как вы изволили выразиться, "тишайший" Генрих Павлович уже пребывали на мостике лесовоза "Ванцетти", денно и нощно ведя его по разводьям во льдах Севморпути. Только двенадцать транспортов из тридцати одного, следовавших на восток, смогли пройти тогда сквозным рейсом под проводкой ледоколов. Зато два из них - "Ванцетти" (капитан Г.П. Бютнер) и "Искра" (капитан В.Ф. Федотов) следовали самостоятельно, и лишь иногда через перемычки льда их проводили ледоколы. От Мурманска до бухты Провидения 3221 мили оба они прошли за 38 суток, и это с попутными заходами и бункеровками углём. Побив все рекорды времени, они закончили рейсы без аварий и с полной сохранностью грузов. Тогда Генрих Павлович и стал кавалером ордена Ленина. А свой первый боевой орден он получил за доставку в августе 1941 года в Ленинград из Таллина 2500 раненых на знаменитом пассажирском лайнере турбоэлектроходе "Балтика".

Тогда сквозь минное поле "Балтику", или транспорт за номером 509, вели три тральщика в охранении эсминца "Стерегущий". Головной тральщик вскоре подорвался на мине и затонул, а через несколько минут караван "Балтики" подтянул к собственному борту мину. В результате взрыва остановились двигатели, погас свет, нарушилась связь. Судно завалилось на один борт. Капитан Г.П. Бютнер и экипаж лайнера решительно и самоотверженно боролись за жизнь корабля и раненых, и смогли добраться до Кронштадта. Рядом с капитаном на мостике находилась тогдашний штурманский ученик, ставшая теперь известным капитаном дальнего плавания в юбке В.Я. Орликова. Встречали "Балтику" в Кронштадте как героев, а командующий укрепрайоном сказал: "Ваш подвиг, Генрих Павлович, Родина никогда не забудет!"

- Вот тебе и "тишайший"! - я окончательно зауважал капитана.

Каждый год в газетах к 9 мая пишут: "Никто не забыт, ничто не забыто!"

А ведь коротка оказалась память. Сколько таких одиноких и неприкаянных по стране, как наш Палыч, о которых вспоминают только на майских празднествах! Сколько ещё безымянных могил не помечено и рассеянных косточек не собрано, а ведь уже сколько лет минуло. Забыли начисто, что по православному обычаю война не закончена, пока не упокоятся с миром косточки тех, кто живота своего не пожалел положить, защищая Отчизну.

Начальство всё уговаривает нашего немца: "Подавай документы на персональную пенсию, а остальное, дескать, всё за нами". Знаешь, что он им ответил? "А на хрена она мне, ваша персоналка? Суета одна! Денег, - говорит он, - мне много не надобно. Сами знаете, оставлять мне их некому, разве что Пискарёвскому кладбищу".

Как-то курсантик мне высказался: "Что это вы всё про войну, да про войну. Рассказали бы нам про японских гейш, вы же бывали там." Слов не нашёл, что недорослю ответить! Вот ты, Чиф, грамоте зря что ли обучен, взял бы и прописал про то, что повидал сам в оккупацию, каков он был "порядок", занесенный в твою станицу "просвещенной Европой". А заодно бы рассказал о том, какие разные бывают немцы...

- Об этом, Борис Михайлович, уже много писано, смогу ли я сказать что-то новое и так, чтобы меня поняли, - засомневался я.

- А вот так и напиши, как рассказывал, про рыжего денщика Пауля, вытащившего тебя из беды, как собственного сынишку. И про его пердуна обер-лейтенанта, первым, как взапуски, устремлявшегося в бомбоубежище, сбивая с ног женщин и на бегу испуская "злого духа". - И потерев сократовский лоб, продолжил:

- Ты обязан напоминать тем, у кого память закоротило, о том, как фашисты гнали пленных. Голодных, измождённых, раздетых и босых. Про лай овчарок и лающие команды конвоиров. Как на глазах баб и станичной пацанвы конвоир всадил очередь из шмайсера в пленного парнишку, поднявшего краюшку хлеба. Про твою школу, превращенную в хлев для армейских битюгов. Про ров, наспех засыпанный над полуживыми расстрелянными и твою повешенную учительницу. - Б. М. опять потер лоб и, вздохнув, сказал:

- Господь сказал: "И отмщение аз воздам!" Отмщение было страшным! С лица земли стерли Гамбург. Взрывчатки "летающие крепости" сбросили столько, что горели не только дома, сам воздух горел! Ты когда-либо слышал об огненных смерчах и бурях? В ту ночь почти четверть миллиона жителей города превратилось в пепел. Так за грехи отцов расплачиваются их дети. Вряд ли уцелели в этом аду детишки твоего рыжего Пауля.

0 Гамбурге и Дрездене союзники не любят вспоминать, хотя они - те же, что Хиросима, только на западе! Жаль твоего Пауля, нормальный был немец, под стать нашему. Для него конец войны обернулся новым и диким кошмаром. Но так уж повелось на белом свете, за грехи поддонков всегда рассчитываются безвинные.

Бич время от времени засовывал в открытую настежь дверь каюты любопытную морду с лихо заломленным ухом, хмыкал и уходил назад к трапу.

По субботам Б.М. с полудня был занят на баке шхуны, там у нас финны-судостроители обустроили настоящую, "без балды и воды", финскую баню-сауну. В ней стояла настоящая финская печурка-каменка, а парилка, обшитая досками из лиственных пород дерева, была предназначена только для сухого пара. Здесь распоряжался, священнодействуя, сам Б.М., никому не передоверяя ни уборку, ни топку каменки.

В 18ч. 00м. по судовому времени, по субботним дням, у трапа баркентины собирались "ясновельможные гости": Александр Яковлевич Попов - начальник Управления сельдяного лова, Исаак Адольфович Дубнов - начальник порта, Олег Павлович Чеботнягин - капитан порта. Каждый из гостей держал в руках пятилитровый жбанчик с дефицитным для простого обывателя "Монастырским" пивом. В кают-компании благоухал копчёный рыбец, иногда и угорь, но чаще шептались в корзине обложенные лопухами живые раки. В каюте капитана булькал и извергал из себя умопомрачительный запах кофе какой-то невиданный, похожий на реторты алхимика, аппарат. На зеленом сукне стола ждали компанию две колоды игральных карт.

Бич со всеми картёжниками давно перезнакомился и относился к ним со сдержанным холодком, а угощения принимал с королевской благосклонностью.

В те годы проточные воды Куршского залива ещё не успела загадить научно-техническая революция, поэтому позволялось коронное банное действо - купание за бортом. Начальство прыгало осторожненько с фальшборта шхуны. А с нока реи фок-мачты стыдил потерявших форму бывших своих учеников-гардемаринов Борис Михайлович, крича сверху: "А что, салажата, отсюда прыгнуть, кишка тонка стала !"

Генрих Павлович далеко из сауны не выдвигался. Тут же у входа в баню стояли наготове два полных пожарных ведра, и вахтенный матрос с заметным удовольствием окатывал из них прохладной водой громадное и расплывшееся тело капитана.

Потеряв начальственную чинность и лоск, бурлящая компания походила на цыплячий выводок на пикнике, а сам Генрих Павлович - на озабоченную большую белую квочку, заботливо оберегающую своё семейство. В такие субботние вечера Генрих Павлович молодел, исчезала его неприкаянность одиночества, но воспоминаний о былом он всё же категорически избегал. Война, блокадный Ленинград, Пискарёвское кладбище, где осталась семья, были табу даже для Бориса Михайловича.

Однажды раздобревшее от жара руководство без обычных для начальства проволочек подмахнуло мою заявку на приобретение для судового рабочего яла подвесного мотора "Вихрь". Подвесной мотор сколотил вокруг себя новый круг фанатов: Б.М. Перегудова, А.Я. Попова, меня и Бича. Правда, сам мотор Бич недолюбливал, сторонился и забивался на самый бак шлюпки. Там Бич сидел, держа свой нос всегда на ветер. На виду у всех. Он любил быть впереди, всегда старался выпятиться и показать себя вожаком стаи. Благодаря "Вихрю" мы забирались на десятки километров вверх по заливу и исследовали большую часть заповедных мест Куршской косы бывших охотничьих угодий рейхс-маршала Геринга.

Поставив перемёты и высадив нас на песочек косы, Б.М. и А.Я., чтобы не распугать рыбных косяков, отходили на веслах в прибрежные камыши и замирали с удочками. До темноты они не проявлялись, завороженные игрой поплавков. Бич сразу исчезал в кустах, мигом взяв след косого или какой-то другой живности. По его лаю с горестным подвыванием было ясно, что как всегда, с охотой ему не везло. Из плавунца и валежника я разводил костер. Возле него падал изнемогший после гона пёс и, не мигая, глядел прямо в огонь.

В его зрачках мелькали отблески костра и какие-то первобытные тени. Усталые веки падали, и он на мгновенья засыпал. Во сне Бич вздрагивал, подергивал лапами, на кого-то рычал и тут же просыпался, по-видимому, никак не мог справиться с пережитым азартом погони. На шампурах шкворчала заранее замаринованная в специях и в сухом вине баранина. Костер временами вспыхивал от капавшего на угли жира и освещал за моей спиной крону корабельных сосен.

Временами Бич вскакивал, будто вспомнив об своих обязанностях сторожа. Очевидно, зов предков напоминал ему о долге отгонять от костра пещерных тигров, сумчатых волков и прочую первобытную нечисть. Мне воображение рисовало тени наших предков у пиршественного костра после удавшейся охоты на мамонта. Рядом с косматыми, пьяными от обжорства неандертальцами обгладывали кости полудикие полуволки - полусобаки. Вот тогда-то, десятки тысяч лет назад, и состоялся негласный договор между собакой и человеком, он был закпючён совершенно добровольно и без всякого принуждения с той или иной стороны и полностью исключал рабскую зависимость. Из всех одомашненных животных только собака и кошка никогда не были рабами человека, но только собаку можно назвать другом - служащим, подчинённым, но всё же другом. "Хорошая собака сама себе выбирает хозяина - и это один из удивительных и непостижимых феноменов", - утверждает именитый кинолог К.Лоренц. В Промысле Божьем был верный расчёт. Привязав к дикарю собаку, Он дал ему хорошего учителя в бескорыстной и беззаветной дружбе и выручке. Не думаю, что только труд сделал человека человеком, роль собаки в процессе развития дикаря в человека разумного неоспорима и, полагаю, будет когда-нибудь серьёзно исследована. Если в котелке зрела наваристая уха, то неукоснительно и неоднократно Б.М. не преминет напомнить "посолить её, и не забыть плеснуть в котелок рюмку водки". После водки юшка ухи приобретёт прозрачность и особую пикантность вкуса в букете с запахом дымка от костра.

Однажды ранним июльским утром Бич вывел меня к поляне в молодом редколесье ельника. Я обалдел. Присел на корточки и долго любовался, не смея порушить эту красоту. Вся поляна была усеяна семейками молодых, один к одному, как откалиброванных колосовых боровичков с тёмно-коричневыми головками на толстеньких ножках. Стащив с себя рубашку, я набрал в неё целое ведро даров леса. Поляну я заприметил, но её нахождение затаил, а на допросах молчал, как стойкий подпольщик в подвале гестапо.

Здесь я раз и навсегда заразился этой бескровной лесной охотой. Длинными зимними ночами грибная охота до сих пор преследует меня в моих старческих снах.

На эту поляну я вывел потом, уже в разгаре грибного сезона, детишек Александра Яковлевича. Детская упоительная радость стала мне подарком на всю оставшуюся жизнь! Они ошалели от восторга, а я от произведенного эффекта.

Теперь, когда экипаж яла пополнился юной порослью, мы старались не упустить каждый выпавший мне свободный день и подавали шлюпку к обусловленному месту точно к обусловленному времени. И они, и мы ни разу не опоздали. Ведь точность - вежливость не только королей, точность - качество, которое должен выработать в себе каждый штурман, жена его, дети его, друзья...

Быстротечно прибалтийское лето. К сожалению, "уж небо осенью дышало, короче становился день", а ночи становились всё длиннее и прохладнее. К концу подходили мои "клайпедские каникулы", прощание с ними навевало легкую грусть.

Пришло время расставания со "Штилём" и ставшими близкими мне учителями и наставниками. Я не стесняюсь этого затасканного пропагандой слова - наставник. Мне повезло застать ещё "в деле" поколение "из последних могикан", имевших за душой идеи девятнадцатого века - всеобщего братства человека. Редкие из них уцелели в огне междоусобицы, партийных чисток, беспределе ГУЛАГ-a. Уцелевшие без колебаний бросились на защиту Родины в Великую Отечественную. В живых остались единицы. Так был уничтожен лучший генетический фонд России.

На смену ему торопились отсидевшиеся в тылах, прагматики и волюнтаристы-козлы с мышлением сельского секретаря райкома.

...Мы пили очень крепкий кофе из чудо-кофеварки Генриха Павловича. Пора было прощаться. Неудобно казалось мне первым подать руку уважаемому капитану, и я замялся, не зная, как себя вести. Генрих Павлович привлёк меня, обнял, потом, оттолкнув, перекрестил, сложив три пальца по православному обычаю.

Б. М., провожая меня до новой каюты на СРТ-4161, напомнил:

- Не забывайся! Твоё чудом благополучно окончившееся падение с мачты было тебе предупреждением и подарком судьбы одновременно. Свой шляхетский бзык забудь и выкинь! И, как сказал Козьма Прутков, незабвенный председатель пробирной палатки, "БДИ!' - это основная заповедь для судоводителя. Бдеть - первейшая обязанность кормчего, даже не у дел, и даже когда он во сне. Посему - БДИ! И всегда!

Специфический немецкий запах нового судна - СРТ-4161 - Бичу оказался не по нутру, и в помещения судна он заходить сразу же отказался. Место он себе определил за траловой лебёдкой, и там я сложил его пожитки: выстиранную подстилку, затасканный спасательный жилет и алюминиевую миску с надписью БИЧ.

На подготовку к полугодовому рейсу контора отвела нам всего две недели. За это время только что собранный с миру по нитке экипаж должен был принять судно от перегонной команды. Вскрыть, проверить и, вновь опечатав, сдать на хранение на склад ящики с запасными частями на группу в пять судов, закупленные в ГДР. Этим ЗИПом была забита половина нашего второго трюма.

Впрочем, каждый "чифмейт" знает, сколько хлопот и забот сваливается на него перед дальним рейсов: подбор экипажа, выбивание продуктов и снабжение, налаживания механизмов, тягомотина с бесчисленными "провожатыми" из начальства и проч.

Когда боцмана закончили строительство загонов, развесёлая компания старпомов и боцманов с трех траулеров отправилась в кузове грузовичка в колхоз, поднаторевший в выращивании поросят для судов Управления. К вечеру мы на руках затащили двух упирающихся и визжащих хрюшек в загон на шлюпочной палубе.

Увидев поросят Бич загрустил, очевидно, окончательно убедившись в бесповоротности человеческих решений. Освободившись от дневной суеты, я вечерком принялся за приходно-расходные документы, давно поджидающих внимания материально ответственного лица, каким и является старший помощник капитана. Тут впервые в каюту зашёл Бич. Положив мне голову на колени и не мигая, он пристально смотрел выразительным, как у близкой женщины, взглядом прямо мне в глаза. Я почёсывал у него за ушами и гладил по голове и шее, пока не устали руки. Потом, лёжа на голом линолеуме палубы каюты и так же, не спуская глаз, Бич стал совсем по-бабьи вздыхать и поскуливать.

- Бич, что с тобой? Не прихворнул ли? Да нет, нос у тебя в порядке. Тогда в чём дело? - Не мог врубиться я, чтобы проникнуть в тайну собачьей души. Теперь же понимаю, что Бич тогда принял окончательное решение, и этот вечер посвятил прощанию со мною.

К концу дня 7 ноября троица траулеров прощалась с родным портом тремя длинными и бередящими душу гудками, гуськом двинулась в неизведанные в зимний период года воды Северной Атлантики. Бич заметался по палубе, взлетел по трапу на мостик, лаял и скулил, тыкаясь носом в членов команды. Необъяснимое поведение пса действовало на нервы.

Когда СРТ-4161 поравнялся с клайпедским маяком, Бич стал на задние лапы, упершись передними в траловую лебёдку, задрал голову и, глядя на нас, стоящих у окон рубки, дико по-волчьи завыл. Затем, неожиданно взметнулся и, перемахнув через правый борт, бросился в море. Два судовых бинокля не выпускались из рук, пока крошечная собачья фигурка не показалась на пляжной дюне. Бич отряхнулся и затрусил, не оглядываясь, по направлению к порту. Стоявший рядом второй помощник, бывший офицер флота, шепнул мне:

- Не к добру всё это, чиф! На флоте есть примета, если крысы бегут с корабля...

- Это у вас там, на военном флоте даже крысам ваш бардак не по нутру, а тут не иначе, как у Бича ещё раньше в Атлантике крыша поехала, - перебил я Володю.

Спустя годы я, переживший на своём веку несколько собачьих судеб, по полочкам могу разложить смысл всего происходившего. Теперь начисто не верю утверждениям учёных-кинологов, занимающихся изучением поведения животных и доказывающих, что ими управляют только врождённые инстинкты. Эти предпосылки учёных мужей я целиком отношу только к изрядному количеству гомо сапиенс, то есть к так называемому человеку разумному.

Из наблюдений за поведением нынешнего моего полукровки-пуделя напрашивается вывод о полной рассудочности собачьего поведения. Это доброе и привязанное ко мне создание хорошо изучило, знает и может пользоваться всеми моими слабостями. Иногда, для достижения своей собачьей цели он не преминет воспользоваться наглым шантажом и обманом, при этом заранее рассчитав все ходы и варианты за нас обоих.

Думаю, что Бич, избежав гибели и пережив весь ужас беззащитности от разбушевавшейся непогоды, счастливо выжив и вернувшись в родной порт, решил, что морская стихия - это совсем не для собаки, она слишком связана с риском для жизни, не говоря о кобелином здоровье. Решив порвать с морем, он пошёл на всё, преступив даже определенный Богом завет верности человеку. До какого-то предела он ещё надеялся, что люди одумаются и, пока не поздно, вернутся в мир, в котором всё так прекрасно устроено для жизни.

К 1 мая 1954 года СРТ-4161 вернулся с рейса в порт. Клайпеда благоухала распустившейся сиренью и утопала в весенней зелени. Здесь всё осталось, как было всегда, но только обидным казалось, что наше отсутствие никто, или почти никто, в городе так и не заметил. После выгрузки траулер ошвартовался вторым корпусом к шхуне "Штиль", прижавшись к ней заматеревшим в океане, ободранным и ржавым корпусом.

Сойти на берег я не мог, минуя знакомую трап-сходню, и здесь, спустя полгода, мы встретились со старым другом. Бич лежал на новой подстилке, не подняв головы и отвернув её в сторону.

- Бич, приятель, здорово. Вот и встретились, дружище!

Опустившись на колени, я протянул руку, чтобы почесать ему за ухом. Бич это любил раньше, жмурился от удовольствия и часто дышал. Теперь же он, не повернув и не подняв головы, глухо заворчал. Комок подкатил к горлу, когда понял - для Бича я теперь чужой! Не приведи Господи, вернувшись к родным берегам, обнаружить, что то, к чему ты стремился, к чему ты привязан, от тебя уже отвернулось. Для моряка и рыбака очень важны "его крепкие тылы". Славно быть уверенным - на берегу меня ждут и рады моему возвращению.

А на баркентине "Штиль" меня уже никто не ждал. Не стало Бориса Михайловича Перегудова. Сменились штурманы и палубная команда. Генрих Павлович окончательно замкнулся, стал совсем молчалив, часто прикладывал платок к глазам и сетовал на врачей, запретивших ему пить кофе. Его мирок, заключавшийся в радостях встреч и в общении со своими воспитанниками, порушился и распался. Ушли на повышение и разъехались его друзья - ученики, заменявшие ему семью. Кажется, моё присутствие его только расстраивало, как напоминание о прошлогодних наших общих "каникулах".

И с самой баркентиной "Штиль" не было никакой ясности: то ли пойдёт на капремонт, то ли вообще на списание и слом, так как не убереглась вахта в зимний шторм, и крепко пострадала обшивка корпуса, тершись целую ночь о каменный причал. Все мои однокашники опять вышли, уже по второму разу, в очередную летнюю экспедицию, поэтому рыбный порт снова опустел.

Даже Александра Яковлевича Попова - начальника Управления- забрали куда-то на повышение.

На следующее утро, перед приходом на судно, я завернул в портовый буфет и взял колечко ливерной, любимой колбасы Бича. Бич встретил меня наверху трапа шхуны, стоя в угрожающей позе и ощеривши пасть, пока не появился совсем незнакомый мне вахтенный помощник шхуны со словами:

- Бич, пропустить!

Бич уставные обязанности помнил и службу нёс исправно. Взяток не брал, и к любимой колбасе так и не притронулся. А я чувствовал себя в чем-то виновным, нарушившим какой-то неведомый мне закон, установленный в собачьем мире. Ну, а в своём человеческом мире, будь на то моя воля, возбудил бы против чиновников, изобретших полугодовые рейсы, судебное дело о превышении власти. Я бы судил их судом присяжных. А присяжными заседателями на суде были бы молодые жены рыбаков, мужья которых находились эти полгода в море. Полагаю, мера наказания не стала бы чрезмерно суровой, вроде лишения жизни или изоляции от общества. Сердобольные женщины на это не способны! Но уверен, что за кастрацию бездушных чиновников проголосовали бы единогласно все двенадцать присяжных заседателей! И без права на апелляцию!

Закончился годичный срок моей командировки в клайпедское Управление сельдяного лова. Я выплавал ценз дальнего плавания и получил рабочий диплом штурмана дальнего "заплыва". Зимняя Атлантика за полгода настолько вывернула все мои внутренности, что, несмотря на блага, предлагаемые в Управлении: квартиру, новое судно и должность, мне нужно было оклематься, чтобы прийти в себя. Я соскучился по своему Черному морю, оно не отпускало меня во снах, в башке без перерыва крутился мотивчик:

Там море Черное, песок и пляж,

Там жизнь привольная чарует нас!

Хватив сполна все прелести полугодового заточения в зимнем океане, молодой и здоровый организм взбунтовался и был непреклонен,заявляя:

Надену шляпу я, махну в Анапу я,

Махну в Анапу я, там жизнь легка...

Не могли меня остановить широко муссируемые в рыбацких кругах слухи о предполагаемых изменениях в режиме труда и отдыха плавсостава... Окончательно решено - уезжаю!

Покончив со всеми формальностями перевода на прежнее место работы в Керчь, я зашел на кладбище, чтобы попрощаться с могилой моего друга Бориса Михайловича Перегудова.

Он скончался дико, нелепо и в полном одиночестве в парусной мастерской шхуны "Штиль". Ярый ревнитель трезвости, в особенности в среде молодёжи, когда зимней порой обезлюдела шхуна, не вынес одиночества и запил. Он задохнулся в собственной рвотной массе, выпив перед сном какой-то самопальной дряни. На похоронах была вся контора, плавсостав и мореходное училище. Говорят, что был и Бич.

Расстелив носовой платок и разложив на нём шкалик с рюмкой и каким-то закусом, я присел, задумавшись о быстротечности времени и непрочности нашего бытия, но от неожиданности вздрогнул и поднял глаза. Напротив сидел Бич. Я обнял его шею, и горючие струйки безудержно закапали Бичу прямо на голову и засолонели на моих губах.

- Чиф и Бич, Бич и Чиф - друзья. Мы с тобой из одной стаи!- как заклинание шамана, сами непроизвольно шептали губы.