- Улица заметелилась! - сообщил утром, забравшись на батарею и заглянув в окно, четырехлетний Денис, названный одним из самых распространенных за последние четыре года городских имен.
Итак, с улицей Маре все сразу стало ясно. Душа ее тоже в этот день "заметелилась" и "засугробилась". Причину она отыскивала долго. Напоминало зубную боль: кажется, что болит четвертый снизу, а оказывается, что седьмой сверху.
В общем, причин было много, и одной из них, лежащей на поверхности "метельной души" был как раз зуб, который сегодня требовалось запломбировать Лялькиному Денису.
Денис на известие отреагировал с мужским бурным темпераментом: ревел не переставая в течение двадцати пяти минут. Мара вышла из себя, наподдала ему пару раз по попе, выпила зеленинских и совершила грубую педагогическую ошибку, со всей решительностью объявив ребенку, что отдаст его чужому дядьке. Денис про педагогические ошибки еще никогда не читал, поэтому реветь тут же перестал, на всякий случай потребовал у Мары его успокоить, а потом отправился к Пете и попросил:
- Спрячь меня так, чтобы тетя Мара меня не нашла!
Затем он выдвинул Маре ряд спокойно обдуманных угроз, прежде всего, твердо пообещав сломать машину в кабинете зубного врача. Мара спасовала и малодушно перенесла врача на завтра.
Мгновенно успокоившийся, современный и чересчур образованный ребенок в упоении и восторге прочитал ошеломленной Маре наизусть половину сказки об оловянном солдатике и, дойдя до крысы и ее пустого требования паспорта у служивого, стал собираться гулять.
- Ну, какие там могут быть документы! - вполне логично осуждающе сказал он, вспоминая неразумное животное.
Теперь Маре все стало ясно с Денисом: до обеда он благополучно будет носиться по двору под присмотром старушки-соседки. Можно было спокойно отправляться с четырехмесячной Дашкой к педиатру, чтобы выписать прикорм.
Коляска легко катилась по укатанной снеговой дорожке. До поликлиники Мара молчала - с Петей давно никаких отношений. Он важно шагал рядом со свертком запасных пеленок и ползунков. В глубине души Маре приходилось признать, что Петя, отличаясь от многих современных мужчин, не стыдится хозяйственных сумок, коляски и стирки, охотно сидит с Дашкой, если нужно. За что она его все же так не любит?
В поликлинике на высоком белом столе с матрасиком Дашка лежала тихо, только соска шевелилась во рту: туда-сюда, туда-сюда. Спокойный ребенок - счастье для родителей. Лежала и важно смотрела на Мару синими Петиными глазами. Мара почти ненавидела их за то, что синие, за то, что Петины.
В кабинете врач тут же забросала Мару вопросами:
- Чем кормили? Не болела? Как прибавляет в весе? Как спит?
С трудом отбившись от этого града, Мара собралась сама спрашивать, но врач вошла в раж и никак не могла остановиться:
- А как рожала, мамочка? Легко?
- Я-то легко рожала, - сказала Мара, засовывая Дашке в рот выпавшую соску. - Только двадцать лет назад.
И встретив изумленный взгляд докторши, немо застывшей над Дашкиной карточкой, пояснила:
- Я - бабушка.
- Ну и бабки теперь пошли! - ахнула докторша, бросая ручку на стол. - А это тогда кто? Дедушка?
И она показала на Петю, отпустившего несколько месяцев назад широкую, лопатой, светлую бороду.
- Нет, - сказала недобро Мара и отвернулась к окну. - Это зять.
Больше врач вопросов не задавала, задумалась как-то, безразлично повертела в руках Дашку, взвесила и молча села выписывать прикорм, изредка с интересом поглядывая на Мару.
А что тут разглядывать? Мара родила дочку, Наташку, в девятнадцать лет, и та в свою очередь отстать от матери не захотела. На первом курсе у Наташи появилось вот это крохотное, важное существо, которое называется теперь странно и непривычно для Мары - внучка. А Маре - тридцать девять лет. Всего только тридцать девять. У нее розовые щеки, пушистая челка и легкая походка девушки, не обремененной заботами. И на улице на Мару постоянно засматриваются встречные мужчины.
Дашку снова упаковали в одеяло и пошли домой. Неожиданно взвинченная удивлением докторши Мара потребовала у Пети немедленного объяснения, почему Наташа тайком от нее бросила кормить Дашку.
- Можно варить кашу. Мы варим. Это лучше смесей, - спокойно ушел от ответа Петя.
Ему, видно, совершенно наплевать, что у ребенка диатез и рахит.
- Кашу?! - взвилась Мара. - Нет, вы не родители, вы звери какие-то! При материнском молоке, в четыре месяца - кашу! Это надо же додуматься - кашу!! Манную, что ли?
- Наташе некогда, Тамара Владимировна, - с тайным ехидством сказал Петя. - Я ведь сколько раз говорил, что институт ей надо бросить.
Опять он про институт! Мара не может позволить Наташе бросить, с таким трудом поступила, и вообще... Не отговорка это! Мара растила Наташу и училась. Некогда своего ребенка кормить?!
- Не хочу говорить с тобой на эту тему, - зло сказала Мара. - Она должна учиться. А время можно найти! Вы же с ней по гостям без конца ходите, Дашка в выходные всегда со мной. Я не возражаю, я даже рада. Но не вали все на институт! На себя посмотрите!
Петя тотчас злобно надулся, как всегда после разговора с Марой, и пререкаться перестал, оставшись при своем мнении.
Хотя, конечно, перспектива у них не блестящая. Петя на месяц взял отпуск, потом отпуск возьмет Мара, а с кем оставлять Дашу потом, после этих отпусков, ни Мара, ни Петя, ни Наташа не имели ни малейшего представления.
Куда девать ребенка, если бабушке тридцать девять лет, она год назад вышла второй раз замуж, сдала кандидатский минимум и собирается защищать диссертацию?
Мара была постоянно раздражена. Причин для этого - как комарья в сырое лето. Только с Дашей и Денисом отдыхаешь.
Она сердилась на Наташу, поспешившую с замужеством и тут же родившую, на Петю, который не желал ради маленькой дочери расстаться с огромным и глупым догом, своей нежной привязанностью и страстью. И Наташа тоже обожала эту отвратительную собаку, с которой надо гулять, мыть ее, кормить, и место ей нужно. А найди попробуй это место в их маленькой двухкомнатной квартире, где живут пятеро!
Зато к ребенку, который просыпается в шесть и начинает плакать - мокро же, голодно, одиноко! - ни Наташа, ни Петя ни за что не встанут. Они желают спать до семи. И пусть Тамара Владимировна тоже к Даше не подходит - ни к чему это хорошему не приведет. Ребенок должен приучаться к порядку.
Порядок! Да сами-то они знают, что такое порядок? Ни один, ни другой сроду за собой не уберут, если не попросишь, не вымоют, не сготовят. Лишь вечный вопль истомившихся душ: "Мама, обедать!" Или, как вариант, "Мара". Потому что муж Мары, Владимир Николаевич, тоже такой же.
- Нет ужина? Не успела? А есть как хочется... Что же ты делала?
Вот так никогда в жизни не сказал бы первый муж Мары, Валентин, Наташкин отец. Или ей так только теперь кажется? В ее представлении он навсегда остался настоящим мужчиной. Настоящий мужчина... Что это значит?
- Ну-ка, давай, я тебе помогу, чтобы побыстрее!
И он открывал холодильник, высматривал в нем вчерашнюю картошку и с довольным видом бросал ее на сковородку.
- Ну вот, а ты говорила, что ничего нет!
Да, Валентин... Как злится иногда Мара, узнав, что Наташа с Петей опять были у него в прошлое воскресенье. Запретить - невозможно, взрослые, а каждый поход туда доводил Мару до отчаяния.
- Наташа, неужели тебе там интересно?
- Нормально! - бросает на ходу современная дочь.
- А Петя говорит, что тебе мешает институт! Что вы там делаете целыми днями?
- Играем в карты. Петя любит, - звучит лаконично в ответ.
Ну конечно, карты, лото, домино, Петя ведь совершенно ничего не читает, а где Лялька, вторая жена Валентина - там и карты, и лото, и домино. Лялька - это исчадие ада, совершенно необъяснимое ни с каких позиций существо, не поддающееся ни малейшему определению, вне всякой логики и морали...
У Ляльки никогда не готовится обед, не моются полы, не оттаивается холодильник. Она целый день только пьет чай и жует бутерброды. Чем живы у нее муж и Денис - понять трудно. Она не хочет ни работать, ни учиться, а Дениса, при любом удобном случае, подбрасывает Маре, чтобы не мешал. Чему может мешать вечно сопливый, с непроходящим кашлем Денис - это ясно. Чтению. Лялька с утра до вечера без перерыва читает, лежа на кровати. Книги она глотает, не запоминая ни автора, ни названия, ни содержания. Поднимаясь вечером с кровати с очередным любовным романом в руке навстречу Валентину, она шатается, как пьяная. В ее памяти бродят, часто попадая не в свою книгу, различные герои, путаются сюжеты, переплетаются диалоги, сливаются в огромное полотно пейзажи, люди чего-то хотят, ищут, добиваются...
Одна Лялька ничего не хочет и не добивается. Потому что она уже своего добилась, и больше ей ничего не надо. Добилась она Валентина. Взгляд у нее мутный, неосмысленный, как у грудного ребенка, на веселые вопросы Валентина она отвечает невпопад.
Но Валентин ничего этого замечать не хочет.
- Есть только две категории женщин, - сказал он Маре, когда она попыталась обвинить Ляльку в невнимании к Денису. - К одной относится моя жена, к другой - все остальные. И не пытайся говорить о ней плохо.
Современный человек любит делить и делиться. Это свидетельствует о широте его натуры. И вот мы делим. Сначала постель, дом, деньги, обеды, заботы, обязанности, радости, печаль... А потом вдруг все кончается - кончается все и всегда неожиданно, ждут с нетерпением одного только начала - и начинается совсем другая дележка. Пока что мирная.
- Вот эта вилочка тебе, а эта - мне. Эта книжечка тебе, а эта - мне. Эта комната твоя, а эта - моя... Тебе - половина, и мне - половина...
Позже может возникнуть и скандал: что-нибудь не поровну поделили, а современный мужчина стоек и не даст так просто сбить себя с толку.
Теперь Маре и Валентину делить уже нечего. Они давно разделились на абсолютно разных, чужих и враждебных друг другу людей, которые не хотят больше видеть друг друга.
Но нет. Мара когда-то глубоко ошиблась в том, что это конец. Лялька и Валентин слишком часто нуждались в Мариной помощи и не стеснялись к ней за этой помощью обращаться. То с больным Денисом надо вечером посидеть - сидит Мара. То денег одолжить до получки - Лялька купила кожаное пальто. И Мара одалживает. А Владимир Николаевич молчит.
- Ты дура! - однажды сказала Маре правдивая Лялька. - Таких, как ты, и бросают, поняла? Ты же Валентина сама отпустила, а вот я - никогда, ни за что! Смотри, какая я - не работаю, ребенок, нас с Денисом нужно содержать, одевать, кормить. Вот пусть и кормит! А ты - самостоятельная, все сама можешь! Чего тебя не оставить? Чересчур много вас нынче развелось...
Лялька была права. Когда Мара узнала, что Лялька беременна от Валентина, она стала устраивать Валентину некрасивые сцены, бурные истерики, слезливые скандалы. Наташка в испуге забивалась в угол куда-нибудь подальше. Чего Мара хотела тогда - чтобы он ушел или остался? Чего добивалась слезами - чтобы он женился на Ляльке, растил своего второго ребенка или чтобы отказался от них двоих ради Мары и Наташи? Где лежали границы его порядочности, к которой она пыталась обратиться? Порядочность...
Мара и сама до сих пор точно не знает, чего хотела тогда. Наши желания... Что значат они для окружающих? Ей было безумно жалко себя и запуганную, притихшую Наташку, и то маленькое, неизвестное существо, которое собиралось появиться у безмятежно и равнодушно взирающей на мир Ляльки.
В поступках Мары не было логики, слов она не обдумывала, мыслей не взвешивала - покричала, и вроде полегчало на миг.
Но ведь и Валентин не выглядел счастливым. Пожалуй, этот чересчур настоящий мужчина сам растерялся перед случившимся, и его растерянность оказалась так велика, что Мара неожиданно стала жалеть его одного. Ну что ж, теперь у него будет двое детей. И никто ни в чем не виноват. Не ищите виновных. Запаситесь терпением и спокойствием, чтобы жить.
Но жизнь хоть и коротенькая, а терпения не хватает. Вечно ждать хорошего и верить в хорошее, которого нет сегодня и не было вчера - кто сумеет доказать себе, что оно вдруг наступит завтра?
Каким несчастным казался Маре Валентин! Какие измученные глаза на худом лице смотрели на нее с бесконечным отчаянием! Он стал совсем седой. И чем больше жалела его Мара, тем туже затягивался, закручивался этот узел, который долго никто не хотел рубить. Должно быть, в представлении Валентина он так и должен был себя вести. Возможно, он еще помнил о давнишней своей любви к Маре и Наташке... Он тщетно пытался поделить себя между двумя семьями. Современный мужчина любить делить и делиться. Современный мужчина любит отдавать. Это свидетельствует о широте его... Ни о чем это не свидетельствует.
И никто ни в чем не виноват. Так получилось, Мара. И оборвалось все само собой, в одно мгновение, почти безболезненно. Настоящая боль появилась уже потом, значительно позже, словно отошел наркоз.
Валентин, наконец, устал от крика (Лялька ведь тоже не молчала!) и двойственного своего несуразного положения. И они разошлись.
Лялька - младшая родная сестра Мары, это исчадие ада, это не поддающееся никаким нормам и принципам морали существо...
У них в семье было четверо детей. Мара - самая старшая, Лялька - младшая. Мать, после развода старшей и скоропалительного выхода замуж младшей, слегла и больше уже не вставала.
Иногда отец в гневе, срываясь, кричал Ляльке:
- Это ты мать довела, ты! Не будь твоих вывертов, жила бы мать, по сей день жила бы! Мужика ей, видите ли, на долю не хватило!
- При чем тут я? - и заваливалась с книгой на кровать в соседней комнате.
Ее спокойствие давно уже не поражало Мару. Она хорошо знала свою младшенькую, которая до трех лет не заводила Денису метрику. Да, ребенок жил без метрики. Ну и что же? Лялька глядела холодными светлыми наглыми глазами. Найду время и заведу! Подумаешь, метрика! Потом она вдруг неожиданно начала кокетничать с Петей. Наташка ходила беременная... Откровенно так кокетничала, без обиняков. Она вся была такая, Лялька, ни в чем не скрытничала. Мара ругалась, не пускала Наташку и Петю к Валентину. Наташка ревела... Не хочется вспоминать.
У Мары с детства сложилось какое-то болезненное, раннее чувство ответственности за сестру. После одного очень давнего случая. Они жили тогда в Подмосковье, в деревянном одноэтажном домике. Как-то летом мать стирала во дворе, поручив Маре следить за самой маленькой. Семимесячная Лялька смирно лежала в кровати и сосредоточенно грызла кулак. Мара играла на полу рядом. Потом Ляльке кулак надоел, и она заорала. Скорее всего, она просто хотела немножко внимания. Но Мара этого не поняла и стала усердно трясти кровать, отчего сестра раскричалась громче. Тогда Мара решила отнести Ляльку к матери. Она и раньше так делала, но почему-то в тот день у нее не хватило сил нести толстую, кормленую девчонку на руках. Она выволокла сестру из кровати, положила на дощатый пол голым пузом и потащила, держа за руки, во двор. Орала Лялька при этом истошно. Но деревянные дома строили несколько иначе, чем панельные, и мать крика не слыхала. В живот сестре Мара всадила таким образом штук десять заноз, исцарапала все ноги, а когда поволокла по ступенькам крыльца и по земле, Лялька и орать перестала от ужаса. Мать, увидев эту картину, стала белее молока и оцепенела у корыта. А Мара деловито отпустила Лялькины руки и удовлетворенно, с ясным сознанием исполненного долга, сказала:
- Ну вот, и кричать перестала!
"Я ведь могла ее убить, - иногда думала Мара, глядя на Ляльку. - Маленькая она еще, глупая. Какая в ней может быть злоба? Дурь одна. А кто ей поможет, если не я? Матери нет..."
Она все равно любила ее, ленивую, небрежную, наглую сестрицу, всегда стоявшую на фотографиях с независимым и надменным видом носом вверх. Поэтому Мара и не знала, чего она больше хотела тогда: чтобы Валентин остался с ней или женился на Ляльке. Пожалуй, ей хотелось одинаково и того, и другого.
С рождением Даши и своих забот у Мары хватало по горло. Где там про Ляльку и Валентина вспоминать! Хотя вспоминала, очень иногда вспоминала и замирала на мгновение с ножом в руке над доской с картошкой. И Дениса очень жалела - заброшенный же совсем ребенок, и Владимира Николаевича, умного, доброго, по-настоящему влюбленного в Мару, уступающего во всем, спускающего все ее срывы, иногда сравнивала вдруг с Валентином - и не могла остановиться... Ей ли сравнивать, когда тридцать девять лет и уже бабушка? Разве можно разрешать себе думать о том, кого любила и любишь до сих пор, любишь, несмотря ни на что - ни на проворную сестру, ни на тридцать девять? Разве можно сравнивать кого-то с кем-то, когда есть на свете Лялька, Денис, Наташа, Дашка...
Без бабушки и Даша дома тоже заброшенный ребенок. Придет Мара домой и выяснит у дочери, что морковный сок опять дать забыли, а яблоки (полная миска была, два килограмма) Наташа с Петей съели.
- Как съели?! А Дашке?
- Да ладно, мам, ничего не будет. Вырастет!
И эта тоже ничего не понимает, как Лялька. Они никогда не повзрослеют в Мариных глазах, никогда не поумнеют, всегда будут нуждаться в ее помощи и опеке. И Мара будет помогать им во всем, выручать, избавлять от забот, сколько сможет. Сколько сможет... Как устала она!
...Дома Мара положила Дашу в кровать, крикнула с балкона Дениса и отпустила Петю на все четыре стороны: у нее сегодня аспирантский день. Осчастливленный Петя улетел в неизвестность, сияя улыбкой до ушей. Явившийся с улицы мокрый с ног до головы Денис хитро сообщил Маре по секрету, что сегодня еще не завтра. Он явно думал, что завтра наступит очень не скоро. Очередная смешная иллюзия детства.
Иллюзии, иллюзии... Что бы мы значили без них, хрупких, прозрачных, греющих нас и нами согретых?
Даша лежала тихо, только соска во рту беспрестанно шевелилась: туда-сюда, туда-сюда. Спокойный ребенок - одно удовольствие для бабушки. А ухо все никак не хотело воспринимать это нелепое новое слово, не хотело - все! Какая она бабушка?! Какие Наташа с Петей родители... Какая Лялька жена и мать...
Но дома опять нет хлеба. И потом нужно варить проклятую манную кашу.
- Срочно, - говорит Мара Денису, - ты сидишь дома с Дашкой полчаса. Всего полчаса, мой маленький! Дашенька будет спокойно развлекаться соской. Я убегаю в магазин.
Денис солидно кивает. Ему не впервой сидеть с Дашкой.
На улице перед Марой возникает автобус, и она забывает на секунду обо всем на свете, прыгает на подножку и звонко кричит окаменевшим в неподвижности мужчинам.
- Пройдите же вперед, товарищи! Ведь впереди еще столько места!