Сева отошел от метро в сторону и остановился, не в силах вспомнить, куда и зачем шел.
Шумная, яркая, режущая пестротой глаза стайка цыганок металась рядом, задевая прохожих. Одна хватала идущих за рукава, другая толкала всех грудным ребенком, никак не реагирующим на эту суету. Может быть, в одеяло была завернута кукла?
К Севе цыганки не подходили, пока, наконец, самая внимательная не заметила, что он застыл, тупо уставясь на ее подружку. Скользящей походкой цыганка двинулась к нему и привычно запела на ходу:
- Яхонтовый ты мой, рубиновый! Что стоишь, задумался? Давай всю правду о тебе скажу, ласковый!
Всю правду о себе Сева знал и без нее. Он был маленький, коротконогий, ничем не привлекательный для женщин начинающий поэт, которого почти не печатали. Однокомнатная квартира в кирпичном доме возле метро "Водный стадион" тоже до сих пор никого не заинтересовала.
- Что было, что будет, скажу! - настаивала цыганка.
- Пусть она скажет! - неожиданно попросил Сева и кивнул в сторону той, которая молча стояла возле газетного киоска и безразлично играла кистями ярко-зеленого платка, угловато висевшего на плечах.
- Не умеет она гадать, ласковый! Молодая еще! - пропела цыганка постарше и тут же поманила молоденькую в зеленом платке, гневно топнув при этом ногой. - А пойди сюда, зовут, не слышишь?
Девушка подошла и равнодушно остановилась рядом. Бесстрастные карие глаза смотрели прямо, почти не моргая, коса была такой толстой и длинной, что казалась искусственной, красная юбка - мятая.
Красавица! - с восторгом подумал Сева. - Бывают же сказки на свете!
Теперь первая цыганка срочно пересмотрела свое заявление, и выяснилось, что ее подружка тоже умеет прекрасно гадать.
- Ох, как она гадает, ласковый! - в экстазе, с дурной театральщиной заголосила цыганка, подталкивая молоденькую к Севе. - Ох, как гадает, яхонтовый! Погадай у нее - никогда не пожалеешь! Пусть скажет тебе все, что было и что будет!
Кареглазая уже собиралась взять Севу за руку, но слушать о том, что было, ему показалось неинтересным, а то, что будет, Сева неожиданно понял сам. Недаром он стал поэтом и завоевал совершенно законное право на непредсказуемые и неоправданные поступки.
Сева решительно взял девушку за руку и спросил:
- Тебя как зовут?
- Зови Катей, - равнодушно ответила она.
С таким же успехом красавица могла назвать любое другое имя.
- Пойдешь со мной? - спросил Сева.
Цыганка постарше подтолкнула кареглазую.
- А пойду, - флегматично согласилась красавица.
И Сева повез ее к себе на "Водный стадион", задыхаясь от восторга и нежности.
Через несколько дней Кате были представлены все приятели Севы.
Она ходила по квартире босиком, ступая мягко и осторожно, с интересом рассматривала компьютер и спокойно, не задумываясь, отвечала на любые вопросы. Севе Катя доверчиво сообщила, что ей восемнадцать лет. Больше дать было невозможно, но Севины приятели уверяли, что самый минимум - двадцать пять.
- Ну, как она? - спрашивал Сева шепотом у приятелей.
- Красавица, - отвечали ему и пожимали плечами. - Конечно, красавица, а что дальше?
Приятели стихов не писали.
Медовый месяц прошел тихо. Катя продолжала носить яркие одеяния и бусы, не любила ходить по магазинам и плохо понимала, что в ванне нужно мыться хотя бы раз в неделю. Ее роскошная коса лоснилась от жира, ноги были серыми от бесконечного хождения босиком. Но Сева тоже особой аккуратностью не отличался, поэтому претензий Кате не предъявлял.
С утра до ночи она сидела в кресле перед телевизором. Своего мнения о передачах она не высказывала, просто смотрела все подряд, ела мало и казалась вполне довольной своей новой жизнью. За этот счастливый месяц Севе удалось выяснить, что он, оказывается, нуждался только в слушателе: такая вот молчаливая, бесстрастная Катя его очень устраивала. О дальнейшем Сева просто не думал: что будет, его никогда не заботило.
Теперь он всегда рвался домой, радостно припоминая, как ярко выделяется чернотой и смуглостью на белой простыне и наволочке лежащая рядом с ним Катя. Вот когда он был полностью раскрепощен, освобожден от каждодневных утомительных забот и мелких укусов повседневности, от ее суеты и тягостности. Он легко уходил от них, отрешался, забывал их, становясь наконец безмятежным. Все стало просто, естественно, спокойно - и почти нереально.
Катя ничего не требовала, ни о чем не просила и ничему не удивлялась, на происходящее реагировала хладнокровно, равнодушно, поводя вздернутым худым плечом. Но на Севу она поглядывала иногда очень странно: настороженно, неуверенно, словно хорошо знала, как все непрочно, ненадолго, временно, ждала и боялась скорой гибели хрупкого необычного мирка, созданного Севиным богатым воображением. Она знала куда больше, чем Сева, и куда больше, чем говорила, но Сева Катиных взглядов не понимал.
- Тебе нравится у меня? - порой интересовался он, просто для того, чтобы еще раз убедиться в случившемся.
Катя неопределенно поднимала плечо и бесхитростно улыбалась.
- Но ведь ты не уйдешь от меня? - утвердительно спрашивал Сева.
- Нет, - говорила Катя. - Зачем мне уходить?
- Конечно, незачем, - радостно соглашался с ней Сева и успокаивался.
Его прежние отношения с женщинами всегда складывались плохо и сложно. Сложнее, чем ему того хотелось. Они нравились Севе - почти все, и он искренне их жалел. Они казались ему нежными, беззащитными, смешными со своими застежками, кружевами, каблуками и вечными тревогами за прически и косметику, размываемые дождем и снегом. Только женщины никогда его не любили, требовали то денег, то недешевеньких подарков, то поездок за границу - и Сева сам оказывался совершенно беспомощным перед несовпадением их желаний и своих возможностей. Общности не возникло ни разу, поэтому в Кате он увидел спасительный выход. Она воплощала в себе все, что было нужно - красоту, изрядную долю романтики, непритязательность и нетребовательность, простоту и неумение вести длинные, интеллектуальные и беспредметные разговоры.
Правда, Севе хотелось, чтобы она играла на гитаре, пела и танцевала, тряся плечами, но Катя ничего этого не умела. Холодноватая, она оставалась абсолютно равнодушной к музыке. Катя ни на что не посягала, а главное, не претендовала на Севу, предоставляя ему полное право быть свободным - это казалось нереальным.
Она странным образом сломала его жизнь и внесла в нее так много, что ему все время хотелось ее за что-то благодарить, впадая в блаженное умиротворенное состояние. В основном Сева теперь писал о гаданиях, предсказателях, судьбе и интуиции. Возможностей было хоть отбавляй. Тихонько пощелкивал компьютер.
Гадать... Какая благодать
В ладонь чужую утыкаться...
Узоров связь перебирать,
В изгибы линий попадаться...
Чужой судьбы густая вязь,
Таящая, должно быть, тайну.
А я пред нею - не таясь,
Хотя, конечно, здесь случайный.
Гадать... Такая благодать!
Начать с абзаца, кончить мукой...
Искать тебя, себя искать...
Но как, скажи мне, просят руку?
Кто-то из друзей заявил, что по-русски правильно "просить руки", а не "руку". Друзья стихов не писали.
А прочитав: "Метнулась птицей... юбки веер, волос тяжелых водопад", друзья посетовали на неточность, поскольку "веер" - это плиссированная юбка, а не сборчатая, как у цыганок. Критиков на Севином веку хватало.
Через месяц, вернувшись вечером с работы, Сева застал у себя в гостях незнакомую цыганку. Привела ее Катя или она пришла сама, осталось неизвестным.
- Сестра, - коротко сказала Катя о незнакомке.
Переговариваясь по-своему, громко и весело, женщины отправились вслед за Севой на кухню и, не спеша, съели все, что он принес. Катя была оживленная, радостная, и Сева с чувством вины и раскаяния подумал, что ей, наверное, скучно сидеть без него целыми днями в пустой квартире и смотреть телевизор.
Сестра осталась ночевать. Легла она спать на полу в кухне. Сева беспокоился, что ей холодно и неудобно, и жалел, что в доме нет лишнего матраса. В ответ на его беспокойство Катя только пожала плечами.
Цыганка прожила несколько дней. К концу недели Сева с грустью понял, что на его зарплату сотрудника бедствующего журнала жить втроем не так уж просто.
В воскресенье в гости пришла еще одна цыганка, постарше и поплотнее.
- Сестра, - так же лаконично доложила Катя.
Новая родственница вела себя совсем иначе: телевизор она игнорировала, внимательно осматривала Севины вещи и посуду, а утром попросила тряпку побольше. Сева расцвел: наконец хоть кто-то приберет квартиру. Но ничего мыть цыганка не стала, а постелила тряпку в кухне на полу, где теперь спали две сестры. Полной цыганке явно глянулась Севина квартира.
- Денег нет? - переговорив о чем-то с Катей и проницательно посмотрев Севе в лицо, спросила вторая сестра вечером. - Помочь тебе могу: гадать буду вот тут, на кухне. Люди ходить начнут, деньги платить. Часть тебе с Катей пойдет. Да и она помогать мне станет. Большие деньги заработать можно. Согласен?
Сева удивился:
- А где же я буду работать?
Цыганка критически, с нескрываемым презрением осмотрела Севу с ног до головы и откровенно заметила:
- Что толку с такой работы? Моя работа - деньги, твоя - тьфу!
И выразительно плюнула.
Это было оскорбительно, и Сева обиделся, но правду приходилось признать.
- В общем, вы правы, - через силу пробормотал он. - Конечно, это отчасти справедливо...
Вдруг Катя пронзительно заголосила, запричитала по-своему и злобно бросилась к толстухе, отчаянно тряся кулачками и непрерывно приговаривая одно и то же.
- Тьфу, бешеная! - сказала по-русски сестра и снова плюнула. - Как была всегда бешеной, так и осталась! Ну и подыхайте тут с голоду, тьфу!
Гадание отменилось.
Катя шептала Севе тихими ночами:
- Это ничего, они уйдут скоро! Им недолго нужно пожить, это ничего!
Сева верил.
Но еще через несколько дней в квартире появился высокий цыган. Он топал по полу, не снимая ботинок, хлопал Севу по плечу и кричал Кате:
- Молодец, мужа какого выбрала! Ничего, что маленький, зато ясноглазый! А я думаю, дай зайду посмотрю, какой у тебя муж!
- Брат, - спокойно объяснила Севе Катя.
Сева с ужасом догадался наконец, что все они - братья и сестры и что кормить их уже завтра будет не на что. Приятель дал взаймы, но посоветовал:
- Гони в шею!
- А Катя? - спросил Сева.
- Что Катя? - не понял приятель. - Никуда твоя Катя не денется! И далась тебе эта Катя! Хоть бы голову разок вымыла!
Утром Сева обнаружил исчезновение своего любимого синего галстука.
- Брат надел, - серьезно объяснила Катя. - Нужно ему, понимаешь, к девушке пошел.
Сева все понял и промолчал. Галстук к вечеру вернулся на место, зато пропали два больших махровых полотенца и сервизная чашка с блюдцем. Сева заранее знал, что скажет Катя. Понимать уже надоело.
- Сестра взяла, - бесстрастно доложила она. - Ой, как нужно было! Очень нужно, понимаешь!
Чашка и полотенца больше не появились. Потом постепенно начали бесследно исчезать простыни, ложки, ножи, статуэтки, кастрюли... Растворился прекрасный свитер, через неделю Сева недосчитался носков... Отдавать долги было нечем. Катя слушать ничего не хотела и твердила только свое, что "было очень нужно" и "все принесут обратно". Приятель философски объяснил Севе по телефону, что любая страсть разорительна.
Еще через неделю, в субботу утром, Сева открыл дверь на звонок и замер. На пороге стоял незнакомый бородатый цыган лет сорока.
- Брат! - неожиданно закричала Катя и с визгом повисла у пришельца на шее, болтая грязными ногами.
Сева аккуратно завернул в последнюю чистую простыню самое дорогое, что у него было - компьютер - и поехал с ним вместе к приятелю. Цыгане не обратили на его уход никакого внимания: они громко галдели на кухне.
Два дня приятель обзванивал знакомых, а Сева тюкал на компьютере, сочиняя стихи и наслаждаясь покоем. Принтер то и дело засасывал новый листик. Через два дня объявился гигант с мощными бицепсами и бычьей шеей, внимательно осмотрел Севу и сказал:
- Ну, пошли!
План приятеля был гениален и прост. Находят атлета: самбиста или штангиста - это все равно. Сева приводит его к себе, говорит роковое: "Брат!" и оставляет в квартире. Остальное доделает самбист. В плане не усматривалось ни малейшего просчета.
Когда Сева с "братом" приехали на "Водный стадион", цыгане точно так же галдели на кухне. Очевидно, последние два дня они посвятили именно этому занятию. Первым делом гигант заявил, что спать на кухне гости из табора не будут, потому что здесь будет спать он, а в комнате - он удивленно хмыкнул - в комнате ведь молодые!
- Кто станет мешать сестре наслаждаться с молодым мужем? - патетически воскликнул атлет.
Это была настоящая находка.
"Брат" по имени Федор быстренько вымыл на кухне пол и заставил Катиных "братьев" снять ботинки. Потом он заявил, что у него отпуск и поэтому днем дома никого быть не должно: он намерен тренироваться. Из саквояжа Федор достал две гантели, эспандер и боксерскую грушу. И огромный пакет с продуктами. Грушу Федор тут же повесил в коридорчике и начал плясать и прыгать вокруг нее, иногда громко вскрикивая "Ух!" и "Эх!". Цыгане замолчали.
- Братья уходят, - тихо сказала Катя и опустила ресницы. - Им нужно уйти!
- Раз нужно, пусть идут, Катенька! - бодро ответил Сева и поставил на стол компьютер. - А я поработаю!
Сестры проспали всю ночь в коридорчике, а Федор без конца вставал и ходил, перешагивая через них, то в туалет, то в ванную, громко топал, печально вздыхал и трубно сморкался. В шесть утра он вскочил, врубил на всю мощь привезенную с собой магнитолу и распахнул настежь окно. Сырой осенний воздух тут же наполнил маленькую квартиру. Федор приседал на кухне, вскрикивая "Эх!" и "Ух!", грел чудом уцелевший чайник, а потом очень неплохо запел, подпевая Долиной: "Важней всего погода в доме..." Катя лежала молча и неподвижно, как прибитая гвоздями, и внимательно изучала потолок. Сева поднялся и пошел пить чай с Федором.
К вечеру "сестрам" тоже понадобилось уйти. Проводив их, Катя вернулась в комнату и стала собирать свои платки и юбки. За это время их у нее набралось немало: Сева баловал Катю.
- А ты куда? - спросил он ее довольно равнодушно.
Сева устал, и его сейчас не слишком заботило, что будет.
- Мне тоже... нужно, - еле слышно ответила Катя.
- Ну, куда ты пойдешь? С ними? Ты же можешь остаться! Только не надо без конца приводить своих многочисленных родственников! - рассеянно сказал Сева.
Катя стояла посреди комнаты слишком неловко, словно боялась, неудачно шевельнувшись, нечаянно уронить наброшенный на плечи шелковый платок.
- Они все вернут, - повторила привычное Катя. - Им было очень нужно...
- Да ладно, Катюша! - махнул рукой Сева. - Вещи - тлен! Так ты остаешься или нет?
Катя покачала головой. Федор в дверях за ее спиной сделал круглые глаза, выразительно покрутил пальцем у виска и укоризненно взглянул на Севу.
- Иди, иди, Катерина, - сказал он. - Севке работать нужно, стихи он пишет, понимаешь? А вы ему не даете! Это серьезная работа, тишины требует!
Катя кивнула, надела туфли и ушла.
Еще неделю Федор верно сторожил "брата", боясь возвращения. Сева в восторге писал вечер за вечером. В квартире не орал телевизор, полы были чистые, в кухне не валялись грязные тряпки - Федор выбросил все на помойку.
- Будет нужно - зови! - сказал он на прощанье. - Только не затягивай с этим делом. Кто-то явится - звони тут же, я мигом приеду.
Но никто не явился.
Прошла тихая спокойная осень. Сева отдохнул, вернул потерянный от счастья вес и купил себе новый свитер. Чашки ему подарила жена одного из приятелей. А в конце марта, когда начал стаивать снег и в окно тревожно вламывался весенний бродячий ветер, у Савеловского вокзала к Севе подошла немолодая цыганка в ярко-зеленом платке.
- Кто-то сглазил тебя, насквозь вижу! - решительно констатировала она. - Хочешь, выручу? Молодой ты еще, неопытный! Я все могу, все умею, расскажу, что было и что будет, не торопись!
Севу, как всегда, не интересовало ни то, что было, ни то, что будет. Только тоска, которую вдруг разбудила в нем цыганка своими дурацкими приговорками, повела его за собой, куда-то в сторону от стихов, от работы, от друзей. Он со страхом думал о том, что может вдруг встретить Катю и что если она вернется, начнется все сначала, но почему-то, независимо от этого страха, подчиняясь неведомой силе, начал без устали мотаться в поисках по всем вокзалам Москвы.
Однажды Севе показалось, что возле электрички в непрерывном потоке пассажиров мелькнуло знакомое лицо одной из сестер. Он бросился за ней, но она ловко вильнула узким телом и мгновенно скрылась в толпе...