Писать о стилистике всегда интересно. Тем более, если разговор о мастере. Сегодня - о Саше Соколове. Его слог одновременно и очень прост, и чрезвычайно сложен, что достигается, на мой взгляд, яркой эмоционально-экспрессивной окраской, к которой и стремится автор. Именно экспрессия, лежащая в основе его стиля, определяет индивидуальность и динамику его прозы. Стилистика Соколова - чистейший и конкретный образец нарушения стилевой нормы, в двух его типах, причем нарушения, возведенного в принцип, ставшего доминантой сознательного выбора в поисках своего голоса и письма.
Разберем одну из глав повести Саши Соколова "Между собакой и волком", в частности, шестую под названием "От Ильи Петрикеича". Начало главы.
"Чем вокзал ожиданий шибает бестактно в нос? Не сочтите за жалобу, псиной мокрой и беспризорной преет публика в массе своей. Разболелись от гололеда у нас подмышки, замутила взоры мигрень. Навещаем с устатку путейную тут питейную - лечимся".
Налицо сочетание различной функциональной окраски: литературная и разговорная, в частности, просторечная, соседствуют здесь чрезвычайно тесно, что и создает эффект оригинальности авторского почерка. Один из характерных примеров - словосочетание "шибает бестактно". Сугубо книжная и стилистически высокая, литературная оговорка "Не сочтите за жалобу" удивительно и парадоксально, на первый взгляд, но столь же точно соединена с "псиной мокрой и беспризорной", от которой "преет" - вновь переход к литературной окраске - "публика в массе своей".
Проза Саши Соколова вся основана и построена на парадоксах, мнимых несовместимостях, сочетаниях, неожиданных как со стилистической, так и со смысловой точки зрения.
Несообразность, неясность, логическое несоответствие - следующая фраза: "Разболелись от гололеда у нас подмышки, замутила взоры мигрень".
Очевиден переход к высокой, книжной окраске: "замутила взоры мигрень", резко выделенный последующей смысловой сниженностью с сохранением высокого стиля: "навещаем с устатку путейную тут питейную - лечимся". Появляется игра со словом, трудно поддающаяся определению, всегда тяготеющему к четкости.
"Путейная питейная" - словесная инструментовка, что сродни и аллитерации, и ассонансу. В любом случае, очевидность отбора слов в словосочетании доказывать не приходится.
Не знаю, сколько слов изводит Соколов "единого ради". Но иногда кажется, что далеко не все мастера прозы и поэзии столь сильно и долго мучаются в поисках нужной фразы. Чаще, на мой взгляд, срабатывает богатая интуиция, внутренняя ориентация, и тогда ручка скользит, почти не отрываясь от листа бумаги. Или рука бежит по клавиатуре.
Почитаем Сашу Соколова дальше.
"Ты куда теперь, Алфеева я спросил. Рассуждает: Россия-матерь огромна, игрива и лает, будто волчица во мгле, а мы ровно блохи скачем по ней, а она по очереди выкусывает нас на ходу, и куда лучше прыгнуть, не разберешь, ау, никогда. Верно, Яша, ау, все мы у нашей краины светлой - как поперек горла кость, все задолжники, и во всем кругом виноватые".
Отрывок построен на широко развернутой метафоре, хотя в самом начале идут подряд два очевидных сравнения ("будто волчица во мгле" и "ровно блохи скачем по ней"). И все же метафора лежит в основе, поскольку создать столь широкий образ действительности с помощью простых сравнений вряд ли бы удалось.
Тысячи ассоциаций и аналогий, множество реминисценций возникает у читателя, прочитавшего этот небольшой отрывок. Кто не вспомнит в такой момент о себе, о своем уголке в России? Кто не задумается о ней, огромной и малой для каждого, тоскливо и радостно запомнившего навек дом, где вырос, двор, где гонял мяч, школу, где учился? Кто не вспомнит родителей, теток и дядек, братьев и сестер, друзей?.. Даже соседка по лестничной клетке, вечно лохматая, в халате и стоптанных шлепанцах - и та вдруг припомнится любовно и неожиданно... И немытое, заплеванное дождем стекло на лестнице, и пыльный переулочек с палатками, и родной двор института, где когда-то учился... Ау, прошедшее... Ау, мечты и грезы...
На призывные "ау" Саши Соколова человеческие души отзываются довольно легко и свободно, настроенные на определенную разговорную волну, тесно связанную с близкими каждому воспоминаниями.
От простых, лежащих на поверхности просторечных сравнений и определений ("Россия-матерь огромна", "как поперек горла кость") прозаик идет дальше, в глубину, добирается до многозначности, многогранности образов. Например, почему Россия-матерь - игрива? Что стоит за этим неясным, кажется, не слишком точным определением? И в чем же ее игривость? Парадокс: игривая Россия. Не Франция ведь, не Италия и даже не Арабские Эмираты. Что-то зловещее, нехорошее, мрачное прячется за словом "игрива", и все последующие рассуждения Алфеева подтверждают это.
Несколько непривычное все еще для отдельного российского читателя оформление прямой речи без кавычек и тире давно утвердилось в прозе западной, поэтому останавливаться на такой уже не особенности прозы Соколова не стоит. Значительно интереснее другое. К примеру, сочетание просторечия "матерь" с книжным "игрива", сложное построение фразы в целом как бы разбитой, а правильнее - обращенной к читателю призывным "ау". Неслучайно и употребление слова "волчица" вместо "собаки" - не ручная, не домашняя "Россия-матерь" у Соколова, да еще "и лает" вдобавок.
Столь же странным, на первый взгляд, кажется сравнение нас, россиян, с блохами, скачущими блохами по своей земле. Пренебрежение? Уничижительный оттенок? Очевидно, можно рассмотреть сравнение и таким образом. Блоха - кусачее и неприятное насекомое, но здесь в основе другое. Россия у прозаика стала волчицей - вот она, первопричина дальнейшего развертывания метафоры" А кто водится у животных? Да блохи, конечно, последовательный, логически обусловленный ход мысли. И она "матерь" наша, "по очереди выкусывает нас на ходу" - что ей остается делать, волчице, как не бороться с замучившими ее тварями?
Удачно работает писатель с повторами одних и тех же слов и выражений, легко превращая повтор в интересный, хотя тоже, конечно, не новый прием. Перекликается герой с Яшей, перекликается с читателем именно этим двукратно повторенным "ау". А говорит он (не будем забывать, что это прямая речь), обращаясь к самым разным речевым пластам: от высоких до просторечных ("у нашей краины светлой" - "во всем кругом виноватые"). Особенности современной разговорной лексики характеризуются именно сложным сочетанием самых несовместимых стилистических пластов. Близкой к норме становится ненормативная лексика (увы!), снижается планка высокого книжного, литературного языка, расширяются и расширяются до бесконечности границы разговорного, окрашенного все увеличивающимся количеством полутонов и оттенков, вмещающего все больше и больше нюансов и парадоксов.
Соколов тонко использует в лексике своих героев не только просторечия и книжный стиль, но и стиль официальный, канцелярский, который иронически характеризует и самого героя, и его вербальное общение, и вдобавок начисто лишает лексику героев хотя бы примерной, хоть сколько-нибудь конкретной принадлежности к определенному стилю.
Речь героев прозаика нельзя отнести ни к книжной, со всеми ее разновидностями, ни к разговорной лексике. Это - сочетание и той, и другой, а еще правильнее, всех разновидностей той и другой. В сущности, так оно и должно быть, жизнь диктует свои законы, в том числе и лексические, которым неосознанно подчиняемся мы все, и которые мы принимаем, даже если не понимаем или не задумываемся над ними.
"А обычная мать, он сказал, у меня умерла, может быть, и отца постоянного я лишен в результате алкоголизма, слышал только, величали Ильей. Яша, милый, да может, я он и есть, небось, случались ребятишки какие-нибудь впопыхах, жизнь же тоже огромна. Допускаю, Ильич отвечал, но зачем ты в подобном случае мать забросил с концами, сына женщине поставить на ноги не помог, образования ремесленного ему не дал, подлец ты мне после этого, а не отец. И обиделся. Яков Ильич, я утешил, да ты не серчай, я еще, может, и не отец тебе никакой, охолони чуток, шибко не кипятись, шибко-то. Извиняй, говорит, погорячился, может, и не отец. А возможно, обратно примазываюсь, возможно, что как раз и отец, не известно еще. И поэтому пусть я буду тебе не просто отец, а отец-может-быть, может-быть-отцом стану приходиться тебе. Приходись, Алфеев изрек, мне-то что".
Да, стилистически непростой диалог героев выстраивает Саша Соколов. Здесь и типичный официоз: "лишен в результате алкоголизма", и устаревшая высокая лексика: "величали"; и жаргонизмы: "забросил с концами", и просторечия: "не серчай", "охолони чуток", "шибко не кипятись", "извиняй".
И конечно, вновь игра со словами, с повторами. Словно кубики, перекидывает писатель с места на место слова, всегда четко зная и представляя заранее определенность места каждого из них, его принадлежность, четко выстраивая и формируя каждую фразу.
"...шибко не кипятись, шибко-то", - прекрасно найденное окончание фразы, усиленное повтором как раз не глагола, что бывает часто, а наречия, отягощенного частицей и получившего добавочное значение, особый акцент, сделавший повторенное наречие основным, несущим важную, довольно большую смысловую нагрузку.
Обязательно зацепит взгляд и остановит читательское внимание соединение трех слов в одно и перестановка слов в этом единстве. Я имею в виду словосочетание "отец-может-быть" и "может-быть-отцом".
Это редкость в языке, вероятно, не находка, но тем не менее лишь изредка встречающийся стилистический прием, запоминающийся, яркий, безусловный.
И дальше Соколов продолжает работать с излюбленным сочетанием различных стилей, как-то: "Приходись, Алфеев изрек, мне-то что. Если так, на слове парня ловлю, то не одолжишь ли мне как папаше такому неточному на билет неплацкартный...". "Яков Ильич при вокзале белугой ревет: батя, Илюша, блудущий мой, ты ж к мамаше нашей нагладился, пусть она у нас и не в живых, может быть".
В приведенной выше фразе чрезвычайно интересно употребление глагола "нагладился", сочетающего в себе сразу несколько глагольных форм. Прежде всего, разумеется, основное значение: "выутюжился", "вымылся", "нагладил одежду". Второе: "приоделся", "прифрантился", "нарядился", "напомадился". Третье: "наладился", то есть "собрался", "отправился", "нацелился", "намылился". Можно глагольный ряд продолжать и дальше, почти до бесконечности, и именно потому, что вместо обычного, заурядного, бесцветного глагола "собрался" прозаик поставил неожиданный - "нагладился". И фраза зазвучала, заиграла множеством оттенков и нюансов, стала глубокой и многозначной.
А вот как описывает Саша Соколов прощание вероятных отца и сына:
"Облокотились взаимно мы на прощанье, облобызались - прощай-ка, не свидимся, преогромна волчица - раскинулась. Дал купюр еще он значительных, я их принял, пожамкал, затырил в валенок - и адью. Еду и маюсь, бедолага ты, Яков Ильич, сирота, жук отец твой, пройдоха, он помощь мамашке не осуществлял ни хрена, та же - поведения облегченного, и пробы на ней ставить - вряд ли, пожалуй, где есть, даже если и не та она Имярекова".
Необычным здесь явно стало употребление глагола "облокотились". "Облобызались" - понятно, но "облокотились взаимно мы на прощанье"... На что облокотились? Почему "на прощанье"?
Но суть понятна, глагол "облокотились" - еще одно свидетельство самобытности авторской лексикологии. Постояли где-то рядышком наши герои, положив локти на перила, поручни, столик... Какая разница, в сущности, на что они облокотились? А вот что именно облокотились - чрезвычайно важно. Не просто молча рядом постояли, в этом словосочетании нет выразительности, а в глаголе "облокотились" - есть, поскольку люди облокачиваются, когда теряют силы, равновесие, на мгновение утрачивают ориентиры. Глагол подчеркивает и выражает, тонко фиксирует душевную близость героев и их общее настроение, близкое к растерянности и смятению. Но это длится всего лишь мгновение, далее высокое и насмешливое "облобызались" и - "прощай-ка, не свидимся". И возврат к еще незабытой читателем метафоре: "преогромна волчица".
И опять, опять столкновение разностилевых слов в четкой до прозрачности фразе, где рядом стоят "купюры значительные", "пожамкал", "затырил" и "адью".
Фраза у Соколова, как правило, короткая, динамичная, с отчетливо расставленными акцентами. Для этого прозаик часто опускает существительные, делая подлежащим в предложении прилагательное, числительное, местоимение и добиваясь этим предельной экспрессии. Несколько примеров:
"...что та, что двенадцатая, но все-таки еду к той, потому что двенадцатая ни на болт не сдалась".
"...в бесплацкартном заплаканном томясь вместе с прочими..."
"...задвигайся в купейный..."
И вновь мы имеем дело с многозначностью определений писателя. "Бесплацкартный заплаканный", безусловно, не только грязный, "заплаканный" от дождей, от дорожных пыли и песка, от отсутствия всякого нормального мытья вагонов в России-матушке, но это еще - на забывайте! - самый дешевый бесплацкартный вагон, где едут нищие, несчастные люди, если и не плачущие перед окружающими, то вечно плачущие в глубине души. Это боль России, ее слезы, ее неизбывное горе - такие бесплацкартные, донельзя грязные, дурно пахнущие, сырые и холодные вагоны, где ведутся бесконечные полупьяные разговоры, где пьют и закусывают, изливают душу и снова пьют...
Для прозы Саши Соколова несвойственно наличие не всем понятных слов и сравнений. Хотя порой они встречаются, заставляя задуматься над своей оправданностью и необходимостью. И все же выбор делает мастер. Отдадим должное его опыту и таланту. Вот, в качестве примера, лишь одна фраза: "Сам весь гунявый, как канталупа".
Думается, далеко не все знают, что такое "гунявый" - лысый, плешивый, но уж абсолютно точно, что никто не справится с толкованием слова "канталупа". Обратимся к словарю Даля и выясним: канталупка - это плоская, сплющенная дыня. Сравнение становится понятным, хотя суффикс "к" у Даля намекает на очевидную неточность в наименовании дыни, а сложность поисков (в словаре Ожегова вообще нет слова "канталупка") наводит на мысль об определенной ошибке прозаика, заставляющего читателя ломать голову над тем,, что должно быть ясным до прозрачности с первого прочтения.
Но подобные просчеты для Соколова - редкость. Редкость для него, кстати, и обращение к метафорам. Об одной из них мы уже говорили, в середине главы встречается еще две, и на этом заинтересованность автора в метафорах (имеется в виду одна шестая глава) заканчивается.
Две другие метафоры таковы: "...по чину своему он был поручик, но дамских ручек был генерал", "уронила память петлю".
Они довольно любопытны, особенно последняя, но находками их все же не назовешь. Намного любопытнее другое: почему Соколов столь редко и, судя по всему, неохотно, обращается к метафоре? И при этом - ни малейшей бедности языка, никакой невыразительности, скудости стиля.
Основа стилистики прозаика - монолог и диалог во всем их своеобразии современной разговорной речи. А здесь как раз метафора встречается не часто, ее присутствие заметнее в авторском стиле. Редкого героя, редкий характер наделяет прозаик подлинной метафоричностью, и это вполне справедливо и закономерно: наша жизнь и наши люди, именно такие, каковы герои Соколова, к метафоре не слишком расположены, они объясняются коротко и просто, часто почти тривиально, что диктуется заданностью типажа, его определенной и запрограммированной стандартностью. Метафора претендует на индивидуальность. Герои Соколова - отнюдь. Его Яков, его Илья - персонажи знакомые, распространенные, так что до метафор ли здесь? Поэтому проще и проще становится их язык, в обыденности и лаконизме которого - именно своеобразие героев прозы Соколова.
"...там дури сколько влезет, ешь-пей-ночуй, Мусю соседскую, если соскучился, можно на посиделки зазвать, с бредешком побродить можно бы".
Хотя скажет герой Соколова порой: "я к брату и сам с пристрастием снегом на голову" и "куликнули оба". Скажет, но не произнесет, в сущности, если подходить с позиций языковых тонкостей, стилистических подробностей и деталей, ни одной по-настоящему яркой и запоминающейся фразы. Не к ней стремится писатель. Кажется, наоборот, он умышленно, целенаправленно лишает речь героев внешней выразительности, добиваясь тем самым глубинного смысла и содержания и подчеркивая тривиальность речи определенного слоя и уровня населения России-матушки.
Хотя и о полном отсутствии особой, подчеркиваю, особой выразительности речи героев Соколова говорить не приходится.
"Гляди, сиротка, без варежек в жару не гуляй. Сама ты, глиста худощавая, в оба поберегись, пыльцу бы тебе до срока не обтрясли".
Вероятность того, что Соколов полностью придумал речь своих героев, близка к нулю. Слышал, слышал неоднократно, анализировал, выбирал, оставлял наиболее подходящее. Практически составленная из прямой речи героя глава повести представляет собой мастерскую обработку множества услышанных когда-то и записанных монологов и диалогов, зазвучавших теперь со страниц книги. Это не жизнеописание, не исследование жизни, не психологический портрет. Это живой и неподражаемый рассказ героя не о себе, нет, не о своей жизни, а вроде бы речь ни о чем, балагурство, зубоскальство, пустяки всякие, дорожные замечания на ходу. И - ничего пустого, неважного, малозначащего.
За каждым высказыванием героя Саши Соколова стоит нечто большее, чем произносят его уста. За определениями и глаголами прячется второй, третий, четвертый смысл, сначала остающийся незамеченным, словно несуществующим, надуманным. Но в прозе Соколова нет ничего надуманного. Соответственно, нет ничего надуманного и в его стилистике, в форме его произведения, точно выверенной, находящейся в безусловном соответствии с содержанием и лишь на первый взгляд занимающей по отношению к нему главенствующее место.
Соколов отталкивается именно от монологической формы произведений, от стилистики своих персонажей - людей простых и бывалых, интеллектом не обремененных, и выстраивает произведения, плавно следуя за речью и движением героев, изначально задавших и форму, и содержание, и своеобразие прозы своего создателя.