Давно принято делить: вот поэты первого, а вот - второго ряда... Словно ряды в театральном партере считаем. Или на параде, где на первый и второй рассчитайсь! Хотя, если перед нами обычная бытовая метафора, и парад тот - поэтический... Все равно звучит странно и отдает казенщиной, мы ведь о поэзии речь ведем... О настоящей. К чему здесь готовые формулировки насчет первых и вторых? Да и кто это когда определил? И правомерны ли подобные трактовки?
Об одном из таких своих собратьев по перу, как раз о так называемом поэте второго ряда (но не второсортном ведь!) Пушкин отозвался очень высоко: "Он у нас оригинален - ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко". И еще: "Никогда не старался он угождать господствующему вкусу и требованиям мгновенной моды, никогда не прибегал он к шарлатанству, преувеличению для произведения большего эффекта, никогда не пренебрегал трудом неблагодарным, редко замеченным, трудом отделки и отчетливости, никогда не тащился по пятам увлекающего свой век гения, подбирая им оброненные колосья; он шел своей дорогой один и независим".
Говорил Александр Сергеевич о Евгении Абрамовиче Баратынском (правильно - Боратынский).
Его поэзию называли поэзией мысли. Сам он писал о поэзии - только ли своей? Или о поэзии вообще? - жалуясь: "Все мысль да мысль, художник бедный слова!"
Но ревность к другим... Соперничество... Болезненное самолюбие, столь свойственное любому поэту, существу предельно ранимому... Дошедшие до нас письма Баратынского пересыпаны критическими замечаниями о писателях-современниках. И к Пушкину Евгений Абрамович относился по-разному, не всегда справедливо. Где-то льстил, когда в письме к Александру Сергеевичу предлагал ему "возвести русскую поэзию на ту степень между поэзиями всех народов, на которую Петр Великий возвел Россию между державами". А в письмах к Киреевскому отмечал слабости "Евгения Онегина" и пушкинских сказок. Позже Баратынского обвиняли в зависти к Александру Сергеевичу и высказывали предположение (абсолютно не доказанное), что Сальери из трагедии Пушкина - образ Баратынского. Также есть мнения, что в незавершенном стихотворении "Осень" Баратынский подразумевал Пушкина, называя его буйственно несущимся ураганом. Ему все вокруг откликается, но, сравнивая с ним "пошлый глас, вещатель общих дум", Баратынский утверждал, что ему "не найдет отзыва тот глагол, что страстное земное перешел". Недописанной "Осень" осталась потому, что пришло известие о смерти Пушкина...
Пушкин и Баратынский отличались друг от друга, прежде всего, восприятием жизни и отношением к ней. Если первый воспевал жизнь во всех ее проявлениях, то второй отличался скорбным индивидуализмом, мрачноватым одиночеством, замкнутостью и безнадежностью раздумий над судьбами человечества и природы.. И будущее Земли, по мнению поэта, ужасно.
Прошли века, и тут моим очам
Открылася ужасная картина:
Ходила смерть по суше, по водам,
Свершалася живущего судьбина.
Где люди? где? скрывалися в гробах!
Как древние столпы на рубежах,
Последние семейства истлевали;
В развалинах стояли города,
По пажитям заглохнувшим блуждали
Без пастырей безумные стада...
"Последняя смерть", 1828).
А ведь это определенное предсказание для России... Кто бы прислушался...
Для поэзии Баратынского характерно неизменное отрицание смысла жизни.
На что вы, дни! Юдольный мир явленья
Свои не изменит!
Все ведомы, и только повторенья
Грядущее сулит.
......................
Как в мрак ночной бесплодный вечер канет,
Венец пустого дня!
("На что вы, дни!", 1840).
Более того, в этом стихотворении поэт даже отказал душе человеческой в ее первенстве и могуществе. А смерть называл разрешеньем всех загадок и всех цепей ("Тебя из тьмы не изведу я..." , 1829).
В сорок втором году Баратынский издал тоненький сборник "Сумерки", посвященный князю Вяземскому. Критика приняла сборник в штыки. Особенно резкой была статья Белинского. Он объявил, что поэт в своих стихах восстал против науки и просвещения. Ошибся неистовый Виссарион. И в стихотворении "Пока человек естества не пытал" Баратынский лишь развивал юношескую идею: "Не лучше ли быть счастливым невеждою, чем несчастным мудрецом", а в поэме "Последний поэт" выступал против прагматического отношения к жизни, каковым отличались конец тридцатых и начало сороковых годов, протестовал против стремления к "насущному и полезному", а никак не против познания вообще. Баратынский не стал возражать Белинскому, но написал стихотворение "На посев леса". Оно заканчивалось такими строфами:
Летел душой я к новым племенам,
Любил, ласкал их пустоцветный колос,
Я дни извел, стучась к людским сердцам,
Всех чувств благих я подавал им голос.
Ответа нет! Отвергнул струны я,
Да хрящ другой мне будет плодоносен!
И вот ему несет рука моя
Зародыши елей, дубов и сосен.
И пусть! Простяся с лирою моей,
Я верую: ее заменят эти,
Поэзии таинственных скорбей,
Могучие и сумрачные дети.
Критик номер один - примем все-таки во внимание словно узаконенную классификацию - относился к Баратынскому недоброжелательно довольно давно, еще с тридцать пятого года, когда вышел сборник поэта из двух частей: лирика и поэмы. Баратынский отказался тогда от жанровых границ, снял большую часть названий и объединил стихотворения сплошной нумерацией. Многие старые серьезно переработал. И стихотворения разных лет, весьма неравнозначные, часто противоположные по интонации и содержанию, представали перед читателем эпизодами пути поэта.
Смысл такой необычной композиции читатель не понял - к чему эти новшества? Критика отнеслась крайне отрицательно. Возмущенный Белинский выхватил из сборника несколько стихотворений, на его взгляд, сугубо эротических и мадригальных, и заявил, что именно они характеризуют "светскую. паркетную музу г. Баратынского". Журнал "Московский наблюдатель", объединявший столичных друзей и единомышленников Баратынского, о сборнике не проронил ни звука...
Нам сейчас в основном известно лишь стихотворение "Разуверение", написанное Баратынским в 1821 году и ставшее популярным романсом. Его часто называют по первой строке "Не искушай меня без нужды...". И вновь - разочарованность, неверие в любовь, тоска... Привычные спутники поэзии Баратынского.
Некоторое внимание к поэту привлек и Ростоцкий, герой которого в фильме "Доживем до понедельника" читает четыре заключительные строки стихотворения Баратынского "Притворной нежности не требуй от меня..." от 1824 года.
Невластны мы в самих себе
И, в молодые наши леты,
Даем поспешные обеты,
Смешные, может быть, всевидящей судьбе.
Да, мы ни над чем не властны: ни над жизнью, ни над смертью. И уж, конечно, ни над критиками. Что за злобный народ...
Пережил Пушкина Баратынский совсем немного - умер в сорок четыре года.